Предисловие

Однажды в октябрьском тумане я брел по московской улице.

Дело было в 1992 году, многолетняя служба в КГБ уходила все дальше в прошлое, забывались, растворялись в будничной суете, затягивались осенней сырой дымкой имена, лица, дела. Пройдет еще немного времени, и можно будет с печальной усмешкой вспоминать, что когда-то я возглавлял самую загадочную службу старого Советского Союза – внешнюю разведку Комитета госбезопасности.

В молодости, радуясь хорошей памяти и тренируя ее, я частенько пытался припомнить, что происходило в этот же день ровно год, два года назад. Если удавалось восстановить хоть какое-то, самое незначительное событие, начинал целиком вырисовываться весь день, всплывали, казалось бы, забытые напрочь детали.

Вот так, неспешно шагая по темной и неряшливой улице, я стал припоминать, где был и что делал ровно год назад, в октябре 91-го. Это был день вроде бы без событий и без лица. Нина Васильевна и я жили на служебной даче в Ясеневе, я писал воспоминания и, отрываясь от бумаги, часами ходил по лесу. Памяти было не за что уцепиться, оживало лишь чувство разочарования, беспокойства, горькой обиды, которое долго не покидало меня после отставки.

А что происходило ровно два года назад?

Придя домой, я стал копаться в своем беспорядочном архиве – ворох вырезок, выписок, записи в блокнотах, аккуратно напечатанные на плотных квадратных листках выдержки из газет и книг, самодельные брошюрки – что-то вроде интимных наблюдений, рукопись книги «Рука Москвы». Занятие поглотило меня, и перед глазами начал медленно появляться, как изображение на проявляемой фотографии, октябрьский день 1990 года – деталь за деталью, лица, слова, дела. Я вновь увидел Ясенево, здания Первого главного управления, стал сызнова переживать старые заботы и волнения.

О советской разведке написано очень много, но достоверно известно очень мало, ибо писали о ней преимущественно с одной целью – разоблачить злодейскую «руку Москвы», писали предатели и перевертыши.

Мне подумалось, что есть смысл воссоздать один день из жизни начальника разведки, пришедшийся на чрезвычайно тревожное и сложное время в истории нашего государства. Воссоздать для того, чтобы иногда самому обращаться к запискам, вернуться в привычную атмосферу размышлений, действий и решений, чтобы вновь хотя бы на несколько минут почувствовать себя живым. Еще лучше, если найдутся читатели, которые заинтересуются внутренней жизнью столь загадочного, а для меня столь обычного учреждения, как разведка.

Октябрьский день был восстановлен и описан. Получилась некая история без начала и конца. Пришлось обратиться к другим дням, к переломным моментам в судьбе разведки и ее начальника.

Июнь 91-го года памятен тем, что прошли выборы президента России и, на мой взгляд, предрешилась участь Советского государства. Август и сентябрь того же года ознаменовались крушением старого КГБ и началом новых неурядиц для разваливающейся на части великой страны. В сентябре же закончилась моя служба, которая много лет была смыслом и содержанием всей моей жизни. Итак, несколько дней из жизни начальника разведки и один – из жизни бывшего разведчика, который никак не может привыкнуть к тому, что он «бывший».

Октябрь девяностого

Подмосковный осенний лесок печален, но серая влажная лента дороги украшена яркими пятнами кленовых листьев и кое-где, если взглянуть внимательно по сторонам, действительно алеют рябиновые гроздья. Утренний воздух прохладен и вкусен, снега еще не было, осень подходит к концу, лес, небо, трава, человек живут предчувствием близкой зимы.

Раннее осеннее утро – лучшее время для того, чтобы спокойно и трезво взглянуть на жизнь и самого себя. Взгляд не искажен ни горестями, ни радостями, вчерашние волнения, тревоги и надежды под низким прохладным небом кажутся пустыми, и удивляешься: неужели они не давали тебе заснуть? Ведь все так просто, и в голове появляется четкий замысел действий, ускользавший вчера, когда искал решение и не находил его. Превратности бытия… Незваным гостем вдруг возникает фраза: «Жизнь кажется тяжелой только по вечерам. По утрам она невыносима». Сегодня это не так.

Впереди полчаса энергичной прогулки, полчаса наедине с самим собой, движение навстречу долгому дню.

По боковой дорожке бежит, размахивая руками, фигура в синем спортивном костюме и пестрой вязаной шапочке. Председатель КГБ Крючков занимается утренней гимнастикой. Владимир Александрович обладает железной волей, постоянством привычек и убеждений. Утренняя зарядка для него не только (и я подозреваю, не столько) физическая, но и духовная потребность. Жизнь заставляла этого человека ложиться спать на рассвете или не ложиться вообще, но ни разу не смогла заставить его отказаться от зарядки. Вчера председатель уснул не раньше часа ночи. Я знаю это определенно – в половине первого он будил меня телефонным звонком из машины по дороге на дачу. Вежливо кланяюсь, Владимир Александрович машет рукой и, к моему облегчению, продолжает бег. Изредка бывает по-другому. Он приостанавливается и дает какое-то поручение, как правило, срочное, и это означает, что спокойного дня не будет.

У ворот дачного поселка стоит огромный черный «ЗИЛ», дожидающийся председателя, отполированная до немыслимого блеска черная «Волга» охраны. Рядом группа подтянутых и очень вежливых молодых людей в штатском, с которыми мы дружелюбно раскланиваемся. Это сотрудники Управления охраны. Совсем недавно оно называлось Девятым управлением, «Девяткой» и было по каким-то не вполне понятным соображениям переименовано в ходе косметической «перестройки» в КГБ. Личная охрана в нашем мире означает принадлежность к самым высоким сферам, сопричастность к Власти, персональный комфорт и крайнюю степень изолированности от общества. Когда-то, в сталинские времена, круг охраняемых был непомерно широк – партийные функционеры до секретарей обкомов, министры, крупные ученые, затем он сузился до членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, в дальнейшем распространился на членов непонятно для какой цели созданного Горбачевым Государственного совета. «Девятка» жила, разрасталась, приспосабливалась к новым временам и честно несла службу.

Через несколько минут появится председатель, пойдет по той же осенней, усыпанной листьями дороге, что и я, а за ним потянутся на почтительном расстоянии «ЗИЛ» и «Волга». Территория огорожена забором, оборудована надежной сигнализацией, и охраняемый может пройти несколько сотен метров в одиночестве, не подвергаясь риску нежелательных встреч. Возможно, его догонит быстрой пробежкой кто-то из генералов ПГУ, живущих в том же поселке, наспех горячим шепотом поделится последними новостями из разведки и получит одобрительный кивок начальства. Днем Крючков может задать какой-то неожиданный вопрос: «Что там у вас происходит с Петровым (или Сидоровым)?» Я прикинусь удивленным, поинтересуюсь, откуда у председателя сведения по столь пустому делу, он буркнет что-нибудь загадочное, я пообещаю завершить разбирательство и доложить ему подробно попозже. Ситуация ясна нам обоим – я знаю, кто успел подбежать к председателю со свежей, отдающей скандальцем новостью, и ему известно, что я это знаю. Идет невинная игра занятых людей, но в ней есть некоторый смысл: начальник разведки не должен забывать, что каждое его слово, каждое действие, каждый жест будут в доверительном порядке доведены до председателя. Шептуны мне не нравятся, хотя и обиды на них не держу. В конце концов, они несут информацию не на сторону, а нашему самому высокому начальству.

Дома остаются позади, дорога пустынна. Медленно, как бы пытаясь последний раз взглянуть на белый свет, падают на землю ржавые сырые листья. Затейливое черное кружево веток перечеркивается строгими линиями колючей проволоки. Это еще одно напоминание о близости зимы: летом проволока скрыта густой зеленью.

Шагается легко, запах влажной, тронутой тлением листвы невыразимо приятен. Сколько раз, возвращаясь в Москву из жарких, обожженных безжалостным солнцем краев, я с наслаждением вдыхал этот прохладный родной воздух.

Поворот, за поворотом бетонная серая стена, металлические ворота, караульная будка с вывеской «Научный центр исследований». Название вызывает улыбку, хотя к нему привыкли, и все, особенно сотрудники хозяйственных служб, используют сокращение НЦИ. Так окрестил для внешнего мира нашу службу Федор Константинович Мортин, возглавлявший разведку во время ее переезда с Лубянки в Ясенево в 1972 году.

Ворота неслышно и не торопясь распахиваются, вытягивается в струнку дежурный прапорщик. За деревьями, за молодыми, окрашенными осенним золотом и медью кленами вздымаются громады зданий Первого главного управления КГБ СССР. Отсюда тянется невидимая рука Москвы, и нет ни одного уголка земли – от Шпицбергена и Гренландии до Кейптауна, от Нуакшота до Нью-Йорка, – где можно было бы спрятаться от нее. Конечно, картина, которая на мгновение возникает в голове, гораздо проще и прозаичнее: мне представляются бесчисленные резидентуры, конспиративные квартиры, которые прямо сейчас принимают радиоволны из Ясенева или передают сюда свои депеши. Совсем недавно сама мысль, что именно я поставлен во главе всего этого гигантского, видимого и невидимого хозяйства, что я отвечаю за каждую его клеточку, за каждого человека, связавшего свою судьбу с разведкой, – сама эта мысль повергала меня в трепет. Больше четверти века назад я добровольно завербовался в эту армию в качестве рядового воина в звании младшего лейтенанта, вооруженного двумя иностранными языками, верой в Отечество и тщеславной гордостью за принадлежность к самой секретной службе в Союзе. Немыслимо, что теперь я не только командую этой армией, но и свыкся со своим положением.

Одергиваю себя: надо думать о делах, время поразмышлять о жизни и службе когда-нибудь еще придет, лет через пять, семь, а может быть и десять. Если буду жив, разумеется.

В здании ПГУ тихо, спешат с ключами дежурные по отделам, расходятся степенные уборщицы, но до прибытия автобусов с сотрудниками еще около часа. В эту минуту они собираются на остановках, разбросанных по всему городу, обмениваются новостями, поглядывают на часы.

Приемная – «предбанник» кабинета начальника ПГУ – примечательна тем, что в стенном шкафу, переоборудованном под большую клетку, живут два пестрых и горластых попугая с Кубы. Время от времени они поднимают крик, и пронзительные звуки из приоткрытого окна приемной слышны у главного подъезда, давая повод для насмешек острым на язык сотрудникам.

Дежурный докладывает: «В ноль часов тридцать минут около метро «Беляево» милицией был задержан преподаватель Краснознаменного института Кольцов, возвращавшийся из гостей. Посылали за ним дежурного по институту. Сейчас он дома».

Дело ясное и довольно обычное.

– Сильно был пьян? Скандалил?

– Нет, даже протокол не стали составлять.

– Хорошо. Пусть в институте разберутся и мне доложат.

Соприкосновение разведчика со стражами порядка нежелательно в принципе, хотя отношения КГБ с милицией вполне корректны и даже доброжелательны. Однако то, что подвыпивший сотрудник ПГУ ночью побывал в отделении, обязательно станет известно Управлению кадров КГБ и при случае может быть упомянуто как пример падения дисциплины. Но не это важно. Мелкие и крупные инциденты происходили всегда, в разведке пили ничуть не меньше, чем в любом другом советском учреждении, хотя профессиональная закалка чаще, чем другим, помогала избегать неприятных последствий. Попался Кольцов, разберемся, если вел себя нормально, посоветуем впредь быть осторожнее. Слава богу, он не тряс своим удостоверением сотрудника КГБ и не грозил посадить милиционеров. Такие вещи тоже бывали, ибо своя доля дураков есть и в ПГУ. Худо, что подобные случаи учащаются.

– Других происшествий не было…

Тот же дежурный приносит стакан крепкого чая и пачку газет. Прошу его вызвать к 9.15 начальника европейского отдела. Это не вполне обычно, деловые разговоры, как правило, начинаются около десяти, но дело отлагательства не терпит.

Надо послушать новости по радио. Ничего необычного: вооруженные стычки в Нагорном Карабахе, избиение палестинцев в Восточном Иерусалиме, успешно развиваются советско-американские контакты, какая-то зарубежная газета хвалит Горбачева. Вот что-то свеженькое: «…Краснопресненский райсовет Москвы объявил объектами своей исключительной собственности не только землю и недра, но даже воздушное пространство, простирающееся над его территорией». Здорово! Видимо, будут закупать в США средства ПВО! Курьезная новость не веселит. За окном – беспросветное серое небо, понурые березки, плачет тихонько родимая наша земля, под снег готовится уходить. Что же с нами происходит? Куда мы всем многомиллионным народом валимся, в какую пропасть, кто ведет нас?

Быстро просматриваю газеты. Они стали намного интереснее, задиристее, увлекательнее и, к сожалению, безответственнее. Демократия уравняла в правах ложь и правду, ликвидировала монополию правящей партии на ложь. Теперь заливисто врут все. Объемистую пачку газет приходится отложить на послеобеденное время. Стенные часы в сумрачном кабинете чуть слышно отбивают минуту за минутой.

Без стука входит шифровальщик. Так принято, он может заходить в мой кабинет даже тогда, когда идет совещание или прием посторонних посетителей. Шифровальщик обязан немедленно докладывать срочные и важные телеграммы в любое время суток. Для этого есть секретная связь. Начальник сам себе не принадлежит, он и его заместители находятся в режиме вечного боевого дежурства. День может начаться обычно, как сегодня, а завершиться в Кабуле или Варшаве или закончиться в Москве, но не этим вечером, а через сутки. Твоя участь – в черной папке шифровальщика и в телефоне прямой связи с председателем. У этого телефона – он называется еще «домофон» или «матюгальник» – отвратительно громкий звонок, как сигнал корабельной тревоги. Таким он был при Крючкове, который провел в этом кабинете 14 лет, таким он остался и при мне. Резкий звон бьет по нервам и взбадривает перед разговором с шефом.

Телеграмм много. Часть из них – политическая информация – просмотрена помощником, примечательные пассажи подчеркнуты. Другая часть идет с пометкой «Только лично».

«Шифрованная телеграфная связь абсолютно надежна», – клянутся специалисты 8-го Главного управления. Нет ни малейших оснований им не доверять, но в мире нет ничего абсолютно надежного, и береженого Бог бережет. В оперативных телеграммах не используются подлинные имена и названия, они заменены условными, кодовыми наименованиями и псевдонимами, смещены числа. Для непосвященного текст покажется абракадаброй, для меня на сей раз он звучит сладкой музыкой. Несколько месяцев назад пропал ценный агент Ирвин. Он не вышел на тайниковую операцию, и резидентуре пришлось изымать заложенные для него деньги и инструкции. Он не вышел на обусловленную личную встречу, молчала сигнальная линия. Оставались условия «вечной» явки. Раз в месяц резидент на несколько часов растворялся в огромном городе, для того чтобы точно в назначенное время выйти на место и не спеша прогуляться пять-семь минут по пустынной улице, но… возвращался в резидентуру ни с чем. Я знаю, что это значит – после изнурительного проверочного маршрута ходить по чужому темному городу и ждать так нужного тебе человека, сохранять беспечный вид праздного фланера и молиться про себя: «Ну появись же, появись!» И вот наконец Ирвин появился: был в командировке, все в порядке, материалы изучаются и будут доложены дополнительно, условия связи повторены, он их помнит, подробности – почтой. Я никогда не видел Ирвина, не знаю его фамилии, для меня он воплощен в тех документах, ради которых и действует разведка. Не могу удержаться – нажимаю на кнопку внутренней связи и спешу порадовать начальника отдела: «Вышел Ирвин. Все в порядке!» В трубке вздох облегчения.

Дальше – хуже: грубый вербовочный подход к нашему работнику в Голландии. Куда девались европейская деликатность, осторожность, которую всегда проявляли контрразведки в отношении наших сотрудников, тщательная подготовка условий для проведения вербовочной беседы? Совсем недавно грубость могла вызвать столь же грубые ответные меры, дипломатический скандал, политические осложнения.

Политика нового мышления дала свои плоды. К Советскому Союзу относятся пренебрежительно, советский МИД больше всего на свете боится обидеть западных партнеров. Упаси бог, как можно протестовать! ЦРУ, СИС, БНД перестают стесняться. Наших работников, дипломатов, военных разведчиков отлавливают и говорят примерно следующее: «Вы молодой и способный человек, но перспективы в Советском Союзе у вас нет. Ваша страна разваливается, жизнь государственного служащего становится все тяжелее, надежды на улучшение положения тоже нет. Вы вернетесь домой и будете вынуждены каждый день думать, где добыть кусок хлеба для своей семьи, а у вас такие милые дети».

Тональность и детали разговора могут меняться, канва же его неизменна, она разработана американцами и принята на вооружение союзниками по НАТО. Будто клич кликнут в западном разведывательном сообществе: «Русские вербуются! Не теряйте времени, вербуйте!»

Сообщения о вербовочных подходах поступают все чаще. Наш человек в Голландии вел себя грамотно и достойно, вербовщик удалился разочарованным. Конечно, активная работа для нашего разведчика на долгое время становится невозможной – его будут провоцировать, подставлять агентуру и в конечном счете скомпрометируют и выдворят. Отзывать, однако, мы его не будем. У него достаточно дел по «крыше», пусть ведет себя осмотрительно. Голландцам же будет дано понять, что подобные штуки им даром не пройдут. Да, погрозим пальцем, а сделать-то ничего не сможем. Совсем недавно мы проанализировали работу американских и других западных спецслужб с советскими гражданами за рубежом. Картина получилась впечатляющая: за дымовой завесой разговоров о партнерстве, новом мышлении, сотрудничестве вместо соперничества, человеческих контактах ведется тотальное наглое наступление на Советский Союз. КГБ направляет доклад и предложения о контрмерах президенту Горбачеву и министру иностранных дел Шеварднадзе. Никакого решения по докладу не принимается.

Я понимаю: своей информацией мы портим идиллическую картину мира, ставим под сомнение мудрость внешнеполитического курса руководства, обнажаем те угрозы, которые оно хотело бы не замечать. Руководство все дальше отрывается от реальности, зажмуривает глаза, чтобы не ослепнуть от жестокой правды. Что-то очень неладно в наших верхах, и не только с точки зрения большой политики.

Месяца два назад помощник одного из виднейших государственных деятелей КПСС и Советского Союза (назовем его Костин) побывал в Соединенных Штатах. Его исключительно хорошо приняли, обласкали и предложили… тайное сотрудничество. Американцы обнаружили полнейшую осведомленность о всех служебных делах «объекта», похвалили его либеральные взгляды и вообще вели себя так, будто были абсолютно уверены в его согласии работать с ними. Твердый отказ поверг их в смятение. Почему? Откуда у них была уверенность? В разведке такие ситуации известны – с помощником беседовали «по наводке» – иными словами, по рекомендации человека, хорошо знающего «объект» вербовки. Уж не сам ли босс навел американцев на своего помощника? Напрасно Костин отказался так решительно, надо было поиграть, и, возможно, мы увидели бы истинное лицо его начальника. Теперь добраться до правды будет трудновато.

Несколько телеграмм о текущих агентурных операциях, которые, по мнению резидентов, заслуживают внимания начальника разведки. Одна из них должна быть доложена председателю. Владимир Александрович помнит нескольких ценных источников и интересуется состоянием их работы. Память у председателя блестящая, и нередко он ставит меня в тупик своими вопросами. Не приведи Господь дать Крючкову неточную информацию – она откладывается у него навеки, и рано или поздно придется за нее краснеть. Ответ «Не знаю, выясню, доложу», как правило, его удовлетворяет, но выяснять и докладывать надо быстро и точно. Я знаю, насколько близко к сердцу принимает Крючков любые проявления необязательности, неточности, несобранности, вижу, как гнетет его атмосфера нарастающего всеобщего развала и какие усилия он прилагает, чтобы сохранить островок порядка, дисциплины, ответственности – Комитет госбезопасности – в море хаоса в нашем государстве.

Информационные телеграммы. Их немного. Весь поток идет в Информационно-аналитическое управление, там сообщения резидентов обрабатываются и готовятся для доклада наверх.

Телеграммы прочитаны, резолюции наложены, кое-что надо будет обсудить с начальником Управления «С» и начальниками двух отделов в течение дня. Делаю пометки на длинном узком листе бумаги.

Помощник приносит папку с материалами. За несколько месяцев ее обычное содержимое заметно изменилось – нет больше директивных материалов ЦК КПСС, вместо них появились бумаги аппарата президента. Стиль тот же, оформление то же, обязательность (или необязательность) исполнения та же – канцелярская машина крутится в однажды заведенном режиме, бумажный поток течет со Старой площади на Лубянку, с Лубянки в Ясенево. Все по-старому, бывалому, да только нет прежнего напора.

Кто еще нам пишет? Академический институт предлагает разведке свои аналитические материалы на контрактной основе. Письмо циркулярное, видимо, те же услуги предложены МИД и Генеральному штабу. Науке нужны деньги, у разведки денег нет. К тому же у нее есть несколько сотен своих ученых, которые разбираются в интересующих нас проблемах не хуже, чем их коллеги в академических институтах. Дадим очень вежливый ответ. Приятное послание из Штаба военно-морских сил: «Полученные от вас материалы представили большой практический интерес…» Надо поощрить работника и агента. Подобный же отзыв из Министерства электронной промышленности. Если бы наше политическое руководство повнимательнее вчитывалось в информацию разведки! Ехидный внутренний голос шепчет: «Ты думаешь, чудак, что дело в информации? Готов подвергать сомнению все, кроме мудрости живого руководства?» Спорить самому с собой некогда.

Электронные часы в приемной – подарок вьетнамских коллег – каждый час громко играют какую-то бодрую короткую мелодию. Вот и сейчас она издалека доносится до слуха. Дверь распахивается, появляются ответственные дежурные, назначаемые на сутки из начальников и заместителей начальников отделов. Сдающий докладывает о ночном происшествии с Кольцовым. «Дежурство сдал генерал-майор…», «Дежурство принял полковник…». Сотрудники ПГУ не носят военной формы, никогда не обращаются друг к другу по званию, но в нашем обиходе действуют многие положения воинских уставов. Разведчик не должен забывать, что он военнослужащий.

Уходят дежурные, и дочитывается последний документ из почты. Девушка из буфета (конечно, спецбуфета – в этом отношении мы похожи на всех других: есть начальство, должен быть спецбуфет) приносит стакан чая с ломтиком лимона, улыбается, спрашивает, не слишком ли крепко чай заварен. «В самый раз, спасибо». Умница девушка, красивая, складная – глаза радуются.

Появляется Иван Васильевич Мартов – начальник европейского отдела. Вчера мы расстались поздно, так ни о чем и не договорившись. Контур решения мелькнул сегодня утром на свежую голову, и его надо еще и еще раз обсудить, ибо ситуация складывается острая[1].

– Иван Васильевич, давайте повторим все с самого начала.

– Хорошо. Вчера в 15.30 поступила внеочередная телеграмма из Парижа. Резидент передал перевод сообщения, полученного накануне через тайник от старого и надежного источника Дантона. С источником работает лично резидент…

– Кто обрабатывает донесения? В каком виде они закладываются в тайник – зашифрованные, тайнопись, в пленке?

– В пленке. Он передает в пленке документы и иногда снимает на последние два-три кадра напечатанные им самим на машинке сообщения. Скоро перейдем на компьютерные дискеты.

– Кто-нибудь в резидентуре мог видеть это сообщение?

– Думаю, что нет. Резидент знает цену источнику, он сам наблюдает за проявлением пленки и лично обрабатывает материал.

– Итак, суть сообщения Дантона…

– Французская контрразведка намерена вербовать нашего резидента в Женеве. Ему будут предложены крупные деньги и два варианта: тайно сотрудничать с французами или на время исчезнуть, а затем объявиться во Франции. У Дантона сложилось впечатление, что речь идет не только о деньгах, для нажима будет использован какой-то компромат. Фамилию нашего человека Дантон не знает, но ясно – это Белов. Он долго работал во Франции, у него на связи до сих пор отличный француз. Что-то они на него могли поднабрать…

– Поднабрать или придумать…

– Могли и придумать. Белов работник опытный и абсолютно честный. Вы же его знаете…

– Да, мне он симпатичен. Но ведь мы и Гордиевского одно время считали честным человеком, а сукин сын Кузичкин у меня в резидентуре был. Противно, но приходится их вспоминать…

Половину дня вчера и полночи Мартов, начальник управления кадров и начальник внешней контрразведки, посвященные в дело, говорили с людьми, которые работали с Беловым на протяжении всей его службы, поднимали архивные материалы, просмотрели каждый документ, где упоминалось имя Белова. Даже с точки зрения профессионально подозрительных контрразведчиков, Белов чист. Ну как же мы так долго не могли раскусить Гордиевского? Где были эти контрразведчики?

– А не могут проверять Дантона? Откуда у него данные? От приятеля-контрразведчика? С чего это он поделился с Дантоном? (Обо всем этом мы уже говорили вчера. Повторим еще раз – глядишь, вскроется какая-то забытая деталь или натолкнемся на новую мысль.)

Неторопливый Мартов закуривает очередную сигарету, я тяну руку к заметно опустевшей с утра пачке, и мы оба вздрагиваем от оглушительно громкого, требовательного телефонного звонка. О, черт! Это председатель. Прямую связь с ним нельзя переключить на дежурных, как другие телефоны, будь то «кремлевки» или «ОС», или городские номера. Иван Васильевич, не спрашивая разрешения, встает и выходит. Таков разумный порядок, председатель может говорить с начальником разведки о вещах, которые не должен знать никто третий.

– Владимир Александрович, доброе утро! Слушаю.

– Добрый день![2] Подготовьте материал о состоянии наших переговоров с американцами по наступательному оружию, на чем расходятся военные и МИД и соображения о позиции КГБ.

– Официальную записку или справку для вас?

– Справку! (Крючков говорит быстро, ибо дорожит каждой секундой утреннего времени. К тому же плохо слышно. На его столе стоит микрофон, и если председатель встает с кресла, а делает он это часто, или отворачивается в сторону, звук уходит, приходится переспрашивать, теряя драгоценное время.) Второе – нужен материал о нашей помощи Афганистану, что уже дали в этом году и что потребуется на следующий. Кстати, как там дела у Наджибуллы?

– В Кабуле без перемен. Подробнее, с вашего разрешения, доложу попозже, переговорю с Ревиным (это представитель КГБ в Афганистане). Когда нужны материалы?

– По переговорам – сегодня во второй половине дня, афганские – завтра к утру. Надо поработать с депутатами, я буду кое с кем встречаться. Пока все!

Начальник Информационного управления «РИ» Хренов дожидается в приемной с утренним докладом. Прошу его заглянуть, передаю указания Крючкова, быстро уточняем сроки исполнения.

Хренов вернется через несколько минут, а нам с Мартовым надо завершать обсуждение.

– Ну так что? Не могут они проверять агента? Мы сейчас испугаемся, вызовем Белова срочно в Москву, и если, не приведи бог, Дантона действительно проверяют, то он горит. Можно, конечно, предупредить Белова телеграммой. Но вдруг его подработали или есть у него за душой какие-то грехи, нам неизвестные. Мы его предупредим, а он испугается и слиняет. Время-то сейчас дурацкое, сколько раз мы уже обжигались… А здесь речь идет о резиденте.

– Обстановка вокруг Дантона нормальная. Его приятель, от которого получены сведения, – любитель выпить и хвастун. Вы же знаете, от него шли интересные вещи и «дезы» никогда не замечали. Сам Дантон ничего необычного не отметил – его друга распирает чувство собственной значимости. Но, в общем-то, кто его знает… Дантоном рисковать нельзя. И Белова дергать не стоит.

Ну что ж, кажется, посетившая меня утром мысль правильна. Выдергивать Белова в Москву не следует, хотя такое решение поддерживает Управление внешней контрразведки. Предупредим его все же об опасности телеграммой, а Мартову придется самому вылететь к Белову ближайшим рейсом, подробно обсудить с ним ситуацию на месте и отработать линию поведения на случай попытки вербовки. Основная установка – категорический отказ от любого предложения, но сразу беседу не прерывать, пощупать самого вербовщика и сделать ему встречное предложение работать на советскую разведку. За очень большие деньги, разумеется. Такие случаи бывали: шел человек вербовать, а уходил завербованным… Вдруг повезет?

У Мартова возражений нет.

– Пишите рапорт о командировке на мое имя и быстро собирайтесь. Поездку надо как следует легендировать, посоветуйтесь с каэровцами.

– Есть!

Мартов – работник толковый и опытный, сам вербовал и его пытались вербовать. В Белова я верю, вернее, мне очень хочется верить, что он ни при каких обстоятельствах не подведет. Но… почему же собираются пощупать именно его, где он дал повод для подхода? В лоб вербуют интеллигентных необстрелянных мальчишек. Или решили, что пора браться за резидентов? Посмотрим… Несколько дней придется ждать вестей от Мартова, переживать, вновь и вновь прокручивать в голове и вчерашний, и сегодняшний разговоры. На всякий случай надо доложить Крючкову. Не дай бог, какой-нибудь прокол, соломки постелить. Я не сомневаюсь, что Крючков наши действия одобрит и, может быть, даже подскажет что-то такое, о чем мы сами не догадались.

Хренов успел дать задания своим информаторам. (На внутреннем жаргоне это означает сотрудникам Информационно-аналитического управления. Само управление для краткости именуется «Инфо».) Он истомился в приемной, попугаи надоели ему своими воплями, и входит Хренов в кабинет с явным облегчением. В руках у него одна толстенькая папка и две потоньше. В той, что потоньше, телеграммы. От частого употребления она треснула по сгибу, и трещина заметно расширяется.

– Пора бы, Владимир Михайлович, папочку-то поменять.

– Да, – сокрушается главный информатор, – все как-то забываю.

– Ладно. С виду неказиста, а посмотрим, что у нее внутри. Начнем, пожалуй!

Обычная утренняя порция. Пять – семь телеграмм, отобранных информаторами из нескольких десятков сообщений, поступивших за ночь из резидентур. В каждой из них есть (по крайней мере должно быть) что-то новое, сохраняемое нашими международными партнерами в тайне. Секретность, важность, актуальность. Если нет хотя бы одного из этих компонентов, телеграмма откладывается, используется для подготовки аналитических записок, но «самостоятельно не реализуется». КПД усилий разведки невысок, доля «информационного шума» велика. Реализация информации – предмет хронического, многолетнего противоборства Управления «РИ» и оперативных подразделений. Информаторы пропускают наверх только то, что действительно ценно, отделы пытаются протолкнуть все, что можно. На Хренова и его команду жалуются на совещаниях, в беседах с начальником ПГУ, иногда в порыве праведного возмущения даже по телефону. Владимир Михайлович переживает, но стоит твердо, не упуская, правда, случая посетовать на людскую несправедливость. Четыре года назад я был заместителем Хренова и глубоко и искренне привязался к этому умному, честному и упрямому человеку. Начальник информаторов терпеть не может лицемерия, пустословия и пустомыслия, которыми так грешат многие деятели перестроечного времени. Он убежден, что во всех делах человеческих должна царить правда…

Телеграммы… Из Пекина – взгляд на положение в советском руководстве. Взгляд объективный, строгий. Едва ли начальство порадуется, оно-то хотело бы, чтобы его любили все – от финских хладных скал до пламенной Колхиды и, уж конечно, за рубежом. Китайцев модными общечеловеческими ценностями не заморочишь, они реалисты. Из Вашингтона – оценка Пентагоном состояния подводного атомного флота Вооруженных Сил СССР. Аддис-Абеба: надежный источник из высшего эшелона власти предупреждает, что Менгисту ведет режим к краху, положение в стране полностью выходит из-под контроля. Соратники Менгисту готовы совершить государственный переворот, и если советская сторона даст понять, что поддержит их, то это ускорит развитие событий. Это еще один сигнал бедствия. Дела эфиопского правительства из рук вон плохи: армия развалилась и не воюет, эритрейские, тиграйские националисты наступают, Менгисту в растерянности. Недавно по его приказу было казнено несколько высших армейских офицеров. Он не остановится и перед новым кровопролитием. Нет, нам влезать в эфиопские дела не стоит.

– Владимир Михалыч, давай к эфиопской телеграмме дадим примечание ПГУ: полагали бы целесообразным от ответа на обращение воздержаться. Как ты думаешь?

– Согласен, там дело бесперспективное…

Тегеран. Иранское правительство рассчитывает закупить в Советском Союзе крупные партии военной техники – средства ПВО, танки, артиллерию. Объемы внушительные, и предполагаемые условия, кажется, выгодные. Стране позарез нужна твердая валюта. Разумеется, очень недовольны будут американцы, и не только потому, что Иран сидит у них бельмом на глазу. Иран был традиционным рынком сбыта американского оружия, и надежду вернуть его США не потеряли. Советский Союз – мощный конкурент.

Берлин. Идет расправа над бывшими сотрудниками министерства госбезопасности, нашими коллегами-разведчиками. Они рассчитывают на моральную поддержку советского руководства. Это очень больной вопрос. Год назад министр иностранных дел Шеварднадзе говорил Верховному Совету о неразумности тех, кто советовал повернуться спиной к старым друзьям. «Новое мышление, – говорил министр, – прежде всего подразумевает такие вечные ценности, как честность, верность, порядочность».

За год много воды утекло, в Кремле о старых друзьях стараются не вспоминать. Что ж, напомним…

Телеграммы через несколько минут будут на столе председателя и уже за его подписью пойдут адресатам – Горбачеву, Рыжкову, Шеварднадзе, Язову. Все доклады наверх подписываются только председателем. Это правило соблюдается неукоснительно. Крючков – а до него Чебриков, Федорчук, Андропов – лично регулирует поток всей комитетской информации. Могут быть, разумеется, неофициальные каналы к высшей власти: к Андропову, например, были приставлены первыми заместителями С. К. Цвигун и Г. К. Цинев, которые о каждом шаге председателя, о всех комитетских и иных делах докладывали Брежневу.

Интересно, есть ли у кого-то из заместителей Крючкова негласные отношения с Горбачевым? Едва ли. Не такой человек Владимир Александрович, чтобы допустить соглядатаев в свое окружение. Впрочем, кто знает? Судя по многим признакам, Горбачев и Крючков полностью доверяют друг другу, Председатель КГБ относится к Президенту СССР и Генеральному секретарю ЦК КПСС с должным уважением, но в высших сферах свои законы – друг за другом там присматривают весьма внимательно.

Перед Хреновым еще две объемистые папки: в одной – аналитические записки, в другой – переводы документальных материалов.

– Срочные есть?

– Нет, до конца дня потерпят.

Кладу бумаги на стопку документов, ожидающих свободного часа. Там уже лежат проект концепции активных мероприятий разведки, заметки к совещанию, назначенному на вторую половину дня, что-то еще, не очень срочное. Поток бумаг захлестывает и председателя, и начальника разведки, всю разведку, весь необъятный государственный механизм. Документы диктуют свою волю людям, мы никак не вырвемся из вязкой бумажной трясины. Попытки перевести наше сложное хозяйство на компьютерные технологии каким-то парадоксальным образом только увеличивают бумажную лавину.

Напоминаю Владимиру Михайловичу о заданиях председателя и расстаюсь с ним до вечера. Выглядит Хренов плохо, он тяжело болен.

«Ты знаешь, – как бы между прочим сказал он мне вчера, – у меня опять образовалась опухоль. Надо ложиться в тот же госпиталь, будут резать». Голос ровный, глаза спокойные… Мое сердце сжимается от ужасного предчувствия. Что можно сказать человеку, которого уже коснулась смерть. Обещать любые лекарства? Это было несколько лет назад, его спасли. Он знает, что не в лекарствах дело. Он всегда мужественно и твердо смотрел в лицо жизни и знает, что от судьбы не уйдешь. Мой голос спокоен: «Знаешь, старик, все будет нормально. Ты только не тяни. Чем скорее ляжешь, тем больше шансов. Пару недель мы без тебя как-нибудь перебьемся».

Хорошо было с тобой работать, хорошо о жизни поговорить, поделиться тяжкими сомнениями и горькой правдой, проверить себя твоей меркой праведника и мудреца… И выпили мы с тобой вместе не так уж мало, никогда не теряя головы.

Уходит Хренов. Появляется дежурный со списком тех, кто звонил с утра. Прошу срочно соединить меня по аппарату ВЧ с Ревиным в Кабуле, переключаю все телефоны на себя и начинаю звонить тем, кому я был нужен. Второе Главное управление: можно ли прислать человека с проектом доклада председателю? Нужна виза начальника ПГУ. Дело мне знакомое: иностранный дипломат согласился сотрудничать с КГБ, он возвращается в свою страну и будет принят там на связь нашей резидентурой. Доклад председателю должен подвести итог первому этапу работы. Если говорить проще, Второй главк хочет похвастать перед начальством и нет резона ему мешать. Сегодня мы их по мелочи поддержим, завтра они нас.

Звонок в Генштаб, там тоже готовят материал по Афганистану, и мы договариваемся с коллегой из Главного оперативного управления об общей линии.

Центр общественных связей КГБ: с начальником ПГУ желала бы встретиться группа молодых политических деятелей – «Форум-90». «Деваться некуда. Выбирайте день на следующей неделе, время послеобеденное».

И так далее. Только положишь трубку, кто-то звонит, вспыхивают кнопки на пульте внутренней связи – это или краткие сообщения начальников подразделений по текущим делам, или просьбы принять с докладом. Я отвечаю на все звонки – по-видимому, сказывается мое плебейское происхождение. Настоящие, прирожденные руководители, выходцы из партийного аппарата, никогда не отвечают на звонок сами. Им об этом докладывают секретари и помощники. Кстати, эта манера, сохранившаяся у деятелей ЦК даже в период надвигающейся катастрофы, вызывает ярость у Крючкова: «Я звоню такому-то по первой «кремлевке». Секретарша берет трубку, спрашивает, кто звонит, я говорю: «Крючков», а она еще уточняет: «Откуда вы, товарищ Крючков?» Владимир Александрович в пустяковом симптоме улавливает тяжкую болезнь партийного (а оно все еще и государственное) руководства – боязнь общения с людьми, страх перед соприкосновением с жизнью.

На проводе Кабул, слышимость прекрасная, линия надежно защищена и позволяет вести секретные переговоры.

Ревин кратко докладывает обстановку. Ночью Кабул был обстрелян пятью реактивными снарядами, есть жертвы. В Логаре продолжаются ожесточенные бои между отрядами Хекматияра и бандами Исламского общества. Обстановка вокруг Хоста ухудшается. Дорога на север открыта, колонны грузовиков проходят из Хайратона в Кабул. В общем, существенных изменений нет.

– Как чувствует себя Доктор (так в своем кругу мы называем президента Наджибуллу)?

– Доктор сердит на нас. Он хочет, чтобы Москва депортировала Гулябзоя, Карваля и других заговорщиков, ему непонятно, почему мы этого не делаем.

Весной в Кабуле министр обороны Танай пытался совершить государственный переворот. В ходе ожесточенных непродолжительных боев заговорщики были сокрушены, Танай бежал из Кабула. Бывший министр внутренних дел Гулябзой к тому времени уже находился в Москве в качестве посла Афганистана. В Москве же проездом и, видимо, не случайно находился один из лидеров халькистского крыла партии «Ватан» Карваль. Опираясь на материалы следствия, свидетельствующие о прямом участии Гулябзоя и Карваля в заговоре, Наджибулла настойчиво требовал их выдачи. Советских войск в Афганистане нет; президент сумел сдержать натиск оппозиции, сорвать попытку переворота, сосредоточить в своих руках власть. Он волен в своих решениях – Гулябзою и Карвалю грозит смертная казнь. Возможно, еще два-три года назад к этим гостям Москвы пришли бы незнакомые им, молчаливые люди, усадили в автомашины с затененными стеклами и в ночное время отвезли на аэродром в Чкаловском, где стоял бы с прогретыми двигателями самолет на Кабул. Могли бы в наших душах шевелиться всякого рода сомнения: живые люди, да и Гулябзой для нас не один из безликого множества – в 1979 году советская разведка спасла его от неминуемой расправы. Смертный приговор тогда вынес ему Хафизулла Амин, и мы его прятали в Кабуле от преследователей. Все это мы могли бы вспомнить, но тем не менее повезли бы Гулябзоя на суд и расправу и каялись бы потом, поминали бы нашего друга-пуштуна. Время изменилось!

Прошу Ревина убедить Доктора, что его требование нерезонно и невыполнимо. Кажется, в Кабуле трудно понять, что происходит в Москве. Доктор весьма умен, но и он не может осознать, что его друзья в Советском Союзе стремительно утрачивают позиции. Американцы требуют его головы – советское руководство не сможет им отказать. Поупрямится для приличия и сдастся.

Сообщаю, что скоро в комитетах Верховного Совета будет рассматриваться вопрос о помощи Афганистану на 1991 год. Демократы попытаются сбивать Верховный Совет с толку. С одной стороны – они, с другой – американцы. Наши предложения об оказании помощи должны быть хорошо обоснованы.

Какие-то умники из аппарата ЦК придумали в свое время скользкий термин «интернациональный долг»: Советская армия выполняла в Афганистане «интернациональный долг». Если Наджибулла падет, пламя войны перекинется на советскую Среднюю Азию. Речь идет не об абстракциях, а о государственных интересах страны.

Сможет ли Ревин дать понять Наджибулле, что ему не следует рассчитывать на помощь и поддержку с Севера, даже если они будут обещаны?

Ревин обещает прислать свои предложения, обсудив их с послом Б. Н. Пастуховым.

Тут же докладываю о разговоре с Кабулом Крючкову. Говорю, что сейчас надо дать Наджибулле как можно больше военной техники, боеприпасов, помочь ему создать запасы для продолжения войны, ибо скоро советская сторона бросит своего союзника, а американцы, пакистанцы, саудиты не откажутся от своих целей в Афганистане, и поток оружия оппозиции не иссякнет.

– Запасы создавать надо, вы правы. А насчет поддержки мы еще посмотрим… Да-а-а, и Гулябзоя с Карвалем, конечно, отдавать нельзя.

Мне прекрасно известно, что Крючкова одолевают сомнения, сможем ли мы поддержать Наджибуллу и что он сделает все возможное, чтобы наша помощь не прекращалась. У разведки на этот счет иллюзий нет.

– Кстати, – говорит Владимир Александрович, – я еще раз прошу вас внимательно посмотреть дело Рината. Вы его помните? Калугин тогда предал ценного агента. Как мы не оценили своевременно? Проанализируйте, это не было ошибкой Калугина.

– Хорошо, будет сделано.

Ничего не может быть сделано. Я уже неоднократно читал довольно неряшливую кипу материалов. Там много пробелов, которые в 1977 году восполнялись телефонными переговорами между Москвой и Прагой. Никто не догадался (или не захотел?) зафиксировать эти переговоры на бумаге. Калугин консультировал чехословаков в довольно запутанной оперативной ситуации, по его совету они выдворили в США агента, который показался Калугину двойником, и агент угодил за решетку. Доказать, что Калугин совершил это с умыслом, а не по легкомыслию, мне кажется невозможным. Я уже говорил об этом председателю. Тем не менее он вновь и вновь вспоминает об этом деле.

Калугин мне глубоко несимпатичен. Поссорившись с властью, которая не оценила его «выдающихся» качеств и отправила в отставку, он наносит удары по разведке, рассказывает всяческие небылицы, не щадит товарищей. И с властью он поссорился только тогда, когда она ослабла. Но… из дела Рината ничего не вытянешь, и на Калугина можно повесить самое большее – некомпетентность.

Разговор с председателем окончен, в приемной погас красный огонек, и с докладом заходит начальник Управления «С» Юрий Иванович Дроздов. Управление «С» организует и ведет нелегальную разведку в отличие от других подразделений, которые работают с легальных позиций. У новичков в госбезопасности столь странное на первый взгляд деление на легальное и нелегальное вызывает недоумение: разве не вся разведка за рубежом действует нелегально, в нарушение иностранных законов? О какой же легальности может идти речь? Названия, как и многое в нашей службе, условны и сложились исторически. Легальная резидентура действует под прикрытием советских учреждений, официально присутствующих в иностранном государстве. Это может быть посольство, торгпредство, представительство при международной организации, корпункт, отделение советского академического института или внешнеторгового объединения. У сотрудника разведки ГРУ или КГБ, работающего в одном из этих учреждений, советский паспорт, и, как каждый советский человек, он находится на подозрении у местной контрразведки.

Иное дело – нелегал. У него безупречные иностранные документы, причем не поддельные, а полученные законным путем, реальная, поддающаяся проверке биография, солидная профессия – он может быть врачом, инженером, бизнесменом, художником. У этого человека две параллельные жизни: лет десять – пятнадцать назад в одной жизни Федоров, скажем, заканчивал институт иностранных языков в Москве, а в другой – некто Рэнсом работал клерком в отделении канадской фирмы в Сингапуре. Где-то в то время фирма лопнула, и молодой Рэнсом отправился на поиски счастья в Иран, где и скончался от какой-то азиатской болезни, а Федоров, который в дальнейшем станет Рэнсомом, осваивает азы разведывательной науки под крылом Управления «С». Канадец Рэнсом холост. Его друзья с военно-морской базы США частенько по этому поводу подтрунивают, да и сам он не прочь над собой пошутить – не везет-де с женщинами. Рэнсом-Федоров – нежный муж и любящий отец, в подмосковном городке его ждет семья. Раз в год он покидает своих американских друзей и уезжает в командировку по делам фирмы, несколько раз меняет по дороге документы и, наконец, ненадолго оказывается со своими близкими. И, разумеется, с коллегами из Управления «С» – отчет, инструкции, новые средства связи. Возможно, на обратном пути Федоров-Рэнсом сделает короткую остановку в курортном европейском городке, проедет на арендованной машине по живописным окрестностям и изымет из тайника под опорой моста или в расщелине между камнями то, что нужно ему для работы, – портативный радиопередатчик, неотличимый от обычного приемника, блокнот для тайнописи, пачку наличных денег… Через пару дней Рэнсом угощает старых американских друзей с базы и рассказывает о своем путешествии. Он абсолютно вне подозрений.

Вот такими делами занимается Управление «С», которое много лет возглавляет Юрий Иванович Дроздов.

Пока Юрий Иванович раскладывает для доклада свои бумаги, нам приносит по чашке кофе та же милая девушка, а я закуриваю очередную сигарету. Дроздов не курит, к моей слабости относится снисходительно. Начальник нелегалов всегда улыбается, часто смеется отрывистым смехом. К теме разговора улыбки и смех ни малейшего отношения не имеют. Это просто хорошая профессиональная привычка – улыбчивое лицо растормаживает собеседника, снимает у него внутреннюю напряженность. Мне кажется, что очень немногое способно действительно развеселить Юрия Ивановича. Это один из столпов разведки – он воевал в Великую Отечественную, пришел в госбезопасность сразу после войны, побывал на нелегальной работе в Германии, был резидентом в важнейших для нас точках, участвовал в афганской эпопее (пусть официально это называется «афганской авантюрой», но для солдат Афганистан был эпопеей).

Порядок деловых бесед с Дроздовым сложился давно и устраивает нас обоих: сначала документы попроще, затем посложнее, сначала то, что требует моей визы или резолюции, затем то, что должно быть доложено Крючкову. После бумаг проговор текущих дел и, если позволяет время, неофициальное обсуждение обстановки в разведке и вокруг нее.

Несколько рапортов о выводе нелегалов на обкатку за рубеж – характеристики, заключения о готовности, задания. Едут славяне, татары, прибалты пока с единственной целью – ощутить себя иностранцами, проверить легенды, убедиться в своих силах. Славные молодые лица на фотографиях, и в глазах у каждого (или мне это только кажется?) какой-то нездешний блеск. Возможно, так оно и есть, ибо они знают, на какое нелегкое дело идут.

Отчеты о проведенных операциях, списки полученных документов.

– Это давайте доложим председателю. Пусть он порадуется.

– Обязательно, он этого человека знает!

Юрий Иванович доволен. Разведчики любят показать товар лицом и скромны лишь в отношениях с внешним миром. Вообще мне кажется, что Юрий Иванович склонен преувеличивать достоинства своего подразделения и не очень критично относится к его недостаткам.

Иногда возникают конфликтные ситуации между Управлением «С» и другими подразделениями разведки. В докладах Дроздова его сотрудники выглядят рыцарями без страха и упрека, которых обижают сомнительные личности, неведомо как пробравшиеся в разведку. В Управлении «С» Юрия Ивановича любят, знают, что он и профессионал высочайшего класса, и в обиду своих не даст. Мне же приходится вступать с ним в тактичное, но упорное противоборство, дабы восстановить справедливость. Я в нелегальной разведке не работал, однако с ее деятельностью познакомился задолго до того, как оказался начальником ПГУ, и не все здесь было к взаимному удовольствию.

Неприятные моменты в разговорах с Дроздовым мы не упоминаем, но о них помним. В 1982 году, например, когда обнаружилось предательство сотрудника резидентуры в Тегеране Кузичкина, Москва, то есть возглавляемое моим собеседником Управление «С», приказала по радио нелегалу Рагиму немедленно исчезнуть из Тегерана и возвратиться в Союз. Из-за ночного времени (в Москве и в Тегеране была глубокая ночь) и недостаточной внимательности только-только назначенного начальника отдела Рагиму дали указание бежать не в Азербайджан, то есть домой, через «зеленую границу», а в чужой, разодранный войной Афганистан. К счастью, такая «пустяковая» ошибка обошлась недорого. Дня три Рагим пробивался к афганской границе, чудом избежал ограбления и, скорее всего, смерти, вернулся в Тегеран и… махнул темной порой через забор советского посольства, где протомился в тоске и безделье больше месяца, ожидая, пока ему изготовят новые документы.

Так что Управление «С» небезупречно.

Сегодня неприятных проблем нет – документы получены отличные, супружеская пара нелегалов докладывает о получении «железных» легализационных документов. Все в порядке, жизнь идет своим чередом.

Еще нет и полудня, а за окном темнеет, капли барабанят по подоконнику, по стеклам, то ли дождик, то ли снег, холодный ветер задувает в приоткрытое окно. Надо включать свет над столом…

– Что для Крючкова?

Рапорт о повышении пенсии престарелой вдове нелегала, сейчас она получает ничтожно мало, и на эти деньги прожить невозможно. Пара рапортов о выводе нелегалов на постоянное оседание, о зачислении нелегалов на действительную воинскую службу – все это прерогатива председателя.

Отчет об учениях подразделения спецназначения. Оно предназначено для действий в особых условиях за рубежом, а недавно потренировалось на особо охраняемых советских объектах, куда, казалось бы, и муха не пролетит. Отчет вызывает сложные чувства. Наши ребята просто молодцы: случись это в реальных условиях, объект или любая его часть были бы уничтожены. С шумом или без шума – это по выбору. Но что же это за охрана и система безопасности? Ведь Чернобыль-то еще у всех в памяти. Представляю, как рассердится Крючков и какой «втык» ожидает начальника областного управления, где расположены объекты. Неприятно навлекать гнев начальства на приличного человека, однако дружба дружбой, а служба службой.

Дроздов просит поощрить участников учений. Я – «за» и подписываю отчет.

Пожалуй, я поторопился, отметив, что сегодня неприятностей нет. Длинное письмо нелегала в проявленной тайнописи на русском языке. Для удобства начальства текст перепечатан на машинке. Судя по мелким опечаткам и сбоям, машинистке это письмо не доверили и стучал по клавишам одним пальцем работник, ведущий дело нелегала.

Дроздов смотрит на меня, на его лице нет привычной улыбки. Читаю: «…Предательство социализма… развал нашего государства… бездумные уступки Западу… предали союзников… непонятно, чем руководствуются в Кремле; люди ЦРУ в советских верхах… разлагается КГБ… куда смотрите все вы?» И спокойное: «Невыносимо тяжело наблюдать все, что происходит в нашем Отечестве. Но вы можете быть уверены, что я выполню свой долг до конца».

– Так что будем делать, Юрий Иванович? Председателю это письмо пошлем, пусть почитает, может быть, что-то Горбачеву процитирует… Нелегала надо успокоить: еще ничто не потеряно, наша работа нужна Родине, ну и так далее, потеплее. Но что же будем делать, дорогой товарищ генерал? Куда мы катимся? Куда нас, как стадо баранов, ведут? Почему игнорируют нашу информацию – Крючков докладывает наверх, а там она бесследно растворяется?

Наивные вопросы. Ответ, кажется, ясен, но его страшно сформулировать даже для себя. Не может начальник разведки признать, что он вместе с десятками миллионов подпал под обаяние самовлюбленных, корыстных шарлатанов, что его подвела многолетняя привычка подчиняться и верить начальству, не подвергать сомнению его мудрость и честность.

Может быть, обычный страх, осторожность служивого человека его подвели? Не высовывайся, не рискуй – все равно ничего не изменишь, а неприятности наживешь. А может ли начальник разведки взбунтоваться против законной власти? Ведь за ним тысячи людей, можно ли играть их судьбой? Короче говоря, ищет начальник оправдания своему малодушию, прячется за служебную дисциплину, за чувство ответственности, боится правде в глаза посмотреть… А может быть, правды-то он и не видит?

Дроздов взрывается гневной тирадой – передо мной не руководитель нелегальной разведки, а офицер-фронтовик, до глубины души уязвленный унижением своего Отечества. Мне понятно все, что он говорит сдавленным, дрожащим от ярости голосом. У него нет главного – ответа на вопрос «что же делать?».

И у меня его нет. Надо работать, жить, надеяться, что пройдет это наваждение, пройдет с нашей помощью… И не верить кремлевским свистунам… Топить совесть в текучке, в бумагах, в обсуждениях, совещаниях, замыкаться в привычном оперативном мирке, где все обыденно и знакомо, где слова «вербовка», «перевербовка», «подстава», «контрразведка», «деза», «жесткая проверка» не несут зловещего смысла, это жаргон мастеровых. «Мы-де честно выполняли свой долг».

Расстаемся с Дроздовым взбудораженными и неудовлетворенными. Неладно, смутно на душе. Ну хоть посветлело бы за окном, хоть перестала бы сыпать какая-то холодная гадость. Не с неба – сверху, в такую погоду кажется, что неба больше нет.

Что дальше? Узкий длинный листок подсказывает: пора пригласить заместителя начальника ПГУ Калягина. Он просил принять его сегодня.

(Ненавижу фразу: «Можно к вам записаться на прием?»

Не могу понять, то ли мои подчиненные таким образом потихоньку надо мной измываются, то ли в разведке вошли в моду аппаратные манеры. Что я, зубной врач? Скажи, что есть дело, а я скажу, когда можно зайти!)

Калягин идет со своего четвертого этажа ко мне на третий.

Можно встать со стула, потянуться, размять ноги. От многочасового ежедневного сидения начинает побаливать спина. Рядом с моим письменным столом стоит высокая конторка – удобное приспособление для того, чтобы читать и писать стоя. Когда-то я увидел это сооружение в кабинете маршала Ахромеева и позаимствовал идею. Конторка напоминает трибуну, и мои злоязычные подчиненные, конечно, не удерживаются: «Шеф построил трибуну и сам себе говорит речи!» Да, такое время – все говорят речи и в потоках слов тонут немногие мысли…

Что у Николая Егоровича? Начальник отдела собирается в плановую командировку. Дело полезное, начальники должны знать свои резидентуры не только по отчетам. Он собирается провести контрольную встречу с агентом в Джакарте? Прекрасно, давно пора это сделать – агент хороший, а отдача от него что-то маловата. Надо разобраться…

Справка о работе по японским объектам в странах Юго-Восточной Азии. Не впечатляет – много суеты, есть оперативные заделы и желание показать положение лучше, чем оно есть на самом деле, то есть попытка втереть начальству очки, но делается это корректно.

– Предупреди, Николай Егорыч, начальника отдела, что сразу после его возвращения из командировки поговорим у меня о работе с японцами. Говорить будем конкретно.

– Хорошо, отдел надо встряхнуть…

Встряхнем, конечно. Устроим, как говорится, накачку руководству отдела, оно разошлет грозно-деловые указания в резидентуры, встрепенутся резиденты, разберут состояние дел у каждого работника – машина прибавит обороты. Разведке нужна агентура. Приобретать ее становится все труднее, и причина отнюдь не в недостатке рвения или умения. Это отдельный разговор.

Документы к беседе с резидентом в К. Он возвращается из отпуска к месту службы, и разговор с ним состоится завтра. Резидент надежд не оправдывает. Под его началом всего два работника да шифровальщик, но сам он, человек опытный и, казалось бы, хорошо подготовленный, активности не проявляет. Кто же должен работать, как не резиденты? Это не канцелярский и не декоративный, а самый боевой пост, резиденту все карты в руки – высокая должность по прикрытию, самостоятельность, опыт. Как ни печально, многие резиденты предпочитают отсиживаться в кабинетах, давать указания работникам, сидеть до поздней ночи над бумагами. Те, что поглупее, еще ввязываются в посольские или торгпредские дела, усиленно занимаются «работой по советской колонии» под видом ее контрразведывательного обеспечения.

– Давай поговорим с ним завтра после обеда. А может, оставить его в Москве, все равно проку не будет?

– Н-да-а, – сомневается Николай Егорович, – отругать его как следует надо, а оставлять в Москве – едва ли. Готовой замены нет, разговоры всякие начнутся, то да се… Пусть еще на годок съездит, мы тем временем замену подберем. Есть на примете отличный парень, на будущий год вполне созреет для резидента.

Вообще-то я глубоко убежден, что вакантное место лучше пустого человека. Все мои заместители, начальники подразделений с этим вполне согласны. «Конечно, вакансия есть не просит, денег ей платить не надо, беспокойств, в отличие от никудышного работника, не причиняет…»

Все это теория. Тот же самый начальник отдела, который только что горячо высказывался в пользу жесткой кадровой политики, может пытаться просунуть в командировку человека, уже побывавшего за границей и не проявившего себя ничем хорошим. Пропустим его, а потом будем жаловаться, что у Петрова или Сидорова дело не идет, выяснять, кто направил его на боевую работу, кто просмотрел. Никто не просмотрел – просто есть вакансия и есть работник, подходящий для нее по чисто формальным признакам. Если к тому же он ухитрился чем-то удружить лично начальству, тем лучше. (Кстати, удивительно, как многие плохие или посредственные работники умеют хорошо решать житейские проблемы!) Да и начальники ловчат. Узнает один, что коллега ищет, скажем, журналиста с французским языком, а у него давно уже такой всем в отделе нервы перепортил амбициозностью и бестолковостью. Случай представился – журналиста сплавили, дали ему приличную характеристику, и пусть теперь с ним в другом отделе мучаются.

Вот и сейчас… По делу и в назидание другим надо бы оставить резидента в Москве и отправить его куда-нибудь подальше от оперативной работы. Такие уголки в службе есть. Но кого послать? Можно ли оставить, хотя и маленькую, резидентуру без начальника? А этот дела не сделает, но и не навредит. Черт с ним, пусть едет, но шкуру с него снимем – час стыда за год красивой жизни, как говаривал Василий Иосифович Старцев, в чей отдел я пришел 27 лет назад.

У Николая Егоровича все. Собираясь уходить, спрашивает: «Как там Наджиб?» Он долго работал в Кабуле, прекрасно знаком со всеми афганскими лидерами и принимал участие в их судьбе. Сидящий уже три года в Москве Бабрак Кармаль не может спокойно слышать имени Калягина. Он уверен, что именно Калягин с послом Табеевым организовали его смещение в 1986 году. Кармаль не прав, но разубедить его невозможно. Николай Егорович переживает за Наджибуллу, часто вспоминает бурные годы в Кабуле, ночную пальбу на улицах, разрывы эрэсов, долгие беседы с афганцами – и «нашими», и душманами. Словечко «душман» – враг – ушло в прошлое, теперь мы почтительно говорим об «оппозиционных силах».

Поговорили об Афганистане, пришли к выводу, что у Наджиба есть шанс выстоять, если мы не подведем.

А между тем раздаются телефонные звонки, и на них надо отвечать. Шифровальщик приносит очередную партию телеграмм, помощник напоминает о предстоящем совещании и уточняет состав участников. Все это и есть та самая текучка, которая отвлекает человека от серьезных мыслей, но позволяет сетовать на перегрузки.

Телеграммы интересные, спокойные и не требующие немедленных действий. На информационное сообщение ложится резолюция: «Тов. Хренову В. М. – лично, к рассылке». Телеграммой должен заняться лично начальник управления, поскольку речь идет о конфиденциальном послании главы иностранного государства Горбачеву. Глава не очень доверяет чиновникам и своего, и советского МИД, не афиширует доверительных отношений с Кремлем и использует для обмена мнениями тайный канал КГБ. В разведке об этом канале осведомлены четыре человека в Центре и резидент на месте. Хренов заглянет ко мне, и мы вместе сформулируем предложения касательно ответа Президента СССР на это послание так, чтобы президент мог сказать по телефону Крючкову лишь несколько слов: «Там этот, как его… Давайте ответ, я согласен». Если не подготовить сразу проект ответа, то дело безнадежно затянется, а то и вообще забудется, и нам придется выяснять в аппарате президента, кто занимается ответом да когда он будет. Некогда четкая канцелярская машина начинает давать сбои.

Обычный набор оперативных телеграмм: прошла встреча… руководство дружественной разведки приглашает посетить… совпосол просит информировать вас лично… и т. п. Очень краткие резолюции: «Пр. переговорить», «Обсудим», «Подготовьте совместные с тов. … предложения». Иногда приходится писать длиннее. Осмотрительные люди многословных резолюций избегают.

Жизнь переменчива, оперативные ситуации – тем более. Проходит время, вертит человек в руках бумагу и недоумевает: «Почерк мой и подпись моя. Как я мог такую чушь написать?» Так что не злоупотребляйте пером: сказанная глупость быстрее забывается.

Пронзительный звонок – председатель! Переключаю остальные телефоны на дежурного, поднимаю трубку. Голос Крючкова задумчив, говорит не спеша. Понятно: разобрался с первой волной утренних дел, образовался десяток свободных минут, и их надо использовать с толком. Председатель никогда не тратит времени зря, не позволяет себе передохнуть.

– Прочитал письмо нелегала. Как вы думаете, он прав?

– Думаю, что прав, и думаю, что очень неплохо было бы показать это письмо Михаилу Сергеевичу.

– Попробуем… А вы думаете, для него это будет новостью?

– Владимир Александрович! Пусть развлекает Горбачева новостями кто-нибудь другой. Ведь надо что-то делать, мы же всем миром катимся под откос…

– Да-а, – тянет председатель, – что-то делать надо… Как настроения в разведке?

Настроения в разведке Крючкову прекрасно известны, может быть, даже лучше, чем ее начальнику. Кратко докладываю, что народ обеспокоен, рассчитывает на решительные действия руководства, хотя вера в Горбачева стремительно тает. Дисциплину в коллективе поддерживаем, но…

– Вы сами знаете, случаи предательства могут быть еще. В трубке слышен отдаленный переливчатый сигнал прямого телефона Горбачев – Крючков.

– Михаил Сергеевич звонит. Пока!

Крючков никогда не допускает ни одного слова, которое можно было бы истолковать как проявление нелояльности в отношении Горбачева. И тем не менее мне кажется, что он начал разочаровываться в нашем лидере. Какие силы давят на Горбачева, меж какими огнями лавирует Крючков, какие многослойные интриги плетутся в Кремле и на Старой площади – можно только догадываться. Это высшие сферы, там играют без правил.

Время к обеду. Реже звонят телефоны, люди потянулись в столовые. Взглянем на газеты, они стали злее, скандальнее и легковеснее.

Только что прошел очередной пленум ЦК КПСС. Я был там в числе приглашенных, слушал раздраженных и растерянных людей, видел обозленное лицо генерального секретаря. С докладом выступал Ивашко, неведомо за какие достоинства возведенный в ранг заместителя генсека в критический для партии час. Неужели он воплощает идею гуманного и демократического социализма? А может быть, именно его имел в виду Горбачев, сказав недавно: «Быть сегодня коммунистом означает прежде всего быть последовательным демократом, ставя превыше всего ценности общечеловеческие». Эта фраза запомнилась намертво и преследует меня к месту и не к месту.

Так что же поведал пленуму, стране и миру Ивашко? Вот что: «Температура нашего давно и серьезно больного общества достигла критической отметки. Сокращаются объемы производства, идет цепная реакция распада хозяйственных связей, ухудшается дисциплина. Тотальный дефицит, спекуляция, рост цен изо дня в день отравляют существование советских людей… Наглеет преступный мир, терроризирующий население. Не затихают очаги межнациональных распрей и конфликтов. Продолжается поляризация политических сил, активизируются антисоциалистические течения, множатся попытки оттеснить КПСС на задворки общественной жизни. В общественное сознание настойчиво внедряется «образ врага» в лице КПСС. Все это в совокупности накалило социальную напряженность до опасных пределов». Помечаю этот пассаж зелеными чернилами. Машинистка перенесет его на плотную карточку, и он пойдет в мой личный архив. Вот такие дела, а мы еще думаем произвести на Михаила Сергеевича впечатление письмом какого-то нелегала. Горбачев кое-кому жалуется на нехватку информации. Что ему еще нужно: огненные знаки на стене? хвостатую комету? или Буш должен сказать: «Что-то неладно в вашем королевстве, дорогой Майкл», чтобы он очнулся?

«Правду» читать неинтересно. Она напоминает курицу с отрубленной головой: мечется, панически хлопает крыльями и – о русское чудо! – истерически кудахчет. Всеобщая и дружная потеря равновесия, кого куда несет! «Демократическую» прессу продолжает негласно контролировать ближайший сподвижник президента академик (кстати, где его научные труды?) Александр Николаевич Яковлев. Здесь голоса громче, хор дружнее. «Московские новости», «Огонек» брызжут ядом, разоблачая коммунистов, коммунизм, «проклятые черные десятилетия», взахлеб разоблачают КГБ, льют лицемерную слезу о наказанных предателях, носятся с ренегатами, как черт с писаной торбой. Гордиевский, Карпович, Калугин, Королев – вот они, истинные герои… Просматриваю «Геральд трибюн», «Тайм», «Ньюс уик» – и там мелькают имена тех же героев и те же разоблачения, но тон публикаций более сух и деловит. Журналисты на Западе лучше зарабатывают и спокойнее смотрят в будущее.

Вспыхивает огонек на пульте прямой связи. Хренов: «Доклад готов. Может Михаил Аркадьевич зайти?» – «Да, пожалуйста».

Информаторы докладывают материалы, которые должны пойти за подписью начальника разведки председателю, а от него президенту, премьеру, министрам трижды в день. Срочные сообщения докладываются немедленно. С утренним докладом и документами особой важности приходит начальник Управления «РИ», в других случаях – его заместители. Этот порядок складывался годами и редко нарушается. Если начальник ПГУ находится в своем кабинете на Лубянке, в положенное время документы представляются ему там. Поток информации не иссякает.

Михаил Аркадьевич Михайлов молод, скромен. Он недавно занял руководящий пост в управлении и еще не вполне к нему привык. Михайлов долго специализировался на странах Восточной Европы и, без преувеличения, стал выдающимся экспертом по этому региону. Сейчас он осваивает более широкую проблематику. Это надо делать поскорее, ибо, видимо, ему придется занять место Хренова.

Справка по разоруженческим проблемам для председателя.

– Отправьте ее нарочным, она должна быть у Владимира Александровича после обеда. И вот еще что надо сделать не мешкая: поручите проработать экономическую сторону разоружения и конверсии. У меня такое впечатление, что экономика затрещит от разоруженческих расходов, а наша сторона берет на себя обязательства, даже не задумываясь, во что это обойдется.

– Срок? Дня три потребуется, над этой темой уже работают.

– Хорошо, но не затягивайте.

Телеграммы: подробное изложение заседания Экономического комитета НАТО, предмет обсуждения – состояние советской экономики; канцлер Коль высказывается в своем близком окружении о перспективах германо-советских отношений; американский план ужесточения блокады Кубы, советский фактор уже в расчет не принимается; приготовления Ирака к войне, о нигерийском долге Советскому Союзу – платить не собираются; Каддафи о внешней политике Горбачева.

Записи о ходе экономической реформы в Польше. Документ полезный. Надежда на то, что наши лидеры будут учиться на чужих ошибках, сохраняется. Нельзя же, в самом деле, пытаться совершить самим все мыслимые ошибки. Записка о последних поставках американских вооружений Израилю пойдет министру обороны Язову, материал о состоянии мирового рынка зерновых – премьеру Рыжкову.

– Скажите Хренову, что его документы я еще не посмотрел, верну попозже.

– Есть! Очередной доклад в обычное время?

Я не скрываю своих симпатий к Михаилу Аркадьевичу – он испытан в сложнейших ситуациях (в разведке они случаются не только в «поле», но и в Центре), на него можно положиться, как на каменную стену.

Уходит Михайлов, заходит мой помощник Юрий Иванович Новиков.

– Вам упаковочка от резидента.

– Та-ак… Что еще за упаковочка?

Увесистая коробка в плотной коричневой бумаге. Содержимое легко угадывается – сигареты, кофе, пара бутылок виски или коньяка. Сам такие посылал, только не начальству, а приятелям.

– Отдайте эту коробку начальнику 18-го отдела, и пусть она у него лежит, пока не приедет резидент. А если что неясно, может позвонить мне и спросить…

Юрий Иванович не удивлен. Время от времени начальнику разведки поступают «знаки внимания» и тут же возвращаются отправителям. Бывает, присылают фрукты. Чтобы добро не пропадало, они отдаются в буфет или раздаются дежурным. Слух об этом разносится быстро, и тем не менее кто-нибудь да попробует начальника на устойчивость.

Надвигается обед, за ним совещание руководства Главного управления. Это около 20 человек – заместители начальника ПГУ, начальники управлений, служб и секретарь партийного комитета. От служебных дел партком фактически отстранен, но сегодня речь будет идти о той проблеме, которой должны заниматься и партийная организация, и все мы, – моральном состоянии коллектива и мерах противодействия пропагандистской кампании, ведущейся в Советском Союзе против Комитета госбезопасности и разведки. Положение обостряется – за рубежом все более чувствительные удары нашей Службе наносит противник, в своем Отечестве со всех сторон клюют газеты и телевидение, нагромождаются горы былей и небылиц. Люди нервничают. Слабые уходят из Службы – нет худа без добра. Но горе в том, что начинают колебаться и сильные, чужая рука дотягивается до нас в нашем собственном доме.

На днях проводил совещание Крючков. Надо информировать о нем руководителей разведки и использовать какие-то установки председателя в обсуждении нашего предмета. Листаю записи: «Кризис общества и государства.

Стержень нашей работы – не допустить разрушения Союза. Разжигание национальной розни – это тягчайшее преступление. Необходимо внимательно рассмотреть кадровую политику комитета, в органах госбезопасности должны работать представители всех советских национальностей».

Здесь я что-то вспоминаю и нажимаю на кнопку прямой связи с начальником Управления кадров.

– Анатолий Александрович, помните, я просил вас подобрать двух-трех евреев для работы в ПГУ? Нашли?

– Ищем, но никак не подберем. Все попадаются какие-то, у кого родственники в Израиле или США. Хотя ребята есть толковые.

– Прошу вас, подтолкните исполнителей…

В ПГУ долго работал еврей Соломон Меерович К. С его уходом на пенсию возникла пустота в нашем национальном составе.

Читаю дальше. Записки отрывочны, это не стенограмма, но суть ясна: «Правовая система государства очень несовершенна, многие недавно принятые законы на практике не действуют. Совершенно очевидно, что во многом мы забежали вперед. Нам не избежать перехода к рыночным отношениям, но если бездумно ворвемся в рынок, то погибнем окончательно. Сейчас необходимо стабилизировать и экономическое, и политическое положение. Разъединить эти две задачи невозможно… В экономике придется наводить порядок командными методами, потребуется время, чтобы восстановить хозяйственные связи в рамках плановой системы.

Бороться за выполнение всеми закона – хорошего или плохого, но закона. В случае необходимости применять силу, адекватную масштабам нарушения.

Развертывается кампания, целью которой является ликвидация КГБ как политического фактора. Мы должны отвечать на это гласностью. Принятие закона об органах госбезопасности тормозится, его обсуждение в Верховном Совете пойдет непросто. Комитету нужна современная правовая база, и нам следует активнее доводить свою точку зрения до депутатского корпуса, работать со средствами массовой информации.

Госбезопасность не может оставаться в стороне от борьбы с организованной преступностью. Общество с надеждой смотрит на нас, и необходимо усилить это направление работы за счет других участков. Дело дошло до того, что «теневики» командуют властью.

В стране идет ожесточенная борьба за власть, нельзя просмотреть скатывания отдельных организаций к насильственным методам.

Исполнительность, ответственность, дисциплина – вот на чем мы стоим…»

Все совершенно верно. Эту позицию я разделяю полностью. Нам нужен закон и еще нужнее конкретные результаты в борьбе с преступностью. Разведка, противодействие шпионажу интересуют, но не волнуют народ. Его душат преступники, и народ многое простит тем, кто сможет его защитить от криминальной волны. Способен ли комитет это сделать? Не уверен. Преступность приняла такой размах, что остановить ее можно только чрезвычайными мерами на основе чрезвычайных законов. Власть растеряна и не сможет пойти на это. Власть напугана «демократами», расшатывающими остатки порядка во имя будущего правового государства. И может ли сам комитет работать эффективно?

Дальше Крючков говорил о партии: «Партия перестала бороться за авангардную роль в обществе. Недопустимо говорить о деполитизации – органы госбезопасности не могут стоять вне политики, отсиживаться в сторонке. Что касается департизации, то сам коллектив должен решать, быть ли партийным организациям в стенах госбезопасности. Никто не может лишить человека права состоять в партии. Я против департизации. Партийные организации оробели. Разве они не имеют права спросить коммуниста, как он работает? Надо идти в коллективы, проявлять великое терпение, участвовать в выборных кампаниях. Мы должны отстоять социализм».

Мои взгляды на положение и перспективы партии начинают заметно отличаться от взглядов председателя, и ему это известно. Я против того, чтобы партийные организации встревали, как это было раньше, в наши служебные дела, но думаю, что они могут играть полезную воспитующую и дисциплинирующую роль. Главное же не в этом – Крючков никак не может смириться с мыслью о том, что коммунистическая партия обречена на гибель, он полагает, что и органы госбезопасности могут погибнуть вместе с ней. Трудно себе представить, как сможет наше государство обойтись без партийного стержня. (На моем столе под стеклом постоянным напоминанием лежит листок бумаги со словами Дж. Кеннана: «Если что-нибудь подорвало бы единство и эффективность партии как политического инструмента, Советская Россия могла бы мгновенно превратиться из одной из сильнейших в одну из слабейших и самую жалкую страну мира». Он написал это в 1947 г.) И тем не менее партия уже погибла, ее добили те лицемерные, тщеславные и бездарные люди, которых она сама вырастила. Попытки возродить КПСС бесплодны, они подпитываются иллюзиями. Органы госбезопасности должны реформироваться из инструмента правившей партии в Национальный, чисто государственный институт. Может быть, так удастся сохранить разведку.

В ушах отчетливо звучат слова Владимира Александровича: «Зачем нам будет нужна разведка, если мы потеряем советскую власть?» Это когда-то сказал председатель КГБ Грузии А. А. Инаури. Крючков часто с горькой усмешкой его цитирует.

Скольжение по крутому склону продолжается…

За окном немного посветлело, не слышно стука капель по подоконнику. Пора обедать. Надо бы съездить на Лубянку, пообщаться за обеденным столом с коллегами – заместителями председателя, узнать новости, послушать Крючкова. Иногда во время обеда он говорит откровенно то, что на совещаниях не услышишь. Видно, что председателя одолевают тяжелые раздумья. Сегодня на Лубянку я уже не попаду – дорога в оба конца занимает полтора часа.

Нажимаю две кнопки, на пульте они слева вверху. Под одной написано «Кирпиченко» – надпись не менялась много лет, под другой – «Титов». Недавно на этом месте значилась фамилия Грушко. Вадим Алексеевич Кирпиченко и Геннадий Федорович Титов – первые заместители начальника ПГУ.

Кнопки вспыхивают почти одновременно неярким внутренним светом, в кабинете раздаются усиленные динамиком голоса:

– Добрый день, слушаю!

– Пообедаем? Через три минуты у входа! Дождя нет.

Обеденный ритуал заведен Крючковым: встреча у входа в главное здание, несколько десятков метров до столовой и после обеда десятиминутная прогулка на свежем воздухе.

Здание большим и неровным полукругом замыкает огромную площадь, ограниченную с противоположной стороны бетонным забором. В центре площади искусственный водоем и живописная группа высоких деревьев, затылком к водоему и лицом к кабинету начальника разведки скульптура Ленина – массивная голова на вытянутом вверх постаменте. Устремляются к небу 16 тонких флагштоков, на которых в торжественные дни полощутся флаги Советского Союза и всех 15 республик. Железные тросики под порывами ветра задевают металлические флагштоки, и раздается мелодичный разноголосый звон, словно идет неспешно верблюжий караван. (Азия навеки в моем сердце – я люблю этот звук.) Снизу ряд флагштоков подчеркнут длинной красной полосой, на полосе крупные и четкие буквы: «Имя и дело Ленина будут жить вечно». Площадь, дорожки аккуратно подметены, и лишь асфальт вокруг пруда усеян желтыми листьями.

Вот и мои спутники – невозмутимо спокойный, ладно скроенный и крепко сшитый Вадим Алексеевич и беспокойный, подвижный при всей своей внушительной фигуре Геннадий Федорович. Кирпиченко бурчит что-то неодобрительное по поводу мерзкой погоды. Титов охотно соглашается и скороговоркой развивает тему о том, как нам вообще не повезло с климатом.

Обедаем в «генеральской» столовой – чистые скатерти, картины на стенах и, самое главное, официантки. Руководящему составу – от заместителя начальника отдела и выше – не надо толочься в очереди с подносом в руках. Это явная привилегия, хотя котел общий для всех – и для генералов, и для лейтенантов, обедающих в зале по соседству. Тотальная борьба с привилегиями, захлестнувшая общество, не обошла и нас. Выяснилось, что цены в генеральской и обычной столовых одинаковые, а расходы на кормление первых больше, так как они включают зарплату официанток. Пошел ропот среди вольнонаемных, среди младших офицеров, подключились неистребимые остряки («Как мужик двух генералов и официантку прокормил»… и т. п.). Пришлось поднять для начальства цены на десять процентов, и повод для недовольства был снят.

Разговор, конечно, о делах. Говорит сегодня преимущественно Титов. У него живой, образный язык, богатая мимика. Такой заговорит любого. Геннадий Федорович рассказывает о Втором главке, где он побывал сегодня по деловому вопросу. Крючков уже кому-то дал понять, что думает взять Титова из ПГУ во Второе главное. Геннадию Федоровичу это стало мгновенно известно, и он приглядывается к своему будущему хозяйству. Доверительным быстрым шепотом, будто открывая тайну, Геннадий Федорович говорит нам: «Ну, конечно, подготовка у работников там куда хуже, чем в ПГУ, кругозор не тот. Не тот!» Геннадий Федорович – сложный человек. У него большой оперативный опыт, он умен, упрям, очень последователен, пользуется полным доверием Крючкова, всегда готов помочь товарищу. Но зачем это многословие? Зачем он так живо интересуется делами, которые его не касаются? Особенно кадровыми… И почему он все время трется около Крючкова?

Отобедали, расплатились (укладываюсь в полтора рубля) и неспешным шагом пошли по мокрой дорожке. Обелиск с надписью золотом: «Чекистам-разведчикам, отдавшим жизнь за дело коммунизма». Слева – здание, справа – яблоневый сад, мемориальная доска: «Сад заложен в честь 60-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции». На закладке сада присутствовал Председатель КГБ Ю. В. Андропов. Мероприятие было проведено по всем правилам партийного официального протокола: главный гость в окружении руководителей разведки, поодаль охрана из «Девятки», еще подальше, с лопатами в руках, перемазанные глиной, разрумянившиеся разведчики, сажающие яблони в заранее подготовленные ямы. Сад плодоносит, яблоки с его деревьев будут есть многие поколения людей, которые забудут и Андропова, и Крючкова, и Великую Октябрьскую социалистическую революцию, а возможно, и разведку.

Геннадий Федорович что-то оживленно рассказывает, размахивает руками. Вадим Алексеевич реагирует односложными невнятными замечаниями, я в такт качаю головой… Аромат прелой листвы изысканнее французских духов, в лужах под ногами отсвет серого неба, «…наших северных скромных небес». Ни слушать, ни говорить не хочется. По осеннему влажному холоду нужны минуты раздумья только про себя. Едва ли это возможно сейчас. Надо идти в лес, и там мелькнет мысль, что точно такие же деревья, точно такой же воздух, точно такое же небо видели мои бесчисленные предшественники – русские неприметные люди, строившие великое государство. Осенью русский воздух можно видеть, не только дышать им – он оседает мельчайшим бисером на черном кружеве березовых ветвей, на шипах колючей проволоки и редкими слезами капает на пожелтевшую благоуханную траву.

Сад остается позади. Каменные ступеньки, искусно выведенное объявление: «Кормить кошек на территории объекта запрещается», под объявлением пяток пугливых полудиких кошек, пластмассовое блюдечко и обглоданные кости.

В кабинете тихо и сумрачно, со стен на начальника разведки смотрят безразличными взглядами Ленин, Дзержинский, Андропов и Горбачев. В этих портретах – траектория исторической жизни государства и Службы.

На столе лежат аккуратные папки с документами. Одна из Управления кадров – аттестации, характеристики и представления к званию «полковник». Аттестация каждого офицера должна проводиться раз в четыре года, специальная комиссия дает заключение о пригодности работника к службе и высказывает рекомендации о его использовании. В разведке нет двух одинаковых сотрудников, каждый из них – индивидуальность, но аттестации почему-то похожи одна на другую, как две капли воды. Надо или очень отличиться, а это бывает весьма редко, или сильно проштрафиться, что бывает чаще, чтобы аттестация отразила реальную натуру живого человека. Разговоры о необходимости отказа от казенных формулировок, о том, что аттестация или характеристика должна давать полное представление о сильных и слабых сторонах работника, ведутся годами. Почему же все остается по-старому? Кто сопротивляется? Очень просто – все начальники сопротивляются, да и не только начальники, но и все мало-мальски опытные люди. Распишем мы сегодня слабые стороны работника, подчеркнут в кадрах красным карандашом эти строчки, а завтра порядки изменятся и вновь войдут в моду безликие гладкие характеристики, но подчеркнутые строчки будут преследовать человека всю жизнь.

Подписываю аттестации, две прошу пересмотреть – слишком очевидна необоснованность рекомендаций о дальнейшем использовании аттестуемых.

Приказы о поощрениях – капитана Н. ценным подарком. Помню, парень проявил недюжинную настойчивость и изобретательность и добился того, что переданный ему на связь агент стал регулярно давать документальную информацию. Кстати, не забыть узнать, кто вербовал этого агента. Был ли тот работник отмечен? Старшую машинистку – денежной премией. Надо завтра поздравить ее по телефону с пятидесятилетием.

Старшему сотруднику Института управления «И» – выговор за утерю пропуска на объект. В институте много гражданских служащих, документы они теряют гораздо чаще, чем офицеры, и дух демократии и гласности в их среде ощутимее, чем в оперативных подразделениях ПГУ. За ними нужен глаз да глаз. На днях обнаружили, что два молодых сотрудника в рабочее время на компьютерах института готовят программы для какой-то частной фирмы и уже неплохо на этом заработали. Ведется служебное расследование… Жизнь становится все труднее, цены растут, офицерские семьи с огромным трудом сводят концы с концами. Вокруг же начинает бушевать рыночная стихия, раздается хруст новеньких сотенных купюр, сверкают стекла «мерседесов», и вот молодая жена говорит с укором своему мужу-лейтенанту: «Ты, Вася, работаешь с утра до ночи, а я хожу в рваных сапогах. Сегодня случайно встретила Катьку, расфуфыренная, в норковом полушубке. Ее Эдик в каком-то смешанном предприятии устроился и бешеные деньги зарабатывает. В институте-то он плохо учился, не то что ты…» Примерно так. На разведку давит не только политика, но и экономика. Невиданное раньше дело – выпускники вузов все чаще отклоняют предложение работать в ПГУ.

Представления к полковничьему званию. Несколько дней назад они были коллегиально рассмотрены советом Главного управления, вопросов ни по одной кандидатуре не было, остается только подписать документы, и вскоре последуют приказ председателя и неизбежные маленькие торжества в кругу коллег. Меня, однако, давно беспокоит одно обстоятельство. В разведке появятся 11 новых полковников, из них трое – в НИИРП (Научно-исследовательском институте разведывательных проблем), двое – в Институте управления «И», который занимается компьютеризацией разведки, двое – в Краснознаменном институте, один – в учебном центре того же института и лишь двое – в оперативных подразделениях. В следующий раз цифры изменятся, но в целом будут не в пользу оперативников. Разведка обросла вспомогательными подразделениями. Они требуют расходов, должностей, званий, помещений, жилья для сотрудников. Оперативный работник – тот, кто рискует, кто живет в вечном напряжении – вербует агентов и добывает информацию, теряется в этой массе. Он стоит в очереди в столовой, «выколачивает» путевку на время отпуска, ждет в поликлинике, пока врач примет полдесятка никуда не спешащих сотрудников «центрального аппарата». Это не только несправедливо, но и нерационально: разведчик должен чувствовать свой особый статус, это должно его вдохновлять. Да, положение надо исправлять. Но попробуйте сократить численность любого государственного учреждения, упразднить ставшее ненужным подразделение. Я исподволь приступаю к решению этой задачи, определенно зная, что популярности мне это не прибавит.

Подписываю представления. Что еще? Рапорт старшего оперуполномоченного Мусаева с просьбой принять его для личной беседы. Надо принять, он уже замучил все свое непосредственное начальство.

Помощник заходит, чтобы забрать документы.

– Алексей Яковлевич, придется, видимо, поговорить с Мусаевым. Ориентировочно в 18.30.

– Ой, смотрите, Леонид Владимирович… Я с ним говорил – тяжелый человек. Может, пусть с ним кадровики еще повозятся?

– Неохота, но надо. Поговорим.

До совещания остается минут пятнадцать. Еще стакан крепкого чая, еще одна сигарета, десять шагов по ковру в одну сторону, десять обратно. Как хорошо быть оперативным работником, отвечать только за самого себя, не вмешиваться в чужие судьбы, не изрекать банальные истины принудительной аудитории подчиненных, которые не могут сказать: «Брось, старик, все это мы уже слышали».

Голос дежурного: «Товарищи собрались. Можно приглашать?»

Видимо, кто-то прямо перед дверью рассказал анекдот – люди еще смеются, но тут же принимают серьезный вид, здороваются кивком, быстро рассаживаются по привычным местам: заместители начальника за длинным столом, остальные – вдоль стен.

Кратко излагаю то, что говорил председатель на совещании в комитете. Ни комментарии, ни вопросы здесь не нужны. Напоминаю тему сегодняшнего обсуждения, прошу говорить по существу, не вдаваясь в рассказы об обстановке и отчеты о проделанной работе, на каждое выступление до пяти минут. У нас не партийный форум и не съезд народных депутатов. В кабинете собрались профессиональные разведчики, осознающие свою ответственность за Службу. Они говорят коротко и ясно, но, несмотря на предупреждение, редкий удерживается от сжатой оценки обстановки. «Враждебная кампания против КГБ – это производное от общего положения в стране. К власти рвутся антидемократические силы», «Идет наступление на основные структуры государства…», «Руководство страны занимает двусмысленную позицию…», «В нашем распоряжении есть документальные данные о роли ЦРУ в кампании против КГБ» (вот это совершенно лишнее, на общих совещаниях не следует упоминать документальные данные или источники), «Надо просить Михаила Сергеевича выступить перед сотрудниками КГБ». Эта мысль мне не совсем нравится. Горбачев достаточно скомпрометировал себя, и если он еще выскажется в поддержку КГБ, то для нас это будет чугунная гиря вместо спасательного круга. На совещании сказать так, разумеется, невозможно. Крючкову моя точка зрения известна, знают ее и в ПГУ.

Выступают по очереди все, у каждого есть какое-то деловое конкретное предложение, вырисовываются общие направления действий…

Входит шифровальщик, кладет папку с телеграммой, негромко говорит: «Внеочередная, вам лично». Это опытный работник и без нужды прерывать совещание не будет.

Телеграмма от Белова: пошел на встречу с контактом… кафе… вербовочное предложение (следует подробное описание обстоятельств и изложение беседы)… телеграмму Центра получил по возвращении в резидентуру.

Объявляю десятиминутный перерыв, прошу задержаться начальника Управления «К» Л. Е. Никитенко, даю ему телеграмму, а сам тем временем отыскиваю Мартова. Выясняется, что его рейс отправляется рано утром и он сам еще на работе. Никитенко на совещании уже высказался: разведке необходимо создавать свое лобби в законодательных органах и средствах массовой информации, оперативные возможности для этого есть. Просто и умно. Сейчас он вместе с Мартовым займется анализом сообщения Белова и после совещания доложит предложения. Ситуация нормальная: Белова не захватывали, не угрожали, и, кажется, его собеседник вел себя вполне интеллигентно.

– Заседание продолжается, господа присяжные заседатели, – кто-то негромко шутит.

Положение в коллективе: падает дисциплина, растерянность, учащающиеся предательства. Сомнения: ради чего мы работаем, нужны ли мы власти, возникающая отчужденность между начальниками и личным составом, особенно в научных подразделениях, жалобщики и анонимщики… Желания сгущать краски нет, все это еще только отдельные проявления, разведка – здоровый и боеспособный организм, однако нельзя допустить, чтобы его поразили общие недуги общества и власти, – это цель обсуждения.

Подводим итоги. Ожидать общей стабилизации обстановки в стране в обозримом будущем не следует. Высшее руководство страны, то есть Горбачев, заинтересовано в поддержке комитета, но само в его поддержку не выступит. Нам необходимо вести энергичную работу в депутатском и журналистском корпусе, выходить на общественные организации. План действий должны подготовить Служба «А» (у нее опыт в проведении активных мероприятий за рубежом) и Управление «Р». Рассчитывать на пресс-бюро КГБ не будем, оно явно не в состоянии работать эффективно, журналисты от него бегают. Надо ускорить создание ассоциации ветеранов внешней разведки и подобрать толкового, презентабельного работника для связей с общественностью. Это забота Управления кадров и Управления «Р».

Наш коллектив – разведчики. Постоянно общаться с рядовыми работниками, знать их настроения, не уходить от острых вопросов, проявить внимание к обиженным и недовольным – такие есть в каждом подразделении. Не лицемерить, говорить работникам правду и только правду. Заняться слушателями Краснознаменного института. Оперативные отделы не работают с теми, кто придет к ним завтра. Пусть это возьмут на контроль начальник института Г. А. Орлов и Управление «Р».

Материальное обеспечение личного состава надо поручить парткому.

Приближается 70-я годовщина советской разведки. В наших нелегких обстоятельствах ее надо отметить так, чтобы каждый сотрудник почувствовал гордость за принадлежность к Службе. Юбилей дает повод и для обращений разведки к общественности. План действий подготовлен, его надо уточнить. Анатолий Александрович и его Управление кадров уже сделали немало, им надо помочь общими силами. Контроль за работой возложить на Управление «Р», в его составе создать специальную группу. Говорили коротко и дельно, но два часа прошло. За это время было много звонков – список имен с телефонами дежурный кладет на стол. Муратов из международного отдела ЦК, Николай Иванович Козырев из МИД, деловые знакомые из Комитета по науке и технике, из Совмина. Кто-то обещал позвонить позже, кто-то ждет моего звонка. Международный отдел:

– Я еду послезавтра в Тунис. Нельзя ли воспользоваться вашей связью?

– Конечно. Дадим указание резиденту. Вы его знаете?

– Да. Спасибо.

Отношения разведки с международным отделом остаются добрыми, хотя из числа постоянных потребителей информации секретарь ЦК КПСС и заведующий отделом В. М. Фалин исключен. Об этом можно только пожалеть. Валентин Михайлович – великолепный знаток международных отношений, человек глубокий и вдумчивый, знающий практическую ценность разведывательной информации. Однако партия отделена от государства, она переходит в статус общественной организации. Генеральный секретарь ЦК КПСС, разумеется, получает доклады КГБ, но в своей ипостаси Президента СССР. Партийным функционерам наши официальные бумаги с середины 1990 года не рассылаются. В международный отдел ЦК изредка отправляем только те сообщения, в которых затрагивается деятельность зарубежных компартий. Не по обязанности, а по старой памяти мы иногда помогаем отделу, особенно если с просьбами обращаются хорошие знакомые. К их чести надо сказать, что они никогда не кичились своей принадлежностью к всесильному аппарату ЦК КПСС. Этим грешили их коллеги из орготдела, адмотдела и других бесчисленных отделов, вознесенных над государственными структурами.

Что касается использования шифрованной связи КГБ для передачи сообщений в Москву, то совсем недавно это считалось делом чрезвычайно престижным, доступным лишь немногим избранным: два-три прикормленных Крючковым академика с международным именем, видные политические обозреватели, люди из окружения генерального секретаря. Выгода была двойная: советский посол не знал, что доносит в Москву визитер, не мог вмешаться и, пожалуй, более важное – КГБ направит телеграммы на самые верхи. От МИД этого можно не дождаться.

Темнеет за окном, зажглись уличные фонари, и по стеклу побежали тоненькие золотистые змейки. Бесконечный равнодушный холодный дождь, торопливый стук множества каблуков по асфальту, служивый люд спешит к автобусам. «До конца рабочего дня еще минут двадцать, а они уже побежали, – молча злится начальник разведки, – и на работу многие опаздывают. Вот тебе и дисциплина!»

Несколько дней назад в это же время зашел начальник Управления «Р» и пожаловался на непомерную загрузку своих работников. Мы тактично, но довольно жарко поспорили. Александр Иванович твердо стоял на своем, я же был уверен, что его подчиненные трудятся с прохладцей – сам когда-то в этом управлении поработал. За окном так же, как сегодня, стучали каблуки, до конца рабочего дня оставалось пятнадцать минут, и пришло в голову такое решение:

– Александр Иванович, пройдите, пожалуйста, по кабинетам своего управления и, если найдете хоть одного человека за работой, позвоните мне. Мы сразу же пересмотрим задания.

Александр Иванович помялся и ушел. Звонка не последовало, разговор о перегрузках больше не возникал.

Время бежит, вот-вот надо будет смотреть очередную партию информации, стопка документов не уменьшается, а в дверях Мартов и Никитенко.

– Так что же у нас с Беловым? Телеграмма опоздала? Надо было дать ее еще вчера… Протелились, а противник не мешкал… Так что там?

Два месяца назад наш резидент в Женеве Белов познакомился с французом Полем Курбе (1950 г. р., уроженец Нанта, постоянно живет в пригороде Парижа (адрес уточняется), женат, двое детей – 1976 и 1978 гг. р., сотрудник частного сыскного бюро, расположенного по адресу… регулярно бывает в Женеве, где по адресу… живет его мать). Все сообщенные Курбе данные проверены и подтверждены. Знакомство Белова с Курбе произошло при случайных обстоятельствах в книжном магазине. Француз охотно пошел на контакт. Его отец участвовал в Сопротивлении, и в семье есть чувство симпатии к России. Интерес вызвали место работы и связи Курбе в контрразведке. О них он упоминал мимоходом в разговорах. По мнению Белова, Курбе скуповат и можно было рассчитывать на материальный стимул.

Вчера вечером француз предложил Белову встретиться на следующее утро и выпить по чашке кофе. Так уже бывало раньше, и Белов охотно согласился. Курбе пришел один, но Белов обратил внимание, что в кафе, куда они направились, сидят двое мужчин. Ему показалось, что это «наружники», и Белов предложил Курбе пойти в другое место. Француз какое-то мгновение колебался, но согласился. Подозрительные мужчины остались на месте.

После вопросов о делах, о самочувствии Курбе сказал, что у него есть серьезное предложение к Белову. Разговор шел по обычной схеме: комплименты нашему работнику, заверения в чувствах искренней симпатии Курбе к Белову и великой России, которая переживает столь трудные времена, беспокойство по поводу судьбы таких великолепных людей, как Белов. Он, Курбе, как-то упомянул о знакомстве с Беловым своему другу Жану. «Вы же помните, я вам о нем говорил, и мне показалось, что он вас заинтересовал… Он работает в контрразведке, это большой человек. Оказывается, и вы прекрасно известны Жану, он о вас самого высокого мнения». Француз выкладывает, ссылаясь на того же друга, сведения о некоторых людях, с которыми Белов работал во Франции: «Жан говорит, что вы были в то время молоды, очень активны и не очень внимательны, допускали просчеты. Помните Арно? Ваши коллеги до сих пор с ним работают…» Вот это самый тяжелый момент, это почти нокаутирующий удар, и надо иметь очень крепкую голову, чтобы и лицо собеседника, и деревья, и гладь Женевского озера не поплыли перед глазами. За вербовку Арно в свое время Белов был награжден орденом, информация источника высоко оценивалась Центром, Арно знает по меньшей мере еще двух работников. Это провал… «Когда, почему, где я промахнулся? Арно пропал, это точно, но врет француз, в мое время с ним было все в порядке».

Надо улыбаться, делать удивленное лицо, сохранять спокойствие. В кармане пиджака Белова миниатюрный диктофон. Медленно перематывается тончайшая намагниченная проволока, фиксируя каждое слово. Проволоку можно незаметно остановить в любую секунду, но она ползет и ползет…

Что же предлагает Курбе от имени могущественного Жана?

Арно будет продолжать контакт с коллегами Белова, и на него не падет ни малейшей тени. С помощью Жана Белов приобретет еще один ценный источник, что, несомненно, будет очень положительно воспринято в Центре и поможет карьере Белова – ведь ему, как каждому полковнику, хочется стать генералом? Никакого риска здесь нет. Кадровому разведчику это совершенно ясно. Разумеется, французская сторона обеспечит Белову и его семье безбедное будущее, что бы ни происходило в многострадальной России. (Намагниченная проволока продолжает медленно ползти.)

Француз не требует немедленного ответа, предлагает Белову подумать. Возможно, это оперативная ошибка. Если объект не дал решительного отпора, его надо долавливать, выжимать из него закрепляющую информацию: состав резидентуры, конкретные задания Центра и т. п. Иначе он может одуматься. Это общая методика всех спецслужб, выработавшаяся веками, – можно сказать, общечеловеческая ценность. Предложение подумать может открывать возможность для оперативной игры.

Никитенко и Мартов считают, что торопиться сейчас уже не имеет смысла. Белов вел себя правильно, не обострив ситуацию. Полную расшифровку беседы мы получим через несколько часов, завтра в Центре будет и магнитофонная запись. В Женеву направим внеочередную телеграмму, одобрим действия работника, поставим вопросы для уточнения психологического портрета Курбе. Глядишь, охотник сам станет добычей… Надо немедленно разбираться с ситуацией вокруг Арно. Что он – засветился, был перевербован или с самого начала мы имели дело с подставой? Дантон не должен знать, что его информация подтвердилась, это позволит ему вести себя совершенно естественно со своим хвастливым приятелем из контрразведки. Поездку Мартова отложить, подумать, когда и с чем ехать.

Все согласны.

– Если поступит что-то срочное, доложите!

Что может быть срочного? Все может быть. Возьмут швейцарцы, да и объявят быстренько Белова персоной нон грата. Не смертельно, но неприятно… Или попадет Белов в дорожное происшествие с летальным исходом… Тоже бывало.

Информационные записки лежат с утра не читанные, в приемной ждет с очередным докладом Михаил Аркадьевич, надвигается тяжелый разговор с Мусаевым. В кабинете холодно, надо закрыть окно.

Записки – концепция политики Японии в Восточной Европе. Очень любопытно, японцы намерены превратить Восточную Европу в плацдарм для экономического наступления на Западную Европу. Источник особо ценный. Материал кладу в пакет, который будет направлен нарочным лично председателю. Два материала по НАТО. Совсем недавно Горбачев говорил о том, что мы никогда не согласимся доверить НАТО ведущую роль в строительстве новой Европы. Наши материалы подтверждают его правоту. Доставит ли это президенту удовлетворение? Все эти наши попытки сдержать свободный полет политики нового мышления – не раздражают ли они его и министра Шеварднадзе?

И, наконец, перевод документа с оценкой перспектив Ельцина в его противостоянии с Горбачевым. Авторы избегают категоричных выводов, но отдают предпочтение Борису Николаевичу. Любопытно предположение, что Горбачев может при определенном развитии событий использовать свои полномочия президента в «нелиберальной форме».

Все материалы идут в тот же пакет для председателя.

Телеграммы рутинные, ни одна информация не потребует каких-либо конкретных действий – это, кстати, бывает нечасто – но все они содержат что-то новое и неизвестное, дают по меньшей мере повод для размышлений.

Справка о нашей помощи Афганистану. В 1990 году должны предоставить безвозмездную помощь продовольствием и нефтепродуктами на сумму 120 млн. руб., до сих пор недопоставлено на 45 млн. руб. Военные поставки идут нормально… сохранить те же объемы на 1991 год… если правительство Наджибуллы падет, война в Афганистане вспыхнет с новой силой и перекинется на южные районы Советского Союза…

Справку с записочкой: «Уважаемый Владимир Александрович! Направляю материал по Афганистану, подготовленный по вашему заданию» в тот же пакет. Он будет на столе у председателя через час.

Еще стакан чая. Заботливая девушка спрашивает: «Может, бутербродик с сыром или колбасой?» – заранее зная, что я откажусь.

Неужели все, что было вложено в Афганистан, – жизни, ресурсы, политические издержки, наши труды – неужели все это пойдет прахом? Отдадим должное неуклюжим кремлевским лидерам 1979 года. Они многое не учли, они просчитались, ни в коем случае нельзя было посылать войска в Афганистан. Но ими руководила забота о безопасности южных рубежей Советского Союза, а не стремление к экспансии. Для американцев Персидский залив – это зона их жизненно важных интересов, и они, не стесняясь, готовят войну против Ирака. Разве Афганистан – не зона таких же интересов для СССР? При чем здесь «имперская политика»? Громкошумящая часть нашей прессы и новых политиков не готова, кажется, допустить даже мысли о том, что у Советского Союза могут быть какие-то самостоятельные государственные интересы за своими рубежами. Даже мысленная полемика с «демократами» раздражает – они действуют как осатаневшая стая. Противная мысль посещает меня: демократы еще устроят свой 1937 год, среди них есть и ежовы, и берии, и вышинские, и заславские, и ждановы. Я начинаю верить в метемпсихоз – перевоплощение душ. Вместо галстуков – распахнутые воротники, вместо бритых жирных щек – окладистые бороды, и никто не носит защитного цвета картузов, а души те же… Куда это меня заносит – от Афганистана через 37-й год к переселению политических душ? Посмотри в полумрак, потри ладонями виски, встань, пройди десяток шагов туда и десяток обратно… Можно включить музыку в комнате отдыха и слегка приоткрыть дверь. Это попозже, когда останусь совсем один. Пристрастие к серьезной музыке воспринимается как причуда, постоянно включенный телевизор удивления не вызывает. Но я не люблю телевизор…

– Алексей Яклич! Где Мусаев?

– Где-то здесь. Может зайти?

– Да, пригласите его.

Мусаев работал в резидентуре в африканской стране под прикрытием консульской должности. Заметных успехов не добился, отличался неуживчивым характером, обидчивостью, склонностью к «выяснению отношений». Вступил в конфликт одновременно с резидентом и с послом, написал рапорт с просьбой о прекращении командировки. Сделал он это сгоряча, видимо, рассчитывал, что резидент раскается. Резидент предложил просьбу Мусаева удовлетворить. Центр без колебаний согласился. Мусаев возвратился в Москву, отгулял отпуск и теперь требует возвращения на работу в страну. Раньше в таких ситуациях правду искали просто – шли в партком и писали жалобу в ЦК КПСС. Это редко помогало, но длительная волокита разбирательств иногда приглушала страсти. Теперь с обиженными надо быть осторожнее, и не потому, что они этого безусловно заслуживают. Обиженных ждут не дождутся «демократы». Им каждое лыко в строку, их не интересует ни истина, ни мораль, ни сам человек – пригреют и используют любого.

Входит Мусаев – высокий плотный азербайджанец лет 37 – 40. Раньше мы с ним не встречались, он впервые в кабинете начальника разведки. Происходит небольшая восточная церемония: Мусаев не сразу усаживается, приносит пространные извинения за нескромность, за то, что осмелился побеспокоить столь занятого человека. С этой манерой я знаком, поэтому тоже произношу вежливые слова, усаживаю посетителя, спрашиваю, что он предпочитает – чай или кофе, и, пока нам несут два стакана чая, угощаю его импортной сигаретой.

Давным-давно, за десяток лет до того, как я пришел в разведку, в мою жизнь вторгся мусульманский Восток: шесть лет арабской вязи языка урду, ислам, история Востока в институте, затем четыре года среди пакистанских мусульман, чьи исторические и культурные корни тянутся в Среднюю Азию. Юношески восторженное, заинтересованное отношение к Востоку распространилось и на соотечественников – узбеков, казахов, таджиков, с которыми мне приходилось работать и дружить. Казалось бы, они учились в такой же советской школе, что и я, старательно усваивали те же основы марксизма-ленинизма, вступали в тот же комсомол, безукоризненно говорили на русском языке, и тем не менее в каждом из них оставалось что-то неведомое мне, усвоенное вместе с первыми услышанными от матери сказками, впитанное с первыми глотками азиатского воздуха. Чем больше я узнавал своих друзей, тем симпатичнее они мне становились. С азербайджанцами история особая. Работа в Иране тесно свела меня с начальником Первого (разведывательного) отдела КГБ Азербайджана Ильгусейном Пиргусейном Гусейновым, известным всей разведке как Гусейн Гусейнович. На Востоке нет простых людей. Я долго приглядывался к Гусейну Гусейновичу, его коллегам-азербайджанцам, работавшим в тегеранской резидентуре, и неприметно для самого себя… привязался к ним. В разведывательных кругах Баку стало известно, что в Центре у них есть влиятельный доброжелатель. Известно это и Мусаеву.

Церемониальная часть закончена, переходим к делу.

– Так что же, Магомет Джабирович, вас беспокоит? Я ознакомился со всей историей и не вижу, откровенно говоря, поводов для жалоб. Вы сами подали рапорт об откомандировании. Думаю, это было разумное решение. В той конфликтной обстановке вы уже не смогли бы как следует работать. Отзывать резидента мы не видели оснований, и другой возможности развести вас, кроме как удовлетворить вашу просьбу, у нас не было. Вот вы и оказались в Москве и работаете в том же подразделении и на том же месте, откуда уезжали в командировку. Правильно?

– Правильно-то правильно… Я рапорт написал сгоряча, в таком был состоянии…

– Дорогой мой Магомет Джабирович, рапорт – официальный документ, такие вещи пишут, обдумав. Представьте сами: сегодня вы обращаетесь с одной, вполне резонной просьбой. В Центре ее рассматривают и идут вам навстречу. У вас тем временем меняется настроение, и вы просите о совсем противоположном. Поставьте себя на место ваших начальников… Вас не наказывают, никак не ущемляют, вы продолжаете работать, и все произошло по вашей воле.

Естественно, я лукавлю, упираю на внешнюю сторону, в таких конфликтах всегда все запутано, обижены все их участники, все они, как правило, теряют способность объективно оценивать ситуацию, оппонентов и прежде всего самих себя.

Мусаев волнуется, его почти неприметный поначалу акцент становится резче, он не находит нужных слов. Он вызывает у меня искреннее сочувствие и желание помочь, но не в ущерб интересам Службы.

Собеседник жалуется на то, что резидент не дал ему возможности вывезти личный багаж и часть вещей застряла на месте.

Вот это уж совсем неправильно и мелочно. Это просто глупость. К счастью, поправить дело несложно. По телефону начальнику отдела: «Владимир Николаевич! У меня находится товарищ Мусаев, вы его знаете. Его личный багаж по непонятным причинам задерживается. Разберитесь, сделайте так, чтобы вещи были в Москве в течение недели, и доложите мне!»

Но Мусаев еще не кончил. Оказывается, он считает себя жертвой армянской интриги. Здесь нужны предельное внимание и осмотрительность. Не дай бог, зараза межнациональной розни поразит ПГУ. У нас работают люди тридцати с лишним национальностей, и могут найтись такие, кому будет выгодно устроить в разведке свой Нагорный Карабах. Ведь и там не простые труженики, а корыстные политиканы развели костер, чтобы поджарить себе яичницу на завтрак. Теперь пламя этого костра пожирает человеческие жизни.

Так вот, посол СССР в стране, где работал мой собеседник, армянин и выживает азербайджанцев. Действует он вместе с заведующим консульским отделом, тоже армянином. Резидента они просто одурачили и настроили его против Мусаева. Случалось так, что на несколько дней в командировку в страну приезжал заместитель начальника ПГУ, тоже армянин. Вся эта армянская компания и выжила честного азербайджанца. Мусаев уверен, что армяне будут преследовать его и в Москве. Ну и подарочек преподнес мне Мусаев к исходу дня!

С резидентом я знаком 38 лет. При всех своих достоинствах и недостатках это не тот человек, который позволил бы втянуть себя в свару на межнациональной основе. И вообще он прожил долгую и успешную оперативную жизнь, избежав мелочных, беспринципных конфликтов, столь часто отравляющих существование разведки.

С заместителем начальника ПГУ Вячеславом Ивановичем Гургеновым, который навлек на себя тяжкие подозрения Мусаева, меня связывает тесная дружба, не афишируемая, но хорошо известная в разведке. Нашему знакомству 37 лет, он на год позже меня, в 53-м, пришел на индийское отделение Института востоковедения и одновременно со мной в ПГУ. Гургенов действительно армянин. Но он никогда не отдавал армянам предпочтения перед другими национальностями.

Мягко, подбирая самые уместные слова, я пытаюсь убедить Мусаева в необоснованности его утверждений, подробно разъясняю ему кадровую политику руководства комитета и ПГУ. Выкладываю, наконец, последний аргумент: неужели начальник ПГУ, у которого так много хороших друзей и в Баку, и в Ереване, позволит кого-то притеснять на национальной почве? Пообещал, что прикажу еще раз внимательно рассмотреть и оценить оперативные дела моего собеседника (к сожалению, он сильно переоценивает свои успехи, в таких ситуациях этим грешат многие), говорю, что дальнейшие его назначения, включая заграничные, будут зависеть только от него самого, я же обеспечу полную объективность в отношении к нему его начальников. Предлагаю не стесняться, заходить ко мне, если возникнет нужда. Здесь я ничуть не кривлю душой: чем чаще будут бывать в этом кабинете рядовые работники, тем лучше я буду знать обстановку в Службе, а время для разговора всегда можно выкроить. Сверхзанятость начальства – это миф, придуманный самими начальниками.

Мусаев, кажется, удовлетворен, уходит умиротворенным. Мне же думается, что к мысли об армянской интриге он пришел не сам. Кто-то более хитрый подсказал ему, что начальство как черт ладана боится межнациональных разногласий и не сможет отмахнуться от человека, ставшего их жертвой. Есть над чем задуматься. Надо, чтобы на такие вещи обращали внимание оперативные руководители и кадровики. Это тема разговора – запись на длинном и узком листе бумаги, помеченном сверху завтрашним днем.

Беседа с Мусаевым оставляет неприятный, тревожный осадок, начинает ломить затылок.

Надо встать, походить по мягкому ковру, взглянуть в окно на тусклые огни фонарей. Десять шагов туда, десяток обратно… Со стены устремленным вдаль взглядом смотрит поверх моей головы с портрета Михаил Сергеевич. Во взгляде – исторический оптимизм, намек на знание, недоступное простым смертным, видение светлых далей…