Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине

ModernLib.Net / Современная проза / Липатов Виль Владимирович / Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Чтение (стр. 12)
Автор: Липатов Виль Владимирович
Жанр: Современная проза

 

 


Полутьма долго молчала, затем заскрипели пружины, мелькнуло белое, замерло. Иван терпеливо ждал, осторожно, чтобы не вздохнуть тоскливо в полной-то тишине. Жалко было Настю, так жалко, что слов не было!

– Я тебя люблю, – сказала полутемень. – Другого не знаю, объясняться нам нечего. Ты тоже рано поднялся, Иван, поспи…

– Не усну я.

7

Приглушенно, осторожно, понимая, что дело нешуточное, что беда произойти может, если все большим смехом не обернется, судила и рядила деревня Старо-Короткино об Иване Мурзине с домочадцами. Жили-были люди, хорошо и с достатком жили, а потом все продали, дома и огорода, как говорится, решились, да еще и работу Настя Мурзина, которую народ душевно любил, потеряла. А на распрекрасной Настиной мебели теперь рассиживается Любка – заглавная ее вражина…

Но за три дня до отъезда Ивана Мурзина с семейством в областной город Ромск его родная деревня Старо-Короткино от стариков и старух до школьников-первоклашек забурлила, застонала, заохала, но уже вовсе вполголоса и вполнакала, так как новость была до того потрясающей, что самые сплетники из сплетников, бессердечные и зловредные, только тайно перешептывались, а смеяться никто даже не подумал. Добрый народ живет на берегу Оби в деревне Старо-Короткино!

Целый этот потрясающий день было тихо и печально в деревне, пока народ не узнал в точности, что Иван Мурзин с семьей в Ромск ехать раздумал, вещи распаковал: сам же он в этот день, когда деревенский народ за него от души переживал, на улицу не вышел, из пяти окон родного дома – глазами на Обь – три остались закрытыми на ставни, а из крайнего открытого окна время от времени выглядывал малец Костя, веселый или грустный – не поймешь.

В бывший дом директора Дворца культуры Насти Поспеловой без шума въехала уже тихая и дружная семья белорусских переселенцев – муж с женой и двое детей; повесили на окна от радости торопливо купленный тюль, поставили в хлев корову, выделенную им колхозом на обзаведенье. Вечером все четверо вышли на крыльцо, сели тесно друг к другу, и сидели долго, отскитавшись, наконец, по заезжим да по чужим углам.

А с Дворцом культуры и вовсе чуть не получился, как сказал бы дядя Демьян, «перебор на двух картах». О Валерии Аверьяновиче – так звали, говорят, будущего нового директора Дворца культуры – рассказывали, что человек он строгий: еще когда пришел заведовать клубом в пригороде Ромска, после первого же кинофильма, едва лента начала рваться через три метра на пятый, явился в кинобудку вместе с тамошним участковым инспектором Фадеевым, пребывающим в звании старшего лейтенанта сто лет и наверняка от этого всегда хмурым, изъяли из углов кинобудки пустые водочные бутылки, киномехаников при всем честном народе повели оформлять на пятнадцать суток – большой был переполох! «Молодец! – похвалила Настя своего будущего преемника. – Если еще и в режиссуре разбирается – заткнет меня за пояс».

Итоги получились грустные. Ни дома, ни мебели, ни работы. А почему? А потому, что за четыре дня до отъезда в Ромск, после ужина Настя уложила сына спать, помогла Прасковье справиться с грязной посудой и, удовлетворенная, взглядом пригласила родню посидеть за столом: обсудить то да се, посоветоваться, друг у друга ума набраться.

Ладно! Сели, успокоились, глядели вопросительно на Настю. Мать была, конечно, грустной, как все это время после решения сына и невестки распроститься с деревней Старо-Короткино.

– Прасковья Ильинична, Иван, – сказала Настя, – ничего, простите, объяснять не буду, но в Ромск не поеду. Хочу остаться в деревне. И тебе, Иван, советую.

Мать, которая минуту назад умирала при мысли об отъезде сына, внука и невестки, тоже была не лыком шита. Цыкнула на Ивана, когда он открыл рот, на невестку посмотрела такими глазами, что было понятно: недаром стала Прасковья Мурзина Героем.

– Что за блажь, Настя? – сказала знатная телятница. – Я вас от себя с кровью отрываю, одна остаюсь, но говорю: уезжайте! Иван, не молчи, разговаривай.

Он ковырял ногтем клеенку.

– Ехать надо, какой разговор, – сказал он решенно. – Отчего это не ехать, если на «Пролетарии» самая большая каюта забронирована?

Настя поднялась, непонятно улыбнулась, потянувшись сладко, нежно проговорила:

– Никуда не поеду! А вот спать хочу – на лету засыпаю… Ты, Иван, в длинной комнате переночуй… Спокойной ночи!

И ушла, покачиваясь на ходу, и даже дверную притолоку задела боком – так на самом деле хотела, бедная, спать. Двери за собой она закрыла плотно, скрип кровати раздался сразу же, словно Настя не раздевалась. Прасковья секунд через десять вздохнула трудно; затем повернулась к сыну, навела на него потяжелевшие глаза и смотрела долго-долго, точно родную кровь узнать не могла.

– Это до чего ты жену довел, Иван, что она последней потаскушки боится? – Мать говорила басом. – Да она же тебе родная жена да сыну твоему мать! – Прасковья Ильинична тяжело поднялась. – Что же это получается, люди добрые! Неужто мне телята – за всю родню? Ой, Иван, худо мне будет, если назад не повернешь…

И тоже ушла, сутулясь и покачиваясь, покачиваясь и сутулясь. «Кресла, кресла мы продали…» – пропел беззвучно Иван, растирая руками горячее и как бы распухшее лицо. Неужто рушилась навсегда жизнь Ванюшки Мурзина?

– Иван!

Он вздрогнул от неожиданности.

– Иван! – стоя за его спиной, негромко повторила Настя, но таким голосом, точно спать до изнеможения десять минут назад не хотела и на скрипучую кровать не валилась. – Иван, Ванюшка, родной мой, бедный мой! – Обхватила сзади, прижалась щекой к затылку. – Нельзя уезжать – еще хуже будет. Если здесь не справишься, в Ромске – никогда. От самих себя не убежать… Бедный, бедный ты мой Ванюшка! Я знаю, за что меня жизнь наказывает, а ты за что наказан? Самый добрый, самый честный, самый умный мой человек! – Замолкла, тяжело дышала в шею. – С собой не борись – дело за временем. А я все выдержу! Печальной морщинки не увидишь… Не повертывайся, так и сиди, думай о хорошем! – Она поцеловала мужа в шею, помедлив, еще раз поцеловала, разжала руки и так же бесшумно, как возникла, исчезла.

Кино!… Слезы катились по щекам старшего сержанта – вот какой сюжет показывала жизнь. «Чего же я, подлец, плачу, почему я, последняя скотина, в слезу ударился, если жизнь, которую готов последними словами проклинать, такую мне женщину в жены дала? Батя, эх, батя, рано ты помер! Взял бы черную плеть, которой от четырех варнаков в тайге отбился, да снял бы с Ваньки шкуру, чтобы новая наросла вместе с умом… А теперь что делать?…»

Прекрасно можно жить, если по рассудку… Новый трактор протрезвевший надолго механик Варенников выделит И. В. Мурзину, целина за Суженой веретью – поднимать да поднимать, осушенный и вспаханный когда-то гиблый Квистарь, на котором Ивану не удалось доработать… Чего больше? Говорили, председатель Яков Михайлович еще до возвращения Ивана из армии собирался дать ему тракторную бригаду – большую силу, если взяться за дело с нужного конца…

Мать тоже уснуть не могла. Вошла в горницу, прислонилась спиной к теплой печке, сложила руки на груди, чтобы не гудели от тридцатилетнего ревматизма. Седые волосы торчали прядями, бледная была, как печка, на которую облокотилась, и была старая-старая, точно вот и пришел черед Ивану служить матери, а не матери – Ивану.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас решается, жить тебе или не жить? Никак не меньше! – словно для себя сказала мать. – Чует мое сердце: осиротею, если ты, Вань, не первернешься! – И заплакала. – Я присоветовать-то тебе не могу, чего и как делать. Первернуться – друго спасенье не придет! Ой, Вань, Ваня! Отец вот так уходил…

И убрела, сотрясаясь от рыданий, страшных из-за беззвучности. Мороз побежал по спине Ивана, руки задрожали, весь закаменел. «Отец вот так уходил…» Вся деревня помнила, что месяц ревела мать после ухода отца в армию, на пять лет постарела, вопя, что предчувствует плохое: «Так и рвет сердце…» Отец вернулся, но с осколком, от которого иногда, чтобы не кричать, забивал в рот угол подушки и червем извивался на дрожащей и покачивающейся от его нечеловеческих мук кровати. Так и умирал…

– Первернуться! – сам того не замечая, вполголоса повторил Иван. – Первернуться! Первернуться!

Когда на следующий день Иван Мурзин при рабочей одежде, со всеми вежливо поздоровавшись, проследовал в колхозную контору, где председатель Яков Михайлович его терпеливо ждал, – в тот момент ни словечка, ни улыбки, ни быстрого многозначительного перегляда старики и старухи не допустили. О чем разговаривали Иван и председатель, никто так и не узнал и не узнает, но из колхозной конторы Иван направился вместе с механиком Варенниковым прямо в гараж, а вскоре оттуда появился новенький «Беларусь», на котором быстро-быстро проехал Иван Мурзин и скрылся в переулке, Южным называвшемся, хотя находился тот переулок на севере – это сельсоветские женщины когда-то перепутали стороны света, да так и осталось.

Через день был издан приказ о назначении И. В. Мурзина бригадиром тракторной бригады, иначе – командиром над всеми колхозными тракторами. А еще через три дня Настасья Глебовна Поспелова снова заняла пост директора Дворца культуры, тем более что легендарный Валерий Аверьянович, по слухам, из пригорода Ромска в Старо-Короткино вовсе не спешил.

Худо-бедно, а дела у Мурзиных налаживались, и Костя, которого мать в детский сад жалела отпускать, по отцовскому строгому распоряжению в сад пошел, чтобы не получился из парня индивидуалист, как грамотно и резко говорил Иван, когда Настя, дуреха, смотрела на уходящего в детсад сына заплаканными глазами.

Из важных событий конца сентября достойно внимания еще одно. Как-то часов около восьми вечера в дом Мурзиных постучал парторг колхоза Филаретов А. А., опять смущенный и неузнаваемо медлительный. Народ привык видеть его орлом, а тут он мямлил:

– Здрасс, тетя Паша! Здравствуй, Иван! Добрый вечер, Настасья Глебовна!… Спасибо, спасибо! Ноги пыльные, извините пожалуйста… Теть Паша, я тебя категорически прошу никаких чаев не разводить. Я на десять собираю шоферню из района, помощничков этих боговых…

Черный, крепколицый, светлоглазый, он был красив особой казацкой красотой, хотя два последних поколения выросли на Оби, но чего не бывает в Сибири, где и греки на полколхоза родни развели в Баранакове, а в Сибирь попали в начале прошлого века. И рост у Филаретова А. А. был хороший – вровень с Иваном.

– Ну уж нет, Саш, без чая я тебя сроду не отпускала и сегодня не отпущу, а шоферня районная в чайной сидит. Набузовались по горлышко!

– Ты что говоришь?

– Сиди, не соскакивай, придумал ты про собрание… Вот и сиди, где сидишь…

Пока мать накрывала на стол, Филаретов А. А., Иван и Настя разговаривали о пустом, хотя вроде бы и по делу. Настя, например, напомнила, что надо сваи под кинобудкой посмотреть – гниют, а Яков Михайлович, тракторами да сеялками занятый, к учреждениям культуры, по правде сказать, человек равнодушный.

– Ты, Сань, на свое привычное место садись, – сказала мать. – Ты у меня гость хороший, садись! Я тебя еще и покормлю.

– Тетя Паша!

– Не выступай! Не на собрании.

Верно, с утра не кормила Любка родного мужа, если отказывающийся от чая Филаретов А. А. незаметно для себя, начав с деликатных кусочков, съел без остатка две больших бараньих котлеты с картофельным пюре, заедая прошлогодней квашеной капустой. Смутиться или застесняться он времени не имел, так как уже вел нервный разговор с родом Мурзиных:

– Переубедить меня, друзья, вам не удастся. Решение принято твердое и окончательное: в пятницу вечером привожу обратно мебель. В темноте привезу, чтобы опять не было митинговых сборищ.

– Александр Александрович! – увещевала его Настя. – Смешная и ненужная щепетильность. Спасибо вам, но мы обратно мебель не примем. Не при-и-ме-е-м!

Ванюшка, мысленно согласный с Настей, упорно старался понять, какая перемена произошла с товарищем Филаретовым А. А. за время семейной жизни с Любовью Ивановной. Слегка постарел – это законно, светлые глаза понемногу начали темнеть – тоже понятно, но отчего сутулится, отчего досрочные морщины легли на лоб? Ребенка не было в семействе Филаретова А. А. – большое горе, но неужели от одного этого полголовы поседело?

А мебельная полемика успешно развивалась в пользу Мурзиных, так что в результате ушел из их дома Филаретов А. А. по-прежнему владельцем мебельного гарнитура, и, когда в дверях на прощание посмотрел на хозяев, Иван прочитал на добром и открытом лице парторга откровенное: «Ну и психоватый же вы народ, товарищи Мурзины! Нормальному человеку понять вас просто невозможно!»

– Трогательная история! – по уходе гостя задумчиво сказала Настя. – Железный человек, в сущности, Филаретов. Не всякая машина его нагрузку перенесет.

Этим вечером, необычно теплым и ясным осенним вечером, для Оби просто небывалым, Иван и Настя шли длинной улицей во Дворец культуры мимо стариков и старух и старались шатать неторопливо, коли уж все старшее поколение деревни сидело на лавочках. Под ручку Настя с Иваном в эпоху научно-технической революции никогда не ходили, но двигались тесно, ощущая теплые плечи друг друга, наверное, потому, что привыкли сплачиваться на глазах у верховного деревенского суда, состоящего только из судей – без прокуроров и адвокатов.

Через сто метров муж и жена Мурзины окончательно поняли, что произошло чудо. По-прежнему не перекликались через их головы старики со старухами, не обменивались никакой криминальной информацией и не произносили имя Любки Ненашевой. Просто и весело, одобряюще и по-родному провожали их старики и старухи, желали добра и согласия.

Хорошие люди сидели на скамейках, хорошие люди шли по улице – такая получалась радостная картина в десятом часу вечера в один из дней ранней осени в Старо-Короткине.

8

Когда-то бабушка Ивана Мурзина, прозванная в деревне Стенькой – от Стеньки Разина, – сильно разозлившись по нечаянности на внука: «Чего этого холеру лехтричество стебануть не обрадуется, ежели он по телеграфным столбам шарится!» – колдовским голосом открыла зловещую тайну его рождения: «Ему, мать моя, в притихлости находиться надоть. Родился в нероженный день четверг, об вечеру да поперечных тучах, а пузичко у него было – ямкой. Это тожеть не всей сказке венец! Коды я его обмывать почала, он ить что отсыромятничал: улыбнулся. Я от страху-крест класть, а его и обронила… Твоему сыну, Пашка, надо жить в большой тихости: примерно, пчелу на пасеке держать…» Вот что говорила бабка Стенька о внуке, который, начав с электричества, сбросившего его со столба в канаву, редкий месяц не обходился, чтобы его чем-нибудь не стебануло или кто-нибудь не стебанул. А вот три месяца прошло – октябрь, ноябрь, декабрь, и жизнь шла ровно и точно, катилась в нужном направлении, как поезда железной дороги по зимнему расписанию.

Тракторный парк после страды втиснули в стальной график, с каждым трактористом разобрались, как говорится, по отдельности. Свою математическую шишку заочник Ромского университета усиленно развивал от пункта к пункту программ и учебных планов, полностью переключаясь на них каждый вечер, а по субботам и воскресеньям – с утра до ночи.

За три эти месяца внук генерала и Героя Труда Костя Мурзин так и не довел до конца борьбу за полную свободу личности, хотя от борьбы не отказался и гордился серьезными успехами. Фигурой и кулаками – в отца, на второй день из детсада пришел в синяках и царапинах, отчего потрясенная молодая мать немедленно воспользовалась телефонизацией деревни, загремев в трубку вполне генеральским голосом насчет «живодерни», «стойбища дикарей» и«избиения крохотного ребенка».

Замешкавшийся в сенях Иван успел как раз к тому моменту, когда Настя требовала фамилию воспитательницы, которая «присутствовала при избиении», и дошла до угрозы жаловаться… Иван перехватил трубку, узнав голос Лидки Семеновой, сказал ей коротко:

– Забудь, Лид, прости – мать же…

Спокойно выслушав Лидку и вежливо с ней попрощавшись, Иван довольно строго, но без перебора объявил бегающей по комнате со сжатыми кулаками Насте и Косте, важно сидящему на табуретке с веселыми глазами:

– Выдрать надо Костю, и хорошо выдрать, чтобы сидеть не мог… Ты за что сегодня на троих мальчишек напал, да, как на грех, все – Мурзины? Что тебе не понравилось, что ты на них напал и живого места – вот где живодерня! – на каждом не оставил? Пусть расскажет, отчего разводит бандитизм! Настя стиснула руки:

– Костя, Костя, сын, только не лги, говори правду. Костя гневно засопел.

– Я сроду не лжу! – сказал он, глядя на мать с презрением. – Правду! А чего они на меня внимания не обращали? Сижу, сижу, а они внимания не обращают…

– Помилуй, Костя! А ты бы подошел к ним, сказал: «Здравствуйте! Можно с вами поиграть?»

Костя засмеялся обидным, оскорбительным для Насти смехом.

– Ишо чего не хватало! – чтобы совсем раздразнить мать, перешел он на бабушкин говор. – Буду я ишо с каждым здоровкаться, когда мой папа всю деревню переборет… – Он вдруг забавно округлил глаза и невинным девчоночьим голосом продолжал: – Ой, как они убегали, просто смех!

Из полной растерянности выручила Настю свекровь, оказывается, нечаянно слышавшая весь разговор.

– Да вы его теперь не трожьте, не беспокойте! Нервенную… нервную систему не портите! – сказала бабушка замороженным голосом и на Костю посмотрела странно, будто на пятиногого теленка. – Энти трое мурзинских ребятишек завтра Константина Ивановича в лоск уделают – им родители такой наказ дали.

– Прасковья Ильинична! – закричала Настя. – Да вы понимаете, что говорите! Трое на одного – это же варварство, это же расправа!…

Мать деликатно перебила:

– Ничего, ничего, очень даже полезное дело. Его папашу, к примеру сказать, впятером били, а в тракторные бригадиры вышел…

Иван отвернулся, чтобы не улыбаться на глазах у Кости, но краем глаза видел, что бандит-сыночек гонор слегка порастерял: хлопал ресницами, рот разинул от страха не перед тремя Мурзиными, а перед незнакомой бабушкой.

– Ты, Настя, не бойся! – успокоила она невестку. – Наши мурзинские честно дерутся. Поврежденья организма не будет, но больно – это потерпеть придется. Да я еще добавлю, когда домой придет…

Настя побледнела, но нашлась:

– Прасковья Ильинична, кажется, чайник вскипел.

– Вот чудо! – неискренне поразилась бабушка. – Чайники без огня кипят…

Она села, устроилась удобно, левой рукой по бабьей привычке подперла подбородок.

– Вот ведь что в детсаду-то произошло, Настасья Глебовна и Иван Васильевич. Вот он, который мой внук да ваш сын, ни с кем разговаривать от презрения не пожелал. Папа у него, видишь, самый сильный, мама у него, понимаешь, кино показывает, дед у него, пожалуйста вам, генерал, бабушка у него… Ну как же ему с простыми мурзинскими, пусть и со сродным братом, первому заговорить? Не может – гордый!

Иван вклинился в материнский разговор:

– Это кто же сродный брат?

– Драсте! Валерка, сын Игнатия, который два пальца нету. А второй мурзинский – Борька. Он кто же нам, если дяди Демьяна внук?

– Ты гляди-ка…

– Вот тебе и «гляди»! Перед родней выставляется, нос дерет, а потом кулачищи в ход пускает! – Мать окончательно разозлилась. – Нет, так дело не пойдет! Среди Мурзиных еще такого не было, чтобы кто-нибудь выше всех себя ставил.

Костя три раза шмыгнул носом, насупился и стал глядеть в пол, развесив по бокам кулачищи – загляденье! «Побольше моих вырастут!» – понял Иван.

– А ведь бабушка права, Костя! – строго, по-мужски, как полагается самому сильному человеку в деревне, сказал Иван. – Навешать бы тебе по всей форме…

– Иван!

– Да нет, Настя! «Навешать» – это я шучу, такого и слова-то нет, а расплатиться Костя должен.

– Должен! – вдруг горячо сказала Настя. – В роду Поспеловых зазнаек тоже нету. Ты слышишь меня, Костя?

Он сопел паровозом.

– Я больше не буду драться.

– А нос задирать?

Костя подумал, улыбнулся одними губами и сказал:

– Никто нос не задирает. Это Борька и Валерка думают, что они самые важные, если Мурзины… А я не Мурзин?

– Ну что ты говоришь, Костя? Ну как это может быть, внучек, что ты не Мурзин?

Костя медленно заложил руки за спину и сказал:

– Из-за штанов.

– Что?

– Из-за штанов они Мурзины, а я – не Мурзин. Все Мурзины в детсаде длинные штаны носят, а я…

Иван разглядывал ветку черемухи за окном, бабушка – свои руки, похожие на черепаховый панцирь, Настасья Глебовна расправляла на скатерти морщинки. Эти двое – мама, бабушка – неделю назад, за какие-то три часа загнав Костю в угол, одержали победу – победу коротких штанов над длинными, что сшил ему отец, и сейчас непризнанный Мурзиными Мурзин стоял перед родней в рубашке с зайчиками и коротких штанах.

Иван Васильевич Мурзин поднял руку.

– Позвольте мне резервировать время… Костя, марш переодеваться и умываться!

Между прочим с заразой Любкой Ненашевой за три последних месяца встречался Иван не чаще, чем с другими односельчанами, а то и реже. На концерты да в кино почти не ходил, разве что уж совсем одурев от математических своих ученых дел. Но раза два все же сталкивался с Филаретовым А. А. и Любкой. Жене парторга поклонится, самому пожмет руку, поговорит о тракторных делах, о том и сем; культурно все, по-человечески.

Были встречи и на деревянном тротуаре. Любка разнаряжена, пахнет от нее духами, под мышкой – большая новость! – книжка в розовой обложке, если Любка одета в темное, и в коричневой, если наряд нежно-светлых тонов. По слухам, она готовилась поступать в педагогический институт на факультет иностранных языков, а именно на английский, – конечно же, с практикой в Лондоне, не иначе.

– Здравствуй, Ваня! С работы?

– Здравствуй! С работы.

– Устал?

– Зимой-то? Если от безделья, то устал.

– Домой идешь?

– Домой. Будь здорова!

– Бань!

– Но?

– Скука меня ест.

– А ты работать иди.

– Ой, Бань, всем сердцем хочу, но не могу. Я ведь порченая.

– Болтай!

– Порченая, порченая! Меня Марат Ганиевич испортили, когда внушили, что у них, у восточных, женщины не работают.

– Тьфу! Какой он восточный, если насквозь северный русский да суготский… Знаешь что, Любка?

– Ой, Вань, я тебя сильно внимательно слушаю!

– Попал мне на днях в руки «Курьер ЮНЕСКО», – благожелательно сообщил Иван. – Полиглотов производят серийно, во сне и наяву… На английский язык – неделя, на французский – пять дней, на немецкий – три… Так что, раз ты в артистки не пошла, становись полиглоткой.

– Чего, чего?

– По-ли-глот-кой.

– А что это такое?

Иван прищурился, ногу отставил, для пущей важности застегнул на одну пуговицу стоящую колом от масла телогрейку. Паузу он сделал большую, многозначительную, ученую и все-таки недооценил Любку Ненашеву, думая кавалерийским наскоком отбить у нее внезапную охоту к изучению английского языка. Он уже из громкой молвы узнал, что Любка берет у школьной учительницы уроки английского и будто бы после пятого урока учительница дала отбой, но Филаретов А. А. уговорил учительницу еще попробовать и быть по возможности снисходительной, хоть и знал, что ученица прямо говорит ей: «Зря вы на эту кофту брошку прицепили. На старуху от этого смахиваете…»

Однако до Нового года жизнь по сравнению с тем, что началось позже, была сказочной, нестерпимо спокойной: трактора работали; Костя возглавлял Мурзиных, переставших быть агрессивными в силу окончательного покорения Сопрыкиных, Ненашевых, Кульманаковых, Колотовкиных и прочих; Насте по итогам года присудили первое место в области; знатная телятница высоких темпов производительности тоже не снижала – не жизнь, а малина, а впереди, после первого января, ждал Ивана университет, аудитории, профессора – одним словом, сессия.

Третьего января собирался Иван приземлиться на новом Ромском аэродроме, чтобы пятого утром сесть за стол перед экзаменаторами. А с тридцатого на тридцать первое декабря в Ромск встречать Новый год в областном театре отбыл Филаретов А. А. с женой Любкой – это она так пожелала, чтобы уикэнд провести в умственном центре, столице лесного и рыбного края, хотя рыба в реках и озерах давно перевелась.

Настя, изменив обычаю не говорить о Ненашевой, от души веселилась:

– Мишука Налымов гуляет – держись, Заволжье!

9

Отбыли, значит, в областной город Филаретов А. А. с женой, а бригадир тракторной бригады И. В. Мурзин на весь январь тысяча девятьсот семьдесят седьмого года разработал и довел до каждого исполнителя месячный график использования тракторов, за себя командовать оставил Аркадия Мурзина – того, что ходил в слесарях. После этого Иван сложил в чемодан рубашки и бельишко, список покупок на ближнюю и дальнюю родню и был готов служить своей математической шишке!

Председательский «газик» всего за пять часов довез Ванюшку до районного аэродрома, покрыв расстояние в сто десять километров. Ровно через пятьдесят пять минут Иван вышел из самолета в Ромске, преодолев расстояние в четыреста километров, включая время на посадку, взлет и приземление. Возле здания аэропорта – кто просил? – язычком пламени посверкивали «Жигули» Никона Никоновича, а сам он, сложив руки на животе, похаживал рядом, зорко высматривая Ванюшку.

– Ну, Иван, давай сначала почеломкаемся, а потом будем долго и красиво прославлять Аэрофлот. Здорово, старче!

– Здрасте, Никон Никонович! Ох, как хорошо, что оно вот так! Здрасте, Никон Никонович! Вроде от вас нынче и табачищем не очень пахнет…

Писатель слегка прослезился, весь аэропорт, то есть ожидающие, высыпали посмотреть, посла какой державы на своем личном автомобиле и сам лично встречает знаменитый Никон Никонов. Утомленный славой шофер писателя, белобрысый и похожий на Есенина умняга и хитрец Пашка, получив по бирке чемодан Ивана, усадил друзей на заднее сиденье и поехал не в ту сторону. Иван было разинул рот, чтобы указать Пашке путь, но успел вовремя остановиться от мысли: «Ах, вот оно что! Ирина Тихоновна на орбите!» Как раз в эту секунду писатель высказался так:

– Да-а и да-а-а! – И неожиданно начал задираться. – Прежде, чем делать непроницаемое лицо, надо думать и знать. Знать! Вот это – главное. Через три минуты ты познакомишься с моей женой.

И только сейчас Иван сообразил, что никуда и никогда жена писателя Никонова из Ромска не уезжала, что письма он писал с одного конца города на другой, что его берложье жилье – это скрадок, как называют охотники-утятники шалаш, где они караулят сизокрылых. Поэтому и подъезжали они сейчас к пятиэтажному дому постройки конца тридцатых годов, поднялись на третий этаж; отворила им двери высокая, молодая, киношного вида женщина, да еще с таким низким голосом, какой был у Любки Ненашевой, когда она не придуривалась, а разговаривала без «ой» и «ай».

– Я ревнива и злопамятна! – сказала Ирина Тихоновна, пожимая руку Ивану, а второй рукой включая электричество. – Рада посмотреть, каков человек, имя которого Сергей произносит чаще, чем мое. Гм! Богатырь, красавец и добряк. Сережа, у тебя хороший вкус. Павел, вещи Ивана – в его комнату…

Какой такой Сережа? Это Никон Никонович Никонов – Сережа? И откуда взялась у Ивана комната в квартире, которой он еще и не видел? А события развивались. Никон Никонович, то есть Сережа, сопя, стащил свое задрипанное демисезонное пальто, кряхтя от натуги, начал снимать зимние ботинки, а Ирина Тихоновна протянула ему домашние туфли.

– Не пяль глаза попусту! – выдавил из себя согнутый Никон Никонович. – Никонов и все прочее – псевдоним. Зовут Сергеем Макаровичем Гуляевым… К чертовой матери, говорю, сдирай валенки! Уф! Да не держи ты шлепки в руках, брось… Ирина Тихоновна домашние туфли называет шлепками…

Они прошли наконец в квартиру. Да! Настин гарнитур – это красиво и удобно, но вот уж в этом-то доме обстановка была такая, что ни с чем, кроме кино, Иван сравнить ее не мог. К тому же квартира оказалась пятикомнатной, а «Иванова комната» – спальней-кабинетом, уютным до того, что хотелось одновременно и спать и заниматься…

В большой гостиной даже и при свете хрустальной люстры жена Никона Никоновича не выглядела старой – не тридцать лет и даже не тридцать пять, но больше сорока не дашь, а ведь Никон Никонович как-то говорил, что она его ровесница.

– Я нужен? – спросил шофер Пашка.

– Нет! – сказали хором Никон Никонович и Ирина Тихоновна, после чего быстро повернулись друг к другу и осмотрели друг друга так, словно сто лет не виделись.

– Присаживайтесь, Иван, – низким и потому бьющим по сердцу голосом пригласила Ирина Тихоновна и чуть громче позвала: – Валя, Валюша!

Через минуту вплыла в гостиную домработница, молодая, лет на девятнадцать, девица, пышная, розовая и задастая, ловко держа в розовой руке поднос, начала уставлять стол закусками. В это же время Ирина Тихоновна – фигура просто девичья – вынимала из бара бутылки. Писатель Никонов курил и до макушки был занят тем, чтобы не просыпать пепел на скатерть или ковер. По сравнению с ним Иван Мурзин сидел за столом с барски пренебрежительным видом, хотя сидел всего только спокойно.

Пока Валя-Валюша накрывала на стол, Иван приметил несколько важных вещей-моментов. Во-первых сказать, по глазам, голосу, движениям было ясно, что эта видная и умная женщина любит Никона Никоновича, хотя они здорово удивились, когда на вопрос шофера Пашки ответили одновременно «Нет!», так как в практике тридцатилетнего супружества такие факты были, как алмазы; во-вторых, было совершенно понятно, что Никон Никонович взвыл бы от радости, если бы от какого-нибудь небывалого в здешних краях землетрясения рассыпались в прах все эти пять комнат с мебелями и хрусталями; в-третьих, что никогда в этом доме жить Никон Никонович не останется – погостит, потешит себя надеждой покончить с одиночеством и еще круче и острее одинокий, вздрюченный и злой вернется в свою берлогу.

За едой Ирина Тихоновна деликатно и умно выпотрошила Ивана, узнав о нем почти все, а он, казалось, только десять слов произнес. Потом она проявила самодеятельность, то есть сказала:


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16