ПРЕДИСЛОВИЕ

Лет пятнадцать назад на педагогическом совете нашей школы выступила опытная, глубокая, думающая учительница литературы. «До революции в гимназиях изучали мертвые языки: греческий и латинский. Потом они ушли из школы. И что же? Да ничего. Спокойно живем и без них. То же самое будет и с уроками литературы в школе. Пройдет не так много времени, и их постигнет судьба греческого и латыни».

Увы, я тогда весело посмеялся (про себя, конечно) над таким пророчеством. Сегодня, закончив свой 60-й и готовясь к 61-му учительскому учебному году, я все чаще думаю, что основания для такого прогноза есть. Хочу понять, что же произошло в жизни и школьном преподавании литературы, куда мы идем, и попытаться ответить на извечный русский вопрос: так что же нам делать?

Вот об этом книга, которую вы открыли. Естественно, спорная, полемичная. Но другого пути нет. Говорят, что спокойствие царит только на кладбищах. Но сегодня на кладбищах, где похоронены русские классики, наступили самые беспокойные времена. Как, впрочем, и в живой нашей жизни.

Я начал преподавать литературу в школе еще при Сталине. С тех пор многое менялось, было много потрясений и переломов в самой жизни, а следовательно, и в преподавании литературы. Но в таком тупике, как сегодня, преподавание литературы не оказывалось никогда.

Самое время понять, разобраться, осмыслить. И если я дерзнул все-таки к этой задаче приступить, то только потому, что все эти годы работал в школе.

 часть первая

ВРЕМЯ

В 1963 году я пришел на работу в Московский городской институт усовершенствования учителей, естественно, не оставляя при этом преподавание в школе. Пять лет проработал методистом и еще пять – заведующим кабинетом русского языка и литературы. Вскоре после моего прихода в институт нам поручили подготовить развернутый доклад о положении дел с преподаванием литературы в Москве (теперь это называется мониторинг). Во всех 30 районах выделили по несколько школ, в 9, 10 и 11 классах которых должны были пройти сочинения. Я предложил включить в уже приготовленные темы еще одну – «Какое произведение современной советской или зарубежной литературы мне больше всего понравилось и почему».

Но любая инициатива бывает наказуемой. И вот в феврале 1964 года мне принесли тысячу сто тридцать девять сочинений, которые я и проверил от начала до конца (а это вам не тестики проверять). Переходя к рассказу об этих сочинениях (а сегодня их вполне можно назвать и историческими документами, в которых «отразился век и современный человек изображен довольно верно»), я буду, как тогда в своем отчете, употреблять глаголы настоящего времени, но не забывайте, что с тех пор прошло сорок семь лет. Их авторам сегодня было бы уже за шестьдесят. И это даже не родители моих нынешних учеников, а скорее всего их бабушки и дедушки.

Что ищет старшеклассник в книге? Что ждет от встречи с ней? «Я хочу понять и познать жизнь, людей и себя», – так можно было бы сжато выразить главную мысль большинства сочинений.

Вот почему, когда старшеклассники обосновывают, почему они называют именно эту книгу как произведение, которое им больше всего понравилось, они прежде всего пишут о том новом, что они узнали, прочитав ее, о жизни.

Стремления и идеалы пишущих характеризует и отношение к тем героям прочитанных книг, которым они отдают симпатии. Наших старшеклассников привлекают к себе люди сильные, честные, совестливые: Серпилин, Крылов, Андрей Соколов, кавторанг Буйновский. Список этот, конечно, можно продолжить. Важен сам принцип выбора любимого героя.

(Все это я писал сорок семь лет назад. И сегодня, естественно, понимаю и жизнь, и книги, и учеников тех лет во многом иначе. Но вот в чем вопрос: что может сказать сегодняшняя жизнь и нынешние наши литература, кино, телевидение «юноше, обдумывавшему житье, решающему, делать жизнь с кого»?)

И вот что интересно. Даже тогда, когда школьники пишут о людях, во многом очень далеких от них, они прежде всего говорят о том подлинно человеческом, что близко им. Вот «Три товарища» Ремарка: «Дружба трех товарищей вызывает восхищение. Настоящая дружба, без лишних слов, без громких заверений!». Вот «Старик и море» Хемингуэя: «Старый, изможденный, слабый и одинокий человек, кажется, что ему надо от жизни и жизни от него. Все пережито, все перепробовано, во всем осадок горечи. Но этот старик оказывается настоящим борцом, со своим пониманием места в жизни и своей роли в жизни. Он стар и слаб, но завидует силе и ловкости пойманной им рыбы, но твердо верит, что в конечном счете победит, потому что он человек. Разве не испытываешь настоящее чувство гордости при этом понимании силы человека. А слова старика о том, что человека можно убить, но победить, покорить человека невозможно. Разве не является это принципом жизни? Разве это не может быть программой каждого настоящего человека?»

Когда-то Василь Быков, прочитав сочинения моих учеников о своей повести, сказал мне: «Не преувеличивайте вы значение этих сочинений. Это юношеское, возвышенное. А войдут они в настоящую жизнь, и она их крутанет так…» Быков во многом был прав. И все-таки очень важно, с чем входит человек в жизнь. Что было пережито в юности.

Одно понятие чаще всего встречается в сочинениях, когда юноши и девушки размышляют о достоинствах литературных произведений. Понятие это – ПРАВДА.

И еще.

Это симптоматичное высказывание. Авторам сочинений нравится литература, заставляющая думать и спорить. И это не случайно. Юность, так точно названная Пушкиным «мятежной», – пора самоутверждения личности, годы, когда, как никогда, самому хочется распутать все противоречия мира, самому найти выходы из жизненных лабиринтов.

Но что же больше всего нравится из прочитанного? Вот первые десять авторов, набравшие наибольшее число голосов:

М. Шолохов – 58 (в том числе 34 «Поднятая целина», второй том которой вышел в 1960 году, 20 – «Судьба человека», 4 – «Тихий Дон»);

Д. Гранин – «Иду на грозу» – 53;

Ю. Бондарев «Тишина» – 49;

В. Аксенов – 47 (в том числе 28 – «Коллеги», 18 – «Звездный билет», 1 – «Апельсины из Марокко»);

К. Симонов «Живые и мертвые» – 36 (речь идет о первом томе);

А. Солженицын «Один день Ивана Денисовича» – 34;

3. Ремарк – 30 (писали о Ремарке вообще, но в первую очередь называли «Три товарища», «На Западном фронте без перемен»).

Д. Нолль «Приключения Вернера Хольта» – 30;

Б. Балтер «До свидания, мальчики…» – 29;

4. Айтматов, повести – 27.

Большинство из названных сочинений – это книги, которые были тогда в центре читательского внимания. Другое дело, что часть из них со временем, если можно так выразиться, сошла с дистанции. Во всяком случае, книги эти полностью опровергали мнение, что современный старшеклассник предпочитает «Медную пуговицу» «Медному всаднику». Лишь три сочинения, три из всех, были посвящены «Сержанту милиции» и три – роману «И один в поле воин», тоже милицейскому. Всего же книг такого типа было названо не более десяти. («Неужели такое было на самом деле?» – спрашиваю я себя сегодня.)

Отдав написанную мной справку начальству, я опубликовал ее в журнале «Литература в школе» под названием «Современная литература глазами старшеклассников». А через несколько лет из США в редакцию журнала пришли два экземпляра (один для меня) большой книги «Что читают дети мира» и конверт с каталожными карточками этой книги в библиотеке Конгресса. Это была коллективная монография педагогов и ученых разных стран. Советский Союз был в ней представлен этой моей статьей. Из предисловия я узнал, что статья уже переводилась раньше на английский язык и была напечатана в советском журнале, который издавался для американцев в обмен на издававшийся у нас журнал «Америка».

В следующем же после 1964-м я был на потрясающем спектакле.

Театр на Таганке дал спектакль по Андрею Вознесенскому «Антимиры» специально для старшеклассников. Было поставлено условие: ни одного взрослого – ни родителей, ни учителей. Но достигли компромисса: в зале присутствовали трое взрослых – методисты по литературе городского института усовершенствования учителей. Доказать, что им нужно видеть, как воспринимают спектакль московские школьники, было не так уж трудно.

Ничего подобного я никогда не видел. (Повторяю: я все это писал сорок семь лет назад, но и сегодня слова «ничего подобного я никогда не видел» могу повторить.) Напряжение, реакция сопереживания, то абсолютная тишина, то взрывы аплодисментов. Зал жил одним дыханием со сценой. О, если бы так можно было вести уроки литературы! А что творилось в зале, когда со сцены прозвучало: «Уберите Ленина с денег, так идея его чиста!»

А весной 1983 года я получил письмо от писателя Федора Абрамова, которому послал свою книгу «Уроки нравственного прозрения», где рассказывалось об уроках, посвященных двум его произведениям. «Уроки нравственного прозрения – это слова Александра Твардовского об уроках литературы. Прочитав книгу, вдова поэта Мария Илларионовна передала мне через дочь Валю, что от книги пахнет «Новым миром». Я был удивлен, как стремительно Абрамов прочел книгу и ответил мне. Отгадка пришла вскоре вместе с извещением о смерти писателя. Он ложился в больницу на операцию и спешил сделать все свои, кто знает, может быть, последние земные дела.

Это было взволнованное и очень важное для меня письмо. Приведу из него лишь несколько строк: «Читал и завидовал Вашим ученикам. Нет, нет, в мое время литературу преподавали совсем иначе. А впрочем, где я учился? В провинциальной глуши, где и учителей-то образованных не было, за исключением разве одного-двух человек… Да, вот еще, что меня приятно поразило: широта охвата литературы. Неужели современные школьники столько читают?»

Я перелистал посланную Абрамову книгу. Вот те произведения, которым были посвящены уроки: рассказы Василия Шукшина, «Обелиск» и «Сотников» Василя Быкова, «Живи и помни» Валентина Распутина, «Обмен» Юрия Трифонова, «Пелагея» и «Алька» Федора Абрамова, «Царь-рыба» Виктора Астафьева, «Белый Бим, Черное ухо» Гавриила Троепольского, «Белый пароход» Чингиза Айтматова. Обычный набор для словесника тех лет. Нужно ли говорить о том, что сегодня провести серию уроков на таком уровне, посвященную литературе последних двух десятков лет, просто невозможно. Хотя бы потому, что каждая современная книга стоит около трехсот рублей. Но не только поэтому.

Надеюсь, меня не заподозрят в ностальгии по советским временам. Окончивший школу с золотой медалью и не принятый в Московский университет, получавший почти всю жизнь нищую учительскую зарплату, дважды исключенный (и дважды восстановленный) из партии, выпущенный заграницу только незадолго до пенсии, читавший многие книги тайно в самиздате, а о многих вообще ничего не слышавший, я хорошо знаю, что такое реальный социализм. Не говоря уже о том, что по личным впечатлениям, из рассказов людей, из прочитанного я имел представление о том, как живет страна. Но о том, что уходит из жизни и что так важно было бы сохранить, я думаю с болью.

Вот те же сочинения 1964 года, о которых я рассказывал. Интерес к литературе, стремление узнать, открыть, понять жизнь людей и свою собственную, желание думать о себе и не только о себе, о том, что с нами происходит, ощущение причастности своей судьбы к судьбе страны, общества – это ведь сегодня все то, что кинематографисты называют уходящей натурой. Я часто и много разговариваю с учителями о том, что происходит в народном образовании. И всегда слышу одно и то же: да, вы правы, но от нас-то ничего не зависит. Мариэтта Чудакова проехала на машине от Хабаровска до Москвы, на всем пути останавливалась в городах и селах, встречалась с самыми разными людьми, разговаривала с ними и слышала вот это же самое: «Но от нас ведь ничего не зависит…»

Конечно, Василь Быков был прав, когда говорил мне, чтобы я не переоценивал сказанное и написанное моими учениками. Я выпустил в жизнь первых учеников в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году и хорошо знаю, как жизнь обламывает, укорачивает, ломает, пригибает, да и попросту уродует человеческие судьбы. И все-таки, и тем не менее. В том самом 1964 году о сочинениях которого я только что рассказал, я принял два девятых класса в 610-й школе Москвы, которые и выпустил через три года, в 1967 году. Через 42 года несколько человек из них пришли в ту школу, где я сейчас работаю, на мое восьмидесятилетие. Они написали и издали, снабдив многими фотографиями, тридцать экземпляров книги с воспоминаниями о нашей тогдашней совместной жизни. Не считаю возможным приводить здесь комплименты. Но об одном – крайне важном и для меня, и для дела, которым я занимаюсь, и для той книги, которую вы сейчас читаете, не могу не сказать.

В предисловии к книге они написали, что со школьных уроков до сих пор живут в них интерес, любовь и трепетное отношение к книге, стремление все анализировать, пытаясь осмыслить происходящее, умение высказать и отстоять свою точку зрения. Они писали «о том “прекрасном далеко”, которое живет в нас прошедшие сорок лет».

Есть в этой сделанной ими книге две фотографии, смысл которых понятен только нам. Однажды, в конце десятого класса, я увидел, как по рядам идут какие-то пакеты. Спросил, что это. Мне ответили не очень охотно. Я, когда узнал, что в них, попросил распечатать фотографии и для меня. Оказалось, что десятиклассники собирались у одной из учениц с приготовленными костюмами и играли в «Войну и мир». Нет, это была не инсценировка, не чтение по книге, а свободные импровизации под фотоаппарат их же одноклассника, который мечтал поступить на операторский факультет ГИКа (не поступил, стал военным, и сейчас он в чине полковника уже на пенсии, хотя и работает). Не помню всех, кто на этих фотографиях. Но могу точно сказать: вот это Элен, а тут Соня, а вот Лиза и Андрей Болконский, а здесь Николай Ростов.

Роман Толстого стал частичкой их собственной жизни, вошел в нее как что-то свое, личное, интимное. Я еще расскажу о сочинении, которое они писали по роману Толстого и с которого начались принципиальное новое для меня понимание того, что такое школьное сочинение по литературе, и долгая борьба против существующей, с моей точки зрения, порочной системы. Я не выиграл это сражение, – наоборот, схоластика побеждала в нашей школе. Но сам шел только по этому пути.

А через какое-то время мы с выпускниками пошли в ресторан рядом с нашей 610-й школой, точнее, ее новым зданием. И там известный бизнесмен (он, правда, предпочитает называть себя предпринимателем; он один из тех, кому Россия обязана тем, что в страну пришли мобильные телефоны), сказал о книгах, прочитанных тогда: «В школьные годы мы читали хорошие книги. Потом оказалось, что жизнь куда сложнее, чем то, что было рассказано в этих книгах. Но все равно что-то от них осталось в душе. И как хорошо, что МЫ прочитали ЭТИ КНИГИ».

Сегодня литература уходит даже с уроков литературы. (Я написал «литература», а не «книга». Ведь если ученик читает роман или стихи на дисплее, то это общение с литературой. А если он читает книжку с кратким пересказом «Преступления и наказания», то это значит, что он прошел мимо романа.) Этот уход литературы с уроков литературы – моя боль и горечь. Я пытаюсь понять, почему все это произошло и возможно ли сегодня плыть против течения. Плыть не во вчерашний день, а в нынешний. Я пытаюсь ответить на извечный русский вопрос: ЧТО ДЕЛАТЬ? Собственно, обо всем этом книга, которую вы начали читать.

С тех пор, как я прочел те сочинения, о которых мы говорили, прошло сорок семь лет. И каких лет! «Чему, чему свидетели мы были!» В 2009 году, закончили школу первые мои ученики, которые уже родились в другой стране. (Правда, одна из них, когда я размышлял по этому поводу, воскликнула: «Но я была зачата еще в СССР!».)

Как они воспринимают литературу современную, я не знаю. А вот об их отношении к русской классике думал много.

М. М. Бахтин писал, что великие произведения разбивают грани своего времени и живут в веках, причем «более интенсивной и полной жизнью, чем в своей современности… В процессе посмертной жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами; эти произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания. Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того “великого Шекспира”, которого мы теперь знаем»[1]. И в связи с этим Бахтин говорит о том, что подлинное постижение культуры прошлого возможно лишь при «диалогической встрече двух культур». «Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответы на эти вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины»[2].

И вместе с тем, преломленная сквозь новое время и новый личный опыт читателя, книга может не только открыть новые свои смысловые глубины, но и потерять какие-то очень важные для самого писателя смыслы.

На меня большое впечатление произвел прочитанный мной рассказ тогда молодой учительницы, дочери Г. А. Гуковского, учебник которого изъяли из библиотеки после его ареста, как раз тогда, когда я учился на первом курсе. В младшем классе она прочитала басню Крылова «Стрекоза и Муравей». Спросив что-то о труженике Муравье, она получила совершенно неожиданный для нее ответ ученика, сказавшего, что Муравей плохой, потому что к нему обратилась бедная, голодная, замерзшая Стрекоза, а он отказался ей помочь. И это мнение было поддержано многими одноклассниками: в переполненном классе большинство учащихся были такими же эвакуированными из западных районов страны.

Но это было давно. А теперь посмотрим, как воспринимается Пушкин в наш, двадцать первый век.

7 класс, «Станционный смотритель». Недавно прочел статью учительницы из Иркутской области о том, как она проводила урок по этой повести. Обратив внимание на картины, которые развешены были по стенам комнаты самого станционного смотрителя Вырина, учительница вспомнила вместе с учениками о Блудном сыне. Затем она предложила семиклассникам сравнить эту притчу с сюжетом самой повести. И они убедились, что судьба станционного смотрителя и его дочери отразились на это притче зеркально: ни возвращений, ни раскаяния, ни встречи с живым отцом и признания своей вины перед ним.

Возможно. Я вспомнил об этой статье и перечитал ее после того, как в этом году моя коллега по школе рассказала мне, как проходили совсем недавно у нее уроки по «Станционному смотрителю» в нынешнем седьмом классе. А класс этот повесть Пушкина не принял. И поздние слезы Дуни на могиле отца их не тронули.

– И правильно сделала, что уехала с офицером. Ну умер бы он рано или поздно, отец ее, так что же – ей в этом захолустье так и горевать?

– И кому бы досталась красота ее необыкновенная? Да и ни в каком сне не приснилась бы ей шестерка лошадей, ее дети-барчата да служанка.

– И что ждало ее в жизни, о которой в самом начале сказано, что она дочь «сущего мученика 14 класса»?

Вот тут-то собака и зарыта.

Многие поколения русских людей, кто бы они ни были по национальности, как нечто непреложное воспринимали «Капитанскую дочку» Пушкина с ее «Береги честь смолоду». И как должное воспринимали тот эпизод, когда Гринев отказался целовать руку Пугачеву. А сегодня ребята, восьмиклассники, кричат в классе: «Ну и дурак! Что он, не мог поцеловать ему руку? Подумаешь, делов-то… Зато остался бы жив. Рисковать жизнью из-за такой ерунды».

Я давно не вел уроков по «Евгению Онегину», но учителя мне рассказывали, что девятиклассники, особенно девятиклассницы, не принимают Татьяну с ее «Но я другому отдана и буду век ему верна»: «Она добилась того, о чем только могла мечтать: он у ее ног, а она держится за верность старому нелюбимому мужу».

Как говорит известный телевизионный обозреватель, «вот такие времена».

Послушаем свидетельство и Светланы Алексиевич: «Уж в очень запутанное время живем. Без идеи справедливости. Это уже другая Россия. Другие люди. Бесы тоже другие.

В Петербурге от одной учительницы я услышала, она уже не может убедить своих учеников, что гоголевский Чичиков – отрицательный герой. Для них он – положительно прав. Как и Абрамович. Как же! У него такая прекрасная бизнес-идея! Деньги из ничего! Из воздуха делает!

Проходили «Матренин двор» Солженицына, – опять провал. Мол, что же это за святая, а свою жизнь не устроила?

Так и говорят: мы не хотим быть ни святыми, ни героями. Их мечта – просто нормально жить»[3].

Что касается мечты, то в принципе это нормальная мечта. Другое дело, что жизнь заставляет, и нередко, выбирать между нормально и подло, между героическим и бесчеловечным. А что касается рассказа «Матренин двор», то, может быть, я не прав, но все последние годы я на уроках в одиннадцатом классе не обращаюсь к нему. Только к «Одному дню Ивана Денисовича», хотя и этот рассказ идет нелегко. А «Матренин двор», как мне кажется, не может быть понят и принят современным учеником, который вместе с тем может понять и самопожертвование, и даже смерть во имя чего-то высокого и истинного.

Лет тридцать тому назад, закончив изучение русской классической литературы XIX века, я впервые предложил домашнее сочинение на две недели: «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным». Но май месяц, конец учебного года, оказался не самым удобным временем для такого сочинения. Поэтому начиная с 1997 года провожу его не в конце десятого класса, а в начале одиннадцатого.

В отличие от правописания приставок пре– и при-, знаков препинания, понятий и законов физики и химии, восприятие литературного произведения всегда индивидуально. (И главный порок существующих форм экзаменов по литературе, о чем у нас еще пойдет речь, – в том, что они требуют обязательной безличностности.) Сочинения на эту тему, которые я читаю, вновь и вновь убеждали меня, что восприятие литературы Я-центрично.

Казалось бы, нужно «я, как и Чацкий», «Я также, как Некрасов». Но нет, точка отсчета – Я. И это неизбежно при восприятии искусства. При всех издержках такого отношения к литературе, это куда лучше, чем широко распространенное в школе и торжествующее на экзаменах обезличивание выученного или – все чаще – списанного.

А необходимые коррективы внесет урок, обсуждение на уроке, учитель. Хотя по-настоящему плодотворны они будут лишь тогда, когда их примут сами ученики, думающие по-другому. Но даже и после уроков расхождения неизбежны.

Но в Я-центричности тоже есть своя логика. За деревьями этого явления можно увидеть лес тенденций и закономерностей. Обратимся в этой связи к сочинениям трех одиннадцатых классов 2006 года и двух одиннадцатых 2008 года. Не будем сейчас рисовать картину во все ее полноте. Будем говорить о важных общих тенденциях.

Начнем с тех, для кого близки те или иные произведения и писатели. (Тех, кто принимает абсолютно все, что было на уроках в школе, не бывает вообще.) Эти выпускники исходят из того, что классика про нас, про меня лично.

Итак, принимают те произведения, в которых видят сегодняшнюю жизнь.

Другое дело, что те или иные произведения, в которых одни одиннадцатиклассники видят наше сегодняшнее время, другие считают преданьем старины глубокой.

За последние десять лет всегда на первом месте среди упоминаемых – роман Ф. Достоевского «Преступление и наказание». В среднем о нем пишут около половины авторов сочинений.

Чем же этот роман привлекает к себе? Прежде всего постижением тайн человеческой души.

Сопереживанием Раскольникову.

Сострадание и униженным и оскорбленным.

Замечу пока лишь попутно, что здесь мы прикоснулись к краеугольной проблеме нашей жизни и нашей культуры. Один из самых глубоких наших социологов, Борис Дубин, написал даже о людях нашей культуры:

Мы еще увидим, как все это проецируется на школу. Но и вот о чем еще должен в этой связи сказать. Мне пришлось читать о том, что равнодушие современного школьника к поэзии Некрасова (а равнодушие это подтверждают каждый год и мои сочинения, хотя я стремлюсь показать сегодняшнее, живое звучание его поэзии, подробно говорю о теме совести в его лирике, о так называемых покаянных стихах), свидетельствует об очерствении душ нашей молодежи. Но вот ведь Достоевский с его болью за униженных и оскорбленных до многих из них доходит. А может быть, есть что-то в самой фактуре стихов Некрасова, что сегодня не срабатывает?

Вернемся к роману. Крайне редко пишут о философском смысле «Преступления и наказания». Вот несколько выписок из сочинений прошлых лет:

И вот лишь одна выписка из самых последних сочинений, 2008 года:

Это очень глубокое наблюдение. Действительно, терроризм всегда ищет нравственное оправдание, будет ли оно в идее национальной независимости, или в идее справедливости, или в идее защиты религиозных и нравственных ценностей. На эту тему – «Преступление и наказание» на уроках литературы в свете опыта современного терроризма – я уже писал на страницах журнала «Континент».

И вот что очень важно. И в этом году, и десять лет назад, и на протяжении трех десятков лет, что я даю сочинение на эту тему, постоянно пробивается одна общая тенденция: в литературе, которую еще вчера мы обзывали литературой критического реализма, сегодняшние школьники особо выделяют человекоутверждающее, душеукрепляющее ее начало. Им куда ближе живые души русской классики, чем души мертвые. И причина здесь лежит в самой жизни нашей. В том духовном авитаминозе, которым страдает наше молодое поколение. Несколько лет назад меня поразила своей глубиной и точностью формулировка Ирины Роднянской:

Все это сказалось и на чтении романа Достоевского. Вот лишь три выписки из сочинений 2008 года:

Роман Достоевского открыл десятиклассникам невиданные ими прежде глубины человеческой души.

Не забудем только то, что все же о романе писала лишь половина десятиклассников. И среди тех, кто о романе писал, были каждый год и несколько человек, которые «Преступление и наказание» не приняли. Однажды я прочел о том, что сегодня, когда каждый день телевидение, радио и газеты сообщают о множестве убийств, гибели людей в катастрофах, никого не могут волновать переживания слюнтяя, который старадает из-за смерти двух никчемных женщин.

Думаю, что о работах тех десятиклассников, которые сказали свое НЕТ или всей русской классике или каким-то конкретным ее произведениям, нужно говорить особо подробно.

Пять человек в двух классах в 2008 году и десять – в трех классах в 2006 году написали, что их ничто не волнует в русской классической литературе. Не уверен, что и среди тех, кто так не написал, нет сторонников этой точки зрения.

Добавим к этому, что и среди других каждый отказывает в доверии тому или иному произведению, которое, повторю еще раз, у других, его же одноклассников, может вызвать живой отклик.

Почему же? Главный аргумент: это книги о том, что было, а не о том, что есть.

И другой мотив: у писателей-классиков совершенно другая система нравственных координат, которую я не понимаю и не принимаю.

Обращаю внимание на то, что сознание того, что «муж или жена не то, что нужно для счастья», не противоречит нормальной жизни.

В 2006 году десять человек (пять юношей и пять девушек), то есть более 14% от всех писавших на эту тему, сказали, что в русской классике их не волнует ничего. Приведу обширные выписки из трех работ – одного юноши и двух девушек. Это документы нашего времени. К ним можно по-разному отнестись, но их нельзя не замечать. Кстати, у всех этих одиннадцатиклассников «пять» по литературе. А одна из них окончила школу с золотой медалью.

(И все-таки для двух произведений автор этого сочинения сделал исключение: это «Горе от ума» Грибоедова и «Преступление и наказание» Достоевского.)

Кто скажет, что во всех этих размышлениях (еще раз напомню, что Александр Блок поставил рядом «порывы юных лет» и «крайность мнений») нет момента истины? Скажу лишь о двух вещах.

Все время читаю, слышу: «новые педагогические технологии», «новые технологии преподавания литературы». Как будто суть дела в технологиях (хотя и в них во многом). Все упирается в основы, фундаменты. А мы всё толкуем о возведении величественных зданий новых школ, хотя порой строим-то на песке. Можно, конечно, использовать и Интернет, и телевидение, и интерактивные доски. Но что делать, если главные нравственные первоосновы русской литературы, ну хотя бы те «чувства добрые», о которых писал Пушкин, не стыкуются с реалиями нашей сегодняшней жизни?

Существуют объемистые комментарии к «Преступлению и наказанию». В них можно найти объяснение слов, за которыми реалии той жизни. Но достаточно ли лишь объяснить смысл слов «совесть» и «покаяние»?

И еще. Через несколько месяцев после того, как я прочел эти сочинения, я штудировал статью Бориса Дубина… Приведу из нее большую выдержку: слишком серьезно то, о чем тут идет речь. Не о чтении только, не о чтении столько, а том новом отношений к культуре и к жизни, которое все больше утверждается в нашем быте и бытии.

И тут дело не только в уроках литературы в школе и не только в самой литературе. Нечто подобное происходит в кино, театре, особенно на телевидении. Культура упрощается, девальвируется, прагматизируется, утилитаризируется… Недаром с таким большим беспокойством говорят о деинтеллектуализации нашей культуры да и нашей жизни в целом.

Летом 2007 года режиссеры театров размышляли о современном зрителе. Один из них вспомнил Михаила Ульянова:

Валерий Фокин:

Кирилл Серебренников:

Юрий Любимов:

Тогда не согласился со всеми только Олег Табаков[6].

Литература, которую мы сегодня изучаем в школе, воспринимается в другом социальном, нравственном, эстетическим контексте. Ведь тот зритель, о котором говорили режиссеры, тот читатель, о котором писал Дубин, тот факт, что сегодня 50% наших сограждан в год не прочитывают ни одной книги, – все это характеризует и родителей наших учеников. И сегодня отношение наших учеников к литературе во многом отражает время. Так что тут дело не только в преподавании литературы. Но и в нем, конечно.

2 декабря 1984 года Центральное телевидение показало «Балладу о солдате» Григория Чухрая: страна готовилась к сорокалетию победы, фильм отмечал свое двадцатипятилетие. Заранее договорились, что фильм будут смотреть все ученики старших классов.

А накануне три класса, в которых я работал, – два десятых и один одиннадцатый – сдали мне домашние сочинения о том, как война прошла через их семьи. Только несколько человек сказали, что не смогут написать на эту тему: все связи с войной в их семьях порваны. Я читал эти сочинения, и не со страниц исторических исследований, не из сводок Совинформбюро – со страниц школьных тетрадей, на которых запечатлелось пережитое родными, близкими, вставала История: «Погиб под Смоленском», «Погиб при форсировании Днепра», «Погиб в сражении на Курской дуге», «Умер в блокадном Ленинграде», «Уничтожен в Освенциме»…

Приведу только три эпизода из этих сочинений.

На обсуждение «Баллады о солдате» приехал Григорий Чухрай (у меня тогда училась его внучка). Так я показал ему сочинения. Потом он прислал мне письмо:

С авторами этих сочинений я встретился через двадцать лет после окончания школы в том же самом кабинете литературы, где мы с ними проводили уроки. Перейдет ли от них к их детям (а у одной их уже четверо) то, что перешло к ним от их родителей вот так же личностно? Да и нужна ли сегодня эта память о былом?

Вот Леонид Радзиховский считает, что

Но ведь собираются каждый год петербуржцы на Мойке около дома Пушкина, чтобы почтить день и час его смерти. А он от них куда дальше, чем пра-, пра-, пра-… И отмечают же французы 14 июля, хотя уже давно ушли от революционных страстей тех лет. А японцы – день и час Хиросимы. И миллионы христиан всего мира каждый год вновь сопереживают Рождество Христа и Воскресение Его. И, в конце концов, ведь читаем же мы и сегодня «Войну и мир», «Тихий Дон», «Доктора Живаго», «Реквием», «Один день Ивана Денисовича», «Василия Теркина», «Жизнь и судьбу». Почитайте как-нибудь сочинения современных школьников со всех концов страны, которые они присылают на конкурс «Мемориала», про этих самых пра-, пра-, прабабушек и дедушек.

А забывать по них опасно. Об этом сильно сказано в легенде о манкуртах в романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день».

Да, конечно, историческая память истончается, и восстановить разорванную связь времен бывает трудно, тем более когда ее то и дело рвут из конъюнктурных соображений, которые и сами по себе постоянно рвутся и исчезают.

Года два назад я провел с собой такой вот мысленный эксперимент. Вот сейчас у нас 2009 год. Война закончилась в 1945-м. Между моими сегодняшними учениками и годом окончания войны 64 года. Я окончил школу в 1948 году. Вычтем из этой даты эти же 64 года. Получим 1884. На троне Александр III. Еще не родились Ахматова, Цветаева, Маяковский, Пастернак, Есенин, Шолохов, Чехов еще не написал свои великие пьесы. Еще нет Художественного театра. Лев Толстой еще не написал «Воскресение» и «Хаджи-Мурата». Еще нет такого писателя – Максима Горького. Ленину четырнадцать лет. Сталину – пять. Октябрь будет через 33 года. Подумайте, каким должно быть для меня и моих одноклассников это время.

И все-таки, и все же, и тем не менее я не могу смириться с тем, что уходит из жизни, – я имею в виду реальную, а не официальную жизнь, какие-то даты, рубежи, святыни.

Кончается 2007/2008 учебный год. Позвонила знакомая учительница из Подмосковья. В разговоре она упомянула, что у них 22 июня выпускной вечер.

– Как двадцать второго июня? И в этот день ученики будут веселиться, петь, танцевать, развлекаться? Кто это так назначил?

– Директор школы.

На другой день у нас в школе большая группа выпускников защищала рефераты по литературе. Это лучшие ученики. Перед экзаменом спрашиваю: «Но почему в нашей школе так неудачно назначали выпускной вечер: на понедельник двадцать третье? Не лучше ли было бы для ваших родителей воскресенье двадцать второе?» – «А, наверное, на двадцать второе уже все места в ресторане были заняты». – «Так ведь во всех школах Москвы выпускной вечер будет проходить двадцать третьего…» Молчат растерянно. А я вспоминаю стихи Константина Симонова:

День этот имеет официальный статус: День памяти и скорби. За три дня до него получаю присланный мне 22-й номер «Еврейской газеты» и не верю своим глазам. На последней странице: «Московский еврейский общинный центр. Интеллектуальная шоу-программа для умелых и везучих». Дальше большими буквами:

Я настолько обалдел, что только через три дня заметил рядом еще одно небольшое объявление:

Звоню в газету – мне отвечают, что это реклама, а за содержание рекламы печатные издания не отвечают. Звоните в Еврейский общинный центр. Звоню. – «Я вам ничем не могу помочь, я просто дежурная у телефона».

Что делать? Достаю телефон Аллы Гербер. Все-таки член Общественной палаты. Президент фонда «Холокост». Гербер сразу же понимает, несколько непристойна и неприлична эта история. И спрашивает меня: «Так что же делать? Они ведь не отменят». Я отвечаю, что есть только один выход: нужно, чтобы несколько уважаемых евреев, в том числе фронтовики и знающие про Холокост «не понаслышке, не из книжки», пришли к началу этого шоу и сказали, что именно 22 июня начался стремительный путь к Бабьему Яру и долгая дорога к освобождению Освенцима. Не говоря уже о том, что репортаж об этом шоу мог бы стать украшением любого антисемитского издания. Так что нужно разойтись. Говорю, что сам я готов пойти, хотя, конечно, понимаю, что нас могут сдать в милицию за разжигание межнациональной розни и хулиганские козни против еврейского счастья. Гербер отвечает, что она все узнает и завтра мне перезвонит. На другой день говорит мне, что звонила всем, кому только можно. Они отвечают, что это, конечно, неувязка, что отменять не будут, но что и на вечере, и через газету принесут свои извинения. В газете извинений не было. Думаю, что и на вечере тоже.

«Плохи дела, – сказал мне одна знакомая, – если даже евреи забыли про двадцать второе июня». Но дело тут, естественно, не только в евреях. 14 августа 2008 года читаю письмо в газету «Известия»: «Уважаемые известинцы! Недавно Москва принимала этап “Большого шлема” мировой серии игр Swotch-five по пляжному волейболу. Зрелище весьма эффектное – стройные и загорелые спортсмены, быстрая смена ситуаций, накал страстей. Красота! Но я с изумлением обнаружил, что соревнование происходит… на территории мемориального комплекса “Парк Победы на Поклонной горе”. Игровая площадка – прямо на главной аллее комплекса: просто закрыли рекламными щитами стелы с надписями – “1941 г., 1942 г., 1943 г.”, присыпали их песком, и играй, Вася!» Если я не ошибаюсь, в 2009 году все то же самое и на том же месте.

Всю свою жизнь я прожил недалеко от Министерства просвещения, как оно тогда называлось. И с восьмого класса регулярно ходил туда в книжный киоск, где еще школьником покупал журнал «Литература в школе» с самого первого номера, когда его издание возобновилось после войны. Потом, уже учителем, ходил в библиотеку, где были вся советская педагогическая периодика и все толстые журналы. (Недавно спросил у охранника в здании Министерства образования и науки: «Где у вас тут библиотека?» Он был удивлен: «Нет у нас библиотеки». А была огромная, на сто тысяч томов.) Так что хорошо помню в вестибюле мраморные доски с именами погибших на фронтах сотрудников тогда наркомата просвещения. Потом в это здание въехал Рособрнадзор, тот самый, который главный по ЕГЭ в нашей стране. А потом и его выселили: на здание рядом с Чистыми прудами и двумя станциями метро положил глаз какой-то очень высокий начальник. Думаю, что мемориальные вещички из кабинета Луначарского прихватили с собой. А вот доски с именами погибших бросили. Говорят, что строители их сбили, раскололи и – в мусор. Я рассказал обо всем этом в «Учительской газете» 21 октября 2008 года. Ну и что? А ничего. Ни ответа ни привета. Вот если бы это было в Эстонии…

Зато именно эти люди учат нас, учителей, как воспитывать патриотизм. Вот темы школьных сочинений по литературе для экзаменов, утвержденные Рособрнадзором в том же самом 2008 году. Тут и «Жизнь скучна без нравственной цели», и «Сила влияния нравственного выше всяких сил», и «Человеку нельзя жить без родины, как нельзя жить без сердца», и «Патриотизм, чей бы то ни было, доказывается не словом, а делом», и «Стремиться к высокой цели низкими средствами нельзя», и «Святыни бывают разными, и различна их иерархия. Но бесспорно среди них место Родины».

Патриотизм – это не слова. В романе Льва Толстого «Война и мир» выспренние патриотические фразы произносят те, кто совершенно равнодушен к судьбам родины. На Бородинском поле Пьер Безухов видит в солдатах и офицерах «скрытую теплоту патриотизма». Это «скрытая» очень важно для писателя, и он повторяет это слово и в другом месте. Этот скрытый патриотизм «выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты». А Наташа Ростова вообще обиделась на сказанное о ней «Вот так патриотка».

Потому что патриотизм – это не слова, а чувства. И, главное, поступки, поведение, линия жизни. Но пока скажем о том, с чего все начинается – с переживаний и чувств. У меня есть фотография ребят нашего двора, сделанная до войны. Все, кто ушел на войну, не вернулись. Я помню свой первый учительский класс – класс почти без отцов. Лет через десять после войны мы шли на байдарках по Угре. Однажды остановились у огромного, высокого песчаного берега. Там – высоко – лес. Ребята мне говорят: «Поднимись наверх, посмотри, есть ли место для палаток. А то придется зазря байдарки переть так высоко вверх». Взобрался и оцепенел: ни одного живого клочка леса – только окопы, ходы сообщения, вся перерытая земля. Я потом увижу эти места под Юхновым в романе Константина Симонова «Живые и мертвые» и в фильме по этому роману. Но ничто так не потрясло душу, как тогда увиденная перерытая войной земля.

Через много десятилетий я был в Нальчике. Поехал на экскурсию в Приэльбрусье. Приехали. Небо было чистое. Поднялись на подъемнике и увидели Эльбрус. И тут не умом, даже не сердцем, а не знаю чем – печенками, селезенками, всем нутром своим – я почувствовал, на краю какой бездны мы стояли: ведь на Эльбрусе немецкие альпинисты укрепили фашистский флаг. Все знал, про все читал, что всего ничего оставалось до центра добычи нефти в то время – Баку. А все-таки это видение Эльбруса с фашистским флагом заставило вздрогнуть. Наверное, историю нужно не только знать, но и пережить.

Но как приобщить к этому сопереживанию наших нынешних учеников? Сказала же мне моя ученица: «Для нас война – это как былины».

В 2008 году по телевизору показали фильм «Мы из будущего» (режиссер А. Малюков). Договорился со своими учениками, что 9 мая они этот фильм посмотрят. Посмотрели почти все. И не успел я войти в класс после праздников, как сразу же: «Вы видели?». Тут же на уроке мы обратились к кинофильму. Тем более что фильм понравился, его с успехом демонстрировали в кинотеатрах, хорошо раскупались диски, в Интернете шло заинтересованное обсуждение. Картина задела молодую аудиторию. Чем?

Герои фильма – четверо «черных следопытов». Один из них носит кличку Борман. Другой – Череп, и на плече у него полусвастика. Они ведут раскопки в местах боев, чтобы потом продать найденные медали, знаки отличия, немецкое оружие, документы. И тут происходит нечто необыкновенное: нырнув в озеро, они выплывают на другой берег уже в 1942 году, когда здесь идут ожесточенные бои, и оказываются их невольными свидетелями и даже участниками.

Что же привлекло вас в фильме, чем он понравился? – Самая идея столкнуть разные времена. – Возможность переживать за тех и этих людей. – То, что чернокопатели увидели себя в том времени, в войне, на которой они и делали свой бизнес. – Заставляет каждого зрителя взглянуть в чужую жизнь, задуматься.

Это фильм не только и даже не столько о войне. Его главные герои – четверо современных молодых людей, которые увидели себя в зеркале войны. И фильм прежде всего про них, про нас, про то, что с нами происходит. И вот что важно: на первый взгляд подонки (их ровесники в это же самое время разыскивают и откапывают безымянные могилы, чтобы похоронить погибших, и даже иногда находят родственников), пройдя ад войны, открывают в себе подлинное и настоящее. Мертвая вода войны оказалась для них живой водой обновления и возвращения к надежде на достойную жизнь. К какой, фильм не показывает. Но есть то, что Достоевский назвал возможностью «выделаться в человека».

Это хороший урок для педагога: главное ведь не просто показать то, что было, а прежде всего состыковать это «было» с настоящим, сегодняшним, современным.

А 10 октября 2009 года в Москве прошел отборочный матч на чемпионат мира по футболу между командами Германии и России. На стадионе был растянут огромный, во всю трибуну, баннер, на котором воспроизведен легендарный плакат 1942 года «Родина-мать зовет». В тот же день газета «Московский комсомолец» (о чем я не сказал своим ученикам) на первой полосе поместила рисунок по плакату с текстом: «Родина-мать зовет одуматься». Не одумались. Баннер увидели миллионы телезрителей, смотревших матч.

Через две с половиной недели, показав этот самый плакат работы Иракли Тоидзе, предлагаю двум десятым классам за один урок написать, как они относятся к такому сюжету, вызвавшему в обществе разное отношение. В тот день в двух десятых классах было 40 человек. Писали с большим интересом.

6 человек (15%) считают, что такая поддержка игроков своей страны оправдана. Послушаем их аргументы.

Отметим – все это написано живо, искренне, выразительно, что, увы, не всегда отличает школьные сочинения, особенно сейчас, в эпоху ЕГЭ. Особо выделю два ответа. Один из них, на мой взгляд более глубокий по своему подходу, в нем подмечена важная проблема, действительно отличающая нашу жизнь:

Другое сочинение меня опечалило:

Четверо сказали, что к этой ситуации можно подойти с разных сторон. Все остальные, а это 75%, написали, что использование плаката 1941 года на футбольном матче недопустимо.

9 человек считают, что такой плакат на футбольном поле оскорбителен для ветеранов Великой Отечественной.

Десять человек (25%) говорили о том, что в «Лужниках» играли не те немцы, которые в 1941-м напали на нашу страну.

Несколько человек пошли еще дальше:

Более двух третей десятиклассников написали, что в этой истории мы показали себя далеко не с лучшей стороны. Я выписал слова, в которых эта мысль выражалась: некультурно, глупо, неразумный поступок, кощунственно, безрассудный поступок, безграмотный, необдуманный, грубый, неучтиво, некрасиво, нетактично, несправедливо, грубо, подло, некорректно, агрессивно, ошибка, легкомысленно, неуважительно. Мне стыдно за них.

А одна ученица вообще вышла за пределы этого сюжета:

В одном из ответов я прочитал:

Я сказал, что это и так, и не так. Вопрос ведь вот в чем: должны ли существовать какие-то нормы, устои, которые обязательны для всех. Думаю, что история, о которой мы сейчас говорим, связана с чем-то непреложным. Кстати, вот как об этом точно было сказано в двух ответах:

Показываю номер газеты «Известия» за 23 октября 2009 года. Там воспроизведен рекламный блок, сделанный по плакату, о котором мы сейчас говорим: «Все на розыгрыш автомобиля и многих других призов 20 сентября 2009». Далее плакат, но в руках у Родины-матери не военная присяга, хотя штыки на рекламе оставлены, а вот такой текст: «Собери ребенка в школу, выиграй автомобиль!» И внизу: «Купи любую мелочь и выиграй приз. Больше покупок, больше призов».

А в тексте заметки рассказывается и не про такое. Магазин «Федорина радость» распространил листовку, на которой «Родина-мать» помещена рядом с выражением «Халява прет!» В Санкт-Петербурге в преддверии Дня Победы один из ночных клубов города выпустил листовки с изображением малоодетых девиц на фоне символов Великой Отечественной.

Чухрай в письме ко мне написал, что задание, которое я тогда дал своим ученикам, «помогло им задуматься, что значит для них – для них лично – история их страны». Вот и это небольшое задание было направлено на это же: что значит для них лично. К сожалению, часто все направлено на другое: на то, что напишут, что ответят, что вручат. У нас порой нет ясности в элементарных, казалось бы, вопросах.

В апреле 2009 года в Государственной Думе проходили слушания о патриотической оставляющей в новом стандарте по истории и литературе. О самом стандарте говорить ничего не буду. Скажу лишь, что от термина «стандарт по литературе» мне становится нехорошо: несочетаемые это слова. Ну ладно. Но в чем же эта самая патриотическая составляющая в преподавании литературы?

Ну, «Бородино» – это понятно. А как быть с «Выхожу один я на дорогу…»? Или уж тем более со стихотворением «Валерик»? Ну, «На поле Куликовом» – это опять же ясно. А что делать в этом смысле с «Незнакомкой»?

А с «Мертвыми душами», «Историей одного города», – тут ведь проблемы. Ведь в изданном в 2008 году «Просвещением» новом учебнике «Обществознание. Глобальный мир в XXI веке» на 75-й странице сказано ясно и однозначно: «Патриотизм – чувство гордости за свою нацию и стремление ее возвеличить». Возвеличить! Эта философия и питает темы «патриотических» сочинений в школе. То ли дело у Даля: патриот – любитель отечества, ревнитель о благе его.

Ну тут хоть сам Гоголь нам в помощь. В конце «Мертвых душ» он отвечает на обвинение «со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращением на счет сумм нежно любимого им отечества, думающим не о том, чтобы не делать дурного, а о том только, чтобы не говорили, что они делают дурное».

У русской классической литературы нет патриотической составляющей. Ибо, если признать, что она есть, то придется сказать, что существует и непатриотическая ее составляющая. Вся русская классика во всей своей полноте есть составляющая русского, российского патриотизма.

Однажды, выступая с чтением своих стихов, Александр Блок получил записку: «Прочтите стихи о Родине». Он даже растерялся: «Они все о Родине». Во время войны Анна Ахматова написала стихотворение «Мужество», в «патриотической составляющей» которого не усомнится никто:

Вот в этом и состоит патриотическое воспитание на уроках литературы: донести до школьников великое русское слово, русскую литературу так, чтобы отозвалась она не в школьном журнале оценкой за выученный материал, не в тестах, не в списанных сочинениях, не в ответах по билетам, а в душах, умах, сердцах. И чтобы прежде всего были прочитаны эти великие книги, а не тоненькие книжицы из серии «За 30 минут»: «“Герой нашего времени” за 30 минут», «“Преступление и наказание” за 30 минут, «“Война и мир” за 30 минут», «“Тихий Дон” за 30 минут» – и других подобных серий. И чтобы говорили и писали они на настоящем русском языке, а не на казенном канцелярите, как назвал его Корней Чуковский. Вот вам и вся «патриотическая составляющая».

Ведь вся суть того, что делает школа, не только и даже не столько в том, что ученик за годы учения выучивает, узнает, что, конечно, очень важно, а в том, как формируется он как человек и каким человеком становится.

Сейчас в школы страны внедряется новое педагогическое изобретение. Называется оно портфолио: ученик собирает все документы, свидетельствующие о его успехах и достижениях. 9 июня 2009 года я прочитал огромный материал (аж на четыре газетные страницы) «Концепция духовно-нравственного воспитания российских школьников». Так вот там так и написано:

Оказывается,

Когда я читаю на уроке составленный юным Толстым двухлетний план того, что мы теперь называем самообразованием, то объяснять мне приходится только один пункт: «Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош». Думаю, что мысль эта восходит к Евангелию, к словам о левой руке, которая не знает, что делает правая. Слова эти сегодня часто понимаются превратно. Или как образ неразберихи в самом человеке, правая рука которого не знает того, что делает левая, или так говорят о несогласованности действий людей, занятых одним делом. Но смысл тут совершенно другой. Откроем книгу Н. Николюка «Библейское слово в нашей речи» (СПб., 1998).

Авторы концепции нравственного развития российских школьников называют православие одним из источников, на которых основывается концепция этого воспитания. Но мысль о портфолио как способе измерения духовно-нравственного развития не представляется мне мыслью христианской. Да и не по-русски все это, начиная с самого термина.

Вспоминаю в этой связи несколько эпизодов из своей жизни.

Это было еще до Беслана. Веду урок, вдруг открывается дверь в класс, и кто-то кричит: «В школе бомба, все на улицу!» (Одно время у нас несколько раз звонили куда надо и сообщали, что в школе заложена взрывчатка.) Через минуту в классе не осталось ни одного человека. А у меня в тот день было много наглядных пособий, альбомов, картин, книг, я пришел с двумя портфелями. К тому же мне должны были сдать тетради с работами над ошибками. Обычно их складывают аккуратной стопкой, а тут весь стол был забросан, очевидно швыряли, даже не подходя к столу, а просто бросали на него. Так что я провозился довольно долго.

Через день прихожу на урок в этот же класс.

– Скажу честно, я не хотел идти в ваш класс. Но я на работе…

– А почему?

– Потому что ни один из вас не подошел ко мне (а я вас на пару лет старше) и не спросил, не нужно ли мне помочь…

– Ну мы же не знали, что это не по-настоящему.

– А если бы это было по-настоящему, то вы бросили бы меня погибать под руинами школы.

Сидят, опустив головы. А между прочим среди них многие хорошо учились, в том числе и по всем гуманитарным предметам, получали призы за спортивные успехи и награды за победы на предметных олимпиадах, то есть, говоря на современном языке, у них было что положить в портфолио. Да и ко мне вроде бы относились хорошо. Но вот вам и портфолио. И таких эпизодов у меня в школе было два с тем же течением событий. Кстати, в Беслане и учителя, и родители, и сами ученики вели себя достойно. Но я наблюдал и другое. В нейрохирургическом отделении института имени Склифосовского я несколько раз видел двух девушек лет семнадцати, которые по очереди дежурили круглосуточно около своей подруги после операции на мозге. И совсем недавно к подруге моей дочери, тоже после операции на мозге, но уже в институте имени Бурденко, все время приходили подруги ее умершей семь лет назад дочери. Каковы были успехи и тех и других в школе, в том числе по гуманитарным предметам, я не знаю. Да в данном случае это и не имеет никакого значения.

И еще один сюжет. Вот уже много лет у нас в школе есть так называемые медицинские классы: в них готовят старшеклассников к поступлению в медицинский институт. И вот в самом начале 2005 года «скорая» увезла меня в больницу. Через десять дней, в пятницу, меня выписали, а в понедельник я пошел в школу: три одиннадцатых класса, впереди экзамены. Проработал неделю, а потом мне стало плохо; не спал всю ночь, но в школу пошел.

Вхожу в один из медицинский классов. Ко мне подходит одиннадцатиклассница и говорит: «Что с вами? Вам плохо? Давайте я схожу за врачом». От врача я отказался. А когда через день встретил эту девушку вновь, поблагодарил за внимание и сочувствие. «За что? Ведь иначе и не могло быть!» Видит бог: ей-то в медицинским институте и место. Но, увы, она была неконкурентоспособна: у ее родителей не было возможности по всем трем предметам взять репетитора. И уехала она к родственникам в провинциальный город попытать счастья там. А вот некоторые ее одноклассники, которые и думать не думали о том, чтобы потом лечить людей (светил фармакологический или иной околомедицинский бизнес), оказались вполне конкурентоспособными, – естественно, не без помощи репетиторов из того же вуза.

В 2007, 2008 и 2009 годах, знакомясь со своими новыми десятыми классами, предлагаю им домашнее сочинение на тему: «Потрясение».

У кого-то сама тема эта вызывает непонимание и даже неприятие: «Я пока болела, все думала, о чем написать. Ну не было у меня ничего, что могло потрясти». Приведу одно сочинение полностью.

Много было сочинений о вот такого рода потрясениях: поехали в гости к другу в деревню, на станции отстали от поезда и потом догнали его на машине; экзамен для поступления в нашу школу; пропавший котенок; мяч, залетевший на дерево. Нет, пропавший котенок – это, конечно же, потрясение, и экзамен тоже.

Резко выделялись на этом фоне другие впечатления: смерть бабушки, смерть дедушки, смерть прабабушки. На три класса восемь таких сочинений.

И не знаешь, что же лучше для юности, для формирования души: абсолютная безмятежность или прикосновение к трагедии?

Читал и о первых разочарованиях: девушек в юношах, юношей в девушках.

Несколько работ рассказали об открытии мира: первый раз в горах, первый раз на море, первая поездка за границу («Жители спокойны, самоуверенны и улыбчивы. Природа такая же, как у нас, но только ухоженная, что складывается впечатление о существовании невидимых дворников»).

Пересмотрел все словари, которые были у меня дома. И обнаружил, что слово это – потрясение – трактуется односторонне. Словарь под редакцией Д. Ушакова: «волнение, производящее глубокое расстройство, перемену в чем-нибудь, катастрофу». Словарь С. Ожегова и Ю. Шведовой: «глубокое тяжелое переживание». Даже у всегда точного Даля: «нравственное потрясение, нарушение порядка, покоя». А почему только тяжелое переживание, глубокое расстройство? И только в словаре института русского языка: «сильное волнение, глубокое переживание».

Но вот выписки из трех сочинений разных лет. Одного мальчика и двух девочек.

И ни одной работы в эти три года о потрясении искусством: прочитанной книгой, увиденным фильмом, услышанной музыкой.

Отмечу, правда, что надо быть очень осторожным в выводах после прочтения этих сочинений. Как и вообще после чтения написанного учениками. За эти три года у меня учились две девушки, которые пережили страшное и непоправимое: смерть матери. А в сочинениях они писали о какой-то ерунде.

Но, при всех оговорках, какие-то тенденции все-таки видны. В 2007 году только в четырех сочинениях из трех классов в жизнь ворвалась История. В двух говорилось о Беслане. В одном – о незабываемом впечатлении детства, совпавшего с грузино-абхазским конфликтом:

Когда я написал «История» с большой буквы, то вовсе не имел в виду то, что действительно вошло в историю. Меня интересовало другое: видят ли они, что происходит в нашей жизни вокруг них, или только то, что происходит с ними лично, непосредственно. Вот в одном из этих сочинений рассказано об увиденном в повседневной жизни:

Вот это прикосновение к чужой жизни, умение видеть то, что происходит вокруг тебя, я и называю прикосновением к истории. В 2009 году в двух классах таких сочинений было чуть больше: на два класса – восемь.

В одном говорилось о повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» (единственное сочинение о потрясении книгой), а кончалось это сочинение так: «Пусть не повторится Чечня, чтобы не пришлось плакать матерям о погибших сыновьях». Во втором – о смерти Майкла Джексона. В третьем рассказывалось о «жестокости нашей жизни». В четвертом шла речь о маленькой девочке, которая играла на скрипке в переходе метро:

И еще одно сочинение. «Мой знакомый занимается благотворительностью: возит вещи детям-сиротам в детдом-приют № 6». Однажды он взял с собой автора этого сочинения, которому многое пришлось увидеть там и выслушать рассказ о своей жизни от мальчика-инвалида с рождения – «с каждым его словом мое сердце разрывалось на мелкие кусочки».

Анализируя потом на уроке написанные сочинения (никогда при этом не называя имен и фамилий авторов прочитанных работ), я вспомнил, что же меня потрясло в их возрасте.

В начале июля 1941 года нас, детей работников здравоохранения Москвы, без родителей на пароходе отправили в эвакуацию. Где-то около Казани я проснулся от страшного, надрывного крика. Оделся и вышел на палубу. На наш пароход грузили мобилизованных. И отцы, матери, жены, невесты, родственники, друзья и подруги живых людей провожали на смерть. Конечно, значение и смысл того, чему я стал свидетелем, тогда я не мог понять в полной мере. Но крик этот я слышу всю свою жизнь.

А зиму 1941/42 года я провел в детском доме города Вольска, куда поместили эвакуированных из Москвы детей. В нашей большой палате были собраны ребята не по возрасту: от меня, самого младшего, до старшеклассников. Вечером в палату набивалось много народу, приходили девочки, нередко молодые воспитатели и вожатые. Пели. Разговаривали. Спорили. О чем – не помню. Запомнился лишь один эпизод. Десятиклассник вышел на середину комнаты, протянул руки вперед и что-то долго и горячо говорил, потрясая протянутыми рукавами. Что он читал, я абсолютно не понял. Но почему-то запомнилась последняя фраза: «Карету мне, карету!» А вскоре я увидел заплаканные глаза наших воспитательниц и вожатых: и этот десятиклассник, и несколько его товарищей уходили на войну.

А потом, уже после возвращения в Москву, летом сорок третьего года, меня послали в грибной лагерь. Ми должны были собирать по четыре килограмма грибов в день, за это нас кормили, а карточки оставались у мамы. И я увидел русскую деревню без мужчин, не считая подростков и старых дедов. И это тоже запомнилось на всю жизнь.

И самый главный день моей жизни: 9 мая 1945 года. Москва. Красная площадь. Сколько в последние годы издевались над строкой Маяковского: «Я счастлив, что я этой силы частица». Да, конечно, страшно, когда всё, как в «Мы» Замятина. Но можно ли полноценно жить, не ощущая своей причастности к своему делу, к своей стране, к своему времени, к судьбам мира?

И опять же Маяковский, тоже строка обруганная. «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем». Потрясения личные во многом отражали и потрясения общенародные, если хотите, общеисторические. Да об этом вся литература XX века, об этом, пусть и под разными углами зрения увиденном, и «Конармия», и «Тихий Дон», и «Чевенгур», и «Мастер и Маргарита», и «Доктор Живаго», и «Дом на набережной», и «Жизнь и судьба», и «Один день Ивана Денисовича», и «Во весь голос», и «Реквием», и «Василий Теркин».

И если вернуться к моим детским и школьным потрясениям – за один день прочитанный роман Чернышевского «Что делать?», сегодня растоптанный и униженный эстетствующими либералами постсоветской эпохи, не способными даже на частичку того гражданского мужества, что явил миру Чернышевский. Потом, уже в наше время, я напечатаю в журнале «Литература в школе» статью в защиту Чернышевского.

Познакомившись со своими учениками, я понял, что мои представления об их легкой и безмятежной, как показалось мне при чтении сочинений, жизни обманчивы. Здесь были и настоящие драмы, и большие трагедии. Но и все же в большинстве случаев личные драмы были отделены от драм страны и времени. Потрясало свое, личное, частное. И за этим стояли глубинные изменения всей нашей жизни, самого времени, в котором мы сегодня живем.

В первый же свой учительский учебный год (а это был 1952/53 учебный год) я пошел с девятиклассниками в поход. А работал я в единственной в Москве школе, где было совместное обучение. Остановились на берегу реки купаться. Ко мне подошли девочки: «Разрешите нам купаться в другом месте. Мы стесняемся раздеваться при мальчиках». «Но вы же понимаете, что я головой отвечаю за вас. Можете перейти на другое место, но тогда вам придется раздеваться при мне». Решили купаться все вместе. А когда двадцать три года назад в последнем моем учительском походе с учениками мы купались в озере, стеснялся раздеваться только один человек: это был я.

Вспоминаю, как в первые годы своей работы в школе я чуть не погубил в походе одну свою ученицу. Мы шли в жаркий день с тяжелыми рюкзаками, а этой девушке в тот день ни идти под солнцем, ни тем более с рюкзаком было нельзя. Она бы умерла, но мне об этом не сказала бы (я был старше их всего на одиннадцать лет). Хорошо, что отважилась ее подруга.

Это было на заре моей туманной юности. А несколько лет назад прихожу в школу к третьему уроку. Несколько девочек болтают в вестибюле. «А вы почему не на уроках?» – спросил я не подумав. И они весело и немного игриво мне ответили, что у них сейчас физкультура, а они сегодня от уроков физкультуры освобождены.

В мае 2008 года спрашиваю одиннадцатиклассницу, почему она не пришла вчера на последнее сочинение. «У меня вчера начались месячные, и я целый день лежала, не вставая с постели». Смутился я. Не привык еще к такой свободе. Но при этом разговоре никого, кроме нас, не было.

Осенью 2009 года даю всему классу домашнее сочинение на тему «Еще шестнадцать или уже шестнадцать». И называю примерные вопросы, а среди них и такой: «Что особенно сильно подействовало на мое повзросление?» И тут же с места на весь класс одна из десятиклассниц кричит: «Когда у меня впервые начались месячные».

Я, конечно, понимаю, что по существу это именно так. Тем более что прочел монографию С. Борисова «Мир русского девичества. 70–90 годы XX века» (М., 2002), в которой на большом фактическом материале показано, какое огромное значение для девочки имеют первый лифчик и первые месячные. Но то, что самое интимное, самое сокровенное становится публичным, для меня непривычно. Кстати, класс, и мальчики, и девочки, на этот возглас с места вообще никак не прореагировали.

А об интимном говорят все чаще и чаще. Другое дело, что перед первым же сочинением о себе я предупреждаю, что никто, кроме меня, эти сочинения читать не будет и что никогда при анализе сочинений не будет названо ни одно имя.

– Почему ты плакала на уроке? Что случилось? – спрашиваю ученицу одиннадцатого класса после урока.

– А он сказал мне, что может встречаться со мной только до шести часов. А потом он занят.

Вместе с ней остались и три подруги. И вот одна из них говорит: «А я бы согласилась и до шести». О, как она это сказала! И что для нее финансовый кризис, работа Государственной Думы и мои уроки! И все понятно, нормально, естественно.

Иду по классу, другому одиннадцатому. На столе у одной из самых лучших учениц класса переводной любовный роман. «А вы переверните книгу», – говорит мне девушка. Переворачиваю. На переплете крупным шрифтом сказано про главное: «Я потеряла девственность, пока мама с папой смотрели телевизор… У меня такой-то размер, а не такой-то, как считает мой бойфренд». И так далее в таком же роде.

Ну и что? Если бы тогда, когда мы были в их возрасте, у нас издавали такие книги, девочки, а может быть, и мальчики их так же жадно читали бы. Но у нас таких книг не было, и читали мы юнкерские поэмы Лермонтова из полного собрания его сочинений. Я помню, как после свадьбы наших однокурсников (тогда еще было такое понятие, как первая брачная ночь), когда уже молодая жена пришла на занятия, ее окружили подруги: «Рассказывай, как все это было…» Тут ведь важно только одно: хорошо бы, чтобы, закончив школу, выпускники знали, что «про это» куда лучше рассказано у Бунина и в «Тихом Доне» Шолохова.

Время от времени мне старшеклассники приносят свои стихи. Но вот то, что одиннадцатиклассница принесла недавно, мне раньше читать не приходилось.

Не буду судить о качестве стиха. Но то, что сокровенное, интимное, о чем втайне думают тысячи девушек, становится предметом рефлексии, по-моему, хорошо. Такая рефлексия помогает понять себя, других и, бесспорно, литературу. Раскрепощение мысль и раскрепощение чувств само по себе благо.

Из сочинения ученицы десятого класса 2009 года:

Еще из одного сочинения.

(Насколько я знаю, все поломалось.)

Ну что тут сказать? А ничего не скажешь.

Я вспомнил постыдную историю, которая была у нас на первом курсе. Нашу студентку изловили на чердаке общежития с парнем. Вскоре комсомольское собрание. «Такая не может преподавать детям великую целомудренную русскую литературу! Выгнать ее из института!» И выгнали. Я не все понимал в тогдашней жизни. Но то, что это омерзительно, конечно же, понимал. Меня держали, в буквальном смысле слова держали, девушки, чтобы я не выступил: следующим бы вылетел из комсомола и института я.

Так вот: нравится мне или не нравится что-то из того, что происходит сегодня в жизни современной юности, но я, конечно же, рад, что уходит то страшное время, когда нагло и бесцеремонно залезали в чужие постели, когда в личном, интимном искали моральное разложение, попирая свободу человеческую, вмешиваясь в то, что на Западе называют приватной жизнью.

Конечно, огромная наша беда в том, что, как это всегда у нас происходит, из одной крайности мы кинулись в другую. Ханжеская несвобода стала сменяться разнузданностью и мерзостью. И в чужие постели стала залезать телекамера, показывая, что там происходит, миллионам телезрителей.

Но что же за всем этим (а то, о чем мы только что говорили, лишь одно из проявлений универсальной закономерности) стоит? Я бы сказал кратко: приватизация. Естественно, употребляю это слово не в точном и узком экономическом его смысле, а как некую универсальную метафору всей нашей нынешней жизни. Я говорю о всеобщей, массовой, тотальной приватизации всей жизни – строя чувств, характера интересов и стремлений, желаний, жизненных ориентиров, психологии и философии. Все перемещается в сторону своего, личного, частного, негосударственного и необщественного. Я рос в эпоху, когда индивидуальное, личное квалифицировалось как мещанское, чужое, вражеское. Не нужно говорить, что все это было фарисейством: о себе, любимых, своем личном наши вожди и обслуживающие их идеологи думали всегда. Но таков был идеологический декорум. Теперь он отброшен полностью.

С моей точки зрения, в принципе это процесс очеловечивания нашей жизни. Десятилетиями советский человек столь многого был лишен, так во многом себя ограничивал, что это перемещение центра тяжести понятно: люди хотят жить по-человечески, хотят все, не только избранные.

Весной 2009 года я прочитал выступление Светланы Алексиевич на Лихачевских чтениях 2008 года:

И эта переориентация принесла и тяжелейшие испытания, такие деформации, такие нравственные потери, что порой становится страшно. И все трудности современной школьной жизни, того, что в школе называется воспитанием, состоит в том, что нужно решить мучительную задачу: как провести своих учеников (и себя, естественно) между Сциллой обуздания личности и нивелирования ее и Харибдой хищной разнузданности, безразличия к окружающим и судьбам своей страны.

Получая Солженицынскую премию, Андрей Зализняк говорил об огромных сдвигах в ценностных ориентациях современного человека:

Но вот рядом с моим домом перед ювелирным магазином огромный щит навис над тротуаром: протянута женская рука, на ладони драгоценности, и крупно написано: «Любишь? Купи!» Из той же серии.

А посмотрите выходящий еженедельно миллионным тиражом журнал «7 дней» (программа телевизионных передач). Там только одна тема: кто с кем и как и какие шикарные хоромы у них. Это по существу еженедельный яд растления душ. Знаменем и знамением эпохи стал гламур.

Несколько лет подряд каждое лето я лечился в подмосковном санатории «Русское поле». Пока я работаю, я не беру пенсию, которую переводят на книжку, и на 18 дней могу купить путевку. В этом санатории есть такие, как я, и те, кому за путевку платит их организация. Но это всего лишь половина санатория, остальные – дети с онкозаболеваниями крови в период ремиссии. Они, сопровождающие их (как правило, матери, нередко бабушки и очень редко отцы) получают бесплатные путевки и оплаченный проезд в оба конца из любой точки страны.

Мне много раз приходилось разговаривать с матерями этих детей. Вот и в этом 2009 году молодая тридцатипятилетняя женщина, у которой сын болен вот уже более шести лет, рассказывала мне:

Я многим матерям этих детей задавал один и тот же вопрос: «Вы долгие месяцы лежали с детьми в больнице. Естественно, вы знаете, что происходило в семьях других детей. Как часто отец и муж уходили в таких случаях от ребенка и жены?» И все называли одну и ту же цифру: каждый второй. Не забудем, что речь идет о молодых мужчинах, наших вчерашних учениках! Если бы они учились сейчас, вполне возможно, у многих из них были бы прекрасные портфолио.

Страстно говорила об этой нашей общей трагедии Светлана Алексиевич на Лихаческих чтениях:

С последней фразой согласиться не могу. Это кто превратился в желудок? Офицеры, которые не имеют квартиры годами? Учителя, живущие в большинстве регионов страны на нищую зарплату? Миллионы людей, которые еле-еле сводят концы с концами и у которых нет денег на лекарства? Знаем ли мы, что у нас в стране каждый год миллион человек умирает от излечимых болезней? И о том, что каждый год после призыва в армию тысячи новобранцев вынуждены отправлять сначала, простите за сказанное, на откорм, у них масса тела ниже нормы? Мы живем желудком не только потому, что мы деформировались как люди.

Если говорить о стране в целом, то она еще не прошла и очень долго не пройдет периода первоначального элементарного насыщения (не путать с первоначальным накоплением капитала). Знаете ли вы, что в каждой третьей нашей школе нет горячей воды и теплого туалета? (По другим данным, теплых туалетов нет в 60% наших школ.) Что, по расчетам экономистов, даже в 2030 году мы не поднимемся до уровня европейского пенсионного обеспечения? И еще очень долго стремление иметь нормальное жилье, нормальное питание, нормальную одежду, нормальные лекарства, нормальное образование для детей, нормальную медицину для всех будет для нас первостепенным.

Но это вовсе не снимает вопроса, каким быть и как жить. Тем более что средства массовой информации насаждают низменные идеалы. На бирже играют на повышение курса и на понижение курса. Образ этот – игра на понижение – стал универсальной метафорой. Впервые ее употребил русский философ Б. П. Вышеславцев, написавший об игре на понижение. Сегодня в нашей жизни, нашей культуре идет чуть ли не всеобщая игра на понижение. Все лучшее в литературе, искусстве, журналистике, образовании противостоит ей. И здесь значение уроков литературы в школе, которые постепенно выживают из школы, могло бы быть огромно.

Знаете ли вы, о чем особенно трудно говорить в школе, когда рассказываешь о жизни писателей? О дуэли Пушкина? О смерти Гоголя? О Достоевском, стоявшем перед смертью, которая должна прийти через несколько минут? О трагедии Ахматовой и Булгакова? Нет. Об уходе Толстого из дома. О чеховском Сахалине. О том, что Чехов лечил в Мелихове (как теперь говорят, на общественных началах) людей и строил школы.

В одном из мониторингов по ЕГЭ по русскому языку в Москве был предложен текст (так это у них называется) Г. Бакланова о русском писателе и русской литературе. «Все великие книги созданы страданием и любовью к людям. И если книга причинит вам боль, это боль исцеляющая. Эта боль вызвана состраданием, сочувствием к другому, а такое сочувствие и должна вызвать литература, чтобы в людях не угасло человеческое… Толстой, например, едет на голод, едет с дочерью, дочь ходит по избам, где тиф. Ну ладно сам, но пустить дочь? По-другому совесть не позволяет. А Чехов разве не отправился спасать от холеры в жуткую эпидемию, как будто не существовало угрозы самому заразиться. Но для него вопрос – лечить или не лечить, разумеется, не возникал».

По условиям проведения ЕГЭ, ученик должен прокомментировать предложенный ему текст и ответить на вопрос о своем личному к нему отношении, сказать, согласен или не согласен он с тем, что прочитал. И вот я читаю рассуждение будущего врача:

Одно хорошо, что это честно написано. Было бы куда хуже, если бы было сказано то, чего ожидают от писавших и за отсутствие чего нередко снижают оценки.

Вот уже пятнадцать лет, после того как десятиклассники дома прочитают рассказ Чехова «Крыжовник» (о самом рассказе на уроке не сказано пока ни слова), кладу перед каждым ксерокопию статьи Дмитрия Быкова в «Общей газете» (1995, № 5). Концепция Быкова однозначна:

Я прошу написать за два урока, согласны ли, не согласны ли с этой статьей. (Кроме этого, десятиклассники получают еще два задания. В одном из них знакомлю с первоначальными набросками в записных книжках Чехова и прошу написать, что принципиально Чехов потом изменил в рассказе и какой финал – рассказа или записных книжек – кажется им страшнее. Но обо всем этом мы сейчас говорить не будем.)

Сейчас речь пойдет только о написанном в двух десятых классах весной 2008 года. Большинство считает, что рассказ сохранил свою актуальность и злободневность и что Быков в истолковании его не прав. Но, как и прежде, во все предыдущие годы, слова героя рассказа «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные.» вызывают не только понимание, но и резкое отрицание.

И особенно тревожили рассуждения десятиклассников, которые считают, что для достижения поставленной цели оправданы любые средства и к ним можно идти, несмотря ни на что:

Тем более что я был знаком с материалами проведенного в 2007 году социологического исследования «Духовнонравственный мир московских одиннадцатиклассников». Так вот там, в частности, говорилось, что тридцать процентов опрошенных выпускников московских школ считают, что «ради решения важных личных проблем можно пренебречь приличиями, нравственными нормами». И еще треть затруднялись ответить, согласны ли они с этим утверждением или нет. Особенно больно мне было читать такого рода мысли в сочинениях десятиклассников, которые учились в наших, как их называют, медицинских классах.

Вместе с тем в сочинениях учеников этих двух классов болезненно и сильно звучали горькие слова о том, к чему приводит торжество философии крыжовника как цели и смысла жизни:

Через год, в мае 2009 года, эту же задачу решают ученики десятого моего так называемого базового класса. Большинство писавших со статьей Быкова не согласны. «Рассказ актуален для современной России. Сейчас в нашей стране множество людей, которые ради своего крыжовника готовы идти по трупам». «Крыжовник» не устарел и вряд ли устареет, пока есть «наглость и праздность сытых и невежество и скотоподобие слабых». «Видеть не только свое счастье, но и других – это и есть своего рода цель и радость».

Но семь человек (а это 33,3% от числа писавших в тот день, то есть каждый третий) уверены в том, что «кто не смог вырастить свой крыжовник, сам виноват в этом».

Но тут нужно учитывать вот какое обстоятельство. В статье Быкова (а перед учениками лежала не выписка из нее, которую я привел выше, а весь текст статьи) десятиклассники прочли:

Эту мысль подхватили и несколько учеников:

Но вот что написано у Чехова:

Но на этот аргумент в споре с Быковым обратили внимание только четыре десятиклассника.

Чехов вовсе не спорит в рассказе с желанием иметь свою усадьбу и свой крыжовник. В конце концов у него было свое имение Мелихово и в нем крыжовник, что я установил абсолютно точно. Рассказ о другом. Но, читая ученические сочинения, не всегда можно отличить нравственные смещения от эстетической незоркости. А может быть, вообще так вопрос ставить нельзя? Не проявляются ли в эстетической незоркости сдвиги в нравственной подоснове?

Но были высказывания и абсолютно однозначные по своей этической сути.

Отсюда и отношение к словам о человеке с молоточком.

В том году слова о человеке с молоточком процитировал каждый второй, и большинство из них слова эти принимают. Но все до одного слова эти обрывают, не доводя цитату до конца. Перечитаем это место еще раз:

Посмотрите: здесь нет апелляции к высшим материями, будь то христианские идеалы, гуманистические устремления или голос совести. Здесь другое: это нужно тебе, для тебя самого, это в твоих интересах. Слова эти звучат как предупреждение. Как и сон Раскольникова о моровой язве. Сегодня, когда многие и многие глухи к нравственной проповеди и когда падают доверие и авторитет самих проповедующих, такой подход – напомнить о благоразумии, о собственных интересах – представляется особо важным. Может быть, я сейчас скажу не очень удачно, тут ведь дело в своеобразном социально-нравственном страховании.

Через год я прочту книгу Людмилы Улицкой «Человек попал в больницу». Книгу о волонтерах в детской клинической больнице. В конце ее Улицкая пишет, что она сделала «печальное открытие: наше общество гораздо эгоистичнее и жестче западного. В Европе и Америке несравненно больше людей участвуют в волонтерском движении». Думаю, что дело тут не только в волонтерском движении. Но и во многом другом. Ограничусь одним, но выразительным примером. Отношение французов к вернувшимся из Алжира французам, отношение израильтян к евреям, переселившимся в страну отовсюду, отношение к немцам Советского Союза, которые уехали на свою историческую родину, отношение американцев к постоянно подпитывающим страну иммигрантам небезоблачно и порой напряженно. Но уж не такое, как отношение в России к бежавшим из вчера еще братских республик русским.

Лет тридцать тому назад на день рождения ученики мне подарили молоточек с этими словами Чехова на ручке (а это было до изучения Чехова на уроках литературы).

Я был тронут пониманием роли литературы и значения уроков литературы в школе.

Но это было лет тридцать тому назад. А почти через четверть века в 32 номере «Новой газеты» за 2002 год была напечатана статья Елены Иваницкой, посвященная моему выступлению во втором номере «Знамени» за этот же год, в которой я рассказывал о сочинениях десятиклассников по «Крыжовнику». Не буду сейчас говорить о нечистоплотности этой статьи: из 17 ее страниц вырваны из контекста полстранички, мне приписаны мысли, которые я не высказывал, цитаты смонтированы, факты искажены.

Но суть дела не в этом. Для Иваницкой неприемлемы слова одного из героев Чехова об этом самом человеке с молоточком. Приговор Иваницкой жесток и однозначен: «Надоело». На этой же полосе большая фотография: памятник Достоевскому в Москве, на его парапете юноша читает книгу. Мне казалось, что смысл этой фотографии абсолютно однозначен. Ан нет. Под ней вот такая подпись:

С точки зрения госпожи Иваницкой, все эти «молоточки» истребляют «в учениках стремление к жизненной самостоятельности и трудовой активности», ибо заставляют «думать о несчастных». А для Иваницкой существует лишь один путь для молодого человека: «трудовая инициатива, усердие, активность, энергия и – в результате усилия – успех и благосостояние».

Естественно, во всем виновата русская литература:

На эту статью Иваницкой публично, в печати ответил только один человек – Андрей Турков. Ответил и я:

Я сразу же вспомнил заявление одного из очень крупных наших руководителей, который изрек, что, поскольку русская литература не рыночная, то такая литература нам не нужна. После чего угодливые чиновники сократили время на изучение русской классики в старших классах. У меня все тот же вопрос: а что, «Маленький принц» или «По ком звонит колокол» – это рыночная литература?

Кстати, если придерживаться этой же логики, то придется отказаться и от Ветхого Завета, и от Евангелия, и от Корана – нерыночная это литература. Христос, тот вообще считал, что не место менялам, то бишь рынку, в храме.

Два взаимозависимых, взаимообусловленных маршрута пролегают через уроки литературы. Один – к себе, своему Я, к его познанию, к саморефлексии. Второй – от себя к другим людям, к судьбам общества, своей страны и мира.

Об этом говорил Солженицын в своей Нобелевской лекции:

Значение этого сопереживания с чужим опытом, необходимое всегда, сегодня приобретает особое значение. Социологи говорят об усиливающейся автоматизации нашего общества, разрыве межличностных связей, разъединении людей. В одной из самых глубоких книг, которые я прочитал в последние годы, – восьмисотстраничном сборнике статей Льва Гудкова «Негативная идентичность», – обо всем этом сказано глубоко и доказательно. Даже «начатки воображения, позволяющие одному человеку представить, что чувствуют другие», уходят из нашей жизни. «Говорить о сознании вины, чувстве ответственности тут не приходится». Мы переживаем «глубокое поражение всех ценностных структур»[9].

Я не преувеличиваю роль литературы и уж тем более уроков литературы в преодолении этих ценностных деформаций. Но если преподавание литературы к этому не стремится, оно бессмысленно. Десять лет, начиная с 1999 года, я провожу в конце учебного года в одиннадцатом классе сочинение по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». И в первый же год нахожу у себя на столе письмо от ученицы. Такого никогда не было. Со мной всегда можно поговорить до уроков, на перемене, после уроков. Не говоря уже о том, что постоянно спрашивают или возражают на самих уроках. И вот письмо.

Я привел это письмо в своем очерке, напечатанном во втором номере журнала «Знамя» за 2008 год. Именно на эту статью ополчилась Елена Иваницкая. А летом 2003 года мне позвонили из журнала и сказали, что ко мне обратился молодой человек, который прочел и этот мой очерк, и следующую мою статью в «Знамени» и попросил мой адрес. Вскоре я получил большое письмо. Таких писем от семнадцатилетнего читателя я не получал ни разу в жизни. Приведу лишь небольшие выписки из него.

В 2009 году, несколько видоизменив задание, которое я давал в прошлые годы, предложил домашнее сочинение «Нужны ли такие книги, как “Чернобыльская молитва” вообще и на уроках литературы в частности»? У меня есть пять экземпляров ксерокопий, которые мне сделали родители. Книга есть в Интернете. И даже в книжных магазинах. Срок сочинения – три месяца (пока все прочтут). Можно сдавать по мере написания. В начале мая анализ этого сочинения – последнего в школьной жизни.

Много лет назад я купил 15 номеров «Дружбы народов» (тогда это было просто), в которой напечатали «Цинковые мальчики» Алексиевич, и раздал их ученикам. Но когда я вошел в класс, чтобы провести урок по этой книге, встала одна одиннадцатиклассница и от имени всех обратилась ко мне: «Мы просим не проводить урок. Для тех, кто не прочитал, он бессмыслен. Для тех, кто прочитал, он не нужен: там все сказано». Но сейчас я уже знал по прежним работам, что единогласия не будет. А потому, никого не спрашивая с места, анализировал прочитанное, как и всегда не называя имен.

Шесть человек сочинение не сдали. Написали сорок восемь. Трое сочли книгу плохой. Один – «потому что своих мыслей, своих чувств тут нет. Это записи очевидцев, тут только монологи участников». Другой – потому что в книге нет ничего нового: «Да, переходный момент. А сколько их уже было за историю человечества? Да, страдают люди. А когда они не страдали?» Третий – потому что «это произведение оказывает сильное депрессивное воздействие. Местами возникает чувство обреченности, отчасти страха. А для молодого возраста нужны именно те произведения, после которых остается стремление к энтузиазму».

Почти все остальные пишут о пережитом потрясении (когда полтора года назад они писали сочинения о потрясении, не было работ о потрясении от книги).

1

Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 331.

2

Там же. С. 335.

3

Алексиевич Светлана. «Пишу для притихшей России» // Новая газета. 2009. № 58.

4

Вайль Петр. Стихи про меня. М., 2006. С. 171.

5

Дубин Борис. The New Times, 10.09.2007.

6

Московские новости, 2007, № 12.

7

Новая газета, 2009, № 281.

8

Новая газета, 2002, № 32.

9

Гудков Лев. Негативная идентичность. Статьи 1997–2002. М., 2004. С. 690, 691.