Земцы хотят конституции. Они требуют, чтоб в законодательстве участвовал народ через своих представителей. Хотят ли они демократической конституции? Требуют ли они, чтобы весь народ на равных правах участвовал в законодательстве? Другими словами: стоят ли земцы за всеобщее, равное и прямое избирательное право с тайной подачей голосов, обеспечивающей независимость голосования?

Всеобщее избирательное право не исчерпывает демократической программы, и признание его еще не делает демократом – как потому, что, при известных условиях, за это требование может ухватиться и реакционная демагогия, так и потому, что для революционной демократии всеобщее избирательное право является не одним из требований, но составной частью целостной программы. Зато обратное утверждение: без всеобщего избирательного права нет демократии – безусловно верно.

Посмотрим же, как земский съезд отнесся к этому кардинальному демократическому требованию. Перечитываем пункт за пунктом все резолюции съезда – и нигде не находим упоминания о всеобщем избирательном праве. Это решает для нас вопрос. Мы заключаем: программа земцев не говорит о всеобщем избирательном праве, значит, земская оппозиция не хочет всеобщего избирательного права.

Политическое недоверие есть наше право, а вся прошлая история либеральной оппозиции превращает это право в нашу обязанность!

Земские либералы заинтересованы в своем влиянии, в своей политической репутации. Они заинтересованы в том, чтобы обезопасить себя от критики и разоблачений социал-демократии. Они знают, что социал-демократия выдвинула требование всеобщего избирательного права и что она зорко и недоверчиво следит за тем, как относятся к этому требованию все другие оппозиционные партии.

Вот почему земские либералы, если б они стояли за всеобщее избирательное право, должны были бы в собственных политических интересах жирным шрифтом напечатать его в своей программе. Они этого не сделали. Значит, они не хотят всеобщего избирательного права.

Один из участников съезда черниговский «радикал» г. Хижняков,[33] гласный черниговского земства, доказывал на собрании киевского литературно-артистического общества,[34] что резолюции земского съезда не противоречат требованию всеобщего избирательного права. Г. Хижняков рассуждал схоластически. Он забывал или не знал, что кроме формальной логики есть еще логика политическая, для которой умолчание иногда равносильно отрицанию. И это лучше всего подтвердил вскоре сам г. Хижняков, когда подписал резолюцию черниговского земства, требующую созыва не представителей народа, а представителей земств и дум. Дальше этого не шел в своих стремлениях и съезд. Неопределенностью формулировки он лишь прикрывал умеренность и узость своих требований.

Впрочем в резолюциях съезда есть пункт, который дает повод утверждать, что земцы не только не отвергли всеобщего избирательного права, но и положительно высказались за него. 7 пункт говорит: «Личные гражданские и политические права всех граждан России должны быть равны».

Политические права – ведь это права на участие в политической жизни страны, т.-е. прежде всего избирательные права. Земский съезд решил, что эти права должны быть равны.

Не прав ли в таком случае другой «радикал», Водовозов,[35] который на упомянутом уже собрании литературно-артистического общества следующим образом возразил социал-демократу, обвинявшему земцев за их умолчание о всеобщем голосовании: «Я безусловно протестую против речи недовольного оратора. Пункт седьмой говорит о равенстве личных общественных и политических прав. Если бы вы были более знакомы с государственной наукой, – говорил г. Водовозов, – вы увидели бы, что формула эта разумеет всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право»!

Г. Водовозов, бесспорно, очень близко знаком с государственной наукой. Но он делает из своих знаний крайне дурное употребление: он вводит своих слушателей в обман.

Бесспорно, равенство политических прав, если брать его всерьез, означает, что избирательные права граждан должны быть равны. Но столь же бесспорно, что пункт 7 ограничивает это равенство только гражданами, не распространяя его на гражданок. Или же г. Водовозов скажет, что земцы имеют в виду и женщин? Нет, он этого не скажет. Таким образом, пункт 7 не означает всеобщего избирательного права.

Но он не означает также прямого избирательного права. Избирательные права граждан могут быть равны, но конституция может предоставить им выбирать выборщиков второй степени, с тем, чтобы те выбирали, в свою очередь, выборщиков третьей степени, а уж эти последние – «народных представителей». Эта система убийственна для народа, потому что господствующим классам легче повлиять на небольшой круг отцеженных выборщиков, чем на народные массы^{3}.

Далее, равенство избирательных прав само по себе ровно ничего не говорит о тайном голосовании. А между тем эта техническая сторона дела имеет громадное значение для всех зависимых, подначальных, экономически угнетенных слоев народа. И особенно в России с ее вековыми навыками произвола и рабства. При наших варварских традициях система открытого голосования может надолго свести к нулю значение всеобщего избирательного права!

Мы сказали, что из пункта 7 логически вытекает лишь равное избирательное право для мужчин. Но земцы поторопились показать, что, наперекор указаниям государственной науки г. Водовозова, они не связывают себя даже и этим обязательством. Равенство политических прав относится, конечно, не только к будущему парламенту, но и к земствам и думам. А между тем п. 9 требует лишь, «чтобы земское представительство было организовано не на сословных началах и чтобы к участию в земском и городском самоуправлении были привлечены по возможности (sic!) все наличные силы местного населения». Таким образом, равенство политических прав будет применяться только «по возможности». Определенно земцы высказываются лишь против сословного ценза, но они допускают полную «возможность» ценза имущественного. И уж во всяком случае нет никакого сомнения в том, что за чертой политического равноправия окажутся все, кто не отвечает тому или иному цензу оседлости, а этот ценз по всему характеру своему направлен против пролетариата.

Итак, вопреки заверениям «демократов» из оппортунизма и «демократов» из политического лицемерия, п. 7 не означает на деле ни всеобщего, ни прямого, ни равного, ни тайного права голоса. Другими словами, он ничего не означает. Это политический фальшфейер, который должен обмануть простаков и послужить орудием обмана в руках оппортунистических развратителей политического сознания.

Но если бы даже равенство политических прав было так богато значением, как хочет думать государственная наука г. Водовозова, оставалось бы еще спросить: вкладывали ли сами земцы в эти слова то содержание, которое вкладывает «наука»? Конечно, нет. Если бы у них действительно была демократическая мысль, они бы сумели ее выразить в ясной политической форме. Недаром же, надеемся, один из секретарей земского съезда, тамбовский радикал Брюхатов,[36] комментирует в демократической «Нашей Жизни»[37] 7 пункт в том смысле, что «народ получит всю полноту прав гражданских и необходимых (sic!) политических»^{4}. Кто компетентен делить политические права на необходимые и не необходимые, об этом радикальный земец и демократическая газета хранят сосредоточенное молчание…

Тот, кто действительно выдвигает демократические требования, всегда рассчитывает на массу и к ней апеллирует.

А масса не знает дедукций и софизмов государственного права. Она требует, чтобы с ней говорили ясно, чтобы вещи называли своими именами, чтобы ее интересы ограждались точно формулированными гарантиями, а не оставлялись на усмотрение услужливых истолкователей.

И мы считаем своей политической обязанностью развивать в массе недоверие к тому, ставшему второй природой нашего либерализма, эзоповскому языку, за которым укрывается не только политическая «неблагонадежность», но и политическая недобросовестность!..

Каков же будет тот государственный строй, участие в котором народа либеральная оппозиция считает нужным лишь «по возможности»? Земские резолюции не только не говорят о республике – одно лишь сопоставление земской оппозиции с требованием республики дико звучит для уха! – они не только не говорят об уничтожении или ограничении самодержавия, они не произносят в своем манифесте даже слова «конституция».

Правда, они говорят о «правильном участии народного представительства в осуществлении законодательной власти, в установлении государственной росписи доходов и расходов и в контроле за законностью действий администрации», – следовательно, они имеют в виду конституцию. Они только избегают ее имени. Стоит ли в таком случае над этим останавливаться?

Мы думаем, что стоит. Европейская либеральная пресса, которая одинаково ненавидит русскую революцию и симпатизирует русскому земскому либерализму, с восторгом останавливается пред этим полным такта умолчанием земской декларации: либералы сумели выразить, чего они хотят, избегнув в то же время слов, которые могли бы создать для Святополка невозможность принятия земских решений.

В этом – совершенно верное объяснение, почему земская программа молчит не только о республике, которой земцы не хотят, но и о «конституции», которой они хотят. Формулируя свои требования, земцы имели в виду исключительно правительство, с которым они должны вступить в соглашение, а не народную массу, к которой они могли бы апеллировать.

Они вырабатывали пункты торгово-политического компромисса, а не директивы политической агитации.

Они ни на минуту не сходили со своей антиреволюционной позиции, – и это ясно выступает не только из того, что они говорят, но и из того, о чем они умалчивают.

В то время как реакционная печать твердит изо дня в день о преданности народа самодержавию и – в лице «Московских Ведомостей» – неустанно повторяет, что «истинный» русский народ не только не требует конституции, но даже и не знает этого заморского слова, земские либералы не осмеливаются произнести это слово, чтоб довести его до сведения народа. За этим страхом перед словом скрывается страх перед делом: борьбой, массой, революцией.

Повторяем. Кто хочет, чтоб его поняла масса, чтоб она была с ним, тот должен прежде всего свои требования выражать ясно и точно, всему давать надлежащее имя, конституцию называть конституцией, республику – республикой, всеобщее избирательное право – всеобщим избирательным правом.

Русский либерализм вообще и земский в частности никогда не порывал и теперь не порывает с монархией.

Наоборот, он стремится доказать, что именно в нем, либерализме, единственное спасение монархии.

"Жизненные интересы Престола и народа, – пишет в «Праве» кн. С. Трубецкой,[38] – требуют, чтобы бюрократическая организация не узурпировала полновластия, чтобы она перестала быть фактически бесконтрольной и безответственной… А это, в свою очередь, возможно лишь при помощи организации, стоящей вне бюрократии, при помощи действительного приближения народа к Престолу – живому средоточию власти"[39]…^{5}.

Земский съезд не только не отрекся от монархического принципа, но положил в основу всех своих резолюций формулированную кн. Трубецким «идею» престола, как «живого средоточия власти».

Народное представительство выдвигается съездом не как единственное средство взять народу свои дела в свои собственные руки, но как средство объединить Верховную Власть с населением, в настоящее время разобщенные друг от друга бюрократическим строем (пп. 3, 4 и 10). Не самодержавие народа противопоставляется самодержавию царя, а народное представительство – царской бюрократии. «Живым средоточием власти» является не народ, а престол.

Эта жалкая точка зрения, стремящаяся примирить царское самодержавие с народным верховенством, выразилась в совершенно предательском ответе на вопрос: кто и как осуществит то государственное преобразование, которое с такой зловещей для народа неопределенностью охарактеризовано в резолюциях земского съезда?

В последнем 11 пункте своих решений Совещание (так называет себя земский съезд) выражает «надежду, что Верховная Власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа». На такой путь оппозиция хочет поставить дело государственного обновления России. Верховная власть должна призвать себе в помощь представителей народа. Резолюция и здесь, в этом решающем пункте, не говорит, какого народа. А между тем мы еще не забыли, что в «Программе русских конституционалистов»,[40] которую «Освобождение»[41] объявило своей программой^{6}, в роли таких представителей народа фигурируют депутаты от земств и дум, «по существу своему представляющих нижний этаж будущего конституционного здания»… «По необходимости, – говорит „Программа“, – приходится следовать историческим прецедентам и отдать эту подготовительную работу в руки представителей существующих учреждений общественного самоуправления… Такой путь вернее и лучше, чем тот „скачок в неизвестное“, который представляла бы всякая попытка выборов ad hoc для данного случая, под неизбежным в таких случаях правительственным давлением и при трудно-определимом настроении непривычных к политической жизни общественных слоев». («Освобождение», N 1.)

Но допустим далее, что представители этого квалифицированного «народа» собрались, – и начинается конституционное учредительство. Кому принадлежит решающий голос в этой работе: Престолу, «живому средоточию власти», или народным представителям? Этот вопрос решает все.

Резолюция Совещания говорит, что выводить наше отечество на новый путь будет Верховная Власть при содействии призванных ею представителей народа. Таким образом, учредительную власть земское Совещание вручает не кому иному, как короне. Самая идея Всенародного Учредительного Собрания,[42] как верховной инстанции, здесь совершенно устранена. В установлении «начал права» корона пользуется «содействием» народных представителей, – если же она вступает с ними в конфликт, она обходится без их содействия, она их отсылает через те же ворота, через которые она их призвала.

Именно такую, а не иную организацию учредительной власти, именно этот, а не какой-либо другой путь учредительных работ указывает резолюция земского Совещания. На этот счет не нужно себе создавать какие бы то ни было иллюзии. А ведь такое решение вопроса заранее ставит всю судьбу русской конституции в зависимость от усмотрения короны!

В период учредительных работ, как и во всякий другой период, может быть только одна «Верховная Власть», – она может принадлежать либо короне, либо Собранию. Либо корона, работающая при содействии Собрания, либо Собрание, работающее при противодействии короны. Либо суверенитет народа, либо суверенитет монарха.

Можно, разумеется, попытаться истолковать одиннадцатый пункт резолюции земского Совещания в том смысле, что корона и собрание представителей, как две независимые друг от друга и потому равноправные силы, вступают в конституционное соглашение. Это будет наиболее благоприятное для земских резолюций допущение. Но что тогда окажется? Корона и собрание независимы друг от друга. Каждая из сторон вправе ответить «да» или «нет» на предложения другой стороны. Но это значит, что две вступающие в переговоры стороны могут не прийти ни к какому соглашению.

Кому же будет принадлежать в таком случае решающий голос? Где взять третейского судью? Предположение двух равноправных сторон привело нас к абсурду: нам понадобился на случай конфликта между короной и народом – а такой конфликт неизбежен – третейский судья. Но жизнь никогда не останавливается в затруднении пред юридическим тупиком. Она всегда находит выход.

Таким выходом и явится, в конце концов, революционное провозглашение народного верховенства. Только народ может явиться третейским судьей в своей собственной тяжбе с короной. Только Всенародное Учредительное Собрание, не только независимое от короны, но и обладающее всей полнотой власти, держащее в своих руках ключи и отмычки всех прав и привилегий, имеющее право безапелляционного решения по всем вопросам, не исключая из их круга и судеб русской монархии, только такое суверенное Учредительное Собрание сможет беспрепятственно творить новое демократическое право.

Вот почему честная и последовательная демократия должна неустанно и непримиримо апеллировать – не только через преступную голову монархии, но и через ограниченные головы призванных ею «для содействия» представителей квалифицированного народа – должна неустанно и непримиримо апеллировать к самодержавной воле народа, выраженной в Учредительном Собрании путем всенародного, равного для всех, прямого и тайного голосования.

Нужно ли напоминать, что земская программа ни единым словом не касается аграрного и рабочего вопросов? Она это делает так просто, как будто в России этих вопросов совершенно не существует…

Резолюции земского Совещания 7, 8 и 9 декабря – высшее, что дал земский либерализм. В последовавших затем губернских земских собраниях он делает несколько шагов назад от ноябрьских решений.

Только вятское губернское земство подписывает программу земского Совещания целиком.

Ярославское губернское земство «твердо верит», что Николаю «угодно будет призвать выборных представителей к общей работе» – в целях «сближения Царя с его народом» – на началах «большей» (!) равноправности и личной неприкосновенности". «Большая» (чем ныне) равноправность царского народа вовсе не исключает, разумеется, ни политического, ни даже гражданского неравноправия.

Полтавское земство повторяет в своем адресе десятый пункт резолюции, трактующий о «правильном участии народных представителей в осуществлении законодательной власти», но ни словом не упоминает о «политическом равноправии» и вообще ничего не говорит о формах «народного представительства».

Черниговское земство «всеподданнейше просит Его Величество услышать искреннее и правдивое слово русской земли, для чего призвать свободно избранных представителей земства и повелеть им (!) независимо и самостоятельно начертать проект реформ… и проект этот дозволить (!) непосредственно представить Его Величеству». Здесь «представители земства» ясно и открыто названы, как представители «русской земли». Черниговское земство просит о том, чтоб этим представителям был дан только совещательный голос, только право начертать и представить проект реформ. И еще черниговское земство «всеподданнейше просит», чтоб представителям русской земли повелено было быть независимыми и самостоятельными!

Бессарабское земство просит министра внутренних дел о созыве «представителей губернских земств и важнейших городов Империи для совместного обсуждения» предполагаемых реформ.

Казанское губернское земство «глубоко верует, что при изыскании способов проведения в жизнь Самодержавной Воли не будут лишены голоса свободно выбранные для той цели представители земства».

Пензенское земство повергает «верноподданническую беспредельную благодарность» за реформы, предначертанные в царском указе, и, с своей стороны, обещает «ревностное служение… в обширной сфере местного благоустройства».

Петербургское земство, по инициативе г. Арсеньева, подписавшего, в числе прочих, резолюции земского Совещания, предполагает возбудить ходатайство о том, чтобы «представители земских и городских учреждений были допущены к участию в обсуждении правительственных мероприятий и законопроектов».

Костромское земство ходатайствует о том, чтоб проекты, касающиеся земской жизни, подвергались предварительно обсуждению земцев.

Другие земства ограничились верноподданническим благодарственным восторгом по поводу царского указа или просьбой по адресу князя Святополка – «сохранить в душе драгоценный обет доверия».

На этом пока закончилась оппозиционная земская кампания.

Тяжелым ударом для правительственной реакции был тот факт, что промышленная, торговая и финансовая буржуазия высказалась за конституцию. Биржевые общества, промышленные съезды, так называемые «совещательные конторы» и прочие организации капитала вотировали недоверие самодержавно-полицейской государственности и заговорили языком европейского либерализма. Городской купец показал, что в деле оппозиции не уступит «просвещенному помещику». Думы не только присоединялись к земствам, но подчас становились впереди их; подлинно-купеческая московская дума выдвинулась в передний ряд.

Озадаченная реакционная пресса на первых порах попыталась представить этот неожиданный факт купеческой причудой, своего рода разбитием стекол в государственном заведении отечественной самобытности. Предполагалось, что купец, успокоившись, снова войдет в прежнюю колею. Но купец не успокаивался. Суворин[73] укоризненно писал: «и ты, Брут!?»[74] и с сокрушением вспоминал крылатое слово Пушкина: «все изменилося под нашим Зодиаком»…

– «А кто тебе, козлиная борода, сплутовать помог?» – обращается реакция к купцу со старой укоризной городничего. – На кого ты руку подымаешь? – Но, к счастью или к несчастью, в политике еще скорее, чем в частном обиходе, старая хлеб-соль забывается. Политические отношения никогда не определяются чувствами благодарности. Классовый интерес является здесь единственным господином положения. И само «Новое Время» в своем реакционном стремлении скомпрометировать либерального купца сделало попытку нащупать классовый нерв в его либерализме.

«Предприниматели… хорошо понимают, – писал московский корреспондент Суворина, – что царство денег, буржуазии и полное порабощение народа, крестьянской массы, как потребителя и как рабочей силы, наступят у нас с момента ограничения самодержавия и введения западно-европейской конституции… При конституции, всегда и везде пляшущей по дудке буржуазии, – говорит автор далее, – правильное и основательное разрешение крестьянско-земельного вопроса станет немыслимым: капиталу нужен не обеспеченный землей крестьянин-домохозяин, а безземельный батрак, дешевый фабричный рабочий. Вот почему новый купец-либерал, помноженный на прислуживающего ему адвоката-радикала, готов подписаться под какой угодно петицией, до всеобщей подачи голосов и равноправия евреев включительно». («Новое Время», NN 10444 и 10464). Мы не станем останавливаться на реакционной наглости, с которой публицист «Нового Времени» берет под свою защиту мужика и безземельного рабочего от угрожающего им при конституции «полного порабощения»… «Новое Время» закрывает свои бесстыжие глаза на тот факт, что при самодержавном царе рабочий вопрос разрешается массовыми истреблениями пролетариата, а земельная нужда крестьян повсеместно удовлетворяется посредством экзекуций и драгонад… Нововременский публицист прав, однако, в том смысле, что конституционное государство не только не противоречит интересам капитала, но, наоборот, явилось бы наиболее полным и непосредственным их выражением.

Развитие капиталистических отношений порождает необходимость в таком гражданском правопорядке, который облегчал бы подвижность товаров, в том числе и главного товара – рабочей силы. Рынок безличен, и для того, чтобы он функционировал плавно, без лишних трений, он нуждается в законе, равном для всех. Применение закона, дабы последний не оставался пустым звуком, должно быть поручено самостоятельному, «нелицеприятному» суду.

Таким образом, на почве элементарнейших потребностей купли-продажи, найма рабочей силы, борьбы за расширение внутреннего рынка торгово-промышленный капитал неизбежно приходит на известной стадии своего развития к программе либерального гражданского порядка. Свобода передвижения, уничтожение сословных ограничений, равноправность, равенство пред судом, гласность – все эти условия гражданского обихода становятся в такой же мере необходимы капиталу, как железная дорога, транспортная контора и учреждения кредита. Прежде чем подойти к вопросу о формах государственной власти, буржуазно-капиталистический либерализм естественно выдвигает программу реформ гражданского правопорядка. В течение 80-ых и 90-ых годов, т.-е. в эпоху крайне интенсивного развития русского капитализма, либеральная пресса с удивительной неутомимостью и ограниченностью популяризовала отдельные требования «нормального гражданского правопорядка». Она создала при этом своего рода культ «эпохи великих реформ», т.-е. того периода, когда правительство Александра II[75] сделало довольно широкую попытку усвоить деспотическому государству гражданский правопорядок, выработанный странами старой капиталистической культуры.

Дальнейшая законодательная деятельность и рядом с нею административная практика самодержавной бюрократии представляют картину естественных усилий абсолютизма извергнуть или, обезвредив, ассимилировать все элементы инородной правовой культуры. Эта борьба абсолютизма за самосохранение, все более и более враждебная коренным потребностям товарного производства и товарного обмена, неизбежно возбуждала и питала капиталистическую оппозицию.

Указ 12 декабря 1904 г. представляет собою новую попытку абсолютизма, на этот раз безнадежно-запоздалую, пойти навстречу «потребностям страны», не останавливаясь перед «внесением в законодательство существенных нововведений», но всецело оставаясь при этом на почве «незыблемости основных законов империи».

Если б государственная практика самодержавия могла быть хоть сколько-нибудь примирена с либеральной программой гражданских отношений, торгово-промышленная буржуазия была бы надолго удовлетворена. Но остается несомненным – как ни истрепала либеральная пресса эту мысль – что самодержавный строй, т.-е. иерархическое господство безответственной бюрократии, совершенно непримирим с законностью, гласностью, независимостью суда и гражданским равноправием. Именно поэтому капиталистическая оппозиция, исходя из программы гражданского равноправия и отнюдь не сходя с почвы своих классовых интересов, должна была от требования реформ перейти к требованию реформы. Народное представительство, орган законодательства и контроля, выдвигается, как необходимая гарантия прочного гражданского правопорядка, на передний план. Фабрикант и купец становятся конституционалистами.

Для того, чтобы нащупать классовые основы либеральной программы представителей капитала, достаточно рассмотреть записки и петиции промышленных съездов, «совещательных контор», биржевых и кредитных обществ и, наконец, адреса купеческих дум. Все эти документы поражают деловым реализмом и политической прозаичностью. Тут нет ни абстрактных деклараций, ни политического сентиментализма, ни той неопределенной романтики, которая ничего не прибавляет к программе по существу, но маскирует ее классовые грани. Ничего подобного! Аргументация целиком ведется от интересов и нужд промышленности, торговли, кредита, – от них исходит и к ним возвращается.

Открытое оппозиционное выступление торгово-промышленного капитала в широких размерах начинается после 9 января.

Фабриканты и заводчики Москвы и московского района очень выразительно формулировали после повсеместных январских стачек свое политическое credo, нашедшее вскоре сочувственный отклик в собрании петербургских фабрикантов. "Несомненно, – гласит московская записка[76] – что промышленность находится в теснейшей связи с устойчивостью правовой организации страны, с обеспечением свободы личности, ее инициативы, свободы науки и научной истины, просвещением народа, из которого она вербует рабочие руки, тем менее продуктивные, чем они невежественнее". «Отсталостью, как прямым последствием непрочного правового порядка, поколеблено положение России на мировом рынке, и отодвинута ее роль, как страны промышленной, на второстепенный план». Наконец, «нельзя не признать, – гласит записка, – что на положение промышленности и благосостояние рабочих оказывает вредное влияние расстроенное финансовое хозяйство страны, для урегулирования которого необходимо участие общественного элемента в обсуждении бюджета».

Записка с. – петербургской конторы железозаводчиков, повторив цитированные соображения московской записки, говорит: «До сих пор русскому промышленнику не дано было принимать деятельного участия в развитии русского народного хозяйства, хотя бы потому, что проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России продукт правительственного усмотрения»…

«Никакое предприятие, – говорит докладная записка могилевского общества взаимного кредита, – не может быть самодовлеющей силой; его успех зависит не только от правильной постановки дела, но также от рынка, от обеспеченности потребителя, от существующего правопорядка… от положения прессы… от устойчивого экономического порядка, гарантирующего спокойное эволюционное развитие без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий»… При нынешних же условиях «эволюционное» развитие невозможно. Хозяйство падает. Обрабатывающая промышленность, «несмотря на сильнейший протекционизм», остается на низком уровне. «Напряжение, которое при участии некоторых кредитных учреждений, – продолжает интересная записка могилевского кредитного общества, – было сделано в последние два десятка лет нашей индустрией и казавшееся ее расцветом, привело только к полному разорению слишком смелых предпринимателей и грандиозному краху и сильнейшему падению, а в иных случаях и полному обесценению многих дивидендных и фондовых бумаг». Кровавая война на Дальнем Востоке еще усугубила тяжесть этого положения. «Наши процентные бумаги, даже государственная рента, стремительно упали еще ниже, промышленность и производство почти совсем замолкли, кредит и доверие совершенно иссякли».

Выгоды бешеного протекционизма, падающие не на промышленность, а на небольшую группу привилегированных хищников-монополистов, не могут примирить капитал с прогрессивно-растущей внутренней анархией, – и одна отрасль промышленности за другой переходит в оппозицию. «И ты, Брут?» – вопит цезарь «Нового Времени», видя, как московские мануфактуристы-старообрядцы, хранители древнего благочестия, прикладывают свои руки к конституционным «платформам». Но уже ничто не остановит мануфактурного Брута. Он идет в первом ряду капиталистической оппозиции. Мануфактура, работающая на массового потребителя и наиболее зависящая от покупательной силы населения, гораздо непосредственнее отражает на себе общее расстройство хозяйственной жизни и культурный застой. Вот почему московская дума и московский биржевой комитет, так тесно связанные с мануфактурной промышленностью, оказываются наиболее способными к восприятию политических обобщений. «Народное благо» для них не простой оборот речи, нет, это – реальность, это – внутренний рынок. Подобно московским, петербургские мануфактуристы очень трезво указывают на связь между хлопчатобумажным рынком и программой широких государственных реформ. Их докладная записка министру финансов напоминает, что петербургские фабриканты неоднократно делали представления министру финансов о тяжелом состоянии такой важной отрасли промышленности, как хлопчато-бумажное производство. «Покупательная способность населения, – говорит записка, – видимо истощена, и вынужденное (пошлиною на хлопок) высокое состояние цен на хлопчато-бумажные изделия встречается с крайним ослаблением спроса. Петербургские мануфактуры работают последние годы с ничтожною прибылью и даже в убыток; три из них в самое последнее время погибли».

Металлургическая промышленность гораздо более аристократична, она интимнее связана с казенными заказами, и ей труднее оторваться от бюрократической пуповины. Она консервативнее. Но и ее толкнула в оппозицию логика ее собственного развития. Казенные заказы не могли поспевать за потребностью металлургической промышленности в рынке. Произвол в распределении казенных заказов раздражал отдельные группы металлургов, а внезапное сокращение этих заказов загоняло металлургов в тупик. Благодетельная зависимость от министра финансов превращалась в удавную петлю. Это положение отчетливо констатирует «контора» железозаводчиков в своей записке. «После того, – говорит она, – как русская железная промышленность перестала быть, главным образом, поставщицей по казенным заказам, после того, как русскому железному промышленнику пришлось усиленно искать сбыта своим товарам среди частных потребителей, неустроенность нашей народной жизни, с крайне слабой потребительной способностью страны, стала для русского железного промышленника очевидным и крайне тягостным явлением». Можно ли выразиться яснее? «Неустроенность народной жизни», нищета, бесправие и одичание масс стали для металлургов «тягостным явлением» лишь тогда, когда им пришлось искать сбыта своим товарам среди частных потребителей.

Столь же ясно формулирует эти мысли цитированная выше коллективная «докладная записка с. – петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов» (от 31 января 1905 г.). «Промышленное оживление конца прошлого десятилетия, – жалуется записка, – быстро сменилось общим кризисом и угнетенным состоянием, с полной очевидностью выяснившими, что промышленность не может процветать там, где народ бедствует, что здоровый рост промышленности зависит, прежде всего и главнее всего, от покупательной способности населения. Поощряемая казенными заказами и приливом иностранных капиталов, металлическая промышленность быстро пришла к выводу, что будущее и даже настоящее зависит от потребления железа населением». Что же касается этого последнего вопроса, продолжает записка, то «созванный министерством финансов специальный съезд о мерах к усилению потребления железа населением хорошо выяснил, что такое потребление предполагает непременным условием поднятие народного благосостояния, распространение образования, развитие промыслов, коренное изменение условий жизни сельского населения, ныне приниженного, хозяйственно истощенного, бедного». «Металлическая промышленность в среднем удовлетворяется 2–3 процентами на капитал, – уверяет записка, – и только некоторые заводы, благодаря вызванным войною казенным заказам, обнаруживают временное благополучие».

Промышленники и заводчики отсталого Урала присоединяются к записке совещательной конторы железозаводчиков. «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы, – говорят они, – и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности». «Отсталость законодательства особенно отражается на подвижной и чуткой промышленности. Так, реформа акционерного закона стоит на очереди более 30 лет, пересмотр паспортной системы потребовал 45 лет и до сих пор еще не закончен в самой важной своей части – отмене паспортов. Издание нового вексельного устава было плодом 12 комиссий на протяжении 55 лет. Развязка поземельных отношений на Урале растянулась на полстолетия». К бессмысленным законам присоединяются произвольные циркуляры. Непостоянство экономической политики порождает крайнюю неустойчивость многих предприятий. «Протекционизм, – заявляют уральцы, – полезен при подобающей политической обстановке и экономической свободе, как в Соединенных Штатах, при постоянной же опеке он приносит только вред. Главный тормоз в развитии русской промышленности – это отсутствие внутреннего рынка»… Политические выводы уральских промышленников те же, что и у конторы железозаводчиков.

Съезд деятелей цементной промышленности 25 марта принял составленную его бюро принципиальную записку для представления в совет министров. Записка указывает на кризис, которому, в числе других отраслей промышленности, подверглась и цементная, распространяется об общих причинах угнетенного состояния промышленности и приходит к выводу о необходимости «коренных реформ, чтобы обеспечить нашей родине возможность сохранить достойное положение среди других держав».

Не только мануфактуристы и металлурги, даже сахарозаводчики, эти излюбленные дети государственного протекционизма, вступили в лице своих «передовых» элементов на путь либеральной оппозиции. Обширная записка, оживленно обсуждавшаяся в Киеве, в феврале 1905 г., представителями сахарной промышленности, останавливается на опасностях, которыми современное состояние страны грозит сахарной промышленности. «Положение сахарной промышленности в настоящее время, несмотря на крайне низкий спрос населения, вынуждающий к убыточному вывозу заграницу, все же не может быть признано неблагоприятным, поскольку оно определяется условиями, непосредственно лежащими в сахарном деле. Но тесная связь, существующая между отдельными сторонами народной жизни, не позволяет надеяться, чтобы сахарная промышленность осталась незатронутой тем процессом всеобщего брожения, которым охвачена Россия… Со стороны сбыта она (сахарная промышленность) непосредственно заинтересована в благосостоянии широких народных масс, являющихся главным потребителем производимого сахарозаводчиками продукта… Отсутствие свободы слова и печати, свободы собраний и союзов – этих неотъемлемых прав всякого гражданина во всякой культурной стране – не только удручающе отражается на личной нашей жизни, но также, вселяя апатию и ограничивая интеллектуальный кругозор деятелей промышленности, вне всякого сомнения, не дает развернуться во всей мощи производительным силам страны».

Металлурги, мануфактуристы, цементщики, сахаровары, биржевики, купцы, финансисты выражают одни и те же требования одним и тем же языком. Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния министерства финансов отодвигается назад общей потребностью в обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей: концессия и субсидия – или наряду с ними – становятся более сложные идеи: развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Либеральный режим становится для капитала классовой потребностью.

Автоматический рост промышленности привел капиталистическую буржуазию в столкновение с сословно-полицейским строем. Но особую остроту эти столкновения получили благодаря тому, что пришла в движение живая производительная сила промышленности – пролетариат.

Этот класс гораздо раньше, чем класс так называемых работодателей, почувствовал и понял несовместимость капиталистического развития с режимом патриархального произвола и полицейской разнузданности. Жадная капиталистическая эксплуатация, с хищническими приемами первоначального накопления, поддерживаемая и охраняемая властной рукою государственного насилия, – русский пролетариат знает, что это такое! И он рано начал бороться. Каждое его движение заставало поднятую руку, вооруженную нагайкой или винтовкой. Полицейский порядок нуждался прежде всего в покое и неподвижности, а уже из международной полицейской литературы он мог узнать, что нет более подвижного и беспокойного класса, чем пролетариат. И абсолютизм не жалел для него ни ремня, ни свинца. Но если для абсолютизма нужна была прежде всего неподвижность пролетариата, живого или мертвого, то промышленной буржуазии нужен был прежде всего сам пролетариат. Мерами репрессий можно было стереть с лица земли сотни и тысячи рабочих, но нельзя было остановить стихийное движение класса. Наоборот, репрессии создавали новые поводы для недовольства и борьбы, значит и для новых репрессий.

Нормальный ход промышленной жизни прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутках между двумя волнениями. Но мало того, что самодержавие самым фактом своего существования толкает рабочих на путь непрерывных волнений, – специальные органы правительства оказывают нередко давление на отдельных фабрикантов, путем угроз вынуждая их идти навстречу требованиям рабочих. Наконец, создалась целая школа полицейской демагогии («зубатовщина»),[77] провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с капиталом с целью отвлечь их от столкновений с государственной властью. И промышленникам волей-неволей приходилось проникнуться убеждением, что дальше так жить нельзя. Если во имя самосохранения абсолютизм терзает хозяйственную жизнь нации и ввергает промышленность страны в состояние хронической анархии, остается порвать с абсолютизмом. После всероссийской январской стачки 1905 года к этому заключению пришли капиталисты севера и юга, востока и запада, – хлопчатобумажники, железозаводчики и даже сахаровары.

«Русской промышленности, – жалуется январская записка московских фабрикантов, – часто приходится испытывать накопившееся неудовольствие занятых в ней рабочих, которое, при прочном правовом порядке, при равенстве всех перед законом, при неотъемлемых гарантиях неприкосновенности личности, при свободе коалиций и союзов различных групп населения, связанных общностью интересов, могло бы вылиться в спокойные законные формы борьбы, как это наблюдается в Западной Европе и Америке, где от этого промышленность не только не пострадала, но достигла, наоборот, такого расцвета, которого далеко еще не наблюдается в России». «Рабочие и крестьянские беспорядки, беспрестанно разъедающие русскую промышленность, нанося ей огромные убытки и широкой волной охватывающие то один, то другой район обширной России… наивно объяснять воздействием революционных элементов. Нет, общее неустроение государственной жизни, отсутствие политических прав… вот где следует искать главнейшей причины периодических рабочих волнений».

Январская записка железозаводчиков исходит из тех же соображений и приходит к тому же выводу: «рабочие, как и все русское общество, настолько уже политически созрели, что им, как и всему русскому обществу, в интересах промышленного роста империи, должны быть дарованы политические права и свободные учреждения». При этом записка поясняет, что «результат суждений железозаводчиков по рабочему вопросу бесспорно является голосом сотен миллионов рублей, вложенных в русское железное дело»…

Наконец, инженеры, эти непосредственные слуги капиталистической техники, под ударом тех же январских событий считают своим долгом выразить свое опасение, что «отечественная промышленность, ныне и без того находящаяся в исключительно тяжелых условиях, может быть поставлена в безвыходное положение, при котором участие в ней капитала и интеллигентного труда сделается совершенно невозможным». «На том уровне развития, – говорят они далее, – которого достигла русская промышленность, меры бюрократического попечения уже не в состоянии вносить успокоение в умы; напротив, своими постоянными колебаниями то в направлении односторонней защиты предпринимателя, то в сторону показной поддержки рабочих они порождают во всех слоях промышленного населения неуверенность и раздражение. Удовлетворение же основного требования рабочего класса, путем дарования широкой свободы союзов и собраний, предполагает проведение в жизнь начал общегражданской политической свободы».

Таковы эти красноречивые голоса: протест капитала, вопль «сотен миллионов рублей», почуявших грозу, и предостерегающий голос руководящих промышленностью представителей «интеллигентного труда».

Цитированная выше «докладная записка с. – петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов» прямо ставит в вину правительству его постоянные уступки домогательствам рабочих, уступки за счет интересов капитала. Последний лишен даже возможности согласованно отвечать на требования рабочих, так как «при настоящем режиме открытого, руководимого личным усмотрением, вмешательства органов администрации в отношения между фабрикантами и рабочими, общность действий не представляется осуществимой». «Ни один слой общества, – протестующе заявляют капиталисты, – не имеет такой удачи в своих домогательствах, как рабочие, которые уже отлично усвоили и помнят, что каждая крупная забастовка приносила им существенное улучшение, они помнят даты стачек и даты узаконений по рабочему вопросу». «Руководители рабочего движения достигнут снизу таких результатов, какие для верхних общественных слоев будут недостижимы, и это будет опасное логическое следствие того факта, что к грубым демонстрациям прислушиваются внимательнее, чем к заявлениям корректным». Во всяком случае средством умиротворения рабочего движения являются, на взгляд столичных капиталистов, не частичные экономические уступки, а «более глубокие реформы общегосударственного характера».

В результате «великой стачки», охватившей Польшу после 9 января, варшавские заводчики на собрании 3 февраля пришли к тому выводу, что всеобщая забастовка, как показывают выдвинутые ею требования, не может считаться последствием одних только отношений работодателя к рабочему, но «в значительной степени является результатом причин, находящихся вне сферы влияния работодателя». Заводчики выдвигают требование полной свободы собраний и союзов для обеих сторон, так как, по словам резолюции, для обоих сторон было бы выгоднее, если бы рабочие могли добиваться улучшения своей участи «путем явных и для всех доступных переговоров, а не путем стихийных движений». Дальше этого осторожные варшавские заводчики в своих политических выводах не идут.

В своей «памятной записке» (апрель) костромской комитет торговли и мануфактур решительно протестует против произвольных действий правительства, обостряющих отношения между фабрикантами и рабочими. Так, министерство финансов, без содействия обоих заинтересованных сторон, наметило известные льготы в пользу рабочих за счет предпринимателей. «Каково же будет наше положение, – говорят члены комитета, – если мы, при всей объективности отношения к этим проектам, усмотрим в этих льготах некоторое преувеличение, не соответствующее состоянию нашей промышленности? Тогда у рабочих сложится представление, что мы отнимаем у них то, что было уже обещано правительством»…

Без проведения в жизнь коренных реформ нашего государственного строя, говорит памятная записка, все мероприятия по рабочему вопросу не приведут к успокоению рабочего населения, ибо его возбужденное настроение не есть результат систематической борьбы с капиталистами, – нет, оно «отражает в себе то всеобщее брожение и недовольство политического характера, которое предъявляется, хотя, может быть, и с меньшею резкостью, всеми другими группами населения».

Сахарозаводчики, с запиской которых мы уже встречались выше, исходя из интересов промышленного развития, настаивают не только на политической реформе, но и на более широком разрешении рабочего и крестьянского вопросов. По словам их записки, они «не могут не разделять с представителями других отраслей промышленности забот, вызываемых обострением рабочего движения. Они даже более других заинтересованы в том, чтобы борьба труда и капитала приняла у нас мирный характер, свойственный ей в передовых странах западно-европейской культуры: сезонный характер производства… делает для сахарозаводчиков особенно убыточными всякие перерывы в работе…» «Правда, – говорит записка, – доселе рабочая среда, из которой вербуется контингент рабочих на сахарных заводах, почти не захватывалась волною стачек. Но быстрый рост рабочего движения заставляет думать, что такое привилегированное положение сахарной промышленности не в состоянии будет долго держаться. Ввиду этого своевременное принятие мер к разрешению рабочего вопроса является для сахарной промышленности необходимым условием дальнейшего существования».

Но еще большие опасности, нежели рабочее движение, несет для сахарной промышленности надвигающаяся гроза крестьянских волнений. Как ни труден земельный вопрос, но он должен быть решен. «Ненормально-натянутые отношения между крестьянами и соседями-помещиками, – говорит записка, – надо развязать законодательными мерами, хотя бы местами для этого пришлось даже прибегнуть к принудительному выкупу».

Несколько позже рассматриваемого нами периода пробуждения капиталистической оппозиции (первые месяцы 1905 г.), именно в середине июня, следовательно, не только после рескрипта 18 февраля, но и после земской депутации 6 июня, представители биржевых комитетов в Нижнем Новгороде обратились через министра финансов к царю с ходатайством о безотлагательном созыве народных представителей. Записка указывает на бесцельную и безрезультатную войну извне, на кровавую братоубийственную бойню внутри, наконец, на полный экономический застой. "Постоянные массовые забастовки фабричных и заводских рабочих, грузчиков и судорабочих, начавшиеся аграрные беспорядки, в основе возникновения коих лежит малоземелье, – говорит резолюция – ходатайство, – ставят промышленность в безвыходное положение, а недостаточная добыча нефтяного топлива (вследствие «неурядиц» на Кавказе. Л. Т.) грозит осложнениями, последствия которых даже трудно предвидеть. Совокупность всех этих печальных обстоятельств, – заключает резолюция, – ясно говорит о необходимости проведения в жизнь целого ряда реформ, без которых положительно нельзя рассчитывать на какое-либо улучшение настоящего крайне тревожного и печального положения".

Через все эти петиции, записки и резолюции, наряду с заботой о расширении внутреннего рынка и развитии производительных сил, проходит еще более непосредственная и острая забота об «успокоении» крестьянских и рабочих масс. Капитал разочаровался в мерах полицейской репрессии, которая одним концом бьет рабочего по живому телу, а другим – промышленника по карману. Капитал пришел к выводу, что «мирный» ход промышленного развития требует либерального режима.

Пролетариату пришлось пролить реки крови, прежде чем хозяева и руководители промышленности поняли, что для дальнейшего развития их экономического могущества необходимы конституционные учреждения. 9 января – как и вся январская стачка вообще – явилось поворотным моментом в развитии капиталистического сознания. Только после Кровавого Воскресенья «сотни миллионов рублей» заговорили голосом либеральной оппозиции.

Голос этот, однако, не звучит ни решительностью, ни определенностью, – по крайней мере, поскольку речь идет об основных конституционных требованиях.

«Существующее законодательство и способ его разработки, – говорят обе цитированные январские записки, – не соответствуют потребностям населения, в частности и русской промышленности; необходимо в выработке законодательных норм участие (!) представителей всех классов населения, в том числе рабочих и промышленников. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении (!) бюджета, ибо последний является могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны».

Красноречивая записка могилевского кредитного общества, «окрыленная светлой надеждой» на последствия актов 12 декабря и 18 февраля, вовсе обходит основные конституционные вопросы, ограничиваясь пожеланиями «свобод», национального равноправия и «широкого самоуправления».

Резолюция июньского съезда представителей биржевых комитетов в Нижнем Новгороде, настаивающая на необходимости предоставления народным избранникам права выработки основных законов государственного устройства, растворяет это конституционное требование в нелепой либерально-славянофильской мистике царизма.

Большею определенностью отличается телеграмма общего собрания борисоглебской (тамбовской губернии) хлебной биржи, отправленная 8 апреля министру внутренних дел и ставящая себе целью побудить его к скорейшему выполнению рескрипта 18 февраля. Телеграмма указывает на «зловещее аграрное движение, грозящее неисчислимыми бедствиями». Растет и обостряется рознь между отдельными слоями населения… Торговля и промышленность, этот наиболее чуткий показатель состояния государственной и общественной жизни, совершенно замерли… Вот почему «призванное законом заботиться о нуждах местной торговли и промышленности» борисоглебское биржевое общество почитает своим долгом указать на «необходимость немедленного созыва избранных всеобщей, прямой и равной подачей голосов представителей всех частей населения»…

Не только общее требование правопорядка, но даже такой демократический лозунг, как всеобщее, равное и прямое избирательное право, способен найти доступ в программу торгово-промышленной буржуазии, и притом не ее столичных идеологов, а борисоглебских биржевиков! Поскольку движение масс и особенно пролетариата срослось с этим лозунгом, промышленная буржуазия, по крайней мере в лице отдельных своих групп, может подняться до этого требования – во имя своих классовых интересов, во имя порядка, во имя «эволюционного развития без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий».

Но и в своем высшем либеральном подъеме это все же голос сотен миллионов рублей, голос капитала, ищущего прибыли и стремящегося приспособиться к изменившимся условиям в целях беспрепятственной эксплуатации наемного труда. И, как мы сейчас увидим, наибольшей законченностью и определенностью отличается либеральная программа промышленников во всем, что касается гарантий неприкосновенности капитала и непосредственных условий эксплуатации рабочей силы.

Индустриальный либерализм не остановился на тех общих политических формулах, в которых он дал ответ на январские события. В мае, т.-е. в период новой стачечной волны, либеральный капитал делает попытку конкретизировать и детализировать свою программу. Мы имеем пред собою майскую докладную записку группы горнозаводчиков и промышленников московского района, составленную для высочайше утвержденной комиссии «прогрессивною частью представителей московского биржевого комитета». Записка эта, как и январская, констатирует, что в рабочем движении, разлившемся по всей России, весьма заметную роль играют не экономические, а политические мотивы и, главным образом, «отсутствие тех гарантий свободной личности, которые вызывают голос протеста не одной рабочей массы, а всей мыслящей России».

Записка эта, как и январская, высказывается за свободу стачек, но она более решительно требует такого определения стачки, которое освобождало бы фабриканта «от какой бы то ни было обязанности вознаградить рабочих за ущерб, причиненный им прекращением работ на фабрике вследствие общей или частичной стачки». Отстаивая свободу стачек, прогрессивные фабриканты наряду с этим отстаивают и «свободу труда», т.-е. свободу штрейкбрехерства. «Всякие угрозы (!) и насилия, – гласит записка, – в отношении лиц, желающих продолжать работу, и лиц, желающих вновь за нее приняться… должны быть наказуемы»^{17}.

По вопросу о норме рабочего времени записка после длинного ряда соображений, которых мы не станем приводить, приходит к тому выводу, что «конечная наименьшая норма продолжительности нормального рабочего дня не должна спуститься ниже 10 часов, но и к этой норме должно подойти с известной последовательностью, сократив рабочий день сперва с 11 1/2 до 11 часов, потом до 10 1/2 и, наконец, до 10 часов».

Записка говорит, что за последние 20 лет не только улучшились условия труда, но развился и сам русский рабочий. «Он не нуждается более, по мнению заводчиков, в строгой правительственной опеке и желает свободно собой распоряжаться». И записка тут же поясняет, что под ненужной правительственной опекой она понимает не только паспорт, прикрепление к месту, и общий административный произвол, словом, пережитки патриархально-полицейского варварства, но и все фабричное законодательство, созданное упорной борьбой «созревшего» рабочего.

«Ст. 95 устава о промышленниках, обязывающая каждую из договаривающихся сторон, в случае отказа от договора, предупредить о том другую сторону за две недели, уже устарела. На практике эта обязанность крайне тягостна и для рабочего и для предприятия». Так поют «прогрессивные» промышленники. Участие рабочих при определении заработной платы и правил внутреннего распорядка, а также в вопросах, касающихся увольнения рабочих, мастеров и лиц фабрично-заводской администрации, фабриканты считают «и невозможным и нежелательным». «Участие, которого добиваются рабочие, – откровенно поясняет записка, – стало бы яблоком вечного раздора между рабочими и капиталистами, интересы которых очень часто совершенно противоположны»^{18}.

Отмену штрафов прогрессивные промышленники считают несвоевременной по соображениям гуманности. Воспрещение денежных взысканий побудило бы гг. фабрикантов просто выгонять рабочих, а для рабочих последнее было бы горше первого. Высказавшись далее против ограничения сверхурочных работ, записка в заключение выражает надежду, что либеральное законодательство «создаст со временем желательный тип рабочего, который станет на страже своих прав и интересов более хорошо вооруженным, чем самое прогрессивное законодательство, которое, опекая рабочую личность во всех подробностях ее жизненной сферы, вместе с тем стесняет волю рабочего и связывает ему руки там, где он хотел бы их расправить», – хотя бы, например, для сверхурочной работы. «Над самим собой, над своими мускулами и над собственным здоровьем единственным хозяином и верным хранителем является их собственник». Таков должен быть руководящий принцип. И тогда, «при неисчислимых богатствах русской жизни», при «разумном и развитом рабочем», мускулы и здоровье которого не подвергаются стеснительной опеке «прогрессивного законодательства», – тогда наша промышленность «представит величавое зрелище».

Майская записка вместе с январской дают нам понятие о той отчетливой классовой позиции, какую занял капитал под влиянием первых уроков русской революции.

Политическая суматоха была так велика, так радостна, что российская интеллигенция, искони третировавшая купца, как хищника и вандала, почти не удивилась его перерождению и без размышлений заключила его в объятия. Русская интеллигенция воспитывалась из десятилетия в десятилетие на народнических предрассудках, согласно которым русский капитализм представляет собою искусственный продукт русского полицейского протекционизма, промышленная буржуазия есть не что иное, как государственный паровой цыпленок, хилый при всей своей ненасытности, пролетариат есть простое социальное недоразумение, столь же эфемерное, как и весь отечественный капитализм. Кто говорит о самостоятельной политической будущности русской буржуазии и русского пролетариата, тот фантаст. Эта историческая философия, сентиментальная и бессильная, не только владела радикальной народнической журналистикой, но эксплуатировалась также всей реакционной прессой до «Гражданина» и «Московских Ведомостей» включительно, так что в журналистике не осталось ни одного Николая Энгельгардта, ни одного Гофштеттера, который не получал бы построчной платы за брань на марксистов по поводу их стремления «насадить» в России капитализм.

И что же? Русский пролетариат, это социальное «недоразумение», успел причинить много недоразумений всем будочникам реакции, прежде чем разбухшая от безделья и предрассудков интеллигенция заметила его и даже великодушно усыновила. Но на этом недоразумения капиталистического развития не закончились. Появился купец-политик и подписался под либеральной программой. Он тоже был усыновлен от имени всего «освободительного движения», но демократия даже и не попыталась при этом усыновлении свести счеты со своей теоретической совестью, которая, впрочем, вообще никогда не обременяла ее своими требованиями.

А между тем, если б интеллигенция задумалась над загадкой либерального русского купца, она пришла бы к тому выводу, что только теперь подлинный европейский буржуазный либерализм, поскольку он вообще возможен в условиях нашего политического развития, нащупал свою почву и отодвинул архаический либерализм дворянской фронды, интеллигентских кружков и народнических редакций. Было бы нелепостью думать, что капиталистическая буржуазия «переродилась» под идеалистическим влиянием интеллигенции и дворянской земщины, которые, как известно, искони считались хранительницами заветов бессословного и внеклассового либерализма. На самом деле, под влиянием промышленного развития страны, передовая часть благородного сословия обуржуазилась, промышленная буржуазия «облагородилась», и обе соединились в требовании конституции, как гарантии дальнейшего буржуазного развития. Помещичье землевладение, втянувшееся в оппозицию на почве недовольства промышленным протекционизмом, и торгово-промышленный капитал, успевший выкачать из народнохозяйственного организма по трубам государственного фиска все, что можно было выкачать, оба, несмотря на капиталистическое противоречие города и деревни, временно объединились против полицейской государственности. Либерализм, наконец, нащупал под ногами временную почву, а интеллигентская демократия, так долго «боровшаяся» (в собственном воображении) с капитализмом, покорно пошла в роли герольда перед его политической колесницей. Та самая интеллигенция, которая еще вчера не признавала никакой политической будущности за классом Разуваевых,[78] сегодня ударила им челом, присягнула на верность и даже не поставила при этом никаких условий… Для упрощения дела она ставит на голову все действительные отношения: она уверяет себя, что буржуазия под ее идейным влиянием поднялась выше своей классовой ограниченности и приблизилась к ней, к интеллигенции; тогда как на самом деле буржуазия под влиянием практического опыта только обобщила свои собственные классовые интересы, т.-е. произвела ту именно работу, которую раньше ее совершила для нее либеральная интеллигенция.

И вот нам, «доктринерам» марксизма, доказывавшим в течение долгого ряда лет, что «судьбы русского капитализма» вынудят русскую буржуазию вступить на путь оппозиции, приходится теперь разъяснять массам, в прямой и непрестанной борьбе с «демократической» интеллигенцией, узость, ограниченность и скаредность буржуазного либерализма. Эта бедная демократия, сама лишь отпрыск буржуазного общества, ни за что не хотела понять социальную игру классовых интересов, толкающую буржуазию на путь либерализма, – а теперь, когда этот неожиданный для нее буржуазный либерализм стоит перед ней, как факт, она не хочет и не может увидеть в нем его классовой ограниченности и классового эгоизма.

Общая формула политических интересов – перечень свобод, равноправие, законность, представительство – охватывает требования всех жизнеспособных классов и групп. Формула приобретает, таким образом, национальный характер. Либеральная публицистика пользуется этим обстоятельством, чтобы отвергнуть самую мысль о классовых интересах, по крайней мере у классов господствующих, и представить либеральную программу, как идеологическое выражение национальной воли. Ничего не может быть, однако, ошибочнее такого представления.

Программа либерального гражданского режима, отправной пункт капиталистической оппозиции, представляет собою перечень тех условий, вне которых немыслима свобода капиталистической эксплуатации.

Соответственная часть рабочей программы обнимает те требования, которые должны создать свободу классовой борьбы.

Там, где рабочая программа говорит: свобода стачек, капитал ставит требование свободы труда. Под свободой стачек пролетариат понимает не простую голую свободу работать и не работать при соблюдении определенных формальностей, но создание таких условий, которые действительно гарантировали бы за ним право на стачку, как на естественное орудие классовой самообороны, которые давали бы ему возможность охранять это право не только от полицейских набегов, но и от покушений со стороны развращенного капиталом меньшинства самих рабочих.

Наоборот, капитал под свободой труда понимает законодательным путем гарантированную свободу штрейкбрехерства.

Противоречие классовых интересов капитала и труда, маскируемое абстрактной формулой национальной воли, находит свое яркое выражение, как только мы коснемся конкретизации любого из публичных прав.

Не менее решительно это коренное противоречие выражается в программе государственной конституции. Вопросы о цензе, монархии, одной или двух палатах, продолжительности законодательных периодов, наконец, вопросы об армии и милиции, о выборности чиновников иначе ставятся и иначе решаются под углом зрения интересов капитала и интересов труда.

Имущественный ценз, две законодательные камеры, фикции конституционной монархии взамен фикций монархии самодержавной, все это для капитала – естественные элементы его политического самоопределения.

Наоборот, полная демократия представляет собой для рабочего класса наиболее благоприятную обстановку классовой борьбы. Борьба за демократическую республику так же естественна для пролетариата, как борьба за соединение монархии с цензовым представительством – для капиталистической буржуазии. На пути к демократической республике пролетариат может быть остановлен лишь давлением враждебных ему социальных сил. Наоборот, капиталистическая буржуазия может санкционировать демократию лишь под внешним давлением революционно-демократических сил. Для пролетариата демократия при всех условиях – политическая необходимость; для капиталистической буржуазии она при некоторых условиях – политическая неизбежность.

Объяснять либеральное перерождение фабрикантов и заводчиков вредным влиянием адвокатов и «еврействующей» прессы, злым поветрием, политическим самодурством, причудами московских «сверх-купцов» и другими беллетристическими причинами, как делает реакционная пресса, можно только с целью сорвать черносотенное сердце. Справедливость требует, однако, прибавить, что столь же мало в этом вопросе помогают разобраться такие стилистические обороты и общие места либеральной прессы, как «воздействие передовых групп нашего общества» или «всеобщее нравственно-политическое пробуждение страны». Действительные причины и проще и глубже. Они коренятся в общем развитии промышленности, в росте ее зависимости от внутреннего национального рынка и, наконец, в логике классовой борьбы труда и капитала.

Мы видим, как промышленная буржуазия, всецело оставаясь на почве своих классовых интересов, более того, властно толкаемая ими, вступает на путь либеральной оппозиции.

Мы видим, что рабочее движение враждебно столкнуло торгово-промышленный капитал с гражданским и политическим бесправием и тем непосредственно побудило индустриальную буржуазию к политической активности, точнее сказать: борьба пролетариата за свои классовые интересы обнаружила дальнейшую несовместимость интересов капиталистического класса с полицейским режимом и тем бросила косную до этого времени промышленную буржуазию в лагерь оппозиции.

Мы видим, далее, что, вступив в этот лагерь, промышленная буржуазия не только не растворила своих классовых интересов в «общенациональной» политической идеологии, но, наоборот, показала, что либеральная программа есть не что иное, как обобщенное выражение ее развитых классовых интересов.

Этими выводами мы пока и ограничимся.

Июль, 1905 г. Н. Троцкий. «Наша революция».[79] Изд. Глаголева, СПБ. 1906 г., стр. 74 – 94.

Статья «Капитал в оппозиции»^{19} останавливается на либеральном перерождении торгово-промышленной буржуазии под непосредственным влиянием январских стачек пролетариата. Оппозиционный период политической эволюции крупной буржуазии длился, однако, крайне недолго: в сущности с января по октябрь 1905 года. Октябрьская стачка стоит между двух эпох в политическом самоопределении капитала. После издания «конституционного» манифеста совещательная контора железозаводчиков, которую нам часто приходилось цитировать в названной статье, обратилась к графу Витте с докладной запиской, представляющей собой своего рода лебединую песнь капиталистического либерализма.

«Обозревая минувший революционный период, – говорит записка, – совещательная контора железозаводчиков с особенным удовольствием должна констатировать факт, что со стороны борцов за свободу и счастье русского народа проявление насилий было крайне ограниченно, и что масса народа действовала с соблюдением неслыханной дисциплины»…

«Совещательная контора железозаводчиков, – читаем мы далее, – далеко не поклонница всеобщего избирательного права в теории… Однако, рабочее движение показало совещательной конторе железозаводчиков, что рабочий класс, проявивший с такой силой свое политическое сознание и свою партийную дисциплину, должен принять участие в народном самоуправлении»…

Дисциплина рабочих масс и их энергия в борьбе «за свободу и счастье русского народа» чрезвычайно возросли в течение октября и ноября; вместе с тем возросло давление пролетариата на капитал. Создание рабочих советов, их властное вмешательство в столкновения рабочих с предпринимателями, ноябрьская стачка, борьба за восьмичасовой рабочий день – все это выбило у организованного капитала либеральную «дурь» из головы и заставило его искать союза со старой властью во что бы то ни стало. Из оппозиции капитал перешел в контрреволюцию.

Земское совещание 7–9 ноября 1904 г. открыло шлюзы оппозиционному настроению «либерального общества». Съезд, как известно, не состоял из официальных представителей всех земств, но в него все же входили председатели управ и много «авторитетных» деятелей, умеренность которых должна была как бы придавать им вес и значение; правда, съезд не был узаконен бюрократией, но он происходил с ее ведома, таким образом, ничего нет удивительного, если интеллигенция, доведенная заушениями до крайней робости, сочла, что ее сокровенные конституционные желания, тайные помыслы ее бессонных ночей получили, благодаря резолюциям этого полуофициального съезда, полузаконную санкцию. А ничто не могло придать такой бодрости ущемленному либеральному обществу, как сознание, хотя бы и призрачное, что в своих ходатайствах оно стоит на почве права, что его оппозиционные чувства выливаются в узаконенное русло.

Началась полоса банкетов, резолюций, заявлений, протестов, записок и петиций. Всевозможные коллективы исходили из профессиональных нужд, местных событий, юбилейных торжеств и приходили к той формулировке конституционных требований, какая дана была в знаменитых отныне «11 пунктах» земской резолюции. «Демократия» торопилась образовать вокруг земских героев хор, чтобы подчеркнуть важность земских постановлений и усугубить воздействие их на бюрократию! Вся политическая задача момента сводилась для либерального общества к давлению на бюрократию из-за спины земского совещания – и ни к чему больше. Интеллигенция так долго ждала вещего земского слова, часть ее так усердно, в поте лица своего, охаживала земцев, уговаривала их, склоняла, умоляла, усовещевала, что, в конце концов, интеллигенции и впрямь стало казаться: стоит только этим умеренным и косным земцам сказать, наконец, вещее слово, стоит тысячеустой прессе это слово гулко повторить, – и Иерихон падет. Задача казалась страшно простой, а цель – близкой, как собственный локоть. И вот, наконец, в ноябре долгожданное слово было сказано. Либеральное общество дружно, как верное эхо, подхватывает его на лету и повторяет его на всевозможных тонах.

Интеллигенция мобилизовала общественное мнение своего узкого круга с удивительной быстротой. Она воспользовалась юбилейными собраниями по поводу сорокалетия судебных уставов, чтобы формулировать свою мысль. Конституционные резолюции были приняты в двадцатых числах ноября на собраниях адвокатов в Москве (300 чел.) и в Петербурге (400 ч.), затем на торжественных банкетах в Петербурге (650 ч.), в Москве (столько же), Киеве (850 ч.), Одессе (500 ч.), Саратове (до 1.500 ч.), Курске, Владимире, Воронеже, Ярославле, Тамбове, Смоленске, Нижнем Новгороде и т. д.^{20} Состав собраний был почти исключительно интеллигентский: журналисты, профессора, педагоги, врачи, адвокаты…

Резолюции, принятые на этих собраниях, сводятся, по формулировке «Права», к следующему: «…при бюрократическом режиме, какой господствует в стране, самые элементарные условия правильного гражданского общежития не могут быть осуществлены, и всякие частные поправки в нынешнем строе государственных учреждений не достигают цели; для нормального развития народной жизни в настоящий момент безусловно необходимо, чтобы всем гражданам были обеспечены в качестве неотъемлемых прав: личная неприкосновенность, свобода совести, слова, печати, собраний и союзов; необходима отмена сословных, национальных и вероисповедных ограничений и действительное равенство всех перед законом; привлечение к выработке законов и установлению налогов свободно выбранных от всего народа представителей; гарантия ответственности министров перед народными представителями и подзаконность всех действий и распоряжений административной власти, что может быть достигнуто реорганизацией государственного строя на конституционных началах; необходим немедленный созыв Учредительного Собрания свободно выбранных представителей, а также полная и безусловная амнистия по всем политическим и религиозным преступлениям»^{21}.

Здесь, в этой сборной резолюции, которая произносит уже имя конституции, не вошедшее в постановления земского съезда, но рабски держится последних в определениях нового строя; которая упоминает уже об Учредительном Собрании, отождествляя его, однако, с «свободно выбранными представителями» земской программы, и, подобно этой последней, не касается вопроса об избирательном праве, – в этой компромиссной резолюции, характеризующей первый момент пробуждения интеллигенции, мы видим общее всей «демократии» стремление наскоро связать более определенные и радикальные лозунги, врезавшиеся в интеллигенцию снизу, с осторожными конституционными обиняками, почтительно перенятыми ею сверху, и показать власти, что все общество, как один человек, хочет одного и того же. В соответствии с поставленной себе задачей: выполнить роль народа при земском выступлении, демократия проявила высший «такт» или способность к предательству – это зависит от точки зрения – и в целом ряде статей и резолюций не поднимала обойденного земцами колючего вопроса о прекращении войны.

Однако, эта предопределенная гармония интеллигенции с земцами не могла без конца сохраняться. На банкетах все чаще и чаще выступают беспокойные, угловатые, нетерпимые и подчас «нестерпимые» радикальные фигуры то революционного интеллигента, то рабочего, резко обличают земцев и требуют от интеллигенции ясности в лозунгах и определенности в тактике. На них машут руками, их умиротворяют, их бранят, им затыкают рот, их ублажают и охаживают, наконец – их выгоняют, но радикалы делают свое дело. Они требуют и грозят именем пролетариата. Это имя пока еще представляется интеллигенции стилистическим оборотом, тем более, что сам пролетариат приобщился к ноябрьско-декабрьской кампании лишь в лице самого тонкого слоя, и «настоящие рабочие», появление которых на банкетах рождало смешанные чувства враждебного опасения и любопытства, исчислялись в этот период единицами или десятками. Однако, и этого было уже достаточно, чтобы заставить кое-где интеллигенцию позаботиться больше об определенности своих заявлений, чем об их созвучности с земскими «пунктами».

Если петербургское врачебное общество пользуется еще случаем с доктором Забусовым,[80] чтобы заявить 8 января о своей полной солидарности с «большинством съезда земских деятелей 6–9 ноября», то смоленское медицинское общество присоединяется к заключениям земского совещания уже с добавлением, что коренным условием всех и всяких реформ является "осуществление принципа управления страной (а не участия в управлении. Л. Т.) свободно избранными представителями всего населения", а курское врачебное общество уже оговаривает, что избрание народных представителей должно быть произведено «на основе всеобщего, прямого и равного для всех избирательного права».

Если декабрьский съезд российских хирургов в Москве говорит еще крайне глухо о «твердом правопорядке, обеспечивающем неприкосновенность личности, свободу слова и печати»; если записка сценических деятелей о «нуждах русского театра» обще высказывается, что «театр может получить столь чаемую им свободу лишь при условии общего закономерного строя», и ищет при этом опоры в том обстоятельстве, что «государственное значение театра было признано и в суждении высочайше утвержденной комиссии по пересмотру театрального законодательства»; если известная записка о «нуждах просвещения», возникшая в начале января, присоединяется к объединившей все «русское общество» мысли, настойчиво выраженной в резолюциях съезда земских деятелей, в постановлениях московской городской думы, московского, калужского и др. земских собраний, в заявлениях общественных учреждений, ученых коллегий и общественных групп, и требует «привлечения свободно избранных представителей всего народа…», то киевский съезд криминалистов, заседавший 3 и 4 января, уже гораздо более решительным тоном заявляет, что необходимые стране реформы «не могут быть осуществлены бюрократией, неспособной к творческому обновлению русской жизни, но лишь представителями народа, свободно избранными на началах всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов». Эта резолюция была проведена лишь в результате борьбы против более умеренной части собрания, пытавшейся исключить вопрос о формах избирательного права и приблизить резолюцию к земской. Проф. Фойницкий[81] уверял, что «такая резолюция даст больше добрых результатов, чем если мы оставим слова, которые могут раздражить», а знакомый нам уже проф. Гредескул^{22} произнес при этом поистине классическую фразу: «когда мы совершаем деловой акт, долженствующий повлиять на жизнь нашей страны, мы должны несколько охладиться». Проф. Гредескул, очевидно, того мнения, что «горячиться» в пользу всеобщего избирательного права допустимо лишь в том случае, если заранее знаешь, что это все равно останется без всякого влияния «на жизнь нашей страны».

Этот же съезд высказался против смертной казни, причем г. Маргулиес,[82] автор резолюции, воскликнул при «громе аплодисментов»: «У нас смертная казнь применяется к тем, кого казнящие считают тяжкими преступниками, а мы и весь народ – героями и мучениками за правду и благо народное».

«33 гражданина г. Севска, Орловской губ.», пробужденные капитуляцией Порт-Артура, заявляют за собственными подписями, что только «представители народа, выбранные всеми без различия званий, состояний и сословий посредством всеобщего и равного избрания, укажут Верховной власти, что нужно стране и как удовлетворить нужды народа».

Эти 33 севских гражданина приветствуют «из захолустного угла глубины России» членов частного земского совещания 6–8 ноября и выражают надежду, что слабый севский голос, будучи услышан в других таких же темных углах отечества, вызовет и там сочувственный отклик. Увы! благим ожиданиям 33 севских граждан не довелось сбыться. 31 декабря они приняли свое постановление и отправили его «Нашей Жизни», но там оно было арестовано при обыске редакции после январских дней и только в мае увидело свет. Севские граждане могут, однако, утешиться: январские события, в которых утонуло их постановление, таким могучим голосом высказали те нужды и боли, о которых несмело стонали севские и иные граждане, что голос этот, как удар набата, был услышан во всех «темных углах нашего отечества»…

В процессе этой банкетной и резолюционной кампании создается естественная иллюзия: интеллигенции ее собственные речи кажутся столь убедительными, что она ждет немедленной капитуляции врага. Некоторые органы печати так именно и ставили вопрос. Мы высказались решительно, ясно и отчетливо. Правительство слышало мнение страны. Оно отныне не может отговариваться незнанием. Мы верим в добрые намерения правительства – и ждем. Мы нетерпеливо ждем! – повторяла пресса изо дня в день.

«На прекрасные слова доверия, обращенные нынешним нашим руководителем внутренней политики, – егозило демократическое „Право“, – русское общество, как это впрочем и всегда бывало, ответило полным доверием»… «Общество сделало свое дело, теперь очередь за правительством!» – вызывающе и вместе подобострастно восклицала газета. Правительство князя Святополка-Мирского приняло «вызов», и именно за эту егозящую статью объявило «Праву» предостережение. Репрессии посыпались частыми ударами.

Мы все еще надеемся и ждем, но мы, наконец, готовы выйти из терпения! – тоскливо жаловалась либеральная пресса. Она все более и более теряла почву под ногами. В недоумении она оглядывалась вокруг и не находила выхода. Она рассчитывала, главным образом, на силу первого впечатления. Но вот тяжелая земская артиллерия произвела манифестационный залп; дружной пальбой, конечно, холостыми зарядами, поддержало земцев «все общество». А Иерихон стоит – и, мало того, замышляет недоброе. Резолюции все еще обильно текли, но они уже перестали производить впечатление. В первое время представлялось, что резолюция сама по себе может взорвать бюрократию, как мина Уайтхеда, но на деле этого не оказалось. К резолюциям стали привыкать – и те, кто их писал, и те, против кого они писались. Голос печати, которую меж тем министерство внутреннего доверия все больше сдавливало за горло, становился беспредметно раздраженным. Уже без уверенности первых дней она то усовещевала бюрократию искренно примириться с обществом, то начинала ей доказывать, что после всего того, что о ней было сказано, долг чести и простое приличие повелевают ей уйти со сцены и очистить место для «живых сил страны».

Интеллигенция далеко не однородна. В то время, как ее влиятельное ядро, солидные дипломированные отцы, материально или идейно связанные с цензовой земщиной, неутомимо доказывали умеренность, мудрость и лояльность земских постановлений, широкая демократическая периферия, главным образом, учащаяся молодежь, горячо и искренно примкнула к открывшейся либеральной кампании с целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер, связать с движением масс. Таким образом возникли петербургская уличная демонстрация 28 ноября[83] и московская – 5 и 6 декабря.[84] Эти демонстрации для радикальных «детей» были прямым выводом из лозунгов, выдвинутых либеральными «отцами». Но умеренные отцы, как это с ними всегда бывает, косо смотрели на прямой вывод, опасаясь, что неосторожными, слишком порывистыми телодвижениями «общество» может оборвать нежную паутину доверия…

Демонстрации оказались неудачными. Развернувшаяся конституционная кампания, в сущности состоявшая из взаимного перебрасывания резолюциями на ограниченном поле, не задела широких масс, почти не дошла до них. А тот внутренний глубокий процесс, который совершался в этих массах, разумеется, не приурочивался к наскоро объявленному выступлению демократической молодежи. Студенчество не было поддержано ни справа, ни слева.

Тем не менее, эти демонстрации после долгого затишья, при неопределенности внутреннего положения, создавшейся внешними поражениями, – демонстрации политические, в столицах, демонстрации, отдавшиеся через клавиши телеграфа во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на «руководителей нашей внутренней политики», чем грациозные менуэты либеральной прессы.

На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12 декабря известным «указом» и не менее известным «сообщением».

Встревоженное «детьми» правительство сделало шаг навстречу «отцам» – и с самого начала установило резкое различие между «благомыслящей частью общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд народных» – и между лицами, «стремящимися внести в общественную и государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе волнением умов». Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей лояльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой,[85] князь, профессор, «очень хороший писатель», по оценке г. Милюкова,[86] и ко всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в «Наших Днях» от «той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных», словом, как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший писатель оповещал через очень хорошую газету, что он «всегда принадлежал к числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной империи» («Наши Дни», N 17)^{23}.

Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные чаяния «благомыслящей части» общества. Первую скрипку в этой пьесе играли, разумеется, «Русские Ведомости», газета, достаточно привыкшая за несколько десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. «Русские Ведомости» доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы устанавливает свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений, «заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом». Не больше и не меньше. «Русские Ведомости», как известно, сорок лет придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из высочайших указов, чем бороться за нее.

И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном тезисе: «Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной мысли, которая… не переставала настаивать на насущной необходимости тех самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены отвечающими назревшей потребности». 12 декабря выяснилось, видите ли, что не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский указ был ее плодом!

«Не тревожьте этих старцев»… Их действительно не стоило бы тревожить, если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство. «Наши Дни», краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом, сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом первого конституционного «натиска», обеспокоенная поведением левого крыла интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за указ.

Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии, а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр,[87] вводивший обещанную крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил «Наши Дни» с горечью констатировать, что «демаркационная линия между старым и новым – одно недоразумение» (N 19).[88]

Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января даже «Новое Время» сочло своим гражданским или служебным долгом сделать донесение на «людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12 декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами редакции?) надежду на возможность „разыграть“ эти вопросы в том или другом направлении».

Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции. Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не знает. Когда она стоит пред не сдающейся бюрократией, ей начинает казаться, что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.

Сдайся, пока не поздно! – кричит либеральное общество. Смотри, она идет!

А когда то же общество становится лицом к «ней», оно сомневается в ней. Оно видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы свои в ее гвоздяные язвы – и все же сомневается в ней.

Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже косило глазами влево – и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.

Тогда пришли «эти дни», страшные и великие дни, которых уже никакая сила не возьмет обратно. Пришло 9 января.

Либеральное общество было застигнуто врасплох. Оказалось, что вулкан действительно способен извергать лаву. Широко раскрытыми глазами ужаса и бессилия «общество» наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую драму. Активное вмешательство интеллигенции в события носило поистине жалкий и ничтожный характер. Вот как повествует об этом записка инженеров. "Вероятность кровавого конфликта была ясна всем мыслящим людям столицы еще накануне 9 января. Общество, внезапно захваченное надвигающеюся грозой, в мучительном волнении и растерянности искало средства предотвратить трагическую развязку. Группа интеллигенции, собравшаяся поздним вечером 8 января, ища выхода из грозного положения, избрала из своей среды несколько особо уважаемых лиц[89] с тем, чтобы они предупредили представителей высшего правительства о неизбежных последствиях принятых им распоряжений". Депутация отправлялась к князю Святополку-Мирскому и к г. Витте – «с надеждой, – как объясняли „Наши Дни“, – осветить вопрос так, чтобы можно было избежать употребления военной силы». Стена шла на стену, а демократическая горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух министерских передних, чтобы предотвратить непредотвратимое. Ах, какую жалкую роль сыграла в событиях 9 января, какую беспомощность обнаружила ее величество «критически-мыслящая личность»!

«Всем известно, – жаловалась записка инженеров, – какое отношение встретили к себе эти лица (Святополк-Мирский их не принял) и какая судьба их постигла (они были арестованы)». Не они ли признаны теперь тайными руководителями рабочего движения, «злонамеренными людьми, придавшими ему политический характер?» Поистине, это было несправедливо: видит бог, что ни петербургский гласный Кедрин,[90] ни профессор Кареев[91] не были повинны в тайном руководительстве рабочим движением!..

Но ураган пронесся, – либеральное общество начало приходить в себя и подводить итоги.

«Если есть люди, которые и теперь ничему не научились, – писало „Право“, – то сознательные свидетели происходившего пусть ничего не забудут!..»

«В чем же смысл минувших событий, поскольку он доступен нашему пониманию (sic!)? Где исход?.. Чему верить и на что надеяться? Мы хотели бы верить и надеяться, что ничтожно число людей…, думающих, что история наша не сказала нового слова и не выставила новых сил, стеревших (стерших?) старые, обманувшие слова и изжитые силы».

«Мы верим в новые слова и ждем новых сил. В них и в них одних мы видим залог мирного будущего нашей родины…» (1905, N 2).[92]

Хотя довольно трудно понять, каким это образом девятое января оказалось залогом мирного будущего, но хорошо и то, что старые, обманувшие слова отныне стерты, а место их занято верой в новые силы. Отныне демократы из «Права», как «сознательные свидетели происходившего», обещают ничего не забывать, не верить старым обетованиям, полагаться лишь на силу выступивших рабочих масс, – поскольку вообще язык демократии «доступен нашему пониманию».

Но мы увидим сейчас, как коротка память у «сознательных свидетелей происходившего»! 18 января они клянутся ничего не забывать. Через месяц, ровно через месяц, 18 февраля, они все забудут. Они снова поверят старым обманувшим словам и изжитым силам – и снова встретят их доверчивыми, признательными и пламенеющими готовностью…

Далеко не вся либеральная печать, ошеломленная колоссальными событиями, сумела подняться хотя бы на высоту расплывчатых выводов «Права». Гордость и краса весеннего радикализма, «Наши Дни» писали о кровавом дне: «Когда рушатся моральные устои политического порядка, то разрушаются и узы всякого порядка. Самые незаконные средства борьбы приобретают в массах опасную (для кого?) популярность, вызывая панику одних, озлобление других. Массы мятутся и не могут заниматься мирным трудом. Культурная работа невольно приостанавливается. Стране начинает угрожать культурное одичание» (17 января).[93] Вот какие дрянные реакционные аккорды извлекла из своих демократических струн эта газетка ограниченного мещанского радикализма! Она сумела лишь пугнуть правительство и господствующие классы опасной популярностью незаконных средств, а в революционной стачке она усмотрела путь культурного одичания. И воспользовавшись возобновлением типографских работ, чтобы опубликовать эти государственные афоризмы напуганного и поглупевшего от страха филистера, газета позволила себе бросить упрек своим типографским рабочим, которые отошли в январские дни от «мирного труда», оборвали «культурную работу» «Наших Дней» и поставили столицу перед опасностью «культурного одичания». «В эти трагические дни печать молчала. Может быть, они были бы менее жестоки, менее кровавы (ну, конечно!), если бы среди общей растерянности раздавался голос правды и успокоения. – Увы! – ханжески вздыхает газета, – этого не поняли не только те, для которых печать – всегда бедствие; этого не могли принять в соображение и те массы, для которых в эти дни правда была нужнее хлеба насущного… Не укоризну, не упрек бросаем мы, – спохватывается газета, только что поставившая на одну доску „непонимание“ правительством и „непонимание“ массами великой миротворческой роли „Наших Дней“, – не укоризну, не упрек бросаем мы, но мы не можем умолчать об этом факте, вносившем еще лишний тяжелый аккорд в ту трагедию, которая была нами пережита».

Претенциозная пошлость этих строк, первых строк в первой статье, посвященной величайшему событию новой русской истории, прямо-таки невероятна!

Если бы газеты выходили, если б слышался голос «правды и успокоения», события, может быть, были бы менее кровавы! Как много либеральных газет вышло после девятого января! Из них можно было бы построить колоссальный бумажный храм «правды и успокоения». Но как много рабочей крови пролилось после 9 января! Если б направить ее одной сплошной рекою, она бы снесла и бесследно разметала этот храм правды и успокоения.

Вандализм рабочих сделал то, что «среди общей растерянности» не раздавался, видите ли, мужественный голос либеральной журналистики. Несчастная! «Среди общей растерянности» она была растеряннее всех. Что могла бы сказать она 9 января, чего она не сказала после? Что сказала она после, что могло бы иметь хоть какое-нибудь значение 9 января?..

Поверьте, господа, если бы петербургские рабочие, которым правда действительно была нужнее хлеба насущного и даже нужнее жизни, – они сумели это неотразимо показать! – если бы они привыкли находить нужную им правду у вас, если бы они могли хоть сколько-нибудь надеяться найти ее у вас, они бы вам доставили при самых страшных условиях возможность печататься и распространяться. Своим публицистам они всегда доставляют такую возможность, чего бы это ни стоило! Но скажите, ради бога, чем вы заслужили такое доверие рабочих, которых вы, по вашему же собственному заявлению, впервые заметили на политической сцене только 9 января? Чем? Тем, что никогда не верили в их значение? Для того, чтобы наборщики отделились в решительный момент общего наступления от боевой армии и остались с вами, они должны были видеть в вас один из своих штабов. Скажите, ради бога, решились ли бы вы заявить претензию на такую роль? Могло ли прийти рабочим в голову, что вы способны на такую роль? И если бы им это на день пришло в голову, разве не поспешили бы вы сами их жестоко разочаровать в этом?

Если определять влияние пролетарского выступления на демократию по январским статьям либеральной прессы, можно в ужас прийти от ничтожества результатов. Статья «Наших Дней» является типической по мелочности выводов и интеллигентскому высокомерию. Вместо того, чтобы взвесить объективный смысл события, которое в своем роде стоит 14 июля,[94] вместо того, чтобы сделать выводы для политической тактики, либеральная пресса набормотала много жалких слов по поводу кровавых событий, которых, видите ли, не было бы, если бы власть имущие вняли в свое время ее предсказаниям и увещаниям.

Но действительное влияние 9 января на интеллигенцию, как и на всю вообще оппозицию, было неизмеримо глубже.

События январских дней, с одной стороны, приподняли демократию, укрепили ее демократическую уверенность, а с другой стороны, придавили ее к земле, показав, как ничтожно, в сущности, ее значение на чаше исторических весов, когда вопрос с газетного поля переходит на поле боевое.

Пред сознанием либерального общества впервые вопрос политической свободы выступил в реальных формах, как вопрос борьбы, перевеса силы, давления тяжелых социальных масс. Не сделка парламентеров либерализма с барышниками реакции, но победное наступление масс, безостановочная атака, не считающая жертв, как эта стихийно-патриотическая японская армия при штурмах Порт-Артура, – вот какая идея была заброшена Кровавым Воскресением в сознание левой интеллигенции! И какими ничтожными в свете кровавого зарева показались интеллигентские банкеты и все эти резолюции, построенные по земской схеме, и диким показалось, что можно было ждать падения Иерихона от голоса нескольких десятков земских либералов и нескольких сотен их подголосков. Пролетариат, эта политическая «фикция» марксистов, оказался могучей реальностью…

«Чего не в силах были сделать десятилетия словесных прений, – говорит „Право“ в апреле, оглядываясь назад, – реальная, практическая жизнь разрешила одним взмахом исторических крыльев. Теперь ли, после кровавых январских дней, подвергать сомнению мысль об исторической миссии городского пролетариата в России? Очевидно, этот вопрос, по крайней мере, для настоящего исторического момента, решен, – решен не нами, а теми рабочими, которые в знаменательные январские дни, страшные кровавыми событиями, вписали свои имена в священную книгу русского общественного движения». Вот каким языком заговорила либеральная печать об «исторической миссии городского пролетариата»!

Интеллигенция, которой еще так недавно казалось, что «народ», отрезанный от нее колючей проволокой полицейских заграждений, бесконечно отстал в своем политическом развитии, должна была на самом деле сделать решительный скачок, чтобы не отстать от лозунгов выступившего из подполья незнакомца – пролетариата. От неуклюжей, многословной и неясной земской формулы призыва представителей народа к участию в законодательной работе и пр. и пр., она перескочила к резкому, как удар бича, отточенному европейской историей лозунгу Учредительного Собрания.

Она переняла от пролетариата требование всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. И она подняла на ноги все свои силы, привела в движение весь свой аппарат – общества, газеты, коллективные записки, чтоб распространить этот лозунг.

Либеральная пресса в свою очередь вынуждена была принять основной демократический лозунг под давлением демократической интеллигенции, напиравшей на нее со своими резолюциями и заявлениями. При этом пресса делала такой вид, будто с этим лозунгом она родилась. Конечно, это наименьшее из ее преступлений…

Выступление пролетариата дало перевес радикальным элементам в рядах интеллигенции, как ранее земское выступление дало перевес элементам оппортунистическим. Вместе с тем более явственно наметилась в либеральном обществе линия раскола между демократией и цензовой оппозицией. Призрак политического единодушия всего «общества», говорящего одним и тем же языком, был разбит. Вопрос: как? все больше расчленялся в политической действительности – с земцами, чтобы воспользоваться движением масс, – или с массами, чтобы отстранить от руководства выжидающих своего часа земцев?

Эта альтернатива, казавшаяся доктринерской в теоретическом предвосхищении марксистов, вдруг оказалась страшно реальной. В каждом вопросе приходилось от нее исходить и к ней возвращаться.

Пролетарское выступление дало перевес левым группам демократии, так как оно создавало для них точку привеса. Отныне этапы пролетарской борьбы становятся тактическими вехами для радикальной демократии. Она повторяет его лозунги, поддерживает его требования мерами, какие имеются в ее небогатом арсенале, протестует против насилий над ним, требует внимания к нему от городских дум… Она начинает подчас говорить языком гнева и угрозы. Она становится решительнее, старше, требовательнее к своим политическим вождям.

Едва успели похоронить жертвы 9 января, как «Московским Ведомостям» пришлось уже доносить на московское общество сельского хозяйства, которое в общем собрании 14 января постановило:

"1) Выразить свое глубокое негодование по поводу бесчеловечного произвола, оказавшегося в избиении безоружной толпы рабочих…

2) Признать, что единственным выходом из современного положения может быть лишь немедленный созыв Учредительного Собрания на основании всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права".

Петербургские инженеры в своей цитированной нами выше «записке 198»,[95] правда, не повторяют рабочих лозунгов: записка подавалась г. Витте, как председателю комитета министров, через особую депутацию, и потому из политической вежливости Учредительное Собрание заменено в ней чрезвычайно неопределенным требованием «проведения в жизнь начал общегражданской политической свободы»; зато записка в сдержанной форме, но выразительно по существу изображает провокаторско-полицейскую тактику власти в отношении к пролетариату и закономерную эволюцию рабочих в сторону политической борьбы.

150 московских инженеров, положивших начало московскому отделению «союза инженеров», всецело присоединились к выводам записки 198 и решили довести об этом до сведения комитета министров.

«Инженеры и техники, работающие в юго-западном крае», приветствовали «голос своих петербургских товарищей, раздавшийся после дикой расправы 9-11 января», и, присоединяясь к записке 198, заявили с своей стороны уверенность в том, что нормальный ход жизни мыслим лишь «при установлении у нас представительного образа правления, организованного на основании всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права».

Протест московского общества сельского хозяйства, как и сделанный им политический вывод, был подхвачен многими организациями. 13 февраля собрание харьковской адвокатуры охарактеризовало положение России следующими энергичными чертами: многочисленные политические аресты, массовые убийства граждан в Петербурге, Варшаве, Риге, Баку и многих других городах, распространение усиленной охраны взамен обещанного упразднения, закрытие наиболее достойных органов прессы взамен обещанного предоставления печати возможности быть «правдивой выразительницей разумных стремлений», систематическое развращение народа клеветническими слухами о японских, английских и др. подкупах и интригах… Вместе с московской адвокатурой собрание выразило свое горячее сочувствие рабочим и соболезнование жертвам кровавой борьбы, заявило о чувстве глубокого ужаса, охватившего всех при известии о приемах подавления демонстрации 9 января, высказало свое презрение официальным и добровольным клеветникам, измыслившим, будто русский народ способен продаваться чужестранцам, и, наконец, пришло к выводу о необходимости немедленного созыва Учредительного Собрания на началах всеобщего и т. д. голосования, «так как только такая мера даст спокойствие измученной и исстрадавшейся стране». Вместе с тем собрание находит необходимым предварительное установление всех публичных свобод, как гарантию действительности выборов.

Переход к более радикальным и законченным политическим формулам совершился, разумеется, не без внутренних трений. «Зрелые» элементы либерального общества упирались, стремясь удержаться на старой позиции. Так, напр., московское общество улучшения быта учащих приняло резолюцию учителей народных школ о необходимости, ввиду совершающихся в Петербурге, Курске и др. городах событий, созыва Учредительного Собрания на соответственных основах, лишь большинством 88 голосов против 60, вотировавших за более умеренную резолюцию, предложенную небезызвестным земцем, князем П. Д. Долгоруким.[96]

Ссылка на земские тезисы встречается все реже и реже, притом лишь у наиболее чуждых политике или наиболее «солидных» и потому косных элементов либерального общества. Так, напр., московские композиторы и музыканты во имя свободы искусства заявляют 2 февраля: «Россия должна, наконец, вступить на путь коренных реформ, намеченных в известных одиннадцати пунктах постановлений земского съезда, к которым мы и присоединяемся». Записка русских драматических писателей, во имя той же свободы искусства, глухо говорит об обновлении России на началах строго-правового государства. Совет Харьковского университета в записке 4 февраля, формулирующей конституционные требования в духе земских резолюций, не говорит ни о конституанте, ни о всеобщем голосовании. Из провинции приходят еще в течение января и февраля время от времени резолюции, не идущие дальше «участия населения в законодательной работе через посредство свободно выбранных представителей народа» (собрание членов народной библиотеки-читальни в Ельце, 23 января, агрономический съезд в Сумах, 5 февраля, Томское юридическое общество – после рескрипта 18 февраля). Но подавляющее большинство резолюций заканчивается стереотипной формулой Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования.

Если в первый период, от 9 ноября по 9 января, резолюции имели главной своей задачей показать правительству, что «все общество» поддерживает земцев, то отныне резолюции должны формулировать связь интеллигенции с массой – они превращаются, главным образом, в агитационное средство. Московское сельскохозяйственное общество прямо постановило разослать упомянутую выше резолюцию всем земским управам, городским думам, сельскохозяйственным обществам и волостным правлениям. В других случаях та же цель достигается посредством опубликования в печати.

По мере того, как меняется адресат резолюций, меняется и их тон. Уже никто не согласен верить, или, по крайней мере, не решится сказать, что резолюция дает больше «добрых результатов», если исключить из нее слова, которые «могут раздражить». Наоборот, резолюции все чаще и резче начинают подчеркивать, что из Назарета они вообще не ждут никаких «добрых результатов».

Так, собрание учащих субботних, воскресных и вечерних школ г. Одессы с глубоким негодованием отмечает произвол и насилие администрации в деле народного просвещения и, присоединяясь к голосу «всего русского народа», требует немедленного созыва Учредительного Собрания из народных представителей, избранных на основании всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов.

В этом новом фазисе истории демократической интеллигенции снова повторилось то же, что после ноябрьского совещания, только в более широком масштабе.

Либеральное общество, подхватившее лозунги, данные петербургским пролетариатом, как перед тем оно подхватило резолюцию земского совещания, с минуты на минуту ждало, что абсолютизм падет под могучим напором. Но на самом деле абсолютизм не пал, – пал только Святополк-Мирский.

Всеобщая стачка, на основе которой выросло 9 января, прокатилась по всей России. И общество и власти стали свыкаться с ней, почти как с нормальным явлением. Эта вторая волна, несравненно более могучая, чем первая, не снесла устоев абсолютизма. Враг устоял, оправился и проявил такую дьявольскую энергию в репрессии, какой никто уже от него не ожидал. Либеральное общество снова начало терять почву под ногами. Отрезанное условиями своего мирка от того социального резервуара, где формируются чувства и настроения массы, оно пришло лишь на несколько часов в соприкосновение с нею и затем снова осталось у разбитого корыта либеральных надежд, когда масса исчезла в подземелье так же таинственно, как из него появилась. Неспособное приобщиться ни делом, ни мыслью к тому молекулярному процессу, который подготовляет катастрофы массовых выступлений, либеральное общество стало снова переходить от оптимистических надежд к скептицизму растерянности.

Либеральная пресса, которая далеко не в полной мере отражает подъем демократических настроений даже одной лишь интеллигенции, как нельзя быть лучше отражает все их понижения. Что же дальше? – спрашивает она растерянно и не находит в своей опустошенной душе ничего, кроме веры в «старые обманувшие слова» и надежды на prince bienfaisant, на благодетельного сановника.

"Общественный барометр, – пишут «Наши Дни» 26 января,[97] по-прежнему отмечает высокое давление. Разум и сердце страны (т.-е. интеллигенции?) жаждут, чтобы ясная погода основных реформ предупредила падение барометра". Это – полуугроза, полумольба.

К началу февраля ревматическая тоска «критически-мыслящих личностей» по ясной погоде правительственных реформ становится уже совершенно нестерпимой. «Надо выступить решительно, без всяких оговорок, на путь органических реформ», взывают «Наши Дни». «Решаясь созывать Земский Собор, безусловно необходимо, для того, чтобы он привел к своей цели мирного разрешения кризиса, немедленно разрушить те преграды, которые делят общество и правительство на два враждебных стана» (N 37).[98]

Прошлое идет насмарку, у демократии и у правительства оказывается одна и та же цель, одно и то же средство: полюбовное разрешение кризиса посредством созыва Земского Собора. И критически-мыслящая личность требует, чтобы немедленно было приступлено со стороны власти к разрушению стены, которая делит арестантов и их тюремщиков «на два враждебных стана».

Давно ли, давно ли «Право» восклицало: «Эти проклятые картины долго еще будут вставать в нашей памяти, тревожа ее, как живая действительность… Если есть люди, которые и теперь ничему не научились, то сознательные свидетели происходившего пусть ничего не забудут!..»

Рескрипт 18 февраля,[99] продукт ноябрьского и январского выступлений, заставший либеральное общество в состоянии растерянности, заставил его снова обратить взоры к бюрократии. Начинает казаться, что главное уже сделано, перевал через самый острый кряж совершен. Правда, враг не повергнут в прах. Но единодушным напором земцев, интеллигенции и «народа», «поддержавших требования общества», у бюрократии исторгнуто заявление, которое связывает ее по рукам и ногам. Правительство обязалось созвать свободно выбранных представителей народа. Но свободные выборы предполагают существование необходимых гарантий. Правда, эти гарантии не даны, но так как они логически и фактически необходимы, то они не могут быть не даны. Обещан созыв представителей народа. Но для того, чтобы весь народ мог высказаться, необходимо всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право. Иначе представители не будут представителями народа. Все это казалось неотразимо убедительным в своей, как выразилась одна газета, «божественной простоте».

Мы ждем торжественного провозглашения гарантий, мы ждем назначения срока! – говорит снова оправившееся правое крыло либерального общества, почувствовав под собою «незыблемую» почву рескрипта 18 февраля.

Мы слышим снова в либеральной прессе весенние ноты, только чуть-чуть надтреснутые. «Старые обманувшие слова», которые, как мы видели, вовсе и не исчезали, теперь снова получают радостную популярность. Доверие, доверие – вот лозунг и пароль. И в то время, как левое крыло интеллигенции и, прежде всего, студенчество сердито и недоверчиво хмурится, правая половина с замиранием сердца ждет и надеется.

«18 февраля 1905 года, – писало „Право“ после опубликования манифеста и рескрипта, – навсегда останется памятным днем в нашей государственной жизни… День этот составит поворотный пункт в нашей истории… Бюрократический режим отвергнут волеизъявлением монарха, и возврата ему быть не может» (N 7).[100] «Право» стояло в этой оценке не одиноко. Проф. Гревс[101] с полным основанием писал, что рескрипт «радостно оценивается печатью, как новая эра в истории отношений между правительством и обществом России» («Право», N 9).[102]

«Поворотный пункт», «новая эра», «невозможность» возврата к прошлому, – все то, что мы слышали после указа 12 декабря, все то, что мы еще услышим после 6 августа.[103] Как много могильных камней над прошлым, какое обилие «новых эр»! Не от избытка ли «поворотных пунктов» наша официальная история идет в круговую и каждый раз снова возвращается к исходному пункту?

Однако, слишком скоро обнаружилось, что, несмотря на «новую эру» примирения, жизнь идет старым путем борьбы. Уже через три недели «Праву» пришлось с сокрушением указывать, что со времени объявления о созыве народных представителей "мы пережили мукденское поражение, неудачу комиссии сенатора Шидловского,[104] взрывы в Петербурге и Москве, ежедневные убийства органов полиции, безнаказанно совершающиеся на глазах у всех". А возу новой эры все нет ходу. Между тем, репрессии и мобилизации черных сил, опирающиеся на манифест 18 февраля, идут своей чередою… «И все это совершается в такую минуту, когда бюрократический режим монархом окончательно отвергнут и заменяется народным представительством!» («Право», N 8).[105] И снова уныние сжимает либеральные души жесткой рукой.

«Если правительство призывает общество для совместной работы, – пишет „Право“, – то очевидно, что нужно прежде всего сломать ту преграду недоверия, которая возводилась с такой непреклонностью в течение долгих лет. Без взаимного доверия совместная работа невозможна»… Мы можем тут с благодарностью вспомнить, что «Наши Дни» знали этот рецепт еще до 18-го февраля.

А по прошествии новых двух недель, не принесших новых знамений, «Право» в отчаянии старается внушить гофмейстеру Булыгину,[106] что для него нет лучшего исхода, как стать посредником между абсолютизмом и историей, так как всем ведь известно, что все равно ничто не может остановить ее хода. «Задача государственных людей, – докладывала газета, – влияние которых особенно вырастает в такие острые моменты перелома политической жизни страны, может заключаться только в том, чтобы способствовать этому ходу, сделать его бесшумным и ровным, а для этого нужна энергия, решимость и беззаветная вера в светлое будущее» (N 12).[107]

Было бы, однако, клеветой на демократию, если бы мы сказали, что вся она вместе с «Нашими Днями» и «Правом» молилась об ясной погоде правительственных реформ, идущих «ровным и бесшумным ходом» по пути, пролагаемом министром внутренних дел, одержимым «беззаветной верой в лучшее будущее».

Процесс расслоения демократии, начавшийся под ударом январских событий, шел своим чередом. Рескрипт и указ 18 февраля, как бы намечавшие законом дозволенную переправу в царство правопорядка, давали во многих группах временный перевес элементам либеральной троицы: веры, надежды и любви, но процесс консолидации радикальных элементов этим, может быть, лишь замедлился, но никоим образом не был приостановлен. То прикрываясь указом 18 февраля, то игнорируя его, демократическая левая вырабатывает свои «платформы» и, как бы радуясь первым шагам своего демократического самосознания, старается по возможности острее отточить свои лозунги и отравить их ядом недоверия ко всему, что исходит от коварных данайцев. Недоверие ко всем «старым обманувшим словам», недоверие к «изжитым силам», которые задаются целью превратить мертвые слова в мертвые дела! Не будем отныне стучаться к ним – пусть мертвые хоронят своего мертвеца! Долой всякие петиции, просьбы и докладные записки, – отныне мы обращаемся к народу, а не к его врагам!

Демократическая левая становится на путь призыва к непримиримости и недоверию, на путь агитации, набора и сплочения сил, наконец, на путь поисков боевой политической тактики. Процесс расслоения еще не принимает формы прямого раскола, но все же подвигается вперед. Те самые события, которые объемлют холодом душу либеральных примиренцев, как бы шпорами вонзаются в бока демократической мысли и гонят ее вперед. И в то время, когда правая хлопотала о пригласительной повестке на совещание Булыгина, на левой стороне, вслед за лозунгом Учредительного Собрания, поднимается идея всеобщего активного выступления масс, идея милиции, самочинных общенародных выборов и пр., и пр.

Если мы захотим проследить эти два течения демократии по их внешним проявлениям, мы почти не встретим их в чистом виде; они еще сплетаются и осложняют друг друга в голове отдельных лиц, в сознании целых корпораций, наконец, в настроении всей демократии. Две души живут – увы! – в ее груди.

Лозунг всеобщего избирательного права захватывает, по-видимому, всю политически-бодрствующую «демократию» и, таким образом, вопреки сказанному, как бы объединяет ее. Но на самом деле это не так. Освобожденцы, эти вдохновители демократической правой, принимают всеобщее избирательное право из политического оппортунизма, как средство утихомирить массу. Г. Родичев,[108] напр., так однажды и высказался: компромиссов в этом вопросе не должно быть, «так как они не внесли бы успокоения, а испортили бы дело; бывают моменты, – пояснил он, – когда верность принципу есть высший оппортунизм» («Право», N 11[109]). Радикалы же принимают тот же лозунг, как средство связать себя с движением масс. Первые, молча или вслух, торгуются с непримиримой массой, вторые видят в ее непримиримости единственную демократическую опору. Это две различные позиции, и из них вытекают две тактики, которые неизбежно столкнутся в своем дальнейшем развитии.

«Нужно договориться с населением лицом к лицу, какие требования его фантастичны и какие – вполне основательны. В этом главный смысл предстоящих выборов, – во взаимном договоре лиц различных классов». Так откровенно высказывался г. Родичев в начале марта в цитированной выше речи на собрании петербургского юридического общества. И он тут же пояснил, как именно он думает достигнуть соглашения с «населением» и для чего это ему необходимо.

«Только системой всеобщего избирательного права, – сказал он, – можно будет внести успокоение умов и вырвать доску из-под ног у деспотии, с одной стороны, у революции – с другой» («Право», 1905, N 10).[110]

Позиции освобожденцев, которые в лице гг. Родичевых совершенно сливаются с левыми земцами, обрисована в этих немногих словах с ясностью, граничащей с цинизмом.

Чтобы показать, как нащупывает свой путь левое крыло демократии, мы процитируем речь г. Мякотина,[111] произнесенную 21 марта в том же юридическом обществе. Он решительно протестует против либеральных примиренцев, исходящих из предположения, что в России есть сила, которая одушевлена намерением немедленно преобразовать русскую жизнь. Единственно, где можно было увидеть эту силу, говорит он, это – в рескрипте 18 февраля. С тех пор прошел уже месяц: мы пережили погром в Феодосии, избиение в Баку, избиение интеллигенции в Курске и Пскове и мн. др. 18 марта мы узнали, что работы отодвинуты на несколько месяцев. Из всего этого возможен лишь один вывод: в рескрипте нет реального содержания, он не знаменует собой поворота к действительной жизни, а представляет лишь попытку ответить на ставшие насущными вопросы отрицанием. Не здесь родятся те силы, которые толкают русскую жизнь к преобразованиям и должны передать дело народа в руки самого народа. Если русское общество получило за последнее время возможность говорить не громко, но хоть вполголоса, – то лишь потому, что изменился характер народной жизни, и из народа вышли силы, вступившие в открытую борьбу за новые начала жизни, за права личности и гражданства. Благодаря борьбе, перед русской интеллигенцией выдвинулся вопрос: пролагать ли ей мосты к осуществлению частичных преобразований, к передаче власти в руки групп, которые постараются обеспечить свои интересы, или направить свои силы на поддержание тех боевых лозунгов, на которых могут объединиться живые силы страны. Решение вопроса может быть только одно: она не может идти на уступки и должна требовать созыва Учредительного Собрания на началах всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов («Право», 1905, N 13).[112]

Мы вовсе не хотим сказать, чтобы мысли эти были чрезвычайно смелы или оригинальны. В социал-демократической литературе они высказывались с неизмеримо большей энергией и обоснованностью – и притом еще в те незабвенные времена, когда классовый характер русской оппозиции был для радикалов «Русского Богатства» шифрованным письмом за семью печатями, и всякая попытка со стороны марксистов расшифровать политические шифры считалась навязчивым бредом. Как недавно это было и вместе – как давно!

Мы вовсе не хотели также сказать, что наметившиеся в среде интеллигенции два течения непримиримы. Мы видим, что сейчас они еще не разошлись. Мы увидим, как они будут впоследствии снова протекать по общему «конституционному» руслу, у слияния еще отличаясь друг от друга привнесенной ими окраской, а затем все более и более растворяясь друг в друге…

Они еще не разошлись, говорим мы, а в демократической России они снова сойдутся. Но в ближайший период, который будет периодом борьбы за эту новую Россию, им предстоит разрыв, временный, но тем более острый. «Боевые лозунги», которые рекомендовал г. Мякотин, будут становиться все резче и смелее или все «фантастичнее» и «неосновательнее», чтобы говорить языком г. Родичева. Тогда они, эти демократы поневоле, сделают, может быть, еще шаг влево – все с той же целью «договориться с населением лицом к лицу», – но наступит, наконец, предел их политической эластичности и он не так далек!.. А в это время левая ветвь того же ствола, менее связанная с общими классовыми корнями экономической эксплуатации, более преданная широким целям буржуазно-демократического прогресса, более способная жертвовать грубыми и узкими интересами имущих классов, будет окрашиваться всеми «фантастическими» красками политической палитры.

И сегодняшние братья, дети одной социальной семьи, окажутся завтра злейшими врагами, чтобы впоследствии снова протянуть друг другу братские руки, когда возмутившаяся жизнь устанет от собственного бешенства и войдет в берега «правопорядка» или еще раньше, когда пролетариат своими суровыми атаками ужаснет все образованное общество перспективой «культурного одичания» и отбросит демократов всех нюансов в одну «священную фалангу цивилизации и мира».

Ca ira, ca ira, Qui vivra – verra! (Это будет, будет, Поживем – увидим).

Было бы слишком утомительной и по существу дела излишней работой подробно излагать здесь все манифестации демократической мысли этого периода, – да и вряд ли нам удалось собрать сколько-нибудь исчерпывающую коллекцию резолюций, петиций, постановлений и записок. Достаточно будет, если мы перечислим важнейшие из этих документов и установим их характерные черты.

Первое, что мы считаем нужным еще раз подчеркнуть, так это тот факт, что всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право царит отныне во всех заявлениях безраздельно. Петербургские рабочие так решительно пристыдили передовую интеллигенцию радикализмом своих требований, что сразу отняли у нее возможность гласно сомневаться в «своевременности», «уместности» и «целесообразности» всеобщего голосования. Как японцы обеспечили своему флоту неоспоримое господство внезапным нападением 28 января, так, через год, пролетариат внезапной атакой 9 января сразу обеспечил безраздельное господство своему основному лозунгу над политической волей либеральных кругов.

Заявлений, которые высказывались бы против всеобщего голосования, мы уже не встречаем. Таких, которые обходили бы этот вопрос, по-прежнему укрываясь за ноябрьские земские тезисы, ничтожное меньшинство^{24}. Отныне юристы, педагоги, врачи, гражданские и иные инженеры, агрономы, статистики, журналисты, ветеринары, общественные еврейские деятели, члены николаевской библиотеки, тираспольские граждане и камышинские обыватели, наконец, просто разного звания и состояния лица твердо заявляют, что единственным выходом из всех отечественных зол, профессиональных неурядиц и непорядков, культурных нехваток, словом, из того, что называется «современным положением», является Учредительное Собрание, свободно избранное на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. Наконец, даже профессора высказываются за всеобщее и равное избирательное право, умалчивая лишь о том, должно ли оно быть прямым (смотри постановления съезда профессоров 25 – 28 марта 1905 г.).

Отныне либеральному генерал-майору Кузьмину-Караваеву,[113] прежде чем высказаться за цензовое избирательное право, придется полчаса потратить на расшаркивания перед великим принципом всеобщего голосования. Отныне доблестные тверские Аяксы,[114] Петрункевич и Родичев, принуждены будут первородную подозрительность собственника к массе прикрывать аргументами о технических якобы преимуществах двустепенного голосования. «Русские Ведомости», в течение десятилетий бывшие свалочным местом тоски по земскому цензу 64 года, – отныне и они исторгнут из своей груди вздох надежды на установление «справедливого» принципа всеобщей подачи голосов. И мы имеем все основания думать, что если бы кто-нибудь дал себе труд раскрыть «Вестник Европы»,[115] то смельчак убедился бы, что и в этом коричневом гробике покоятся симпатии к suffrage universel.

Такова судьба многих политических идей, которые кажутся долгое время утопическими. Пришел час, когда из маленьких фактов сложился большой факт революции, и фантастические идеи шутя посрамляют мудрость мудрых. То ли мы еще увидим, господа!.. Но вернемся к февральским и мартовским резолюциям.

Екатеринославское юридическое общество в своей телеграмме, посланной совету министров 1 марта, констатирует, что страна находится «в процессе глубокого возбуждения всех ее общественных сил»; нужны немедленные реформы; законодательная палата должна быть построена на началах всеобщей, тайной и прямой подачи голосов; выборам должно предшествовать установление личной неприкосновенности, а также свободы слова и собраний, дабы зрелые общественные силы могли благотворно влиять на народ, подготовляя население к спокойному восприятию грядущих великих преобразований. Телеграмма требует, чтобы в особое совещание при министерстве внутренних дел были призваны и представители населения.

Сумское сельскохозяйственное общество в своем постановлении от 6 марта исходит из необходимости «умиротворить страну и остановить уже начавшееся движение крестьян», а в качестве средства указывает на созыв народных представителей, свободно избранных путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования; кроме того общество ходатайствует, чтобы в особое совещание были приглашены представители от земских собраний, городских дум и ученых учреждений. Того же требует и нежинское сельскохозяйственное общество.

28 февраля петербургское собрание помощников присяжных поверенных, обсудив указ и рескрипт 18 февраля, признало необходимым: 1) чтобы задача особого совещания была ограничена выработкой закона о созыве Учредительного Собрания на началах равного, прямого и тайного голосования, 2) чтобы к участию в работах совещания были привлечены представители от всего населения России без различия национальностей и вероисповеданий. Собрание, к сожалению, не указало, на каких началах должны быть привлечены в комиссию Булыгина представители всего населения: на началах всеобщего голосования? Но тогда почему бы им не образовать Учредительного Собрания, вместо того, чтобы заседать в министерской канцелярии!

Это затруднение вполне оценили петербургские присяжные поверенные. Вот почему они в заседании 9 марта, приняв в общем ту же резолюцию, что и их помощники, ограничились по второму пункту требованием, чтобы к «трудам» особого совещания был привлечен, наряду с представителями других общественных групп и учреждений, также и выборный представитель присяжной адвокатуры.

К постановлению петербургской адвокатуры присоединяется московская (13 марта), одесская, саратовская, киевская (17 марта). Но московская не ограничивается этим. Она намечает демократические основы конституции и ставит вопросы о милиции и о войне. Вообще по широте постановки вопросов московская резолюция оставляет позади себя все остальные. В то время, как одесская адвокатура еще путается в сетях архаической фразеологии земских адресов и лукаво мудрствует на тему, что «стоящая между царем и народом бюрократия не только не исполняет, но извращает повеления, исходящие от верховной власти», московское собрание (13 марта) говорит: «народным представителям принадлежит право законодательной власти», что же касается исполнительной власти, то она «вверяется кабинету министров, ответственному перед народными представителями». Последовавшее вскоре затем официальное разъяснение упрекало московских адвокатов в том, что они предлагали совету министров принять программу демократической республики. Некоторые газеты уверяли даже, будто московские адвокаты потребовали «социал-демократической» республики: не знаем, не знаем, из резолюции этого что-то не видно.

По вопросу о милиции московская резолюция постановляет: а) просить городские думы и земства учредить вооруженную милицию и принять все меры для охраны граждан и б) признать, что полиция должна быть передана в ведение городов и земств.

Мысль, что путь в Учредительное Собрание пролегает через канцелярию министерства внутренних дел, разделяется не всеми. В то время, как одни требуют допущения в особое совещание представителей населения, не указывая, впрочем, как это сделать, а другие ходатайствуют об этой привилегии лишь для «зрелых общественных сил», более радикальные элементы приходят к тому убеждению, что оппозиции нечего делать за правительственными кулисами, и в пояснение своей мысли цитируют первый псалом царя Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».

Предварительный съезд журналистов 3 – 4 марта, исходя из того, что булыгинская комиссия ни в каком случае и ни при каких комбинациях не может заменить собою (sic!) Учредительного Собрания (к этому можно было бы прибавить: точно так же, как участок ни при каких комбинациях не может заменить собою комитет общественного спасения), пришел к выводу, что «организованные общественные силы должны предъявить к ней единственное требование» – о созыве Учредительного Собрания на соответственных началах. Ввиду этого, съезд считает нежелательным стремление общественных учреждений к участию в работах комиссии Булыгина и рекомендует им в случае, если бы они были приглашены, ограничиться повторением принципиальных требований. Для того, чтоб обеспечить такое, а не иное участие общественных (т.-е., в сущности, земских и думских) представителей в комиссии, съезд рекомендовал собирать возможно большее количество подписей граждан под заявлениями, которые должны быть поданы земским и городским учреждениям.

Таким образом, съезд журналистов пришел к заключению, что задача оппозиции состоит в давлении на правительство извне, и, далее, признал необходимым мобилизацию граждан, правда, в крайне неактивной форме, для давления извне на земство и думы, как на официальное «представительство» населения. Эта, хотя и совершенно зачаточная тактика, все же выше ходатайств перед советом министров об учреждении земской экспертизы при конституционной канцелярии.

Точку зрения мартовского съезда журналистов комментировало «Право» в том смысле, что смешение бюрократических элементов с общественными не может не перенести на общество хотя бы часть ответственности за те результаты, какие окажутся от работ совещания. Для того, чтобы производить давление на власть, оппозиции нет надобности входить в состав комиссии и «уничтожать средостение». Общество может производить свою работу и отдельно, и чем больше оно объединится «в своих положительных идеалах», тем грандиознее будут проявления его работ и тем реальнее должен быть результат. Разумеется, в оригинале («Право», N 10) эти соображения сдобрены соответственной дозой дипломатических двусмысленностей и дьявольски хитрых подмигиваний в сторону власти. Но уж на этом взыскивать не приходится.

Еще дальше в направлении «непримиримости» идет резолюция общества вспоможения окончившим высшие женские курсы. Она заявляет категорически, что выработка новых политических форм не может быть выполнена средствами отживающей правительственной системы. Высочайший рескрипт 18 февраля, – поясняет резолюция, – удерживая во всей полноте «незыблемость основных законов империи», не вносит в положение вещей никаких существенных изменений. Едва ли, однако, не самое значительное число заявлений просто игнорирует «конституционную» работу бюрократии, ограничиваясь, в лучшем случае, как, напр., записка 256 петербургских деятелей по народному образованию, ссылкой на то, что существующие органы власти не в состоянии провести требуемые жизнью изменения, а потому самой насущной потребностью настоящего момента является созыв Учредительного Собрания (от 12 марта).

К несчастью, эта точка зрения имеет свою ахиллесову пяту: она вовсе не задается вопросом о том, кем и как будет, в конце концов, созвано Учредительное Собрание?

Мы вовсе не хотим этим сказать, что точка зрения съезда журналистов качественно выше. Нет! Но она дает исчерпывающий ответ в тех ограниченных рамках, в каких она ставит вопрос. Недостаток приведенных нами более радикальных решений не в том, что они слишком радикальны, а в том, что они недостаточно радикальны. Они останавливаются на полпути. Сейчас станет ясно, что мы хотим этим сказать.

Политическая мысль широких общественных кругов не развивается чисто логически, изнутри себя, по системе учебников государственного права. Она толкается вперед, назад, в сторону тем материальным процессом общественного развития, который она обслуживает. Конечно, политическая мысль, как и всякая иная, имеет свою логику. Но движущей силой политики отнюдь не является формальный силлогизм. Наоборот. Политическое мышление любой общественной группы, как и всякая вообще форма социальной идеологии, чрезвычайно косно. Оно по доброй воле никогда не гоняется за стройностью, систематичностью и законченностью. Во всяком случае, оно ради них не ударит палец о палец. При первом удобном случае оно без сожаления откажется от выводов из признанных им посылок, если только его не толкает вперед неудовлетворенный голос командующего им классового интереса или настойчивое внешнее давление какой-нибудь общественной силы. Это общее соображение прекрасно подкрепляется приведенными выше фактами из развития политической идеологии у русской интеллигенции за несколько месяцев последнего года.

Непорядки русской жизни ни для кого не были секретом и до последнего оппозиционного подъема. Но нужна была русско-японская война, колоссальное практическое испытание кровью и железом всех сторон государственного распорядка, чтобы двинуть общественное сознание от будничного брюзжания против частных неустройств к обобщенному отрицанию целого режима.

Нужно было адское сопротивление бюрократии, готовой отстаивать свои позиции до конца, чтобы требование государственной реформы рассталось с идеей определенного «соучастия» народных представителей, наряду с всевластной бюрократией, и подошло к идее борьбы за обладание государственной властью. Нужно было потрясающее январское выступление пролетариата, т.-е. самой активной части того народа, именем которого оперировала оппозиционная мысль, чтобы эта последняя, во-первых, сделала попытку поставить вопрос права на очную ставку с вопросом силы и, во-вторых, связала народное представительство с лозунгом всеобщего избирательного права.

И каждый раз после того, как новый политический факт вынуждал политическую мысль интеллигентской демократии сделать новый шаг, от которого она вчера еще отказывалась, несмотря на отдельные настойчивые голоса, ей сейчас же казалось, что этот шаг она делает самопроизвольно, как простой логический вывод из старых посылок; более того, ей представлялось, что с этим выводом она родилась. Не отдавая себе отчета в механизме, управляющем ее движением, она тем самым сохраняет за собой право удовлетворяться своей ограниченностью до нового поучительного толчка.

Если, отвлекшись от состава либерально-демократической оппозиции и сложных внутренних трений, мы возьмем ее лишь в развитии и росте тех лозунгов, которые чем дальше, тем больше господствуют в ее рядах, мы натолкнемся на несколько характерных этапов в развитии оппозиционной мысли. Первое «героическое» усилие, которое она должна была произвести, было направлено на то, чтобы связать все частные виды зла, насилия, произвола и нестроения с одним общим лозунгом и, по крылатому слову одного журналиста, от требования реформ перейти к требованию реформы. Требование реформы закрепляется общественным сознанием, как требование участия свободно избранных представителей народа в законодательной работе и в контроле над исполнительной властью.

Достигши этого этапа, политическая мысль упирается в два вопроса: во-первых, на каких началах должно быть организовано участие народных представителей в государственной власти и, во-вторых, какими путями это может быть осуществлено.

Боевой лозунг Учредительного Собрания, созванного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, сменяет бесформенную идею народного представительства и является в сознании общества как бы исчерпывающим ответом на эти оба вопроса.

Переход от идеи народного представительства к лозунгу всенародного Учредительного Собрания сопровождается, по необходимости, глубокой переоценкой значения и объема власти самого представительства. Идея участия народа в осуществлении законодательной власти сменяется идеей перехода государственной власти в руки народа. Но как только идея всенародного Учредительного Собрания получает для оппозиции значение реального определения того единственного пути, на котором только и мыслимо культурно-политическое возрождение страны, общественная мысль становится лицом к лицу с вопросом о необходимых предварительных гарантиях созыва народных представителей. Она их формулирует в виде требований свободы слова, печати, союзов, собраний, неприкосновенности личности и жилища и всеобщей амнистии по делам политическим и религиозным.

Политическое сознание уясняет себе, что свобода выборов означает не только свободу опускания избирательного бюллетеня в деревянный ящик, но целую серию публичных прав, обеспечивающих свободу агитации. Только при условии признания за населением этих необходимых прав, гласит «заявление граждан в херсонское губернское земское собрание», могут и должны быть созваны представители народа. А резолюция «многочисленного собрания представителей нижегородского общества и граждан» (sic!) формулирует это требование, как ультиматум: «без изложенных гарантий и условий, – говорит она, – общественные учреждения и группы должны отстраниться от участия в выборах представителей будущего законодательного собрания». Таким образом, уже на другой день после издания рескрипта выдвигается бойкот, если не как тактика, то как угроза.

В итоге сложных коллизий, ошибок, разочарований, политических поучений сверху и снизу демократическая интеллигенция создала такую правовую конституцию: необходимо реорганизовать государственный строй на демократических началах; сделать это может и должен сам народ в лице полномочного Учредительного Собрания; избрать своих представителей в Учредительное Собрание народ сможет лишь при наличности необходимых гарантий и свобод.

Все это совершенно верно. Но кто установит и закрепит в соответственных учреждениях гарантии и свободы? Кто созовет подлинное, неподтасованное всенародное Учредительное Собрание?

В «Проекте основного закона Российской империи»^{25} мы находим следующее крайне поучительное заявление:

«Единственным правильным путем к осуществлению программы, начертанной в изложенном проекте, мы считаем созыв Учредительного Собрания, свободно избранного всенародным, прямым, равным и тайным голосованием, для выработки и приведения в действие основного государственного закона. Только в таком случае закон этот будет исходить из соответствующего его значению источника – из воли народа».

«Мы оставляем открытым вопрос о том, при каких условиях совершится переход к новому строю и каким образом будет выработан и санкционирован порядок избрания в Учредительное Собрание. Все это зависит от временного сочетания обстоятельств и не поддается юридическим определениям».

Совершенно бесспорно, что способ, каким может быть завоевано Учредительное Собрание, не поддается правовым определениям, так как это способ сверх-правовой. Но он должен подлежать определениям политической тактики со стороны тех групп, которые не хотят ограничиваться выжиданием a bras croises (сложа руки) благоприятного «временного сочетания обстоятельств», которое позволит им расправить руки и протянуть их к власти.

Если освобожденские «демократы», приспособляющие все свои жесты и интонации к каждому «временному сочетанию обстоятельств» в отношениях между абсолютизмом и земщиной, принципиально враждебных всякой последовательной тактике, способной лишь стеснить их пламенеющую готовность, – то честные демократы левого крыла еще недоразвились до постановки и проведения законченных тактических планов. Уяснение демократических задач и агитация в ограниченных кругах интеллигенции составляли для них все содержание работы. И отрицательное решение вопроса о комиссии Булыгина, как о звене в непрерывной цепи правовых преобразований, впервые, в сущности, поставило левых лицом к лицу с вопросом: где же действительный путь?

Московское отделение технического общества в своем обширном «постановлении» приходит к такому решению этого тактического вопроса: «Ввиду доказанной несостоятельности (неспособности?) бюрократических комиссий справиться с предстоящей задачей, для решения вопроса о способах созыва Учредительного Собрания должны быть немедленно созваны комиссии из свободно избранных представителей всех организованных общественных сил страны без всякого участия бюрократического элемента».

Организованные силы страны должны взять дело созыва народных представителей в свои руки; выборы должны быть произведены самолично. Необходимая обстановка для выборов будет создана путем захватного публичного права, именуемого на нашем политическом жаргоне «явочным порядком». На страже всех завоеваний захватного права станут организованные общественные силы. Приобретает некоторую, правда, очень неширокую и неглубокую популярность идея городской и земской милиции. 8 марта в заседании московской городской думы были доложены заявления соединенного собрания всех групп помощников присяжных поверенных и педагогического общества, требовавшие, чтобы городское самоуправление взяло на себя учреждение гражданской милиции из всех без изъятия классов московского населения, так как лишь милиция может явиться действительным средством охраны физической неприкосновенности и душевного спокойствия граждан. Вот к каким выводам начинает все больше толкаться демократическая мысль.

Но если политическая агитация еще могла быть рассеянной и вестись партизанскими средствами, то политическая тактика, даже самая примитивная, уже требует организации. Нужно организоваться, организоваться во что бы то ни стало! – одной мобилизации общественного мнения посредством прессы, резолюций и банкетов недостаточно, чтобы достигнуть цели. Нужна материальная организация боевых сил.

Пироговский съезд врачей, открывшийся в Москве так называемым «явочным» порядком, решительно заявил о необходимости врачам сорганизоваться для энергичной борьбы рука об руку с трудящимися массами против бюрократического строя – для полного его устранения – и за созыв Учредительного Собрания, которое должно быть созвано при условии передачи полиции в руки общественных учреждений и предварительного проведения в жизнь начал неприкосновенности личности и необходимых свобод. Достаточно только сопоставить эту часть резолюции с постановлением петербургского врачебного общества от 8 января о необходимом «изменении правового порядка, предложенного большинством съезда земских деятелей 6–9 ноября», чтобы увидеть, какой путь прошла политическая мысль с 9 января до 20 марта, т.-е. в течение двух с половиною месяцев!

Состоявшийся в марте же съезд агрономов и статистиков, исходя из того, что все русское общество в настоящее время не может возлагать никаких надежд на работающие ныне различные правительственные комиссии, пришел к заключению о необходимости в целях проведения в жизнь выработанной им программы, т.-е. в целях активного участия в происходящем народном движении, организовать союз агрономов, статистиков и других деятелей по экономической помощи населению.

Мы, таким образом, подошли к моменту создания многочисленных «профессиональных» союзов интеллигенции.

«Союзное» объединение интеллигенции разных профессий диктовалось элементарной потребностью оппозиции в сплочении. Это так ясно, что об этом не стоит распространяться. Формы этого союзного движения складывались всецело под влиянием общего политического развития страны, появления новых сил на новой арене.

Идея объединения в профессиональные союзы зарождается независимо у двух групп: профессорской и инженерской; крайне поучительно, что именно у этих групп, из которых одна находится в непрестанном общении с самой активной частью интеллигенции, студенчеством, а другая – с самым боевым классом общества, пролетариатом.

Мы знаем, что профессора – это самая косная, безличная, на все готовая корпорация русской интеллигенции. Не было той холопской миссии, от которой отказалась бы профессура. За чин и плату они играли роль педелей казенной науки. Не было той полицейской репрессии, аппаратом которой не были бы профессора. Но непримиримая тактика студенчества, боровшегося за академические вольности и политическую свободу, сводила к нулю итоги правительственной и профессорской полицейщины. Антагонизм между профессорами и студенчеством, не внимавшим сытой либеральной мудрости своих «наставников», обострился до крайней степени, прежде чем профессора поняли, что так дальше нельзя: нужно либо закрыть университеты навсегда, либо добиться для них необходимых условий существования. Таким образом, профессора не просто додумались до преимуществ конституционного строя перед самодержавно-полицейским и не просто заразились общим настроением, но были выброшены, буквально вышвырнуты, боевой непримиримостью студенчества на путь оппозиции.

Это не единственное явление такого рода, мы знаем другое, гораздо более крупное. Представители торгово-промышленного капитала были обращены к оппозиционной «платформе», ничем иным, как грандиозным развитием стачек. Можно почти считать политической «теоремой», что, если мы имеем две непосредственно связанные группы или два класса буржуазного общества, из которых один играет подчиненную, а другой в той или иной степени командующую роль, то командующий класс не привлекается на путь оппозиции каким-нибудь мирным договором с классом зависимым, но вынуждается этим последним к оппозиции путем самой непримиримой боевой тактики. Иными словами: не соглашения и союз создают увеличение оппозиционных сил, но принципиальная политическая дифференциация. Отсюда урок для демократии: при занятии каждой новой позиции нужно больше заботиться об ее укреплении и использовании всеми боевыми средствами, чем о сохранении союзника, дотащившегося до этой позиции.

Когда студенты посредством крайне выразительных демонстраций ad oculum (с очевидностью) доказали все еще колебавшимся профессорам, что наука должна быть свободной, а свободная наука возможна лишь в свободном государстве, среди профессоров приобрела популярность мысль о съезде и союзе. Перейдя на почву политической оппозиции, профессора первым делом ухватились за грозное оружие буржуазного либерализма: за оппозиционные обеды. Опыт мировой истории давно уже засвидетельствовал чрезвычайно разрушительное влияние этого средства на старый порядок. Обед приурочивался к Татьянину дню (12 января, 150-летие московского университета[116]), а к обеду приурочивалось принятие упоминавшейся выше записки о «нуждах просвещения». «К 4 января, – повествует „Русь“, – записка была выработана, и все распоряжения по обеду были сделаны», причем, по отзыву той же газеты, в редактировании записки и устройстве обеда принимали деятельное участие наиболее выдающиеся силы оппозиционной науки. Так шли дела на либеральной кухне русской профессуры, как вдруг за три дня до предположенного обеда разразилась гроза 9 января. Кровавый день унес с собой, между многими сотнями рабочих, несколько человек студентов, которым так и не довелось дожить до того часа, когда воспитанные ими профессора приступят, наконец, к затрапезной борьбе с абсолютизмом. Обед, впрочем, не состоялся. «Первым движением кружка, – излагает почтительная „Русь“, – было расстроить обед и обратить деньги, собранные за билеты на обед, на помощь семьям рабочих, убитых или раненых 9 января». Само собою разумеется, это было достойно всякой похвалы. «На собраниях 10 и 12 января кружок занимался ликвидацией дел обеда», было избрано бюро, которое выработало основные положения организации союза профессоров. Эти положения были приняты съездом профессоров и преподавателей высших учебных заведений 25–28 марта, и союз был создан.

Мартовский съезд происходил уже после закрытия всех высших учебных заведений волею студенчества в виде протеста против январских правительственных злодеяний. Таким образом, давление так называемых общих государственных условий на академическую жизнь равнялось к этому моменту десяткам атмосфер. Шансы университетской науки стояли гораздо хуже, чем шансы революции. Тем не менее постановления мартовского съезда профессоров отличаются немощным характером. Гг. профессора заявляют, что не могут не взирать с глубокой тревогой на тяжелые условия, переживаемые нашей страной. Стоит присмотреться научным оком к «грозным симптомам» – аграрным волнениям и рабочим забастовкам, чтобы увидеть, что Россия находится на краю пропасти. Каждая минута промедления увеличивает правительственную и общественную анархию – «ту смуту, которая грозит неисчислимыми бедствиями стране». Профессорский съезд требует конституционного режима на основе всеобщего и равного избирательного права, прямого опущено потому, что профессора стоят за двустепенное, а тайное опущено для того, чтобы замаскировать отсутствие прямого: обычный прием для всех сторонников двустепенного голосования. Резолюция молчит о распространении избирательного права на женщин. Резолюция, разумеется, упоминает об идее социальной справедливости и угрожает фактами аграрных волнений и рабочих забастовок, но не выдвигает ровно никакой программы аграрной реформы и фабричного законодательства.

Тактические выводы съезда еще более поражают своей нищетой. Если не считать предложения профессорам заниматься распространением знаний по основным вопросам конституционного права, то останется одна чисто отрицательная тактическая директива: профессора отныне отказываются каким бы то ни было образом поддерживать практику полицейско-бюрократического воздействия на учащееся юношество.

Мы уже сказали, что союз инженеров сложился около того же времени, что и союз профессоров. Периодические возмущения пролетариата, вызываемые общим социально-правовым укладом и приводящие к сложным коллизиям капитала, труда и власти, все чаще и чаще ставили инженеров, находящихся, по образному выражению юго-западной группы, между молотом капитала и наковальней труда, в безвыходное положение и лишали их условий «спокойной и достойной работы». Таким образом, несомненно, что общественно-профессиональные условия, страшно отягчившиеся «грубой междоусобной войной труда и капитала», заставили инженеров понять полное «несоответствие новых экономических устоев с обветшалыми политическими формами». Борьба за создание условий спокойной и достойной работы превратилась в борьбу за конституционные гарантии государственной жизни. Для борьбы за эти гарантии 5 декабря образовался в Петербурге союз инженеров и техников разных специальностей. Задачи, которые он себе ставил, меньше всего отличались определенностью: 1) изучение социальных условий, в каких работает русская промышленность, 2) изыскание и проведение в жизнь улучшения этих условий (sic!)^{26}. Союз, по-видимому, мечтал вначале легализоваться, так как весь декабрь бюро занималось разработкой каких-то основ деятельности союза, но нагрянувшие январские события, как объясняет обстоятельный доклад бюро («Право», N 11), не позволили ждать выработки какого-нибудь устава, и союз решил считать себя фактически существующим. Дальнейшая практика упрочила этот метод, так как для всех стало ясным, что легализованные общества имеют пред неосвященными, но фактически существующими лишь ту привилегию, что могут быть по произволу закрыты администрацией.

Январские события временно оживили деятельность союза. Он оказывал материальную помощь раненым и семьям жертв 9 января, затем взял на себя инициативу в устройстве столовых для пролетарских детей, голодом которых их отцы оплачивают свою борьбу за лучшее будущее для новых поколений…

Мы уже знаем об интересной записке союза по поводу действительных причин рабочего движения, представленной через г. Витте комитету министров. Союз постановил поддерживать своих пострадавших членов и выразил принципиальное порицание инженерам, выполняющим полицейские функции выуживания «неблагонадежных» рабочих. Далее, когда затея с комиссией сенатора Шидловского закончилась жалким фиаско, благодаря принципиальной настойчивости и образцовой выдержке представителей петербургского пролетариата, и когда власти стали срывать сердце на отдельных выборщиках, подвергая их всяческим карам, вплоть до побоев, союз инженеров публично протестовал против чисто провокаторской роли, разыгранной г. Шидловским. Если еще упомянуть о протесте союза по поводу бакинского диавольского шабаша, подготовленного полицейски-разбойничьей политикой кавказской администрации, то мы получим более или менее полный очерк деятельности союза за этот первый период.

Юго-западные инженеры, умудренные, по собственной рекомендации, значительным жизненным опытом, достаточно дисциплинированные своими научными познаниями (и солидными окладами?) и гарантированные поэтому от всех необдуманных и незрелых решений, обещали «в самом непродолжительном времени выступить с солидно-мотивированными заявлениями и ходатайствами как перед представителями местной власти, так и перед высшими правительственными органами страны».

К сожалению, нам совершенно неизвестно, каковы были реальные плоды для счастья и благоденствия юго-западной России от этой патентованной в своей зрелости политической тактики, состоящей в представлении солидно-мотивированных ходатайств достаточно дисциплинированными ходатаями.

22-24 апреля на делегатском съезде,[117] сперва заседавшем в Петербурге, а затем вынужденном se retirer sur le sol hospitalier de Finlande (отступить на гостеприимную почву Финляндии, как значилось в приветственной телеграмме, посланной обществу финляндских инженеров), союз получил всероссийскую организацию – в его состав вошло около 3.000 человек – и выработал так называемую платформу… Всенародное Учредительное Собрание, предоставление избирательного права женщинам, право на национальное самоопределение, гарантируемое конституцией, немедленное провозглашение публичных прав – такова политическая часть «платформы». Основными задачами рабочего законодательства съезд провозгласил: прогрессивное уменьшение (sic!) рабочего дня до 8 часов и государственное страхование рабочих. Съезд признал, далее, необходимой коренную аграрную реформу, но совершенно не определил ее оснований.

Тактические резолюции союза имеют по преимуществу отрицательный характер: признано несовместимым с достоинством инженера обращение к вооруженной силе при конфликтах труда с капиталом, исключение рабочих по полицейским спискам, репрессии за празднование 1 мая и пр. и пр.

Из докладов, чтение которых предшествовало выработке программных резолюций, выяснилось, как гласит отчет о первом заседании, что союзы всюду возникали под влиянием вестей из столицы и особенно после 9 января. Находим необходимым это не только отметить, но и подчеркнуть.

Предварительный съезд столичных и провинциальных журналистов 3–4 марта 1905 г., который нам уже известен по своей резолюции относительно совещания гофмейстера Булыгина, подготовил посредством избрания бюро первый всероссийский съезд журналистов, заседавший в Петербурге с 5 по 8 апреля и положивший основание союзу российских писателей. На первом же заседании наметились, по классификации «Новостей»,[118] два противоположных течения: более умеренное и более радикальное, причем восторжествовало первое. В красиво построенной речи г. Короленко[119] демонстрировал не «более умеренное», но более, чем умеренное течение русской демократии.

Г. Короленко нарисовал свое тревожное настроение – и нарисовал в таких характерных красках, что мы не подобрали бы для этого настроения другого имени, как политическая жуть. Снизу катится что-то большое, темное, гневное, рокочущее – и наступает все ближе и ближе… Сверху укрепилось что-то тупое, жестокое, бессмысленное и не хочет уступать… А мы, либеральная печать, стоим меж этих двух надвигающихся сил, – и гложет нас, гложет предсмертная тоска… Сдержим ли? Или не сдержим? И тогда «оно» всей тяжестью навалится на нас и раздавит наши бедные, мягкие, жирондистские[120] души…

Такое же настроение, – вспоминает оратор, – было и перед освобождением крестьян. Но тогда условия сложились благоприятно… для кого?.. Тогда прогрессивным элементам общества в союзе с прогрессивными элементами бюрократии удалось разрешить важнейшую задачу того времени. И все страхи, вся накопившаяся взаимная ненависть, все угрозы исчезли, как ночные тени, перед веянием света и свободы. А теперь? Союз печати с бюрократией, к несчастию, невозможен, потому что бюрократия цепко держится за свои привилегии. Бюрократия даже не понимает того, что в сущности либеральная печать является устоем порядка, ибо она сеет в обездоленных массах спасительную надежду – надежду на реформу сверху. А надежда заменяет отчаяние ожиданием. Но сбудется ли надежда? Или обманет и тем закалит отчаяние? Хватит ли у «современного поколения» сил для разрешения задачи и предотвращения катаклизма? Или же на нас надвинется то грозное, что зреет внизу?.. Вот в чем тревожный вопрос. Очень красиво и правдиво пела жирондистская душа писателя-художника о предреволюционной политической жути русской демократии. Встреченная «дружными аплодисментами» речь г. Короленко стоит, в своем роде, десятка демократических «платформ».

Но съезд все же не ограничился поэтической исповедью и принял предложение г. Милюкова, считающего себя, как известно, реалистическим политиком, выработать основы программы и тактики.

При обсуждении политической платформы возникло разногласие насчет предоставления избирательных прав женщинам, – но «подавляющим большинством голосов этот вопрос был разрешен в положительном смысле».

Аграрный вопрос был разрешен съездом более широковещательно, чем определенно, и более великодушно, чем глубоко. Союз писателей поставил себе задачей «стремление к осуществлению (как осторожно!) такой экономической политики, в результате которой весь земельный фонд страны был бы предоставлен в распоряжение трудящегося населения (как смело!)». Всякий, кто будет отстаивать добавочное наделение с выкупом, организацию переселений и другие не бог весть какие радикальные меры, будет чувствовать себя в курсе «стремлений к осуществлению» каучуковой аграрной программы. Немудрено, что к этой резолюции, столь робкой и столь «смелой» в одно и то же время, присоединилось больше 80 голосов, т.-е. все, кроме марксистов, которые воздержались (?), надо думать, из брезгливости к формулам, которые обещают все и ничего. За национализацию земли одновременно с государственным преобразованием высказалось уже только 54 голоса. Мы не будем здесь подвергать детальной критике творчество буржуазной демократии в области аграрного вопроса, – ниже мы сделаем это в другой связи.

Глубокой поучительности полны заключения гг. российских писателей по рабочему вопросу. Единогласно съезд высказался за государственное страхование рабочих, за урегулирование (а не уничтожение!) ночного труда, за ограничение (а не безусловное воспрещение!) детского труда. Вопрос о немедленном введении 8-часового рабочего дня вызвал разъединение: соответственная резолюция была принята лишь 50 голосами против 42, при 6 воздержавшихся. Тогда предложили другую резолюцию, требующую немедленного введения 8-часового рабочего дня лишь для тех производств, где он «возможен по техническим условиям в настоящее время», и принятия надлежащих мер для введения его «в ближайший срок» во всех других производствах, но и за эту резолюцию голосовало лишь 52 против 49.

Тогда было внесено предложение: ввести в платформу союза писателей не только законодательную охрану трудящихся, но и «содействие пролетариату в его борьбе за политическое и экономическое освобождение и стремление к обобществлению орудий производства». Да, да, ни больше, ни меньше! И что же? Социалистическая программа, потому что ведь это социализм, господа! – была установлена «подавляющим большинством голосов» писателей. Случилось это в вечернем заседании всероссийского съезда 6 апреля в лето от Р. Хр. 1905…

Итак, после 6 апреля 1905 г. «подавляющее большинство» русской печати стало на службу социализму. Удивительное дело, как этого никто даже и не заметил! Мы лично всегда очень внимательно следим за русской журналистикой и должны признаться, что только теперь, изучая все политические декларации русской интеллигенции за последний год, мы узнаем о такой великой и в то же время крайне дешевой победе международного социализма на нашей родине… Подавляющим большинством было санкционировано стремление к обобществлению орудий производства. Жаль, очень жаль, что по этому вопросу не было произведено поименного голосования. Так, для нас остается сокрытым поведение хотя бы делегата «Вестника Европы». Или г. Слонимский,[121] великий марксоборец, перешел к идеям коммунизма? А г. Милюков? А г. Короленко? А «Русские Ведомости»? «Мы все – социалисты», – повторили они 6 апреля знаменитые гладстоновские[122] слова. Все – и даже «Биржевые Ведомости»,[123] так красноречиво отстаивающие наряду с платформой союза платформу г. Витте! Впрочем, тут нет даже и противоречия: «Московские Ведомости», которые всерьез думают, что «они все – социалисты», не так давно писали, что кого-кого, а уж г. Витте никто, разумеется, не заподозрит в отрицательном отношении к социалистическим идеям.

Да, они все – социалисты! И те, которые высказывались против равноправия женщин, и даже те, которые голосовали против восьмичасового рабочего дня. Приняв столь внезапно социалистическую программу, эти смелые джентльмены разошлись по своим редакциям и снова взялись за свое тягло: кто продолжал защищать программу земских съездов, кто – программу г. Витте, никому еще, впрочем, неизвестную.

«Стремление к обобществлению орудий производства!..» – что же это все-таки означает? В том-то и суть, что это ничего не означает. Или, может быть, вернее будет сказать, это означает – сознательное или бессознательное – политическое шарлатанство.

Съезд заседал в такое время, когда даже г. Короленко пришлось признать, что «огромный контингент фабрично-заводского пролетариата уже сознал важность свободных политических форм» – и не только свободных политических форм, но и полной, т.-е. социалистической свободы от гнета капитала. Игнорировать пролетариат буржуазной демократии не приходится. Нужно, значит, дать место этому «огромному контингенту» на своей маленькой платформе. Восьмичасовой рабочий день? Конечно, это излюбленный лозунг пролетариата. Но ведь этот лозунг все-таки кое к чему обязывает. Тут имеешь дело прямо с цифрой: восемь часов, не больше и не меньше. Присягнуть на верность этому лозунгу значит создать для себя затруднение при обсуждении земских и промышленных программ, а также и никому еще неизвестной программы г. Витте. Но расписаться в «стремлении к обобществлению», – mon Dieu! – кого и к чему это обязывает? А между тем, это недурной козырь в борьбе с социал-демократией. Вы нас обвиняете в ограниченном буржуазном либерализме? Позвольте! мы вам сейчас покажем, – у бюро нашего союза в архиве спрятана наша программа, – так вот, если ее найти и прочитать, то из нее можно с несомненностью удостовериться, что 6 апреля 1905 года мы все клялись на перьях поддерживать «стремление к обобществлению орудий производства». Теперь понятно, почему все они социалисты… Для того, чтобы покончить с этим, прибавим, что в конце концов социально-экономические вопросы, в интересах единства, были вовсе исключены из платформы, и она оказалась чисто-политической.

По вопросу о тактике съезд признал наиболее целесообразным «прямой и активный» образ действий, и нам неизвестно, как примирилась с этим жирондистская жуть г. Короленко и тех, кто дружно аплодировал ему. Впрочем, прямой и активный образ действий исчерпывался, по мнению съезда, настойчивой агитацией в пользу немедленного созыва Учредительного Собрания, производимой путем цензурной и бесцензурной печати устройством сходок, собраний и народных митингов и, наконец, в частности, образованием ряда профессиональных союзов, с возможным объединением их деятельности в союзе союзов.

Насколько нам известно, никакого «прямого и активного» образа действий союз писателей, как таковой, не проявил. Но, может быть, можно было бы простить ему это или, по крайней мере, найти смягчающие вину обстоятельства, если б в своей газетной агитации члены его оставались верны хотя бы только принятым ими политическим директивам. Мы нашли бы для них, может быть, оправдание, если б они, не вступая самолично на путь «прямой и активной» борьбы, поддерживали бы такой образ действий в своей прессе или, по крайней мере, воздерживались от литературной агитации, направленной против прямого и активного образа действий. Но не было и этого! Не было ни одной либеральной газеты, которая бы служила своей программе иначе, как путем каждодневных нарушений ее. Не было ни одной газеты, которая воздерживалась бы от искушений занести руку на представителей «прямого и активного» образа действий! Мы утверждаем, и мы готовы принять вызов любой из наших либеральных и радикальных газет и доказать перед любым жюри, что повседневная политическая агитация всей нашей прессы, всей без исключения, стоит неизмеримо ниже даже тех политических принципов, которые представителями той же прессы признаются в торжественных декларациях. Наши оппозиционные газеты за работой отличаются одна от другой лишь степенью измены основным и элементарным принципам демократии.

Наиболее шумно произошло, несомненно, образование всероссийского союза медицинского персонала. Образование это произошло на пироговском съезде, собравшемся не только без разрешения администрации, но и вопреки ее прямому запрещению. В конце концов центральные власти санкционировали съезд, уже фактически заседавший.

Резолюция пироговского съезда 20 марта, легшая в основу медицинского союза, как его «платформа», стоит неизмеримо выше всех других «союзных» программ по определенности и полноте демократических требований.

Пироговский съезд, как мы уже знаем, требует немедленного прекращения войны и перехода полиции в руки органов самоуправления, как мер, которые должны быть осуществлены еще до созыва Учредительного Собрания; это последнее, как и органы самоуправления, должно быть организовано на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права без различия пола. Учредительное Собрание должно передать верховную власть законодательному собранию, избранному на тех же началах и образующему одну палату. Отметим здесь, что мы не знаем другого открытого голоса из рядов демократии в пользу однопалатной системы; все съезды и союзы до сих пор вовсе обходили этот кардинальный вопрос; что же касается прессы, то она либо откровенно присоединялась к земской и освобожденческой конструкции двух палат, либо, как «Сын Отечества», виляла в этом вопросе, страха ради земска, притворялась, что ей неясны демократические преимущества одной палаты. Далее, резолюция пироговского съезда требует, чтобы первое же собрание, т.-е. Учредительное, помимо организационно-конституционных работ и кроме установления всеобщего бесплатного обучения и отделения церкви от государства провело основные финансовые, аграрные и фабрично-законодательные реформы: введение подоходно прогрессивного налога; обеспечение землею трудящихся за счет государственных, удельных, монастырских и частновладельческих земель; установление 8-часового рабочего дня во всех сферах труда, минимума заработной платы и государственного страхования рабочих.

Задачу возникающего союза резолюция видит в энергичной (иначе: «прямой и активной») борьбе рука об руку с трудящимися массами против современного государственного строя для полного уничтожения его и замены свободным строем через посредство Учредительного Собрания.

В резолюции можно указать на один крайне серьезный пропуск, имеющий далеко не одно только формальное значение: это умолчание о необходимости уничтожения постоянной армии и замены ее всенародным вооружением, т.-е. милицией. И отсюда надлежит сделать тактический вывод о необходимости немедленно приступить к осуществлению этого коренного требования демократии организованными силами и «рука об руку с трудящимися классами», так как без этого «энергичная, прямая и активная» борьба за народовластие грозит остаться украшением бумажных постановлений, не внушающих доверия и уважения ни тем, кто их пишет, ни тем, кто их читает.

Закрытие пироговского съезда произошло так же шумно, как и его открытие. Мы приведем здесь сцену закрытия в живописном воспроизведении «Московских Ведомостей».

"Оглашены были официальным характером политические резолюции, выработанные на частном совещании врачей 20 марта… Все резолюции принимались при оглушительных рукоплесканиях. Члены съезда и публика единогласно постановили принять все меры к самому широкому распространению в стране всех резолюций съезда. Председательствующий вносит заявление группы врачей об учреждении всероссийского союза медицинского персонала для борьбы против существующего государственного строя и для содействия скорейшему введению конституционного образа правления. Предложение встретило единодушное сочувствие врачей и публики, что было выражено поднятием рук. При обратной проверке из 3.000 присутствующих никто руки не поднимал. Затем была прочитана вице-президентом пресловутого сельскохозяйственного общества А. В. Тесленко[124] возмутительная резолюция отдела ветеринарных врачей, повторявшая в более резких выражениях уже принятые постановления. Врач Д. Я. Дорф читает от имени какого-то студенчества настоящую прокламацию, которая заканчивается словами: «долой самодержавие!». Это заключение подхватывается присутствующими студентами и многими лицами из публики, и зал консерватории оглашается кликами: «долой самодержавие! да здравствует республика!». Когда неистовство «неучащейся» молодежи утихло, председательствующий заявляет, что съезд исполнил свою задачу, и закрывает заседание. Снова раздаются рукоплескания и возмутительные возгласы. Многим казалось непонятным, почему съезд закрывается (раньше назначенного администрацией времени). Д. Я. Дорф разъясняет: «Мы сами открыли съезд – мы сами закрываем». Сотрудник «Московских Ведомостей» не вынес этого зрелища и ушел с собрания.

Как не вспомнить январских съездов 1904 года! Как не вспомнить того музыкального финала, в котором бесследно утонули оппозиционные резолюции пироговского съезда! Предполагалось, как известно, пред заключением съезда (1904 г.) прочесть вслух и пробаллотировать выработанные за кулисами резолюции, но едва приступили к делу, как с хор бешено грянул предупредительно заготовленный военный оркестр. Как гулко, уверенно и нагло гудели, ревели, ухали и завывали трубы, литавры и барабаны г-на Плеве! Разнузданным ревом патриотически-камаринской мелодии заглушались робкие конституционные голоса. Пьяные от муштры, от собственных звуков, а, может быть, и от вина, солдаты дули изо всей силы легких и барабанили со всего размаха рук; кошмарный хаос звуков терзал атмосферу, а бедные делегаты столичной и провинциальной смуты, точно оплеванные, точно подвергнутые телесному истязанию, крались наружу из этого музыкального ада… То было в январе 1904 г. В марте 1905 г. еще не иссяк, конечно, порох в пороховницах абсолютизма. Но уж прошлогодней исступленной самоуверенности под аккомпанемент победных звуков не осталось и следа.

Вспоминается рассказ Достоевского про музыкальную фантазию на рояле на тему франко-прусской войны.[125] Эта фантазия начинается могучими звуками марсельезы. А потом откуда-то из-за угла примешивается к ним пискливый голос пошлейшего вальса «Mein lieber Augustin»… Борьба между двумя мелодиями растет, растет… марсельеза угасает, вальс крепнет… наконец, звуки марсельского гимна совершенно тонут в волнах разухабистого вальса, этого музыкального апофеоза торжествующей солдафонско-мещанской силы.

Но бывает, как видим, и иначе. Угарная симфония произвола носится по градам и весям несчастной страны, и кажется ей, что царствию ее не будет конца. Но вот навстречу азиатскому реву бросаются грудью молодые тона марсельской песни. Бешено ухает солдатская мелодия, как исступленные грохочут казенные барабаны и хоронят марсельезу, точно последнюю речь приговоренного к смерти. Но не смиряется песня свободы. Растет и крепнет и набирается металла ее голос. Вот уж он звучит, как могучий набат всенародной тревоги. Скоро-скоро пронесется он, как торжествующий звон победы.

Подъем, произведенный в интеллигенции событиями 9 января, сказывался во всем: и в содержании требований, и в их форме, и в самом тембре политического голоса. Но непосредственный виновник этого небывалого подъема, пролетариат, скоро стал тускнеть в сознании интеллигенции и терять обаяние январских дней. Правда, стачка мчалась по Руси, как пожар по американским прериям. Но после 9 января, после этого страшного боевого крещения передовых рядов, простая мобилизация остальной армии уже не могла производить того впечатления. К стачке привыкали. Ее то порывистый, то затяжной характер стал простым серым фоном освободительного движения. И хотя пролетариат остался неприкосновенным, как аргумент, в резолюциях и в увещаниях либеральной прессы по адресу реакции, но, как мы уже отметили выше, вера в него снова падала. Могучая борьба пролетариата в Варшаве, Лодзи, Риге и на Кавказе, правда, импонировала интеллигенции, но борьба эта носила окраинный, провинциальный характер и решающего значения иметь не могла.

Приближение 1 мая снова повысило и концентрировало внимание интеллигенции к пролетариату. Либеральная пресса посвятила международному рабочему празднику целый ряд статей. Она доказывала, что праздник рабочих, это – праздник мира, манифестация солидарности; что во всем мире этот день проходит без жертв; что со стороны русского правительства было бы «неразумно», «нецелесообразно» и, наконец, «несправедливо» превращать праздник братства в кровавую баню. Мы не сомневаемся, что эта аргументация должна была показаться генералу Трепову совершенно неотразимой. «Новости», в которые набились радикальные сотрудники – при старой, однако, редакции – и, таким образом, придали этой газете чуть не львиный зад при совершенно не львиной голове, «Новости» писали, что «все же» лучше бы воздержаться от празднования 1 мая, ибо могут быть жертвы, а между тем «мы» можем достигнуть пристани и без новых кровавых усилий, так как за нас работает «естественный ход вещей». Что такое этот «естественный ход вещей», из которого выключалась сознательная политическая борьба, газета так и не сказала. Так или иначе, внимание либерального общества снова было возбуждено пролетариатом. Нетерпеливым стало казаться, что он опять выступит и положит конец мучительному кризису.

Неудача первомайского выступления, на причинах которой мы здесь не будем останавливаться, резко понизила доверие интеллигенции к зрелости и силе пролетариата. В такой момент, когда он так нужен, когда его ждут с таким болезненным напряжением, – его нет! Разочарование имело острый характер с оттенком какого-то злорадства, хотя, конечно, оно прямо и не было выражено в либеральной прессе.

Оно резко сказалось зато в новой переоценке собственных сил. От нервного «обожания» пролетариата к нетерпеливому разочарованию переход был очень скор; от разочарования в «зрелости народа» к преувеличенной самооценке – еще скорее. Интеллигенция сравнивала свою импульсивность, способность быстро сбегаться на «шум» с этими медлительными и тяжелыми раскачиваниями массы, – и она снова готова была признать за собой громадное преимущество.

На этой психологической почве идея «Союза Союзов» приобретает хотя и неясные, но огромные очертания. Правительство идет к обещанному представительству путем военной диктатуры. Народ, как оказывается, не достаточно созрел, чтобы дать отпор. В таком случае интеллигенция берет дело в свои руки.

К началу мая уже сложились, не считая земского союза, т.-е. организации земцев-освобожденцев, союзы: академический, инженеров, адвокатов, агрономов и статистиков, врачей, ветеринаров, фармацевтов, железнодорожных служащих, журналистов, женского равноправия, равноправия евреев, учителей, конторщиков и бухгалтеров. В мае образовался союз крестьянский.[126] В начале мая союзы приступили к взаимному объединению.

Рисовалась такая заманчивая картина: союз земцев, опора и надежда, объединится с союзами интеллигенции; затем к ним примкнут союзы крестьянский и рабочий; эта могучая сеть, охватив всю страну, создаст Союз Союзов, как свой центральный орган. Тогда задача будет в сущности решена. Союз Союзов возьмет на себя функции несостоятельной комиссии гофмейстера Булыгина, выработает избирательный закон и созовет Учредительное Собрание. Таков был план, носившийся в головах наиболее отважных и в большей или меньшей мере разделявшийся всей рядовой массой демократических объединений.

8 и 9 мая в Москве произошел съезд делегатов от 14 перечисленных выше союзов,[127] всего 54 делегата. Была прочитана сводка политических платформ всех 14 союзов, при чем выяснилось, что все они сходятся в основном требовании немедленного созыва Учредительного Собрания на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, хотя на съезде, как сообщал корреспондент «Новостей», резко определились те три общественно-политические течения, которые господствуют в настоящее время в русском обществе (очевидно, к.-д., с.-р. и с.-д.). Были выработаны общие федеративные нормы объединения автономных союзов, были приняты резолюции по поводу реакционно-самодурской тактики, проводимой либеральной московской думой и управой в отношении городских рабочих. В ответ от князя Голицына были получены, разумеется, самые успокоительные заверения. Потом разъехались.

Этот съезд с полной наглядностью показал отсутствие у союзов какой бы то ни было политической (т.-е. массовой) почвы под ногами и, в силу этого, полную неспособность к «поступкам». Здесь повторилось то же, что и в период ноябрьских и декабрьских банкетов. Вначале самая идея организации всероссийских союзов, в которые войдут, – как писал когда-то Герцен,[128] издеваясь над Бакуниным,[129] – студенты, рабочие, генералы, священники, женщины, птицы и пчелы, – самый факт такой организации, независимо от ее политических функций, казался решением вопроса. «Союзы» создавались, как руководящие политические организации, хотя неизвестно было, чем собственно они будут руководить. «Союз Союзов» возник, как коалиция этих заготовленных впрок руководящих организаций и сам оказался в роли заготовленного впрок демократического почти что временного правительства. Но когда здание было построено, платформы сведены к единству, несмотря на «резкое проявление» трех направлений, когда было создано центральное бюро, как увенчание здания, тогда только во всей своей убийственной обнаженности предстал вопрос: что же дальше? где же поступки?

Конечно, Союз Союзов мог бы, собравшись полуконспиративным образом – такова вообще полупреднамеренная, полувынужденная тактика союзов – составить в противовес бюрократической комиссии свой проект конституции и выработать свой избирательный закон. Но от этого действительные судьбы конституционной реформы еще не перейдут к нему в руки. Что же делать? Где же поступки?

Перед демократией возникает вопрос о тактике, о боевой политике, т.-е. именно о том, во имя чего создаются всякие организации и строятся платформы. В сознании демократии снова всплывает образ пролетариата, как образец солидарности. Вспыхивает и получает мгновенную, хотя и неглубокую популярность идея всеобщей политической стачки либеральных профессий. Рабочий класс не только дал интеллигенции политические лозунги, но и заставил ее стать на путь подражания ему в области методов борьбы.

15 мая погиб бесславно, как все в этой бесславной войне, русский флот у острова Цусимы. Это был крах. Так и назвал кн. Евгений Трубецкой цусимское поражение в N 21 «Права».[130] Издевательство над общественным мнением, – писал он, – должно же когда-нибудь кончиться. Попытки свести на нет высочайший рескрипт 18 февраля могут привести к катастрофе. Дальнейшее стремление наших опекунов опекать нас не нашло бы себе на человеческом языке достойного названия. Теперь, когда вы разбиты на суше и на море, вам остается лишь сдаться на капитуляцию. «Посторонитесь, господа, и дайте дорогу народным представителям!».

«Они» ответили на этот крик возмущения двойственно. С одной стороны, они объявили, что 26 мая совет министров приступил к обсуждению булыгинского проекта. Что это обещало, никто не знал. С другой стороны, от 24 мая сообщалось о назначении на высший полицейский пост генерала Трепова. Что это обещало, все слишком хорошо знали.

В этот момент было экстренно созвано делегатское собрание Союза Союзов. Земский союз в этом собрании участия не принимал под тем предлогом, что одновременно с этим происходил соединенный съезд земских и городских деятелей, на котором писался коалиционный адрес и выбиралась коалиционная депутация. Но зато прибавился союз крестьянский.

Вопрос: что делать? был поставлен событиями в упор. Что же ответил Союз Союзов? В результате оценки современных событий, говорит газетный отчет, собрание приняло резолюцию в смысле необходимости в настоящий момент самого тесного союза всех живых сил страны, независимо от различия политических взглядов, для совместной «энергичной и активной деятельности в пользу радикального обновления государственного строя».

Прекрасно, но в чем же должна состоять «энергичная и активная деятельность», каковы должны быть «поступки»? Собрание постановило: признать желательным и рекомендовать всем союзам всеми мерами и средствами реально осуществлять права человека и гражданина, разумея под этим учреждение союзов и других форм объединения, устройство открытых собраний в общественных местах, пользование свободой слова и всеми способами распространения свободной литературы, организацию самозащиты членов союза и политического страхования; особенно рекомендовать устройство манифестаций союзу женщин, «как матерям и сестрам тех, кто сражается на Дальнем Востоке». Наконец, рекомендовать воздерживаться от дачи каких бы то ни было показаний административной власти в случае привлечения к ответственности. Что касается политической стачки, то вопрос этот был передан на рассмотрение отдельных профессиональных союзов.

Если пробежать глазами этот арсенал рекомендованных средств, то ничего, разумеется, возразить нельзя, – разве только взгляд с некоторым недоумением зацепится за не совсем мотивированное выдвигание в первые боевые ряды «матерей и сестер»… Рекомендованные средства, слов нет, хороши – и каждое в отдельности и все вместе, но это именно «средства», а не тактика. Собравшиеся в негодовании и растерянности люди рекомендуют хвататься за все: за камни, гайки, сучья, карманные часы и даже зубочистки… Когда ничего другого нет в распоряжении, приходится прибегать и к зубочистке. Но разве ж это план большой атаки? Разве это политическая тактика?

Остается спросить: способен ли вообще Союз Союзов развить самостоятельную политическую тактику? Но для ответа на этот вопрос нужно определить: что это такое, эти профессиональные союзы, по своей социальной «субстанции»? Оборвем нить последовательного изложения, чтобы остановиться на этом вопросе.

Мы дали очерк возникновения четырех союзов, из которых каждый характерен в своем роде. Мы не будем останавливаться на истории остальных союзов – число их быстро возросло до 14, – потому что это не обогатило бы нас выводами. Что же представляют собою эти совершенно новые в русской общественности союзы, предусмотренные лишь вещим законодателем в 126 ст. Уложения о наказаниях.[131] В большинстве своем это организации либеральных профессий, охватывающие относительно очень незначительное число лиц. Объективная необходимость в сплочении оппозиционных элементов «общества», не только отрезанных от политически-активной массы, но и взаимно оторванных, сказалась с такой непосредственной силой, что «профессиональные» организации стали складываться одна за другою, прежде чем определилось сколько-нибудь ясно, во имя какой собственно политической работы совершается это сплочение. Организация, как организация, сама по себе, независимо от функции, которую она станет выполнять, казалась силой. Инстинкт революционного периода, пробуждающий массы и приводящий их в движение, толкнувший реакцию на путь массового набора, призвал и интеллигентскую демократию к объединению. Процесс сплочения естественно исходил из тех организационных форм, которые уже имелись – если имелись – в наличности, хотя и предназначались для узких и специальных целей, – и так как это были формы объединения на профессиональной основе, то и организации интеллигентской демократии приняли в большинстве своем форму профессиональных союзов. Самый процесс сплочения, подготовкой к которому послужило собирание подписей под всевозможными записками, происходил с замечательной быстротой. При политической общительности интеллигенции, при ее подвижности, при том агитационном и мобилизационном аппарате, которым она владеет – пресса, научные и просветительные общества, корпоративные организации и пр., – нет ничего удивительного, что формально-организационное объединение лиц свободных профессий на основе нескольких общих лозунгов было делом недель.

Своей гермафродитной формой союзы создали вопрос: что это такое, – организации борьбы за профессиональные нужды или политические организации? И если политические, то к какой партии они примыкают?

Сами союзы не только не скрывали своего политического характера, наоборот, принципиально выдвигали его на первый план. Мартовский съезд журналистов прямо говорит, что в настоящий момент частные интересы всякой профессиональной группы отступают на задний план пред общим вопросом о неотложности изменения политического строя России.

Устав профессионального союза ветеринарных врачей, возникшего одновременно с медицинским и под его влиянием, в § 2 выставляет непременным условием для каждого члена принятие программной политической резолюции ветеринарного съезда.

Состоявшийся в Москве организационный съезд учителей 11, 12 и 13 апреля[132] 96 голосами против 23 определил, что всероссийский учительский союз должен иметь не только профессиональные, но и политические задачи. Мы уже не говорим о том, что союз женского равноправия, союз еврейского равноправия или крестьянский никоим образом не могут быть приравнены к профессиональным организациям. Мы считаем необходимым это подчеркнуть, ввиду того, что делались попытки – они исходили от некоторых товарищей – приноровить содержание общественной работы новых организаций к их профессиональной форме. Были марксистски настроенные члены новых организаций, которые хотели их превратить в действительные профессиональные организации. Отклонением одной из таких попыток и была цитированная только что резолюция московского политического съезда.

Марксисты, о которых мы говорим, рассуждали так: если мы имеем дело не с профессиональной организацией и не с простым политически-дискуссионным клубом, то, значит, перед нами политически активная организация или ее зародыш. В таком случае она должна партийно самоопределиться, – и если она не войдет в нашу партию, на что надежды, ввиду ее социального состава, маловато, то мы должны выступить из нее. У нас своя партия, своя обязательная программа, своя дисциплина, – и мы не можем одновременно входить в другую партию. Мы можем войти в профессиональный союз или, пожалуй, в политический клуб.

Не будем сейчас заниматься критикой всего этого рассуждения в целом. Достаточно сказать, что практический вывод, который из него делался, – превратить организации интеллигенции в чисто-профессиональные союзы – был совершенно утопическим и притом утопически-реакционным. Стоит только задуматься над вопросом о действительной общественной природе новых союзов, чтобы понять, что под чисто-внешней и более или менее случайной формой профессионального объединения инженеров, врачей, адвокатов, учителей и пр. мы имеем политическое объединение лиц одного и того же социального слоя: интеллигентской демократии. Это объединение вызвано к жизни потребностью революционной эпохи, суть которой в том и состоит, что она сводит все частные, групповые и корпоративные нужды к одной общей для всех групп и корпораций нужде – к коренной политической реформе. Можно сказать – хотя это будет звучать парадоксом, – что врачи, адвокаты, инженеры и пр. именно в тот момент вышли из сферы своих профессиональных интересов, когда вошли в свой профессиональный союз. 21 ноября петербургские присяжные поверенные, в числе 400 человек, совершили пешком переход от здания окружного суда к зданию городской думы и подписались там под резолюцией ноябрьского земского съезда. Это адвокатское паломничество с Литейного проспекта на Невский имело символический характер: корпорация дипломированной интеллигенции уходила (или изгонялась) из четырех стен своей профессиональной замкнутости, чтобы в стенах думы принести присягу политическому знамени земцев, этих, на либеральный взгляд, обобщенных граждан, граждан par excellence (по преимуществу).

Словом, если полицейский анализ под фирмой профессиональных союзов интеллигенции открывает признаки, отвечающие содержанию 129 ст.,[133] то политический анализ открывает под оболочкой этих организаций буржуазно-демократическую партию. В виде Союза Союзов она выдвинула свой зачаточный центральный орган.

Правда, мы не видим у этой партии цельной политической программы. Если не считать, пожалуй, пироговского съезда, положившего начало медицинскому союзу и более или менее обстоятельно и точно формулировавшего свои требования, так называемые «платформы» профессиональных союзов отличаются крайней неопределенностью и эпизодичностью. Они возникают частями под влиянием того или другого события, затем забываются и снова всплывают. Но было бы чистым формализмом видеть в этом обстоятельстве опровержение того, что союзы являются организованными частями слагающейся политической партии. Это пока еще своего рода политическое товарищество на вере. Доверяя качествам своего социального состава и дисциплинирующему (реакция сказала бы: разнуздывающему) характеру политического периода, союзы не затягивают над собою слишком тесной программной петли. Здесь играет роль их собственная политическая незрелость, с которой временно мирится первый фазис революции, – но здесь имеется и ясный политический расчет. Боязнь точных формулировок, вообще свойственная буржуазной демократии в силу ее промежуточного положения, заставляющего ее по возможности обходить классовые противоречия, эта боязнь усугублялась тем, что налево от союзов стоит социал-демократия, которая не только приветствовала возникновение союзов, как прогрессивный общественный факт, но и немедленно же вступила с ними в борьбу за влияние на левую интеллигенцию, не говоря уже о массах.

По ясности своих требований, по разработанности своей программы социал-демократия не имеет соперников. В борьбе с ней на этой почве союзы оказались бы совершенно беззащитными. И политический инстинкт научил их эксплуатировать молодость революции и превращать самую недоговоренность своей программы в свое политическое преимущество. Элементарная потребность в сплочении, вызвавшая союзы к жизни, была так сильна, что во имя ее союзы принципиально отказались от программной определенности, способной внести раскол. Таким образом, они рассчитывали охватить своими профессиональными рамками возможно большее количество интеллигенции, притом не только политически первобытной, но и затронутой влиянием социал-демократии и, не стесняя ничьей «совести» формальными обязательствами, претворить эту среду посредством политической практики, совместных политических переживаний и выступлений в организованные и дисциплинированные кадры буржуазной демократии.

Таким образом, Союз Союзов представляет собою конгломерат различных направлений, течений или, вернее, настроений в рядах интеллигенции. Общим решениям не придается в сущности обязательной силы, дисциплина отсутствует, программа очерчена такой неопределенной волнистой линией, которая никого не может стеснить. В союзах демократическая интеллигенция разных направлений, не отказываясь от своих взглядов «по существу», объединилась на тех программных тезисах, которые объединяют всех. Такова формальная постановка дела. Но по существу?

По существу Союз Союзов, как он сложился и как он «действует», представляет собою организационный аппарат для приведения разношерстной оппозиционной интеллигенции в политическое подданство земскому либерализму. Только это – и ничего более.

Конечно, в союзы входят не только освобожденцы, но и их радикальные противники с кличками так называемых «крайних партий» и вовсе без кличек. Конечно, союзы не требуют от неофитов, чтоб они дунули и плюнули на беса классовой пролетарской борьбы, а тем более на мелкого бесенка политического радикализма. Но этого и не нужно. Политическое объединение разных течений на том, что является общим для всех, означает их объединение на почве программы самого отсталого и самого косного из объединяющихся течений. Организационное сотрудничество разных политических групп означает для них равнение по правому флангу. Всякий программный и тактический шаг вперед от правофлангового окажется недопустимым, так как нарушит строй. На правом фланге Союза Союзов стоят либеральные земцы и вообще носители освобожденского «демократизма». Вот почему Союз Союзов не предпринял ни одного действия и не провел ни одного решения, которые хоть сколько-нибудь выступали бы над освобожденским горизонтом и ставили бы демократию «союзов» в положение самостоятельной политической силы по отношению к либеральной земщине. В «союзах», правда, царит либеральный режим: левое крыло будирует, шумит, фрондирует, разносит земцев, аплодирует марксистской критике и, при всяком удобном случае, показывает язык освобожденцам. Освобожденцы все это спокойно проглатывают, как люди, достаточно закаленные в испытаниях своей маклерской миссии. Они утешают себя тем, что это будирование по адресу земцев и их самих, освобожденских посредников, есть единственная дань, которую левое крыло их армии несет на алтарь своей демократической непримиримости. Они утешают себя тем, что политическое руководство всецело остается в их руках. И они совершенно правы.

Ведомые освобожденцами и ими искусно дисциплинируемые, – в боевой политике освобожденцы ничтожны, но в закулисном политиканстве они большие мастера своего дела! – интеллигентские «союзы» не поставили даже на очередь такого элементарного и вместе кардинального демократического вопроса, как вопрос об одной или двух палатах, чтобы вынести по этому вопросу одно общее и обязательное решение, поднять агитацию против земского проекта двух палат, заставить своим давлением и натиском лжедемократическую прессу стать ошую или одесную. Ведомые освобожденцами, они обходили вопрос о милиции, вместо того, чтобы выдвинуть его на первый план и ультимативно предъявить земцам как основу соглашения. «Союз Союзов», как он есть, это земская узда, закинутая освобожденцами на демократическую интеллигенцию.

Впрочем, не только на интеллигенцию. На левом фланге стоят союз крестьянский и союз железнодорожных служащих. Программы некоторых союзов требуют прямой и активной поддержки движения трудящихся масс. Здесь, в лице крестьянского и железнодорожного союза, эти «трудящиеся массы» входят непосредственно в Союз Союзов, и к земскому хору интеллигенции присоединяют голос представителей «народа». Картина усложняется и обогащается (еще бы!), – и снова к вящему возвеличению цензовой земщины. Радикальные интеллигенты разных родов оружия тянут за собой группы крестьян и рабочих, освобожденские демократы ведут на узде радикальную и радикальничающую интеллигенцию, а земцы потому только не тянут за собой освобожденцев, что те и без того изо всех сил тянутся за ними. И для того, чтоб этого достигнуть, присяжным земским политикам не понадобилось ударить хотя бы пальцем о палец. Они знали, что в «союзах» имеются их адвокаты не за страх, а за совесть. И они позволяли себе открыто третировать союзы с величайшим пренебрежением. Если они, в лице земского союза, и принимали участие на делегатском съезде Союза Союзов 8 – 9 мая, то на заседания 24 – 26 мая они уже не сочли нужным являться. У них в это время, как известно, было более серьезное дело: они объединялись с шиповцами, чтобы снова учинить акт холопства. Осведомлялись ли они, каково мнение объединенной с ними демократии насчет замышляемого ими предприятия? К чему! – они знали, что им все будет прощено, все будет снова забыто.

Земскому союзу нет даже нужды персонально входить в Союз Союзов. Там присутствует земский призрак. Он стоит пред политическим оком освобожденцев с поднятым перстом и зорко следит за всякими движениями влево. Он стоит и надзирает и внушительно говорит: «Радикальной фразеологии, смелых выкриков, даже дерзостей по моему адресу – сколько угодно! Но радикальных поступков – никаких!» И этот завет блюдется свято. «Принципиально», т.-е. на лоскутах бумаги, союзы принимают и освящают все радикальные лозунги, вплоть до «обобществления орудий производства», и если они не забегают дальше, то только потому, что дальше нет пути. Таким образом, в архивных папках союзов заключены все главные требования трудящихся масс. Но в политической действительности союзы задерживают среди лучшей части интеллигенции и тех слоев народа, с которыми они связаны, выработку боевой тактики, отвечающей действительным интересам трудящихся масс. Это кажется противоречивым? Конечно, – но ровно постольку, поскольку внутренне противоречив союз демократии с земщиной.

Превосходную иллюстрацию противоречия между словесно принимаемой программой и действительно проводимой тактикой дал г. Пергамент, председатель одесского совета присяжных поверенных, в своей беседе с сотрудником «Новостей» в начале апреля. «Первым и главным тезисом программы, – говорил лидер одесской адвокатуры, – должна быть работа, направленная к введению в России конституционно-демократического строя с широкими социально-экономическими реформами с целью освобождения всех (курсив подлинника) элементов трудящихся классов от экономической эксплуатации». Какой же путь ведет к этой несколько туманной, но крайне заманчивой цели? "Предполагаемая организация всех профессиональных союзов и выделяемого ими общего органа, Союза Союзов, – пояснил г. Пергамент,[134] – есть не революционное, а наоборот, антиреволюционное (!) движение, вызванное глубоким сознанием, что переживаемый момент требует напряжения всех общественных сил для осуществления всенародных стремлений" («Новости», 4 апр.). Мы уже знаем, что стоит за этим «глубоким сознанием»: жуть демократии. Жирондистская жуть перед тем, что, «она» придет и потребует страшного напряжения, героических усилий и неисчислимых жертв. Но горе было бы массам, если б во главе их стояли люди, одержимые этим страхом и заменяющие решимость и отвагу выжиданием и надеждой. Ибо она все равно пришла бы, но застала бы стихийную смуту в народных рядах, колебание и готовность к измене в вождях. Она все равно пришла бы, но число жертв ее было бы двойное и тройное…

У одного немецкого пастора я прочитал такую восточную легенду-притчу. К султану явилась чума и сказала: «Теперь пройду через твою страну, ибо нужно мне 10.000 жертв». «Возьми их, чудовище, – воскликнул с ужасом султан, – возьми – и уйди!». Через три месяца снова явилась чума к султану и сказала: «Теперь ухожу, все уж свершила!» – «Ты, лживая тварь, – вскричал султан, – ты требовала 10.000 жертв, а взяла 30.000». Но чума ответствовала: «Я взяла лишь мою долю, 10.000; остальных убил их собственный страх».

«Из истории одного года». Петербург, 1906 г., изд. «Новый мир».

Государственная Дума создалась под напором общественных сил. Торжественная фразеология, с какой был возвещен этот акт (6 августа), вызывала лишь улыбку скептицизма у обеих сторон: у той, которая делала уступку, и у той, ради которой уступка совершалась.

Государственная Дума создавалась в канцелярском тайнике, но перед глазами ее творцов все время проходили различные общественные фигуры, отдельные и собирательные, группы, классы, партии, – они грозили, домогались, требовали и исторгали уступки.

Кабинет гофмейстера Булыгина был не алхимической лабораторией, где творятся по свободному почину «самобытные» формы государственности, – он был штаб-квартирой, где вожди правительственной реакции обсуждали план кампании, совещались о порядке частичного отступления с наименьшими жертвами и сохранением престижа.

Учреждение Государственной Думы должно было, согласно намерениям, как они выясняются из официального комментария, обнаружить полную несостоятельность идей, перешедших к нам с запада и чуждых всему укладу нашей жизни, – а между тем бюрократия-преобразовательница обнаруживает на каждом шагу свою полную беспомощность пред напором этих западных идей, заигрывает с ними и так или иначе сообразует с ними каждый свой шаг.

Официальная фразеология связывает Государственную Думу с Земскими Соборами. Но, помимо всего прочего, Земские Соборы представляли собою редкие непериодические съезды, а не постоянное государственное учреждение. Славянофильская реакция и настаивала на том, чтоб организовать общение на подобных хаотических началах. Совет министров признал, однако, такой план несвоевременным. Почему? Потому, что «созыв выборных для однократного лишь выполнения известных обязанностей в течение заранее назначенного краткого срока не исключает возможности попытки самовольного продления ими своих полномочий и занятий затем, вне всякого контроля правительства, их собравшего»^{27}.

Этот ясный и выразительный мотив, мотив интереса и силы, а не традиции и права, в дальнейшем изложении расширяется и кладется в основу всего бюрократического строительства Государственной Думы.

В осторожной форме, но решительно, по существу, совет министров «считает долгом прежде всего заметить, что время, переживаемое ныне Россиею, не может почесться спокойным. Наблюдавшееся ранее, но в размерах ограниченных, общественное брожение захватило более широкие круги населения. Как отразится движение это на государственном строе нашем, в зависимости от тех или иных приемлемых правительством мероприятий, – продолжает совет министров, – заранее предвидеть невозможно. С одной стороны, высказывается взгляд, выражаемый в сознании верноподданнического долга с полной откровенностью о том, что, судя по опыту государственной жизни стран западно-европейских, указанное общественное движение повлечет за собою расширение политических прав населения и вызовет образование установлений, при возникновении коих никем и ничем не может быть гарантировано, чтобы они не обратились из совещательных в законодательные органы»^{28}. Это – взгляд бюрократической левой. Существует, однако, и другое мнение, гласящее, что «история самобытного русского народа слагается в собственных, весьма своеобразных путях», и потому "едва ли возможны вообще наперед предсказания о вероятности развития у нас учреждений непременно по западным образцам, с приобретением ими решающего «голоса в законодательстве и даже в делах управления». Это – мнение бюрократической правой и, прежде всего, самого автора Думы, гофмейстера Булыгина.

Но для совета министров в целом, независимо от всяких «неминуемо гадательных соображений», в настоящий момент совершенно ясно, что «призвание выборных непосредственным изволением Монарха лучше всего может послужить к охранению за Верховною Властью руководящего значения в дальнейшей судьбе выборного учреждения». Таким образом, призвание выборных, вынужденное у власти «общественным брожением, захватившим более широкие круги населения», является, по мотивировке самого совета министров, ничем иным, как предупредительной мерой, которая должна создать гарантию против необходимости более решительных уступок. Но эту гарантию можно создать лишь при том условии, если, во-первых, в Думу войдут надлежащие элементы, и, во-вторых, если это учреждение будет «сразу снабжено возможно широкими правами, чтобы не делать предметом домогательств его такие полномочия, которые… могут быть теперь же ему дарованы». Таким образом, вопросы компетенции Думы и системы выборов получают решающее значение.

Так реалистически, так бухгалтерски-трезво формулирует законодательствующая бюрократия цели «великой государственной реформы». Все ее дальнейшее строительство, продиктованное политической борьбой за существование, если и обличает какой-либо стиль, то никак не московский стиль XVII века, эпохи Земских Соборов, но беспринципный, декадентский, упадочный стиль разлагающегося абсолютизма.

Разумеется, официальный комментарий к проекту учреждения Государственной Думы не только не стремится удержаться на почве «трезвых» комбинаций, но, наоборот, делает все для того, чтобы прикрыть их бескорыстной идеологией; в результате, он представляет собою крайне любопытное сочетание казенно-бюрократической словесности, окостеневшей в своих традиционных формулах, и торгашески-практических соображений, продиктованных инстинктом самосохранения. Задача, которая все время стояла пред творцами «самобытных форм правления», заключалась в том, чтоб приблизить к себе более спокойные «элементы» и с их помощью обуздать «элементы» менее спокойные. Но вместе с тем бюрократия не хочет поступаться своими вековыми привилегиями и в пользу имущих классов. Она, как мы только что видели, понимает, что опасно дать этим последним слишком мало, ибо это может только раздражить, но не успокоить. Вместе с тем она не хочет дать больше того, что строго необходимо, ибо легче не дать, чем взять обратно то, что было однажды дано. В основе учреждения Государственной Думы лежит, таким образом, узкий расчет кастового интереса, требующий экскурсий в область психологии общественных классов. Но, с другой стороны, бюрократия нуждается в идеологии, или хотя бы в ее подобии – в теоретическом или мистическом оправдании собственной реформаторской скаредности. Эту идеологию она находит готовою в своем канцелярском арсенале. «Самобытность», «национальный дух», «устои», «исторические корни» и другие истинно-русские принципы пытаются прикрыть оголенные притязания архаического режима так же безуспешно, как это делали в свое время истинно-французские и истинно-прусские принципы государственного самовластия.

Так узко-реалистический практицизм и напыщенная канцелярская схоластика совместными усилиями производят на свет официальный комментарий к самобытному учреждению Государственной Думы.

Казенная словесность рождает заявление, что призыв народных представителей, еще так недавно объявлявшийся не только беспочвенным, но и бессмысленным мечтанием, представляет собою продолжение традиций Земских Соборов. Государственная Дума в этой казенной перспективе представляет собою заключительное звено долгого ряда попыток установить общение престола с народом, тогда как в действительности она является бюрократически обворованной формой перехода от полицейского абсолютизма к народовластию. Если объявить Национальное Собрание 1789 г. преемником средневековых Генеральных Штатов,[141] а не предшественником Конвента,[142] историческая перспектива будет искажена не в большей мере.

Власть должна остаться в наших руках, так сказал бы обнаженный кастовый интерес, если бы он смел говорить открыто. Избранные лица «должны являться не представителями воли и требований населения, а лишь выразителями у престола нужд и польз народных…» (стр. 74) – так развивает эту тему казенно-государственная идеология. Кастовый интерес сам себе довлеет; он убедителен, поскольку опирается на силу. А сопровождающая его официальная идеология жалка и беспомощна. Есть ли надобность задерживаться на этом глубокомысленном противопоставлении народных требований – народным нуждам? «Нужды и пользы» народа, еще не нашедшие удовлетворения, выражаются в «требованиях»; эти требования кладутся в основу программ и напрягают политическую «волю» партий. Борьба за «нужды и пользы», принимающая форму борьбы за определенные политические требования, неизбежно превращается в борьбу за обладание тем законодательным аппаратом, от которого зависит удовлетворение нужд и польз, т.-е. в борьбу за государственную власть.

Обороняясь от все усиливающихся атак на власть, кастовый интерес бюрократии выдвинул, в качестве охранительного сооружения, законосовещательную Думу. А официальная словесность пытается прийти на помощь прямолинейному интересу и торжественно обосновывает стремление касты удержать власть за собой.

«Все прошлое коренной России удостоверяет, – так говорит реформаторская бюрократия, – что идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни… Олицетворяя в образе Самодержавного Царя всю свою мощь, народ наш всегда видел в лице своих Государей источник и выражение высших нравственных начал – милости, справедливости и правосудия, и этот взгляд на Царя, как на защитника народных интересов и носителя всей полноты государственной власти, всегда был присущ подавляющей массе русского народа». «Нет оснований думать, – отважно прибавляет официальный комментарий, – чтобы эти исторические отношения народа к власти в чем либо существенном изменились в широких слоях населения…» (там же, стр. 78).

«Идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни» и враждебна духу «подавляющей массы русского народа», – так уверяет стоящая у государственного шлагбаума бюрократия, которая, с одной стороны, устраняет от участия в выборах «подавляющую массу русского народа», а с другой – по собственному признанию, прилагает все усилия, чтобы «поставить законосовещательное учреждение в условия, устраняющие поводы к стремлениям обратиться в учреждение совсем иного характера» (стр. 24).

И тут же торгашеский практицизм подсказывает законодательствующей бюрократии, что нужно даровать Думе с самого начала право запроса министров по поводу закононарушений. Правда, казенная идеология даже не пытается найти для этой меры какие-либо прецеденты или соответственные свойства всевыносящего национального духа, но зато кастовый интерес выдвигает несокрушимый аргумент: «для правительства предпочтительнее самому даровать Думе это право, чем ждать, чтобы она стала добиваться приобретения его косвенными путями» (стр. 24).

Бюрократические отцы Думы характеризуют ее как орган, осведомляющий монарха о пользах и нуждах страны. Власть монарха остается неограниченной. Но в то же время совет министров приходит к заключению, что «утруждать внимание Высочайшей Власти рассмотрением предположения, отвергнутого обоими законосовещательными учреждениями, едва ли есть основание» (стр. 21). Другими словами, монарх лишается права утверждать министерский законопроект, отвергнутый Государственной Думой и Государственным Советом. И генерал Лобко,[143] член совета министров, с своей точки зрения совершенно прав, когда восстает против этого замаскированного ограничения самовластья и заявляет в своем особом мнении, что в «новое учреждение – Государственную Думу – вносится такой порядок, который свойствен законодательным палатам в конституционных государствах» (стр. 22).

Таким образом, самобытное государственное творчество бюрократии слагается из двух моментов: во-первых, берется за образец учреждение, выработанное практикой парламентарных государств; во-вторых, учреждение это приспособляется к «основным законам» деспотизма и тем лишается всякого смысла.

Заимствуя созданную на «западе» систему двух палат – и не давая власти ни одной из них; имитируя парламентскую технику запросов и интерпелляций – и лишая ее смысла сохранением министерской безответственности, бюрократия в то же время претендует на независимость от чуждых нам западных государственных образцов. Она делает вид, что учится у XVII века, когда «выборные люди… разделяли труд своих Венценосцев по устроению земли» (стр. 116), а на самом деле все государственное творчество ее есть лишь попытка под давлением новых запросов и идей ввести с заднего крыльца западные механизмы, перерезав предварительно приводной ремень народовластия.

Для того, чтобы самобытное творчество бюрократии предстало пред нами в своем подлинном историческом виде, мы не находим ничего лучшего, как процитировать представленную в 1775 г. Людовику XVI записку Тюрго, в которой этот последний советовал королю повелеть избрать свободно от всей нации и ежегодно созывать к себе представителей населения, не давая им, однако, государственной власти. Это представительное собрание, – излагает Токвиль,[145] «занималось бы только административными, но ни в каком случае не правительственными делами, – должно было бы не столько выражать определенную волю (внимание!), сколько высказывать мнения (!) и, в сущности, было бы призвано только рассуждать о законах, но не издавать их». Таким образом, – писал Тюрго, – королевская власть знакомилась бы с положением дел (serait eclaire) и не была бы стеснена, а общественное мнение было бы удовлетворено без всякой опасности. Ибо эти собрания не имели бы власти воспротивиться необходимым мероприятиям, и если бы, сверх ожидания, они не дали своего согласия, то его величество всегда мог бы поступить по своему усмотрению.

Таким образом, французскому министру-реформатору не нужно было быть ни в славянофильской школе, ни в русской казенной школе традиционного лицемерия, чтобы прийти к гениальной идее: отделить «волю» от «мнения», и, оставив в старых руках «силу власти», успокоить недовольное общество организацией его безвластного «мнения». Тюрго думал, что таким образом общество будет удовлетворено – «без всякой опасности». Такую же надежду питают и авторы Государственной Думы. Посмотрим, какие у них на это основания.

Из сказанного должно быть ясно, что, занявшись «начертанием» Государственной Думы, бюрократия на самом деле не исходила ни из свойств национального духа, ни из исторических прецедентов. По всему характеру своей деятельности она очень мало сродна такого рода историко-философским изысканиям. Она просто имела пред собой факты: свое пошатнувшееся положение – извне и внутри, возбужденное недовольное «общество» – наверху, революционную массу – внизу, и она сочла для себя выгодным пойти на уступки. Масштабом уступок должно было служить соотношение сил – ее собственных и ее врагов. Она брала это соотношение на свой старый канцелярский глазомер. Она рассуждала так: общественное мнение явно и притом окончательно вышло из-под ее ферулы; она не только не может уже, как при Николае I,[146] с презрением отказываться от похвалы подданных, она уже не в состоянии запретить им порицание. Но материальные орудия власти находятся пока еще в безраздельном ее распоряжении. Эту конъюнктуру, создавшуюся путем страшных трений и борьбы, учреждение Думы должно легализовать: хаотическое и враждебное «мнение» Дума должна организовать и придать ему более спокойное течение, введя его в бюрократический фарватер, а власть, право вязать и решать, она должна по-прежнему закрепить за старой корпорацией, раз эта последняя до момента сделки не выпустила вожжей из своих рук. Вот в простом и ясном выражении основы законодательных актов 6 августа.

По замыслу, Дума должна восстановить государственный порядок, сохранив за правящей кастой ее верховенство. Но сможет ли она это сделать? Надо надеяться, что ни нам, ни авторам Думы не придется долго ждать ответа на этот вопрос.

«Грубее невозможно было ошибаться, – говорит, по поводу приведенных выше предположений Тюрго, умный и тонко мыслящий консерватор Токвиль. – В исходе революций, правда, часто оказывалось возможным безнаказанно делать то, что предлагал Тюрго, и, не даруя действительных вольностей, давать их призрак… Нация, утомленная продолжительными волнениями, охотно соглашается быть обманутой, лишь бы дали ей отдохнуть, и, чтобы удовлетворить ее в таких случаях, как показывает история, достаточно бывает собрать по всей стране известное число темных или зависимых личностей и заставить их играть пред нею за жалование роль политического собрания. Таких примеров было много. Но при начале революции подобные попытки всегда оканчиваются неудачей и только возбуждают народ, не удовлетворяя его» (Токвиль, «Старый порядок», русск. пер., стр. 164).

Тюрго этого не видел и не понимал. Почему? Потому что, несмотря на размах его мысли, она все же была воспитана в правительственной школе старого режима. Бюрократический абсолютизм создавал министров и вообще чиновников, из которых многие, как говорит Токвиль, были людьми очень умелыми в своей специальности, основательно усвоившими все тонкости административной практики того времени, но и умелые из умелых были полными профанами «в той великой науке управления, которая учит понимать движение общества в его целом, судить о том, что происходит в умах масс, и предвидеть результаты этого процесса»… (там же, стр. 164). Незачем, кажется, пояснять, что авторы учреждения Государственной Думы не имеют никаких преимуществ пред Тюрго в деле понимания «движения общества в его целом».

Авторы учреждения Государственной Думы понимают, как мы уже видели, что важно не только начертать границы ее прав или ее бесправия, но и строжайше оценить те начала, на которых будут избираться так называемые народные представители. «Основания выборов, – говорит министерская мемория, – предрешают самое направление деятельности этих лиц и свойство их отношений к упадающей на них трудной задаче». Здесь, как мы видим, ясно указано, что цель бюрократии – опросить население в такой форме, чтобы ответ можно было по возможности считать заранее предрешенным. Гофмейстер Булыгин прямо говорит: «Государственная власть должна иметь ясное представление о вероятном составе, взглядах и настроении того представительства интересов населения (!), которое призывается ею к жизни». Нужно заранее иметь «известную уверенность, что избранные населением лица не уклоняются от надлежащего понимания упадающих на них сложных и трудных задач» (стр. 144). Давно уже известно, что оппозиция тогда лишь бывает не вредна, когда она не вредит. На систему выборов и «упадает» обязанность сделать Думу по возможности не вредной.

Как созвать представителей от этого общества, связанного и разделенного столь многообразными и противоречивыми интересами?

Первый ответ был: по сословиям. Правда, оппозиционные и революционные течения вовсе не протекают по руслам сословности. Они не только бессословны, они – анти-сословны. Но так как сословия, худо ли хорошо ли, но все же захватывают все население страны, так как это – единственные категории, с которыми привыкла обращаться официальная Россия, так как она в течение десятилетий кулаками и коленями вдавливала выпирающую жизнь в сословные соты, – то естественно, если и представителей народа она по первому порыву думала призвать от отдельных сословий: 100 человек от дворянства, 100 – от крестьянства, 100 – от купечества, 100 – от духовенства, – так формулировал задачу самобытного конституционного строительства Суворин. Он забывал только, что на таком же точно начале были созваны Генеральные Штаты, в которых третьему сословию (купечеству и крестьянству) принадлежало вместе столько же голосов, сколько дворянству и духовенству.

Но увы! система сословных выборов оказалась настолько архаической, что даже бюрократия вынуждена была, скрепя сердце, отказаться от чистого ее проведения. Чрезвычайно интересны ее оправдания в этом вынужденном отказе от самобытности. Обращаясь к сравнительной оценке различных избирательных систем, – говорит гофмейстер Булыгин в комментариях к своему проекту, – и останавливаясь прежде всего на сословном начале, "которое как бы предуказывается всем историческим прошлым России, нельзя не признать, что производство выборов по сословиям, как историческим и бытовым подразделениям населения, представляло бы с отвлеченной (!) точки зрения (т.-е. с точки зрения чистой реакционной идеологии. Л. Т.) много существенных преимуществ. Объединенные происхождением, родом занятий, образом жизни и близким знакомством между собою их членов, сословные общества способны избрать в своей среде действительно достойных и знакомых с нуждами сословия лиц. В этом случае имелась бы и готовая избирательная организация, в виде сословных обществ и их собраний, и, при условии равномерного распределения избираемых между отдельными сословными обществами, состав Государственной Думы отражал бы все интересы и мнения населения в том самом бытовом их сочетании, какое имеет место в действительной жизни".

Нарисовав эту сословную идиллию, автор комментариев приступает к ее безжалостному разрушению. "Все эти положительные стороны сословных выборов, – говорит он, – могут, однако, иметь значение в том случае, если население действительно подразделяется на прочные и жизненные сословные общества, члены которых связаны единством образа жизни, занятий, интересов и историческим преемством воззрений. Условий этих не имеется, между тем, в общественном строе современной России. Хотя по закону он и покоится на началах сословности, но общий всем народам экономический процесс^{29}, в связи с целым рядом государственных преобразований последних десятилетий, давно уже расшатал, а во многом и уничтожил те сословные подразделения, которые начертаны в законе. Развитие общественной жизни постепенно выдвигает ряд интересов, которые мощною цепью связывают людей друг с другом без различия состояний и происхождения, заменяя понятием общественного интереса понятие польз и нужд сословных"^{30}.

"Обезземеление дворянства, – продолжает автор «Соображений», – и промышленное развитие страны, отвлекшее значительные крестьянские массы от земледельческого труда к отхожим и фабричным заработкам, с каждым годом умножают число лиц, которые, сохраняя лишь внешнюю связь с своим сословием, стекаются в города и сливаются в них с коренным торгово-промышленным населением, сословное устройство которого никогда не имело жизненного значения. Действительно, мещанские общества, ограничивая свою деятельность избранием сословных управлений, не объединяют сословия какой-либо внутренней связью и представляют обветшалые учреждения, совершенное упразднение которых есть вопрос, давно уже поставленный на очередь. Упразднение ремесленного сословия предуказано Высочайшей Властью еще в 1870 г., и сословные ремесленные общества за постепенным их закрытием сохранились ныне не более, как в 30 или 35 городах; купеческие сословные общества тоже существуют в очень немногих лишь крупных центрах и состоят из лиц, приобретающих это звание путем выборки торговых и сословных документов и утрачивающих его с прекращением уплаты торговых пошлин. Таким образом, на деле сословный строй в городах не имеет почти никакого^{31} значения, и все отношения – и экономические, и бытовые – городского населения покоятся на иных совершенно началах… Таким образом, – заключает автор, – в случае производства выборов на сословном начале, интересы населения получили бы крайне неодинаковое по разным местностям и весьма неравномерное выражение и притом в искусственных, установленных законом соотношениях, а не в том виде, в каком соотношение этих интересов имеет место в действительной жизни"^{32}.

Эта реалистическая, мы сказали бы, историко-материалистическая аргументация звучит чрезвычайно необычно в документе столь высокого официального значения, и мы вполне сочувствуем совету министров, который нашел нужным смягчить ее наиболее колющие казенный глаз очертания. Но и за всем тем совет министров, «согласно с мнением гофмейстера Булыгина, признает предположение о производстве выборов по сословиям, при современных условиях общественного строя России, более нежели неудобным и несправедливым» (там же, стр. 33).

Но если не сословия, то что же?

«Не остается иного выхода, – выразительно говорит „Мемория“ совета, – как обратиться к производству выборов на основаниях всесословных». Всеобщее избирательное право отвергается, однако, самым категорическим образом. Его несоответствие «самобытному» стилю Государственной Думы настолько очевидно, что ни «Соображения», ни «Мемория» почти не утруждают себя аргументацией. Нельзя же, в самом деле, счесть доводами ссылку на протяженность России или на то, что всеобщие выборы создают благоприятную почву для преследования «партийных целей, чуждых истинным (полицейско-абсолютистским?) интересам государства», или, еще лучше, на то, что всеобщее голосование дает в результате «собирательную посредственность». Собирательная посредственность! – Этот высокомерный аргумент звучит особенно великолепно в устах представителя той даровитой, проницательной, испытанной и доблестной корпорации, которая поставила на дыбы Финляндию, привела в состояние кипения Польшу, зажгла революционные вышки на Кавказе, ввергла в состояние анархии всю страну и, наконец, подарила нас позором Порт-Артура, Мукдена и Цусимы!..

Итак, сословные выборы «более чем неудобны».

Всеобщее избирательное право грозит поставить на место нашей талантливой бюрократии «собирательную посредственность». Остаются выборы на основе ценза. Какого именно? Образовательный ценз заключает в себе привлекательные стороны, ибо «не подлежит сомнению, что человек, получивший образование, сознательнее, чем необразованный, относится к окружающим его общественным явлениям»… Но автор проекта и с ним совет министров отдают предпочтение имущественному цензу, т.-е. «известной материальной обеспеченности, как условию независимости и устойчивости личных взглядов».

Было бы, разумеется, слишком поверхностно на основании того факта, что в основу выборов положен высокий имущественный ценз, заключать, что Дума организована, как рычаг господства имущих, буржуазных классов. Дума замышлена бюрократией, прежде всего, как рычаг господства бюрократии. Имущественный ценз тут играет роль своего рода свидетельства об относительной политической благонадежности. Но роль этого свидетельства играет все же имущественный ценз, а не что-либо иное. Самодержавно-полицейское правительство не передает своей власти буржуазии, но оно допускает к участию в своем хозяйстве искаженное представительство наиболее богатых классов, как наименее опасных для его существования. Проникнутая насквозь консервативно-реалистической мудростью аргументация «Соображений» в пользу имущественного ценза как не надо быть лучше поясняет нашу мысль.

«Ничто не придает общественной среде такой прочности и способности противостоять случайным увлечениям, – рассуждает автор записки, гофмейстер Булыгин, – как наличность в ней более или менее значительного числа собственников, интересы которых более задеваются всяким нарушением спокойного течения общественной и государственной жизни. То уже обстоятельство, что собственник наглядно ощущает повышение или понижение упадающих на его недвижимость или предприятие прямых налогов, побуждает его сознательнее и осторожнее относиться к развитию государственного хозяйства и степени требований, к государству предъявляемых. При этом положении собственника в нем складывается тот правильный консерватизм, который обеспечивает спокойное и планомерное развитие государства и составляет истинную его силу. Понятно, – заключает автор, – что в этой именно среде собственников, государства и правительства ищут, прежде всего, прочных оснований для народных выборов» (там же, стр. 141 и сл.).