Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
      Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
      – Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! – горько сказал участковый. – Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
      Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так – друг против друга – Анискин и Неганов!
      – Люди, народ тебе судья, Василий! – сказал Анискин. – Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
      И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…
 
      Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
      Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
      – Палку на месте оставили? – это испуганно прокричал Анискин.
      – Умницы! Криминалисты! – это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
      Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
 
      Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался.
      Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
      – Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали!
      – Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает…
      Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
      – Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте!
      Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
      – Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин.
      Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
      – Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!
      Однако Качушин уже исчез.
 
      В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
      – Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
      Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
      – Мои вещи!
      Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
 
      Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
      Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна – все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
      – Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
      – Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно!
      Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
      – Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть!
      Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
 
      На одноместной каюте номер «12а».
      – Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!
      Постучали.
      На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.
      – Чем обязан, дорогие товарищи?
      Первым вошел Качушин.
      – Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
      Пассажир ничего не понял.
      – Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…
      – Документы!
      – А что?… Глобальная проверка пассажиров?
      Качушин открыл, прочел:
      – Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…
      Анискин тронул Качушина за плечо.
      – Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
 
      В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты.
      – Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
      Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.
      – Ну что вы? Никогда не встречал!
      Качушин опять порылся в столе.
      – Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы?
      Допрашиваемый посмотрел на фото – был снят «шабашник» Молочков.
      – Смешно, ей-же-ей… Не я!
      Анискин с подоконника сказал:
      – Это Молочков Евгений Александрович.
      Качушин вынул очередную фотографию.
      – С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы?
      Допрашиваемый посмотрел – был изображен никому не известный человек.
      – Ну что вы, товарищи!
      Качушин повернулся к участковому:
      – Федор Иванович!
      Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:
      – Снимите парик! Прошу от всего сердца…
      Помедлив, допрашиваемый снял парик.
      – Я! – сказал он.
      Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.
      – Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин. – Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово…
      Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:
      – Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой! Он – баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед – каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь – шасть!… Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
      Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
      – Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово – художник. В-третьих, в церкви ни разу не был… Вот! Я на вас на второй день вышел…
      – За неверие и скепсис расплачиваюсь! – сказал Тупицын. – Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре… Сам виноват!
 
      Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.
      – Мне, что ли… это… посмотреть, – сказал Анискин, спускаясь с подоконника. – Одним глазом, а?
      – Посмотрим, посмотрим! – обрадовался Качушин.
      Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.
      – Он! – сказал участковый. – Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду – во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет – Емелька Пугач!
      Отец Владимир изысканно улыбнулся.
      – Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца – ваши глаза… Простите великодушно!
      В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:
      – Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?
      – За три раза! – сказал Тупицын. – За три дня!
      Отец Владимир заскучал, смутился.
      – Как так, а, гражданин служитель культа?
      – Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.
      Анискин расплылся:
      – С матушкой-попадьей гуляли!
      – Гражданин Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин, – по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал…
      Тупицын вскочил, крикнул:
      – Я коллекционер – русский человек!
      Анискин проговорил не глядя:
      – Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?
      – Хм!
      – Яков Власович в деревне желает музей – я точно выразился? – музей!… Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович?
      – Хм! Да, да!
      – Оно и безопасней, – сказал Анискин. – В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры!
      Тупицын улыбнулся.
      – Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!
      – Не все жулики! – разозлился Яков Власович.
      Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке – громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз – смотрела долго, внимательно, профессионально.
      – Не! Она! Не подменили!
      Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.
      – Ты, что ли, скрал?
      – Я.
      – Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь?
      – Пишу!
      – Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь – продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну!
      – Хорошо! Простите, если можете!
      – Бог простит! Анискин – не…
      Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:
      – На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла!
      У порога обернулась, бросила, как милостыню:
      – Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!
      – Но!
      – Отослала, Анискин!
      Он свихрился с подоконника:
      – Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!
      – Подумаю! Пошла!