– Игорь Сергеевич, у вас нет аллергии на бумажную пыль? Тогда казенную письменность мы убирать не бу­дем, сложим на диван, с ней еще работать.

– Да-да, пожалуйста…

Власов рассматривал эувфорбию спленденс, которую Зиночка с месяц назад чем-то полила, вызвав небывалое обилие мелких алых цветков.

– Как вы терпите это душераздирающее растение? – поморщился он. – Шипы и кровь.

(Лепестки были кругленькие и действительно напо­минали капли крови).

«Некогда выкинуть», – хотел было отшутиться Зна­менский, но решил: нет, надо с ним серьезно. Мало ли какая фраза какую струну тронет.

– В этом растении есть характер. Индивидуальность. Красота и жестокость. Оно будоражит. Можно усмотреть символ жизни. Еще что-нибудь накрутить околофилософ­ское. Оно – сильное создание… и не позволяет себя «ца­пать за плечо» (процитировал он Власова). Вы ведь по­клонник силы, Игорь Сергеевич. Фикус мне неинтересен.

– А вы не поклонник?

– Силы? Слово очень уж многозначное. От «падаю­щего толкни» до… ну, скажем: падшего подними и дер­жи, пока не утвердится. Оба определения не мои, я не охотник плодить афоризмы.

Два удара каблучком в низ двери. Пат Палыч благо­дарно принял от секретарши поднос. Немножко она пе­рестаралась, но зато отпадает сожаление об окрошке. Тем паче, от нее в животе холодно.

– Мы с вами дивно беседуем «просто так», Игорь Сергеевич. Если вы еще поможете мне сервировать стол…

Ел Власов машинально, с холостяцкой неопрятнос­тью: скорее от нервов, чем от голода. Некоторое время продолжалось «просто так», затем прорезался смысл:

– Я вот насчет вчерашней очной ставки…

– Да?..

– Впечатление, будто меня в чем-то надули.

– Хм…

«Сообразил что-то. Любопытно, насколько».

– Не понимаю, зачем понадобилась сия процедура? Ведь Платонов и так готов вам душу выложить!

Пал Палыч долил в стакан из термоса. Хитрить не было смысла.

– Да, я вас слегка надул. И не извиняюсь, потому что для вашей же пользы.

– А в чем вы видите мою пользу?

– Вы мучились сомнениями, тяготились ответствен­ностью. Я облегчил задачу, предложив только подтвер­дить показания арестованного.

– И поздравили себя с удачей! – колко вставил Вла­сов. Пал Палыч пропустил мимо ушей.

– А кроме того, невредно было посмотреть на Платонова поближе. Как вам этот кладбищенский деятель?

Власов молча отвернулся. Пал Палыч решил тоже по­молчать. Пускай собеседник потрудится все же ответить.

После минутной паузы Власова выручил телефонный звонок. Трещал городской аппарат, и Пал Палыч, как всегда в таких случаях, отозвался официально:

– Старший следователь Знаменский слушает… Пре­дисловия не нужны, здравствуйте, Шептунов… Естествен­но, узнал… Да никакого фокуса, память срабатывает авто­матически… Ну что – что пять лет назад? Голос у вас тот же… А вы прикиньте, сколько я его наслушался, пока вы плели завиральные истории!.. Ну ладно, ладно… Значит, свобода. Поздравляю. И что будем делать дальше?.. Вот чего не советую! Зайдите-ка, потолкуем всерьез… Сейчас скажу… – Он полистал настольный календарь. – Давай­те послезавтра в три сорок пять.

«Шептунов. Отрадно, что не пропал. Хоть кто-то ког­да-то не пропадает! Вообще день удачный – если б не Власов».

– Еще чаю?

– Нет, спасибо… С вами разговаривал преступник?

– Бывший преступник.

– Что он сделал?

– Много чего наворотил.

– И вы с ним так вот…

– Что вас удивляет?

– Тон.

– Пять лет назад тон был другой. Но и человек был другой. Я с ним бился несколько месяцев.

– И перевоспитали?

Знаменский разозлился, но смыл злые слова с языка остатками чая.

– Вы меня все подковыриваете, приписываете хваст­ливость и прочее. Ну какая мне корысть перед вами чваниться?.. Что до перевоспитания, то педагогическая польза от следствия чаще всего гомеопатическая. Корень в самом человеке. Хочет или не хочет вырваться из уголов­ной тины.

Шептунов захотел. Все.

– И он к вам придет советоваться. Почему?! Почему тот же Платонов держится так, словно вы ему – друг, а я – враг?

– Преувеличиваете. Просто мы с ним – каждый на своем месте. Он видит, что на меня в определенном смысле можно положиться – все честно и объективно. А ваша позиция ему непонятна. Непонятное среднего чело­века раздражает.

«Снова воды в рот набрал… А ведь он способен сейчас поблагодарить за угощение и откланяться. А я останусь ни с чем?»

– Игорь Сергеевич, давайте наконец откровенно. Вы пришли искать помощи себе, но неким образом это связано с делом Платонова… Ваш протестующий жест – только жест. Из упрямства. У меня от своих забот голова так пухнет, что к вечеру кепка не налезает. Но готов помочь – если буду в силах. Только вот мне, как и моему подследственному, многое непонятно. Вы не вмешались, чтобы защитить Риту или Алексея… но не ушли. Стояли, смотрели. Как-то туманно упрекнули Платонова… не по­пытались задержать…

Платонов захрустел пальцами:

– Вывод ясен: трусил, пока не собралась толпа, а тогда рискнул вякнуть. Так?

– Нет, гораздо сложнее… Вы, между прочим, не от­ветили на вопрос о кладбищенском деятеле.

– Он не стоит серьезного разговора.

– Не считаете Платонова опасным?

– Разумеется, нет. Не хотел же он убивать вашего Демина!

– Единственно, чего он хотел, это утвердить себя с помощью кулака. Что будет с Деминым, его не интересо­вало. Это – антисоциальность. Как она проявится, зави­сит у таких, как Платонов, скорее, от ситуации. Если бы всерьез обозлился – ударил крепче. Мог ударить и кам­нем и ножом – что попало под руку. Думаете, нет?

– Думаю, да, – с горечью согласился Власов. – Но, Пал Палыч, почему об интеллекте судят по максималь­но доступному для данного человека проявлению. О моральном же уровне – по минимальному. Это неспра­ведливо! Гениальный ученый может в другой области изрекать глупости. Неважно. Но если кто хоть однажды сделал подлость – весь счет ведется от нее: вот на что способен!

– Занятная постановка вопроса. Выкрою время – раз­мыслю. Пока же вернемся к вам. Что вас сюда привело? Откуда желание поговорить просто так?

– Допустим, мне нравится с вами беседовать.

– А серьезно?

– Ну, если хотите, я всегда должен четко понимать, в каком положении нахожусь. В данный момент не вижу, зачем вам нужен свидетель. Мне эта роль неприятна. У вас и так все имеется – и раскаявшийся злодей, и невинная жертва, и высоконаучный трактат, скромно именуемый экспертизой.

– А как насчет гражданского долга, Игорь Сергеевич?

– Не опускайтесь до уровня агитатора. Объясните свой интерес ко мне юридически.

– Вас излишне занимает процесс следствия.

– Интерес рассматривается как нездоровый?

– У каждого своя профессия. Зачем инженеру-энерге­тику углубляться в тонкости судебной психологии или теории доказательств?

– Красивые термины. Что осталось бы от вашей тео­рии доказательств, если бы Платонов успел просто уйти? Пшик!

– А вы хотели бы, чтобы он ушел, а славный парень остался, как говорится, неотмщенным?

Тихо сделалось в кабинете. Власов пристально смот­рел на эувфорбию.

То, что он произнес затем, было неожиданным и для Знаменского, и для него самого:

– Я… могу навестить этого Демина?

– Новая причуда. Чем вы маетесь, Игорь Сергеевич?.. И как давно?

– Не будем теперь!.. – отрицательно затряс тот го­ловой.

– Завтра я собираюсь в клинику. Поедемте вместе.

Хуже всего, что Пал Палыч почти знал уже, чем мается Власов. Только отпихивался от своего знания в надежде, что ошибается.

Власов был утомителен и в молчаливом, и в разго­ворчивом варианте. И, чтобы не ехать вдвоем через го­род, Пал Палыч назначил ему свидание на станции метро, откуда путь до клиники занял у них всего минут пять. Дождь зарядил, и передвигаться надлежало стреми­тельно.

Клиника обдала специфическими запахами и звука­ми, и Пал Палыч с облегчением подумал: «Слава Богу, Саша уже дома!»

В кабинете врача они застали старшего Демина с авоськой на коленях: подкормка сыну. Пал Палыч спра­вился о состоянии Алексея.

– Сейчас как раз на осмотре – еще одного специали­ста вызвали. Сижу вот, жду, что скажут… – понурился Иван Федотович. – Приходили его друзья по институту, у него, говорят, было необыкновенное видение. Видение, понимаете?..

– Да. Мало сказать – обидно. Хочу вас познакомить – Игорь Сергеевич, тот самый свидетель происшествия.

– О, здравствуйте! Демин. – И долго тряс его руку. – Спасибо вам от души, товарищ… Власов, да?

Тот с неудовольствием отнекивался от благодарнос­тей. Демин горячо твердил правильные газетные фразы о важности наказания всякого рода нарушителей обще­ственного порядка.

Вошел врач, пропустив вперед Риту:

– Сюда, пожалуйста.

Рита сказала общее «здравствуйте» и повернулась к врачу:

– Что сказал профессор?

– Пока шансы пятьдесят к пятидесяти.

Она ахнула и отшатнулась.

– Радоваться надо! – урезонил врач. – Значит, есть основания надеяться! – И обернулся к отцу: – Сейчас его привезут сюда. В палате уборка.

– Неужели он может совсем ослепнуть?! – в три ру­чья залилась Рита.

Демин сердито комкал в руках авоську и сверлил ее осуждающим взором.

– Рита… вы… не годится вам тут плакать! – повысил он голос.

– При Алеше я не буду, Иван Федотыч! – прорыдала та и вдруг уткнулась в его плечо.

Доверчивый этот, родственный порыв смутил его и привел в растерянность, но не растопил льда.

– Ну-ну… вы скоро утешитесь…

– Как я утешусь, когда я его люблю!!

«Без посторонних папаша наговорил бы ей резкостей. По его убеждению, «эта девица» неспособна любить».

– У вас к Демину серьезные вопросы? – обратился к Пал Палычу врач.

– Нежелательно?

– Держится он молодцом, но лучше покороче.

– Ясно. Сокращусь.

Дверь открылась, и на каталке ввезли Алексея. Глаза его были скрыты повязкой. Рита бросилась к нему, вытерев слезы, поцеловала.

– Алешка, я так соскучилась!.. Ой, опять уже колю­чий… Голова больше не болит? – в тоне ни малейшей плаксивости.

– Да нет, пустяки… В каком ты платье?

– В брючном костюме. Синем. Чтобы не смущать здеш­нюю публику.

– Подумаешь, пусть завидуют!

Завязался тихий (но слышный в небольшом кабине­те) разговор, перемежаемый поцелуями, при котором присутствие посторонних решительно ни к чему.

Врач деликатно вышел. Знаменский подал Власову знак, предлагая тоже пока удалиться. Тот сделал вид, что не заметил, и с жадным вниманием смотрел на Риту и Алексея. Тогда и Знаменский остался. Иван Федотович обиженно застыл, не желая соглашаться, что он лишний.

А молодые были поглощены друг другом и не обраща­ли внимания на окружающих. Алексей – по слепоте, Рита – то ли забывшись, то ли из принципа пренебрегая старомодными нормами скромности.

С горя забросив парикмахерскую, она выглядела еще моложе и – на вкус Пал Палыча – красивее. Прижав­шись к Алексею грудью, таяла от нежности, светилась радостью.

Но вот схлынул напор чувств, в их воркование вторг­лась действительность:

– Я была у тебя на кафедре, принесла замечания по диплому.

– Молоток, попозже прочтешь мне.

– Алеша, профессор сказан, что ты будешь в порядке.

Алексей чуть отстранил ее и произнес спокойным крепким голосом:

– В данном случае важнее не то, что сказал профес­сор, а то, что говорю я. А я говорю «да». Во-первых, не намерен отказываться от удовольствия смотреть на тебя. А во-вторых, я, черт возьми, архитектор и должен видеть свои проекты!

– Ты – во-первых, черт возьми, архитектор.

– Не жаль уступать первое место? Ладно, так или иначе, я собираюсь быть в полном порядке… А нет, найду тебе кого-нибудь поприличнее.

– На кой шут он мне сдался! Я его… – она зашептала Алексею на ухо, оба засмеялись.

Опять был объявлен перерыв на ласки.

Власов – этакая верста коломенская в углу – нали­вался тяжелой темной думой. Демину-старшему сделалось вовсе невмочь.

– Между прочим, я вчера известила предков, что выхожу замуж, – с нарочитой небрежностью обронила Рита. – Слава Богу, объяснение заочное, без ахов и охов.

– Забыл, где они сейчас?

– В Африке, в этом… нет, все равно не выговорю.

– И не стыдно?

– Нет. По географии я всегда знала только одно: Волга впадает в Каспийское море.

Алексей погладил ее по щеке:

– Ревешь?

– Это от стыда за невежество.

– Слезы отменяются, слышишь? Потекут ресницы, красота насмарку… А с родителями все-таки неловко.

– Если помнишь, два месяца назад мне стукнуло восемнадцать. Могу участвовать в выборах, водить маши­ну и вступать в брак.

Ошеломленный новой бедой Иван Федотович так громко сглотнул, что Алексей услышал.

– Кто тут еще?

Иван Федотович прокашлялся.

– Отец! Ты что же молчишь?

– Ладно-ладно, я потом, – пробурчал тот.

– Что еще за «потом»? Иди сюда.

Отец приблизился, вложил в ладонь Алексея свою руку.

– Здорово, старый партизан! Вы пришли вместе?

– Н-нет… Я прямо с работы…

– Лучше бы вместе. И вообще… у тебя иконки с собой нет?

– Какой иконки? – обомлел Иван Федотович.

– Эта дурочка официально сделала мне предложение. Может, сразу и благословишь?

Иван Федотович беспомощно потоптался: огромные Ритины глаза в мокрых ресницах (которые не потекли, потому что не были накрашены), счастливо улыбавший­ся сын с белой повязкой поперек лица…

– Ты сначала хоть из больницы выйди, а тогда женись!

– Невеста, примем совет бывалого человека?

– Давай.

– Тут к тебе следователь, – нашел отец повод рети­роваться.

– Да? Полно гостей.

– Здравствуйте, Алексей. У меня разговор на две ми­нуты, – подал голос Знаменский. – Вы имеете право на гражданский иск к Платонову.

– То есть?

– Для возмещения понесенного вами ущерба. У него описано имущество.

– Да зачем, Пал Палыч? – изумился Алексей. – Не буду я заявлять никакого иска! На его деньги мне реши­тельно плевать. Еще не хватало!

– В общем, я этого ждал и понимаю. Остальные воп­росы на днях. Не буду мешать… Игорь Сергеевич, вы хотите что-нибудь спросить или сказать?

– Нет, нет… желаю здоровья и вообще счастья…

Алексей поблагодарил – не поняв, кого.

Напротив главной проходной Петровки, 38, через улицу, находилась стоянка такси.

С зарплаты на такси не поездишь, но сегодня в карма­не у Пал Палыча лежала премия – раз. Они с Зиночкой спешили к Томину – два. Дождь прекратился, давая воз­можность пребывать под открытым небом – три. И пото­му они пристроились в хвосте довольно многолюдной очереди.

Она имела настроение добродушно-шутливое. У оче­редей ведь бывают разные характеры. Попадется, напри­мер, кто-нибудь склочный, заведет ругань с продавщи­цей или соседями, заразит остальных. И уже уйдет потом, и «зараженные» сменятся новыми людьми; но и новые продолжают ворчать и цапаться, сами не зная почему. А суть в «закваске», которую очередь получила и долго не может от нее избавиться.

Той, где оказались Знаменский с Кибрит, кто-то, наверное, оставил в наследство веселый, легкий дух. «Очередники» подтрунивали друг над другом, раскован­но искали попутчиков для кооперации. Ожидание тяготило куда меньше, чем обычно. Те, кто выстраивался сзади, спустя короткое время тоже теряли равнодушную отчуж­денность горожан и «включались».

Вот двое подошли со скучными деревянными физио­номиями. Глядь, через несколько минут начали беззлобно пикироваться:

– Женился бы ты, Валентин! Ведь уж избегался, из тебя скоро песок начнет сыпаться.

– Из тебя самого скоро посыплется!

– Да, но за тобой даже подмести будет некому!..

Коллективным развлечением служил пьяненький му­жичок, которого шоферы не брали. Он был, однако, преисполнен оптимизма. Да еще грели его сердце две бутылки пива; он перехватывал их и так и эдак: мешали рукам, ибо все порывался приплясывать и петь. Тогда поставил их к столбу и в веселии забыл. Вдруг увидал и умилился:

– Гляньте-ка, гляньте! Бутылки-то мои какие у-ум-ные!

Опять покуролесил и опять умилился:

– А пиво стоит! Честно стоит!

И, присев на корточки, любовно поправил, чтобы смотрели этикетками в одну сторону.

Место стоянки было бойкое – возле ворот «Эрмита­жа»; машины подкатывали часто. И скоро Пал Палыч и Зиночка покинули бодрую очередь.

…Если Маргарита Николаевна Знаменская славилась пельменями, то Тамара Георгиевна – украинскими забо­ристыми блюдами. И стряпала всегда обильно, мало про­сто не умела. Квартира благоухала: на кухне и жарилось, и пеклось, и булькало, и дразняще обдавало пряностями.

Друзья обнялись. С некоторой бережностью, потому что левая рука Томина была еще на перевязи.

– Да бросьте, это для маминого удовольствия!

Зиночка сняла куртку, косынку. Томин выкатил глаза и обошел ее кругом, как выставочный экспонат.

– Да будь я и негром преклонных годов!.. – выразил он свое восхищение. – Ну, Зинаида!

Действительно, выглядела она замечательно. Пал Палыч не смог припомнить, видел ли на ней это платье, но последние недели Зиночка все хорошела и хорошела.

– Неужели полковник со стальными глазами? – гроз­но вопросил Томин. – Видишь, мама, что тут без меня! Моя нервная система в опасности! Зинаида цветет, как орхидея. Правда, я их не видал.

– Да весна же, Шурик. И ты – жив-здоров!.. Тамара Георгиевна, вам помочь?

– Нет уж, вас такую и к плите подпускать опасно.

– Для плиты или для меня?

Та посмеялась:

– Все почти готово. Расставляйте там тарелки.

Где в доме что, Зиночка знала. Своей волей достала самую парадную посуду.

Пал Палыч поинтересовался, что за книга раскрыта на кресле. Солоухин.

– Ты читаешь или мать?

– Представь себе, я. И с удовольствием. В наше время вдохновенно и всерьез описывать, как надо собирать грибы, как их жарить, солить и что ими закусывать – своего рода нравственный подвиг!

В дверь позвонили, Томин двинулся отпереть, но Тамара Георгиевна опередила, впустив пожилую пару: соседей с нижнего этажа. Женщина торжественно держа­ла корзиночку с пучками укропа, салата и еще какой-то зелени.

– Мы только что с дачи и вдруг слышим – Алек­сандр Николаевич вернулся из госпиталя.

– Вернулся, вернулся.

– Поздравляю, Тамара Георгиевна!

– А-а, – сказал Томин, – здравствуйте. Я уже скучать начал – никто не напоминает про тапочки.

– Ой, что вы! Бывало, сидим по вечерам, а ваших шагов не слышно. И так не по себе, так не по себе… Я говорю: пусть бы уж топал, во сто раз лучше!.. У вас гости? Мы только поздороваться и… вот. Это вам, – про­тянула корзиночку.

– Неужели с собственной грядки?

– У нас теплый парничок!

– Тронут. Обожаю всякую травку.

Соседи ушли, Тамара Георгиевна засновала из кухни в комнату, принося пышущие жаром кушанья.

– Ведь только хорохорится, а на самом деле еще совсем не здоров, – приговаривала она. – Спит беспо­койно, вскрикивает. А уже готов из дому на работу сбе­жать. Хоть бы вы на него повлияли.

– Пал Палыч, давай влиять, – подмигнула Зиноч­ка. – Шурик, тебе кто разрешил вскрикивать?

– Это от скуки. Уже сил нет бездельничать!

– Раз в жизни можно отдохнуть, – «влиял» Знамен­ский.

– Не смеши. Уж чья бы корова мычала… Ох и поедим, братцы! А после попоем.

– Сашко, тебе нельзя утомлять легкие! – запретила Тамара Георгиевна.

– Ну, Паша споет.

– Если забудет про своего единственного ненагляд­ного свидетеля, – вставила Зиночка.

– Не поминай на ночь глядя. У меня от него изжога.

– Все в том же состоянии?

– Помяни мое слово, – прорек Томин, – однажды утром он придет и скажет: знаете, Пал Палыч, я сегодня всю ночь не спал, думал, и окончательно решил от всего отказаться!

– Да пропади он пропадом! Буду петь тебе все, что пожелаешь.

…Но пение не состоялось. После ужина, когда Тамара Георгиевна принялась за грязную посуду, до которой Зиночку тоже не допустила, та произнесла насторожив­шим Пал Палыча тоном:

– Я бы хотела кое-что сообщить…

– Слушаю. Или мы ждем Сашу? (Тот принимал чьи-то телефонные поздравления в соседней комнате).

– Да, Павел, чтобы уж сразу…

Пал Палыч всмотрелся в нее. Потупилась, какая-то тревожно-радостная.

Нет, платье было новое, не видал он ее в этом платье. И туфли новые. Вся новая.

Почему-то смутно стало на сердце от ее новизны.

– Что случилось? – гаркнул Саша за спиной.

– У меня короткая информация, – тихо сказала Зи­ночка. – Я выхожу замуж.

– С ума сошла! – воспротивился Томин всем суще­ством.

– Ты тоже считаешь это помешательством, Павел? – обернулась она к Знаменскому.

Тот отрицательно покачал головой. Голос все же от­казал.

– Нет, ты понимаешь, что ты делаешь? – негодовал Томин. – Была дружба, была нерасторжимая тройка! Как мы вместе работали!

– И останется дружба, останется тройка! И будем вместе работать!

Томин присвистнул:

– До нас ли теперь! Друзей покидают за порогом загса.

– Шу-урик! – с ласковой укоризной Зиночка взъеро­шила ему волосы. – Таких друзей не покидают. И я не представляю, чтобы мой муж не стал вашим другом тоже.

– Ее муж!.. – перекривился Томин. – Просто слы­шать не могу!.. Кто он наконец?

– На днях познакомлю.

– Видал, Паша? Мы даже не знакомы! Заводит ро­ман, не спрося нашего мнения, не показав хоть издали! Я вот уверен, что он тебе не пара!

Возможно, Томин чуть-чуть утрировал свое огорче­ние. Но чуть-чуть.

А Пал Палыч переживал чувство потери. Уже оконча­тельной. Год назад состоялось между ним и Зиночкой последнее интимное объяснение. Она, не обинуясь, при­знала, что есть кто-то… еще не наверняка… но она надеет­ся, что тот самый, кто ей нужен. Знаменский не раз спрашивал себя – не ее – оправдалась ли надежда. Се­годня получил ответ. Знал, что к тому идет. И все-таки, все-таки!..

– Ладно, Саша, уймись, – сказал он вполне, как ему представлялось, невозмутимо. – Мать переполо­шишь.

Томин приглушил громкость, но не унимался:

– О, женщины! О существа, которые…

– Имеют обыкновение выходить замуж, – подхвати­ла Зиночка, не скрывая улыбки.

– Паша, быстро мне рюмку коньяку! Внизу в книж­ном шкафу. Одной рукой неудобно… Спасибо. Это я за собственное здоровье… Значит, бесповоротно? Любовь, семья и прочее?

– Да что ты так уж раскипятился?.. Пососи лимонную корочку, Тамара Георгиевна унюхает.

– Во-первых, глубоко возмущен твоей скрытностью. Во-вторых, зол на себя: недоглядел. Ничего себе, сыщик! И, в-третьих, честно и откровенно ревную. Если уж приспичило замуж, почему не выйти за меня или Пашу?

– Ты не сватался.

– Убить меня мало.

Все это уже сбивалось на водевиль, и Пал Палыч предложил поздравить Зиночку по-человечески.

– Ррр… Сейчас не могу. Остыну – поздравлю.

– Ну остывай. Я пока позвоню.

– Постой! Были ЗнаТоКи. А теперь?

– Клянусь не менять фамилию.

– И на том спасибо, – буркнул он ей вслед.

Утро туманное, утро сырое. Граф порезал лапу о стекляшку. От вчерашнего пиршества тело тяжелое. От Зиночкиного счастья грустно. И опять, опять незваный Власов!

– Мешки под глазами, плохо спали, Игорь Сергеевич?

– Практически не спал. Я много передумал, прежде чем прийти.

– Всю ночь не спал, много думал и окончательно решил?.. – Паша как в воду смотрел.

– Да. Окончательно.

– Свидетель подает в отставку. Это я почти знал. Что же, рассказывайте.

– Не хочется говорить. – Он достал из кармана лис­ток. – Прочтите.

«Старшему следователю Управления внутренних дел г. Москвы тов. Знаменскому П. П. Заявление. От граждани­на Власова, проживающего… Я привлекаюсь в качестве свидетеля по делу Д. К. Платонова, который избил на улице человека. По этому делу я не могу быть объектив­ным свидетелем, так как…»

Знаменский пробежал текст до конца, вздохнул, от­ложил. Все встало на свои места.

– В вашем заявлении нет главного, Игорь Сергеевич.

– Я написал все.

– Вы не написали, почему пришли. Ради кого? Ради себя, ради него, ради торжества справедливости?

Власов выглядел постаревшим, был серьезен, ли­шен стремления подкалывать следователя; отвечал доб­росовестно:

– Не терплю, если я кому-то обязан или должен. Ни отдельному человеку, ни обществу.

– Не честнее ли сказать: мне стало стыдно. Вы ведь, в сущности, пришли исповедаться.

– В отпущении грехов не нуждаюсь. Просто мой прин­цип – всегда платить по счетам.

– Э-э, бросьте, Игорь Сергеевич! Не такой вы раци­оналист, каким стремитесь выглядеть… Пожалуйста, могу зарегистрировать заявление, поставить входящий номер, и когда понадобитесь – вас вызовут. Устраивает? На­сколько вижу, нет. Тогда вот как! – Пал Палыч разорвал листок и бросил в корзину. – Вам стало невтерпеж, и надо облегчить душу. Так что говорите.

Хруст пальцев.

– Неприятно.

– А мне? Ведь каждый день я призываю людей при­знаваться в чем-то постыдном и мучительном.

– У вас привычка.

– Все равно неприятно. Но нужно. И часто больше-то нужно не мне, а тем, кто сидит тут напротив.

– Я… все написал.

– Нет, этого мало. «Шесть лет назад совершил анало­гичное преступление… о нем никому не известно…» Нам обоим нужно без канцелярщины, человеческим языком.

Власов беззвучно пожевал губами. Слов во рту не было.

– Давайте я начну за вас. Шесть лет назад цвела сирень, был вечер и теплый ветер трепал рыжие волосы красивой синеглазой девушки.

– Положим, вечер был прохладный.

– Прохладный ветер трепал рыжие волосы. Вы подо­шли и сказали: «Как жаль, что вы ждете не меня!» Она ждала другого.

– Да. Но многое было иначе, чем с Платоновым. Только вот постепенно…

– Прошлое смешалось с настоящим.

– Да, все стало казаться похожим. Иногда не мог отделять, где Платонов, где я сам… Та девушка напоми­нала Риту. И она мне… по-настоящему понравилась.

– А вы ей?

– По-моему, отбрыкивалась для вида. Мы почти по­знакомились, когда явился ее незваный защитник. Кор­чил из себя рыцаря, изображал, что имеет права…

Он умолк. Пал Палыч не стал понукать: теперь уж заговорил. Договорит. Власов тряхнул головой, освобож­даясь от скованности в шее.

– Я был моложе, Пал Палыч. Общительней, остро­умней. Женщины, случалось, увлекались не на шутку. Я мог рассчитывать, понимаете?

Знаменский покивал – чего не понять.

– И она вела себя как-то… нейтрально. Словно ждала, чем кончится. Как проявит себя ее приятель… Слово за слово, пошла толковища. Он замахнулся, я успел ударить первым… он отлетел на скамейку, стал сползать вниз… потекла кровь.

– Очень сильно ударили?

– Средне. Но… разводным ключом.

– Это плохо. Куда попали?

– В голову. Правда, удар получился скользящий. Де­вушка закричала. Ей померещился нож. Но это был раз­водной ключ. Немецкий, друзья в тот день подарили.

– Зачем ключ? У вас машина?

– Была… Разбил вдребезги, новую не осилил. Да, так вот тут девушка испугалась меня – что я с ножом. Отбе­жала. Это все произошло на скверике. Безлюдно. Она издали топала на меня ногами и обзывала… вероятно, справедливо. Тогда я ушел.

– Просто ушли… Совесть не пошаливала?

– Должен признаться – нет. С неделю тревожили звонки в дверь, ну, еще избегал бывать на том месте. Вот и все.

– А теперь-то – что все-таки вами движет, Игорь Сергеевич? Разыгрались ассоциации, воспоминания – ясно. Ясно, что вы защищали не Платонова – себя. Но что-то послужило же последним толчком для такого шага, как официальное заявление. Оно ведь чревато…

– Не толчок – обвал всего! Неужели вы не понимае­те?! Все не так, как должно быть. Все оборачивается иначе. Одно за другим. Платонов оказался мелочью и трусом. Кого я выгораживал? К Демину чувствовал пренебрежение, а он – сильный характер. Его отец меня благодарит – за что?.. Рита вопреки элементарной логике житейской остается со своим Алешей. Все не так, как я привык считать!

Пережидая очередную паузу, Знаменский подумал, что все равно не понимает Власова. И не поймет до дна. Пусть смятение, переоценка ценностей. Но инстинкт са­мосохранения должен бы взять верх. Всю жизнь прожив­ши эгоистом, скептиком (может быть, и циником), вдруг не перерождаются в покаянных праведников. Тут срок нужен немалый и многие жестокие уроки…

Но если цинизм был напускной? А эгоизм – след­ствие одиночества, отучающего заботиться о других? По­нимает ли он и сам себя вполне, до конца?

– И вы еще, – снова заговорил Власов. – Я считал себя стопроцентно порядочным человеком, а тут увидел все с обратной точки, вашими глазами… К кому-то дру­гому, возможно, не пришел бы.

– Как удачно, что подвернулся Пал Палыч! Добрый малый, всегда рад потолковать по душам. Нет, Игорь Сергеевич, не польстили вы мне своим доверием. Раз не пришли бы к другому, то чего стоит ваше раскаяние?

– Я не уверен, что раскаиваюсь. Еще не знаю… Дело в том, что я привык существовать в определенной системе координат. Иначе не умею. Сейчас прежние координаты сместились. Я потерял свою точку в пространстве. Нет опоры.

Пал Палыч смотрел в окно. Утро туманное, утро сырое. Зиночка выходит замуж. Граф будет часто резать лапы – тяжел, а кругом битые бутылки. Власов объясня­ет-объясняет – объяснить не может.