— Среди рабов Старого Мира, — перебил комиссар, — они могли заправлять. У нас же все вожди мужчины. Таков порядок вещей. Рабы Старого Мира могут стать свободными людьми Нового.

— А что касательно женщин, господин президент?

— Но ведь жены свободных мужчин такие же свободные люди, — ответил комиссар.

— Значит, так, — сказала Йерон и глубоко вздохнула. — Полагаю, пора уже выколотить немного пыли.

— Дельце как раз для «пыльных», вроде нас, — заметила Добибе.

— Тогда уж лучше взбить пыль как следует, — заявила Туальян. — Все одно поднимется страшный хипеж, что бы мы ни затеяли. Все равно на каждом углу станут вопить про движение женщин, ратующих за кастрацию младенцев мужского пола. Если пятеро из нас просто споют хором песню, в новостях тут же объявят, что пять сотен чокнутых баб вооружились бомбами и пулеметами и вот-вот сокрушат порядок и цивилизацию на всей планете. Поэтому и предлагаю не размениваться по мелочам. Давайте выведем на демонстрацию по меньшей мере пять тысяч поющих женщин. Давайте заблокируем железные дороги. Ляжем на рельсы. Представляете — пять тысяч поющих женщин лежат на рельсах по всему Йотебберу! Грандиозно!

Собрание (очередное заседание Ассоциации содействия образованию провинции Йотеббер) происходило в классе одной из городских школ. Две телохранительницы из эскорта посла, одетые в простенькие платьица, сметливо остались поджидать его в коридоре. Хавжива и все сорок разгоряченных активисток теснились на крохотных стульчиках, намертво соединенных со столами-экранами.

— Ваши требования? — спросил Хавжива.

— Тайное голосование!

— Равных прав при найме на работу!

— Оплата по труду!

— Тайное голосование!

— Декретный отпуск до года!

— Тайное голосование!

— Требуем уважения!

Диктофон у Хавживы едва успевал все записывать. Всласть нашумевшись, женщины вновь расселись по партам и продолжили разговор.

— Скажите, сэр, — поинтересовалась одна из тел охранительниц по пути домой, — они что, все до единой простые учительницы?

— Да, — ответил Хавжива. — Вроде того.

— Вот дьявол! — удивилась женщина. — До чего ж непохоже.

— Йехедархед! Какого черта вы творите там на Йеове?

— Мадам?

— Вы попали в выпуск последних известий. Вместе с миллионом женщин, валяющихся на рельсах, на всех взлетных полосах и вокруг президентского дворца. Вы беседовали с ними и чему-то там ухмылялись.

— Было весьма трудно удержаться, мадам.

— Когда президентские войска откроют огонь, вы тоже будете ухмыляться?

— Нет, мадам, не буду. Прошу вас оказать поддержку.

— Чем?!

— Словом. Выразите на словах солидарность посла Экумены с женщинами Йотеббера. Подчеркните, что Йеове — образчик свободного социума для иммигрантов из мира рабов. Несколько слов похвалы правительству Йотеббера — за сдержанность, высокую просвещенность и тому подобное. Мол, Йотеббер — пример для подражания всей Йеове и прочее в том же духе.

— Ладно. Надеюсь, что сработает. А это не революция, Хавжива?

— Это просвещение, мадам.

Ворота в массивной раме стояли нараспашку, самой стены не было и в помине.

— В колониальные времена, — рассказывал старейшина торжественным тоном, — эти железные врата распахивались лишь дважды в день: утром, чтобы пропустить людей на полевые работы, и вечером — для прохода назад в трущобы. Все остальное время они стояли запертыми на все засовы.

Он продемонстрировал огромный сломанный замок, висевший на внешней стороне ворот, массивные ржавые болты всех прочих запоров. Движения старца были так же величавы, как его голос, и снова Хавжива восхитился чувством собственного достоинства, с которым эти люди сумели пройти сквозь тяжкие времена и которое умудрились сохранить вопреки всем тяготам и унижениям многовекового рабства. Он уже начинал постигать, какое беспримерное влияние на их ментальность оказали священные тексты «Аркамье», передаваемые прежде из поколения в поколение в изустных преданиях. «Вот что мы имели прежде, вот что было нашим единственным скарбом», — как-то сказал ему в городе один старик, ласково поглаживая заскорузлыми пальцами корешок книги, которую в возрасте под семьдесят лишь учился читать.

Хавжива и сам только приступил к чтению этой книги на языке оригинала. Медленно продираясь сквозь сплошные архаизмы, он пытался постичь, что же в этих хитросплетениях вековой мудрости с отвагой и бесконечным самопожертвованием могло обнадеживать и согревать людей в течение трех тысячелетий позорного рабства. Частенько среди каденций древней истории он словно бы слышал голоса настоящего.

Сейчас Хавжива уже с месяц гостил в деревеньке племени Хайява, самом первом из поселений рабов Сельскохозяйственной корпорации Йеове в Йотеббере, основанном добрых три с половиной века тому назад. В этом глухом уголке южного побережья еще сохранились в нетронутом виде многие черты былого общественного уклада. Йерон и другие активистки освободительного движения давно говорили Хавживе, что лучше всего узнать жителей Йеове можно, познакомившись поближе с племенами, до сих пор обитающими на плантациях.

Он уже знал, что в течение первого столетия поселения были чисто мужскими — без женщин и детей. У первых обитателей резервации сложилось нечто вроде внутреннего правления со строгой иерархией, основанной на политике кнута и пряника. Самые сильные рабы, проходя через ряд испытаний, захватывали власть и удерживали ее затем интригами да подачками. Когда туда попали первые женщины, они в этой жесткой системе оказались на положении рабов у рабов. Мужчины, как прежде боссы, использовали женщин в качестве служанок и покорных сливных отдушин для избыточного семени. Самостоятельные решения и свободный выбор, как в вопросах секса, так и всех прочих, оставались чисто мужской привилегией. В течение последующих столетий присутствие в поселении детей несколько изменило племенные обычаи, обогатив их новыми деталями, но принцип мужского превосходства, поощряемый также и со стороны рабовладельцев, изменений почти не претерпел.

— Мы надеемся, что господин посланник удостоит завтра своим присутствием обряд посвящения, — сказал старейшина своим замогильным голосом, и Хавжива заверил, что ничто не доставит ему большей чести и удовольствия, нежели посещение столь важной церемонии. Невозмутимый до того старейшина выказал явные признаки удовлетворения. Возрастом далеко за пятьдесят, он родился во времена боссов, и все пертурбации освободительных войн пришлись на его зрелые лета. Памятуя слова Йерон о военных отметинах, Хавжива поискал их взглядом и нашел — дистрофически худой старик сильно прихрамывал и, открывая рот, демонстрировал сильно щербатую улыбку. Война и недороды не обошли его своими ласками. Кроме того, по плечу от шеи к локтю своеобразными эполетами обегали четыре глубоких ритуальных шрама, и посреди лба синей татуировкой светился распахнутый глаз — знак принадлежности к вождям племени. Вожди рабов, раб на рабе и рабом погоняет — так было, пока не рухнули стены резервации, так оно во многом и теперь.

Старейшина двинулся от ворот к «длинному дому» по определенному маршруту, и Хавжива, следуя за ним, обратил внимание, что никто больше не смеет пользоваться этой тропинкой. Все: мужчины, женщины, дети — всегда шли по параллельным, приводящим к другим входам в барак. Он следом за старейшиной, очевидно, шел дорогою вождей — весьма узкой, кстати, дорожкой.

В тот же вечер, пока дети, которым завтра предстояло посвящение, под бдительным присмотром постились на женской половине поселения, вожди и старейшины собрались на пирушку, состоявшую в бесконечной смене блюд — все с тяжелой и пряной пищей. Основу каждого составляла гора риса, затейливо изукрашенная разноцветными травами, поверх нее — обязательно мясо. Молчаливые женщины вносили все ярче и пестрее изукрашенные блюда, и на каждом все больше и больше мяса — вырезка, господская пища, явный и непременный атрибут свободы, обретенной рабами.

Хавжива, взращенный в основном на вегетарианской пище, махнув рукой на предстоящие желудочные колики, отважно прокладывал себе дорогу сквозь бифштексы и жаркое. Кухня оказалась просто превосходной, покоя не давали лишь воспоминания о бесчисленных голодающих, часть которых он мог бы отыскать прямо за стеной.

Наконец, когда огромные корзины фруктов сменили последнее блюдо, женщины скрылись и началась «музыка». Вождь племени кивнул своему леосу (нечто среднее между фаворитом, названым братом, приемным сыном и согревателем ложа). Тот, смазливый молодой человек весьма женственной наружности, заулыбавшись, мягко хлопнул в ладоши, затем стал отбивать медленный ритм. Когда за столом воцарилась полная тишина, он запел, но запел почти что шепотом.

На большинстве плантаций музыкальные инструменты были запрещены испокон веку — боссы позволяли крепостным исполнение лишь ритуальных песнопений в честь Туал в ходе ежегодной десятидневной службы. Во времена господства корпораций рабу, застигнутому за пением, заливали в глотку кислоту — мол, пока есть силы работать, нечего шуметь попусту.

В результате на этих плантациях зародилась и получила развитие особая почти беззвучная музыка, тихое похлопывание ладонями, едва слышные голоса, протяжные заунывные мелодии. Слова таких песен, искаженные за многие поколения бесчисленными поправками, уже почти утратили свой былой смысл. «Шеш», так называли это хозяева, то есть вздор. И в конце концов рабам стали дозволять «хлопать в ладошки и петь свой вздор» — при условии, что за стенами поселения ничего не будет слышно. Привыкнув за триста лет к такой манере пения, бывшие рабы придерживались ее и по сей день.

Хавживу постоянно нервировало, едва ли не пугало, когда опять шепотом вступал очередной голос — едва ли не в противофазе с предыдущими, усложняя мелодический рисунок и усиливая свистящий звук почти до непереносимого, нанизывая на тягостный ритм слова, в которых отчетливым был лишь первый слог. Захваченный этим жутковатым хором, едва не теряясь в нем, он ждал — вот-вот один из них возвысит голос — хотя бы леос, любимчик вождя, ощутив себя свободным, испустит триумфальный вопль — но нет, такого не случалось еще ни разу. Эта мягкая, давящая, как бы подводная музыка с ее плавно пульсирующим ритмом тянулась и тянулась, бесконечная, как река. По столу гуляли бутылки с йотским апельсиновым вином. Участники празднества активно бражничали. В конце концов, пили они как свободные люди. Напивались вдрызг. Смех и пьяные выкрики начинали заглушать музыку. Но само пение от этого громче не стало. И никогда не становилось.

Затем, поддерживая друг друга и время от времени задерживаясь за деревьями, чтобы отблеваться, веселая компания брела тропинкою вождей назад в большой барак. Любезный смуглокожий сосед по столу неведомо как оказался в одной постели с Хавживой.

Еще в самом начале вечеринки он долго объяснял Хавживе, что в течение всего периода подготовки и проведения ритуалов посвящения контакты с женщинами запрещены, как нарушающие некие особые энергетические поля. Мол, тогда вся церемония пойдет насмарку и мальчикам уже никогда не стать полноценными членами племени. Одни лишь ведьмы, естественно, мечтают нарушить табу, а их среди женщин великое множество, и каждая так и пытается поймать мужчину в свои нечестивые сети. Сбить с пути истинного. Нормальные же сношения, то есть между мужчинами, наоборот — поддерживают энергию посвящения и помогают детям пройти сквозь назначенные испытания. Следовательно, каждый добропорядочный мужчина обязан выбрать себе приятеля на эту ночь.

Хавжива был доволен, что достался в партнеры этому говоруну, а не кому-нибудь из старейшин, которые могли потребовать от него по-настоящему энергетического, то бишь темпераментного представления. Теперь же он проснулся поутру со смутными воспоминаниями, что оба они оказались слишком пьяны и, едва добравшись до постели, вырубились напрочь.

Злоупотребление золотистым йотским вином приводит к тяжкому похмелью. Хавжива знал это и прежде, теперь же, по пробуждении, звон в ушах и тошнотворная слабость во всем теле красноречиво подтверждали это.

В полдень новый приятель повлек Хавживу к местам для почетных гостей на деревенской площади, уже битком набитой зрителями исключительно мужского пола. Длинные мужские бараки остались у зрителей за спиной, перед глазами — глубокий ров, отделяющий женскую половину от мужской, или привратной, как продолжали называть ее до сих пор, хотя стены исчезли и ворота, одиноко возвышающиеся над крышами хижин и бараков, стали историческим памятником. Дальше во все стороны простирались бескрайние рисовые поля, подернутые жарким полуденным маревом.

Шестеро мальчиков скорым шагом направлялись от женских хижин ко рву. Пожалуй, эта канава широковата для тринадцатилетних ребятишек, подумалось Хавживе, но двое из шести все же сумели прыжком с разгона преодолеть преграду. Остальные четверо тоже отважно прыгнули, но сорвались и карабкались теперь по стенке рва. Один из неудачников, первым выбравшийся на поверхность, тихонько скулил от боли в поврежденной ноге. Даже оба более удачливых прыгуна выглядели изможденными и напуганными, и все шестеро покачивались, точно былинки на ветру, совершенно синие от долгого поста и непрерывного бодрствования. Окружившие мальчуганов старейшины выстроили их, обнаженных и трепещущих, в ряд лицом к зрителям.

Хавжива нигде не находил взглядом ни единой женщины, даже на женской половине селения.

Начался экзамен. Вожди и старейшины по очереди отрывисто выкрикивали вопросы, отвечать на которые следовало без малейшей запинки, то кому-либо одному, то всем вместе — в зависимости от жеста экзаменатора. Религиозные обряды, официальный протокол, проблемы этики

— вымуштрованные ребятишки петушиными своими фальцетиками отбарабанивали ответы на любые темы. Неожиданно одного из мальчиков — того самого, что хромал после падения, — вырвало желчью, и, ослабев, он осел наземь. Ничто не переменилось, никто даже не шевельнулся, экзамен продолжался как ни в чем не бывало — лишь после тех вопросов, что адресовались упавшему в обморок, повисала короткая болезненная пауза. Спустя минуту-другую мальчик пришел в себя, сел, затем, преодолев слабость, поднялся и занял свое место в шеренге. Его мертвенно-голубые губы снова шевелились в такт общим выкрикам, но теперь, похоже, совсем уж беззвучно.

Хавжива старательно наблюдал за ритуалом, хотя мысли его витали в иных сферах, в далеком прошлом. «Все, что знаем, мы узнаем в поте лица своего, — думал он, — но всякое наше знание ограничено, всегда оно лишь часть недостижимого целого».

После инквизиторского допроса наступило время самой настоящей пытки — ритуальное клеймо в виде глубоких царапин от шеи по обоим плечам до локтевого сгиба каждого несчастного мальчугана выполнялось при помощи заостренного колышка твердого дерева, раздиравшего нежную детскую плоть чуть ли не до самых костей, чтобы оставить по себе глубокий, хорошо заметный шрам, доказывающий мужество испытуемого. Рабам не дозволялось держать внутри поселения никаких металлических инструментов, сообразил Хавжива с заметным содроганием, но взгляда не отвел, как это и пристало почетному гостю. После каждой очередной кровавой борозды старейшины прерывались для заточки своего страшного орудия о желоб в большом камне, установленном посреди площади в незапамятные времена. От жуткой боли мальчики корчились, один, не в силах терпеть, дико вскрикнул и тут же зажал себе рот свободной ладошкой. Другой сразу же прикусил себе большой палец, да так сильно, что по окончании процедуры кровь из пальца хлестала ничуть не слабее, чем из обезображенных плеч. Наконец, когда все до последнего прошли через ритуальную живодерню, вождь племени, промыв мальчикам раны, замазал их каким-то целебным снадобьем. Ошеломленно пошатываясь, мальчики вновь выстроились в ряд — старейшины, улыбаясь, нежно похлопывали их по неповрежденным местам. «Герои, наши соплеменники, мужественные парни!» — услышал Хавжива и перевел дух с чувством глубокого облегчения.

Неожиданно на площади появились еще шестеро детишек, на сей раз девочки. На мужскую половину они прошли через мостик — каждая в сопровождении отдельной дуэньи, с головой закутанной в покрывало. На девочках же, напротив, — никакой одежды, только браслеты на лодыжках и запястьях, по-птичьи костлявых. При виде новых жертв толпа зрителей испустила единый ликующий вопль. Хавжива поразился — неужто девочкам тоже предстоит пройти через обряд посвящения? Это было бы добрым знаком, решил он.

Две из девочек по возрасту были под стать мальчикам, остальные куда моложе — одной, пожалуй, не больше шести. Они выстроились рядком перед свежеиспеченными мужчинами тощенькими ягодицами к ухмыляющимся зрителям. За спиной каждой стояла задрапированная дуэнья, как за спиной каждого из мальчиков — обнаженный старейшина. Не в силах отвести глаз и отвлечься мыслями от происходящего, Хавжива наблюдал, как девочки ложатся на спину прямо в пыль и грязь площади. Одну из них, чуток замешкавшуюся, силком уложила ее дуэнья. Старики, миновав новообращенных, под рев и улюлюканье восторженной публики мигом улеглись на девочек. Каждая дуэнья присела на корточки возле своей подопечной; одна, низко склонив голову, прижала к земле руку девочки. Обнаженные мужские ягодицы нелепо подпрыгивали; Хавжива не мог разобрать, было ли то настоящее сношение или только его имитация. «Вот как надо, смотрите, сынки, смотрите!» — восторженно ревели зрители. Под шутки, смех и улюлюканье старейшины, исполнив свой долг, один за другим вставали, причем каждый с интригующей скромностью пытался прикрыть свой детородный орган от любопытствующей публики.

Когда поднялся последний, вперед выступили мальчики, каждый улегся на предназначенную ему девочку и точно так же, как старшие до него, задрыгал попкой. Это уж точно была чистой воды имитация, эрекции ни у одного из мальчиков Хавжива не заметил. Зрители, невольно обступившие место действия, с воплями: «Может, помочь?», «Вот, возьми попробуй моим!» — наперебой демонстрировали свои напряженные фаллосы. Наконец все мальчики встали. Девочки продолжали лежать пластом с широко раздвинутыми ногами, точно маленькие дохлые ящерицы. По толпе мужчин прошло жутковатое движение, зрители с готовностью продолжить веселье прянули вперед — но старухи уже волокли девочек к мосту. Их поспешную ретираду толпа сопроводила всеобщим вздохом, едва ли не стоном разочарования.

— Они под воздействием целебных снадобий, чтоб вы чего не подумали! — заметил смуглокожий спутник Хавживы, искательно заглядывая в лицо. — Эти соплячки. Так что им не очень-то и больно.

— Да, я вижу, — откликнулся Хавжива со своего почетного места.

— Им еще повезло — участвовать в посвящении для них великая честь, редкостная привилегия. Крайне важно, чтобы девчонки теряли невинность как можно раньше. И имели сношения с как можно большим количеством мужчин. Чтобы не могли потом причитать, мол, это твой сын, а тот мальчик — сын вождя, тебе не чета, и прочее в том же духе. Это все ведьмовство. На самом деле сына выбирают. У настоящего сына не должно быть никакой прямой связи с этими крепостными шлюхами. И им следует усвоить это с пеленок. А этих к тому же еще напичкали и снадобьями. Теперь не то что в прежние времена, при хозяевах. Тогда никаких снадобий тратить на них не стали бы.

— Понимаю, — сказал Хавжива и, взглянув на своего «партнера», подумал, что смуглый цвет кожи означает добрую толику хозяйской крови в его жилах; может статься, он даже родной сын одного из боссов. Ублюдок бесправной и безвестной рабыни. Сына он себе избирает. Всякое знание ограничено, любое знание частично, вспомнилось снова. Будь то в Стсе, в Экуменической школе или в поселениях Йеове.

— Стало быть, вы до сих пор считаете женщин крепостными? — уточнил Хавжива. Все его чувства замерзли и притупились, и вопрос прозвучал как бы с неким отстраненным любопытством.

— Нет, — спохватился смуглокожий приятель, — нет, что вы! Извините меня, я просто оговорился — знаете, как привыкнешь с детства? Тысяча извинений!

— Не по адресу.

Снова Хавжива поймал себя на несдержанности. Собеседник притих и пригорюнился.

— Друг мой, покорнейше прошу вас сопроводить меня в апартаменты, — сказал Хавжива, и смуглокожий вновь просиял.

Лежа в потемках, Хавжива тихонько беседовал по-хайнски со своим электронным дневником.

«Ты ничего не можешь изменить и поправить извне. Стоя в стороне, глядя сверху вниз, ты разглядишь лишь общий узор. Что-то в нем не так, где-то зияет прореха. Ты можешь попытаться понять, в чем она, но извне тебе никогда не удастся наложить на нее заплату. Ты должен оказаться внутри, ты должен стать ткачом. А может быть, даже нитью в узоре».

Последнюю фразу Хавжива произнес на диалекте Стсе.

Когда Йехедархеду Хавживе по прозвищу Неколебимый исполнилось пятьдесят пять, он вновь отправился в Йотеббер. Он не бывал там уже с давних пор. Должность советника при министерстве общественного правосудия Йеове крепко привязывала его к северу, и путешествовать в южное полушарие доводилось крайне редко. Долгие годы провел он в Старой столице, проживая там вместе со своей подругой и отрываясь от относительно спокойной и размеренной жизни лишь на время поездок в Новую столицу для консультаций в сложных вопросах по просьбе молодого посла Экумены. Подруга Хавживы — а прожили они вместе уже полных восемнадцать лет — спешно завершала работу над очередной книгой, и перспектива провести недели две в одиночестве ее только обрадовала.

— Поезжай! — чуть ли не велела она ему. — Ты так давно об этом мечтал. Я присоединюсь к тебе, как только закончу работу. Обещаю, что никто из этих чертовых политиков ничего не пронюхает о твоем отъезде. Смывайся же! И скорее!

И Хавжива отбыл. Он так и не сумел привыкнуть к стремительным взлетам и посадкам флайеров, хотя летать ему приходилось довольно часто, и сейчас предпочел долгое путешествие поездом — комфортабельным трансконтинентальным экспрессом. Поезда теперь мчались гораздо быстрее, но курсировали по-прежнему битком набитые пассажирами. Каждая остановка по-прежнему превращалась в штурм вагонов низшего класса, хотя забираться на крышу, как в былые годы, никто уже не решался — при скорости-то под сто пятьдесят. Хавжива купил себе отдельное купе в прямом вагоне на Йотеббер и долгие часы проводил, молчаливо созерцая мелькающий за окошком ландшафт. Следы былого запустения в основном сменились молодыми лесопосадками вперемежку со строящимися городами, затем снова замелькали бесконечные ряды лачуг, но вот тебе и вполне приличные коттеджи, вот особняки с садами в уэрелианском стиле, дымящие фабрики, гигантские новые производства, снова внезапно необозримые поля, изрезанные серебристыми стрелами оросительных каналов обязательно с босоногими детишками по берегам. Наступала очередная короткая северная ночь, и Хавжива погружался в безмятежный дорожный сон.

На третий день пополудни он прибыл на конечную станцию — центральный вокзал Йотеббера. Никакой тебе толпы. Никаких встречающих. Никаких телохранителей. Хавжива брел по знакомым раскаленным улицам, миновал рынок, прогулялся по Центральному парку. Видимо, все же немного бравируя — бандиты в городе еще пошаливали. И он бдительно озирался по сторонам. Дойдя до храма безносой старушки Туал, Хавжива возложил к ее ногам белый цветок, сорванный по пути в парке. Праматерь по-прежнему чему-то загадочно улыбалась. Подмигнув ей в ответ, Хавжива отправился в новый большой район, где проживала Йерон.

Бывшей сиделке стукнуло уже семьдесят четыре, и она недавно оставила работу в клинике, которой руководила, практикуя и читая лекции студентам, последние пятнадцать лет. Йерон не так уж сильно изменилась с тех пор, как Хавжива увидел ее впервые у своего изголовья, лишь как бы немного усохла. Совершенно облысевшую ее голову покрывал мерцающий платок, аккуратно повязанный на затылке. Они обнялись и расцеловались, и Йерон ласково поглаживала Хавживу по плечу, расплываясь в неудержимой улыбке. Они никогда не спали вместе, но между ними всегда существовало обоюдное тяготение, желание прикоснуться друг к другу.

— Взгляните! — воскликнула Йерон, касаясь головы дорогого гостя. — Нет, вы только взгляните на эти седины! Как ты прекрасен! Проходи же скорей и выпей со мною стаканчик вина. Где же, наконец, твой араха? Когда же ты все-таки поумнеешь и прекратишь свои мальчишеские выходки! Снова шел через весь город пешком, да еще с багажом? Нет, ты по-прежнему чокнутый!

Хавжива извлек из сумки и вручил ей подарок — трактат о лечении каких-то редкостных в системе Узрел-Йеове болезней, составленный медиками Экумены. Йерон просто рассыпалась в благодарностях. И некоторое время даже разрывалась от желаний одновременно принять Хавживу как следует и проглядеть главу о берлоте. Они допивали уже по второму бокалу бледного оранжского, когда Йерон, отложив книгу в сторонку, повторила:

— Как ты прекрасен, Хавжива!. — Ее темные глаза засветились любовью. — Ты похож на настоящего святого. Да ты и есть святой.

— Но я ведь покуда еще живой, Йерон.

— Ну, тогда на героя. И не спорь со мной!

— Не стану, — ответил он, счастливо улыбаясь. — Я знаю, что такое быть настоящим героем, отрицать не стану.

— Что случилось бы со всеми нами, если бы не ты?

— Примерно то же, что и сейчас? — Хавжива вздохнул. — Иногда мне кажется, что мы теряем даже то немногое, что обрели прежде. Этот Туальбеда из провинции Детаке, к примеру, — его никак нельзя недооценивать, Йерон. Его ораторский гений возбуждает и заражает ксенофобией очень многих, толпа просто обожает этого маньяка?

Йерон досадливо взмахнула рукой.

— Этому никогда не будет конца, — заявила она. — Но я всегда знала, что ты пойдешь одним путем с нами. Еще прежде, чем познакомилась с тобой. Как только впервые услыхала твое имя. Я знала!

— Надо сказать, что выбор у меня был относительно невелик.

— Ба-бах! Ты сам выбирал, мужчина!

— Да, — сказал Хавжива, пригубив вино. — Я выбирал. — И после паузы добавил: — Не многим выпал подобный жребий. Я выбирал, как жить, с кем, чем заниматься. Иногда мне кажется, что моя способность выбирать возникла от неприятия выбора, который кто-то делает за тебя.

— И поэтому ты восстал, чтобы проложить свой собственный путь, — кивнула Йерон.

— Я отнюдь не повстанец, — улыбнулся Хавжива.

— Ба-бах! — повторилась хозяйка. — Как это не повстанец? Ты всегда в самом центре нашего движения, едва ли не во главе!

— Ну да, — сказал Хавжива. — Но вовсе не как повстанец. Дух восстания — это по вашей части. Мое дело — одобрение. Дух сдержанности и приятия. Этому я и учился всю свою жизнь. Изменять не мир, но собственную душу. И жить в мире. Только так и можно существовать.

Йерон слушала внимательно, но недоверчиво.

— Звучит как-то по-женски, — сказала она. — Мужчины всегда стремятся подчинить мир себе.

— Но не мужчины моего рода, — ответил Хавжива.

Йерон снова наполнила бокалы.

— Расскажи-ка мне о своем роде. Раньше я всегда как-то стеснялась спрашивать. Хайн ведь столь древняя цивилизация! Столь мудрая! Вам ведома История, вам покорны межзвездные пространства! Что такое перед вами мы — с нашими тремя веками невежества, ничтожества и моря крови? Ты просто не состоянии представить, какими мелкими чувствуем мы себя порой перед вами.

— Мне кажется, я знаю это, — сказал Хавжива. Помолчав, он продолжил: — Ведь родился я в крохотном городке под названием Стсе?

Он поведал историю своей жизни в пуэбло, рассказал о людях Иного Неба, о дяде, который доводился ему отцом, о матери — Наследнице Солнца, об обычаях, празднествах, богах повседневных и високосных. Хавжива рассказал, как изменил свою жизнь — еще до визита историка и своего отъезда в Катхад — и как изменил ее снова, уже после.

— Такое великое множество правил? — изумилась Йерон. — Столь сложных и непререкаемых. В точности как у наших племен. Неудивительно, что ты сбежал.

— Все, что я сделал, — отправился в Катхад изучать то, что было недоступно мне в Стсе, — сказал Хавжива с улыбкой. — В чем суть и смысл правил. Почему люди нужны друг другу. Экология человека. Все то же самое, что и тут, на Йеове, все эти долгие годы. Мы ведь здесь тоже пытаемся создать свод приемлемых правил — узор, порождающий приятные ощущения. — Поднявшись, Хавжива потянулся. — Кажется, я уже пьян. Может, подышим воздухом?

Они вышли в солнечный сад и стали бродить по извилистым дорожкам среди пышной зелени и цветочных клумб. Йерон кивала встречным прохожим, почтительно приветствующим доктора полным ее титулом. Она гордо шагала под руку с Хавживой. Он же старательно соразмерял свою походку с ее семенящим старческим шагом.

— Когда приходится неподвижно сидеть, тебя так и тянет в полет, — сказал Хавжива, нежно поглаживая шишковатые пальцы спутницы. — Когда же приходится лететь, так и тянет присесть. Я обучался сидя — у себя в Стсе. Я обучался и в полете — вместе с историками. Но и там я был не в силах обрести равновесие.

— Тогда ты и пришел к нам, — сказала Йерон.

— Тогда я и пришел к вам.

— И ты обрел его?

— Я научился ходить, — ответил Хавжива. — Ходить рука об руку со своим народом.