1

Альбан Лоример вошел в нью-йоркский «Мальборо-Гранд-отель». Его светлые глаза жадно вбирали в себя арки из полированного итальянского мрамора, освещенные неярким светом, каскады воды, с легким журчанием падающие в бассейн с цветущими лотосами, обширный холл, заполненный людьми.

Он остановился посередине зала, разбуженного утренней суетой. Сосредоточил внимание на отдельных людях, отслеживая их движение. Многие становились в очередь в кофейню «Старбакс», откуда доносился пленительный аромат.

Нью-Йорк…

Плавным движением руки Лоример пригладил отворот шерстяного костюма в мелкую полоску, почувствовав тонкими, но сильными пальцами эластичность и мягкость дорогого материала. Он никогда прежде не носил таких костюмов. Обувь тоже была высшего качества, он позаботился о том, чтобы выглядеть как можно лучше, словно от предстоящего испытания зависела вся его жизнь. И это действительно было нечто вроде проверки его способностей: важное, значительное событие, немного поспешно организованное, но совершенно необходимое. Он глубоко вздохнул. Как прекрасно чувствовать себя обеспеченным человеком, носить шикарную одежду, ощущать тяжесть набитого деньгами бумажника в собственном кармане и стоять в холле респектабельного отеля в лучшем городе мира. Единственная деталь портила его внешний вид – крохотный пластырь на мочке левого уха, но с этим ничего нельзя было поделать.

Кофе? Возможно, но позже.

Еще раз пригладив костюм, Альбан зашагал через холл к лифтам, вошел в свободный и нажал кнопку четырнадцатого этажа. Посмотрел на абсолютно новые часы «Брейтлинг», также чрезвычайно ему понравившиеся: семь часов тридцать одна минута.

В лифте были и другие пассажиры, многие из них держали в руках большие чашки с кофе. Альбана поразили размеры этих чашек. Оказывается, в Нью-Йорке принято пить кофе большими порциями. Сам он предпочитал так называемый итальянский стиль – маленькую чашку крепкого черного кофе. Еще он был потрясен тем, что большинство туристов в Нью-Йорке одеваются как попало. Даже здесь, в роскошном и дорогом отеле рядом с Пятой авеню, они выглядели так, будто собрались с детьми на игровую площадку или на пробежку в парк: спортивные костюмы, кроссовки, трикотажные рубашки и джинсы. Хотя некоторые из них, судя по комплекции, давно не вспоминали о беге: мужчины с безобразно выпяченными животами, худые как спички женщины с густым слоем косметики на лице. Лоример никогда не видел столько людей, находящихся в плохой форме. Впрочем, не стоит забывать, что это всего лишь обыватели.

Он вышел на четырнадцатом этаже, повернул налево и бодро зашагал в самый конец коридора, пока не добрался до двери, ведущей на лестницу. Он обернулся – восемь дверей справа и столько же слева. Почти под каждой из них лежала свернутая в трубочку утренняя газета. Одни постояльцы заказывали «Таймс», другие «Джорнал», третьи «Ю-Эс-Эй тудей».

Лоример ждал, скрестив руки на груди, все его чувства были напряжены. Он стоял совершенно неподвижно, зная, что с того самого момента, как он вошел в отель, за ним следят скрытые камеры наблюдения. Эта мысль немного порадовала его. Позже, просматривая записи, охранники скажут примерно так: «Ну и франт этот парень!» или «С каким вкусом он одевается!». Они будут восхищаться им. Возможно, его фотография даже попадет в газеты.

Однако сейчас камера наблюдения была прямо над его головой, и Лоример находился в ее мертвой зоне.

Он не спешил, выбирая удобный момент. А затем, дождавшись, быстро зашагал по коридору. В то самое мгновение, когда он подошел к номеру 1422, дверь открылась, и женщина в купальном халате наклонилась, чтобы поднять с пола «Уолл-стрит джорнал». Двигаясь в том же темпе и не делая лишних движений, Лоример обхватил рукой шею жертвы и сжал так, чтобы она не могла проронить ни звука, одновременно заталкивая ее в номер. Левой рукой он закрыл за собой дверь на цепочку.

Женщина сопротивлялась, пока он тащил ее по ковру в глубину комнаты. И ему нравилось ощущать, как напрягаются ее мышцы в попытке оттолкнуть его, как расширяются легкие, когда она пытается закричать, как изворачивается все ее тело, стараясь высвободиться из захвата. Она была настоящим бойцом, не то что эти жирные старухи в лифте. В этом смысле ему повезло. Приблизительно тридцати лет, красивые светлые волосы, никаких обручальных колец. Халат распахнулся, позволяя полюбоваться тем, какой ее создал Господь. Лоример продолжать сжимать ее шею, пока женщина не прекратила бесполезное сопротивление.

Тогда он чуть ослабил захват, ровно настолько, чтобы она могла вздохнуть, но недостаточно, чтобы позвать на помощь. Лоример позволил ей сделать глоток-другой воздуха и снова сдавил горло.

Они стояли посреди запертого номера. Женщина, прижатая спиной к его груди, задрожала всем телом, ее ноги подкосились от ужаса, и она начала сползать на пол.

– Стоять прямо, – скомандовал Лоример.

Она подчинилась, как послушная девочка.

– Это займет всего лишь минуту, – произнес он.

Он должен был сделать это, он хотел это сделать, но в то же время в глубине души жаждал продлить божественный момент власти над другим человеком, согревающее сердце ощущение чужого страха. Несомненно, самое замечательное чувство на свете. Его любимое чувство.

Однако нужно было выполнить свою работу.

С легким сожалением он вытащил из кармана маленький, остро заточенный перочинный нож. Вытянул руку и быстрым, почти ритуальным движением воткнул лезвие в горло. Задержал его на короткое, мучительно сладкое мгновение, слушая, как разрывается трахея. Затем резко полоснул, разрезая сонную артерию, точно так же, как режут свиней. Когда женщина забилась в агонии, он оттолкнул ее и отступил на шаг. Она повалилась вперед, в противоположную от него сторону, и кровь тоже хлынула в правильном направлении. Было бы неприятно испачкать такой замечательный костюм, очень неприятно. Кое-кому это не понравилось бы.

Она ударилась головой о ковер, не очень громко. Соседи снизу могли бы подумать, что это просто уронили стул. Альбан с большим интересом наблюдал за конвульсиями, пока смерть не победила и жертва не истекла кровью.

Он опять посмотрел на часы: семь часов сорок минут. Schon[20].

Опустившись на колени, как для молитвы, он вытащил из кармана кожаный футляр, раскрыл его, положив на ковер, достал необходимые инструменты. И принялся за работу.

Было бы неплохо успеть к восьми часам в «Старбакс» и насладиться чашечкой двойного латте.

2

…Наконец все становится ясным, и мужчина криво усмехается. Он снимает пистолет с предохранителя и прицеливается.

– Auf Wiedersehen[21], – произносит он.

Усмешка становится еще шире. Он наслаждается моментом.

Девушка что-то ищет в своей сумке, находит и судорожно стискивает:

– Подождите… документы. Они у меня.

Мужчина с сомнением смотрит на нее.

– Бумаги… Лауфера, – наугад называет она имя, мельком увиденное на одном из документов.

– Этого не может быть. Лауфер мертв.

Выражение беспощадной уверенности на лице нациста сменяется озадаченностью, тревогой.

Ее пальцы сжимают пачку писем, едва не разрывая их. Она приподнимает документы над краем сумки, ровно настолько, чтобы стала видна черная свастика на фирменном бланке.

Мужчина нетерпеливо шагает вперед и протягивает руку. Но среди смятых бумаг прячется газовый баллончик, который девушка нащупала, делая вид, что ищет письма. Как только мужчина наклоняет голову, чтобы забрать бумаги, она пускает струю ядовитого газа ему в глаза.

Он невнятно вскрикивает и поднимает руки к лицу. Затем падает на спину, роняя пистолет. Бумаги разлетаются по полу. Девушка собирает их, ногой отбрасывает баллончик в сторону и бежит к двери, проскакивает через напоминающую алтарь комнату к лестнице, мчится по ней вниз, перепрыгивая через две ступеньки, хотя неподъемный рюкзак камнем давит на плечи. Здесь все и начинается: головокружение, тяжесть в ногах, словно схваченных внезапным параличом. Сверху доносятся резкие гортанные звуки немецкой речи. И стук шагов.

Она мчится мимо мастерских, мимо спален, непрерывно слыша позади тяжелый топот. Не успев перевести дух, спускается на первый этаж. От страха ее движения кажутся ей странно замедленными, как во сне. Девушка подбегает к парадной двери и хватается за ручку.

Заперто. И все окна на первом этаже перегорожены решетками.

Она оборачивается, и тут раздается выстрел, от дверной рамы отлетает щепка. Девушка бросается в гостиную, пробегает мимо большого застекленного шкафа, будто специально отодвинутого от стены, чтобы удобней было его опрокинуть. Упирается спиной в стену, хватается за край деревянной панели на стене и, как только мужчина вбегает в комнату, толкает шкаф обеими ногами, опрокидывая его на преследователя. Тот пытается увернуться, но на него сверху обрушиваются посуда, книги и хрусталь. Как в замедленной съемке. Край шкафа все-таки ударяет мужчину по колену, и он падает на пол, рыча от боли и ярости.

Перепрыгнув через шкаф, девушка выбегает из гостиной. Звучит новый выстрел, она внезапно чувствует толчок в бок, и обжигающий приступ боли едва не валит ее с ног.

Она почти скатывается вниз по лестнице в подвал, обегает валяющуюся на полу кучу книг, взбирается на стул и выскакивает наружу через открытое окно. Сверху слышится топот: мужчина снова бежит за ней, но уже медленней, припадая на одну ногу.

Девушка несется мимо растущих во дворе айлантов к небольшому столику, стоящему возле восьмифутовой кирпичной стены, взбирается на него, отталкивается ногами, запрыгивает на ограду, переваливается через нее и приземляется на заднем дворе дома своей подруги Мэгги.

Здесь она останавливается и прислушивается. Вокруг тишина. Но ей все равно нужно бежать дальше. Она пересекает двор, заходит на кухню Мэгги и закрывает за собой дверь, не зажигая света.

Час ночи: Мэгги еще рано возвращаться с работы. Девушка обследует свою кровоточащую рану и с облегчением понимает, что это всего лишь царапина, пуля просто содрала кожу.

Она пробирается через пустой темный дом к парадному входу. Осторожно, очень осторожно открывает дверь и осматривается. На Ист-Энд-авеню тихо, немногочисленные автомобили неспешно катят мимо в мягком свете фонарей. Девушка закрывает дверь и бежит по тротуару в северном направлении, ища глазами свободное такси. Болит раненый бок, плечи ломит под тяжестью рюкзака. И ни одного такси вокруг.

Затем это все-таки случается. Точно так же, как и в прошлый раз: визг тормозов, хлопки автомобильных дверей, грохот приближающихся шагов.

– Halt! – слышится отрывистый приказ. – Hande hoch![22] К ней подбегает мужчина с пистолетом в руке.

С приглушенным криком отчаяния девушка бросается в открытую дверь круглосуточной закусочной. Даже в этот поздний час там полно людей, стоящих в очереди в кассу или выбирающих себе закуски. Она бежит сквозь толпу, сшибая штабель банок с консервами, опрокидывая салатную стойку, отчего закуски разлетаются во все стороны, – но это не задерживает преследователя. Отовсюду доносятся возмущенные возгласы. Она проносится через кухню, замечает у правой стены проход в другой зал, большой и темный. Видимо, в смежном помещении располагается ресторан. Она устремляется туда, проскакивает между рядами столов с белыми скатертями, поджидающих утренних посетителей, затем открывает входную дверь и снова оказывается на Ист-Энд-авеню, в пятидесяти метрах от того места, откуда только что убежала.

Девушка затравленно озирается. Такси по-прежнему не видать. У нее в запасе всего несколько минут или даже секунд, пока снова не появятся нацисты. Она приглядывается к зелени Карл-Шурц-парка на противоположной стороне улицы и замечает рядом с ним кирпичную стену с закрытыми воротами, а дальше – большое желтое здание типичного федерального стиля.

Особняк Грейси[23].

Она бросается через улицу и взбирается по решетчатым воротам на стену. Ей известно, что мэр не живет в этом особняке, предпочитая собственную роскошную квартиру, но дом все равно должен тщательно охраняться.

Обернувшись, она видит, как второй нацист выбегает из закусочной и, заметив ее, кидается в погоню.

Проклиная свою медлительность, девушка сползает по стене и несется со всех ног к особняку. Окна здания погружены в темноту, но фасад купается в лучах прожекторов. Возле угла дома стоит человек в форме полицейского, и девушка бежит к нему.

– Офицер, – произносит она, пытаясь дышать как можно ровнее и сдвинув рюкзак так, чтобы закрыть кровавое пятно на боку. – Не подскажете, как мне добраться до Таймс-сквер?

Полицейский смотрит на нее как на сумасшедшую.

Девушка подходит ближе, так чтобы оказаться в пространстве между ним и особняком.

– Я заблудилась и хочу вернуться в свой отель. Вы не поможете мне?

Нацист из-за ворот внимательно наблюдает за ней.

Полицейский с хмурым видом спрашивает:

– Мисс, вы представляете, где сейчас находитесь?

– Э-э… в Центральном парке?

Полицейский больше не сомневается, что она приняла наркотик.

– Это частная территория. И вы проникли сюда незаконно. Боюсь, вам придется пройти со мной.

– Хорошо, офицер.

Она идет рядом с ним вдоль фасада дома. Потом оглядывается и видит, что нацист исчез. Теперь нужно убежать и от полицейского – девушка не может допустить, чтобы ее имя попало в официальный протокол. Они приближаются к восточному крылу особняка. Полицейский открывает ключом ворота и ведет ее к машине. Она понемногу отстает, а затем внезапно бросается к деревьям, растущим на краю парка.

– Эй! – кричит полицейский. – Вернитесь немедленно!

Но девушка и не думает останавливаться. Она продолжает бежать мимо деревьев парка, по пустынным улицам и темным авеню, пока наконец не чувствует, что ее сердце готово разорваться…

Кори проснулась от сдавленного крика. На мгновение она растерялась, не сразу сообразив, где находится. Она посмотрела на обшарпанные стены и закрытую дверь прямо у себя перед носом, вдохнула запах засохшего дерьма, и воспоминания нахлынули на нее. Кори уснула в кабинке женского туалета на Пеннстейшн. Она опять видела сон… тот самый ужасный, отвратительный сон, который на самом деле не был сном, потому что это произошло наяву две недели назад.

Она затрясла головой, пытаясь рассеять пелену страха. Прошло две недели. И ничего не случилось. Разумеется, теперь она в безопасности.

Кори встала. Ноги отказывались повиноваться. Она проспала, сидя на унитазе, не меньше шести часов. Хорошо хоть, что царапина зажила и бок больше не болел. Выйдя из кабинки, Кори вымыла лицо и руки, почистила зубы и причесала волосы. Зубную щетку и расческу она купила в аптеке «Дуэйн-Рид». Отражение в зеркале ее не порадовало. Две недели жизни на улице и немного грима превратили ее в грязную бездомную наркоманку.

Было шесть часов пополудни, и на Пенн-стейшн царила неразбериха – как и рассчитывала Кори. Последние две недели она передвигалась исключительно в толпе. Ее глаза рыскали по сторонам, проверяя каждого, кто мог шпионить за ней, особенно опасаясь встретить жесткое лицо, прикрытое темными очками. Кори стала настоящей бездомной, прячущейся на станциях метро или в церкви, спящей на скамейке в парке или в дорожных тоннелях, питающейся остатками бигмаков, которые извлекала из мусорных баков после закрытия «Макдоналдса». Было очевидно, что она столкнулась с могущественной тайной нацистской организацией. Только так можно объяснить все эти конспиративные квартиры со сложной аппаратурой и канцелярией, а также упорство, с каким ее преследовали эти люди. Они знали, что Кори украла документы.

Возможно, это уже была паранойя, но Кори не сомневалась: они пойдут на все, чтобы выследить и убить ее.

Наверное, стоило обратиться в полицию. Но тогда ей пришлось бы сознаться в краже со взломом – уголовном преступлении, которое поставило бы крест на ее юридической карьере, еще толком не успевшей начаться. Наконец, ей могли просто не поверить. Или нацисты могли перебраться в другое место. Какой здравомыслящий человек способен представить, что в двадцать первом веке они преспокойно творят свои черные дела в центре Манхэттена?

Она несколько раз пыталась связаться с Пендергастом, но безуспешно. Двери в особняке на Риверсайд-драйв были заперты. Кори уже привыкла к тяжести рюкзака, но постоянно напоминала себе о необходимости передать документы агенту ФБР. Она чувствовала, что они очень важны, но, не зная немецкого языка, не могла в этом убедиться.

Несколько раз она подходила к своему дому и не замечала ничего подозрительного. Кори надеялась, что нацисты так и не узнали, кто она такая.

Но успокаиваться было рано. Так или иначе, она должна передать бумаги Пендергасту и рассказать ему обо всем. Теперь она направлялась к его квартире в «Дакоте».

Кори спустилась в метро на Восьмой авеню. На перроне собралась толпа, вот-вот должен был подойти поезд. Она отошла в дальний конец платформы, дожидаясь, когда поезд извергнет из себя орды пассажиров, тут же проглотит новых и поедет дальше, а вышедшие из вагонов люди поднимутся наверх или к переходу на линию, ведущую на Лонг-Айленд и в Нью-Джерси. Наконец перрон опустел. Оглянувшись в последний раз, Кори села на край платформы, осторожно спустилась с нее, а затем пошла вслед за ушедшим поездом и вскоре пропала в темноте тоннеля.

3

С давних пор лейтенант Винсент д’Агоста взял себе за правило опаздывать на любой вызов в клинику судебной медицины на Восточной Двадцать шестой улице. Он нашел отличную дорогу, на которой постоянно попадались замечательные препятствия, но, несмотря на все задержки, лейтенант появлялся на месте, когда вскрытие еще не закончилось, и вынужден был присутствовать на его заключительном, наиболее неприятном этапе. Ему говорили, что он в конце концов привыкнет к этому.

Однако д’Агоста так и не привык.

Он знал, что на этот раз будет еще хуже, чем обычно. Молодую женщину, специалистку по информационным технологиям, приехавшую в командировку из Бостона, убили и расчленили в номере роскошного отеля. Камеры наблюдения зафиксировали убийцу, словно сошедшего с обложки модного журнала, и жертву не менее привлекательной внешности. Мотив преступления, имеющего все признаки убийства ради удовольствия, а также, возможно, и сексуальный подтекст, гарантировал повышенное внимание прессы к этому расследованию. Даже «Таймс» опубликовала сообщение.

В определенном смысле, хотя лейтенант и не желал в этом признаваться, он был доволен новым заданием. Капитан поручил расследование именно ему, назначил руководителем группы. Это было его преступление, можно сказать, его дитя.

Подходя к зданию с известным изречением над парадным входом: «Taceat colloquia. Effugiat risus. Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae»[24], д’Агоста подумал о том, какие позитивные изменения произошли в его жизни. Душевные раны полностью зажили, отношения с Лорой Хейворд постепенно налаживались, бывшая жена больше не мешала регулярно видеться с сыном, а дисциплинарные взыскания и неблагонадежный послужной список остались в далеком прошлом. Единственной нерешенной проблемой оставался Пендергаст и поиски человека, похитившего его супругу. Но уж кто-кто, а агент ФБР мог сам позаботиться о себе.

Мысли лейтенанта вернулись к предстоящему делу. Это был не просто шанс, а знаменательная веха в его карьере, начало нового этапа. Возможно, первый шаг к званию капитана.

Размышляя таким образом, он прошел по центральному коридору, показал дежурной медсестре свой жетон, зарегистрировался и направился в кабинет 113. Он набросил медицинский халат, затем открыл дверь и убедился, что, как всегда, превосходно рассчитал время появления.

Расчлененный труп лежал на каталке. На другой находились отделенные части тела, выложенные с военной точностью, а также пластиковые контейнеры с различными внутренними органами, удаленными при вскрытии.

Судмедэксперт подержала в руке последний из таких объектов – печень – и поместила ее в контейнер.

Рядом с трупом стояли двое других членов только что созданной следственной группы: Барбер, следователь из полицейского участка, в котором произошло преступление, и парень из отдела по выявлению скрытых отпечатков, со странной фамилией, которую лейтенант никак не мог запомнить. Барбер находился в обычном для себя хорошем настроении, наблюдая за происходящим с выражением детского удивления в карих глазах. У парня из отдела – черт возьми, как же все-таки его зовут? – был вид человека, знающего больше всех. Оба они ужасно раздражали д’Агосту, не выносящего этих тошнотворных подробностей. Как они умудряются сохранять спокойствие?

Лейтенант старался подолгу не задерживать взгляд на неприятных деталях и, пока это удавалось, чувствовал себя довольно сносно: утром, к неудовольствию своей подруги Лоры, он отказался от любимого завтрака – французских тостов, а также от апельсинового сока и даже кофе, ограничившись стаканом итальянской минеральной воды.

Д’Агоста кивнул коллегам, шепотом поздоровался. Судмедэксперта, диктовавшую в микрофон результаты вскрытия, он не узнал. Разглядеть ее как следует пока не получалось, но лейтенант не мог не признать, что она молода и красива, хотя держится слишком напряженно.

– Доктор? Я – лейтенант д’Агоста, руководитель следственной группы, – представился он.

– Доктор Пиццетти, – ответила она. – Ваш новый судмедэксперт.

Итальянка. Это доброе предзнаменование. А слово «новый» полностью объясняло ее нервозность.

– Когда у вас появится возможность, введите меня в курс дела, доктор Пиццетти, – попросил он.

– Конечно.

Она начала собирать вместе части тела, диктуя последние выводы. Тело лежало на каталке, будто небрежно собранный пазл, и судмедэксперт выровняла плохо прилегающие фрагменты, перемешанные во время вскрытия, возвращая останкам человеческую форму. Закрепила крышки на еще открытых контейнерах. Затем ассистент что-то сказал ей низким голосом и передал длинный, зловеще выглядевший шприц.

Дагосте едва не сделалось дурно. Что это за штуковина? Он ненавидел иглы.

Пиццетти склонилась над головой трупа. Череп был уже вскрыт, мозг удален. Разве этого недостаточно? Что, черт возьми, она собирается делать?

Она протянула руку, открыла пальцами глаз убитой женщины и вставила в него иглу.

Д’Агосте нужно было поскорей отвернуться, но он не успел, и вид иглы, погружающейся в ярко-голубой немигающий глаз, подействовал на него самым неприятным образом. Обычно образцы глазной жидкости берут в начале вскрытия, а не в конце.

Он притворился, будто бы закашлялся, отводя глаза в сторону от неприятного зрелища.

– Мы почти закончили, лейтенант, – сообщила Пиццетти. – Просто нам понадобился еще один токсикологический анализ. Первого оказалось недостаточно.