Ольга Лаврова, Александр Лавров

Брачный аферист

Дело Ладжуна возникло необычно. Не с традиционного звонка по «02», не с крика о помощи, оно началось с анализа документов. То есть, довольно скучно.

Каждое звено милицейского аппарата периодически отчиты­вается о своей работе, составляя рапорты и сводки. Местные сводки объединяются в областные, те – в республиканские, и со всей страны они стекаются в Министерство внутренних дел СССР. На их основании уголовная статистика может судить о картине преступности в целом: от характера и количества правонарушений до колебания числа их в течение года и даже времени суток. И вот при анализе сводок в один, как говорится, прекрасный день было обнаружено, что в различных союзных республиках оста­лись нераскрытыми несколько десятков краж и мошенничеств, совершенных путем так называемого «предварительного вхожде­ния в доверие».

Чтобы разобраться, дела истребовали в министерство и прос­мотрели. Именно просмотрели, так как особенно изучать там было нечего: тощие папочки с заявлениями потерпевших и еще двумя-тремя документами. Однако даже беглый просмотр кое-что дал: возникло предположение, что «автором» преступлений является одно лицо.

Взвесить все «за» и «против» выдвинутой версии поручили Михаилу Петровичу Дайнеко.

На первый взгляд, решительно «против» была география мест происшествий. Когда Дайнеко нанес их на карту и попытался уловить логику перемещений преступника, то лишь руками раз­вел. Если это был один человек, то он метался как угорелый. Двух преступлений подряд не только в одном городе, но и в одной области не наблюдалось.

Сопоставление дат тоже говорило «против». С карандашом в руке, словно в далекую школьную пору, Дайнеко решал арифме­тические задачки. В воскресенье в пункте А некто обманул гражданку Н. В понедельник в пункте Б некто обжулил гражда­нина М. Спрашивается: с какой скоростью должен был двигаться некто, если расстояние от пункта А до пункта Б равно 520 км по прямой?

Получалось, что в момент обмана гражданки Н. некто уже держал в кармане билет на самолет в пункт Б, а затем мчался с аэродрома на такси или попутной машине, чтобы «успеть» ко времени обмана гражданина М.

Но когда же он ухитрился наметить гражданина М.? И войти в доверие?

Еще одно «против»: разнообразие методов «вхождения в дове­рие». Строго говоря, единого почерка не было. Во всяком случае, он варьировался в широчайшем диапазоне, что обычно не свойст­венно преступникам. Рядовым преступникам. Ну, а если допус­тить существование сверхмобильного, неистощимого на выдумки проходимца? Ведь были и свои «за».

Возраст его потерпевшие называли в пределах 30-40 лет. Лицо все описывали как круглое и полноватое, с пухлыми губами; рост указывали средний. Цвет волос, правда, определяли неодинако­во: то темный шатен, то брюнет, но восприятие цвета – вещь довольно субъективная. Зато все дружно подчеркивали украинс­кий акцент и то, что мошенник был на редкость обаятелен и мгновенно внушал симпатию.

Приблизительное сходство примет несколько подкрепляло версию об одном преступнике. А предположив это, можно было и на хронологию взглянуть иначе и тоже усмотреть в ней маленькое «за»: хотя даты происшествий подчас буквально «сидели» друг на друге, но двух прямо совпадающих дат не нашлось ни разу.

Таковы были факты и соображения, на основании которых предстояло сделать вывод. И Михаил Петрович сделал его.

– Орудует высокопробный ловкач, – доложил он руководству. – Един в пятидесяти лицах. Потому что иначе получается ерунда: полчище вдруг расплодившихся ловкачей, каждый из которых предпринял по одной афере. Да еще будто строго по уговору, в разные дни, чтобы время нигде не пересеклось!

(Идиллическая по-своему пора – ловкачи не встречались косяками.) Руководство согласилось с представленными довода­ми и решило взяться за розыск.

– Но отчего не воспользовались словесным портретом? – спросит искушенный читатель. – Отчего не применили фоторо­бот, чтобы установить тождество личности?

Оттого, что привычный ныне фоторобот был только-только создан и широкого внедрения еще не получил. Для подробного же словесного портрета – при всем обилии потерпевших – не хватало материала. Конечно, в протоколах их заявлений внеш­ность афериста фиксировалась, но лишь в общих чертах. И это понятно. Местная милиция была уверена, что мошенник вскоре даст о себе знать очередным преступлением. Тогда-то и удастся его поймать. А он скоренько исчезал. И заведенное дело «засыха­ло» на корню. Этому способствовало и поведение потерпевших, которые в подавляющем большинстве были убеждены, что исчез­нувший с их деньгами или вещами человек вернется – уж слиш­ком симпатичен для жулика. Они заявляли с большим опоздани­ем, «на всякий случай».

В такой ситуации официально объединять дела под общей «шапкой» не было достаточных оснований. Требовались новые допросы потерпевших, а те из них, кто лучше помнил преступни­ка, должны были приехать в Москву и на приборе в НИИ воссоз­дать его портрет. Если он затем будет опознан остальными, зна­чит, версия об одном неуловимом негодяе верна.

При теперешнем «разгуле» Чейза и Агаты Кристи нудновато читать? Перетерпите, дальше пойдет занятней.

Руководство министерства организовало специальную брига­ду, и в распоряжение Москвы были откомандированы сотрудники из ряда союзных республик. Возглавил их М.П. Дайнеко.

Надлежало выяснить:

обстоятельства, при которых люди сталкивались с мошенни­ком и становились жертвой обмана;

его повадки, вкусы и привычки, вплоть до мельчайших черт;

города, где, судя по его рассказам, он бывал, и когда;

любые намеки на его прошлое, упоминания о знакомых; сведения о документах, которые он для какой-либо цели кому-то показывал;

характерные словечки, профессиональные знания или терми­ны, которыми он пользовался в разговоре.

Короче говоря, надлежало собрать как можно больше инфор­мации о его личности, биографии и характере, потому что для тактики розыска важны не только факты, но и представление о психологии. Импульсивного прожигателя жизни станут искать иначе, чем хладнокровного игрока, просчитывающего свои дей­ствия на десять ходов вперед.

Члены бригады разъехались по разным местам и через две-три недели начали возвращаться с «уловом».

Тогда-то и подключились мы. Давно хотелось снять какое-нибудь расследование от начала до конца. И договор с телевиде­нием уже был, и дела маячили на примете. Но иные пришлось бы гладенько причесывать в угоду свирепой цензуре, иные казались мелковаты…

Весть о брачном аферисте донеслась до нас стороной, скорее, как курьез. Однако рассказывавший ненароком назвал Дайнеко.

– Миша? Вместе учились, – вспомнил А. Лавров. – Как работает?

– Старший следователь по особо важным.

– Да ну? Надо позвонить, что ли. Как его по отчеству?

И тут же позвонил – больше для возобновления знакомства.

– Михаила Петровича, пожалуйста,

– Привет, Саша. Сколько лет, сколько зим! – услышал он в ответ и буквально онемел.

Может быть, это «Привет, Саша» и решило вопрос чего-кого снимать. Ведь кроме сюжетности для документального фильма необычайно важна центральная положительная фигура – чело­века и профессионала. Крепкого профессионала мы тотчас почу­яли за фразой «Привет, Саша». Отчего? Да оттого, что Саша с Мишей не общались со студенческой скамьи, то бишь лет 15. И Дайнеко безошибочно узнал голос среди – скольких тысяч?! – прочих звонков!

Уже на следующий день мы попали в небольшой, плотно зас­тавленный канцелярскими шкафами кабинет Дайнеко. Радуш­ное рукопожатие, и без всяких предисловий: «Садитесь, слушайте, сами войдете в курс».

В кабинете, сменяя друг друга, появлялись следователи: педан­тичный Апелес из Литвы и темпераментный москвич Герштейн; необычайно широкоплечий, двигавшийся с тигриной плавностью работник уголовного розыска Грузии Джонни Маткава; Борис Мудров, от «титула» которого по спине пробегали мурашки – старший инспектор уголовного розыска по особо важным делам… Постепенно из их разрозненных докладов выстраивалась связ­ная история. На карте от города к городу прочерчивались стрел­ки.

Даугавпилс. Гражданин Пущин заявил об исчезновении денег и удостоверения ударника коммунистического труда. Никого не подозревает. Правда, недавно с ним был странный случай. На окраине города в машину подсел попутчик. По дороге говорили о том о сем. Пущин, в частности, сообщил, где работает и показал свой дом. Вскоре он уехал по служебным делам, а в его отсутствие к жене наведался, судя по всему, тот самый попутчик. Предста­вился задушевным другом Пущина по прежней работе и попросил разрешения переночевать, так как он-де сюда только на сутки, а броня в гостинице почему-то пропала. Жена Пущина была очаро­вана любезными манерами гостя и, не колеблясь, приютила его на ночь. Неделей позже Пущины обнаружили пропажу.

Калуга. В гостинице появился молодой научный работник, приехавший «на секретный объект». По рассеянности он забыл дома паспорт – такая досада! Из документов имел при себе лишь удостоверение ударника коммунистического труда (на имя Пущи­на, как вы догадываетесь). Научный работник до того располагал к себе, что администратор в нарушение правил разрешил ему проживание по удостоверению. С благодарностью принял «Пу­щин» ключ от номера и тотчас при администраторе продиктовал телеграмму жене: «Немедленно вышли паспорт ценным письмом».

Здесь же в гостинице «Пущин» встретился с женщиной-инже­нером, которая находилась в Калуге в командировке. Узнав, что она москвичка и собирается на два дня домой, рассеянный моло­дой ученый очень обрадовался: «Я чувствую, вы меня выручите!» – воскликнул он и изложил свою просьбу. Не имея пока паспор­та, он не может получить денежный перевод. Занимать же у здешних коллег, которых он, по сути, инспектирует, неловко и даже двусмысленно. А деньги нужны, он не привык жаться в расходах. Так вот пусть его прелестная новая знакомая снимет в Москве с его сберкнижки на предъявителя полторы тысячи руб­лей и привезет по возвращении в Калугу. О, он ей абсолютно доверяет, порядочного человека за версту видно!

Смущенная женщина, не желая брать ответственность за круп­ную сумму, долго отнекивалась и наконец предложила иной выход. У нее есть около 250 рублей. До получения паспорта и перевода она охотно одолжит эти деньги попавшему в затруднение «Пущи­ну». Тот растроганно поцеловал ей ручку и принял деньги. Затем проводил женщину на вокзал к московскому поезду. И, как-то сразу вдруг закруглившись на «секретном объекте», раскланялся с администратором.

Кемерово. «Ударник коммунистического труда Пущин» позна­комился в ресторане с гражданином Пшенцовым. Приятно поси­дели, потолковали на научные темы – Пшенцов был специалис­том в области ядерной физики. К вечеру он хватился бумажника и документов.

Минск. Пока Пшенцов и милиция искали в Кемерово прохо­димца «Пущина», в Минск прибыл «Пшенцов» – многообещаю­щий молодой ученый. Со сменой документов он утратил свою рассеянность, но зато стал чрезвычайно чувствительным к женс­кой красоте. Буквально на улице «физик» по уши влюбился в хорошо одетую Надю Л. И так как теперь у него завелся какой-никакой паспорт («От сидячей жизни поневоле полнеешь. Смот­рите, каким я был худощавым!»), он предложил девушке подать заявление в загс. Решать надо было спешно: «физика» посылали в длительную заграничную командировку.

Надя Л. решилась. Свадьбу положили сыграть, не дожидаясь официальных формальностей: в предотьездной горячке будет некогда. И пошел пир горой. Тосты. Песни. Танцы. Дорогие подарки молодым… А наутро жених как в воду канул. И вместе с ним – большой чемодан и множество ценных вещей. Да вдобавок один из приглашенных, моряк, лишился своего кортика и отпус­кного свидетельства.

Одесса. Еще невеста в Минске обливалась слезами и выбегала к двери на каждый звонок, а «капитан дальнего плавания Чурин» уже фланировал по знаменитой набережной в отличном располо­жении духа. Он был в отпуске и при деньгах. Чтобы убить время, «Чурин» сел на теплоход и день за днем кутил в ресторане, угощая всех вокруг, с шиком стреляя шампанским и взрезая дыни корти­ком.

Широтой натуры и красочными морскими рассказами он увлек молоденькую заведующую рестораном, Аню В., которая скучала на внутренних рейсах и мечтала о настоящем океанском просто­ре. Что ж, «капитан дальнего плавания» мог это устроить, и даже с удовольствием. Аня – прекрасный работник, его собственная команда примет ее с распростертыми объятиями!

Не рассчитав стоимости выпитого и съеденного, «Чурин» к концу маршрута поиздержался и договорится, что занесет деньги (пустяковый должок, рублей 30-40) родителям Ани в Киеве. А заодно сообщит, удалось ли организовать ее перевод на океанс­кий лайнер. Впереди маячили пальмы, киты, тропические закаты и прочие бананово-лимонные грезы.

Киев. «Капитан» посетил родителей Ани В., отдал долг, заси­делся со стариками допоздна, и те, разумеется, не отпустили его на ночь глядя, уложили спать в Аниной комнате.

Ушел «капитан», как он любил, пораньше, не беспокоя хозяев. Наскоро прихватил десяток безделушек. Элементарный подсчет показал, что безумные ресторанные расходы для завоевания доверия заведующей с лихвой оправдали себя. Взятое у ее родителей – старых ювелиров – многократно возместило «капитану» убытки.

Кишинев. Здесь наш ловкач вынырнул тремя днями позже под именем Сажина, доцента Киевского университета. В Кишиневе ловкача опять настигла внезапная любовь, и он вознамерился вступить в брак. Чтобы доказать серьезность своих намерений, он при невесте отправил телеграмму ректору Киевского университе­та, сообщив, что задержится из-за свадьбы, и прося из неполучен­ной им зарплаты выслать 500 рублей в адрес его суженой.

Пока ректор дивился странной телеграмме, «Сажин» двинулся дальше, увозя, что попало под руку. На некоторое время охота жениться поглотила его целиком. Пользуясь по очереди старыми документами, Пущин-Пшенцов-Сажин разбил шесть женских сердец подряд в разных городах. По одинаковой примерно схеме, но нигде не повторяясь в художественных деталях, подобранных с фантазией и мастерством.

Характерно, что в большинстве случаев девушки не спеши­ли в милицию: они ждали обаятельного жениха назад. А он подогревал надежды (и отодвигал момент заявления о краже), подавая о себе весточки и обещая возвратиться еще более пылким, вот только уладит некие свои срочные и сугубо мужские дела.

В конце посланий стояли небрежные постскриптумы: «Люда (это женщина, у которой стащил приличную сумму и ковер), очень прошу тебя не волноваться. Ковер тебе не нужен. Я тебе шубу привезу, только, пожалуйста, не волнуйся!». Или: «Ирочка, хочу, чтобы ты приехала ко мне. На всякий случай забрал твои вещи. Не волнуйся». Обратного адреса, к сожалению, не было. (Эти любовные послания легли первыми вещественными доказа­тельствами в папку следователя: все они были написаны одной рукой.)

Когда потерпевшие отчаивались ждать и наконец обращались в милицию, в комнатах столько раз уже мели пол, стирали пыль и вытряхивали пепельницы, что ни отпечатков пальцев, ни дру­гих следов преступника зафиксировать не удавалось.

Мы толклись в кабинете Михаила Петровича, слушали, вника­ли. Ежились немножко, думали: дело брачного афериста – нелег­кий хлеб. Материал щекотливый, да еще чреват комическими эффектами, которые надо как-то тактично затушевывать, дабы не обидеть потерпевших. Но, с другой стороны, была в нем некая изюминка, привлекала свежесть темы. И привлекал сам Михаил Петрович. Живой, дружелюбный, отзывчивый на шутку, умев­ший радоваться всеми человеческими радостями – открыто, без ханжества. Но в основе очень серьезный, прочный, надежный человек. Да и наружность имел выигрышную: хороший рост, лицо крупной лепки, выразительное и сильное. Находка для докумен­талиста.

В общем, застряли мы в кабинете Дайнеко…

Энергичный розыск, предпринятый московской бригадой, позволил кое-где выявить не зарегистрированные прежде эпизо­ды деятельности того же ловкача. Ведь многие пострадавшие вообще никуда не обращались: велика ли охота признаваться в глупой доверчивости, выворачивать наизнанку свою личную жизнь! Но, узнав, что не они одни попали в сети, люди рассказывали и о собственной беде…

Колечко за колечком вязалась цепочка преступлений, вос­станавливались недостающие звенья, и некоторые из них свидетельствовали, что размашистый жулик не брезгует и ме­лочами. (К примеру, не пробившись в гостиницу, он как-то переночевал у больной дворничихи. Утром вызвался сходить в аптеку за лекарствами и взял три рубля. Разумеется, не вернул­ся.)

Даугавпилс – Калуга – Кемерово, Минск – Одесса – Киев, Кишинев – Харьков – Рига, Таллин – Юрмала – Псков, Сочи – Рязань – Запорожье…

– Эк рыскает! – ворчал Дайнеко, чертя новые жирные стрелки.

Длинная ломаная линия скакала по карте, выкидывала лихие коленца, пересекала саму себя: ловкач без устали мотался по стране.

– По «холодным» следам тащимся, братцы, по «холодным» следам. А нам надо вперед забежать! А поди знай, куда он махнет? – Дайнеко косился на нас хитрым глазом: – Нет, как говорится, «кина не будет».

– Будет, Михаил Петрович! Оператор уже пленку получает.

– И что же он станет снимать?

– Хотя бы эту карту. И тебя над картой. И как создают портрет на фотороботе. И как члены бригады приезжают и докладывают о похождениях неведомого афериста. А там вы его поймаете – и закипит.

– Не сглазьте удачу, – посмеивался Дайнеко.

Но он верил в удачу, а мы верили в него и его «сборную». Съемки начались, когда был обнаружен первый «теплый» след.

Из Петрозаводска пришло известие о только что обобранной и брошенной невесте. Коварный жених был симпатичнейшим брюнетом лет 35 с ласкающим ухо украинским акцентом. Кто-то случайно заметил, что накануне исчезновения он интересовался расписанием авиарейса на Вильнюс

Борис Мудров молнией кинулся в Вильнюс – вдруг удастся «перехват»? С собой он вез только что изготовленный портрет преступника.

Пока Мудров ищет в Вильнюсе, попробуем рассказать иску­шенному читателю то, чего он, пожалуй, о «фотороботе» не знает.

Принцип прост донельзя: при помощи того или иного механиз­ма собираются воедино отдельные черты лица. В современном виде «фоторобот» способен воссоздать сотни миллионов портре­тов. Это значит, что, не вставая с кресла, можно получить узнава­емое изображение любого из живущих на земле людей!

Свидетель не всегда умеет обрисовать человека словами. Он и запомнил его в общих чертах и, безусловно, опознал бы при встрече, но… форма лба? длина носа? форма ушей? Сплошь и рядом отвечают: «Да вроде бы обыкновенные». То есть не отвеча­ют практически ничего. Потому что обычно мы воспринимаем чужой облик целиком, не дробя его на части, не раскладывая по полочкам. Если нет какой-то броской черты, то без тренировки описать лицо человека не так-то просто. (Попробуйте, допустим, вспомнить цвет глаз десяти-пятнадцати своих приятелей – вы очень скоро споткнетесь.)

«Фоторобот» имеет то преимущество, что описывать нет нужды. Достаточно найти похожее, назвать номер, под кото­рым эти брови или нос числятся в альбоме, и изображение их спроецируется на экран. Если результат вызывает сомнение, тотчас пробуют второй, третий, четвертый из близких вариантов.

В деле, о котором речь, задача облегчалась тем, что можно было сличить впечатление ряда потерпевших. Они приехали в Москву и в один день и час собрались в НИИ МВД – несколько женщин, явно стеснявшихся друг друга: ведь все они были одура­чены. Не мудрено, что поездка не привела их в восторг: каждая в отдельности, вероятно, предпочла бы плюнуть, пережить и за­быть. Но это касалось не только их. Аферист продолжал действо­вать, жертвы его множились. Стоило перетерпеть некоторую неловкость, чтобы прервать его беспардонное «турне»…

Сначала овал лица. Обсудили, сошлись на одном из номеров.

Потом губы. Открыт новый альбом, шелест страниц, короткое обсуждение – и на экране обозначился низ лица, подбородок с губами, и они бесспорно похожи!

Теперь нос…

После советов и споров утвердили нос, нашли глаза и брови, чуть подвинули их вверх-вниз, стремясь поточнее уловить про­порции лица, поспорили об ушах и прическе… и в изумлении уставились на экран. Почти как в детской игре: «носик, ротик, оборотик», а портрет-то между тем составлен!

– Глядите, прямо он! Только не улыбается…

– Теперь поймаете?

– Обязательно! – отозвался сотрудник НИИ.

Однако в Вильнюсе до поимки не дошло, хотя Мудров и поднял всех на ноги, и откопал-таки следы пребывания преступника в городе.

Здесь просится маленькое отступление о Борисе Мудрове.

Однажды ему понадобилось определить, каким образом три года назад некий грабитель добрался до поселка, находящегося километрах в восьмидесяти от города. По разным соображениям все виды транспорта, кроме попутной машины, отпали. Мудров толкнулся на автобазу проверять путевые листы.

– Мы их столько времени не храним.

– А куда деваете?

– Давно вывезли на свалку.

Мудров отправился на свалку. Великие залежи отбросов ни­чуть его не отпугнули. С полмесяца собственноручно рылся он в слежавшихся грудах, игнорируя мух, крыс и мусорщиков-остряков. И наконец наткнулся на кипы путевых листов и обнару­жил среди них нужный бланк! По сравнению с этим найти шо­фера, сидевшего в тот день за баранкой (он вышел на пенсию и переселился к дочери на юг), и добиться, чтобы тот припомнил когда-то «проголосовавшего» на дороге пассажира, было уже легче легкого.

Только человек с таким характером мог выискать в Вильнюсе то, что было необходимо.

Женщина подала заявление в милицию о том, что у нее про­пала пачка облигаций трехпроцентного займа. Была уверена, что взял их муж, больше некому. Взял и пропил, совершенно ясно, сколько бы он ни клялся в обратном! Сажать его, конечно, не надо, но сделайте милость, попугайте, чтобы впредь поостерег­ся!

Казалось бы, что именитому инспектору до семейных неурядиц какой-то пожилой четы? Но Мудров верен себе. Среди огромной массы прочих наведенных им в городе справок он, в частности, попросил выяснить, не жил ли у поссорившихся супругов кто-либо посторонний за последнее время.

Да, согласилась женщина, был у нее квартирант проездом, четыре ночи ночевал. Тогда ей показали «фоторобот»: не он ли случаем?

– Он! – обрадовалась хозяйка. – Он самый и есть, его карточ­ка… Но к чему это вы клоните? Будто он облигации, что ли?.. Нет уж, незачем на хорошего человека напраслину возводить! Такой душевный, такой ласковый, культурный. Что вы! И подумать-то грех, право!

Даже авторитет Мудрова со всеми его титулами не помог. Хозяйка осталась при своем: облигации пропил муж, а милиция ни с того ни с сего выгораживает его, старого негодника!

Мудров вернулся из Вильнюса почти восхищенный.

– Артист! – приговаривал он. – Вы бы послушали, как бабуся его защищала! Классный мошенник отличается от посредствен­ного тем, что с первого взгляда просится в душу, а через пять минут вы уже любите его, как родного. Завидую, Михаил Петро­вич, тебя ждет любопытный собеседник!

– Ждет? Пока я его жду. И начальство. Да еще киногруппа.

Главные надежды все мы возлагали на всесоюзный розыск по «фотороботу».

Если честно, розыск сродни лотерее: повезло – не повезло, и чаще последнее. Впрочем, как когда. Сошлемся на два примера из тех же примерно годов.

Ночью на заводе им. Войтовича в Москве был убит в упор начальник ВОХР. Из сейфа пропали шесть пистолетов с тройным боекомплектом. А стряслась беда 5 ноября. То есть вот-вот де­монстрация. На Красной площади, люди добрые! Перед Мавзоле­ем, на котором… Прочувствовали состояние начальства? Мало ли кто, мало ли что?! Ноги ватные.

Личность убийцы установили быстро – вохровец, недавно принятый на работу, как обнаружилось, по подложным докумен­там. Когда на рысях добрались до его берлоги, она стояла холод­ная и пустая. Тю-тю.

Имелись более или менее похожие (позже оказалось, сильно непохожие) мутные фотографии преступника из личного дела. Их в момент размножили, роздали всему личному составу. Постовые выучили назубок рост, приметы, во что одет.

Ведь в те времена милиционеры не проносились мимо обывате­лей стремительно и неведомо куда в своих желтых автомобилях. Наблюдая за уличной жизнью, они стояли именно на посту, на месте, известном окружающим, друг от друга в пределах слыши­мости заливистого свистка. Один даст трель – трое окрестных бегут на помощь. И ничего, успевали.

Могут возразить: еще будочников припомнили бы! Оно, конеч­но. Нынче бандиты гоняют на скоростных «мерседесах». И мы всей-всей душой за техническое оснащение милиции. Но почему, листая современный зарубежный роман, нет-нет натыкаешься на фразу: «Показалась фигура полицейского, совершающего свой обычный обход»? Видать, им, беднягам, машин не хватает. (Шут­ка.) Мы это к тому, что жалеем о постовых, от них была немалая подчас польза. Возвратимся к происшествию на заводе Войтови­ча, и судите сами.

Вечером 6 ноября рядовой милиционер 68-го о/м Лапшин (круглогодичный постовой), сдав после смены оружие, шел домой через площадь трех вокзалов. И вдруг из тысячной толпы выхватил взглядом плечистого парня. Тот и похож-то не был на разыс­киваемого убийцу – с ног до головы переоделся, да еще усы обрил. И все же у Лапшина ухнуло сердце: он!

Прыгнул он на парня рискованно, метров с шести, потому что медлить уже доли секунды нельзя было – глазами встретились. Прыгнул, взял в железные объятия, притиснул руки к бокам (каждая держала в кармане по пистолету на боевом взводе), спросил: «Ты меня понял?». Тот выдохнул: «Понял». Остальные четыре ствола тоже оказались при нем.

Услыхав о задержании, примчался начальник столичной мили­ции. Обнял Лапшина: «Говори, чем наградить. Все сделаю!». Тот – не смейтесь, читатель! – попросил ускорить перевод его из милиционеров второй категории в первую. «Уж очень жить не на что, товарищ генерал!». И продолжал служить в своем привок­зальном о/м.

Такова одна история о розыске. Теперь другая.

Случилось чуть ли не впервые ограбление сберкассы в Москве. Человек в полумаске и перчатках, молча помахивая обрезом, заставил трех пожилых женщин сложить всю наличность в подс­тавленный чемодан. После чего удалился, вымолвив только в похвалу себе: «Сработано по-шахтерски!»

Женщины сумели описать внешний вид грабителя, цвет шля­пы, покрой пальто и особенно подробно чемодан. Сыскной аппа­рат был заряжен, нацелен и взмылен. Результат не замедлил.

Отталкиваясь от «Сработано по-шахтерски», в поезде на Дон­басс опергруппа взяла пассажира, раздававшего в вагоне-рестора­не княжеские чаевые. И попала в точку.

Раньше всего прочего оперативников волновало, где он, зараза, прятался в ночь после ограбления, когда они, вывалив языки, проводили повальные осмотры чердаков, подвалов, притонов для бомжей и т.д. Пассажир охотно рассказал прелестную новеллу, которую затем подтвердил милиционер пригородной железнодо­рожной станции «42-й км».

Обходя в третьем часу ночи платформу, он заметил мужчину, спавшего на скамье с чемоданом вместо подушки под головой. (Тем самым чемоданом!). Милиционер забеспокоился, чтобы мужик не простыл на холоду или, чего доброго, у него не отняла последние шмотки местная шпана. Так что счел за лучшее отвес­ти бедолагу в помещение билетной кассы и устроил в тепле до первой электрички.

В отличие от предыдущего случая преступник не менял ни одежды, ни чемодана. Но добросердечный блюститель порядка в упор не видел объявленных примет!

Пример далеко не единичный. Так на что же рассчитывала бригада Дайнеко и Мудрова, рассылая по стране «фоторобот»?

Меньше всего на то, что ловкач на чем-то «засыпется» и попадет в милицию, где его физиономия не останется незамечен­ной. Он был слишком увертлив и предусмотрителен, чтобы влип­нуть по-глупому.

Нет, рассчитывали на другое. Сведений о преступнике было достаточно для предсказуемости его поступков в определенных ситуациях. Или, как нынче модно говорить, для построения «модели» преступника. И «модель» предопределила: у прототипа ее одно из слабых мест – жадность и неразборчивость. Укравши накануне золотые часы и кольцо с бриллиантом, он мог тут же польститься на пятерку из студенческой стипендии.

Было соображение и чисто житейского свойства, опирающееся на поговорку «мир тесен». Крутясь в курортных городах, мелькая на вокзалах, в аэропортах – на пересечении человеческих пото­ков, которые нежданно-негаданно сводят годами не видевшихся людей, – преступник обязательно должен был сталкиваться и с кем-то из прежних своих приятелей или земляков, кому известны его подлинное имя и происхождение.

Итак, задана ситуация – встреча с давним знакомым. Как в подобном положении поведет себя наш ловкач? «Модель» подс­казывала: почти наверняка и тут не утерпит, постарается чем-нибудь да поживиться.

В них-то, в этих давних знакомцев, и «целились» Дайнеко с Мудровым, объявляя всесоюзный розыск. Местная милиция получила указание предъявлять «фоторобот» всем, кто стал жертвой любого надувательства, обмана, шантажа со стороны ранее извес­тного человека.

Слышим скептический голос читателя: ну можно ли всерьез ожидать такого стечения обстоятельств? Ведь это расчет бук­вально «на авось»!

Мы тоже побаивались, что выпадет «пусто-пусто», но Дайнеко отмахнулся от сомнений.

– Это вам не литература и не кино. Это жизнь.

– Согласны, жизнь щедра на совпадения. То, что в литературе выглядит натяжкой, в жизни происходит на каждом шагу. Но все же подумай: ты собираешься найти иголку в стоге сена, да еще чтобы в нее уже была вдета путеводная ниточка!

– Вот именно. Я головой ручаюсь, что он натыкался на старых знакомых не раз и не два. Только бы не постеснялись заявить, что околпачены!

Расчет оказался на удивление верным, даже большого терпе­ния набираться не пришлось. Однажды утром все оживились, заулыбались. Телетайп отстучал: «Разыскиваемый преступник опознан гражданином Базилюком, служившим с ним совместно в армии, как Ладжун Юрий Юрьевич, уроженец г. Мукачево. Про­токолы опознания и допроса Базилюка высланы «авиа».

Базилюк встретил бывшего однополчанина в вагоне-рестора­не, простодушно обрадовался и согласился ссудить ему почти всю свою наличность (27 рублей) «до Свердловска», где Ладжуна, дескать, будет ждать на вокзале жена с деньгами. Он записал адрес однополчанина, обещал наведаться в гости, и все бы хоро­шо, если бы приятный попутчик вдруг не сошел, не доехав до Свердловска.

Показания кровно обиженного Базилюка летели «авиа» где-то на полдороге к Москве. Но сейчас Дайнеко и его товарищей интересовали не столько эти показания, сколько родина Ладжу­на. Разумеется, не потому, что они надеялись застать его там; схема «гастролей» наглядно свидетельствовала: этого волка кор­мят и поят ноги. Но чему же тогда радоваться? Если дома он не сидит и всегда прикрывается чужими документами, то что проку знать его истинную фамилию и место рождения? Ан, нет, это очень важно: здесь можно получить подлинные фотографии; узнать прошлое человека; выйти на его родственные связи и круг друзей-приятелей (или неприятелей), до которых время от вре­мени доносятся и вызывают оживленные толки слухи о новых похождениях «Юрки Ладжуна».

Мукачевский уголовный розыск работал оперативно. Уже вечером стало известно, что только что возвратившаяся из ко­мандировки Л. Павлова (некогда учившаяся в одном классе с Ладжуном) за день до отлета из Москвы видела его на Ленинг­радском вокзале. Тот выглядел хорошо, был прекрасно одет и – что ее насмешило – ночной порой щеголял в очках с затемненными стеклами. Пока Павлова шла по перрону, он сел в «стрелу».

– Погулял в столице и позавчера отбыл к берегам Невы. Живут же некоторые! – усмехнулся Дайнеко. – Пожалуй, в Ленинград он не на один день. – Дайнеко обернулся к Мудрову. – Если, конечно, доехал, а не притормозил, как по пути в Свердловск.

– Это проверяется очень просто. – Мудров был уже в дверях, конец фразы долетел из коридора: – Запросим поездную брига­ду…

Остановимся на минутку на этом «очень просто». Сотрудники уголовного розыска употребляют эти слова часто и охотно; веро­ятно, невольным отголоском будут они звучать и в нашем расска­зе, и на этом «очень просто» мы будем порой проскакивать действия, требующие огромного труда, терпения, выдумки, а то и риска.

Так вот, к примеру, запросили поездную бригаду. То есть:

выяснили в отделе кадров состав проводников «стрелы» в ту ночь и их адреса (с учетом замены заболевших);

в день после прихода поезда, когда проводники отдыхают, всех их посетили дома, опросили, показали фото Ладжуна, описали его манеру держаться и разговаривать;

и так в тройном объеме, потому что «стрелой» в обиходе назы­вают три идущих подряд экспресса Москва-Ленинград, и Павло­ва могла видеть Ладжуна входящим в любой из этих поездов, тем более что все они были составлены из красных вагонов.

Выяснилось: никаких пропаж или иных событий не случилось. Предъявленный для опознания пассажир ничем особенным не запомнился. Похоже, ехал, а может, и нет. Но если ехал, то до Ленинграда; раньше не сходил, это застряло бы в памяти.

Прямо из министерства, не заглянув домой, Мудров помчался на аэродром.

– Считаете, есть какой-нибудь шанс? – режиссер Виктор Виноградов испытующе всматривался в лицо Дайнеко.

– Почему ж нет? Конечно, есть шанс.

– Но ведь в Вильнюсе-то… а в Ленинграде, небось, и подавно…

– Почему «подавно»? Вижу я, братцы, что вы маловеры! Сей­час соль не в том, Вильнюс или Ленинград. Если глаз мне не изменяет, Мудров дошел точь-в-точь до кондиции. Он уже спосо­бен поймать Ладжуна где угодно. Хоть на Марсе!

Теперь представьте себе настроение съемочного коллектива. Впервые на Центральном телевидении решили выпустить боль­шой документальный фильм о работе органов МВД. Долго коле­бались в выборе дела, потом ждали, пока оно сдвинется с мертвой точки. Наконец начали снимать, но…

– Действия мало, – твердил Виноградов. – Мало внешнего действия. Кино – это движение. Нельзя сложить ленту из одних статичных планов!

И вот, если Михаилу Петровичу «глаз не изменял», то прибли­жалось эффектное драматическое событие: задержание преступ­ника. А мы сидели сложа руки! Виктор Виноградов пошел в атаку на собственное начальство и на Михаила Петровича и добился, чтобы в группу задержания был включен хотя бы один оператор с ручной камерой.

С него взяли клятву беспрекословно слушаться Мудрова и проводили в Ленинград, где уже широко были раскинуты «ловчие сети».

Но прежде чем рассказать о задержании (которое все-таки состоялось в Ленинграде!), вернемся чуть назад и ответим на вопрос: кем оказался Юрий Юрьевич Ладжун? Что нового получило следствие, кроме имени и фотографий, переданных из Мукачева по фототелеграфу?

В детстве и отрочестве его, на первый взгляд, не было ничего прямо толкавшего на преступный путь. В простой трудовой семье, не грешившей ни пьянством, ни иными явными пороками, под­растал живой и смышленый мальчик, подававший надежды в школе и сам себе прочивший большое будущее.

В положенный срок пошел в армию. Жесткая дисциплина и необходимость ежеминутно быть «как все» пришлись ему очень не по вкусу, но кое-как он все же отслужил. Вернулся с обострен­ной жаждой свободы, удовольствий и разных житейских благ. Однако блага с неба не валятся: либо пробивайся год за годом, либо довольствуйся рядовым положением. Неразрешимая ди­лемма для человека, которому подавай все и сразу.

Ладжун попался на краже в поезде. Его судили, получил срок. В колонии вел себя безупречно, трудился старательно и проявлял столь горькое раскаяние, что был условно-досрочно освобожден. Его направили на завод в Волгограде, надеясь на здоровую рабо­чую среду. Начальник колонии написал теплую рекомендацию: «случайно оступившегося парня» устроили с жильем, поставили к хорошему станку.

Но не для того он рвался на волю, чтобы «перековываться» в рабочей среде. Считанные дни пробыл Ладжун в Волгограде: исчез, даже не взяв первой получки. Видно, обдумывал планы совсем иной жизни.

Начальный ее этап неизвестен. Вероятно, Ладжун осторожни­чал. Вероятно, порой терпел неудачи, примерял новые личины, испытывал новые приемы – учился. А затем пошла цепь авантюр, которым следствие намеревалось теперь положить конец.

Что же происходило в Ленинграде? Мы воспроизведем здесь рассказ Бориса Мудрова, который в сокращенном виде прозвучал в фильме.

«Пока я летел в Ленинград, там уже готовились к операции. Все мы знали, что делать. Ладжун обычно останавливался в гостини­цах, обедал и ужинал в ресторанах. Тут же – за столиком или в холле – заводил знакомства, намечая будущую жертву. Стало быть, надо перекрыть гостиницы, рестораны, кафе. В общем просто, только хлопотно. Гостиниц в городе много, ресторанов – тем более. И везде горничные, администраторы, швейцары, кассир­ши. Мы показывали фотографии Ладжуна, описывали привычки, манеру держаться и разговаривать и напрямик выкладывали, почему ищем. Другого пути не было, только люди могли помочь. Признаться, рассчитывали больше на женщин – сейчас было на руку, что этот подлец неотразим.

Между собой поддерживали непрерывную связь. Малейший намек на след Ладжуна – и я с группой задержания рвану туда. После Вильнюса, где разминулись, до смерти хотелось наконец встретиться лицом к лицу. Каково же было убедиться, что ни в одной из ленинградских гостиниц среди постояльцев его нет!

Значит, набился к кому-то в гости, – предположил я. – Или получил адресок, где принимают приличных проезжих. Но не будет же он сидеть дома, в самом деле! Столько вокруг карманов ждет, чтобы их обчистили! Столько мест, где можно распить бутылку шампанского, а без него, говорят, ему жизнь не в жизнь! Бояться нечего, ведь он понятия не имеет, что в сейфе у следователя лежит кипа дел из десяти республик, что он опознан свидетелями и потерпевшими, а в Ленинграде его уже запомнили в лицо многие сотни людей, видевших его обаятельную фотоулыбку!

На третьи сутки след обнаружился в Гатчине. Мы мчались будто на пожар родного дома. На шоссе встретил сотрудник уголовного розыска, провел к местному ресторану. Там ждала буфетчица, начала рассказывать. Утром им показывали портрет Ладжуна, а среди дня появился он сам. Пообедал и подошел разменять 50-рублевую купюру. Тут женщина узнала в нем посе­тителя, который накануне ухаживал за официанткой Викой. «Я, – говорит, – поглядела и еще думаю: приятный какой мужчина, жалко, Вика выходная. Отсчитала деньги, снова на него смотрю, и вдруг сердце дрогнуло: да это ж тот, с фотографии! Растерялась я, понятно, оглядываюсь, кому бы сказать, а тут заведующая. Слушай, говорит, ты не находишь, что этот человек очень похож… Я говорю: не то что похож, а он и есть! Ну, пока мы шушукались, он уже за двери. Заведующая побежала в милицию звонить из ка­бинета, а я кассу заперла да через зал в вестибюль. Спрашиваю гардеробщика: проходил такой мужчина? Только-только, гово­рит, вышел. Я говорю, как же быть, его задержать надо! А он, говорит, Вике нашей свидание назначил. Позвонил отсюда и сказал: в семь часов, мол, буду у тебя, жди».

Вот так Ладжун нам и достался. В семь часов его уже, понятно, не Вика ждала, а кое-кто другой. Тихо-мирно взяли и доставили Михаилу Петровичу. Вот и все».

Разумеется, мудровское «тихо-мирно» требовало подготовки и мастерства. Во-первых, заручиться союзницей в лице Вики. Она упорно не хотела верить, что Володя, инженер из Москвы, «прямо слов нет, какой симпатичный и остроумный», – это преступник с многолетним стажем. Почему-то только фотография из дела Ладжуна (в фас и в профиль) убедила ее и склонила помочь милиции.

А помощь могла понадобиться. Гардеробщик верно уловил смысл телефонного звонка – Вика действительно условилась о свидании с «Володей». Они собирались в кино, «а там видно будет». Но твердого уговора, что он придет домой, не было. Девушка могла и сама выйти навстречу, к ближайшему перекрес­тку. Не найдя ее там в назначенное время, «Володя» должен был либо зайти, либо позвонить и поторопить Вику. Вот в последнем случае ей и надлежало под каким-нибудь милым предлогом нас­тоять, чтобы он поднялся в квартиру, потому что брать Ладжуна решили в подъезде: удобней и спокойней. Не угадаешь, что прес­тупник выкинет на улице, а вокруг прохожие.

Жила Вика на четвертом этаже в доме без лифта. Поэтому группа задержания разделилась на две. Часть заняла позицию на пятом этаже (в том числе кинооператор), а часть скрылась в скверике напротив. Сигнал для верхней группы – «объект в подъ­езде» – предстояло подать из стоявшего в стороне такси.

Пожалуй, больше всех волновался оператор. Что удастся снять в лестничной тесноте да еще при строгом наказе не шуметь, не соваться вперед, не путаться под ногами и самое лучшее – вообще не слезать с пятого этажа, а только перевеситься через перила?! Стоило ехать из Москвы, чтобы с «птичьего полета» снять невра­зумительную возню из чьих-то голов и плеч!..

Уже подступали сумерки, но Мудров, сидя в такси, был уверен, что распознает Ладжуна даже во тьме кромешной. Он и впрямь узнал его тотчас, хотя тот возник и направился к парадному как-то неожиданно и непонятно откуда.

Мудров дал сигнал: зажегся зеленый огонек такси. Оператор припал к объективу и забыл о половине запретов. В результате зритель получил живую, выразительную сцену: преступник бойко шагает по лестнице, вот миновал площадку второго этажа; вдруг увидел, что навстречу непринужденно спускаются трое молодых людей; ничем не выдали они себя, даже как бы и не смотрели на Ладжуна, но мгновенно сработала звериная интуиция: круто развернувшись, он кинулся вниз… А снизу неслышно поднимался Мудров «со товарищи».

Несколько секунд брыкался Ладжун в объятиях Мудрова, пы­тался протестовать, пока тот не сказал почти благодушно:

– Ну, ладно, Юрий Юрьевич, ладно, хватит трепыхаться! Отгу­лял ты свое, понимаешь?

Ладжун был помещен в Бутырку. Туда же, получив соответству­ющее разрешение, собиралась «переселиться» и киногруппа.

Отправились на разведку: где и как размещать людей и аппара­туру. Снимать предстояло, естественно, скрытой камерой.

– Нам нужно не так много, – бодро объяснял Михаилу Петро­вичу режиссер Виноградов. Комната рядом с той, где вы будете допрашивать, и отверстие в стене, что-нибудь двадцать на двад­цать сантиметров. Мы его хорошенько замаскируем, не беспокой­тесь.

– Двадцать на двадцать? – с сомнением переспросил Дайнеко.

– Ну, в крайнем случае, десять на десять. Перебьемся.

Но вот мы ходили из одного следственного кабинета в другой и впадали в уныние. Стены их были поистине тюремные: толстые, глухие. Старинный кирпич, как кремень. Нечего было и думать пробить тут дыру.

Что же делать?

И тогда один из служащих повел нас вниз и показал две смеж­ные камеры, разделенные дверью со смотровым глазком. В боль­шей можно было допрашивать, а в соседнюю каморку без окна, но с отдельным выходом в коридор кое-как втискивалась съемочная группа. Снимать предлагалось через глазок, вынув из него стек­лышко. Все понимали, что уже не до капризов. Убрали из камор­ки ведра-метлы и стали устраиваться, радуясь, что какое-никакое решение найдено.

Но когда оператор установил камеру, чтобы объектив точно пришелся в отверстие глазка, и посмотрел, что же получается, он помрачнел.

– Прекрасно! – одобрил Михаил Петрович. – С моей стороны ничего не видно.

– С моей практически тоже, – сказал оператор.

В кадре еле-еле помещались две фигуры по пояс за столом – если они не откидывались на спинку стула.

Это никуда не годилось. Пришлось уплотнять кадр. Стол заме­нили более узким, стул для подследственного – привинченной к полу табуреткой. Дайнеко позвали к глазку.

– Смотрите сюда, Михаил Петрович, – попросил оператор. – Если вы сидите, как Виноградов сейчас, я вас беру. Если отодви­нетесь, то вывалитесь из кадра. Постараетесь помнить?

– Нет уж, уволь! На допросе других забот по горло.

– Но, Михаил Петрович, у меня объектив закреплен этой проклятой дыркой! Камеру невозможно повернуть.

– Тогда прибивай к полу и мой стул. Чтоб не думать, куда я там вываливаюсь.

Прибили стул. Протерли окно. Ввернули лампочку поярче. А тем временем выяснилось, что электричество в штаб-каморке зажигать нельзя – глазок светится; кашлять и в полный голос разговаривать тоже нельзя – слышно; в коридор рекомендуется выходить редко и осторожно – раздается слишком характерное металлическое лязганье замка. И так далее. Словом, надо было набраться превеликого терпения, чтобы молча и пассивно фикси­ровать многочасовые допросы в течение… какого времени? Ник­то не мог сказать заранее.

– Ну что ж, в тюрьме как в тюрьме, – пытался пошутить Виктор Виноградов…

Мы приоткрыли предсъемочную кухню не для того, чтобы пожаловаться на трудности. Конечно, их было куда больше, чем с обычным фильмом (и чем мы описали), но не в том дело. Условия съемок в значительной мере определили угол зрения на следст­вие – сквозь глазок, за которым разворачивался внешне статич­ный, но полный внутренней остроты поединок между Дайнеко и обвиняемым. Два голоса, приглушенно доносившиеся из динами­ка, мимика двух лиц, когда оператор брал крупный план, плюс жестикуляция на среднем плане – и все.

Насколько богаче внешними возможностями, насколько жи­вописнее то, что снимают в открытую! Можно выбрать интерьер, тщательно поставить свет, операторы могут в свое удовольствие манипулировать камерами, разнообразя картинки на экране.

Это прекрасно, пока не касается серьезных документальных фильмов на криминальную тему. А такие теперь появляются, и читатели, вероятно, их помнят. Подобные ленты делаются, как правило, с благими целями, иногда очень талантливо. Но ценнос­ти человеческого документа они, по нашему убеждению, не име­ют.

Уголовник и перед следователем играет, а уж перед объекти­вом устроит роскошное представление на любой вкус. Причем даже намекать не надо, что от него требуется. Догадается и выполнит отличнейшим образом.

Угодно – получайте «социологический» анализ причин прес­тупности в стране, перечень условий для ее искоренения. Хотите эмоций – пожалуйста: рассказы о несчастном детстве и последу­ющих обидах, сознание вины, слезы глубокого раскаяния. Все, что угодно! У неслучайного преступника в крови тяга к позерству, истерике, к раздиранию рубахи на груди. И – превеликое жела­ние любым путем «прославиться».

Видали мы с трудом отловленного беглого рецидивиста, кото­рый с упоением раздавал автографы на листовках о собственном розыске. Раздавал поймавшим его сыщикам и ощущал себя в те минуты уголовной звездой. Сыщики, конечно, не жаждали иметь роспись негодяя на его портрете. Просто сумели сразу подобрать к нему отмычку, чтоб и дальше не молчал, а хвастался, какой он необычайно хитрый, ловкий и прочее.

Высоцкий, как всегда, точно схватил: «Возьмите мне один билет до Монте-Карло… Я прихвачу с собою кучу ихних денег – и всю валюту сдам в советский банк… Шутить мне некогда: мне «вышка» на носу, – но пользу нашему родному государству навер­няка я этим принесу».

Что-что, а забота о «пользе государству» с удивительной силой одолевает тех, у кого «вышка» на носу. Закоренелый злодей выдаст душераздирающее интервью. Он хоть целоваться готов с режиссером на электрическом стуле. (Кроме лживости и рисовки всегда ведь есть крошечная надежда, что большой начальник растрогается и помилует.)

А подлинную суть можно подсмотреть лишь украдкой, через глазок. Правило физики: сам процесс исследования искажает объект исследования – не только применимо тут, но действует куда заметней, чем в физике…

Виноградов уже старался не вспоминать, что кино – это движе­ние. Ставку делали на психологизм, на пристальное прослежива­ние борьбы двух людей с диаметрально противоположными взгля­дами и целями.

Это отразилось в смонтированной затем ленте. Костяк ее сос­тавили 15 допросов. Они разделены, правда, то короткими, то длинными эпизодами вне тюрьмы, но воспринимаются как один непрерывный, долгий, напряженный, а к концу уже «добела рас­каленный» диалог. В котором обе контрастные фигуры раскрыва­ются столь отчетливо, глубоко и интересно, что это искупает недостаток внешнего действия. Получился детектив без погонь, схваток и других присущих жанру атрибутов.

Точка зрения «сквозь глазок» поневоле отразится и в нашем рассказе. Тексты вопросов – ответов мы не редактировали, они взяты прямо с магнитофонных записей и передают все оттенки и неправильности живой речи. Очень просим читателя вслушаться внутренним ухом в говорок преступников, в типичные для них словечки – честное слово, это любопытно.

Итак, Ладжун дожидался вызова к следователю. Годами при­вольно кочевал по стране, летом – где попрохладнее, зимой – где потеплее; упивался игрой в обаятельного (и неженатого) инженера – моряка – ученого физика – лирика – летчика; воображал себя неуловимым и вдруг, как в кошмарном сне, очутился за решеткой, в тюремной камере на четверых.

Надо думать, настроение у него было прескверное. На допрос он явился угрюмый, «зажатый» – совсем не тот, что, бывало, очаровывал направо-налево и женщин, и мужчин. Нам же хоте­лось показать зрителям хоть «кусочек» прежнего Ладжуна, чтобы нагляднее стала затем эволюция его в ходе следствия.

Посоветовались с Михаилом Петровичем.

– Это идея! – оживился он. (Михаил Петрович любил новые идеи.) – Давайте попробуем. На подручных средствах.

А стояла солнечная весна. Прошумели первые майские ливни, и трава, деревья – все заторопилось зеленеть. С точки зрения обитателя тюремной камеры воздух на воле был совершенно опьяняющим.

И мы пристали к начальнику Бутырки с очередной сумасброд­ной просьбой: принести в жертву обычный маршрут провода арестованных в следственные кабинеты.

Вместо того чтобы доставить Ладжуна внутренними коридора­ми, его повели на первый допрос через двор, где расцветал чудес­ный сад – гордость местных служащих. Мы рассчитывали, что, внезапно попав из мрачной тюремной обстановки на воздух, к солнцу, он на минуту-другую рассеется, отвлечется мыслью от предстоящей беседы и примет более непринужденный вид. Второй оператор, спрятавшись за окном, приготовился запечатлеть всю сцену.

Съемка удалась. Ладжун шел по саду, жадно дышал, с улыбкой щурился от яркого света, оглядывался вслед взлетавшим голубям и, видя его сейчас – полноватого, но легко шагающего в почти неизмятом костюме, его приближающееся круглое лицо с мягки­ми губами, его ласковые, затуманенные глаза, – вы понимали, почему у потерпевших и свидетелей не сходило с языка «обая­тельный». Да, весьма приятный и внушающий доверие молодой мужчина шел по дорожке на зрителя. Вот дорожка изогнулась параллельно зданию и, минуя окно, мужчина повернул голову и… хитро подмигнул в самый объектив.

А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена каме­ра занавеской и растениями на подоконнике!

– Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, – объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)

Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!

Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предупреждениям – и нашим, и Михаила Петровича – все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.

Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы носили передачи? Есть ли жалобы на здоровье?

На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.

– Не привык я, чтобы рядом храпели всякие… Да еще приста­ют: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.

Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как «пациент» переносит заключе­ние? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?

Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.

– Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Гово­рят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!

Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на дан­ной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и «тонкая натура», и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отлич­ной.

– Ну, что ж, – говорит Дайнеко, – раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?

Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.

В таком настроении застало его предложение Дайнеко порабо­тать.

– До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?

Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!

Но Михаил Петрович чувствует, как у того уши торчком, и снова ударяется в общие разговоры. Прежде чем касаться конк­ретных эпизодов, ему бы хотелось представить, как Юрий Юрь­евич провел последние годы. Где-нибудь постоянно работал? Нет? А жил? Ага, нынче здесь, завтра там. Ясно. Случайные заработки и страсть к путешествиям. Отлично. Путешествия – увлекательная штука. Юрию Юрьевичу нравятся больше сельс­кие пейзажи или города? Города? О вкусах не спорят. И где же ему удалось побывать? Много где? Что ж, для интереса давайте запишем. Подряд не припомнить? Подряд не обязательно, можно, например, по союзным республикам. Начнем хоть с вашей роди­ны. Какие местности вам знакомы, кроме Мукачево? Кишинев. Живописный город, согласен. А что, базар там на прежнем мес­те?..

Географических изысканий хватило и до обеда, и после обеда, и определенно могло хватить на неделю вперед. И когда Ладжуна увели, съемочная группа выбралась из темной каморки, разминая затекшие руки-ноги, и ошалело уставилась на Дайнеко.

– Спору нет, вам не позавидуешь, – сочувственно сказал он, пряча улыбку. – Мне, между прочим, тоже. Намаюсь я, прежде чем поведу его, куда мне требуется!

– Но… как же быть?.. Как-то спланировать бы, Михаил Петро­вич. Когда вы начнете действительно допрашивать?

– По-вашему, я дурака валяю? Я же допрашиваю, братцы! Такое начало нужно.

– Именно такое? Единственно возможное?

– Нет, не единственно. Можно другое. Но тут и его характер роль играет, и мой, и… трудно объяснить. Даже вообще не все словами объяснишь.

Стали думать, что делать. С одной стороны, никто в группе не ожидал – и не желал бы, – чтобы перед камерой что-то специ­ально разыгрывалось. Всех привлекал чистый документ. С другой – один реальный допрос равнялся по длительности трем полно­метражным фильмам. Не новость, разумеется: давно было извес­тно, что необходимы выборочные съемки. Но надеялись, что удастся ориентироваться на слух: кто-то из авторов (либо режис­сер) дежурит в углу у динамика, ловит в разговоре интересное место и подает оператору сигнал, когда включать камеру, когда выключать.

Но в чуть освещенной приборами комнате и при условии соб­людения тишины это практически выглядело так, что автор толкал режиссера, тот – ассистента, а ассистент дергал за полу оператора. Кто-нибудь замешкается – и момент упущен; или шевельнется, усаживаясь поудобней, а это примут за сигнал, и пойдет путаница.

Чтобы не гнать пленку зря, но и не прозевать важного, попро­сили Дайнеко все-таки немножко поработать на нас – делать маленький характерный жест перед тем, как в кружении необяза­тельных слов и вопросов он начнет закладывать вираж для выхо­да на серьезную цель.

Прогноз Михаила Петровича оправдался. Ладжун шел на сбли­жение медленно.

Взаимное прощупывание, пробные атаки и контратаки, уход в глухую защиту, обманные маневры, поиски тактики, стиля пове­дения… С чем все это сравнить? Для бокса чересчур сложно, для шахмат – сумбурно. Ни с чем, пожалуй, и не сравнишь, кроме как с допросом, но не экранным или литературным, четко выстроен­ным и очищенным от примесей, а с живым, который увидеть можно лишь сквозь глазок…

В том, как складываются отношения следователя и допраши­ваемого, есть много психологических сложностей. Рано или поз­дно хороший следователь их преодолевает, и возникает опреде­ленный контакт. С виду Дайнеко добился контакта без труда. Уже на втором допросе Ладжун держался гораздо свободней, а к концу его, похоже, произошел решительный сдвиг. Но впечатление было обманчивым. Просто дала себя знать многолетняя привыч­ка Ладжуна к общению с самыми разными людьми, к «задушев­ной дружбе» с первым встречным, если тот мог оказаться полез­ным. В теперешней же ситуации полезней благожелательного следователя не было для него человека на свете.

– Пока веду не я, – усмехался Михаил Петрович. – Пока это он меня охмуряет методом «предварительного вхождения в дове­рие».

А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но – понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя «охмурять». Он стал говорить Ладжуну «ты», «Юрий Юрьевич», порой даже «Юра», потому что обраще­ние типа «обвиняемый Ладжун» окатывало того ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустосло­вие, мелкие хитрости и увертки.

Внешне разболтанный, рассеянный, непрерывно отвлекающий­ся на мелочи, впадающий в амбицию по пустякам, с легко и неожиданно меняющимся настроением, он в действительности был ежесекундно собранным, расчетливым и наблюдательным. «Гибрид Чичикова с Хлестаковым», – определил как-то Михаил Петрович.

Вот Ладжун быстро лопочет какую-то чушь, всплескивая кра­сивыми полными руками, картинно изумляясь и изображая, что душевно рад бы помочь следствию и не затруднять своего добро­го друга Михаила Петровича. Но не может же он признать того, чего не делал!

– Стало быть, о Рижском взморье ты рассказал все?

– Все я рассказал, потому что все-таки меня совесть мучает, все-таки я нехорошо поступил, если разобраться.

– Взгляни-ка, Юрий Юрьевич, не напоминает ли тебе эта фотография о скрытом тобой преступлении?

– Эта фотография? Никогда в жизни!

– Но сфотографирован ты?

– Ну, я.

– И с какой-то женщиной.

– Понятия не имею. Я даже не знаю, где это!

– Присмотрись получше. Красивая женщина. На столе сифон, шампанское.

– Вижу сифон. Шампань вижу. Клянусь честью, Михаил Пет­рович, не помню!

– Хорошо. Поближе тебя подведу. К городу Юрмале в Латвий­ской ССР. Ну? Станция Майори.

– Я в Булдури был.

– С Булдури мы покончили. А в Майори ты тоже был, причем жил у одной из хозяек довольно продолжительное время.

– В Майори? Никогда в жизни. Еще раз говорю: никогда в жизни я там ни у какой хозяйки не останавливался. Я такой человек, Михаил Петрович, прямой, клянусь!

– Юра, ты же прекрасно понимаешь, что есть у меня, так сказать, дополнительные глаза и уши и есть люди, которые рабо­тают со мной в этом деле. И когда нам доподлинно известны какие-то обстоятельства, а ты их утаиваешь, поневоле возникают сомнения относительно твоей искренности. Ты сам толкаешь меня на то, чтобы я изобличал тебя доказательствами.

– Если у вас факты будут, я подпишусь и никогда не скажу, что не знаю.

– Думаю, ты имел возможность убедиться, что фактов у меня хватает. Женщина тебя опознала. А карточку отпечатали с нега­тива. Негатив случайно сохранился.

– Негатив? Даже интересно, какая это женщина. Я ее даже в жизни не видел! Три места я только посещал в Латвии… Впрочем говоря, я вспомнил. Это я гулял у двух фотографов.

– В Майори?

– В Майори.

– И жил там?

– С неделю, наверно;

– Другой разговор. А то, «клянусь честью, не был!»

– Нет, я говорил, что не останавливался на квартире нигде. А я, короче говоря, отдыхал в гостях. У этой вот, у медсестры. Она медсестра в санатории.

– Как звали ее?

– Нина, по-моему. Да, Нина.

– Правильно. И по какому поводу был сделан снимок?

– Ну, она пригласила, мне что? Пожалуйста, фотографируйте сто раз. Принес шампанское для обстановки. Они соседи там, пятый дом от нее.

– Что еще ты помнишь об этих фотографиях?

– Петя самого звать, мужчину. Петя. А она была беременная, жена его… У них домик мне понравился, пять комнат.

– Память у тебя, Юрий Юрьевич, отменная. Будто месяц прошел, а не два года. Надеюсь, и родственников помнишь?

– У нее? Которая медсестра?

– Нет, я про фотографов.

– Про фотографов?

– Да. Например, старушка там жила.

– Ну, знаю эту старушку. У нее в Австралии сестра. Она даже летала в Австралию. Рассказывала мне.

– А почему я тебя про нее спрашиваю?

– Ну, короче говоря, у нее золотые часы. Хорошие были часы, английские…

Часы были занесены в протокол. Одна из бесчисленных краж на извилистом пути Юрия Юрьевича Ладжуна.

И так по каждому эпизоду он взвешивал, до какого мгновения можно отнекиваться, чтобы все-таки успеть потом «добровольно признаться». (Позже он будет проклинать себя за то, что «тянул резину». Позиционная война и впрямь обошлась ему дорого. Но не будем забегать вперед.)

Особенно упорно сопротивлялся Ладжун встречам с потерпев­шими. Сообщение о том, что предстоит лицом к лицу столкнуться с прежней жертвой, неизменно влекло взрыв протеста.

– Я не желаю! – кричал он.

– Юрий Юрьевич, тут уж твои желания я не могу принимать в расчет.

– Тогда я буду молчать. Даже ни слова!..

– Несерьезный разговор. Придется видеться с потерпевшими, придется рассказывать.

– Никогда в жизни! Черт бы побрал! Зачем я должен каждый раз вспоминать!

Киногруппа, напротив, очень любила эти сцены: в кадре появ­лялись новые люди, а главное, снимать можно было открыто. Оператор получал свободу действий: ставь камеру как хочешь и демонстрируй наезды, отъезды, панорамы – все, что умеешь. Процессуальные нормы допускают фиксацию на пленке следст­венного эксперимента, опознания и некоторых других моментов, так что это не вызывало ни малейших подозрений у Ладжуна. Он сидел стесненный, скованный, глаза в пол. Возникало впечатле­ние, что ему стыдно.

Дайнеко подтвердил:

– Разумеется, стыдно. Не того, что обманывал и воровал, а что попался! Такой орел, супермен, считал себя на голову выше тех, кто шел на его удочку. И теперь – на тебе! – под конвоем, руки за спину.

Перенеся очередное унижение, Ладжун дулся на Дайнеко, а тот с поразительным терпением продолжал искать ключи к его душе.

– Его тоже надо понять, – говорил Михаил Петрович, – столько лет прожил одиноким волком. Он же ни единому челове­ку не мог сказать правду о себе! Разучился напрочь.

– Но вам все-таки рассказывает. Со скрипом, но рассказывает.

– Нет, я не привык клещами тянуть. И, кстати, ему откровен­ность тоже нужна.

Дайнеко учитывал все.

Учитывал повышенную потребность Ладжуна пусть в поверх­ностном, но постоянном общении, которое являлось важной частью его «профессиональной» деятельности. Зная, что с сока­мерниками он не сближается, Дайнеко иногда два-три дня давал ему поскучать, чтобы накопилась жажда выговориться. Учиты­вал стремление Ладжуна внушать симпатию собеседнику. Когда Михаил Петрович веско произносил: «Юра, так негоже. Ты роня­ешь себя в моих глазах», – то желание нравиться нередко брало верх над расчетливым решением помалкивать. Учитывал и использовал его хвастливость и самомнение.

– Михаил Петрович, вы меня только поймите, – изливался Ладжун, – я не слабохарактерный человек. Я никогда ни слезы не пророню и никогда не буду милостыню просить! Я прямо гляжу следствию в глаза. Я не боюсь, вы поймите меня правильно.

– Юра, иного от тебя не жду, – отзывался Дайнеко. – Твои такие качества ценны и заслуживают уважения. Потому я задаю прямой вопрос и полагаю, что получу прямой ответ.

Не всегда добивался Дайнеко прямых ответов, но порой ставка на «сильного и смелого человека» срабатывала.

Как часто случается, преуменьшая на словах свою вину, Лад­жун внутренне преувеличивал собственную «уголовную значи­мость». Он вам не какой-нибудь паршивый воришка, которым занимается лейтенант из отделения милиции. У него следователь аж по особо важным делам! Да весь в орденах!

Заметил он, конечно, и необычность помещения, где его допра­шивали, спросил об этом у Михаила Петровича. Дайнеко мягко уклонился от объяснений, но кто-то в камере, очевидно, «догадал­ся», что там кабинет для особо опасных и в соседней комнате дежурит специальный часовой. Мысль эта тоже давала пищу тщеславию Ладжуна. Он так занесся, что даже устроил скандал, когда ему принесли недостаточно горячую кашу, и дошел с жало­бой до начальника изолятора.

Допросы, допросы, допросы… Каждый день что-то оседало в протоколах, и накапливались отснятая пленка и километры маг­нитофонных записей.

Наша группа разделилась: параллельно начали черновой мон­таж материала на студии. Обсуждали, сколько места займет тот или иной эпизод; как показать ротозейство доверившихся мо­шеннику людей и нечистоплотность тех, кто вручал ему деньги, польстившись на обещанный дефицит «из-под полы»; прикиды­вали, чем объединить смысловые куски, а где, наоборот, нужны изобразительные «прокладки»; перебирали выигрышные саморазоблачительные фразы, рисовавшие его в сатирическом свете, – и не думали не гадали, что главное следствие и главное кино еще впереди.

Между тем беседы с Юрием Юрьевичем протекали все оживленней. Проскальзывали и неследственные темы: о жизни вооб­ще, о литературе (Дайнеко принес ему несколько книг для чтения, любопытствуя, какова будет реакция). Да и по делу Ладжун становился податливей, не боролся так рьяно за каждую «высот­ку». Случалось даже, стоило Михаилу Петровичу произнести: а там-то и тогда-то – твой грех? И Ладжун соглашался: чего уж темнить, мой. Однажды, увлекшись, рассказал историю, вовсе не числившуюся в анналах Михаила Петровича.

Кто-то из группы поздравил Дайнеко: Ладжун наконец раск­рылся и контакт достигнут.

– Раскрылся? Да он заперт на все задвижки! Это разве кон­такт!

В тот день, идя со съемки, группа стала свидетельницей сцены в своем роде поразительной. Во внутреннее помещение тюрьмы въехал фургон для перевозки арестованных. Как положено, соп­ровождающий конвой выстроил доставленных для передачи следственному изолятору. При нашем приближении один из арестованных вдруг закричал:

– Михаил Петрович! Михаил Петрович! Гражданин подпол­ковник!

Дайнеко сказал нам: «Минуточку», – и направился к нему. Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо гово­рить. Дайнеко кивал, переспрашивал – весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!

– Мой бывший подследственный, – буднично объяснил Миха­ил Петрович, вернувшись.

– Но… почему он к вам так?

– Как «так»? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.

– У вас был сразу контакт?

– Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.

Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!

– Чему же удивляться, братцы? – говорит Михаил Петрович. – Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходят­ся врагами, не расходятся друзьями – сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольст­вия. Между прочим, не сумеешь прижать – ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил – уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубов­ным…

Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осу­ществляет не только служебный, но и гражданский, и человечес­кий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.

В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.

Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.

– Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, – бросил он как-то многозначительную реплику.

– Вы так думаете?! – Ладжун старательно обиделся, отвернул­ся.

– Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.

– С кем?

– С Горностаевой.

– С Горностаевой? Из Тулы?

– Совершенно точно.

– Зачем?

– Оставь это мне как следователю.

– – Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.

– Юра, мне нужно только то, что там было.

– А что было? Я все рассказал, что там было.

– Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.

У Горностаевой Ладжун – очередной заезжий интеллигент – не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму – 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун – что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.

Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирую­щие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.

Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держа­лась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.

– Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?

– Да, немножко знаю.

– Откуда?

– Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакоми­лись.

– Как он вам представился?

– Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.

– И позже вы виделись?

– Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.

– Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?

– Как она говорит.

– Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностае­ва, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы пос­ледний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.

– Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.

– Значит, где вы их взяли?

– У себя в сумке, в конторке,

– То есть в помещении кассы?

– Да, там, где я нахожусь непосредственно.

– А передали ему?..

– На улице, мы на улице разговаривали.

– А обвиняемый входил в конторку?

– Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка ма­ленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.

– А прежде внутри бывал?

– Нет, мы после работы встречались.

– Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?

– Да.

– Что значит «да»?

– Подтверждаю.

– На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы при­носили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.

– Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.

– Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?

– Отказываюсь. Я ошибся.

– Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.

– – Можно я его спрошу?

– На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спро­сить через меня.

– Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…

– Ну, пожалуйста.

И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то – трудно выразить чем – потрясла нас. (Большое впечатление она произ­водила и на зрителей.)

– Послушай, Миша… – детский голос Горностаевой преры­вался, – тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!.. Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: – Трудился бы, имел бы семью, как все…

– Я не такой, как все, очевидно, – Ладжун завибрировал от ее волнения, отчетливее «заокал».

– Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!

Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмот­рел ей в лицо – потерянно посмотрел, слепо.

– Это длинная история… – пробормотал он; осекся от невоз­можности хоть что-то свое объяснить простодушной, так неждан­но и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: – Ах, Танечка!..

Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпи­мая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни – все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.

После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.

– Дура какая! – заговорил он, распаляясь. – Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..

Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсо­лютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.

– Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!

– Ты видел?

– Если б не видел, я б не говорил.

– Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?

– Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.

Дайнеко подлил масла в огонь:

– Не верю. Горностаева выглядит женщиной порядочной и искренней.

– Я был, видел, понимаете? Проверяйте, пожалуйста. Подыма­ешься по лестнице, слева бухгалтерия, там большая комната. Справа главного бухгалтера кабинет. А прямо – ее касса, и за барьером сейф.

– И сейф ты видел?

– Конечно, видел. Вот такой высоты.

– Уж ты покажешь! Какая ж у него тогда дверь?

– Я думаю, сантиметров 80. Вообще такие сейфы получают большие магазины… А когда я раньше приносил деньги, она сказала, что кстати , понимаете? Она инкассаторов ждала и деньги сдала им.

– Ну, Юрий Юрьевич, не при тебе же.

– Не при мне, но что я, инкассаторов не знаю? В 15-20 минут всегда приезжают за деньгами.

– Пятнадцать минут какого часа?

– Седьмого.

– Ты, я гляжу, многое подмечаешь.

– Слишком много, да?.. Михаил Петрович, вы не подумайте, что я что-нибудь… я просто наблюдательный человек. Я вам привел просто для примера, что я не вру…

– Боюсь, братцы, кроме Чичикова с Хлестаковым, тут еще кто-то. Пошибче, – объявил Дайнеко после допроса. – Я уже поду­мывал, а сегодня специально пощупал и… да, больше не сомнева­юсь.

– Но что вы подозреваете, Михаил Петрович? Хоть примерно?

– Угадать не берусь. Но что-то есть, что-то было. Может, потому у него и язык не развязывается… Вы слушали разговор после очной ставки?

Группа призналась, что в основном смаковала «Ах, Танечка!».

– Стоит послушать, пустите-ка запись.

Перемотали. Прослушали приведенный выше диалог.

– Уловили? – спросил Дайнеко. – Он ведь удрал не с самой крупной суммой из тех, что брал у Горностаевой. Зачем он около нее кружился, волынился? В сущности, плевать, входил он в служебное помещение или нет, важно, что выведывал порядок работы кассы, расположение внутри и прочее. Словом, его зани­мал сейф. А это уже принципиально иной уровень… Нет, непохо­же, чтобы он никогда не дерзнул на крупное дело!

Отсюда начался второй этап следствия.

Внешне дело близилось к завершению. Последние эпизоды, последние потерпевшие, последние допросы. Но еще тщатель­ней, чем раньше, проверял Михаил Петрович каждое слово Ладжуна, каждую мельчайшую подробность. Где-то преступник оста­вил электрическую бритву, которой никто потом не пользовался; в ней обнаружены срезки волос – Дайнеко назначал экспертизу для идентификации волос. В другом месте сохранилась прислан­ная им открытка («Скоро приеду и все объясню. Не волнуйся».). И хотя почерк был явно знакомый, Дайнеко все же направил открытку графологам для идентификации почерка. Он старался документально подтвердить каждый случай, отыскать бесспор­ные доказательства, не довольствуясь признаниями Ладжуна и ничего не принимая на веру. Часть бригады, включая Джонни Маткаву (как вы помните, соратника Дайнеко и Мудрова с первых шагов расследования), занималась исключительно сбором таких доказательств.

– Меня откровенность Ладжуна как-то не убеждает, нет, – говорил Дайнеко.

Проницательный человек был Михаил Петрович!

Минуло дня три, и возвратился из очередной командировки Джонни Маткава. Возвратился с любопытным докладом. Он проверял типичную для Ладжуна историю: несколько месяцев назад в небольшом городке прохвост, назвавшийся научным сот­рудником из столицы, увлек молодую девушку, обобрал семью и скрылся. По фотографии потерпевшие твердо опознали Ладжу­на, и сам он подтвердил: да, помню такой случай. Но обстоятель­ства излагал в общих чертах, без деталей. Маткава отправился за деталями. Слово за слово выяснилось, что однажды жених-об­манщик посылал при девушке телеграмму сестре. Текста и адреса девушка не знала, но перед «женихом» стоял в очереди их сосед.

– Дальше все было просто, – рассказывал Маткава. – Я засел на почте и стал подряд листать бланки. К вечеру телеграмма за подписью соседа нашлась. Значит, следующую отправлял прес­тупник. Автобус, «ТУ», электричка – и наутро я уже стучался в квартиру по указанному адресу, а еще через день мы напали на след мошенника. Тоже шатен, и полноватый, и круглолицый, да только не Юрий Юрьевич!

То, что попутно поймали еще одного афериста, хорошо. Но вот почему Ладжун берет на себя чужое преступление?..

Дайнеко начал допрос издалека.

– Ты, Юрий Юрьевич, все твердишь, что понял, осознал и ничего не скрываешь.

– Не скрываю. Я… Короче говоря, я вам душу изливаю, можно сказать.

– Можно сказать, действительно, если со стороны на нас с тобой посмотреть и послушать. Но я же чувствую: человек ты половинчатый, созреваешь медленно. Верить тебе или не верить – не знаю.

– Почему вы считаете так, Михаил Петрович? Что нельзя верить?

– Да ведь было уже однажды – все ты осознал и раскаялся, тебя досрочно освободили. Условно, но освободили. Послали в Волгоград…

– Хороший город, между прочим. Летом купаться можно.

– Отличный город. И завод отличный.

– Большой завод.

– Так вот, тебе поверили. Но ты доверия не оправдал.

– Понимаете, что тут, Михаил Петрович… Я когда устроился там, в Волгограде, мне было трудно. И ни одна живая душа со мной не беседовала, никто не сказал: так-то, мол, и так-то. Ни один пенсионер не пришел! Он мне и не нужен, пропади он пропадом, но просто как человек, чтобы проявил внимание.

– Юрий Юрьевич, ну что ты рассказываешь! Не пришел пенси­онер, не побеседовал. Надо, дескать, честно работать, а не воро­вать. Можно подумать, ты сам не знаешь. Да и когда было прихо­дить, ты через 11 дней удрал.

– Михаил Петрович, у меня была мысль честно работать, но меня никто не поддержал… И, короче говоря, я не такой дурак, чтобы там ишачить! Чтобы у меня мозоли были на руках.

– Там, значит, дураки работают?

– Это их личное…

– Ты даже зарплаты не дождался. Все-таки 70 рублей. Приго­дились бы.

– Мне уже ничего было не нужно, я дня не мог оставаться, клянусь! Пропади оно пропадом… Мне эта зарплата, откровенно сказать… сами понимаете. Я жил, как король, как эмир бухарский! Все имел. Что хотел, делал. А то в пять тридцать вставать, в семь приходить… мне это не нужно. Я вам чистосердечно…

– Ну вот, а говоришь, была мысль работать. Как же тебе верить?

– Мысль была, да, была мысль. Но я не говорю, что я бы стал обязательно честным. Никогда в жизни, может быть. Если б кто здесь присутствовал, я бы подумал, как отвечать. А вам прямо говорю, как есть. Если б я сказал, что жалею о заводе, вы бы мне хуже не поверили! Что я там десять лет хотел надрываться.

– Да, похоже, ты выбрал судьбу по себе. Но откуда это убежде­ние, что ты «не такой, как все» и можешь жить наперекор закону, как заблагорассудится?

– Михаил Петрович, у меня западная кровь. У меня западная кровь, и я ничего не боюсь!

(Ладжун имел в виду, что родители его вернулись на землю отцов из Америки, где у них остались родственники. Несмотря на скитания, Юрий Юрьевич пытался переписываться с заокеанс­кой родней, в то время как дома от него не имели вестей по многу лет подряд.)

– Ну, положим, кровь у тебя славянская, украинская кровь. И мать с отцом уже смолоду здесь крестьянствовали. Другой вопрос, что влияние западное могло сказаться.

– Могло, конечно. Если разобрать, я анархист.

– Даже анархист?

– Ну, не то, что батька Махно… но все-таки что-то есть.

– Тянуло тебя за кордон, признайся?

– Намерения мелькали иной раз. Но потом вдруг стукнуло: боже мой, там тоже надо работать! Конечно, из меня мог полу­читься неплохой гангстер. Но надо прекрасно язык знать!..

– Ну, Юра, раз уж мы сегодня так откровенно разговорились, давай уточним одну мелочь по делу. Помнишь случай в Энске?

Ладжун, прерванный в своих разглагольствованиях на вольную тему, захлопнул рот и настороженно уставился на Дайнеко.

– Но… я же там все признал.

– О чем и толк. Ты признал, а выяснилось, что действовал не ты.

Ответная речь Юрия Юрьевича заняла 25-30 минут и не содержала ни единой вразумительной фразы. Это была отрабо­танная реакция на трудный вопрос – из него начинал изливаться бурный словесный поток, возбужденная болтовня вокруг да око­ло, почти бесконтрольная, только с условием, как в детской игре: «да» и «нет» не говорите, черного, белого не берите.

– Михаил Петрович, я там был, я не хочу канители, клянусь честью! Вы спросили, я признал, потому что есть случаи, которые действительно… я их, хоть никем это не доказано, я их помню для себя. Когда я там присутствовал, если хотите знать, там были еще две девочки-москвички, я на них рублей триста израсходовал. Когда мне женщина нравится, я очень приятный человек. Я мог потом взять две болоньи и костюм джерси, чтобы их наказать, пусть себе новые покупают. Я мог так. Но я не тот по натуре человек, понимаете, в чем дело?..

– Погоди, Юра, давай конкретнее. Преступление в Энске со­вершил молодой мужчина, внешне похожий на тебя, но…

– Я на себя это беру, клянусь, но ваше право мне не верить. Конечно, ваше право мне не верить. Мне один черт, десять случаев или одиннадцать. Я к примеру говорю. Я мог не взять ни рубля, но я обозлился…

– Всего случаев, кстати, семьдесят четыре.

– Боже мой!

– Вот именно, хватает. И к чему еще нужно на себя клепать?

– Все улики падают на меня, потерпевшие фотографию мою узнали. Что после этого? Я думал, вам нужно…

– Ты плохо думаешь о правосудии и обо мне лично.

– Нет, Михаил Петрович, клянусь! Я хочу только одного: если даже на суде не будет тех свидетелей, я могу все-таки встретиться с ними глазами. Я этот случай помню, что себе нервы портить? Я уже проклял все на свете и могу выложить «от» и «до». Меня никто за язык не тянул, я сам признал, написал собственноручно, добровольно, короче говоря, потому что прямо решил, вы пони­маете?..

И так, скороговорочкой, до бесконечности, туманно, но упорно повторял он свое «признание».

Это наверняка имело определенную цель; пустых фокусов Ладжун не выкидывал. Но какую же? Какую цель? Нельзя сказать, чтобы Дайнеко терялся в догадках. Нет, догадка возникла сразу. Миха­ил Петрович срочно собрал бригаду – всех, кто оказался под рукой. И мнения совпали:

– Энским делом Ладжун прикрывает другое преступление, более тяжкое.

– Энск подошел по срокам. Для ложного алиби.

– Ухватился, а теперь не знает, как дать задний ход.

– Добро, – подытожил Мудров. – Надо поднимать, какие серьезные происшествия были в тот период по стране.

Теперь требовался «пустячок» – нераскрытое преступление, совершенное в любом уголке страны (кроме Энска) в период с 16 по 21 октября.

Выяснить, где что случилось, нетрудно. Но вот «примерить» все это к Ладжуну и понять, какое из преступлений придется ему «впору», задача не из легких. Задача и на интуицию, и на сообра­зительность.

Дня три от Михаила Петровича не было вестей, а затем… но лучше предоставим слово ему самому.

– В воскресенье решил переключить мозги на что-нибудь постороннее: чувствую, забуксовал. Дочки обрадовались, пота­щили в Измайлово на выставку охотничьих собак. Ну, идем вдоль рингов, голос из динамика объясняет, где какая порода и чем замечательна. Остановились возле русских гончих, диктор их расхваливает: неутомимы, дескать, во время преследования зверя и особенно ценятся за «вязкость». То, бишь, настойчивость в поиске потерянного следа. И вот стою, слушаю, смотрю псов, ни о чем вроде не думаю. Хорошие такие вислоухие морды с задумчивыми глазами. Солнышко светит. Хозяева волнуются… И вдруг, братцы, в голове откуда ни возьмись: «Терек»! Будто какие шесте­ренки сами собой сцепились и – бац! – завертелась механика. Пошло одно к одному. У Горностаевой Ладжун интересуется системой инкассации. В роли капитана дальнего плавания он тоже интересовался порядком сдачи выручки – когда гулял на теплоходе «Чернышевский». Помните, обещал устроить заведую­щую рестораном на заграничные рейсы? А теперь в делах, кото­рые мы собрались проверять, фигурирует убийство с ограблением на «Тереке». Это речной теплоход того же типа, что «Чернышев­ский». И убита опять-таки заведующая рестораном! Вы руки Юрия Юрьевича крупно снимали? Я, пожалуй, других таких не встречал. Стою я там на выставке и уже ни людей, ни собак не вижу, одни его руки в глазах плавают.

(Да, мы снимали руки Ладжуна, они были чрезвычайно вырази­тельны. Пухлые, ухоженные, они и впрямь плавали в воздухе – то разгоняли сигаретный дым, то красиво прижимались к груди, то взмывали вверх, призывая в свидетели небо. В его похождениях они служили своего рода визитной карточкой: смотрите, вот человек, никогда не работавший физически, не набивавший мозолей и не возившийся в грязи. От пальцев веяло хорошим мылом, довольством и скрытой хищной силой. Потерпевшие вспомина­ли: при знакомстве Ладжун первым делом выкладывал на стол, на барьер – на то, что отделяло его от будущей жертвы – свои холеные руки и играл ими на разные лады.)

– Почему представились руки? Да потому, что женщина на «Тереке» была задушена голыми руками. Его голыми руками, уверен!..

Так из порядочной груды происшествий Дайнеко «по наитию» извлек единственно нужное.

Фабула преступления (как выражаются юристы) состояла в следующем. Во время предпоследнего рейса навигации, когда теплоход подходил к Ярославлю, заведующая рестораном Титова не появилась на рабочем месте. Пошли ее звать, постучались в каюту. Молчание. Дверь и окно заперты, стекла зашторены. Забеспокоясь, взломали дверь. На койке словно спала, завернувшись в одеяло, мертвая Титова. От ресторанной выручки, которая хранилась в ее каюте, почти ничего не осталось. Было выдвинуто несколько версий. По одной из них подозревался пассажир каю­ты № 20. Он ухаживал за Титовой в рейсе, а с теплохода сошел, не доехав до пункта назначения. Розыски его тогда оказались безус­пешными, и прокуратура приостановила следствие.

В материалах, затребованных Михаилом Петровичем, имелось приблизительное описание внешности подозреваемого пассажи­ра. Им вполне мог быть Ладжун…

Группа в лихорадке ждала предстоящего допроса. Юрий Юрь­евич, которого все привыкли воспринимать несколько юморис­тически, грозил обернуться фигурой зловещей. Для фильма поворот, конечно, выигрышный, но неужели действительно?.. И как будет держаться Дайнеко? Сумеет ли сохранить прежний тон? Одно дело, когда перед тобой ловкий вор и мошенник, совсем другое – возможный убийца! И нужно не выдать ни подозрений своих, ни цели допроса. Более того, поначалу успокоить Ладжуна, который наверняка встревожен предыдущей встречей. Ведь если энский эпизод прикрывает «Терек», то интерес следователя к Энску должен вызвать панику.

За Дайнеко группа волновалась напрасно. Он был сама естест­венность и благодушие и легко согласился с Ладжуном. когда тот, нервно сглотнув, произнес заготовленную фразу:

– Время идет, дело пора закрывать.

– С тем сегодня к тебе и намеревался. Сроки истекают, основ­ное мы в общем прояснили, осталось немного дочистить, и расп­рощаемся. Любопытно, Юра, будешь меня вспоминать добром или худом?

В ответ полились заверения в вечной любви, затем разговор незаметно потек иным руслом (надо ж напоследок потолковать по душам): каково будущее Юрия Юрьевича, как вести себя в суде, сколько могут дать за его «художества». Юрий Юрьевич стонал и маялся при мысли о грядущей расплате и охотно пере­ключился на любимую утешительную тему: жизнь в прошлые годы, победы над женщинами, дурачье, которое он водил за нос и ощипывал.

Михаил Петрович выжидал и подавал короткие реплики, осто­рожно направляя беседу. Он и раньше знал, что в многослойности Ладжуна есть неведомые глубинные пласты, и не надеялся вскрыть их, обладая всего лишь догадкой, но не доказательствами. На первый раз достаточно было убедиться, что не зря он подозревает Ладжуна в убийстве на «Тереке». Для этого следовало атаковать в точно выбранный момент.

– Сегодня нужна до-олгая подготовка, – предупредил нас Михаил Петрович. – Дам ему расслабиться, поболтать, распус­тить хвост. Когда речь зайдет о пароходных путешествиях, включайтесь. Тут я кину внезапный вопрос, и посмотрим, какая будет реакция.

… Прошло часа два, прежде чем в наушниках прозвучала фраза Дайнеко.

– Ты, видно, больше любил путешествовать по воде.

Вместо традиционной команды: «Мотор! Камера!» Виктор Виноградов хлопнул по спине кино – и звукооператоров: давайте!

– Да-а, плавать-то я люблю. Мои похождения можно назвать «Морской дракон». Я люблю морские книги, недавно я читал про американскую подводную лодку…

Дайнеко, служивший некогда на флоте, компетентно обсудил с ним книгу, снискав завистливое почтение Юрия Юрьевича.

– Ну хорошо, а с чем у тебя связана эта склонность?

– К морю?

– Да.

– Не знаю. Люблю! Я готов умереть на море, хоть сейчас. Люблю я шторм, бурю. Чтобы ей наперекор идти. Бороться чтобы с ней. Люблю, чтобы волны большие. Так бы и любовался!

– Значит, преодолевать стихию морскую?

– Во-во. Если б не этот век, я бы пиратом стал.

– Под черным флагом.

– Да! Уважаю моряков и люблю. Не то, что там романтика… а в общем-то и романтика. С детства я их уважал. И сам с детства плаваю. Мне дома говорили, что утону. Я был как щепка, мог плавать целыми днями…

– Выходит, когда ты назывался капитаном дальнего плавания, это было осуществлением детской мечты?

Юрий Юрьевич просиял искренней улыбкой – в сердце трону­ли чистую струну. Возможно, единственную.

– А на «Тереке» не доводилось плавать? – беспечно уронил Дайнеко.

Ни разу мы не видели Юрия Юрьевича столь обмякшим и безоружным. Момент был выбран точнее некуда! И все же по мечтательному его лицу не скользнуло ни облачка. Веки не дрог­нули! Лишь какие-то секунды ему понадобились, чтобы перестро­иться и ответить. Он задумчиво оглядел свое правое плечо, – неведомо для себя повернувшись к камере, – и дунул на невиди­мую пушинку. Но та, вероятно, не исчезла; тогда он снял ее пальцами, отвел в сторону, проследил, как она медленно падает вниз.

И поднял к Михаилу Петровичу полное лицо с невинными глазами:

– По-моему, нет, – безукоризненная равнодушно-небрежная интонация. Только голос севший, с хрипотцой, да с излишним упором на «о».

– Каков?! – спросил Дайнеко, отпустив Ладжуна. – А ведь был он на «Тереке», был, негодяй!

«Терек» находился в очередном экскурсионном рейсе и на днях прибывал в Москву. Состав команды остался прежним.

У причала Северного речного порта теплоход встречали Дай­неко и съемочная группа.

В убийстве Титовой существовали две загадки.

Во-первых, в соседних каютах за тонкими звукопроницаемыми переборками находились пассажиры. Если бы женщина хоть раз крикнула, они почти наверняка услышали бы. Однако люди не слыхали ни криков, ни шума борьбы.

Во-вторых, согласно протоколу осмотра, окно и дверь каюты были заперты изнутри. Каким же образом преступнику удалось просочиться наружу?

Расспросив команду, Дайнеко собирался получить хотя бы предположительные отгадки. И, кроме того, показать команде ключ из обширной связки, что изъяли при аресте у Ладжуна. На ключе имелась надпись: «Сделано в Венгрии». А именно в Венг­рии по советскому заказу построили «Терек».

(Несколько раньше, «запеленговав» интерес Ладжуна к боль­шим денежным сейфам, Дайнеко решил с помощью экспертов установить, нет ли среди «коллекции» ключей от сейфов. Тако­вых не оказалось. Ключи были мебельные и дверные, и для чего их Юрий Юрьевич использовал, понятно. А изготовленный в Венгрии походил, по мнению специалистов, на ключ от корабель­ной каюты. И так как «Чернышевский» тоже был родом из Венгрии, то с ним Дайнеко тогда и связал этот ключ.)

Работа на «Тереке» началась с одноместной каюты № 15 – бывшей каюты Титовой.

– Скажите, как взломали дверь в тот день?

– Каюта № 15 вскрывалась после того, как… – деревянно начал помощник капитана, покосился на оператора и умолк.

– Не обращайте внимания, пока пробуем аппаратуру, – слука­вил оператор. – Рассказывайте.

– Ну, мы с капитаном спустились вниз. Попытались ключом – не поддается: замок не заперт, не замок держит, чувствуем – закрыто на задвижку. Тогда я ударил плечом, и она отлетела.

– Понятно. Задвижка восстановлена в прежнем виде?

– Да… боцман привинтил потом обратно.

Дайнеко позвякал задвижкой в раздумье: нет, при всем жела­нии снаружи ее не запрешь.

– А в каком положении находилось окно?

– Поднято и на защелке.

(Защелка, естественно, тоже приспособлена для запирания изнутри.)

– Как у Агаты Кристи, – шепнул кто-то.

– Сейчас проверим, – отозвался Дайнеко, опуская окно. – Снимайте. Проводится следственный эксперимент.

Он застелил столик у окна газетой.

– Пожалуйста, наступайте только на газету и руками на за что не хватайтесь. Вылезайте.

Помощник капитана легко перемахнул на палубу.

– Отлично. Оттуда протяните руку, заберите газету. Так… Задерните шторки… Отлично. Теперь снаружи толкните раму вверх… Не получается? А посильнее?

Помощник двинул посильнее, рама пошла вверх, запорное устройство щелкнуло и встало на место.

– Вот вам и тайна запертой двери, – весело сказал Дайнеко. – И никакой Агаты.

Он пригласил для разговора боцмана.

– Если я вам представлю несколько ключей, вы узнаете среди них ключ с «Терека»?

– Как я свой не отличу? Конечно, отличу.

– Ну, пожалуйста, вот они разложены.

Боцман обежал взглядом рядки ключей и ткнул пальцем в тот самый.

– Наш.

– Без ошибки?

– Даже не сомневайтесь. Можно, между прочим, конкретно сказать, от какой двери. По дубликату.

Принесли дубликаты. Ключ из связки Ладжуна был безуслов­но того же образца, но в точности ни с одним дубликатом не совпадал.

– Вон что! Выходит, от двадцатой он, – рассудил боцман. – Тот один остался.

Ключ и в самом деле подошел к двери двадцатой каюты. А в книге регистрации выдачи ключей имелась пометка, что в инте­ресующем нас рейсе пассажир ключа не сдал и в ход пустили запасной.

– Значит, поймали его все-таки? – спросил боцман. – Банди­та, который из двадцатой?

– А какие у вас основания подозревать именно его?

– Ну, первое, что он драпанул спешно.

– Тому есть свидетели?

– Даже я сам конкретно.

– Расскажите, пожалуйста.

– Во время прихода в Ярославль – это утром рано – мы только пристали, и он хотел спрыгнуть. Я его воротил. Когда пришварто­вались, он выбежал первым… Молодой человек, одет в коричне­вое пальто джерси, сам темный, лет 35.

– И больше вы его не видели?

– Больше не видал. К отплытию он не воротился. Впоследст­вии проверили, что билет у него был до конца рейса.

– А раньше он не привлекал вашего внимания? Подозрений не вызывал?

– Раньше – нет… прошу извинения, правда, перед Тутаевым он привлек внимание.

– Чем же?

– Значит, так. До захода в Ярославль мы спускались с капита­ном в рубку. Смотрим, у бортика человек, на палубе. Капитан спрашивает: что ты здесь делаешь, почему не отдыхаешь? Он отвечает: душно, и мне нехорошо, сейчас пройдет.

– У бортика на какой палубе?

– На нижней.

– То есть там, куда выходит окно Титовой?

– Точно так. Но мы ничего не знали, что убийство, еще было минут двадцать пятого только.

– И стоял тот же человек?

– Да, пассажир из двадцатой.

– В пальто?

– Нет, в тот момент без пальто.

– А как он выглядел, скажите, как держался?

– Вроде немного пьяный. Потому что… вроде его мутило у бортика.

– Так.

– А еще он в Тутаеве подходил и спрашивал у штурмана, станем ли в Тутаеве. Ему ответ был, что нет.

– Понятно. Все?

– Все… Это уже впоследствии слухи пошли, что он вроде за Титовой ухлестывал, то да се…

– Ясно. Спасибо вам большое.

– Мне за что ж? Вам спасибо!

Группа возвращалась с «Терека» в приподнятом настроении.

– Ну, Михаил Петрович, теперь Ладжун в руках?

– С чего вы взяли?

– Но… ведь все совпало: что рвался на берег, и как его засекли на палубе, и ключ…

– Совпасть-то совпало, но что это доказывает? Что некто, ехавший в двадцатой каюте, решил прервать путешествие. По причине дурного известия, болезни, взбалмошного характера – мало ли.

– То есть как «некто ехавший»?

– Пока «некто», братцы.

– Да в двадцатой же ехал Ладжун!

– Кто говорит?

– Да ясно же!

– «Ясно» – не доказательство.

– Так отчего вы карточку не показали, Михаил Петрович?!

– Имея живого человека, обязан проводить опознание «в на­туре».

– Ну-у, подумаешь, велика разница. Посмотрели бы сначала фото, а потом «в натуре».

– Ловко! Они тогда станут опознавать не прошлогоднего пас­сажира, а человека, которого видели на карточке. Доходит?

– Доходит… И когда вы его предъявите команде?

– Пока что рано. Нельзя.

– Рано?

– Конечно. Ну, опознали его, ну, он. А кто «он»? Убийца? Ничуть! Просто пассажир 20-й каюты в злополучном рейсе. Не больше. Разведет Юрий Юрьевич белыми руками и усмехнется. «Да, плыл, пардон, запамятовал. А разве путешествие в каютах № 20 – это преступление? Действительно, ухаживал за Титовой. А разве запрещено? Действительно, сошел в Ярославле. Ну и что дальше-то?»

– Тогда вообще непонятно, где брать доказательства!

– Доказательства даст Юрий Юрьевич.

Дайнеко избрал утомительную, но верную тактику. Неведение обвиняемого о том, какими материалами располагает следова­тель, позволяет строить допрос так, что невиновный обнаружит свою невиновность, а виновный невольно будет «поставлять» улики против себя. Дайнеко прекрасно учел и особенности лич­ности Ладжуна, и свойственную ему манеру защиты. Первый вопрос о «Тереке», брошенный вскользь, без нажима и интереса, побудил Ладжуна сделать самое простое – отпереться. («А на «Тереке» ты не плавал?» – «По-моему, нет».) Записали в прото­кол, что не плавал – зафиксировали первый ошибочный шаг. И подобно тому как в шахматной партии единственная неправиль­но двинутая в начале игры пешка может определить все развитие борьбы и финал, так и это «по-моему, нет» потянуло за собой в дальнейших допросах цепочку врак, в которых Юрий Юрьевич постепенно увязал…

– Листал я тут дело, Юра. Надо готовить обвинительное зак­лючение, но деталей еще много, которые нужно уточнить. Чтобы не оставалось превратных толкований.

– Ну, если нужно… Но я устал, честно говоря.

– Вот, например, ключи у тебя отобрали при задержании. Сколько их было счетом?

– Я счета не вел, может быть, сорок, может, шестьдесят.

– Неизбежно возникает вопрос: к чему так много?

– Вы, конечно, можете думать… это, ясно, ваше право… Но мне они были не нужны. Мне без ключей отдавали в руки, я по шкафам не лазил. Ни по квартирам.

– Тем не менее связка налицо. Зачем?

– Короче говоря, я люблю ключи, я собирал.

– Собрание для оседлого человека. Мне сегодня портфель руку оттянул; я их принес. Вот. Узнаешь?

– Да, это мои.

– Как ты умудрился набрать столько?

– Ну, когда я где нахожусь, то беру. Даже просто на память, клянусь честью!

– Оттуда, где живешь?

– Да.

– Если так, Юрий Юрьевич, значит, и на «Тереке» ты жил. Вот этот ключ – от 20-й каюты первого класса.

– Да?.. – Мгновенный цепкий взгляд. – Я всегда езжу первым классом…

– Мы с тобой уславливались, и не раз: ни слова лжи. И зачем-то ты снова пытаешься темнить.

– Я не помню, чтобы на «Тереке»… А впрочем, говоря, однаж­ды плавал, я теперь вспоминаю, Михаил Петрович. У меня еще девушка была, азербайджанка. Хорошая девушка. С Баку. Конечно, у каждого свой вкус, но что красивая, то красивая. Сулико.

Что Юрий Юрьевич «вспомнит», Дайнеко предвидел. Но не­медленно изобрести попутчицу и тут же для достоверности наде­лить ее именем, национальностью, местом жительства – это был ход с дальним прицелом. (При красивой девушке не стал бы ухаживать за Титовой, женщиной немолодой и незаметной.) Спроси сейчас, он глазом не моргнув опишет привычки мифической бакинки, род занятий, манеру одеваться (только адреса и фами­лии, разумеется, не назовет). Мастер сочинять!

– Каким маршрутом ходит «Терек»?

– Он ходит Астрахань – Москва и обратно.

– Ты ехал в один конец?

– В оба.

– В оба… Что, понравились пейзажи на маршруте? (Тут может похвалить окрестности Ярославля, чтобы объяс­нить, почему сошел, если зайдет речь.)

– Пейзажи? А черт его знает. Я занят был, у меня же девушка.

– А познакомился ты с ней?..

– Совершенно случайно, на теплоходе уже.

– И сколько продолжалось ваше знакомство?

– Как мы туда плыли, так и назад вместе. Это месяц почти.

(Увлекся Юрий Юрьевич романом со знойной бакинкой, за­былся слегка. Важно теперь не дать ему из отдельных островков лжи соорудить единую и более прочную платформу для защиты.)

– Редкое для тебя постоянство, Юра.

Михаил Петрович усмехнулся, и Ладжун усмехнулся: «поняли» друг друга двое мужчин. «Снимай, Костя, снимай!» – ткнул в спину оператора Виноградов. «Кассета кончилась, кино остано­вилось, – виновато проворчал оператор. – Сейчас сменю». – А в динамике продолжался диалог:

– Но в Астрахани вы все же расстались?

– Ей надо было в одну сторону, мне – в другую. Жаль, конечно, мы хорошо погуляли.

– А деньги чьи прогуливали? Ее?

– Никогда в жизни! Если мне девушка нравилась, я мог ее так угостить, что она никогда не забудет. Мог ей купить часы! И никто не скажет, что она меня угощала. Мы с ней коньяки распивали и шампанское, все.

– А говорят, ты тратил мизерное количество.

– Я – мизерное количество?!

В последний момент на самом кончике языка Юрий Юрьевич удержал вопрос «кто говорит?». Это означало бы повести разго­вор на обострение, а его надо было срочно уводить в сторону.

– Никогда в жизни! Я не такой по натуре человек, Михаил Петрович, поймите меня правильно! У меня деньги были, у меня даже мысли не было, чтобы за ее счет. Я последнее отдам, если я к человеку привязываюсь. Мысли даже не было!

(Нажимать не стоит, пусть немного успокоится.)

– И за целый месяц плаванья ты совсем никого не пощипал?

– Тот месяц – нет.

– А на стоянке в Москве?

– Что там на стоянке? Погулял по улицам, взял пол-литра, которые мы со штурманом выпили. Туда-сюда и обратно занял каюту. Кого я успею в Москве?

(Не забыть, что один из попутчиков, рыская по ближайшим магазинам, мельком видел Ладжуна в «Хозтоварах».)

– Столь благотворное влияние бакинки? Не похоже на твой нрав, Юрий Юрьевич.

– Иногда состояние, что хочется отдохнуть, понимаете.

– Ну-ну. А пассажиров, кстати, много было?

– Пассажиров? Мало. Конец навигации уже. Это же был последний их рейс.

(Ах, последний рейс! А Титова убита в предпоследнем. Финт не оригинальный, преступник часто «переносит» время своего при­сутствия на месте преступления, если факт присутствия доказан. Но – ай-ай! – как неосторожно прикидываться, будто плыл на теплоходе после убийства! Тогда нельзя заявить, что не знал о нем, ведь в следующем рейсе только о том и толковали. В деле отражено, что практически все пассажиры тоже были в курсе. А Юрий Юрьевич толков не слышал, содержания их не ведает. Тут выкрутиться трудно.)

– Да, чуть не вылетело из головы – в ноябре прошлого года в Жданове ты оставил у хозяев пальто. Помнишь, мы обсуждали ждановский эпизод?

– Помню.

– Взял ты хозяйское пальто и 100 рублей деньгами, а свое оставил. Как понимать: на обмен, что ли? Чтобы человек осенью не мерз?

– Ну… мне мое разонравилось.

– Разве плохое пальто? Вот она пишет в заявлении: «Пальто новое, почти неношеное, светло-коричневое джерси на поролоне, как раз мужнин размер». Сколько стоило?

– Двести сорок.

– Прогадал ты, Юра! Мужу она за 180 покупала.

– Мне цвет разонравился. У него было синее, я примерил, ну и, короче говоря, взял.

– А свое где приобрел?

– В Астрахани… Я такой человек, Михаил Петрович, я могу оставить. Оно мне в чемодан не влезало, я думаю: елки-палки, еще лишний чемодан, да пропади оно пропадом!

(В Астрахани купил, на «Тереке» гулял по палубе, в Ярославле сошел в нем, в Жданове счел за лучшее сменить. Ясно.)

– Так, значит, ключ от каюты ты стащил для коллекции. Или он случайно у тебя остался?

– Для коллекции.

– С «Чернышевского» тоже брал?

– Оттуда – нет.

– А почему?

– Наверное, на «Чернышевском» проверяли строже.

– Ладно, так и запишем. Кстати, «Чернышевский» и «Терек» сильно различаются?

– Нет, они одинаковые.

– Совсем одинаковые?

– Да, двухпалубные, водоизмещение одинаковое, та же отдел­ка и тому подобное. Они венгерского производства. Я на них столько проплавал, Михаил Петрович…

– Нравятся?

– Хорошие теплоходы.

– И ты сознательно выбирал именно «Терек»?

– Мне нет разницы, хоть «Иван Франко», хоть «Чернышевс­кий», хоть «Терек».

– Но мне есть разница, Юрий Юрьевич. Потому что на «Тере­ке» было совершено убийство.

Снова Ладжун застигнут врасплох, и снова – никакой ряби на поверхности.

– Тебе об этом известно?

– Ни грамма не знаю, – быстро сказал он.

– Нет? Но ты же плыл последним рейсом.

– Последним.

– А случилось в предыдущем. Должен был слышать.

– А я не прислушивался. Я же отдыхал, тем более с девушкой.

Вцепился он в девушку намертво, не подозревая, что вешает себе на шею тяжелый-претяжелый жернов.

– За месяц плавания «ни грамма» не слыхал? Быть не может, Юрий Юрьевич. При твоей-то наблюдательности?

Ладжун перехватил из руки в руку сигарету, забарабанил по столу. Момент был затруднительный.

– Пусть ты отдыхаешь. Но из каюты ты выходил. В ресторане сидел. А кругом разговоры про обстоятельства и кого подозревают.

– Если б я знал, я бы сказал, клянусь честью! Если бы мог следствию помочь и вам лично… Наверно, были разговоры, были. Но я пропускал мимо ушей, мне дела нет, я при чем?

– А когда со штурманом водку пили, неужели он ни словом?..

– Нет, он рассказывал, что судно ставят на ремонт. Он в отпуск до весны, а судно на ремонт.

– Ты, Юра, на одну мысль меня навел: раз ничего не слыхал об убийстве, то плыл ты, выходит, не тем рейсом, не последним.

– Вы думаете?

(Давай-давай, пора уж отступить на шаг, пришло время.)

– Иного объяснения не вижу.

– Может быть, и правильно, черт возьми! Если разобраться, я мог перепутать. Я могу запомнить, что было десять лет назад, но иногда книгу читал только вчера – и забыл. Бывает так.

– Бывает, бывает. Постарайся припомнить, когда плыл на «Тереке». Для порядка. В деле нужен порядок.

Вот так, не выкладывая на стол козырей, а предоставляя Ладжуну возможность отступать постепенно, одно вранье сменяя другим, осуществлял Михаил Петрович ту тактику, которую Ладжун – в силу особенностей характера – принимал довольно охотно, но которая была ему опасней всего.

И не торопился Михаил Петрович, не шел на эффектный штурм.

– Пусть дозреет, дозреет, – повторял он. – Время работает на меня. Я Юрию Юрьевичу с каждым часом нужнее. Зачем? Затем, что охота признаться. Нет, братцы, не шучу. Всегда ведь так: сопротивляется человек, отрицает, а в глубине души что-то его тянет открыться и заговорить о страшном, о потаенном… Мы уже близко подошли к самому больному. Скоро нервы сдадут, не железный.

Ладжун продержался еще два дня. За это время Михаил Петро­вич провел долгожданное для группы опознание. Ладжун перенес его сравнительно спокойно – видимо, предчувствовал, что оно неизбежно, и подготовился. Боцман, штурман и буфетчица по очереди указали на него как на пассажира, который ехал предпос­ледним рейсом, с командой держался на короткой ноге и неожиданно сошел в Ярославле.

Юрий Юрьевич все подтвердил, а по окончании процедуры, оставшись вдвоем с Дайнеко, разразился бурной и многословной речью, полной обид и претензий. Если он за давностью и обилием своих приключений что-нибудь спутал или упустил, то к лицу ли Михаилу Петровичу ловить его, устраивая «канитель и коме­дию»?! Разве он, Ладжун, стремится что-то скрыть? Стоило прос­то напомнить, как было дело, раз Михаилу Петровичу это известно. Да, только так и следовало поступить, а не ставить его в неловкое положение перед правосудием, не унижать перед людь­ми, которые относились к нему по-дружески. Что они теперь подумают о Юрии Юрьевиче?! Позор!

Дайнеко выслушал с серьезной миной.

– Рад, – сказал он, – что ты утвердился в желании быть до конца правдивым.

– Да, я утвердился. Я прямой человек, Михаил Петрович, пусть мне даже хуже будет, и я даже буду жалеть потом, но я расскажу все как есть. Хотите знать, почему я сошел в Ярославле? Да потому, что еще в Тутаеве хотел…

– Обожди, Юра, к этому мы придем позже.

(Отрепетированная сказка мне не к спеху.)

– Давай вернемся к вопросу, который мы уже обсуждали, но несколько в ином плане. Выяснилось, что плыл ты не последним рейсом и разговоров о происшествии действительно не слыхал. И не мог слышать, потому что сошел в Ярославле до того, как обнаружили тело. Ну, а саму-то убитую ты видел в живых? Был знаком?

– Ну… можно сказать, и знаком, и не знаком. Как всякий пассажир, если хочет прилично питаться, понимаете? За свои деньги имеет право. Но нужно знать шеф-повара или заведую­щую, чтобы отношение было, понимаете?

– Ладно, пишем: знаком, но не близко. Так?

– Да. Я считаю, близко – это когда… вы понимаете.

– Тут этого не было?

– Никогда в жизни!

– Ну, а как она вообще тебе казалась?

– Никак она мне не казалась, я даже не смотрел, не на что смотреть, даже если б я один ехал, никогда в жизни…

– Ты о ком?

– Да о заведующей рестораном.

– Так про убийство ты не слыхал, а кого убили – знаешь? Неясно, Юра. На опознании ее не называли, совершенно точно.

Ладжун создал короткую паузу тем, что нечаянно столкнул локтем спички и наклонился их поднять.

– Вы сами назвали, очевидно. Иначе откуда знать, Михаил Петрович, больше мне неоткуда знать, кто убитая.

(Сам-то я не называл, но шут с тобой, считай, что выкрутился, не будем застревать на мелочах.)

– Еще вопрос, который мы тоже обсуждали, но не добились полной ясности. Что ты делал на стоянке в Москве? Кроме водки, что покупал?.. Ну? Обычно ты сразу отвечаешь.

– Я думаю, чтобы было, что сказать. Врать не хочется.

– Врать не надо.

Как писали в старых романах, пока наш «герой» думает, пояс­ним подоплеку вопроса. В каюте убитой обнаружили нож. Складной нож, валявшийся на полу. Самой Титовой он был скорее всего не нужен; в шкафчике у нее лежали два-три столовых ножа и немного посуды, все подернутое легкой пылью, так как питалась она, естественно, в ресторане. Остатки свежей фабричной смазки позволяли предположить, что нож куплен совсем недавно. Не исключено, что принес его в каюту убийца, а затем предпочел обойтись без крови; вылезая же через окно, незаметно выронил нож из кармана. В свете этих предположений визит Ладжуна в «Хозтовары» представлял определенный интерес.

– Не припоминаешь? Поближе тебя подведу. К хозяйственно­му магазину у речного порта. Поскольку ты сегодня сетовал на мое недоверие, то вот, пожалуйста, случай проявить искренность. Свидетельскими показаниями тебя не жму.

Юрий Юрьевич колебался: «свидетельские показания»… вдруг кто и впрямь видел его там, у прилавка?

– Она… ну, эта моя девушка… ей что-то нужно было. Она говорит: пошли до магазина, и мы пошли… Если я что покупал, то я покупал кухонные ножи и вилки. Можно было подумать, что я порядочный человек, семейный. Когда спортсмен, то я гранаты покупаю, гантели, понимаете? А что вот семейный – вот купил нож, – он заглянул Михаилу Петровичу в лицо и нашел подтверждение, что того Дайнеко и ожидал.

– Скажи мне конкретнее о цели приобретения этого ножа.

– О цели приобретения ножа… Ну, понимаете, в чем дело… Короче говоря, каждому человеку нужен нож. А я покупал ку­хонный нож как хозяйственный человек, что, мол, такого нет и как раз такой мне нужен. Я, по-моему, покупал за четыре рубля.

– Для благоприятного впечатления, значит? Ради бакинки?

– Да, чтобы убедить, что семейный человек. Не финку покупал, а дома нож нужен, я порядочный человек, понимаете?

– Юра, да ты же всегда играл холостяка, который собирается жениться!

– Не хотел ее обнадеживать. Хорошая девушка попалась.

– Силен ты вкручивать мозги!

Юрий Юрьевич с удовлетворением принял комплимент, сочтя, что тонкая тактика в обращении с женщинами оценена по досто­инству. Дайнеко же имел в виду изобретательность, с которой тот за короткие секунды выдумывал и почти разыгрывал в лицах психологически убедительные миниатюры, призванные заменить правдивый ответ на вопрос.

– Слушай, а откуда взялись деньги распивать на «Тереке» коньяки и шампанское?

– Почему бы нет? Деньги у меня были.

– Откуда? В графе твоих доходов весь предыдущий месяц пусто. Даже почти полтора месяца пусто.

– Перед тем я во Пскове прилично взял, Михаил Петрович.

– Так то в июле, а «Терек» – сентябрь. Да еще в Астрахани пальто купил, верно?

– Верно. Думаю, еду на Волгу, хоть и тепло еще, но все равно пальто надо купить. Еще и шарф купил…

– Еще и путевку на теплоход в оба конца. Либо деньги были на исходе, либо какой-то августовский эпизод ты утаил.

– Нет, Михаил Петрович, клянусь честью! Денег, правда, немного было, но были, а я лишнего не выпью, вы знаете. Что на теплоходе, если разобраться? Плывешь и плывешь.

– Другими словами, ты сидел на мели.

– Не то чтобы на мели… немного денег было…

Все имеет конец. Наступал он и для следствия. Пришло время решительного допроса.

На экране в смонтированном виде он выглядел очень динамич­но. За счет убранного вступления и длиннот натиск Михаила Петровича казался стремительным. Но вместе с сокращениями ушли и некоторые краски, и смысловые оттенки, которые в лите­ратурной записи стоит, вероятно, сохранить.

С самого начала допроса в кабинете нависло напряжение. Чуя перемену, Ладжун беспокойно всматривался в Михаила Петрови­ча, пока тот делал предварительные записи в протоколе.

– Перемудрил ты, Юрий Юрьевич, – сказал Дайнеко, откла­дывая ручку. – Надеялся хитрей всех быть, да не вышло… Когда-нибудь ты пробовал ставить себя на мое место? Нет? Ну, попробуй давай. Давай вместе разбираться. Сначала ты взял на себя чужое преступление. Естественно, я стал гадать: зачем? Такой ловкий, такой предусмотрительный человек не мог поступить случайно. Значит, у тебя были соображения. Ну, у меня тоже явились соображения: возвел ты напраслину на себя, чтобы создать фаль­шивое алиби.

Ладжун, слушавший с большим вниманием, негодующе поднял плечи:

– Что вы обо мне думаете, черт побери?

– Сейчас договорю, и ты узнаешь. Все мои сведения выложу и мысли, и будем смотреть, что получается. Так вот. В июле есть псковский эпизод, в августе и сентябре ничего нет. Где ты нахо­дился, что делал – неизвестно. Начал я копать – и раскопал «Терек». Тут тебя подвели два обстоятельства: ключ от каюты и еще пальто, что в Жданове оставил в октябре месяце. Пассажир, на которого пало подозрение, сошел с теплохода в коричневом джерсовом пальто… Погоди, не перебивай! Возражения после. А сейчас следи. Я спрашиваю: плавал на «Тереке»? Говоришь: нет. Ладно. Предъявляю доказательство, и ты вспоминаешь, что да, плыл, но последним рейсом и притом в оба конца. Я тебе снова доказательство, ты снова припоминаешь: рейс был тот, предпослед­ний , но с Титовой ты едва знаком. А между тем команда утверж­дает обратное. Утверждают, что обхаживал ты ее с самой Астра­хани. Дальше. Не успели пришвартоваться, как ты в Ярославле выпрыгнул на берег. Хотя билет был «от» и «до». Но ты внезапно сошел. А по показаниям штурмана, пытался даже раньше сойти, в Тутаеве, то есть на рассвете после убийства.

– Черт побери! – не выдержал Ладжун. – Просто мне все это неприятно, понимаете. Думаю, елки-палки, я лучше сойду. Тут человека убили, еще вдруг на меня подумают, и взял сошел к чертовой матери!

– Осторожно, Юра, я предупреждал, что надо быть вниматель­ным. Вот опять заспешил оправдываться и вредишь себе ложью. Откуда тебе знать об убийстве, когда на теплоходе еще никто не знал? Только в двух вариантах мог ты раньше всех знать. Либо был очевидцем – но не советую, потому что запутаешься. Либо…

– Я не причастен!

– Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?

– Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!

– И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?

– Не оставлял я… – впервые мы увидели смятенного Ладжуна.

– Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.

– Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.

– А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.

Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!

– Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?

– А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.

– А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?

Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун – как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:

– Закрыт.

– Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?

– Никогда в жизни!

– Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на «Тереке» оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…

– Уликами, – подхватил Ладжун, осененный новой идеей. – А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт – и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?

– Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.

- Тысячу раз нет! – Ладжун заслонился от Михаила Петрови­ча руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще «не для протокола».

– Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?

– Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…

– Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. – В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. – Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… – Михаил Петрович провел пальцем по горлу. – Нельзя молчать!

– В камере я не хочу ни с кем говорить, – бессвязно бормотал в ответ Ладжун. – О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…

– Это потребность облегчить душу.

– У меня столько риска, – прошептал Ладжун. – Я вам не могу ответить «да». Или «нет». Стою я вот так, – он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.

– Все понимаю, Юра.

– Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены – рот есть, и я буду говорить!

– Говори, слушаю.

– Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!

– Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…

И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Лад­жун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.

Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!

В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут приго­дились 30-40 метров пленки, снятые на «Тереке» «про запас»: путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог «вписаться» в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то оператор­ские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказа­лись и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучитель­ным попыткам Ладжуна выговорить правду.

– Ты вышел из своей каюты… – медленно произносит Дайнеко.

И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой «20», отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.

– Я … – доносится осипший голос Ладжуна. – Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом… Изображение смазывается и исчезает.

– Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты…

И снова возникает тот же отрезок пути; на сей раз мы продви­гаемся чуть дальше и в конце с трудом преодолеваем две-три ступени ведущего вниз пролета… но снова картина вздрагивает и искажается, смятая голосом Ладжуна:

– Я не могу… Никогда в жизни.

На экране два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.

– В тот вечер ты вышел из своей каюты, – мягко, но неумоли­мо повторяет Дайнеко. – Огляделся. В коридоре никого не было.

Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осилива­ет его! И устремляется вниз по лестнице.

– В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?

Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушен­ными светильниками.

– Короче говоря, да. Да!

И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в кори­дор и замирает перед дверью с табличкой «15». Дверь открывает­ся – пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.

– Она так лежала, когда ты уходил? – Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.

Тот морщится, стараясь не смотреть.

– Какое значение, так или не так…

В нашей каморке воцарилось тихое ликование.

– Сознался, – зашептала киногруппа. – Надо же, сознался!

– Теперь у фильма есть развязка!

А тем временем развязка продолжала «развязываться». Миха­илу Петровичу надо было услышать о подробностях преступле­ния, потому что только они могли восстановить истинную карти­ну происшедшего.

– Она так лежала?

– Какое значение, так или не так… – и, кривя губы, старается не смотреть.

Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдержи­вает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоми­нанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.

– Как ты ее?

– Я ее задавил, черт бы ее побрал!

– Голыми руками?

– Да.

– Просто руками справился?

– Да-а… – с интонацией «подумаешь, делов-то!». – Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были…

– Но она все-таки сопротивлялась?

– Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.

– Кричала она?

– Как она могла закричать?

– Вырывалась, ногами билась?

– Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.

– Ты рассказываешь о себе. А что она?

– Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…

– Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?

– Нет, наверно.

– А отчего не воспользовался ножом?

Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согла­ситься: да, собирался воспользоваться , т.е. действовал с заранее обдуманным намерением.

– Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел… Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя…

– Что же тебя разозлило?

– Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.

– Ну-ну, концы отдавать не надо.

– Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.

И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.

– Да зачем же вы отпустили?! – кинулся оператор.

– Проголодался, братцы. Пора обедать.

– Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы ловить, пока рассказывает.

– Он вправе подумать. Пусть защищается.

– Снова упрется!

– Снова и разговорится.

Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобре­тательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убий­стве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.

В двух словах версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина, и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически мож­но было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случи­лось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.

Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасп­лох, женщина оказалась беззащитной.

Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые ука­зывали либо на первый, либо на второй вариант развития собы­тий.

– Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня запад­ная кровь…

– Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?

– Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни вывели меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей – как ее там зовут? – пока никого нет. И тут у меня настроение все и испортилось и тому подобное… я говорю, за такое мужья убивают!

– Когда ты понял серьезность твоего намерения? Сразу?

– Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил.

– Ну, а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?

Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.

– А черт ее знает, видела – не видела… Я не хочу врать.

– Врать не надо, – покровительственно согласился Дайнеко, будто в детском саду. – Но постарайся восстановить картину.

– Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…

– Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень прос­матривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, азербайд­жанка. Молодая, красивая.

– Впрочем говоря, аферистка, – быстро сказал Ладжун.

– Почему вдруг?

– Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда я что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, я знал, что она наведет шмон, – понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.

– Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.

– Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.

– Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине, девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…

– Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нрави­лась? Коллекция мне нравилась!

– На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.

– Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подавалась.

– И ты для коллекции переключился на Титову? И возревно­вал до беспамятства?

– Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.

– Ладно. А как ты про деньги сообразил?

– У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! – и плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. – А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.

– Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.

– Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.

– А где полагалось сдать выручку?

– В Горьком.

– Ты хорошо осведомлен.

Ладжун забеспокоился, спохватившись, что «пронес».

– Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…

– Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккурат­ный, чистоплотный.

– Да.

– Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.

Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.

– Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.

– Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?

– А как же.

– При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.

– Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?

– Пожалуйста.

– Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу – тут деньги. Я думал-думал, уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.

– А ключ где был?

– Ключ у нее. В кармане.

– Она не прятала?

– Не, я же свой человек, мы же туда и обратно вместе ехали. Она в моем присутствии подсчитывала и складывала выручку… сколько раз.

– А после убийства ты нашел, значит, деньги случайно.

– Совершенно случайно! Я не искал. У меня мысли не было их брать! Но когда я нашел… то смотрю и думаю: все равно уж… возьму, думаю, чего им лежать. Понимаете, как я попал?.. Но не с целью ограбления, клянусь честью! Я даже знал, что деньги еще у ней в сумочке, махнул даже рукой: ну их к чертовой матери!

– Почему? Часть ты все-таки взял, верно?

– Я не помню, чтобы из сумочки… Впрочем говоря, да. Кото­рые были резиночкой перевязаны, в одной пачке. Я как-то так посмотрел на эту пачку, взял и положил.

– А другие почему оставил?

– Да не хотел я их брать, пропади они пропадом. Еще копаться. Я не хочу вас убеждать, Михаил Петрович, но действительно не с целью ограбления! Чтобы вы знали все-таки, понимаете?

– Не будем сейчас касаться твоих переживаний, давай по существу. Купюры были разные?

– По 50, по 100. В общем крупные.

– А мелких не было?

– Десятки были.

– Сколько же ты всего взял?

– Я прилично взял, – в тоне Ладжуна послышался отголосок давнего удовлетворения.

– Пересчитал?

– Да, на пароходе пересчитал.

– Здесь же, в каюте?

– Да. Деньги счет любят, – солидная сентенция делового человека.

– И сколько там было?

– Три тысячи пятьсот рублей.

– Немного не укладывается в моей голове. Ты пересчитывал деньги. А в каком состоянии тебя видела команда теплохода? Ты помнишь?

– В каком состоянии? Я был на палубе. Я сказал, что мне плохо, и я вышел на воздух: покурю и пойду спать.

– А фактически тебе плохо не было?

– Фактически? Может, и было плохо.

– Так вот. С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны у тебя появилась морская болезнь.

– Понимаете, все-таки неприятная это вещь – быть наедине с мертвецом. А я еще брезгливый.

– И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи – нужно время.

– Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

– На самом деле тебя мутило?

– Мутило.

– А как ты при этом мог?

– Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если бы взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

– Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

– Не завернул – укрыл, – укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» – значит замаскировал. «Укрыл» – проявил неко­торое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожале­ние об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «космети­ке» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвра­тительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что «впрочем говоря», финансо­вые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбрав­шись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

– Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты поло­жил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показа­лось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

– Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

– Но тебе же было безразлично?

– Было тогда безразлично… Я действовал в ослеплении, Миха­ил Петрович! На моем месте каждый…

– Неубедительно, Юра, пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безна­дежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стеног­рафической записи. Идет уже не допрос – беседа. Беседа совсем в открытую.

– Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

– То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спо­рить: с какой целью?

– Я буду стоять на почве ревности.

– Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотиви­ровка. А обстоятельства все, поступки все говорят другое.

– Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

– Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

– Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

– Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

– Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

– Все равно когда-нибудь… сколько веревочке не виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

– Если б дали… страшно дали, хоть 15 лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

– Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

– Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

– Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

– От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

– Юра, как человек и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опас­ности. Для этого я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

– Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!.. Чтобы та-та-та – пульку?? – и тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

– Подумай сам… Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый. Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю.Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна. Дайнеко, а за ним и группа специально поеха­ли для этого в окрестности Мукачево. Привезенный ими оттуда материал, что называется, с ног валил. И не мудрено: подобные сцены поистине трагичны, когда их режиссирует сама жизнь…

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

Черты сына угадывались в ее лице, его интонации – в голосе, и руки были те же, хотя в мозолях и морщинах.

«Йо-оу! – протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И сно­ва, криком боли: «Йо-оу!»

«Сколько слез я от него пролила! – пересказывал перевод­чик. – Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбе­ли!»

Но перевода не требовалось. Оттого, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было материнское горе вообще и вместе – скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих…

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало… три. Три метра, шесть секунд экранного време­ни. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез – высочайших по накалу секунд, – а дальше холмы и перелески, и неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.