- Никак нет - не хочу.
      - Отчего? Я могу написать Иннокентию.
      - Я не чувствую призвания в монахи.
      - Чего же вы хотите?
      - Я хочу только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто...
      - Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
      - Нет, я в монахи не могу и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
      - Наказание бывает человеку в пользу. "Любяй на-казует". Вы не дочитали... А впрочем, мне вас все-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
      - Нет, благодарю покорно.
      - Это отчего?
      - Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить... я туда неспособен.
      - Ну, в провианты?
      - Тоже не гожусь.
      - Ну, в цейхвартеры! - там, случается, бывают люди и честные.
      Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
      А Сакен стоит передо мною - и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
      - В писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
      А мне только спать хочется.
      - Никак нет, - говорю, - я ни в кого не влюблен. - Жениться не намерены?
      - Нет.
      - Отчего?
      - У меня слабый характер.
      - Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, - вы боитесь женщин... да?
      - Некоторых боюсь.
      - И хорошо делаете! Женщины суетны и... есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
      - Я сам боюсь быть обманщиком.
      - То есть... Как?.. Для чего?
      - Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
      - Почему? Боитесь несходства характеров?
      - Да, - говорю, - женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
      - А вы ей докажите.
      - Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
      - А вы и споров не любите?
      - Терпеть не могу.
      - Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
      - Не думаю.
      - Почему? Почему не думаете-то? Почему?
      - Призвания нет.
      - А вот вы и ошибаетесь - прощать обиды, безбрачная жизнь... это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? - мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго...
      - Я мяса совсем никогда не ем.
      - А зато у них прекрасные рыбы.
      - Я и рыбы не ем.
      - Как, и рыб не едите? Отчего?
      - Мне неприятно.
      - Отчего же это может быть неприятно - рыб есть?
      - Должно быть, врожденное - моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
      - Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
      - Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
      - Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
      - Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
      - Нет, пойдете, - таких, которые и рыб не едят, очень мало! Вы схимник! Я сейчас напишу.
      - Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. - Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Сакен наморщился..
      - Это, - говорит, - вы библии начитались, - а вы библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
      "Фу ты господи! - думаю. - Что же это за мучитель такой!"
      И говорю ему:
      - Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
      - Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
      Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
      А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
      - Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
      - Да, - отвечаю, - непонятно!
      Чувствую, что мне теперь все равно, - что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, - и потому инстинктивно ответил:
      - Непонятно.
      - Ну так помолимся, - говорит, - вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае... Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал - мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон... Я начинаю.
      Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: "Совет превечный открывая тебе"...
      А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, - так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
      Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.
      Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
      Что это такое за место? - заспал и запамятовал.
      Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: "Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, теплый, и смотрю - и он просыпается и шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:
      - Что вижу?.. Фигура! Я отвечаю:
      - Точно так.
      Он перекрестился и мне велел:
      - Перекрестись! Я перекрестился.
      - Это мы с вами вместе были?
      - Да-с.
      - Каково!
      Я промолчал.
      - Какое блаженство!
      Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
      - Видели, какая святыня!
      - Где?
      - В раю!
      - В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.
      - Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!
      Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
      - Как вниз!
      - Точно так.
      - Вниз?
      - Точно так.
      - Внизу ад!
      - Не видал.
      - И ада не видал?
      - Не видал.
      - Так какой же дурак тебя сюда пустил?
      - Граф Остен-Сакен.
      - Это я граф Остен-Сакен.
      - Теперь, - говорю, - вижу.
      - А до сих пор и этого не видал?
      - Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.
      - Ты спал!
      - Точно так.
      - Ну так пошел вон!
      - Слушаю, - говорю, - но только здесь темно - я не знаю, как выйти.
      Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
      - Zum Teufel! [К черту! (нем.)]
      Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы... Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое... Перебирал я, перебирал, - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
      Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
      Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
      - Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
      - Как же, - отвечаю, - мы молились.
      - Вместе в блаженные селения парили?..
      - То есть... как это вам доложить...
      - Да, вы - большой политик! Знаете, вы и достигли, - вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
      - Я, - говорю, - пенсию не выслужил.
      - Ну, уж это теперь расчислять поздно, - уж от него пошло представление, а ему не откажут.
      Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
      - Ничего, - говорили, - мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
      Тоже доброжелатели!
      А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту гос-подку купил... Невелика господка, да добра... Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты... Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел... Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверыв-ся да говорю ей:
      - Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, - а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
      Она встала - подобрала Катрю в тряпочки и пи-шла - каже:
      - Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
      Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
      По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.