Глуховатый голос снова ответил, что никаких сведений о Захарове не имеет.
      Не дав Гусеницину положить трубку, Наташа заговорила умоляюще:
      - Товарищ старший лейтенант, я вас очень прошу, скажите, это правда, что у Захарова большие неприятности по службе? Не делайте из этого государственной тайны. Мне не нужно подробностей.
      Но и на это из трубки донеслось:
      - Не знаю, не знаю. А что касается неприятностей, у кого их не бывает. Сведений о нем никаких не имею. У нас его уже забыли.
      Никогда короткие телефонные гудки не казались Наташе такими резкими, как сейчас.
      Мысль навестить мать Николая пришла неожиданно. Наташа быстро сбежала по лестнице и через двадцать минут свернула в тихий Ковровый переулок. "Неужели я ошиблась?" - недоумевала она. На углу, где раньше стоял маленький двухэтажный домик, все было по-новому. Целый квартал старых деревянных домов был снесен, и вместо них возвышался один большой, десятиэтажный корпус, весь первый этаж которого занимал универсальный магазин.
      Домой Наташа вернулась усталая. На полу в беспорядке лежали книги. Перетирая их, она думала: "А что, если Виктор приведет его пьяного? Нет, нет, он этого не сделает. А впрочем... Если не так уж сильно, то... О нет! А вдруг за ним следом увяжется жена?"
      Много передумала Наташа, пока, наконец, в коридоре не раздался звонок. Один длинный, один короткий, как точка: так звонил только Ленчик. Дверь она открывала с замирающим сердцем.
      Ленчик был один. Он молча прошел в комнату и устало опустился в кресло. Наташа смотрела на него пугливо и настороженно.
      - Хорошо, что ты не пошла со мной, - заговорил Ленчик после некоторого молчания. - Мое сердце как будто предчувствовало, что могла произойти колоссальная неприятность. - Он развел руками, словно желая показать размеры этой неприятности. - Когда я постучал в дверь и вошел в комнату, он с отчаянным, хриплым окриком спросил, что мне нужно? Я представился. Он вначале меня не узнал. Я попытался объяснить, кто я такой и зачем пришел. Он выслушал, потом встал и заревел: "Жалеть пришли? Благодетели! Вон!!!"
      "Он, он... Это в его характере!" - думала Наташа.
      - Рассказывай, рассказывай, покуришь потом, - торопила она Ленчика, который медленно и со смаком раскуривал свою трубку.
      Но Ленчик не спешил. Поставив на подлокотник кресла пепельницу, он продолжал с усталым и сочувственным выражением лица:
      - Я хотел дождаться, пока он утихомирится, но он расходился все сильней и сильней. Потом по твоему адресу понеслась такая ругань!.. Тут я понял, что он стал заговариваться. Обычные галлюцинации алкоголика и полный провал памяти. Начал спорить с воображаемым доктором - за доктора он, очевидно, принял меня, - который якобы хочет принудительно положить его в психолечебницу. Назвал меня эскулапом, который ни черта не понимает. Когда я собрался уходить, в барак вошла пожилая женщина в грязной замасленной кофте. Он назвал ее Варькой. Спросила меня, кто я и зачем пожаловал. Видно, что и она изрядно хватила. В ответ я промычал что-то невразумительное. Признаюсь, Наташа, что чувствовал я себя в эту минуту не в своей тарелке. Потом эта Варька достала из-за пазухи четвертинку и разлила ее в два стакана. Если б ты видела, как дрожали ее руки и как горлышко четвертинки стучало о края стакана! Перед тем как выпить, он сказал ей, зачем я пришел. Тут Варька посмотрела на меня такими глазами, что если я когда-нибудь вынесу еще один такой взгляд, то буду иметь право считать себя героем. Видишь, это следы водки. - Ленчик показал на пиджак, где у самого плеча на рукаве темнели два больших влажных пятна. - Хорошо еще, что стакан пролетел мимо. Боже мой, она подняла такой хай, набросилась на меня с такой похабщиной, что я опомнился только у трамвайной остановки. Признаться, Наташа, такого срама я еще в жизни не видал. - Ленчик сделал большую затяжку, постучал трубкой о пепельницу. Затем он встал, подошел к столу и снова сел в кресло. Ты прости меня, Наташенька, но больше туда я не пойду. Мне еще не надоело носить голову на плечах.
      Слушая этот страшный рассказ, Наташа становилась бледнее и бледнее. Ожидая встречи с Николаем, она приготовилась ко всему, и не удивление, не страх, а выражение глубокой душевной боли запечатлелось сейчас на ее осунувшемся лице.
      Ленчик сидел в кресле и изредка украдкой поглядывал на Наташу.
      - Виктор, ведь ты мужчина. Ну, подскажи, что нужно сделать? Как его спасти? - Наташа подошла к нему и положила на его плечо руку. - Ведь он же гибнет. Гибнет...
      Ленчик холодно отстранил ее руку. Встал и заговорил тоном наставника:
      - Прежде, чем кому-то помогать, нужно знать, ждет ли от тебя этот человек помощи. Нужна ли ему эта твоя помощь? Это первое. Второе: допустим Николай ждет этой помощи. Тогда вполне естественно возникает вопрос: с чего начать? Я уже об этом думал. В лекциях профессор Грязное говорил, что между запоями у алкоголиков наступают просветления, когда они критически оценивают свое поведение. Так вот, нужно поймать, когда у него наступит это просветление. Встречаться с ним тогда, когда у него запой, не только бессмысленно, но даже вредно для больного: всякие душевные волнения у алкоголика еще сильнее разжигают страсть к спиртному, ну... и... разумеется, с его стороны ничего, кроме оскорблений и неприятностей, ты не встретишь. Пойми одно, что это болезнь. Здесь нужна лечебница, а не духовный наставник. Не проповедь, а уколы, режим, наблюдение - вот, что может его спасти. Это мое твердое убеждение и мой последний совет. Непонятно только одно. - Ленчик отвернулся, в голосе его послышалось раздражение: - Что ты хочешь с ним делать? Ну, допустим, вы встретитесь, поплачете на плече друг у друга, вспомните старую дружбу, которую уже ничем не воскресить, растравите друг друга и разойдетесь. Не понимаю, зачем вся эта филантропия с твоей стороны? Зачем игра в милосердие?
      На эти обидные слова Наташа не ответила, как ей хотелось ответить. Теперь она будет хитрей. Теперь она не вспылит, как раньше, и не покажет ему порог, пока не повидает Николая. Вместо пощечины, которую ей так хотелось залепить Ленчику, она только с укором, стиснув зубы, покачала головой.
      Перед уходом Ленчик пригласил Наташу на завтра в Большой театр. Она отказалась: без Ильи Филипповича не пойдет.
      Ленчик самодовольно улыбнулся.
      - Я уже предусмотрел и эту твою новую привязанность. Зайду завтра вечером. - Сказал и положил на стол три билета.
      Оставшись одна, Наташа посмотрела на часы. Было ровно четыре. На это время Илью Филипповича вызывали в Кремль. С мыслью об Илье Филипповиче на нее пахнуло что-то свежее, уральское, таежное... Но это было недолго.
      Впечатление от неприятной новости, принесенной Ленчиком, усиливалось усталостью от вчерашней вечеринки. В голове чувствовалось легкое кружение. Наташа прилегла на диван и, не мигая, уставилась в потолок. Хрустальная люстра множеством разноцветных огней отражала солнечный свет, падающий на нее с зеркала, лежавшего на столе. Мягкий, успокаивающий свет. В комнате все было, как и три года назад. На буфете в вечной боевой стойке замерли мамонт и зубр, выточенные из слоновой кости. По крышке рояля скакал и никак не мог ускакать быстроногий олень, гордо несущий над собой ветвистые рога. Между зубром и мамонтом, подперев бока руками, хохотал шут в красном колпаке. Над всем этим на высокой подставке возвышалась Хозяйка медной горы, сделанная из уральского камня-самоцвета по сказу Бажова. Ее российский сарафан внизу был оторочен позолотой, такое же золотое обрамление было и на ее высокой груди, и на широком поясе, который ловко схватывал гибкий стан красавицы. От лица, от всей ее фигуры, от гордого поворота головы Хозяйки медной горы веяло силой и красотой Урала.
      Снова вспомнился Николай. Теперь он предстал таким, каким его однажды Ленчик встретил на Пресне. Он стоял у входа в продовольственный магазин, куда Виктор зашел за папиросами. Узнав Николая, он поздоровался с ним. Тот повернулся и, пьяно пошатываясь, пошел навстречу. Потом повис на плече Ленчика и рассказывал. Плакал и рассказывал, как его исключили из партии, уволили с работы, как он сошелся с вдовой... На прощанье попросил "на сто грамм". "Так упасть!.. Так упасть... Нет! Что бы с ним ни случилось, я должна быть с ним рядом!"
      Мысли Наташи были прерваны приходом Елены Прохоровны. Прямо с порога она озабоченно проговорила:
      - Я только сейчас с избирательного участка. Отмечалась. Мне сказали, чтобы ты немедленно оформляла прописку.
      - Почему их волнует моя прописка?
      - Говорят, что без открепительного удостоверения и без московской прописки голосовать нельзя. А это нехорошо. Мало ли что могут подумать. Тем более, ты комсомолка, поступаешь в аспирантуру... Неприятности могут быть.
      - Я уже вчера заходила к начальнику паспортного стола. Он требует справку о допуске к вступительным экзаменам в аспирантуру.
      - Ну представь ему эту справку.
      - Заведующий аспирантурой вчера был болен, а кроме него, мне ее никто не дал.
      - Значит, нужно обратиться к самому начальнику отделения милиции. Я надеюсь, что он не такой буквоед, как этот паспортист.
      Со шпильками в зубах и с распущенными волосами, Наташа стояла перед зеркалом. Закончив прическу, она взяла сумочку и собралась уходить.
      - Мама, к начальнику милиция я схожу завтра. Придут Тоня или Виктор пусть подождут, а Илье Филипповичу скажи, чтоб вечером он никуда не уходил. С ним мы идем сегодня в Кукольный театр.
      7
      Целую неделю Алексей писал Ларисе письмо. Послал его, но ответа не получил. Адрес ее он осторожно узнал от секретаря факультета, дряхленького старичка, который наверняка давно забыл, что на свете существует любовь, да к тому же такая неспокойная.
      Третья московская весна была для Алексея особенно тревожной. Стихи он пописывал тайком и раньше, еще со школы, но теперь его словно прорвало. Он бродил до самого рассвета по тополиной аллее студенческого дворика и слагал стихи. Записывал на ходу, под фонарем старой часовни, где раньше молились монашки, а теперь студенты держали свои вещи. Даже в стихах к матери, которой он не писал уже несколько месяцев, Алексей больше говорил о своей любви к Ларисе. Забыв, что его могут слышать из открытых окон, он читал вслух:
      ...Ты помнишь, мама,
      Как я, упав в твои колени,
      Оплакивал потерянный пугач?..
      Тогда в тебе одной искал спасенье,
      Ты говорила мне: "Не плачь".
      Но я все плакал, потерявший право
      Быть атаманом вместе с пугачом
      Ведь и ребенок знает цену славе,
      Ведь дорог и ему ребяческий почет.
      ...И больше ничего не говоря,
      Ты молча шалью клетчатой накрылась,
      Меня, чумазого, оставила в дверях
      И только к вечеру обратно возвратилась.
      Всем детским существом своим
      (О сердце не было тогда понятья)
      Я знал, что с возвращением твоим
      Ко мне пришло утерянное счастье.
      Я помню, ты мне подала его
      "Всамделишный" и новенький пугач!
      Как будто символ счастья моего,
      И ласково сказала: "На, не плачь".
      О! Если б ты могла теперь
      Меня утешить, как бывало,
      Я б завтра распахнул ту дверь,
      Где начиналась жизнь моя сначала.
      Я б рассказал тебе, о мать!
      Что девочка, как серна горная,
      Меня не хочет замечать
      Такая гордая и непокорная!
      А еще... ты, мать, меня поймешь,
      (Многие хоть этого не знают),
      Как нескошенная в поле рожь
      Золотыми зернами рыдает.
      Как роняет и роняет рожь
      Зерна переспелые к кореньям,
      И по полю гибельная дрожь
      Пробегает криком о спасеньи...
      Но не зерна я роняю, мама,
      Удобреньем в жирный чернозем
      Стих мой деревенский и упрямый,
      С перебитым прыгает крылом!
      ...Я к неправде, мама, не приучен,
      Вот теперь - не лгу и не таю,
      Что волос ее каштановые тучи
      Застилают седину твою.
      А поэтому мои поклоны
      И мою сыновнюю любовь
      Реже тебе носят почтальоны...
      Мама! Я сегодня вновь
      Что-то потерял, но что - не знаю,
      И Москва мне кажется другой...
      Сердцем впряжен я в оглоблю мая
      С бубенцом под расписной дугой.
      Проходя мимо грузовой автомашины, Алексей, не отдавая себе отчета - зачем, заглянул в кабину и тут же отпрянул. Не то присмирев от счастья, не то заснув, двое влюбленных, обнявшись, положили друг другу на плечи головы и не шевелились. По голубенькой ковбойке и спустившимся на лоб волосам Алексей узнал в юноше Зайцева. "Ишь, куда Заяц забрался!"
      Из-за кустов акации, которая шатром нависала над скамейками у центральной клумбы, доносились тихие переборы гитары. Так играть могла только Нина Ткач, студентка филологического факультета. Когда гитара смолкла, в дальних кустах дворика кто-то громко захлопал в ладоши. В тишине хлопки раздавались, как выстрелы. Испуганные грачи, сотнями гнездившиеся на высоких старых тополях, подняли такой гвалт, что через минуту из некоторых окон полетело:
      - Эй ты, шизофреник!
      - Как вам не стыдно, ведь это же не день!
      - Перестань же ты, скотинушка!
      С четвертого этажа на Алексея выплеснули целый чайник воды. "Неужели думают, что я хлопал?" Он поднял голову: с третьего этажа кто-то сонным голосом пробасил:
      - Слушай, друг, иди-ка ты спать, пока на тебя не упал нечаянно утюг...
      Алексей промолчал. "Хорошо, что в городке четыре тысячи студентов и ни один из юристов не высунулся". Опасливо озираясь, он почти вбежал в вестибюль.
      В комнате уже все спали. Алексей включил настольную лампу и направил сноп света на свою койку. На подушке лежал лист бумаги с карикатурой. Под карикатурой, в которой Алексей без труда узнал себя, было написано: "Влюбленный антропос". Рисунок изображал чеховского Беликова. Алексей догадался: это была работа Автандила Ломджавая. Свернул карикатуру и положил в карман. "Обожди, дитя знойного юга, завтра я тебя не так размалюю".
      Разбирая постель, Алексей обнаружил точно такой же лист, приколотый к бумажному коврику на стене. Твердым, почти квадратным, почерком Туза было выведено.
      Что ты бродишь всю ночь одиноко,
      Что ты дворникам спать не даешь?..
      Алексей включил полный свет. Широкоплечий Туз обнял подушку так, точно боялся, что у него ее отнимут. Длинные прямые волосы, как ржаная солома, рассыпались по подушке, закрывали глаза. Рядом с койкой Туза, прислоненный к стулу, стоял желтый протез ноги с многочисленными металлическими застежками и ремнями. На спинке кровати висела красивая трость ручной работы с цветным пластмассовым набором. Эту трость Тузу подарили шефы госпиталя - ученики ремесленного училища, когда он, раненный, лежал в Иркутске. Именным подарком он особенно дорожил.
      Вернувшись с войны без ноги, Туз два года работал избачом в колхозе, сумел за это время закончить вечернюю среднюю школу. А когда получил аттестат, заявил председателю, что едет в Москву за протезом: надоело ходить на костылях. Однако, кроме протеза, у Туза была другая, тайная думка - поступить в университет. Но об этом он не сказал ни домашним, ни председателю, ни даже своей девушке. Уехал в Москву и пропадал целый месяц. А в конце августа прислал домой и председателю по письму, в которых сообщил, что поступил на юридический факультет Московского университета.
      С первых же дней Туз вцепился в науку зубами. Сдавал всё на отлично.
      За койкой Туза стояла койка грузина Ломджавая. Это был заядлый танцор и щеголь. Каждый день он тоненькими аптекарскими ножницами подправлял свои усики в стрелочку и душил их только "Шипром": мужские духи, объяснял он. Ломджавая был стройный высокий молодой человек. В отличие от Туза, у которого не по возрасту рано залысины наступали на светлый и просторный лоб, у Ломджавая густые волосы, о которые он ломал расчески - так были они густы, - надвигались подковой на виски и доходили по бокам узкого и низкого лба чуть ли не до бровей. Однажды в шутку Туз назвал его "пятикантропом", на что обидчивый Ломджавая ответил только минут через пять: "Сам ты доисторический человек". Сказал и долго хохотал, считая, что ответ получился остроумным. А когда расхохотался и Туз, Ломджавая почувствовал себя настоящим остряком.
      По существу Ломджавая был добрым и бесхитростным парнем, но иногда, особенно на экзаменах, незлобиво хитрил. Начиная ответ, он виновато напоминал профессору, что плохо знает русский язык. Сокурсники замечали, что на экзаменах он говорил хуже, чем обычно. Была у него и еще одна странность: на какой бы вопрос ему не приходилось отвечать на семинарах по философии, он неизменно начинал с того, что материя первична, а сознание - вторично. Конец ответа, как правило, сводил к утверждению, что общественное бытие определяет общественное сознание. Когда же профессор заносил руку, чтобы поставить в зачетной книжке оценку, он еще раз напоминал, что плохо знает русский язык.
      Ломджавая носил черную шляпу. Туз третий год подряд ходил в лоснящемся кожаном картузе с пуговкой на макушке. У Ломджавая было около десятка галстуков, у Туза - всего-навсего один, дежурный, в косую полоску. Из Грузии Ломджавая частенько с многочисленными родственниками, приезжающими в Москву, присылали бурдюки с вином и ящики с фруктами. Туз, кроме солдатского вещмешка с крепким самосадом да доброго куска соленого сала, ничего другого из дома не привозил и вполне обходился на стипендию.
      На спинке стула, стоявшего рядом с койкой Туза, висела аккуратно расправленная, выцветшая военная гимнастерка. На правой стороне ее, чуть повыше клапана карманчика, темнели две одинаковые узкие полоски: когда-то на этом месте были нашиты две ленточки - желтая и красная. Два ранения: легкое под Речицей и тяжелое - под Варшавой. Об этом Алексей узнал случайно, когда однажды в ноябрьские праздники выпили с Тузом и разоткровенничались. Несмотря на то что Туз был старше Алексея на шесть лет, он никогда не показывал своего старшинства, не кичился своим положением: он был членом факультетского партийного бюро.
      На спинке стула Ломджавая висела шелковая белая тенниска и яркий галстук, привезенный, по его словам, из Чехословакии одним из знакомых. Раскрытая пачка "Казбека" на тумбочке и кисет с махоркой на стуле в первый раз заставили Алексея по-новому взглянуть на разницу в условиях жизни Туза и Ломджавая.
      Рядом с койкой Алексея - голова к голове - стояла койка Ивана Коврова, парня из-под Воронежа, прозванного "крепостным" за то, что тот во время ночных споров по философии или праву, вскакивал с постели и, размахивая длинными руками, шлепал босыми ногами по полу. В коротких трусах и длинной, до колен, холщовой ночной рубашке, из-под которой не было видно трусов, он в эти минуты действительно напоминал парубка простолюдина времен опричнины. Теперь он лежал с таким недовольным выражением лица, будто, засыпая, так и не доказал, что Гегель гений и что все-таки наши философы не до конца оценивают его величайший вклад в науку.
      За гардеробом, отгороженная большой географической картой - это местечко называли "котушком", - стояла койка Бориса Кайдалова. Он сладко всхрапывал. Высокий и тонкий, с девичьим голоском, по характеру женственный и нежный, он был любимцем комнаты за свою безукоризненную честность. Прозванный Ковровым "человеком в клетке" за обособленное положение в комнате, он, нежно улыбаясь в ответ, окрестил того однажды "крепостным" и эту кличку припечатал ему на все годы учебы. Борис всегда улыбался. Улыбался даже, когда Туз отчитывал его за слабохарактерность, и за то, что ему, как бывшему гвардейскому лейтенанту-танкисту, имеющему два боевых ордена, не к лицу попадать под башмак девушке с биологического факультета, о которой ходили не очень лестные слухи. В самые критические минуты гнева Борис мог только сказать: "Ну как тебе не стыдно!" или "Ну и ладно, подумаешь..." Но даже и за эту бесхарактерность его любили.
      С товарищами по комнате Алексей сжился, знал слабости каждого и ценил достоинства. Перед Тузом он втайне преклонялся: умен, честен и прям. С таким можно пойти в разведку, такому можно рассказать тайну сердца.
      Случайно взгляд его остановился на вешалке, где рядом висели черная, заломленная на новейший манер шляпа Ломджавая и местами облупившийся, кажущийся в рассветный час серым, кожаный картуз Туза. Кожаный картуз... Чем-то напоминал он Алексею картузы погибших красногвардейцев.
      Алексей посмотрел на Ломджавая. Тот лежал на спине и дышал бесшумно, точно к чему-то прислушиваясь. Казалось, что и во сне какой-то особый незасыпающий центр его мозга неустанно работал, заботясь о том, чтобы не взъерошились тонкие, как стрелки, красивые черные усики.
      Алексей потихоньку достал из папки лист бумаги. Стало уже так светло, что можно было писать без электричества. Он просидел около получаса. А когда из открытых окон послышались звонки первых трамваев и дворники зашаркали метлами по мостовой, он повесил на двери гардероба лист, на котором жирными буквами было выведено:
      Посмотрю я на вешалку ржавую,
      И бросаются мне в глаза:
      Меньшевистская шляпа Ломджавая,
      Большевистский картуз Туза...
      Засыпая, Алексей слышал, как за окном на тополях кричали вспугнутые грачи, и крик этот унес его на пашню... За трактором тянулся многолемешный плуг, а по черным, отливающим нефтяной масленичностью, бороздам, выискивая свежих червей, важно расхаживали грачи...
      8
      До милиции было не больше десяти минут ходьбы. Мысленно сочиняя предстоящий разговор с начальником паспортного стола, Наташа не заметила, как поднялась на второй этаж и постучалась в дверь, на которой висела табличка: "Начальник паспортного стола лейтенант А. И. Севрюков".
      Лейтенант был неумолим. Его вежливый и несколько насмешливый тон раздражал Наташу. Она возмущалась:
      - Это же формализм! Вы понимаете - формализм. Я прихожу второй раз - и бесполезно.
      - А вы не ходите, гражданка, без справки. От вас всего-навсего требуется маленькая справочка о допуске к экзаменам, - невозмутимо отвечал начальник паспортного стола.
      - Я вам в третий раз объясняю, что заведующий аспирантурой болен, а кроме него, никто такой справки выдать не может. И потом я коренная москвичка!
      - Справочку, справочку...
      Возмущение Наташи достигало предела.
      - Вы человек или!..
      - Или милиционер, вы хотели сказать? Да, я человек и милиционер, но без справки не могу.
      - Прошу не иронизировать. Я настаиваю на вашей визе о прописке или пойду в Окружную избирательную комиссию. Я буду жаловаться!.. Вам никто не позволит лишать меня избирательного права из-за простой формальности.
      - Пожалуйста. Адрес Окружной комиссии я вам дам. Только заранее предупреждаю - зря потеряете время. Там вам скажут то же самое.
      - Хорошо. Тогда как пройти к начальнику вашего отделения? - внешне спокойно спросила Наташа.
      - Вот это иное дело. В порядке исключения начальник может разрешить. Только сам начальник сейчас в отпуске, его замещает другой товарищ, начальник уголовного розыска. Как выйдете - шестая комната направо.
      Не замечая дежурного милиционера, который поднялся ей навстречу, Наташа, держа документы в руках, без стука вошла в кабинет начальника уголовного розыска. В дверях она остановилась и окаменела... Начальник стоял к ней спиной. Голос его, широкие плечи, овал головы, прическа так напомнили Николая, что Наташа растерянно попятилась назад.
      - Еще раз повторяю - никаких исключений! - гулко разносилось в просторном кабинете. - Что, что? Перины? Родители? Направьте эту делегацию сейчас же ко мне!
      Начальник уголовного розыска повернул голову. Она увидела его профиль. Он... Николай!..
      Наташа не почувствовала, как из ее рук выпали документы. Неслышно, на цыпочках, она вышла из кабинета. По коридору шла, как во сне.
      - Ну, как, разрешил? - спросил попавшийся навстречу начальник паспортного стола.
      - Да... нет... ничего... - Наташа хватилась, что обронила документы.
      - Я вас очень прошу, товарищ лейтенант, возьмите у начальника мои документы. Я их уронила... Мне что-то нездоровится... У меня закружилась голова...
      - Не волнуйтесь, все уладится. - Несколько удивленный, лейтенант, оглядываясь, направился к начальнику.
      Наташа вышла на улицу. Странное выражение ее лица обращало внимание прохожих. Одни на этом красивом лице читали только горе, другие видели печать глубокого раскаяния, третьих оно наталкивало на мысль о несчастной любви. И все они были правы. Но никто не прочитал на нем следа еще одного большого чувства - гордости... Гордости за любимого человека.
      9
      Оклеветанный Ленчиком и оплаканный Наташей, Николай Захаров не спился, не был исключен из партии. После успешного окончания двухгодичной школы милицейских работников, в звании лейтенанта он прибыл в Москву - в распоряжение управления кадрами министерства.
      Майор Григорьев к тому времени был произведен в подполковники и назначен начальником отдела милиции на том же вокзале вместо полковника Колунова, который вскоре после выступления Захарова на совещании работников транспортной милиции был понижен в должности.
      Старшина Карпенко стал командиром взвода службы. С виду он почти не изменился. При встрече с Захаровым Карпенко так обрадовался, что на первых порах даже растерялся.
      - Никола! Дружище! Да тебя теперь, дьявол ты эта-чий, голой рукой не достанешь. Смотри, какой офицерище!
      Гусеницин получил еще одну звездочку на погоны. После ухода полковника Колунова ругали его все чаще. В основном попадало за старые грехи, от которых он не мог никак отрешиться: за "формализм" и "бездушное отношение к людям", как записывали в протоколах собраний и в приказах. Сколь ни старался Гусеницин постичь, где нужно действовать по неписанным законам человеческой морали, а где по неумолимым параграфам инструкций, этой мудрости он так и не усвоил. Единственное, что в известной мере делало ему скидку за его грехи - он был безотказный служака и при выполнении приказаний начальства готов был вылезти из кожи.
      Не обошли и сержанта Зайчика - ему присвоили звание старшины. Он возмужал и даже отпустил усики. Не изменился только в одном: в постоянной и все растущей неприязни к Гусеницину, которому мстил старыми приемами - по-прежнему продолжал вырезывать и выцарапывать тайком две буквы "хв".
      После ухода Захарова Карпенко сдружился с Зайчиком, и на ответственные операции, где нужна была смекалка и смелость, они ходили по поручению Григорьева вдвоем.
      Напрасно подполковник Григорьев ездил лично в управление кадрами с ходатайством о том, чтобы лейтенанта Захарова направили к нему в оперативную группу. Просьбу не удовлетворили. Все его доводы о том, что теперешний начальник уголовного розыска стар и что ему через год - два нужна замена, что Захаров их питомец и свое первое милицейское крещение получил не где-нибудь, а в их линейном отделе, - все это было внимательно выслушано и все-таки отказано: Захарова в управлении хотят назначить в другое место.
      Хмурый и злой Григорьев вернулся в отдел и, позвонив Захарову, излил ему свою досаду. Немного поостыв ("Выше пояса не прыгнешь"), он пригласил его к себе домой на чашку чая.
      Это была первая неофициальная встреча двух старых друзей. Такой встрече они оба были бы рады и раньше, они даже подумывали о ней, но долг службы и большая разница в положениях мешали этому. Теперь же они сидели друг против друга, как старые друзья. Григорьев ничем не давал почувствовать своего старшинства. Осушали рюмку за рюмкой, вспоминали, сожалели, что расстались, но здесь же успокаивали себя тем, что живу друг от друга в двадцати минутах езды.
      Захаров, с которым Григорьев обращался, как с равным, даже после четвертой рюмки не переходил границы почтительности и не проявлял панибратства. Он прекрасно понимал, что он младший и менее опытный, а поэтому меньше говорил и больше слушал.
      Когда речь зашла о Гусеницине, Григорьев махнул рукой и по старой привычке выразил свою мысль пословицей:
      - Не все сосны в лесу - корабельные. - Уволить - жалко, у него семья, а сделать из него настоящего работника - трудно. Закостенел он, сызмальства заквасили на плохих дрожжах. Старается, а не выходит. То есть выходит, но не то. Чтобы быть хорошим милицейским работником, нужен, Коля, талант. Нужно иметь не только твердую руку, но и светлую душу.
      Зажмурившись, Григорьев с минуту помолчал. Потом открыл глаза и, тоскующе глядя на пустую рюмку, продолжал:
      - Наша работа еще ждет своего поэта. Такого поэта, который рассказал бы, что мы не только хватаем и сажаем на скамью подсудимых, но и жалеем. Помогаем. И, если хотите, иногда даже... плачем. Да, да, плачем, но так, чтоб никто не видел. Плачем в собственном бессилии помочь человеку в беде. А такие случаи бывают. О них мало кто знает, но они есть...
      Григорьев нагнулся, потрепал огромного Полкана, который лежал у его ног и, словно всё понимая, смотрел умными глазами на своего хозяина и на его гостя. Заметив пса, Захаров вспомнил давний курьезный случай, связанный с регистрацией собаки, и улыбнулся. Он хотел было напомнить о нем, но раздумал: Григорьев устал, надо было дать ему отдохнуть. Все время Николай чувствовал какую-то значительную перемену в облике Григорьева, но уловить ее не мог. И только теперь, когда тот нагнулся к Полкану, он понял: за эти два года Григорьев стал почти седой.
      Расстались они под утро.
      Вскоре Захаров получил назначение на должность оперуполномоченного одного из отделений милиции Москвы и с первых же дней с головой ушел в работу.
      Мать все чаще и чаще напоминала ему, что пора бы подумать и о семье, что она уже стара, чаще заводила разговор о внучонке... Николай или отмалчивался, или, по привычке сдвинув брови, мягко обрывал ее и выходил из комнаты. На этом разговор и заканчивался. Но через неделю - две он всплывал снова. Эти сетования матери ворошили память о Наташе. В работе он забывал ее, но когда ему напоминали об их прошлой дружбе, его начинало мучить чувство какой-то вины перед ней.
      Крутым нравом Николай пошел в отца, который на резких поворотах в жизни всегда руководствовался пословицей: "Семь раз примерь - один раз отрежь". Так получилось и у Николая с Наташей. Много бессонных ночей провел он когда-то в раздумье над тем, что делать: найти работу, которая нравится ей, или, отшвырнув ее мещанские предрассудки и ложный стыд, идти своей дорогой? Выбрав последнее, он потерял Наташу. Но временами ему казалось, что он просто убрал ее с дороги. Убрал потому, что она ему мешала.