Заря боролась со звездами,

тебя я ризою обвил,

осыпал пышными цветами

и кротко с тихими мольбами

земле родимой возвратил.

И над тобою преклоненный,

я долго плакал в тишине

и внял обет душой смущенной,

что ты подругой обновленной

однажды явишься ко мне.

С тех пор прошел я путь тяжелый,

скитался долго одинок

и, обходя чужие долы,

из терний, тихий и веселый,

для встречи новой сплел венок.

                  На утренней звезде

у трав мы тихо вопрошали:

                  скажите, травы, где

пророк без гнева и печали?

Был день заветный недалёк,

мы певчих птиц спросили в роще:

                  скажите, где пророк,

пророк веселый, полный мощи?

Был солнца зной невыносим,

спросили мы у дев стыдливых,

                  не встретился ли им

пророк любви, пророк счастливых?

Но, шелестя у наших ног,

дремали травы без тревог,

но песни птиц не умолкали

и мы ответа не слыхали.

Смеялись дочери земли;

они купаться к морю шли…

Я пустынею робко бреду

и несу ей свечу восковую.

Ничего от пустыни не жду,

ни на что не ропщу, – не тоскую.

Тени жадно столпились кругом,

их пустыня мне шлет роковая.

Неповинен пред ней я ни в чем,

как невинна свеча восковая.

Кем, зачем мне она вручена?

Я не знаю, пред тайной робею…

Но не мною свеча зажжена,

и свечи загасить я не смею…

Томительна глухая ночь,

но мирно теплятся лампады,

и духа, полного отрады,

забвенью сна не превозмочь.

Мы ждем. Мы рано в храм пришли,

надели белые одежды

и в полночь – мира и надежды

достойно жертвы принесли.

Печать позорную греха

мы смыли чистыми слезами,

престол украсили цветами

и ждем с молитвой Жениха.

И мы дождемся: Он придет —

при звуках радостных цевницы

и с первым отблеском денницы

нам искупленье принесет.

К Нему навстречу потечем

мы с громким гулом ликованья

и со слезами упованья

мольбу за спящих вознесем.

И будет тих – глубокий взгляд

святых очей Его над нами

и над склоненными главами

слова прощенья прозвучат.

Мы ждем. Молчит глухая ночь,

но ярче теплятся лампады,

и в сердце веянья отрады

забвенью сна не превозмочь.

Я затеплил свечу и молюсь горячей,

     и Кому я молюсь, – я не знаю.

И увидит ли Он жар молитвы моей,

     и услышит ли зов, – я не знаю.

Но я видел в младенчески-ясных очах

     отблеск тайны святой и прекрасной.

И я видел чело молодое в лучах,

     озаренное думой прекрасной.

И правдивое слово сказать я боюсь;

     отчего я боюсь, – я не знаю.

Но затеплив свечу, горячей я молюсь

     и о ком я молюсь, – я не знаю.

Когда в полночь с башни монастыря

прольется в долины медленный и протяжный звон,

и месяц, поднявшись над лесом,

зальет своим матовым блеском

всю окрестность,

я выйду к тебе.

Я выйду осторожно, как ласковый ребенок,

и подойду к глубокому, спящему озеру.

Ты встанешь передо мной бескровная и белая как туман,

откинешь назад свои мягкие, как водоросли, волосы

и, обвив мне шею гибкими и прозрачными руками,

сама холодная, как вода,

прижмешься ко мне с долгим любовным поцелуем.

Ты будешь молить меня о чуде.

И чудо свершится:

я отдам тебе огонь и плоть,

волью в твои жилы свою красную кровь,

и счастливая, как рыбка ты мелькнешь,

и уйдешь от меня в далекие, вечные страны.

Утром скажет барышня в церкви

про инока с белым лицом:

«Отчего он так бледен?»

А сама она – розовенькая, как заря

в своем белом платьице и белой шляпке.

Когда зардевшись и робея,

ты переступишь мой порог, —

победой жизни пламенея,

нас примет радостно чертог.

Но все уйдут, умолкнут речи,

один останусь я с тобой.

Я загашу поспешно свечи

перед стыдливой наготой.

Запечатлею поцелуем

очей смущенных синеву;

желаньем дерзостным волнуем,

одежды брачные сорву.

Я заключу тебя в объятья,

и, целомудренно-чиста,

для вечной святости зачатья

твоя смирится красота.

Распустила я косы волнистые,

я цветами постель убрала,

приготовила масти душистые,

восковые светильни зажгла.

Он придет ко мне с чарами пышными,

он прекрасен как дуб и могуч,

поцелуя дарами неслышными

так не жег меня солнечный луч!

Тени, тени уйдите смущенные,

я бесстыдна, смела и хмельна!

Прочь одежды пред ним благовонные!

Смелым тайна блаженства дана…

Солнце, солнце, глянь в оконце!

Мы в гробу среди избы.

Мы рядились, мы молились,

ждали ангельской трубы.

Говорили: ангел встанет,

вот я – здесь, она – во мне.

Солнце встанет, к нам заглянет.

Мы очнемся. Мы – во сне.

Ангел ангельски вострубит

и пробудит ангел плоть.

Солнце плоть нам приголубит,

душу вдунет нам Господь.

Что случится? Кто восстанет?

Солнце глянет: Тишина.

Ангел скажет, не обманет:

дух един и плоть одна.

Было двое, стало трое,

будем трое мы одно.

Солнце, солнце золотое,

Глянь, родимое, в окно!

Заливается смехом царица,

сыплет кос ржано-кудрых руно.

Вся в огнях голубая божница,

отражает их в пене вино.

«О мой царь!» – «Что, царица? я слышу!»

«Занимается в небе заря».

«На царицу я золотом пышу.

Пей же кубок»… «До дна. За царя!»

Прозвенели два брошенных кубка,

разлился их серебряный звон.

«Что ты видишь, что слышишь, голубка?»

«О я вижу лазоревый сон!

Разрываются звездные сети

на заре тают в небе огни»…

Царь с царицей смеются как дети,

царь с царицей в божнице одни!

Ее вели по темным залам,

бежали тени от огней.

Она, вся в белом с опахалом,

шла мимо нас под покрывалом,

подруги с нею в бледно-алом,

и мальчик в белом перед ней.

За ней мы шли и провожали

ее поклоном до земли.

Ее там женщины встречали,

над ней обряды совершали,

ковры ей розовые стлали,

к постели розовой вели.

И ждали мы у входа спальней

и ниц склонялись, не глядя…

Был мрак печальный безначальней;

но кто-то в нем от залы дальней

незримо шел к опочивальне

и тихо веял, проходя.

Царя подъяли на щиты.

Кругом воздвигли копья лесом.

Как мрамор – царския черты

под звездоочитым навесом.

Царя несут. Блестит парча.

Теснее в ряд дружина стала.

В руке у каждого свеча.

На взоры спущены забрала.

Идут. Поют. «Царю поем.

Восстань, восстань на брань и суд!

Мы все здесь, верные, кругом.

Ты слышишь? верные зовут!»

Но царь не слышит; на щитах

он также ровен, лик без крови.

Чело в венце и меч в руках,

недвижны стиснутые брови.

«О тише, верные, он спит.

Сомкнуло время бездну с бездной,

и хаос мирно ворожит

над царским прахом пылью звездной.

Но час настанет, встанет царь

и совершит свой суд любовный.

Воссядет отрок на алтарь

для жертвы новой и бескровной»…

В высоком зале, темном, длинном

на страже мы у алтаря.

С поклоном долгим, строгим, чинным

мы целовали прах царя.

Мы ждем молений. Час наступит:

откроем царские врата.

В молитве каждый взор потупит,

сомкнет неверные уста.

Царица выйдет в багрянице,

к помосту черному пройдет.

К расшитой белой плащанице

челом измученным прильнет.

Нас обведет глубоким взглядом,

молитву верных сотворит.

Священно-медленным обрядом

царю расцветший жезл вручит.

Мы отойдем, закроем очи;

услышим трепет, шелест, шум…

Свершится тайна таинств ночи:

воскреснем новые без дум.

Пойте! Несите, несите царя!

     Верные благоговейте,

     прах его кровью залейте!

В небе последняя гаснет заря.

Царь мой, усопший, любимый!

     Жертвы моей не отринь!

Жертвой последней, любовью творимой,

явлена в небе мне вечная синь.

     С мужем царице лишь место.

Мать подойди и меня распояшь!

     Знаешь меня ты от чрева; – невестой

снова царю дочь родную отдашь.

Грудь обнажите мне! Отроки, сестры,

Песню воспойте! Не дрогнет рука.

Меч отточите и дайте мне острый!

Царь, мой любимый, мне жертва легка!

В одеждах ярких и пунцовых

иду я мимо темных братий.

О не для них, всегда суровых,

бездумность девственных объятий.

Вот жезл безлиственный Царицы

над ними свято вознесу,

Да будут старцев власяницы

как листья прошлые в лесу!

В божнице явно теплю свечи,

готовлю ткани и венок,

слагаю песни страшной Встречи

и забываю в песнях срок.

Придет полуночная Дева,

свершит завещанный обряд.

Уже для царственного сева

нам старцы ниву бороздят!

Премудрость, Жертва и Царица,

взгляни на труд у алтаря.

Твои – венок и багряница,

венчай к заутрени Царя!

Кто ты и ты ль она? Не знаю.

Она – обман, она – туман.

Тебя своей не называю,

она – жилица дальних стран.

Твои опущены ресницы,

не как у ней твоя коса,

ты часто бредишь про леса,

о ней в лесах щебечут птицы.

Она все видит глубоко,

смотреть в глаза мне не стыдится,

с тобой поется мне легко,

она мне часто, часто снится…

Я не боюсь любви весною —

и о пощаде не молю.

Кого люблю, тот не со мною,

но мне ль скрывать, что я люблю.

И пусть весной к мечте запретной

глядят мучительные сны,

во мне любовью беззаветной

и жизнь и смерть примирены.

Перед весной не лицемерю,

о том, что было не грущу,

я снам мучительным не верю

и то, что будет – все прощу.

Мне весною думать нет времени,

чуя жизни трепет согласный,

опьянен пахучестью зелени,

я живу мечтою неясной.

То смотрю на небо спокойное,

то на тополь в светлых сережках,

верю в солнце кротко-незнойное,

в дрожь теней на влажных дорожках.

Вот походкой медленной, пьяною,

ты пройдешь в саду незаметно,

от тебя черемухой пряною

и весной пахнет беззаветно.

В Троицын день они гуляли.

На всех были платья, розовые.

Все весело в лес бежали,

ломали ветки березовые

и сними в церкви стояли.

После обедни все смеялись.

Болтал диакон с молельницами,

и выйдя, все улыбались

высокому солнцу над мельницами..

В Троицын день они целовались.

Я шел с нею рядом,

на ней был светлый наряд.

С ея смешливым взглядом