– Звёзд-то у него на погоне четыре, – пояснила она, направляясь к двери. – Но что-то мне подсказывает: если мы не хотим вместо разогретой утки получить подгорелую, полковник на кухне тоже будет не лишним!

– Ловко она разрядила обстановку, – кивнул вслед ушедшей Ольге Ежов.

– Угу, – кивнул Жехорский.

Замолчали. Каждый о своём…

Мысли Николая Ежова витали в клубах табачного дыма, который, несмотря на отворённые настежь форточки, никак не желал покидать зал, где проходил учредительный съезд Российской коммунистической партии (РКП).

Начинался, правда, съезд, как очередной, X съезд РСДРП(б). Но уже в первый день работы Ленин в конце отчётного доклада предложил реорганизовать партию из социал-демократической в коммунистическую. После непродолжительных дебатов предложение Ленина было принято. На этом X съезд РСДРП(б) свою работу закончил, а уже на следующий день в том же зале начал работу I съезд РКП. Число делегатов сократилось ровно на чуть-чуть – на тех, кто выступил против идеи Ленина.

(Позднее они, эти самые «чуть-чуть», совместно с меньшевиками и частью правых эсеров объединились в Российскую социал-демократическую партию (РСДП) во главе с Плехановым).

А чё ж так много курили-то, спрашивается? Али культуры товарищам коммунистам не доставало? И это тоже. Но не стоит по этому поводу ёрничать, ибо были причины и поважнее, чем недостаток культуры поведения. Случилась меж делегатами непонятка по двум важнейшим вопросам: включать ли в программу партии положения о Диктатуре пролетариата и Мировой революции в редакции предложенной Лениным либо в толковании его оппонентов.

О чём тут думать, кричал главный супостат Ленина, Троцкий. Мы ведь уже проголосовали за то, что РКП является партией марксистского толка. А он (Маркс) и по Диктатуре пролетариата, и по Мировой революции высказался достаточно чётко. И зачем нам мудрить? А затем, отвечал ему Ленин, что высказывался уважаемый Карл Генрихович по этим вопросам более полувека назад. И если стратегия тех времён нам, в общем и целом, подходит, то тактику необходимо поменять. И «Диктатура трудящихся» для данного исторического момента звучит более подходяще.

Может вы, Владимир Ильич, и правы, гудел с трибуны Шляпников. Но только какая же это к чертям собачьим диктатура, когда верховодят на фабриках и заводах всё те же капиталисты?

А что, Александр Гаврилович, спрашивал Ленин. Может, есть у тебя на примете хотя бы один рабочий, который и производство наладить сможет, и денег для этого найдёт, и домой после смены не заторопится, а прирежет к своему рабочему графику ещё часика три-четыре? Нет, батенька, если мы не хотим, чтобы встали наши фабрики и заводы, то – не везде, и тебе это хорошо известно, есть у нас и полностью национализированные предприятия – будем терпеть ради общего блага капиталистов, пусть себе верховодят! А диктатура будет выражаться в контроле над капиталистами со стороны трудящихся, посредством отторжения в пользу трудового коллектива неделимого пакета акций предприятия в размере не ниже блокирующего пакета – так называемой «коллективной собственности».

Это всё прекрасно, вновь лез на трибуну Троцкий. Но как нам всё-таки быть с Мировой революцией?

Да нормально всё, отвечал Ленин. Мировая революция – дело стоящее. Будем её всемерно поддерживать. В первую голову примером социалистического строительства в нашей собственной стране. Ну, и ещё чем-нибудь… Но только не военной силой! Вы ведь понимаете, Лев Давидович, что революция – дело внутреннее, и поддержка её из-за рубежа путём прямого военного вмешательства – это уже интервенция, а мы с вами люди мирные.

Так теперь виделись делегату I съезда РКП Николаю Ежову события почти годичной давности. За точность высказываний он, разумеется, поручиться не мог, а вот за смысл, да, ручался. Так и отметим: с его слов записано верно.

Жехорский испытывал неловкость. Как он ухитрился недооценить трудности, которые, как оказалось, мужественно преодолевали его товарищи?

Потому и рылся Михаил Макарович в памяти, пытаясь отыскать моменты, когда он так оплошал. Вот Ёрш упрекнул его за то, что он «сдал», как выразился Николай, пост наркома обороны Троцкому. Но разве момент того не требовал? После I съезда РКП Троцкий хотя и уступил Ленину в борьбе за главенство в партии, но силу за собой почувствовал немалую (почти 40 % от числа делегатов, если сложить «интернационалистов» и «трудовиков»). Стал Лев Давидович на посту наркома иностранных дел позволять себе совершенно непозволительные вольности, идущие в разрез с согласованным между ВЦИК и Совнаркомом российским внешнеполитическим курсом.

Начал Троцкий с того, что во время официального визита в Софию чуть не поссорил Россию с Болгарией. Во время переговоров и прочих официальных приёмов говорил хотя и дозволенные речи, но вид при этом имел такой, будто прямо перед этим отведал клюквы, да без сахара. Зато на митинге болгарских коммунистов (после создания РКП компартии стали плодиться по всему миру, как грибы после дождя), стоя на трибуне рядом с Димитровым, толкнул пламенную речь, чем ввёл болгарский истеблишмент в состояние грогги. И полетели телеграммы. Из Софии в Москву с обидой и лёгким испугом. Из Москвы в Софию успокаивающие (в адрес правительства) и раздражённые (в адрес наркоминдел). Троцкий тем временем явился в штаб командующего Русским экспедиционным корпусом в Болгарии генерал-полковника Деникина. Начал сразу с того, что подвёл генерала к окну и указал на море знамён и транспарантов, колышущееся над запрудившими улицу колоннами демонстрантов (сторонники компартии занимались тем, что много десятилетий спустя, вполне может статься и в ЭТОМ времени, назовут подготовкой к «цветной» революции).

Деникин от визита Троцкого пребывал в дурном расположении духа, потому решился на столь же дурную шутку.

– Прикажете разогнать? – мрачно усмехнулся генерал.

Троцкий возмущённо блеснул стёклами очков, но от резкой отповеди удержался.

– Нет, генерал, этого я вам не прикажу. Подобные действия были бы справедливо расценены болгарской стороной, как прямое вмешательство в их внутренние дела. А такого мы с вами позволить себе не можем!

– В таком случае, – растерялся от столь правильных речей Деникин, – мне не ясна цель вашей демонстрации (говоря иными словами: какого чёрта ты меня тогда к окну-то подвёл?).

– Тут как раз всё просто, – тоном человека, обладающего превосходством над собеседником, произнёс Троцкий. – Раз мы оба понимаем, что лезть в болгарские дела нам не след, так давайте и не будем этого делать!

Троцкий продолжал говорить, наслаждаясь видом всё более и более обалдевающего генерала. Посчитав, что сполна рассчитался с Деникиным за солдафонскую шутку, прозвучавшую в начале беседы, Троцкий перешёл к сути своего визита.

– Я думаю, будет правильным, если российская военная форма в эти неспокойные дни не будет мелькать на софийских улицах.

– Понял, – кивнул Деникин. – Немедленно распоряжусь отменить увольнительные для рядового состава, а командиров всех рангов прикажу перевести на казарменное положение.

– И уберите с улиц наши военные патрули, – посоветовал Троцкий.

– Непременно, зачем они там в таком разе нужны? – согласился Деникин.

– И отзовите охрану со всех объектов военной инфраструктуры, которые находятся под нашим контролем, включая арсенал, – очень будничным тоном продолжил Троцкий.

– Но ведь передача объектов под охрану болгарской армии потребует нескольких дней, – сказал Деникин.

– Вот поэтому, генерал, я и предлагаю просто отозвать наших солдат, никого ни о чём не оповещая.

Деникин, который всё это время делал пометки на листе бумаги, поднял голову. Взгляды его и Троцкого пересеклись. Непросто было выдержать этот «очковый» взгляд, но генерал справился. Чуть охрипшим от внутреннего напряжения голосом произнёс:

– А вот это уже не в моей власти. Без распоряжения наркомата обороны я такого приказа не отдам!

– То есть моего распоряжения вам недостаточно? – с угрозой в голосе спросил Троцкий.

Но Деникин уже окончательно овладел собой, потому принял строевую стойку и чётко ответил:

– Никак нет!

– Жаль… – Троцкий не скрывал разочарования. – Надеюсь, вы понимаете, генерал, что только что упустили возможность стать моим другом?

Деникин промолчал, лишь упрямо вздёрнул подбородок.

Не подав руки, Троцкий вышел за дверь, а Деникин, промокнув вспотевший лоб безукоризненно чистым платком, сел писать депешу Жехорскому.

Вернувшись в Петроград, Троцкий большую часть упрёков в свой адрес уверенно отмёл – прохиндей-то он ещё тот! Малую же часть грехов признал и немедля в них покаялся. После чего стал ратовать за возвращение всех российских оккупационных войск на родину. Нечего, мол, нашим солдатикам на чужбине маяться! Да и казну попусту зорить тоже не след. Мысль была в целом дельная, потому инициатива Троцкого нашла поддержку и во ВЦИК, и в Совнаркоме. Наркому обороны Жехорскому возразить было тоже нечего, поскольку график вывода войск существовал и без идеи Троцкого, просто пришлось его скорректировать в сторону опережения от нескольких месяцев до полугода.

Понятное дело, пребывания российских войск в Пруссии это не касалось.

Приказы о выводе ушли в оккупационные войска. Вскоре из Софии дипломатической почтой в адрес наркома обороны прибыл конверт. Когда Жехорский сломал сургуч и вскрыл депешу, у него в руках оказались несколько прошений об отставке. Сам Деникин и ещё несколько офицеров экспедиционного корпуса извещали о намерении оставить российскую службу и на Родину не возвращаться. Чего стоило Михаилу Макаровичу убедить российское руководство не вставать в позу и удовлетворить просьбу верных защитников отечества – история отдельная. Правда, представление на Деникина о присвоении тому воинского звания «генерал армии» пришлось отозвать…

Вскоре выяснилось, что инициатива Троцкого имела двойное дно. Не преуспев в Болгарии, тот с лихвой отыгрался в Венгрии. Дело в том, что арсеналы бывшей австро-венгерской армии подлежали вывозу в Россию лишь частично. Большая часть вооружений поступала в распоряжение образованных на обломках бывшей империи государств. А в Венгрии на тот момент у власти была коалиция социалистов и коммунистов. Лидер коммунистов Бела Кун успешно прибрал оставленное без присмотра российских солдат вооружение к рукам и тут же принялся закручивать в стране гайки. Так, диктатуру пролетариата он вознамерился установить не от российского варианта, а от основополагающего. Не всем в Венгрии это пришлось по вкусу, и вслед за введением диктатуры пролетариата последовал «красный террор». Кончилось всё, правда, довольно быстро, ещё до 23 февраля 1920 года. Отряды Миклоша Хорти вытеснили сторонников Бела Куна из Венгрии, а потом, совместно с Чехословацкой армией, и из Словакии. Остатки разбитой коммунистической армии отошли на территорию Украины, где и были интернированы, больше, правда, на словах, чем на деле.

Но всё это было потом. А в самом начале венгерских событий в Лиге наций поднялся большой шум, который пагубно отразился на дипломатическом имидже России. Коммуниста Троцкого на посту наркома иностранных дел по срочному сменил эсер Чернов, которому было вменено вернуть российской дипломатии доброжелательное выражение лица.

А что же Троцкий? Он потребовал для себя пост наркома обороны. При отсутствии наличия войны – о, господи! что я несу? – подобный политический кульбит сочли вполне возможным. Во-первых, уступка политическим амбициям Троцкого предполагалась на относительно короткое время: до окончания работы V съезда Советов. Считалось, что за столь короткий промежуток времени он (Троцкий) не успеет расставить на командные посты в армии и на флоте своих людей, а значит, большого вреда обороноспособности страны не нанесёт. Кто же тогда мог предположить, что Троцкий споётся с Тухачевским? Во-вторых, Жехорского пост наркома обороны тяготил с момента назначения. Предложение сразу после отставки с этого некомфортного для него поста возглавить ГПУ казалось Михаилу Макаровичу куда более заманчивым. Ведь он уже знал, с чего будет начинать: ликвидирует институт военных комиссаров, которые давно исполнили предназначенную им роль и теперь гирями висели на ногах командиров.

Так оно и случилось. Встав во главе ГПУ, Жехорский тут же принялся ратовать за замену военных комиссаров на офицеров по воспитательной работе. Ленин и Спиридонова (даром, что жена!) поначалу сомневались. Уж больно шумно возмущались «недальновидностью товарища Жехорского» Троцкий и компания, а среди них сильнее всех драли глотки его (Жехорского) собственные замы Крыленко и Дыбенко. И вот тут неоценимую помощь оказал Жехорскому Тухачевский, который не только поддержал его в вопросе о военных комиссарах, но и нашёл пару-тройку весомых аргументов в поддержку идеи. «Нет, – думал Жехорский, – не может тёзка быть врагом. Что-то, может, там и есть, но в целом ребята явно перегибают палку». Его самого гораздо больше беспокоило состояние дел в НГБ, и это несмотря на то, что в наркоме государственной безопасности Дзержинском он был полностью уверен. Зато в начальнике Второго главного управления (внутренняя безопасность и контрразведка) Лацисе Жехорский был совсем не уверен, более того, видел в нём ставленника Троцкого, а значит, потенциального врага. Не радовало Михаила Макаровича и то, что соратники Лациса прочно обосновались в Петроградском и Московском управлениях НГБ. И это при том, что на Лубянской площади верховодил его товарищ по партии эсеров Блюмкин.

Неприязнь Жехорского к Якову Блюмкину разделяли многие эсеровские боссы, в том числе Спиридонова и Александрович. За то, что на последнем съезде партии тот выступил с резкой критикой руководства: не потому, мол, пути, ведёте партию, товарищи! Это было тем более досадно, что подавляющее большинство делегатов съезда определённый руководством партии курс как раз поддержали. Как поддержали предложение о переименовании партии из ПСР (партии социалистов-революционеров) в ПСР (партию социальных реформ) – то есть, как были эсеры, так ими и остались.

Жехорский опять вернулся мыслями к Лацису. Этот латыш вознамерился – с подачи Троцкого, разумеется – углублять диктатуру пролетариата не мытьём, так катанием. Контрразведка стала откровенно третировать всех, кого подозревала в недостаточной любви к рабочему классу. И если в отношении действующих армейских и флотских офицеров, сотрудников НКВД, научно-технической интеллигенции это не очень-то и катило – инспирированные сотрудниками Лациса проверки, как правило, заканчивались ничем, – то деятелям культуры контрразведчики нервов поистрепали изрядно. Почему так? Всё предельно просто. Дела военных сразу ложились на стол начальника Третьего главного управления НГБ (военная контрразведка) генерал-майора Ерандакова, человека Жехорского и компании. Нарком внутренних дел Александрович своих тоже в обиду не давал. Инженеров и учёных (а заодно и преподавателей ВУЗов) тут же брал под крылышко председатель ВОК Ежов. А вот товарищ Луначарский перед людьми Лациса откровенно робел. Потому к концу 1919 года стал заметен отток деятелей культуры за рубеж. В январе 1920 года покинули Россию Мережковский и Гиппиус.

Правда, до того удалось увидеть Жехорскому «белую дьяволицу» ещё раз, может и последний…

Они пришли к нему прямо на работу. Когда Жехорскому доложили, что в приёмной дожидаются Гиппиус и Ахматова, он распорядился незамедлительно пригласить дам в кабинет и накрыть к чаю. Напрасно. Дамы приглашение присесть не приняли. Ахматова явно робела, пряталась за спиной у Гиппиус. Зинаида Николаевна была всё так же холодна, говорила чуть надменно, высоко держа голову.

– …Последнее время, Михаил Макарович, в «пролетарской» прессе на наши с Анной Андреевной головы вылито немало ушатов помоев. Но мы пришли просить не за себя. Несколько дней назад был арестован супруг Анны Андреевны, Николай Гумилёв…

Жехорский слышал об этом впервые, чем был раздосадован, потому брякнул, не подумавши:

– Насколько мне известно, муж бывший?

Гиппиус окатила его ледяным взглядом.

– Это имеет значение?

– Нет, нет, – поспешил исправить оплошность Жехорский, – никакого значения сей факт не имеет. Расскажите поподробнее, как это произошло?

Выслушав сбивчивый рассказ Ахматовой, которая, судя по всему, сама мало что знала, Жехорский пообещал:

– Сделаю всё, что смогу!

Гиппиус кивнула:

– Надеюсь, Михаил Макарович, на этот раз вы поступите, как благородный человек! – Повернулась, и, не попрощавшись, направилась к выходу из кабинета.

Ахматова, смущаясь поведением товарки, пробормотала «До свидания» и устремилась следом за Гиппиус.

Дело Гумилёва осложнялось тем, что основания для ареста имелись. Во время мятежа, устроенного Добрармией на юге России, он служил в шифровальном отделе Генерального штаба, и подозревался в причастности к организованному там саботажу. Тогда следствие не собрало против него достаточно улик, и Гумилёв был всего лишь уволен с армейской службы. Теперь последовал повторный арест. Жехорскому пришлось приложить немало усилий, чтобы дело Гумилёва забрало себе Четвёртое главное управление НГБ (политический сыск), в котором у него были хорошие связи. К сожалению, до того поэт успел кое в чём признаться, и спустить дело на тормозах не представлялось возможным. Обо всём этом поведал Жехорский Ахматовой, когда та уже одна, без Гиппиус, вновь оказалась в его кабинете.

– И что теперь будет? – с тревогой спросила женщина.

– Будем рассчитывать на самый мягкий приговор, – ответил Жехорский. – Два года ссылки за пределы Центральной России с частичным поражением в правах.

Приговор был именно таким, как предсказал Жехорский. Николай Гумилёв покинул Петроград и отбыл на два года за Урал…

– Вы нас ещё не потеряли?

В комнату вошёл Глеб, следом Ольга с огромным блюдом в руках, на котором аппетитно поблёскивала золотистой корочкой утка.

– А почему ещё не налито? – весело поинтересовалась Ольга.

Глеб тоже улыбался. От дурного настроения не осталось и следа.

Под утку серьёзных тем не обсуждали. Лишь когда всё было выпито и съедено, и Ольга вместе с взявшимся ей помогать Николаем принялись убирать со стола, Михаил спросил у Абрамова:

– Что собираешься предпринять в свете своих подозрений?

– Чувствую, Макарыч, в предательство Тухачевского ты не веришь, – произнёс Глеб. – Мне бы тоже не хотелось верить, что он может зайти очень далеко. Но руководствоваться только эмоциями я просто не имею права. Да, ты правильно догадался: я собираюсь предпринять кое-какие меры, чисто для профилактики. Для этого я, как заместитель наркома обороны, организовал себе инспекционную поездку по всем военным округам и флотам. Завтра и отбываю.

– Хочешь проверить командующих на вшивость? – догадался Михаил.

– И это тоже, – кивнул Глеб. – Но с теми, кому доверяю, ещё и согласовать план совместных действий на случай возникновения чрезвычайной ситуации.

– Смотри, не переусердствуй, – предупредил Михаил, – а то сам в заговорщики загремишь.

– Не учи отца детей делать, – усмехнулся Абрамов.

– Мишкин, прекращай киснуть. От одного твоего вида изжога может начаться, а мне ещё целый день в президиуме сидеть! – Перед тем, как покинуть номер, Маша оглядывала себя в зеркале. – Что тебя так сильно беспокоит?

Жехорский откликнулся с секундным запозданием, будто до него не сразу дошёл смысл вопроса.

– Беспокоит?.. А ты знаешь, беспокоит! Машунь, а что, если Ёрш и Васич правы?

– В чём? – Маша перевела взгляд со своего отражения на мужа.

– В том, что левые коммунисты во главе с Троцким и наши «леваки» Блюмкина, терпя поражение в дебатах на съезде Советов, могут отважиться на совместное вооружённое выступление!

– Переворот? – Маша подошла к мужу и положила ладони ему на плечи. – Мы ведь это уже обсуждали, и я готова повторить: Мишкин, это паранойя! Даже если у кого-то из названных тобой товарищей и бродит в голове подобная мысль, они не могут не понимать, что такая авантюра обречена на поражение. Ленин, Сталин и Киров со стороны коммунистов, и мы с Александровичем со стороны эсеров, никогда не допустим партийной поддержки подобного выступления. А без этого, сам понимаешь, сие неосуществимо! А на личный террор против нас они никогда не решатся – я не права?

– Наверное, права, – неохотно согласился Жехорский.

– А раз права, – рассмеялась Спиридонова, – то хватит хмурить брови – пора на выход!

На улице, рядом с «Метрополем», их ждал автомобиль, дверца которого была предупредительно распахнута. Так полагалось, пусть до Большого театра, где проходил V Всероссийский съезд Советов, и пешком-то было всего ничего. По условиям безопасности посадка в автомобиль должна проходить быстро, без задержек. На этот раз всё происходило иначе. И вызвал заминку один из помощников Спиридоновой, который спешил к ней с каким-то срочным докладом. Председатель ВЦИК распорядилась пропустить порученца и выслушала его негромкое сообщение с каменеющим лицом. Потом повернулась к мужу.

– С Лениным ночью случился удар! Он срочно госпитализи…

Конец фразы заглушил первый выстрел. Михаил сгрёб Машу в охапку и повалил на землю, прикрывая своим телом. Он радовался каждой пуле, вонзающейся ему в спину, – лишь бы не ей! – и не расслышал за грохотом стрельбы слабого Машиного вскрика.

Всё было кончено в течение одной минуты. Охрана Спиридоновой и Жехорского положила всех нападавших, потеряв в перестрелке двух бойцов – раненые не в счёт. Окровавленных Жехорского и Спиридонову погрузили в автомобиль, и тот, отчаянным криком клаксона разгоняя встречных собратьев по колесу, помчался в ближайший госпиталь.

– То, что вы предлагаете от имени товарища Троцкого, либо провокация, либо измена! – Дзержинский чеканил слова, глядя прямо в глаза собеседнику. – И пока я не выясню, что именно, вы будете находиться под домашним арестом!

Дзержинский взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил. Вошёл адъютант.

– Проводите товарища к коменданту, – распорядился Дзержинский. – Пусть найдёт для него свободную комнату и выставит у дверей охрану. Покидать комнату до моего особого распоряжения ему запрещается!

Собеседник Дзержинского встал и осуждающе покачал головой.

– Напрасно, Феликс Эдмундович. Вы поступаете неразумно…

Известие о происшествии возле гостиницы «Метрополь» застало Дзержинского одетым – он как раз собирался покинуть номер. Сверкнув глазами, глава ВЧК и нарком государственной безопасности стремительно вышел за дверь и крупными шагами направился по коридору в сторону лестницы. Вскоре в той стороне прозвучали выстрелы…

Небольшой смерч пронёсся по этажам и лестничным маршам комендатуры и преобразовался перед столом коменданта Петропавловской крепости Пяткова в генерал-майора НГБ.

– Я начальник Первого главного управления НГБ Бокий. – Генерал вещал отрывистым голосом, лицо его было мрачнее тучи. – В Петрограде вот-вот может вспыхнуть мятеж! Прикажите объявить по гарнизону тревогу и закройте все ворота!.. Вы с ума сошли?!

– Разберёмся, товарищ Бокий! – Пятков в одной руке держал наведённый на генерала маузер, а другой рукой жал кнопку вызова под столешницей. – Разоружите генерала от греха, – приказал комендант вошедшему в сопровождении двух бойцов адъютанту. – Так будет надёжнее, – незлобиво сказал, обращаясь к обезоруженному Бокию, Пятков. – А теперь будем разбираться: кто тут сошёл с ума.

Комендант покрутил ручку телефонного аппарата.

– Барышня, дайте 13–13… Спокойно, товарищ… – с лёгким укором дёрнувшемуся было Бокию.

– Товарищ Лацис? Это Пятков. Тут у меня в кабинете товарищ Бокий… Да… Понял… Есть исполнять!

– Ну вот, всё и прояснилось, – улыбнулся Пятков Бокию. – Вы арестованы! – И точно добавил бы «Ничего личного, товарищ», кабы знал такое выражение.

«Вот, Ёшкин каравай, и началось!» Ольга успела укрыться за углом, и теперь пережидала, пока мимо проведут арестованного Бокия. «Теперь главное – не опоздать!» Очутившись у себя в кабинете, начальник специальных курсов «Штык» полковник Абрамова первым делом объявила боевую тревогу и приказала раздать курсантам оружие и боекомплект. Только-только управилась, как прибыл посыльный от коменданта. Пятков требовал её к себе по «срочному делу».

– Буду, как штык! – заверила Абрамова, отсылая посыльного. Потом добавила: «И со штыками!» – это уже, разумеется, не вслух.

Захват комендатуры произошёл стремительно, для посторонних глаз незаметно. Даже часовой у входа пока ни о чём не догадывался. «Что умеем – то умеем!» – довольно кивнула короткому рапорту Ольга, потом переключила всё внимание на коменданта. Пугать людей до икоты, даже не прикоснувшись к ним, она умела профессионально. Глядя прямо в округлившиеся глаза Пяткова, заговорила особым свистящим полушёпотом:

– Скажи честно, Лёша, ты в чём-то, окромя ареста Бокия, отличиться успел?

Комендант нервно сглотнул и отрицательно мотнул головой.

– Это хорошо, – по-змеиному улыбнулся Ольга, – это очень хорошо. Есть шанс уцелеть. Теперь слушай сюда. Если не хочешь, чтобы я тебе муди прямо тут оторвала и твоей младшенькой подарила вместо погремушки, отвечай, Лёшенька, быстро и без утайки: кто ещё в крепости состоит в заговоре?..

Через несколько минут она вызвала в кабинет командира одной из комендантских рот, которому могла доверять. Тот прибыл быстро и вытянулся пред ней, не выказывая удивления от произошедших в комендатуре перемен: наслышан был про Ведьмины умения, лишь стрельнул глазами в сторону поникшего на стуле Пяткова.

– Сукой наш Лёша оказался, – сказала Абрамова, глядя прямо в глаза офицеру. Тот взгляд не отвёл, лишь кивнул. – Так что временно комендантом буду я, а ты моим заместителем. Вот этих, – Ольга протянула офицеру лист бумаги с признаниями Пяткова, – под арест! Полку – тревога. Ворота закрыть. Арестованного генерала сюда. Мои ребята будут тебе в помощь. Всё ясно?

– Так точно!

– Исполняй!

Когда через несколько минут в кабинет вошёл Бокий, там уже не было Пяткова, а на столе дышал кипятком стакан с чаем, рядом приветливо подмигивала сырно-колбасным взглядом тарелка с бутербродами.

– Проходи, Глеб Иванович, – голосом радушной хозяйки произнесла Ольга, – подкрепись. Чай, оголодал в неволе-то?

Бокий шутки не поддержал, присел к столу, на угощение и не взглянул.

– Что, всё так плохо? – посерьёзнела Ольга.

– Хуже некуда, Ольга Владимировна! Ленин госпитализирован в тяжёлом состоянии!

– Худо! – кивнула Ольга.

– Это ещё не худо… То есть худо, конечно, – поправился Бокий. – Но… – он поднял глаза на Ольгу. – В Москве убиты Дзержинский и Спиридонова, тяжело ранен Жехорский.

Ольга только на секунду прикрыла глаза, потом решительно поднялась.

– Пошли!

Путь их лежал на радиостанцию Петропавловской крепости. Там Ольга приказала дежурному радисту:

– Выходи в эфир и передавай открытым текстом: «Всем! Всем! Всем! Шторм! Шторм! Шторм!» Повторяй это сообщение каждые пять минут в течение часа!

Заместитель начальника Генерального штаба, генерал-лейтенант Бонч-Бруевич, находился в комнате связи, куда прибыл сразу после того, как ему доложили содержание радиообращения, передаваемого с антенны Петропавловской крепости.

Вошёл адъютант начальника Генерального штаба. Генерала он приветствовал строго по уставу, но как-то вычурно, с толикой шутовства, что ли. Адъютант передал дежурному офицеру бланк радиограммы, и от имени Тухачевского потребовал незамедлительно отправить сообщение по адресам. Офицер бросил мимолётный взгляд на Бонч-Бруевича. Генерал чуть заметно кивнул. Офицер передал бланк оператору, а сам прошёл в примыкающую к комнате связи аппаратную, где отключил передатчик от антенны. Понятно, что сообщение, хотя и было передано, но никуда дальше комнаты связи не ушло. Адъютант про то знать не мог, потому покинул помещение с чувством исполненного долга.

Бонч-Бруевич уже в своём кабинете читал доставленный из шифровального отдела оригинал сообщения. Текст радиограммы гласил:

«Всем штабам военных округов, флотов, отдельных частей и соединений. По получении сего предписания приказываю: незамедлительно взять под усиленную охрану все объекты, расположенные на вверенной территории, по спискам 1, 2 и 3. Об исполнении доложить. Нарком обороны Троцкий, начальник Генерального штаба Тухачевский».

Бонч-Бруевич достал носовой платок, промокнул лоб. Потом подсел к столу, и, то и дело обмакивая перо в чернила, набросал текст радиограммы. Вызвал адъютанта. Вручил сложенный пополам лист бумаги.

– Зашифруйте, голубчик, моим шифром и бегом к связистам!

Когда за адъютантом закрылась дверь, подтянул к себе телефон.

– Ежов слушает!

– Николай Иванович, это Бонч-Бруевич. Вы в курсе последних событий?

– В общих чертах. Про Москву и Петропавловку я знаю.

– Тогда я ставлю вас в известность о том, что происходит в Генеральном штабе…

Ежов слушал генерала, не перебивая.

… – Сейчас Тухачевский выехал к вам.

– Спасибо, Михаил Дмитриевич, вы всё делаете правильно. До ответа Абрамова решительных действий не предпринимайте. Предупредите Слащёва.

После того, как прошёл «отбой», генерал вызвал новый номер.

– Слащёв у аппарата!

– Здравствуйте, Яков Александрович! Это Бонч-Бруевич.

– Слушаю!

Бонч-Бруевич на миг растерялся, потом до него дошло.

– Вам неудобно говорить?

– Так точно!

– Тогда говорить буду я, а вы слушайте. Петропавловская крепость уже около часа передаёт штормовое предупреждение. Понимаете?