– Я не прощаюсь? – нерешительно говорит Сне­гирев.

– Конечно, возвращайся скорей, – улыбается Хомутова.

Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.

– Привыкаешь к человеку, – говорит Коваль. – Мне его будет не хватать.

Ледяным холодом повеяло за столом, когда присут­ствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать – или может стать – судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:

– К вашему сведению, на обратном пути я проинс­пектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Тре­тий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Мож­но так возить товар?

– Олег Иваныч, нельзя! – восклицает Коля. – Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…

– Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.

– Сколько раз, – подтверждает Хомутова. – Клялся-божился!

– Олег Иваныч, несоразмерно, – говорит Крушанский.

– Феликс воздерживается?

– Я, разумеется, тоже против.

– Рад, что вы откровенны, – доволен Коваль. – Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.

– Олег Иваныч, он не из жадности! – осмеливается Коля. – Это азарт.

– Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы – и продаст… Матвей – один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».

Нарушает наступившую паузу Феликс:

– Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.

– То есть чем ограждены ваши шкуры?

– Да.

– Ничем, если станете вредить общему делу.

По дороге Снегирев настороже:

– Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.

В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым – тоже и пус­кает ему в лицо аэрозольную струю из маленького фла­кончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.

Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспеш­но распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.

Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держит­ся, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожи­лая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

– «Скорую» надо!

– Где тут телефон?

– Что это с ним?

– Сердце, наверно.

– Надо же, молодой еще…

– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, ста­рые горбатые мостики соединяют берега, справа подни­маются высокие зеленые откосы.

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к пле­чу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Верони­ка и по-девчоночьи виснет у него на шее.

– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

– Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернул­ся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливос­ти, – и останавливается, только когда замолкает служив­шая аккомпанементом музыка из телевизора.

– Ты прямо с дороги?

– Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

– Неприятности?

– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

– И теперь жалко?

– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты лю­бишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, силь­ный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

– Больше всех.

– Ничего! Даже где ты работаешь.

– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.

– КСИБЗ? Как это расшифровать?

– Понятия не имею. Никто на свете не знает.

– Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

– Вика, здесь все твое!

– Но ты же покупал!

– Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

– С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

– Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

– Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестан­дартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

– Звали, товарищ полковник?

– Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркоти­ков, поставщик – крупная фигура.

Курков приближается к зданию роддома.

Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.

По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.

К заму главного спешит вызванная медсестра.

Пожилой врач просматривает принесенную ей кар­точку, сообщает:

– На четвертый день после родов было резкое нару­шение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря со­знания. Еле отходили. Затем нормализовалось.

– Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обраща­ется Курков к сестре.

– Матери кормят, – взглядывает врач на часы.

– Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.

– Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.

Сестра направляется к двери, Курков останавливает:

– Секунду. Демидова получает передачи?

– Сейчас нет, у нее дома несчастье.

– Ясно.

Сестра выходит.

– Доктор, Демидова – наркоманка.

– Что?!

– Как вы не догадались! Ее болезнь – это была лом­ка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!

– Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.

– А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.

– Так рассуждать бесчеловечно!

– Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.

– Чего вы от меня хотите?!

– Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.

На лице врача вопрос.

– Ломка не могла кончиться одним днем. А состоя­ние нормализовалось. А передач она не получает. Следо­вательно?

– Вы намекаете, что кто-то из персонала…

– Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некра­сивый случай. И подсудный.

– А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!

…К двери зама главного плетется по коридору Деми­дова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения затор­моженные.

– Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, му­чимый жалостью. – Как себя чувствуем?

– Я в порядке…

Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.

– А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?

– Нет… Это… Вероятно, нервное…

Больше врачу спрашивать нечего.

– Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из ми­лиции.

Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.

– Догадываетесь, почему я к вам?

Она старается сосредоточиться.

– Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.

– Нет, я про наркотики.

Курков ожидал реакции, но женщина только поежи­лась и уставилась в пол.

– Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?

Молчание.

Курков приглушает напор в тоне.

– Мы вас беспокоим только как свидетельницу. По­нимаете? Но прошу ответить.

– Я не знаю… о чем вы…

Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвест­но, как подступиться. Чем ее пронять?

– А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?

– Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.

– Владимир Иванович! – понуждает Курков выска­заться врача.

– Не хотели тревожить мамашу.

– На самом же деле?

– Видите ли… – врач справляется в карточке, как ее назвать. – Анна Михайловна, если предположить – предположить, – что в период беременности употребля­лись наркотические препараты, то плод – плод – полу­чал их с током крови матери. А впоследствии новорож­денный всасывал с молоком. И если предположить, что доступ к наркотикам прекращается, то наступает – на­ступает – абстиненция. То есть ломка, наркотическое голодание, со всеми…

– У него – ломка? – Демидова с натугой выдирается из своего инобытия и немоты. – У маленького?!.. Он же не выдержит… Это невозможно выдержать!.. Он умрет!.. Я должна его кормить грудью!

– Чтоб всасывал с молоком, – обращается Курков к врачу.

– Мальчик слишком слаб, чтобы сосать, – страдает врач.

– Так введите ему опий! – требует Демидова. – Ему так мало надо!.. Вы обязаны! Есть у вас совесть?!

– Деточка, бедная, – бросается к ней врач. – Ну как вы могли? И еще скрывать?

От сочувственного голоса, от ласкового прикоснове­ния она расслабляется, прижимается щекой к белому халату.

– Я брошу! У меня совсем никого нет. Если будет, я постепенно брошу. Будет цель в жизни. Я начну лечиться. Честное слово! – В этот миг она и сама верит. – Спасите мне сына, я все сделаю. Я его люблю, доктор!

Горло ей перехватывает, набегают слезы.

Курков в легком смущении от прорвавшегося у нее живого чувства, но служебную задачу помнит твердо идет к ней напрямик:

– Мы с доктором подумаем, как помочь. Но и вы помогите нам. Скажите, кто был поставщиком вашего мужа.

– Стало быть, вы назначили цену за жизнь ребен­ка? – говорит Пал Палыч Куркову, докладывающему о результатах визита в роддом.

Курков задет.

– Товарищ полковник, я задал Демидовой вопрос строго по делу. Без нарушения процессуальных норм.

– Его сумеют спасти?

– Вряд ли. Насколько я понял, шансов мало.

– Н-да… В нашей работе, товарищ старший лейтенант, имеет значение не только конечный продукт. Важно как.

– Я понимаю, вы бы допрашивали иначе. Но и ре­зультата не имели бы!

– Ну и какой же результат? – спрашивает Пал Па­лыч без интонации.

– Поставщик Демидова – делец по кличке Морда, настоящая фамилия Мордвинов. Раньше они жили рядом в Купавне, – наизусть шпарит Курков. – Сначала он обоих приобщил к кайфу, потом Демидов стал распрос­транителем наркотиков. У него были знакомства в гости­ницах. Морда с четырьмя сыновьями – их зовут Мордята – контролирует наркобизнес чуть не по всей Московской области.

– Демидова дала такие показания? – изумлен Пал Палыч.

– Да… но подписать побоялась, – несколько снижает победительность тона Курков.

– А-а… Тогда, возможно, сочинила на скорую руку, чтоб от вас отвязаться.

– Нет, она говорила искренне. Это важная инфор­мация.

– Ох уж эта мне искренность! Эта мне «информа­ция»! Меня все время пичкают «информацией»! – поста­нывает Знаменский. – А где доказательства? Где твердые свидетели?.. Нет хуже дел, чем по наркотикам!

– Поскольку все это только информация, я довел ее до сведения розыска. Томин заинтересовался. Собирается выйти на осиное гнездо в Купавне.

«Прыткий юноша», – отмечает про себя Пал Палыч, спрашивает:

– Как?

– Есть сведения, что Мордята порой толкутся на рынке. Говорят, там торгуют маковой соломкой. Действи­тельно?

– Да. Стоят себе южные бабуси. Периодически мили­ция проводит облавы.

Рынок. В открытом ряду разложили кто что: ручные поделки, семена, веники с мочалками, поздние осенние цветы.

Три бабуси в платочках продают маковую соломку. Две вроссыпь из мешка, стаканами и столовыми лож­ками, одна по-современному, в полиэтиленовых упа­ковках.

Посвященные молча отсчитывают деньги. А тем, кто спрашивает, что, мол, у вас такое, отвечают вежливо, но неопределенно: «Травка от разных, милый, болезней, это надо знать».

И любитель просто так прицениться отправляется дальше.

Трясущийся от наркотического голода молодой человек пытается выменять соломку на куртку, которую снимает с себя.

– Вещами не беру, – отталкивает его бабуся.

У наркомана нет сил даже говорить. Он выворачивает куртку, дабы продемонстрировать, что она хорошая, с иностранным ярлыком; затем расстегивает пиджак – дескать, и его готов снять в придачу – и показывает, сколько просит: на три пальца, полстакана.

Бабуся отрицательно мотает головой и грудью ложится на свой мешок.

В заприлавочном пространстве толчется, заговаривая с бабусями, как свойский знакомый, один из Мордят, по имени Вася. Ему лет семнадцать, он младший сын Морды, парень беспечный, добродушный и не больно оборотистый, но с ранних лет приучаемый папашей к делу. Вот и сейчас он ищет, у кого бы взять партию оптом.

Крайнее место в ряду занимают Томин с Сажиным.

Перед ними на прилавке ничего нет, кроме набора малюсеньких стаканчиков. Достаточное обозначение для посвященных, что они могут якобы предложить.

Томин не выпускает из руки кейс и тихо говорит Сажину:

– Внимание, Морденок!

Морденку между тем указывают на нашу пару, и он подходит, осведомляется:

– Есть товар, мужики?

– А чего мы тут торчим, как ты думаешь? – не отрицает и не подтверждает Томин.

– Сами будете стоять? Или, может, столкуемся?

– Никогда мы сами не стояли, – говорит Сажин.

– Никогда! – подтверждает Томин и достает платок, чтобы прочистить нос.

Платок – сигнал для милицейской облавы. Разыгры­вается точно расчитанная комбинация, не новая, но почти всегда дающая результат: при совместном бегстве завязывается знакомство, и это ведет затем к его продол­жению.

Милиция и сотрудники БХСС окружают ряды. Разуме­ется, кольцо не замкнуто, оно имеет брешь со стороны Томина с Сажиным. А неподалеку в заборе виден узкий пролом.

И пока бабуси пытаются прятать соломку куда-ни­будь, Томин тихо вскрикивает:

– Братцы, тикаем! – и первым устремляется к про­лому. По дороге он швыряет подальше от себя кейс. За Томиным бежит Сажин. Вася-Морденок, прикинув гла­зом, куда они нацелились, заражается их примером и припускает следом.

На перехват издалека спешит полный милиционер. Он свою задачу знает и, убедительно изображая погоню, дает троим выскочить с территории рынка.

Здесь Томин с Сажиным удирают налево, а Морденок направо, и его, разумеется, не зовут с собой: было бы нарочито.

На прилегающий к рынку улочке стоят «Жигули» с киевским номером. Сажин мигом садится за руль, Томин рядом.

Толстый милиционер с трудом лезет в заборную щель и свистит.

На этот свисток – совершенно закономерно – появ­ляется и отрезает Морденку путь еще один милицейский мундир.

И то, что «Жигули», рванув с места, тормозят затем возле Морденка и для него приглашающе распахивают дверцу, можно рассматривать как великодушный и даже несколько рискованный жест.

Морденок ныряет на заднее сиденье, машина, вильнув, объезжает милиционера и уносится прочь.

Не обращая больше внимания на Васю, Томин затевает с Сажиным взволнованную перебранку и при этом перемешивает русские слова с украинскими:

– Вот он, твой базар! Пойдем на базар, пойдем на базар! Пожалуйста, сходили на базар!

– Напрасно вы, дядя Саша, товар бросили! Ведь утекли мы!

– А кабы не утекли?

– Утекли же, дядя Саша!

– А кабы нет? Кабы я с ним попался?

– Жалко товар! Пять кило! – сокрушается Сажин.

– Чай, он у нас свой, не купленный! Съездим, привезем, было бы кому!

– Большой убыток!

– Дурья твоя башка! Когда милиция догоняет, надо бросать! – Томин «вспоминает» о Васе и апеллирует к нему: – Правильно говорю или нет?

– Правильно. С товаром задержат – нехорошо.

– Вот столица-матушка как приголубила! – снова «забывает» Томин о Морденке. – Отверни-ка с магистрали от греха, – велит он стажеру.

– А дальше куда? – спрашивает тот. – Прямо домой? Номер сменить и на трассу? Ведь в гостиницу нельзя, дядя Саша.

– Хоть это понимаешь! Конечно, нельзя. В базарной гостинице уж небось шуруют. Хорошо, паспорта липовые.

– Значит, до дому, до хаты?

– А обои? Мне же завтра обещали!

– Потерпит тетя Оксана недельку.

– Это ты здесь говоришь. Лучше я в машине пересплю, а без обоев не поеду!

Их препирательства Морденок выслушивает очень внимательно, и каждая реплика приближает его к нужному для наших героев выводу: этих людей невыгодно упускать, на них можно подзаработать. После всего, что они пережили, озабоченность их какими-то обоями и возможным гневом тети Оксаны выглядит нелепо и потому особо убедительно. Вася не хитрит, но и не дурачок, и папаша, надо думать, воспитывал в нем осмотрительность. Так что он способен логично рассу­дить: если б мужики сочиняли, то сочиняли бы что-нибудь поумнее.

Морденок подается вперед между Томиным и Сажи­ным, спрашивает:

– Мужики, первый раз в Москве с товаром?

– Почему первый? – обижается Томин. – Давно у нас берет один здесь.

– А теперь чего же?

– Не пришел, куда надо. Не знаем чего.

– А кто он? Как зовут?

– Что-то ты все выспрашиваешь? – «осторожничает» Томин.

– Да нет, я ведь что… если заночевать – можно к нам. У отца дом большой, сеновал. И на будущее потолкуем.

У Мордвинова физиономия жесткая, хитрая, не то что палец в рот не клади – даже подумать о том не смей: откусит заранее. Немудрено, что прозвали Мордой: уви­дишь этот тяжелый прищур – не забудешь.

Он принимает в своем доме гостей, которых привез Вася. Кроме них тут еще трое Мордят постарше и позлее.

Комната просторна, обставлена просто. Все сидят вок­руг самовара. Вечер.

– Поели-попили, – говорит хозяин. – Сыты?

Гости благодарят.

– Тогда приступим, – кивает Морда своей компа­нии. – Чернявого туда.

Томину мигом связывают руки.

– Это что же такое, хозяин?! Это зачем же?! – крайне изумляется он.

Томина выводят в соседнее помещение.

Вася в экзекуции не участвует, но, вероятно, она не является для него неожиданной.

– Вася! – негодует Сажин.

Тот стыдливо потупляется.

– Музыку! – кидает ему Морда.

Вася идет включать. Музыка гремит во всю мочь, пока не закрывают плотную дверь на террасу, где и надрывается магнитофон, глуша звуки, которые могут доноситься из дома.

Морда достает крупнокалиберный пистолет, указывает им Сажину встать к стене. Сажин подчиняется. Морда затевает серьезную проверку и, естественно, выбрал для этого младшего.

– Ну, легавый, думал, вошли в доверие? А что выйдешь из него вперед ногами – не думал?

– Хозяин, ты сбесился!

– Цыц, Петровка! Давай, – обращается Морда к одному из сыновей.

У того тоже пистолет. Он идет через комнату и с ходу делает несколько выстрелов, всаживая пули вокруг головы Сажина.

– Парень, ты неправ! – кричит Сажин, вжимаясь в стену и прикрывая ладонями сердце. Не верит он, что расстрел всерьез, но чем черт не шутит, колени все-таки ватные.

– Гляди, как положил! – Мрачноватый Морденок тает от радости, видя, до чего аккуратно окаймляют сажинскую голову пробитые в стене дыры.

– Хорошо, сынок, хорошо, – любуется чистой работой Морда. – Иди, кончай чернявого… Через кого на нас вышли? – требует Морда. – Расскажешь – может, помилую.

– Как «через кого»! Вот он нас сам позвал! Мы про вас слыхом не слыхали! Ты зачем нас заманил, подлю­га?! – кричит Сажин Васе.

– Дурак, ментов не срисовал, – кривится Морда.

Снаружи раздается приглушенный музыкой выстрел, затем еще один.

Сажин, не обращая внимания на угрожающие окрики Морды, садится на пол.

– Делай что хочешь… За что дядю Сашу!.. У-у-у…

– Дядя… по опергруппе, – ехидничает хозяин.

Двое, отряженных с Томиным, возвращаются.

– Признался? – спрашивает один из них отца.

– Врет пока. Ну соври, соври, откуда твой родствен­ник был?

– С Киева. Грех на тебе, хозяин! – Сажин даже всхли­пывает.

– И кому товар возили?

– Звали дядя Миша.

– Где встречались?

– Да какая разница… последнее время – на Котель­нической набережной.

– Врешь! Шлепну я тебя, ментяра.

– Хозяин, ты неправ! Ты ошибаешься, хозяин!

Морда некоторое время размышляет. Все это похоже на правду. Что дядя Миша исчез, он знает, и знает, что милиция тут ни при чем.

– Давайте брюнета, – командует он.

Мордята вводят Томина, по знаку отца освобождают его от пут.

– Дядя Саша! – вскакивает Сажин.

Восторженные объятия.

– Хрен с вами, давайте выпьем! – решает Морда.

Томин растирает руки, Вася, ухмыляясь во весь рот, тащит на стол водку.

Ардабьев с женой бродят по городу.

И по тому, как они смотрят друг на друга, как держатся, можно безошибочно заключить, что Вероника не устояла на своей рационалистически-порядочной позиции. Помолодела, расцвела, переживает вторую весну.

Оба счастливы, заново открывают для себя окружающее и радуются всему.

Валентинов на «рабочем месте»: на людной вечерней улице у газетного стенда. К нему бочком протирается девушка, сует деньги, Валентинов что-то ей объясняет. Девушка отходит, приседает возле телефонной будки, завязывая шнурки кроссовок, и одновременно выуживает из-под будки небольшой пакетик.

Ее поглощает толпа, Валентинов провожает взглядом спешащую фигурку и вдруг видит Ардабьева. Радость пре­ображает его усталое равнодушное лицо. Бросив свой пост, он кидается за Ардабьевым.

Тот смотрит на остановившего его человека сначала с недоумением, потом с испугом. Неужели это старый друг?

– Володька! Не узнал? Плохо выгляжу, да? Димка Валентинов! – и долго трясет протянутую руку. – Осво­бодился!.. Встретились!.. Володька!

Прохожим они мешают, и Валентинов тянет Ардабь­ева к стенду.

– Как я рад, Володька!

– Я тоже, – неискренне выдавливает Ардабьев.

– Мы с ребятами сколько тебя добром поминали, что нас не потянул!

– За что же? Вас я… угощал только.

– Да скажи ты, что мы покупали какой химикат или чем тебе помогали, – и амба, через соучастие та же статья! – Без перехода Валентинов впадает в уныние: – А ребята скололись. Женю весной схоронили, Колю не­давно.

Все это из прошлой жизни, которую Ардабьев отри­нул и с удовольствием позабыл бы вовсе, однако извес­тие о друзьях все же болезненно. Он собирается что-то произнести, но Валентинов уже снова радуется:

– Выглядишь ты на тысячу долларов! Как с курорта!

– Да… побыл на свежем воздухе.

Вопрос задан для приличия, по облику Валентинова без того ясно, что к чему. Но он хватается за возможность излить душу.

– Володя, милый, говорить больно! Я же был умный человек, три языка знал, хотел кем-то стать… Володя, я теперь подонок. Связался с блатными. Я у них грязь, тряпка для ног… Да, старик, я подонок. Уличный торго­вец, работаю за дозу для себя. Продал десять, одиннадца­тая моя. Чтоб отключиться. Володя, я раб у них, раб! Встаю в полчетвертого. Три будильника. Тося ушла. Черт с ней… Видеть себя не могу, зеркало завесил. А ведь я моложе тебя!.. Володя, пойми, я в четыре утра должен все расфасовать и, пока нет людей, растыкать по норкам. При себе держать нельзя. Какое время было, когда ты сам делал! Ты мне лучший друг, Володя! Я тебе по гроб благодарен!..

Последние фразы слышат подошедшие парни – вы­сокий и коротышка, – грабившие пенсионера. Дергают Валентинова за рукав:

– Отец, ларек работает?

– Давайте, давайте.

У парней в руках большой потертый кошелек. Вместе с деньгами в нем лежат стариковские очки в металличес­кой оправе. Их парни выбрасывают, Валентинову отдают требуемую сумму.

– Под урной и за той водосточной трубой, – сообща­ет он, где взять пакетики с наркотиком.

– Видал? – говорит Ардабьеву. – С чужими кошель­ками приходят. При себе товар держать нельзя, эти ограбят. А то милиция застукает. Надо прятать. Рассую, рас­сую, потом вздремну – и опять сюда дежурить. Продал – бежишь отдать деньги… С вечера забалдеешь, чтоб забыть­ся, в полчетвертого три будильника… Тося ушла… Весь день на ногах, как бездомная собака… А способности были, три языка… – Валентинов приостанавливается: его осеняет: – Володя, ты один можешь спасти! Пяток со­лидных людей подберу, сам буду разносить. Себе да им – раз плюнуть. Как заживем!

Ардабьев отшатывается:

– Я это дело отрезал. Все!

– Ну?! Я просто… преклоняюсь! – Валентинов рад за друга, но со своего плана не сбит. – Ты молодец! Ты, только мне помоги, а? А то околеваю!

Ардабьев вырывает свой рукав из пальцев Валентинова и уходит.

Тот смотрит ему вслед и потом жестом словно стирает с лица надежду.

Парни, зарядившись и повеселев, возвращаются к Валентинову.

– Отец, – говорит коротышка. – Не боишься, что кто-нибудь выследит, куда прячешь?

– Какое умное дерьмо! – глумится в ответ Валенти­нов. – Против умников средство есть: на десять захоронок две с крысиным ядом. Один я знаю, где что. Валяй выслежи­вай, нарвешься. Страшная смерть. Боли адские и судороги!

Валентинов изображает мучительные конвульсии.

Туча-тучей приходит Ардабьев домой, молча ложится на диван.

Из кухни на стук двери появляется Вероника. Ардабь­ев не открывает глаз и не шевелится, хотя слышит ее шаги. Вероника присаживается у него в ногах, испытую­ще смотрит на мужа. Наконец он разлепляет губы.

– Кажется, я никогда не найду работу…

– Пока это нормально – в твоем случае. Ну-ка вста­вай! Скажи «Добрый вечер», сними ботинки, мой руки и ужинать!

Ардабьев поднимается, но заразиться бодростью жены ему не удается. «Добрый вечер» звучит грустно, а в пере­дней он переобувается понуро.

– Володя, чем сегодня хуже, чем вчера?

– Валентинова встретил. Помнишь Димку?

Она помнит:

– Который с гитарой. И что?

– Торгует наркотиками… – Жена изменяется в лице, и он добавляет торопливо: – Нет-нет, случайно встрети­лись! На него страшно смотреть.

– Ты испугался, что можешь снова?..

– Лучше покончу с собой!

– Да, – соглашается она медленно. – Тогда это будет лучше.

Телетайп печатает:

«Отдел по борьбе с наркотиками Управления уго­ловного розыска Казахстана ориентирует ГУВД Москвы о предполагаемом привозе партии анаши и гашиша гражданином Есимгалиевым – он же Умаров, он же Иванов – 18-20-го сего месяца. По имеющимся дан­ным, он намерен воспользоваться прежними каналами сбыта».

Кабинет Знаменского. Томин с Пал Палычем живо обсуждают сообщение. В кабинет заходят Сажин с Кур­ковым.

– Есимгалиев и так далее – поставщик дяди Миши. А прошлый раз продал Снегиреву, – говорит Томин. – И мы не сумели их взять при передаче товара.

– Потому что они не встречались, Паша. Там был фокус с багажной квитанцией!

– Помню. Но вторично нам этого не простят. Что у вас по Снегиреву? – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Пока ничего нового.

– Ведь я поручил его вам.