По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя — если только он годится куда-нибудь в герои.
      Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть герой брюха, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, — иначе я ничего не выражу. Герой мой — личность узкая и однообразная, а эпопея его — бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.
      Итак, Шерамур — герой брюха; его девиз — жрать, его идеал — кормить других; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.
      Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.
      Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел «некто» и требует, чтобы monsieur вышел к нему — на лестницу.
      Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:
      — Кто это такой и что ему нужно?
      — Я думаю, это некто из ваших, — отвечал француз.
      — Это мужчина или женщина?
      — Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.
      — Так попросите его сюда.
      — Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.
      — Разве он пьян?
      — Нет; он… раздет.

      На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.
      Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменился: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться «от неистовой страсти».
      Nemo подошел к незнакомцу и спросил:
      — С кем я имею честь…
      — Никакой нет чести, — отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.
      — Что же вам надо? — спросил он гостя.
      — Имею дело.
      — Так войдите в комнату.
      — У вас нет никого?
      — Никого.
      — Могу.
      И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:
      — Нет ли у вас работы?
      — Работы!
      — Да, нет ли у вас какой работы?
      — Да какая же у меня работа?
      — Разве я знаю, какая?
      — Вы мастеровой?
      — Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.
      — Это правда.
      — Так я переписывать.
      — Но теперь я ничего не пишу.
      — Вот как! Значит — сыты.
      Он встал и, немного насупясь, добавил:
      — А деньги есть у вас?
      Хозяин невольно посторонился и спросил:
      — Что это значит?
      — Значит, что я три дня не жрал.
      — Сколько же вам нужно?
      — Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.
      — Извольте.
      Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.
      — Здесь больше, — сказал тот.
      — Это все равно.
      — Да, разумеется, — вы сдачи получите.
      С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся рейтузы и под блузою нет рубашки.

      Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.
      — Это, — говорят, — Шерамур.
      — Кто он?
      — Неизвестно.
      — Во всяком случае он русский.
      — О да! русский, у него какая-то таинственная история.
      — Политическая?
      — Кто его разберет! но, кажется, политическая.
      — По какому делу он сюда сбежал?
      — Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом — сомневаюсь.
      — Он не сумасшедший?
      — Разве с точки зрения доктора Крупова.
      — И не плут?
      — Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.
      — Каким образом?
      — Он занял у вас денег?
      — А вы почему так думаете?
      — Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.
      — Я ему очень мало дал.
      — Все равно: он принесет.
      — Я этого вовсе не требую.
      — Мало ли что! А вы если хотите у него заискать, то сведите его пожрать.
      — Он не обидится?
      — Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.

      На другое утро спит Nemo и слышит:
      — Проснитесь!
      Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:
      — Получайте.
      — Что это?
      — Три франка сдачи.
      — Присядьте, — я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.
      Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:
      — Могу.

      Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.
      Было ли это все правда, или только отчасти, — это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает «такого барина». За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир — такой пир, который можно было бы назвать «пиром Лазаря». Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них «пир Лазаря».
      Он отдал все эти деньги Танте и велел ей «считать», пока он проест.
      С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что все съедено.
      Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:
      — Буде!
      С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось «жратвою» у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу всё новые странности этого Каинова сына.

      Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить, — это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно — сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время — во дни и в нощи.
      Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:
      — Это что?
      — Одеколон.
      — Зачем нужен?
      — Обтираюсь им.
      — Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?
      — Нет; прелого места нет.
      — Так зачем же такая низость!
      — Кому же это вредно?
      — Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.
      — Пойдемте, — накормлю.
      — Что же одного-то кормить… сказали бы, так я бы еще человек пять позвал.
      Другой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою, и опять тычет пальцем:
      — Чьи рубашки?
      — Разумеется, мои.
      — Сколько тут?
      — Кажется, четыре.
      — Зачем столько?
      — А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?
      — Одну.
      — И будто у вас всего одна?
      — Нет; у меня ни одной.
      — Без шуток, ни одной?
      — Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.
      С этим он расстегнул блузу и показал нагое тело.
      — Вот вам и шутки.
      — Возьмите у меня рубашку.
      — Могу.
      Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда кричит:
      — Нож!
      — Вы не зарежетесь?
      — Это не ваше дело.
      — Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня напачкали кровью.
      — Эка важность!
      — Нет, не режьтесь у меня.
      — Не зарежусь — я нынче пожравши.
      — Нате вам нож.
      Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло.
      — Что это вы сделали?
      Он вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки беспощадно оборванных рукавов рубашки.
      Этак ему казалось лучше, но тоже не надолго, — завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где она? — отвечал:
      — Скинул.
      — Для какой надобности?
      — У другого ничего не было.
      Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды «на двор просился».
      Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.
      — Бунт, — говорит, — был. Мы все, техноложцы, в институт пришли — вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, — пихать начали. Меня взяли.
      — Ну а потом?
      — А потом — я ушел.
      — Зачем?
      — Да что же ждать — неизвестно бы куда засудили.
      И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.
      До сих пор говорю с чужих слов — теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.

      Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге — преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться — что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.
      Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.
      Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.
      Я не торопил Шерамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.
      — Все ли вы, — спрашиваю, — разобрали в моей рукописи, — не трудно ли было?
      — Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?
      — Печатать буду.
      — Очень нужно.
      — Вам это не нравится?
      — Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)
      — Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.
      — Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.
      — Да что лучше-то? — Не умею.
      — Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!
      — Да не знаю, — говорю, — что же такое надо писать?
      — Полезное что-нибудь.
      — Например?
      — Я ведь не писатель, — что меня спрашивать. Если бы я был писатель, — я бы написал.
      — Статью?
      — Не знаю, может быть и статью.
      — О чем?
      — О том, чтобы всем было что жрать, — вот о чем.
      — Как же это надо написать?