Языкознание в Древнем мире

Говоря о тех предпосылках, которые способствовали возникновению науки о языке, можно – несколько упрощая ситуацию – выделить две основные причины. С одной стороны, с незапамятных времен люди, вероятно, задумывались о таких проблемах, как происхождение языка, причины многоязычия и т. д. Первоначально этот интерес отражался в мифах, легендах, религиозных представлениях (наиболее известный пример – содержащаяся, в Библии история о Вавилонской башне). Впоследствии, с возникновением философии (родиной которой считается античная Греция), он привел к появлению философских концепций языка. С другой стороны, достаточно рано человечество столкнулось и с необходимостью решать чисто практические вопросы, связанные с языком: создание письменности, поддержание «правильных» (т. е. соответствующих установившейся традиции) норм чтения и произношения, установление и фиксация значений слов данного языка, описание его структуры, изучение иностранных языков и т. д. Указанные моменты способствовали возникновению того, что можно назвать филологическим подходом к языку.

В какой-то степени некоторые из названных проблем нашли отражение в древневосточных цивилизациях (египетской, ассиро-вавилонской и др.) Однако зарождение языкознания в собственном смысле слова оказалось связанным прежде всего с древнеиндийской традицией.

Языкознание в Древней Индии

Принято считать, что древнеиндийская лингвистическая традиция насчитывает свыше двух с половиной тысяч лет, причем отмечается, что ее появление было обусловлено причинами прежде всего практического характера. С течением времени язык древнеиндийских религиозных гимнов – Вед стал отличаться от разговорных языков – пракритов, что потребовало обеспечить точность произношения и понимания ведических текстов. С другой стороны, использовавшийся в качестве литературного языка санскрит (само название которого переводится как «совершенный»), формы которого отличались от ведического, приблизительно с Y в. до н. э. перестал употребляться в качестве повседневного коммуникативного средства (ср. судьбу латыни в средневековой Европе), но оставался языком интеллектуальной и религиозной жизни и, следовательно, требовал специального изучения и нормализаторской работы.

Определить с точностью, когда именно начались в Древней Индии занятия языком, не представляется возможным. Однако известно, что уже в самих памятниках ведической литературы – ведангах – трактуются некоторые лингвистические проблемы. Так, в одной из веданг рассматривались вопросы фонетики и орфоэпии (правильного произношения), в другой – метрики и стихосложения, в третьей – грамматики, в четвертой – этимологии (происхождения слов) и лексики. Именно по этим направлениям и развивалась в дальнейшем древнеиндийская лингвистическая мысль. Как отмечалось в специальной литературе, уже за тысячу лет до нашей эры создавались словари, содержавшие непонятные слова из Вед, а приблизительно в Y в. до н. э. индийский автор Яска составил комментарий к ведическому языку. Однако формирование собственно грамматической традиции принято связывать с именем Панини. Традиционно его деятельность относится к IV в. до н. э.; однако, поскольку точные даты жизни этого выдающегося ученого неизвестны, назывались и другие хронологические отрезки – от VII до II в. до н. э.

Следует сказать, что по сведениям, содержащимся в различных исторических источниках, грамматические описания древнеиндийского литературного языка предпринимались и раньше, а восходят грамматические знания к самому богу Шиве. В труде Панини (носящем название «Восьмикнижие») также упоминается о ряде его предшественников и даже утверждается, что он передает и систематизирует знания, которые накоплены до него и обладают священным смыслом, однако эти труды до нас не дошли.

Характерной чертой грамматики Панини принято считать ее в высшей степени формализованный характер. Она содержит 3996 правил (сутр), составленных в краткой и сжатой форме[1] по канонам индийской поэтической композиции и напоминающих алгебраические формулы (иногда даже говорят, что ее язык может служить образцом для возникшей уже во второй половине XX в. инженерной лингвистики). При этом, с одной стороны, поскольку текст должен был заучиваться наизусть, каждое правило дано в виде определенного мнемонического (облегчающего запоминание) приема и поэтому само по себе, без специального комментария, непонятно даже человеку, владеющему санскритом (например, сутра aty heh расшифровывается следующим образом: «Во множественном числе после “а” личное окончание второго лица единственного числа отпадает». С другой стороны, хотя грамматика Панини структурирована в соответствии с нормами индийской поэтической композиции (она состоит, как показывает само название, из восьми глав («книг»), каждая из которых делится на разделы, а разделы – на сутры), однако как указывали исследователи, различные явления языка излагаются в них в том виде, в котором они выступают в речи, и поэтому не обладают той систематичностью, которая присуща трудам, созданным позднее в русле европейской грамматической традиции. Поэтому в тексте «Восьмикнижия» явления фонетики, морфологии и синтаксиса свободно чередуются друг с другом.

Трактуя вопросы фонетики, Панини подробно готовит о звуковом составе санскрита, описывает комбинаторные звуковые изменения, касается вопросов ударения. Детально анализируются морфологические явления, выделяются классы глагольных корней, типы окончаний в именном склонении и т. д. Особого упоминания заслуживает тот факт, что Панини фиксирует диалектные особенности древнеиндийского языка на Востоке, отмечает своеобразие разговорных форм и – хотя основным объектом его исследования является собственно санскрит – говорит и об особенностях ведического языка, сравнивая его с последним. Однако, констатируя сами факты различия между ними в области фонетики, морфологии, словообразования и отчасти синтаксиса, Панини не делает отсюда теоретических выводов, связанных с понятием языковой эволюции.

Работу Панини продолжали его комментаторы и последователи. Среди них в первую очередь называют имя Вараручи Катьяяна (III в. до н. э.). В его деятельности особо отмечают занятия пракритами (в частности, именно он создал, применяя понятия и термины санскритской грамматики, первое описание языка пали, ставшего основным языком буддийского канона). При этом отмечается, что Вараручи стремился возвести пракритские слова и формы к санскритским истокам. Как и Панини, Вараручи подробно рассматривает фонетику, анализирует звуковые изменения, увязывая их с морфологическими преобразованиями.

К I в. н. э. относится деятельность Бхартхари, рассматривавшего явления языка в философском аспекте, останавливаясь, в частности, на проблеме взаимоотношения предложения с логическим суждением. Именно ему принадлежит сделанное в поэтической форме высказывание, в котором подчеркивается важность знакомства с достижениями предшественников: богиня знания не дарит своей улыбки тем, кто пренебрегает прошлым.

В дальнейшем деятельность последователей и истолкователей Панини продолжалась. В V в. н. э. появились работы Чандры, в VII – Джайнендры. В XIII–XIV вв. ученый Вопадева составил новую санскритскую грамматику, построенную на гораздо более прочных основаниях, чем труд Панини; продолжали составляться и грамматики пракритов, которые рассматривались как отклонения от санскрита (известен относящийся к XII в. труд Хемачандры). Однако принципиально новых концепций в индийской лингвистической традиции уже не создавалось.

Суммируя основные положения древнеиндийских авторов (в первую очередь – труда Панини), выделяют обычно следующие моменты:

1. В области фонетики, опираясь на физиологический принцип, индийские авторы дают тонкое описание места и способа артикуляции отдельных звуков и их классификацию. Они различают (задолго до греков!), гласные и согласные звуки, смычные и проточные (щелевые, или фрикативные) согласные, полугласные звуки, долготу и краткость звуков, слоговую структуру (причем они подчеркивали, что основу слога составляют гласные, считавшиеся самостоятельными элементами, тогда как согласные рассматривались как подчиненные звуки, не способные выступать без гласных). Отличали древнеиндийские грамматисты и явление слияния звуков (сандхи). Особое внимание уделялось таким явлениям, как сочетание и взаимодействие звуков в потоке речи. Указанное обстоятельство было вызвано убеждением, что воспроизведение священных ведических гимнов может достичь цели только в том случае, если будет осуществляться в строгом соответствии с устной традицией чтения религиозных текстов. В определенной степени приблизились они к понятию фонемы, введя понятие «спхота», которое было противопоставлено звуку речи. Это различие четко осознавал уже Панини; в дальнейшем индийские ученые выделили несколько разновидностей каждой спхота. Им принадлежит и разработка учения о трех ступенях чередования гласных (например, vidma «мы знаем» – veda «я знаю» – vaidyas «ученый»), в котором они различают низшую степень, первую степень подъема (гуна) и вторую степень подъема (врдхи).

2. В области морфологии индийские ученые обращали особое внимание на выявление сходств и различий в языковых явлениях. Основной единицей языка считалось предложение, поскольку только оно способно выражать мысль; слова же представляют собой искусственные образования и не обладают содержательной и смысловой самостоятельностью (эту мысль особенно подчеркивал Бхартхари). Вместе с тем сама возможность такого расчленения отнюдь не отрицалась. Напротив, оно занимало центральное место в практической работе (использовавшийся для обозначения грамматических штудий термин «вьяка-рана» как раз и означал «анализ», «расчленение»), правда, с оговоркой, что последнее наиболее необходимо для обеспечения изучения грамматики.

В самой морфологии выделялось три раздела: а) Классификация частей речи; б) Образование слов; в) Изменение слов. Как отмечалось в специальной литературе, по первому вопросу среди представителей индийского языкознания не было полного единства, хотя обычно выделяли четыре части речи: глагол, обозначающий действие, имя, обозначающее предмет, предлог, являющийся указательным элементом, и частицу (последняя представлена в виде частиц сравнительных, соединительных и незначимых, используемых в стихах как формальные элементы). Местоимения и наречия распределяются между именем и глаголом, хотя и отмечаются их особенности.

При анализе слова индийцы стремились разложить его на первичные элементы (подобный анализ, именовавшийся самскра, считался основным принципом индийской грамматики). Прежде всего, изучая тексты, обращали внимание на сходные по форме и значению слова, выделяя тем самым разные формы одного и того же слова. Затем, сравнивая эти формы, в них выделяли корни, суффиксы и окончания. Именно к корням (прежде всего глагольным) индийские грамматисты стремились свести все слова; сам Панини приводит длинные списки корней с указанием их значения. Корни подразделялись на три категории: 1) простые (первичные), 2) выступающие в функции образующих других элементов и 3) производные, включающие в себя суффиксы. При этом обращают внимание на то обстоятельство, что индийским ученым были знакомы такие понятия, как внутренняя флексия (чередование в корне, имеющее грамматическое значение), нулевая морфема (когда, например, слова с именным значением образуются без помощи словообразовательного суффикса; в подобных случаях использовался термин «уничтожение»); обращали они внимание и на просодические явления (ударение и интонацию).

Рассматривая именное словоизменение, представители индийской лингвистической традиции различали семь падежей, соответствующих именительному, винительному, орудийному, дательному, аблятиву (отложительному), родительному и местному Однако в самой индийской грамматике они не имели особых названий, а обозначались порядковыми номерами, как первый, второй и т. д.

3. Касаясь того, как освещались индийцами вопросы синтаксиса, обычно отмечают, что, несмотря на признание предложения основной единицей языка, последние не составляли сильной стороны их наследия и не выделялись в отдельную отрасль, эпизодически рассматриваясь в ряду морфологических явлений. Не занимало большого места у индийцев (в отличие, например, от древних греков) рассмотрение таких вопросов, как происхождение языка и этимологические изыскания. Правда, их интересовала в определенной степени теория именования, т. е. отношение слова к предмету. Так, один из продолжателей Панини – Патанджали (традиционно считается, что он жил во II–I вв. до н. э.) указывал, что слово представляет собой тот звук, благодаря которому возникает знание о предметах действительности. Поэтому человек, который употребляет слова в правильном значении, будучи сведущим в тонких оттенках смысла, всегда побеждает в последующем мире.

4. Наряду с грамматикой занимались в Древней Индии и лексикографией, т. е. составлением словарей. Они также предназначались для заучивания наизусть и облекались в метрическую форму. Наиболее известный из них принадлежит Амарасинху, или Амаре (V–VI вв. н. э.); позднее появились словари Халаюдхи и Хемачандры (XVII в.). Глаголы в них давались в форме корня, а имя – в виде основы слова.

Лингвистические труды древних индийцев оказали огромное влияние на дальнейшее развитие языкознания. В результате распространения буддизма их грамматические идеи проникли в Китай. Под их влиянием было разработано учение о четырех основных интонациях китайского языка; разрабатывались также вопросы лексикологии, лексикографии, иероглифики, фонетики, грамматики, диалектологии; с начала нашей эры были заложены основы теории письма. Отмечалось, что еще до начала новой эры отдельные идеи индийских ученых стали известны в Древней Греции; затем, приблизительно с XI в., они оказывают влияние на арабскую науку. С конца XVIII в. с ними знакомятся в Европе; а после зарождения сравнительно-исторического языкознания (толчком для которого послужило знакомство европейцев с санскритом) многие положения Панини и его продолжателей отразились в концепциях Ф. Боппа, А. Шлейхера и других языковедов. В этом отношении датский ученый В. Томсен мог с полным основанием заметить, что до той исключительной высоты, которой достигла лингвистическая мысль в Древней Индии, европейская наука смогла подняться лишь в XIX в., да и то многому научившись у индийцев.

Античное языкознание

Термин «античный» (от латинского слова antiquus — древний) обычно применяется для обозначения материальной и духовной культуры двух рабовладельческих обществ – греческого и римского. Такое ограниченное употребление (хорошо известно, что древневосточные цивилизации или индийская и китайская культуры имеют гораздо более древнюю историю) установилось в европейской традиции в силу того, что народы Европы связаны с греко-римской античностью непосредственной культурной преемственностью. Учитывая сильное влияние первого на второе греко-римское языкознание часто рассматривается в качестве единого целого, хотя при этом оговаривается, что каждому была присуща определенная специфика.

Философия языка в Древней Греции

Говоря об основных моментах изучения языка в Древней Греции, обычно обращают внимание на следующее. Если в Индии такое исследование носило по преимуществу эмпирический и утилитарный характер (т. е. опиралось на опыт, полученный в результате работы над текстами, и было связано с практическими нуждами), то в Греции проблемы языкознания первоначально занимали место прежде всего в рассуждениях философов и лишь позднее стали разрабатываться в собственно грамматическом плане. Указанное обстоятельство и обусловило традиционное деление греческой лингвистической мысли на философский и грамматический периоды (хотя, разумеется, попытки философского осмысления явлений языка продолжались на протяжении всего существования античной цивилизации).

Среди важнейших вопросов, разрабатывавшихся в первый период (хронологически он охватывает время приблизительно с конца VI до конца IV в. до н. э.), основной проблемой (и предметом ожесточенных дискуссий) стал спор о так называемом «природном» или условном характере слов, иначе говоря, о том, как соотносятся друг с другом предметы и их наименования. Названный спор привел к формированию двух основных теорий[2] – «фюсей» («по природе», т. е. название определяется самой природой предмета) и «тесей» («по установлению», т. е. название представляет собой продукт соглашения между людьми, являясь произвольным и никак не связанным с природной сущностью предмета).

Основоположниками названных концепций называют двух крупнейших представителей древнегреческой философской мысли – Гераклита Эфесского (540–480 гг. до н. э.) и Демокрита из Абдеры (460–370 гг. до н. э.). Первый утверждал, что каждое имя неразрывно связано с той вещью, которую оно обозначает; поэтому название отражает природу обозначаемой вещи, подобно тому как дерево отражается в реке или человек – в зеркале. «У всего существующего есть правильное имя, врожденное от природы… одно и то же у всех», – так передает эту точку зрения в своем диалоге «Кратил» крупнейший древнегреческий философ Платон (ок. 427 – ок. 347 до н. э.).

Вторая концепция, напротив, исходила из того, что вещи обозначаются словами исключительно согласно обычаю, по установлению людей. В противном случае трудно объяснить такие факты, как многозначность слова, синонимию, изменение названий, отсутствие словесных обозначений для целого ряда вещей. В упомянутом диалоге данная точка зрения формулируется следующим образом: «…Никакое имя никому не урождено от природы, но принадлежит на основании закона и обычая тем, которые этот обычай установили и так называют».

В этом споре понимали участие такие представители древнегреческой философской мысли, как Протагор, Эпикур и др. Что же касается самого Платона, то, изложив устами своих героев – Кратила и Гермогена обе точки зрения, он, от имени выведенного в диалоге Сократа, занимает среднюю линию. С одной стороны, слово далеко не всегда отражает сущность предмета; с другой стороны, полная случайность связи между словом и предметом сделала бы невозможным человеческое общение. Подлинно правильный язык может существовать только в идее; вначале между звуками слова и обозначаемыми понятиями должна была существовать внутренняя связь; однако затем от «правильных» первоначальных слов было образовано такое множество других, что внутренняя связь между звуком и значением уже не может быть усмотрена, и закреплена она благодаря общественной традиции.

С названной проблемой был связан и сильно интересовавший многих греческих мыслителей вопрос о происхождении языка. В целом отвергая теорию божественного происхождения последнего и не считая возможным признавать, что язык был создан одним каким-либо выдающимися человеком, античные философы, по существу, выдвинули все те идеи, которые значительно позже (уже к XVIII столетию) оформились как различные теории происхождения языка. Так, представители стоической философской школы, главой которой был Хрисипп (280–206 гг. до н. э.), придерживались теории звукоподражания, согласно которой язык возник благодаря тому, что человек имитировал звуки природы при помощи своего речевого аппарата. Последователи Эпикура (341–270 гг. до н. э.) склонялись к мысли, что более правильной следует признать теорию междометий, согласно которой первоначальными элементами языка были непроизвольные выкрики, сопровождавшие те или иные человеческие эмоции. Отдельные мысли, высказанные Демокритом и нашедшие отражение в диалоге Платона «Кратил», впоследствии составили основу теории социального договора, считавшей язык продуктом соглашения между людьми.

Одним из важнейших аспектов древнегреческой философии языка стала попытка осуществить классификацию слов на логической основе. Начало ее связано с именем Платона, выделявшего в языке или речи две части – имя и глагол. К первому относятся слова, о которых что-либо утверждается (т. е. выступающие в качестве подлежащих); ко второму – слова, показывающие, что именно утверждается об именах (т. е. выполняющие функции сказуемых). Однако подлинная разработка логической системы частей речи связана с именем величайшего из древнегреческих мыслителей Аристотеля (384–322 гг. до н. э.).

Считая, что «природных» имен не существует и последние получают условное значение, когда становятся символами, Аристотель в своем труде «Поэтика» выделяет следующие части речи: элемент, слог, союз, имя, глагол, член, падеж, предложение.

Под элементом Аристотель понимает неделимый звук, однако не всякий, а такой, из которого может возникнуть разумное слово (причем звуками, по Аристотелю, могут быть и сами звуки, и слова, и даже предложения, хотя философ и оговаривает, что некоторые из них являются составными). Слог представляет собой состоящее из элементов образование, не имеющее самостоятельного значения. Союз (сюда будут, согласно Аристотелю, относиться также местоимения и члены, т. е. артикли) также не имеет самостоятельного значения. Важнейшими частями речи (и одновременно членами предложения) являются имя и глагол, основная разница между которыми состоит в том, что значение первого лишено оттенка времени, а второе им обладает. Как имена, так и глаголы могут иметь падежи, т. е. косвенные формы и формы множественного числа. Кроме того, имена делятся по родам на мужские, женские и лежащие между ними (т. е. средние). Предложение же представляет собой составной звук, имеющий самостоятельное значение, причем в отличие от других сложных образований, таких как имена и глаголы, его составные части также имеют самостоятельное значение. Аристотель отмечает, что могут существовать и предложения без глаголов, например, определение человека; однако в любом случае какая-либо часть предложения будет иметь самостоятельное значение. Однако, в другой работе – «Риторике» – Аристотель указывает, что из трех частей речи – имен, глаголов и союзов – первые две имеют самостоятельное значение, тогда как союзы выполняют определенные грамматические функции.

После Аристотеля значительный вклад в изучение языка внесли философы стоической школы. Они перенесли логический термин «часть речи» в языкознание, различая глагол, союз, член, имя собственное и имя нарицательное, причем, в отличие от Аристотеля, все части речи признавали значимыми. Стоики уточнили понятие падежа, ограничив его только именами, разделили падежи на прямой (именительный) и косвенные падежи и дали последним названия (родительный, дательный, винительный), которые в дальнейшем закрепились и в греческой, и в латинской (с добавлением отложительного падежа – аблятива), а затем и в грамматиках других языков. Представителями стоической философии был введен в изучение языка и термин «синтаксис».

Будучи сторонниками теории «фюсей», т. е. считая, что слова изначально истинны – отражают действительную природу обозначаемых ими вещей, стоики поставили задачу: исследуя слова, вскрыть их истинную природу – этимон (по-гречески «истина»). Поэтому с ними связывают зарождение этимологии, т. е. науки об истинном значении слова (хотя этимологическими рассуждениями занимался еще Платон). Однако с точки зрения сравнительно-исторического языкознания этимологии стоиков (как и других античных, средневековых и позднейших авторов вплоть до XIX в.) являлись в своем большинстве абсолютно ненаучными.

Наконец, говоря о древнегреческой философии языка, следует упомянуть, что ее представители занимались и такой сугубо лингвистической дисциплиной, как фонетика, хотя при этом не различались звуки и буквы, а акустические и физиологические наблюдения уступали индийским. Так, в диалоге «Кратил» Платон различал гласные, безгласные звучные и безгласные беззвучные; позднее более детальную классификацию звуков дал Аристотель, выделяя гласные, у которых «звучание слышится без прикладывания языка», полугласные, «звучание которых слышится при прикладывании языка», и безгласные, которые при наличии прикладывания языка самостоятельного звука не дают, а делаются слышными в соединении со звуками, имеющими какую-нибудь звуковую силу (по современной классификации к полугласным можно отнести сонорные и фрикативные согласные типа р и с, а к безгласным – взрывные, например б и г). Аристотель отмечает, что они различаются в зависимости от формы рта, места образования, густым и тонким придыханием, долготой и краткостью, острым, тяжелым и средним ударением. Поскольку же под элементом философ понимал только такой неделимый звук, из которого, может образовываться разумное слово, историки языкознания отмечали, что он приблизился к понятию фонемы.

Проблемы фонетики нашли отражение и в трудах стоиков, выделявших 24 буквы[3], которые подразделяются на гласные и согласные.

Таким образом, уже в первый – философский период – древнегреческая лингвистическая мысль обращалась помимо общефилософских и к собственно языковым вопросам. Однако превращение изучения языка в самостоятельную дисциплину (грамматику в широком смысле слова) связывают уже со вторым периодом ее развития.

Александрийская школа грамматики

Вероятно, не случаен тот факт, что собственно грамматическая традиция в изучении языка возникла не в самой Греции, а за ее пределами – в эллинистическом Египте, столицей которого стала Александрия. Напомним, что после походов Александра Македонского и последовавшего за смертью великого завоевателя распада его державы сложился целый ряд государств (Египет, Сирия, Пергам и др.), во главе которых стояли потомки полководцев Александра. Преобладали в этих странах греческий язык и греческая культура (откуда и термин «эллинизм»); однако поскольку во многих из них к моменту завоевания уже существовали собственные цивилизации, зачастую гораздо более древние, чем греческая, постольку было неизбежно определенное взаимодействие между ними. Одновременно греческий язык, оказавшись вдали от своей исторической родины и вступив в контакт с местными языками, мог подвергнуться изменениям, воспринимавшимся как искажение его первоначальной «чистоты». Таким образом, возникла необходимость сохранить греческую литературную традицию, филологически объяснить классические тексты греческих авторов (Гомера, Эсхила, Софокла и др.), сформулировать те правила, которым должна отвечать «правильная», нормированная речь. Поскольку же именно эллинистический Египет, где правили потомки Птолемея Лагида – одного из сподвижников Александра, и в первую очередь его столица являлись бесспорным центром эллинистической культуры[4], постольку вполне объяснимо, что именно здесь во III–II вв. до н. э. сформировалась так называемая Александрийская школа грамматики, расцвет которой падает на II в. до н. э. – II в. н. э. Эта школа была создана трудами Аристарха Самофракийского, Дионисия Фракийского, Дионисия Галикарнасского, Асклепиада из Мирлеи, Деметрия Хлора и др., создавших собственные, но близкие друг другу грамматические системы.

Наиболее известной из них стала грамматика Дионисия Фракийского (170—90 гг. до н. э.), по которой обычно и излагают грамматические взгляды александрийцев в целом.

О тесной связи последних с греческой литературной традицией говорит тот факт, что сама грамматика определяется в ней как «осведомленность в большей части того, что говорится у поэтов и прозаиков» (поэтому учение александрийцев традиционно именовали филологической грамматикой). Содержание ее составляет, с одной стороны, описание звуков речи, а с другой – классификация слов и их форм.

Не различая, как и другие представители греческой лингвистической традиции, понятия звука и буквы, Дионисий выделяет 24 буквы. Семь из них – гласные, образующие «сами по себе полный звук». Они характеризуются по долготе и краткости, а также по месту в дифтонгах. Остальные звуки («буквы») являются согласными, подразделяемыми на полугласные и безгласные. Аффрикаты называются двойными согласными, а также выделяются плавные (л, м, н, р). Рассматриваются также те изменения («претерпевания») звуков, которые происходят при словоизменении и словообразовании, причем оговаривается, что плавные никогда не подвергаются изменениям и потому называются неизменяемыми.

Хотя александрийские грамматисты имели представление о физиологических основах произношения (ср. приведенные выше рассуждения Аристотеля), однако описание звуков дается в основном исходя из акустического принципа. Дионисий также вводит понятие ударения, рассматривает различные его типы и говорит о значении (смысловом и фонетическом) знаков препинания.

Рассматривая проблемы, связанные с грамматическим учением о слове (т. е. то, что позднее составило область морфологии), Дионисий останавливается на определениях слова, понимаемого как наименьшая единица связной речи, и предложения («речи», по терминологии Диониса), которая представляет собой соединение слов, выражающих законченную мысль. Различаются восемь частей речи: имя, глагол, причастие, член, местоимение, предлог, наречие, союз. Каждая часть речи обладает «акциденциями», т. е. определенными лексико-грамматическими и собственно-грамматическими признаками. Например, имя определяется как склоняемая часть речи, обозначающая тело (например, камень) или вещь (например, воспитание[5]) и высказываемая либо как общее (человек), либо как частное (Сократ). Его акциденциями являются: род, вид, образ, число, падеж. Выделяются три рода (мужской, женский и средний), с оговоркой, что некоторые авторы добавляют к ним также общий и совместный; три числа (единственное, двойственное и множественное), пять падежей (прямой, родительный, дательный, винительный, звательный; сам термин «падеж» связан с тем, что словоизменение рассматривалось как ряд ступеней склонения, в результате которого имя как бы падает, уклонившись от своего первоначального положения). Имена обладают множеством видов: собственное, нарицательное, относительное, количественное и т. д. (иначе говоря, как разновидности имени трактуются местоимения, числительные, прилагательные, позднее рассматриваемые как самостоятельные части речи). Соответственно глагол определяется как беспадежная часть речи, принимающая времена, лица и числа и представляющая действие или состояние. Акциденциями глагола будут наклонение, залог, вид, число, лицо, время и образ (т. е. словопроизводство глагола). Различаются пять наклонений (неопределенное, изъявительное, повелительное, желательное и подчинительное), три залога (действительный, страдательный и средний), три числа (единственное, двойственное и множественное), три лица (первое – от кого речь, второе – к кому речь и третье – о ком речь), три времени (настоящее, прошедшее, будущее). Аналогичным образом подходит Дионисий и к определению других частей речи: член трактуется как склоняемая часть речи, стоящая впереди и позади определяемых имен и имеющая три акциденции (род, число, падеж), местоимение — как слово, употребляемое вместо имени и показывающее определенные лица, предлог — как часть речи, стоящая перед другими и в составе слова (т. е. при словообразовании), и в составе предложения (т. е. при сочетаниях слов), наречие — как несклоняемая часть речи, высказываемая о глаголе или присоединяемая к нему, союз — как слово, связывающее мысль в известном порядке и обнаруживающее пробелы в выражении мысли (с подразделением на соединительные, разделительные, причинные и т. д.).

Таким образом, для александрийцев характера классификация частей речи по трем основным критериям: семантическому (что данное слово означает), морфологическому (как оно изменяется) и синтаксическому (какую роль выполняет в предложении), т. е. части речи понимаются, говоря более привычным нам языком, как лексико-грамматические единицы. Именно такой подход стал впоследствии преобладающим для европейской грамматической традиции и сохраняется в школьном (в значительной степени и вузовском) преподавании до сих пор, несмотря на позднейшую критику.

Во II в. до н. э. появляется одно из наиболее известных сочинений Александрийской школы – «О синтаксисе» Аполлония Дискола. Сам термин «синтаксис» употреблен здесь в широком смысле слова – для обозначения связи речевых элементов в их последовательности (слов в предложении, частей слов при словосложении, букв и слогов в слове и т. п.), причем обращается особое внимание на синтаксические отношения между частями речи. Аполлоний указывает, что полнозначное предложение рождается в результате сочетания имен и глаголов, с одной стороны, и зависимых от них слов (члена, т. е. артикля при имени, наречия при глаголах и др.) – с другой. Отмечает он и «замещающие» имена и глаголы части речи (местоимения, причастия и др.).

Наконец, при рассмотрении Александрийской школы отмечают и создание ее представителями (Зенодот из Эфеса, Аристофан Византийский, Аполлодор Афинский и ряд других) лексикографической традиции, оказавшей огромное влияние на словарную работу в последующие века. При этом сами типы создаваемых словарей были весьма разнообразны: глоссарии (толкования непонятных слов и выражений), этимологические (пытавшиеся установить происхождение слов), диалектологические (где отражались особенности греческих диалектов), идеографические (группирующие слова по общности понятий) и другие словари.

Занимаясь по преимуществу собственно грамматической проблематикой, александрийские ученые, как и их коллеги в других эллинистических центрах греческой образованности (например, Пергаме и на острове Родос), обращались и к философскому осмыслению языка. И здесь основным объектом их внимания стал вопрос о том, существует ли в языке какая-либо закономерность (аналогия) или же все зависит от «капризов употребления», часто не совпадающих с общими правилами (аномалия).

Представители стоической философии, сформулировавшие эту проблему, считали, что господствует в языке именно закрепленная употреблением аномалия. Во II в. н. э. принадлежавший к ним Секст Эмпирик, сравнивая грамматиков с людьми, пытающимися в каком-нибудь городе ввести в обращение собственные монеты вместо общепризнанных, и утверждая, что их деятельность приводит к появлению двух разновидностей эллинской речи, имеющих между собой мало общего: навязываемой «аналогистами» и обычной, которую эллины используют в повседневном обиходе, – указывал, что само понятие об аналогии можно получить, только наблюдая речевой обиход, который тем самым признается единственным критерием, не нуждающимся ни в каком «грамматическом искусстве». Отсюда делается соответствующий вывод: правильно говорит тот, кто практиковался в эллинской речи путем общения с людьми, а не тот кто знает аналогию. Поэтому грамматика, предписывающая правила (т. е. носящая нормативный характер), практически бесполезна. Необходимо не определять какие-то общие правила, а установить, какого обихода следует придерживаться, общаясь с людьми разных местностей, профессии, образования и т. п., а также соображаться с темой разговора. Таким образом, «умело воздавая каждой обстановке то, что ей приличествует, мы, очевидно, будем говорить по-эллински безупречно».

«Аномализм» был свойствен и некоторым грамматистам. В этой связи называют главу Пергамской школы Кратеса из Малоса (II в. до н. э.), разделявшего позиции стоиков и подчеркивавшего, что устанавливаемые на основании аналогии правила наталкиваются на большое количество исключений.

Для позиций представителей Александрийской школы, признанным главой которой был упоминавшийся выше Аристарх Самофракийский (215–143 гг. до н. э.), напротив, было характерно убеждение в том, что язык обладает регулярным характером и, описывая формы и слова языка, необходимо, исходя из соответствующих принципов, указывать на случаи их неправильного употребления. Понятно поэтому, что, при всех заслугах стоиков в области изучения языка, именно с александрийской традицией оказалось связанным создание систематических грамматик, о которых речь шла выше (хотя рядом с регулярными грамматическими правилами – «аналогиями» в них отмечались и разного рода исключения из них – «аномалии»)[6].

Языкознание в Древнем Риме

Возникнув как небольшое поселение (по преданию, это произошло в 753 г. до н. э.), Рим постепенно превращался в мировую державу, подчиняя себе множество стран и народов. Уже первое соприкосновение с греческими колониями в Италии привело к началу процесса эллинизации римской культуры, который усилился к III в. до н. э., когда в орбиту римского влияния начали попадать государства эллинистического мира. Уже ко II в. до н. э. знание греческого языка и греческой литературы стало для большинства, претендовавших на образованность представителей римской знати, по существу, обязательным. Великий поэт Гораций писал в связи с этим:

(Побежденная Греция пленила своего дикого победителя и внесла искусства в сельский Лаций.)[7]

Естественно, не могла оставаться без внимания римлян и уже насчитывавшая к тому времени довольно богатую историю греческая традиция изучения языка – как в ее нормативно-грамматическом, так и философско-теоретическом аспектах. Считается, что знакомство с греческой грамматикой относится к 167 г. до н. э., когда в Рим прибыл с посольством упоминавшийся выше глава Пергамской школы Кратес из Малоса. Правда, характеризуя вклад римских языковедов в науку, обычно подчеркивают, что он был (по сравнению с греческой и индийской традициями) довольно незначителен, поскольку занимались они главным образом приложением александрийской системы к латинскому языку. Вместе с тем, многие идеи, выдвинутые греческими авторами, были продолжены в рассуждениях римских ученых. Так обстояло дело, например, с дискуссией об аналогии и аномалии. Специальный трактат этой проблеме посвятил Юлий Цезарь. Но наиболее полное отражение она (как и другие аспекты изучения языка) нашла в деятельности крупнейшего римского ученого Марка Теренция Варрона (116—27 гг. до н. э.), вообще отличавшегося исключительной широтой интересов и писавшего по самим разнообразным проблемам, включая сельское хозяйство (кстати, многие взгляды греческих авторов известны именно благодаря его передаче).

В своем сочинении «О латинском языке» Варрон указывал, что существуют два начала слов – установление и склонение (их можно сравнить с источником и ручьем). Устанавливаемые имена необходимо заучивать; поэтому желательно, чтобы их было как можно меньше; склоняемые же имена требуют немногих кратких правил, и поэтому желательно, чтобы их было как можно больше. Различая в «склонении» изменение и производство слов, Варрон отмечал, что оно может быть «естественным», т. е. возникшим «не от воли отдельных людей, а от общего согласия», и «произвольным», когда «каждый склоняет так, как ему вздумается». Разграничивая в этой связи словоизменение и словообразование и указывая, что нередко «в произвольном склонении бывает заметна естественность, а в естественном – произвол», Варрон останавливается на случаях их несовпадения, напоминая, что по этому поводу «греки и латиняне» написали много книг: одни считали, что в речи нужно следовать словам, которые подобным образом склонены от подобных, т. е. опираться на аналогию, тогда как другие думали, что последней можно пренебречь и следовать несходству, вошедшему в обиход, которое называют аномалией «Между тем, как я полагаю, – заключает свои рассуждения грамматист, – нам нужно следовать тому и другому, потому что в произвольном склонении преобладает аномалия, а в естественном – аналогия»[8].

Говоря об основных направлениях лингвистической работы в Древнем Риме, выделяют обычно следующие моменты:

– из философских проблем языкознания, помимо упомянутого выше исследования аналогии и аномалии, римских авторов интересовал и вопрос о происхождении языка. Здесь в основном имели распространение те же теории, что и в греческой традиции; одна из них – звукоподражательная – отразилась в знаменитой поэме Тита Лукреция Кара (I в. до н. э.) «О природе вещей»: «По побуждению природы язык стал различные звуки произносить, при нужде выражая названья предметов»;

– в области фонетики Варрон к выделенным александрийцами 24 звукам добавил еще двадцать пятый – заднеязычный носовой (в современной транскрипции [г|]);

– в сфере грамматики основная работа заключалась в приспособлении выработанных греческими учеными схем к латинскому языку Задача облегчалась тем, что оба этих языка, не являясь в собственном смысле слова близкородственными тем не менее очень близки по своему строю. Среди внесенных римлянами изменений отмечают введение отсутствовавшего в греческой грамматике особого падежа – аблятива (лат. ablativus – «отложительный»), которое связывают с именем Юлия Цезаря, а также исключение из числа частей речи отсутствовавшего в латинском языке члена (артикля) и выделение Варроном в качестве особой части речи междометий – слов, выражающих эмоционально-волевые реакции человека на окружающую действительность;

– продолжали римские авторы заниматься и этимологическими изысканиями. Кроме самого Варрона, в этой связи обычно вспоминают философа Луция Аннея Сенеку (4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), а из позднеримских христианских мыслителей – Аврелия Августина (354–430 гг. н. э.), однако и здесь историки лингвистики обращают внимание прежде всего на то обстоятельство, что отсутствие твердых принципов этимологического исследования приводило к произвольным, а часто и просто фантастическими толкованиям (хрестоматийно известным и вызывавшим насмешки еще в древности стал пример этимологии «по противоположности» lucus a non lucendo, т. е. слово lucus – «роща» происходит от non lucet «не светит»).

Своеобразным итогом развития античной лингвистической мысли стали грамматики Элия Доната и Присциана. Первая из них, известная под именем «Ars grammatica» («Грамматическое искусство») и существовавшая в более краткой («Ars minor») и более полной («Ars maior») версиях, была создана в III–IV вв. н. э. и представляла собой относительно сжатый свод правил нормативной латинской грамматики, опиравшейся на сложившуюся греко-римскую традицию; историки нашей науки отмечали, что вклад самого Доната в ее развитие сказался лишь на исследовании достаточно частного вопроса о сочетании определенных и неопределенных местоимений с глаголом. Однако возможно, что именно подчеркнутая «традиционность» способствовала ее успеху в педагогическом обиходе. Уже начиная с VI в. она используется как основное учебное пособие в школах при обучении латинскому языку и сохраняет эту роль на протяжении всего Средневековья, а само имя «Донат» становится своего рода символом грамматического искусства (можно, кстати, вспомнить, что на Руси ее переводил, опять-таки в качестве учебника, знаменитый переводчик конца XV – начала XVI в. Дмитрий Герасимов).

Труд Присциана, именовавшийся «Institutionum grammaticarum» («Об основах грамматики»), появляется в Константинополе в VI в. н. э., т. е., строго говоря, уже после традиционно понимаемого «конца античности»[9]. Он представлял собой самую полную из всех античных грамматик и состоял из 18 книг. Первые 16 (известные как «Priscianus maior») рассматривают, используя привычные нам терминологию, фонетические и морфологические явления, последние две книги (именуемые «Priscianus minor» посвящены аналазу синтаксических комбинаций. Как и Донат, Присциан, строя свою грамматику и объясняя факты латинского языка, следует принципам Александрийской школы, руководствуясь сочинением Аполлония Дискола.

Утвердившейся к концу античности и господствующий на протяжении Средневековья взгляд на грамматику как на дисциплину по преимуществу практическую, которая учит правильно говорить, читать и писать (Grammatica docet recte dicere, legere et scribere), сказался на том внимании, которое Присциан уделяет произносительной и орфографической стороне языка, соотнося звуки с буквами. Рассматривает он также вопросы слогообразования, определяя слог как такое сочетание звуков, которое произнесено в едином выдохе и объединено одним ударением. При этом указывается, что число слогов определяется числом гласных. Слово понимается Присцианом как единица, обладающая определенным значением; соединения слов, передающие целостную мысль, Присциан называет термином «oratio» (речь); в этой функции (особенно при ответе на вопрос) может выступать и отдельное слово. В соответствии с установившийся традицией Присциан выделяет восемь частей речи: имя, глагол, причастие, местоимение, предлог, наречие, междометие, и союз, опираясь, помимо семантического (значение), также на морфологический и синтаксический критерии (хотя, как отмечали историки языкознания, и без определенной системы). В двух последних книгах рассматриваются проблемы, связанные с предложением.

Если грамматика Доната использовалась в чисто педагогических целях, то сочинение Присциана, продолжая применяться в качестве учебного пособия, стало той базой, на которую опирались представители средневековой науки, высказывавшиеся по грамматическим проблемам.

Наконец, говоря о позднеримском языкознании, называют и имя Амвросия Феодосия Макробия (кон. IV – нач. V в.) – грека по происхождению, создавшего единственную известную нам в античной традиции, хотя и не сохранившуюся, работу сопоставительного характера, посвященную греческому и латинскому глаголу.

Языкознание в Средние века

Как известно, само понятие «Средние века» возникло в эпоху Возрождения и имело определенный негативно-презрительный оттенок, применяясь для промежутка времени, отделяющего Ренессанс от столь ценимой им античности. Этот «негативизм» сказался и в распространенных до нашего времени устойчивых словосочетаниях типа «мрачное Средневековье», «средневековое мракобесие» и т. п. (ср. английское Dark Ages – темные века). Подобное отношение отразилось и на истории лингвистики: вплоть до второй половины XX в., а зачастую и позднее европейскому Средневековью в научной и научно-популярной литературе, посвященной интересующей нас проблематике, отводили обычно всего несколько строк, как правило, отнюдь не хвалебного характера…

Что касается собственно хронологических рамок данного периода, то традиционным началом его считали V в. (падение Западной Римской империи), а концом – XV (открытие Америки Христофором Колумбом). Впрочем, полного единства здесь не наблюдается: многие историки относили рубеж Средневековья к середине XVII в. (Английская буржуазная революция), связывая его с окончательным распадом феодальных отношений. С другой стороны, даже в пределах западноевропейского мира установление жестких временных отрезков этой эпохи достаточно затруднительно: XIV в. для Италии – раннее Возрождение, а XV в. для Англии – позднее Средневековье… Добавим к этому и специфику, характеризующую отдельные этапы внутри последнего, что также осложняет задачу создания некой общей картины средневековой лингвистической мысли.

Как и в большинстве курсов истории языкознания, в нашей работе будут рассмотрены две традиции изучения языка: латиноевропейская (точнее, западноевропейская) и арабо-мусульманская; кроме того, даются сведения о разработке соответствующей проблематики в православно-славянском культурном ареале.

Языкознание в средневековой Европе

Как уже отмечалось, говоря о лингвистической традиции в средневековой Европе, подавляющее большинство историков нашей науки склонно было видеть в ней своего рода «теоретический застой», если не регресс по сравнению с античной эпохой. В этой связи назывались следующие факторы:

1. Единственным языком, изучавшимся в этот период, был латинский. Хотя согласно распространенной в католическом мире «теории триязычия», развитой в VII в. епископом Исидором Севильским (560–636), статусом «священных» пользовались также греческий и древнееврейский языки (поскольку именно на них по приказу Понтия Пилата была сделана надпись на кресте Иисуса Христа), реальная жизнь внесла в нее существенные поправки: древнееврейский изначально был чужд подавляющему большинству христианского мира и его знание в средние века (как, впрочем, и позднее) было всегда уделом немногих, а число владеющих греческим также оставалось незначительным, чему способствовала отчужденность между католической и православной церквами, завершившаяся в 1054 г. открытым разрывом. Таким образом, «триязычие» свелось к фактическому одноязычию, что, естественно, сужало круг наблюдаемых языковых фактов, а слово «грамматика» стало пониматься как синоним именно латинской грамматики.

2. Латинский язык был мертвым языком (использовался главным образом для письменного общения), и изучать его было можно лишь на основе письменных источников. Соответственно предметом обучения становились в первую очередь не звуки (фонетические), а буквы – графические элементы, т. е. собственно фонетические исследования оказались в полном пренебрежении.

3. Само изучение латинского языка проводилось в основном в практических целях, вследствие чего грамматика не столько описывала существующие факты, сколько предписывала их «правильное» употребление. Важнейшим пособием для изучения латинского языка оставались все те же грамматики Доната и Присциана либо созданные на их основе компиляции; оригинальных в собственно лингвистическом отношении трудов практически не создавалось.

4. Отождествление понятий латинской грамматики и грамматики вообще привело к тому, что даже в тех случаях, когда начинали изучаться другие языки, на них механически переносились особенности латинской грамматики, а подобного рода «латиноцентризм» неизбежно приводил к игнорированию конкретной специфики разных языков, зачастую весьма не схожих с латинским.

5. Поскольку изучение латинского языка рассматривалось как логическая школа мышления, правильность грамматических явлений стала устанавливаться логическими критериями, а логическая терминология стала даже вытеснять собственно-грамматическую, заимствованную от греко-римской античной традиции.

Несмотря на, казалось бы, достаточную убедительность приведенных выше положений, в специальной литературе отмечалось, что они нуждаются в достаточно серьезной корректировке, поскольку не учитывают ряд важных моментов.

Во-первых, в какой-то степени так называемые новые (т. е. живые) европейские языки также попадали в поле внимания: составлялись алфавиты, делались глоссы, выполнялись переводы, сочинялись оригинальные произведения… Сколь ни неравноправен был их статус по сравнению с латынью, но подобная деятельность, несомненно, способствовала постепенному повышению их престижа, а тем самым – подготавливала почву для их превращения в объект научного изучения. В этой связи историки языкознания обращают особое внимание на исландские трактаты XII в., в которых рассматривается вопрос об использовании латинского письма применительно к исландскому языку и в связи с этим описывалась сама исландская фонетика. К концу Средневековья эта тенденция проявилась уже достаточно отчетливо, отразившись, в частности, в знаменитых словах Данте Алигьери о том, что народный язык «благороднее» латыни, поскольку первый – язык «природный», а второй – «искусственный».

Во-вторых, было отмечено и то обстоятельство, что ходячее определение латыни как «мертвого» языка, верное в том смысле, что он не являлся родным для какого-либо этнического коллектива, отнюдь не столь верно в других отношениях. «Латинский язык не был мертвым языком, и латинская литература не была мертвой литературой. По-латыни не только писали, но и говорили; это был разговорный язык, объединявший немногочисленных образованных людей того времени: когда мальчик-шваб и мальчик-сакс встречались в монастырской школе, а юноша-испанец и юноша-поляк – в Парижском университете, то, чтобы понять друг друга, они должны были говорить по-латыни. И писались на этом языке не только трактаты и жития, а и обличительные проповеди, и содержательные исторические сочинения, и вдохновенные стихи»[10]. Кстати, это сказалось и на своеобразной «диалектизации» средневековой латыни: появляются изменения в произношении, словоупотреблении, в меньшей степени – в грамматике. В литературе описаны даже случаи, когда ученые из разных стран, говоря на «своем» варианте латинского языка, уже с трудом понимали, а иногда и вообще не понимали друг друга. Отсюда возникла необходимость соответствующей коррекционной работы: в ту же грамматику Присциана стали вноситься поправки, отражающие указанный процесс.

В-третьих, с развитием средневекового мировоззрения в первую очередь философского, грамматика привлекает внимание уже и в чисто теоретическом отношении: появляются труды, в которых делаются попытки осмыслить явления языка и интерпретировать их в более широком аспекте. В этом смысле средневековых мыслителей, занимавшихся названными проблемами, можно в какой-то мере считать предтечами общего языкознания.

Наконец, в-четвертых, в сочинениях авторов позднего Средневековья, когда в орбите внимания ряда средневековых мыслителей оказались и такие языки, как греческий, еврейский, арабский, стали звучать идеи о том, что помимо общей логической основы в языках имеются и довольно значительные различия, сказывающиеся, например, в трудностях при переводе (эту мысль наиболее отчетливо высказал Роджер Бэкон).

Возвращаясь к вопросу о внутренней периодизации средневековой лингвистической мысли, можно отметить, что чаще всего здесь выделяют два основных этапа.