Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Собрание сочинений (Том 1)

ModernLib.Net / Лиханов Альберт / Собрание сочинений (Том 1) - Чтение (стр. 13)
Автор: Лиханов Альберт
Жанр:

 

 


      Это выражение "растуды твой" Василий Иванович особенно как-то уважал и часто повторял за тонкой дощатой стенкой хриплым голосом. Мама и бабушка вжимали в плечи головы и молча переглядывались. Тетя Сима на Василия Ивановича за стенкой шикала, шептала ему, видно, чтобы он потише тут выражался, не на сеновале, но, даже приглушив голос, Васька хрипел громко и внятно.
      Я посмеивался над мамой и бабушкой, смотрел, как коробит их от Васькиных выражений, хотя ничего такого он не говорил. Но они жутко переживали. Они считали, что новый квартирант меня непременно испортит. Этими уличными выражениями. И куреньем.
      Но бабушкины и мамины переживания меня не трогали. Меня волновало совсем другое.
      Я усердно махал кулаками перед зеркалом, чуть не влетал в него в азарте атаки и наконец в один прекрасный день, как говорится в художественной литературе, постучав в перегородку, предложил Василию Иванычу выйти во двор.
      Сосед появился передо мной, не улыбаясь, засунув руки в карманы, и ждал довольно сумрачно, что я скажу.
      - Ты боксу научить просил, - сказал я, предчувствуя легкую победу над этим широкоплечим увальнем. - Не передумал?
      - Аха! - сразу повеселел Васька. - Айда! - И пошел вслед за мной в прохладу сиреневых кустов, которые росли за домом.
      Стоял сентябрь, мы оба уже учились: я - в школе, Васька - на своих таинственных курсах счетоводов, а на улице было тепло, настоящее бабье лето, и по хмари в Васькиных глазах я понял, что ему совсем так же, как и мне, заниматься в такую погоду ужасно неохота.
      Я снял рубаху, Васька разделся тоже, я стал боком, как требовала боксерская книжка, спрятал подбородок за плечо, выставил кулаки.
      - Вот так! - велел я Ваське, подпрыгнул и тихонько стукнул противника в грудь. - Подбородок кулаком прикрывай, - объяснял я ему, подобрался еще раз и ударил снова.
      Кулак словно стукнулся о каменную стенку, рука заныла, и в ту же минуту кусты сирени стали расти как-то боком, размахивая ветвями, хотя никакого ветра не было.
      Охнув, я опустился на коленки.
      - Ты чо! Ты чо! - слышался издалека, будто из-за толстой стены, голос тети Симиного племянника, потом он исчез, и вдруг я вздрогнул - на лицо текло что-то холодное и приятное.
      Я открыл глаза. Василий Иванович испуганно улыбался мне и лил из эмалированной кружки воду.
      - Я не нарочно, я не хотел, - говорил он смущенно. - На-кось вот, - и приложил к моему носу холодный лист подорожника.
      Я поглядел на землю. Прямо передо мной, в песке, выбив неглубокие ямки, чернели капли крови.
      "За что?" - думал я, наливаясь слезами.
      Ведь у меня и в голове не было, чтобы драться. И книжку о боксе я не для того доставал. Я собирался всего-навсего научить Ваську. Всего-навсего доказать, что и я не лыком шит, не один он в сапогах с загнутыми голенищами. А он... он...
      Я старался разозлиться на Ваську - ни за что ведь ударил по носу, но почему-то ничего у меня не выходило. Вся злость куда-то подевалась, даже, наоборот, я чувствовал, кажется, себя легче, свободней, будто с меня свалилась тяжесть.
      - Я ведь не хотел, - повторял Васька, боясь, что я зареву, - ведь не нарошно.
      "В самом деле, - подумал я. - Он бы мог меня одной левой. Сам виноват, трепло несчастное. Боксер называется!"
      Я попробовал было подняться, но Васька велел мне лежать, чтоб скорее прошло. Я послушался, а он виновато говорил:
      - Это фигня все - боксы разные. Руками только машут. Хошь, драться по-мужицки научу? - Я мужественно кивал головой. - Сперва знаешь куда бей? По уху!
      Я лежал, кося глаза на зеленый подорожник, прикрывающий мой нос, подорожник занимал полнеба и походил на зеленую землю, - слушал Васькино бормотание, и мне казалось, что мы с Васькой старые-старые приятели, с самого, может, первого класса знакомы или еще даже раньше.
      Я вспомнил, что дома, на столе, лежит раскрытая книжка по боксу, вспомнил, как соображал, чем бы Ваську удивить, и засмеялся. Все это было теперь смешным и ненужным...
      * * *
      Вот так странно мы с Васькой подружились и теперь, как только сходились - я из школы, Васька со своих курсов, - сразу же перекликались через стенку.
      - Вась! - кричал я, хотя вполне можно было говорить спокойно и он все равно бы услышал. - Чо делаешь?
      - Пишу, - отвечал он, не укрощая свой голос, и я сквозь стенку слышал, как скрипит и царапает бумагу соседово перо.
      Писание у него выходило плохо - его за это на курсах счетоводов ругали, но Васька убеждал меня, что это не главное.
      - Главное, - говорил он, - считать! Счетоводу главное в арифметике не ошибиться. Сложить, вычесть, помножить, разделить.
      Васька в арифметике никогда не ошибался. Он даже семилетки не кончил, а на курсы счетоводов только с семилеткой принимали. Но его взяли. Потому что Васька считает как сумасшедший. Прямо без передыху. Спросишь его, он губами чуть пошевелит и сразу отвечает.
      - Двести сорок девять помножить на четыреста двадцать шесть! - кричал я.
      И не проходило полминуты, Васька басил:
      - Сто шесть тысяч семьдесят четыре.
      Сперва я Ваську проверял, считал на бумаге столбиком, но потом надоело - он никогда не ошибался.
      - Тысяча семьсот восемьдесят четыре умножить на девять тысяч шестьсот семьдесят пять! - орал я в неописуемом удовольствии.
      - Семнадцать миллионов двести шестьдесят тысяч двести, - будто машина, отвечал Васька, и, пока он молчал, я даже сквозь стенку явственно ощущал, как шевелит он толстыми губами.
      Мама и бабушка, когда мы занимались устным счетом, одобрительно поглядывали на меня, видя, верно, в этом занятии хорошую сторону Васькиного на меня влияния, советовали Ваське, чтобы теперь он мне задал какую-нибудь задачку. Васька послушно спрашивал что-нибудь - сорок восемь, например, на восемьдесят шесть, - и у меня получалась белиберда, приходилось доставать бумагу и черкать быстро карандашом. Нет, что ни говори, такие таланты даются не каждому, такому не выучишься, это от рождения или от бога, как говорила бабушка.
      К Васькиной чести надо сказать, что он своим удивительным талантом совсем не гордился и даже, напротив, жаловался мне, что в деревне к нему все приставали - главный бухгалтер приходил с какими-то большими листами и вечера напролет его мучил. А уж про ребят, если у кого не выходили задачи, и говорить нечего. Из-за этой его непонятной даже ему самому способности Ваську и отправил председатель в город на курсы, хотя стремление в жизни у него было совсем другое.
      Васька мечтал стать конюхом.
      Иногда мы с ним уходили погулять, шлялись по мокрым осенним тротуарам под шелест мелкого дождя, и Васька, не понижая голоса и не стесняясь прохожих, толковал мне, какая лошадь бывает каурая; это я у него требовал объяснить, как понимать надо "Сивка-бурка, вещая каурка". Говорил про лошадиные хитрости. Оказывается, и лошадь хитрить умеет: брюхо надуть, когда ей седло надевают, а потом его на полном скаку сбросить. Говорил, что поить коня после долгого бега нельзя, что, когда лошадь куют и забивают ей в копыта железные гвозди, чтоб подковы держались, ей не больно, и всякое такое.
      Васька говорил кратко, одними восклицательными предложениями, но как-то очень азартно. И после нескольких таких прогулок мне ничего на свете не хотелось больше, чем покататься верхом на лошади.
      - Скачешь! - громыхал он на всю улицу. - Скачешь! А она! Крупом брык! И летишь через голову! А сама! Отойдет в сторону и травку хрупает! И глазом на тебя - зырк, зырк! Вроде подмаргивает.
      Васькино круглое лицо в такие минуты сияло, белки глаз страшно блестели, и весь он был какой-то отчаянный.
      - А ты пахал на лошади-то? - спрашивал я с интересом.
      - Но! - кричал он с удовольствием.
      - И запрягать умеешь?
      Васька гулко хохотал, удивляясь моей безграмотности:
      - Да я же у конюха помощником работал, дурелом ты этакий! Все делал, что надо. И корму задавал, и поил, и драил, и навоз убирал.
      Однажды вечером мы шли с Васькой по полутемной улице, и вдруг по булыжнику навстречу нам зацокали копыта. Это ехали золотари. Пять или шесть лошадей тащили бочки, копыта выбивали о булыжник искры, черпаки длинными ручками волочились по мостовой, колеса дребезжали и грохали.
      Я зажал нос - мы всегда так делали, когда встречали золотарей, - а Васька стоял не шевелясь.
      Обоз проехал, понурые лошади скрылись в глубине квартала, а Васька все не шевелился.
      - Айда! - сказал я, трогая его за рукав и все еще зажав нос: аромат стойко держался в тихом воздухе.
      Но Васька будто не слышал меня. Он глядел в темноту, туда, где исчезла грохочущая колонна.
      - Растуды твой! - сказал он вдруг печально. - Городская-то лошадка, а! Уж и забыла, поди-ка, какая травка! Как поваляться-то можно... Провоняла вся... Охо-хо-хо! - вздохнул он по-стариковски. - Да нежели так можно?
      Я удивился Васькиным словам.
      - Ну, да у вас-то в деревне, - спросил я удивленно, - разве не так?
      - Не так, не так, - ответил Васька. - В том году околела у меня одна кобыла, Машкой звали, прямо в меже околела, а не так.
      - Отчего околела? - спросил я.
      - От натуги да от старости, - сказал он, - потаскай-ка плуг-то или борону.
      - Ну, видишь, - сказал я. - Здесь легче.
      - "Легче"! - усмехнулся он криво. - Легче, да ведь лошадь-то животина, как и ты.
      Я обиделся за такое сравнение, и мы замолчали.
      Я вспомнил, что Васька рассказывал, как он убирал навоз.
      - И ты ведь навоз отгребал, - сказал я растерянно.
      - Сравнил! - незлобиво удивился Васька. - То навоз! От него хлебушко растет.
      Так мы ни до чего и не договорились. Но больше по вечерам не гуляли. Может, Васька узнал, что золотари днем не ездят. А может, потому, что появились у него трудности в арифметике.
      В уме Васька считал отлично, но ведь он учился на счетовода. Слово такое: счето-вод. Значит на счетах надо считать учиться, так у них на курсах было положено.
      Как-то раз Васька явился с занятий, неся под мышкой большие канцелярские счеты. За стенкой теперь вечно громыхали костяшки.
      - Двадцать два миллиона триста восемьдесят три тысячи девятьсот шестьдесят семь рублей семнадцать копеек, - кричал я Ваське, - плюс семнадцать миллионов сто одна тысяча триста пятьдесят шесть рублей девяносто копеек! - Почему-то у них на курсах любили задачи, где надо считать деньги.
      Васька стучал костяшками, бормотал себе что-то под нос, а потом растерянно отвечал:
      - Счетов не хватает! Да и откуда такие деньги?
      * * *
      А отец все не ехал, и мама с бабушкой жутко переживали, словно война еще не кончилась.
      Я пытался их успокоить, говорил, что ничего случиться не может, надо только набраться терпения: ведь войны не кончаются сразу - отстрелялись и пошли по домам, - и раз отец не едет, значит, он нужен там, в этой Германии.
      - Но написать-то он должен, - говорила, волнуясь, мама, и тут мне нечего было сказать.
      Я ждал от отца письма так же нетерпеливо, как мама и бабушка.
      Часто по вечерам мы усаживались все втроем на диван, слушали тихую музыку, которую передавали по радио вместо тревожных сводок, и мечтали, как заживем, когда вернется отец.
      - Костюм сразу ему справим, - говорила мама и вздыхала, вспоминая, как нас обокрали.
      - Комнату разгородим, - говорила бабушка.
      "Комнату разгородим"! Эти слова меня неприятно кололи, и я чувствовал вину.
      Я вспоминал, как раз в неделю, по воскресеньям, приезжала из деревни Васькина мать, тетя Нюра, и привозила молоко.
      Тетя Нюра кружила бутыль, чтобы молоко скорее вытекло, я глотал слюнки, глядя, как в опустошающейся бутыли медленно ползут по стенкам густые остатки молока, и корил себя за слабоволие. Ведь это молоко было платой за Васькино у нас житье, значит, и за Васькину дружбу. Тетя Нюра уходила, я набрасывался на молоко, заедая его черным хлебом и урча от удовольствия, и мысль о том, что это молоко - плата за Ваську, сама собой исчезала, будто растворялась в выпитом молоке.
      Однажды я вернулся из школы поздно вечером - нас посылали в овощехранилище перебирать картошку и свеклу. В хранилище было не холодно, но руки у меня совсем окоченели и покрылись тонким, но прочным слоем земли.
      Я ввалился домой, бросил в изнеможении сумку с учебниками и прислонился к косяку.
      Мама и бабушка смотрели на меня с жалостью - они всегда жалели меня, если наш класс ходил копать картошку, перебирать овощи или еще на какую-нибудь работу, словно я один уставал, - но в их глазах на этот раз было еще что-то, кроме жалости. Какое-то лукавство, что ли.
      - Мой руки, - сказала мама, поднимая мой портфель, - там, на столе, тебе кое-что есть.
      Я подумал, они оставили мне чего-нибудь вкусненького, но есть не хотелось, в горле пересохло, я еще не мог отойти от долгой работы внаклонку и вяло кивнул головой, откручивая кран.
      Вода стекала с моих локтей грязными ручьями, хотелось спать, и я представлял, как рухну сейчас на свой скрипящий диван.
      Лениво утершись, я подошел к столу и увидел яркую картинку: на еловой лапе вперемежку с цветными шарами раскачивались гномики. Я перевернул картинку и узнал знакомый почерк: открытка была от отца.
      Я засмеялся, усталость исчезла, я подпрыгнул, как маленький. Ничего особенного отец не писал, он просто поздравлял нас с наступающим Новым годом и обещал, что уж в новом-то году он непременно приедет домой.
      - Ну видите! - крикнул я, оборачиваясь к маме и бабушке. - Я же говорил! Все в порядке! - И заорал: - Васька! Иди к нам!
      Мама с бабушкой стали собираться в магазин, ушли, а Васьки все не было.
      Я крикнул ему:
      - Ну чего ты, иди!
      Васька пришел какой-то понурый, тихий, грустный. Но я не заметил этого. Я вертел в руках лакированную открытку с гномиками и вслух читал отцовское письмо.
      Васька кивал, криво улыбался, потом взял у меня открытку, посмотрел на гномиков и сказал неожиданно зло:
      - У, фашисты!
      - Кто? - не понял я.
      - Вот эти, карлики.
      - Ну сказанул! - возмутился я.
      Гномики в разноцветных колпачках мне очень нравились. Да что там, они были просто замечательные, ведь их же прислал мне отец.
      - Ясное дело, фашисты, - сказал Васька, всматриваясь в меня. - Да такие картиночки фашисты друг другу посылали!
      Я ничего не понимал. Никогда я не видел Ваську таким злым и ожесточенным. Он был всегда добродушным, приветливым, а тут вдруг обозлился на какую-то открытку, на каких-то гномиков.
      - Вась! - окликнул я его. - Ты чего?
      - Да ничего, - поморщился он, - просто я все фашистское ненавижу. Он помолчал и прибавил: - Они у меня отца убили.
      Я сидел на диване и чувствовал, как краснею, как заливаюсь жаром. Мне было противно, гадко.
      Вот уже сколько дружу я с Васькой, сколько исходили мы кварталов по нашему городу, а я ни разу - вот стыд-то! - ни разу не спросил Ваську про его отца.
      - Васька, - сказал я, потрясенный его словами, - Васька, а где?
      - Под Москвой, - ответил он и тяжело вздохнул.
      Отец у Васьки погиб под Москвой - он воевал в лыжных войсках. Васька и тетя Нюра узнали об этом уже под конец войны, потому что вся та лыжная часть погибла, уцелело лишь несколько человек и среди них один дядька из райцентра. Уходил воевать этот дядька вместе с Васькиным отцом, уцелел под Москвой, но чуть не погиб под Берлином и вернулся в сорок пятом полным инвалидом.
      Мы с Васькой сидели одни в натопленной тихой комнате, такой тихой, что было слышно, как за стенкой у тети Симы тикают ходики, и Васька рассказывал мне, как они с матерью узнали, что в райцентр вернулся тот инвалид, и сразу собрались, не взяли даже хлеба с собой, и пятнадцать верст до этого райцентра все время почти бежали. Инвалид работал сапожником в артели "Верный путь". Васька и тетя Нюра вошли в маленькую каморку, где он стучал молотком, и тетя Нюра заплакала.
      - Она не об отце заплакала, - сказал мне Васька, - а об этом инвалиде. У него жена, пока он воевал, померла.
      Инвалид сидел на табурете, привязанный к нему широким брезентовым ремнем, чтобы не упасть. Ног у него не было. Только подшитые выше колен стеганые зеленые штаны.
      Обратно они шли молча, по разным сторонам проселка, не замечая голода, хотя маковой росинки с утра во рту у них не было. Инвалид сказал, что всех лыжников перемяли танки. У Васькиного отца, как и у других, была только винтовка со штыком и ни одной противотанковой гранаты. Гранаты им еще не успели выдать - прямо с поезда бросили в атаку. И танков никто не ожидал. Они появились откуда-то со стороны.
      - Кончу курсы, - сказал Васька глухо, - денег подзаколочу и поеду в Москву отца искать.
      - Как же ты его найдешь? - удивился я.
      - Найду! - уверенно ответил Васька. - Инвалид говорил, на сто первом километре все было.
      Мне снова стало стыдно перед Васькой. Я был счастливее его. Вот и отец у меня живой, всю войну прошел, ранило его, а живой. А у Васьки отца нет. И больше никогда не будет.
      Васька встал, прошелся по комнате в залатанных валенках с загнутыми голенищами, подросший и худой - пиджак болтался на нем, словно на палке. Он чиркнул спичкой и закурил.
      Я вспомнил, как увидел его в первый раз: курящим и с галстуком. И, глядя на Ваську новым, повзрослевшим взглядом, я подумал, что удивлялся тогда, летом, потому что не знал Ваську.
      А теперь вот знаю. И считаю, что курить он имеет полное право.
      Я потихоньку спрятал отцовскую открытку с гномиками под скатерть.
      * * *
      С того вечера мы с Васькой часто про отцов говорили. Он про своего, я про своего.
      Я показал Ваське значок ГТО на цепочке, рассказал, как отец его мне, совсем маленькому, уходя на войну, подарил. Как потом он в госпитале лежал, как учил меня с высокой горы на лыжах кататься. Как я кисеты шил, а потом своему же отцу подарил.
      Васька фронту тоже помогал. Он пуховых кроликов, пока в школе учился, разводил, сам пух из них дергал, а бабка его, отцова мать, вязала из этого пуха подшлемники и варежки с двумя пальцами - для снайперов. Чтобы им не холодно было в снегу лежать и удобно фашистов выцеливать.
      - Знаешь, - сказал Васька, - кем бы я стал, если бы на войну меня взяли? Снайпером. Танкисты там или артиллеристы, конечно, тоже этих гадов здорово крошат, но снайпер прямо в лоб фашисту целится. Прямо в лицо!
      Васька сжимал кулаки, бледнел, и мне казалось, что вот будь сейчас перед нами немец, Васька бы его руками от лютой ненависти задушил. Не побоялся бы на здоровенного фрица броситься.
      Однажды я вытащил альбом с карточками, и мы уселись разглядывать их. Отец был на многих фотографиях - в санатории, под пальмой; в шляпе и с галстуком, облокотясь на какую-то вазу; с мамой и бабушкой и снова один. Васька внимательно вглядывался в моего отца, улыбался вместе со мной, смеялся над фотографией, где отец снят со мной - я сижу у него на плече, совсем маленький, сморщился, вот-вот зареву от страха, что отец посадил меня так высоко.
      Мы досмотрели карточки, Васька задумался.
      - Твой-то поездил, видать, много, - сказал он. - По санаториям, по чужим местам, а мой дальше города не бывал.
      Васька достал папиросы, закурил, глубоко затянувшись, потом встрепенулся.
      - Отец, когда из города приезжал, гостинцы мне привозил. Пряники в серебряной бумажке. И знаешь, что он мне нахваливал, как из города вернется? Театр! Красота, говорил, замечательная.
      - А ты театра не видел? - спросил я, посмеиваясь.
      - Не-а! - ответил Васька. - В жисть не бывал.
      - Так давай сходим!
      - Аха! - засмеялся Васька. - В получку.
      Получкой он называл деньги, которые ему платили на счетоводных курсах в конце каждого месяца. Эту подробность я помню особенно хорошо, потому что именно из-за этого все так и получилось.
      * * *
      Дело было под самый Новый год. Вернувшись с курсов, Васька прогромыхал мне через стенку, что он взял два билета в театр - на себя и на меня. Представление шло днем, показывали пьесу "Финист - Ясный сокол", сказку.
      Ваську театр поразил. Не артисты в нарядных сказочных костюмах, не Финист - Ясный сокол, кудрявый, в серебряных, блестящих от света фонарей доспехах, не декорации, а сам театр. Я видел, как во время спектакля Васька таращился по сторонам, оглядывая бесконечные ряды кресел, глазел вверх на огромную люстру, мерцающую в полумраке бронзовыми обручами и хрустальными висюльками. Но больше всего понравился Ваське занавес огромный малиновый занавес из бархата. Когда наступил перерыв и все хлопали, вызывая артистов, и занавес тихо, но мощно расступался, собираясь в плотные, густые складки, Васька не хлопал и не смотрел на артистов, а глядел вверх, пытаясь понять, как это оттягивается такой огромный и, видно, тяжелый кусок материи.
      - Здорово! - сказал он с восхищением. - Целое поле, почитай, мануфактуры! - И вдруг спросил меня: - Дорогая ведь, поди?
      В фойе кругами колобродила очередь. Мы подошли поближе. Оказалось, продают мороженое. Распаренные, вспотевшие счастливчики выбирались из толпы у синей будочки, где шевелилась тетка в накрахмаленном чепчике, и, хмурясь от счастья, лизали тонкие кругляшки, окаймленные клетчатыми вафлями.
      - Что это? - спросил Васька.
      Я только хмыкнул.
      И вдруг Васькина робость исчезла. Он двинулся вперед, шевеля локтями, и скоро я увидел его вихры у самой будки. Там зашумели, очередь подналегла, и немного погодя из толкучки выбрался взлохмаченный счетовод с двумя кругляшами мороженого.
      - На! - сказал он хрипло и откусил свою порцию, как кусают хлеб.
      - Во дает! - засмеялся я. - Лизать надо! А то так тебе ненадолго хватит!
      - Ништяк! - восторженно пробасил Васька, куснул еще раз, еще и засунул в рот остатки мороженого, хрупая вафлями. Облизавшись, он помолчал, задумчиво глядя на мое мороженое - как я тщательно обвожу его языком, хмыкнул и сказал: - А ничо! Скусно!
      Мы погуляли по мраморным лестницам и коврам, сходили в туалет, где Васька покурил, а я долизал мороженое, и пошли вслед за всеми в зал: зазвонил звонок.
      Огни стали медленно гаснуть, и билетерши запахивали с железным грохотом занавески, прикрывающие выход, как вдруг Васька схватил меня за руку и потащил обратно.
      - А ну ее, эту сказку! - сказал он, когда мы снова оказались в фойе. - Ты чо, маленький, что ли?
      Я было надулся - после третьего звонка в зал не пускали, но Васька мотнул головой в угол:
      - Вон я чо придумал!
      Возле будки мороженщицы никого теперь не было, все ушли смотреть представление, и тетка в накрахмаленном чепчике, муслявя пальцы, считала горку разноцветных денег. Мое огорчение тотчас исчезло, Финист - Ясный сокол с его мечом утратил все свои доблести, и мы с Васькой бегом побежали через паркетный блистающий зал к синей будке.
      Я все лизал мороженое, по старой своей привычке, и никак не поспевал за Васькой, а он подзуживал меня, чтобы я брал пример с него и жевал, а не валандался.
      После каждой порции Васька ухарски вытаскивал из кармана деньги, клал их продавщице, хрупал вафлями, опять ждал меня - и я сдался. И тоже начал кусать, а не лизать.
      Дело шло быстро, мы молчали, только причмокивали, и я чувствовал, как леденело у меня горло. Остановились мы как будто на десятой порции и то не потому, что объелись, а потому, что у Васьки кончились деньги.
      - Всю зарплату? - спросил я деревянным голосом, ужасаясь Васькиной удали.
      - Еще на одну осталось! - прохрипел он, разглаживая мятые бумажки, и добавил великодушно: - Хошь?
      - Не! - ответил я совершенно искренне.
      Но Васька уже протягивал рубли мороженщице. Она поглядывала на нас удивленно, но ничего не говорила.
      Потом мы пошли в туалет, Васька снова покурил, предлагая мне папироску.
      - Ты зыбни, зыбни! - уговаривал меня Васька. - Сразу отойдешь!
      Но я так и не зыбнул. И наверное, зря.
      * * *
      Назавтра был последний перед каникулами день, а я не мог шевельнуться. Голова горела, как головешка, муторно и жарко, горло распухло, и я дышал с хрипом, тяжело потея. Мама заохала, вызвала врача и не пустила меня в школу. К обеду пришел доктор, потрогал мой лоб и даже не стал градусник ставить.
      - Где это ты так? - спрашивала меня бабушка. - Сознавайся, опять снегу поел?
      Ей почему-то всегда казалось, что я зимой ем снег, а весной лижу сосульки. А между прочим, никогда я снег не ел. Ну, может, раза два попробовал, так и то давно. Снег мне не понравился - он был какой-то сухой и бессолый, и я его больше в рот не брал, а вот бабушке всегда мерещилось, будто я снегоед какой-то.
      "Дурак ты, дурак! - ругал я себя. - Надо было не слушать Ваську. Что он в мороженом понимает - первый раз увидел. Жадность одолела. Боялся, что Васька переест, дурачина ты, простофиля". Но бабушке в ответ мотал головой.
      - Кхакхой снех, - хрипел я. - И так хонодхно!
      Обедать я не стал, не было аппетита, и бабушка прямо извелась, уговаривая меня, протягивая ложку с супом. Да и о какой еде могла идти речь!
      Солнце уходило за крыши, сугробы синели. Новый год подступал тихими шагами, а я хрипел и кашлял и не мог пойти на базар за елкой.
      Так мы вчера уговорились с Васькой. Я прихожу из школы и бегу за елкой, а он, вернувшись с занятий позже, помогает мне ее украсить. Васька все не возвращался, а бабушка, когда я сказал ей про елку, даже возмутилась:
      - Не брошу же я тебя!
      Васька пришел уже под вечер. Он остановился у порога, разглядывая меня, а я только виновато развел руками - мол, видишь?
      Васька шагнул в комнату, улыбнулся и сказал:
      - Ништяк, и так проживем.
      А я чуть не заплакал. Я-то надеялся на него. Я-то думал, может, Васька чего-нибудь придумает. Он увидел, как я скис, тряхнул головой и сказал:
      - Ну дак ладно. Не боись. Я на базар сбегаю, - и исчез, оставив от валенок мокрые следы.
      Как-то сразу стало полегче. И горло, кажется, отпустило. И будто бы даже жар спал. Я проглотил несколько ложек супа. Бабушка улыбнулась. Я улыбнулся тоже: Васька не мог подвести, такой уж он человек.
      Но Васька пришел без елки.
      - Пусто на рынке, - сказал он виновато.
      "Ну все! Попраздновали называется". Я отвернулся к стене, закусив дрожащие губы.
      - Сами виноваты, - укорила мама, - не могли вчера позаботиться или еще раньше?
      - Вчера в театр ходили, - ответил я сдавленным голосом, готовый зареветь.
      - Ну, ну! - сказала мама. - Постыдись Васи.
      Но никого я стыдиться не собирался и начал уже хлюпать носом, как Васька вдруг сказал:
      - Тетя Лиза, дайте топор.
      - Зачем это? - всполошилась бабушка, заведовавшая всем нашим хозяйством.
      - В лес пойду.
      Я приподнял голову. В лес! Во дает Васька! Друг так друг, ничего не скажешь!
      - Ни в коем случае! - заговорила, волнуясь, мама. - Сейчас стемнеет, а до лесу километров пять, заблудишься. Нет, нет!
      - Не пропаду, - сказал он, посмеиваясь, - не бойтесь, я ведь деревенский!
      - Нет, это безумие, - говорила мама, расхаживая по комнате. - Он просто не успеет. А если заблудится? - Она нервно шагала, поглядывала строго на меня и отворачивалась, будто Васька уже погиб в снежных сугробах.
      Васька вернулся ровно через пять минут, весело смеясь. За ним вошла тетя Нюра. В вытянутой руке Васька держал за комель аккуратную маленькую елочку, такую ровную, такую зеленую и пушистую, что от одного ее вида хотелось смеяться.
      - Где ты взял? - вскричал я и вскочил с дивана как был - в трусах и майке, совсем не стесняясь тети Нюры.
      - Мамка принесла! - ответил Васька, вытаскивая топор из-за веревки. До ворот дошел, гляжу - встречь она! Да и с ней! - он кивнул на елку.
      - Ага! - ответила тетя Нюра. - Еду на подводе и думаю: а ну как у них там елки-то нету? Возницу подговорила, залезла в сугроб и взяла вот эконьку.
      Тетя Нюра доставала из мешка белые, похожие на хлебцы кругляши. Это было мороженое молоко.
      - Ой, Нюра, золотко! - запричитала бабушка и вдруг всплакнула. - Ты для нас как Дед-Мороз.
      - Не Дед-Мороз, а Баба-Морозиха, - сказал я, и все засмеялись.
      - А у нас вот Коля приболел.
      Бабушка суетилась, усаживала тетю Нюру поближе к печке, стучала в стенку, чтобы тетя Сима не больно-то расфуфыривалась, а шла прямо так, карнавала не будет, наливала Бабе-Морозихе горячего чаю, клала в кастрюльку кругляш мороженого молока и все говорила, говорила, и я ее понимал, потому что в самом деле все получилось как будто в волшебной сказке.
      - Ты извини нас, Нюра, - сказала бабушка, вдруг останавливаясь перед ней.
      - За что это? - удивилась тетя Нюра и оторвалась от большой кружки с чаем.
      - Да вот, - кивнула бабушка на плитку, - за молоко.
      - Ну что ты, Васильевна! - тихо сказала тетя Нюра. - Ведь у вас Вася живет, мы вам благодарные, а про молочко-то, так где оно еще-то есть, как не в деревне?
      - Ну, мам! Чо там, дома-то? - весело крикнул Васька. Он, торопясь, наряжал елку.
      - Все ладно, - ответила тетя Нюра негромко. - Председатель нос отморозил. За соломой ездили в район.
      Васька захохотал, я тоже улыбнулся, представив себе толстого дядьку с опухшим красным носом, улыбнулась и мама с бабушкой, но тетя Нюра не улыбалась - она все смотрела в свою кружку с чаем, никак не могла оторваться.
      - Еще чо? - спросил Васька.
      - Да так, - нехотя ответила тетя Нюра, - ничего. - И, помолчав, негромко добавила: - Вот Маньку заколола.
      Васька шагнул от елки, и игрушки заколыхались и забренчали. "Вот увалень! - подумал я недовольно. - Где такие шары или звездочки теперь достанешь, если кокнутся? Они довоенные!" Но Васька ничего не замечал. Он стоял посреди комнаты и смотрел на свою мать испуганными глазами. А тетя Нюра все ниже опускала голову.
      - Хухры-мухры! - выдохнул испуганно Васька, а я все никак не мог понять, чего это он испугался.
      - А кто эта Манька? - спросил я не к месту, и мне никто не ответил.
      - Что поделаешь, - сказала тетя Нюра Ваське, виновато улыбаясь, - ни соломинки во дворе...

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40