2

И хладнокровно принялся щелкать кадр за кадром.

В редакции было еще оживленнее, чем за неделю до начала семестра, когда верстали первый номер нового учебного года.

Сотрудники рекламного отдела давно закончили работу и разошлись по домам, но небольшая комната была набита людьми: литсотрудники, соперничая за места за столом, вычитывали статьи; ответственный секретарь сидел перед экраном единственного компьютера и вносил последние срочные изменения в верстку, а две его помощницы лихорадочно переклеивали макет. Радио было включено — какая-то станция непрестанно гнала в эфир ядреный хэви метал.

Чтобы его услышали, Джиму Паркеру пришлось кричать во весь голос:

— Десять минут! Мы обязаны закончить через десять минут! Типография велела, чтобы к восьми все было готово.

Ноль реакции. Словно никто и не расслышал отчаянный вопль главного редактора. Однако Джим знал, что все его услышали и не подведут.

Он подошел к ближайшему столику и просмотрел спортивную страничку. Две статьи и ни одного снимка. В иное время он пришел бы в ярость. Не далее как на прошлой неделе пришлось устроить выволочку заведующим отделов: слишком мало даете фотографий! У страниц нудный вид. В любом разделе должен быть хотя бы один снимок, а колонку редактора следует сопровождать рисунком. Однако сегодня Джим Паркер был озабочен более серьезными делами, чем веселенький вид каждой страницы.

Джим протолкался сквозь группу литсотрудников и принялся изучать первую полосу. В конце ударной статьи зияло небольшое белое пространство, но Тони уже трудился ножницами, раздвигая абзацы. "Шапка" гласила:

СТУДЕНТ ГЕОФАКА ПРЫГАЕТ НАВСТРЕЧУ СМЕРТИ ИЗ ОКНА КОРПУСА СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

Джим прочитал заголовок вслух — так сказать, взвесил на языке. Не бог весть как оригинально, зато доходчиво и броско. Сразу под "шапкой" помещался снимок первокурсницы Марши Толмасофф; девушка в ужасе таращилась куда-то вниз, на невидимый труп. За ее спиной было то самое здание, из окна которого выпрыгнул самоубийца.

— Славный снимок, — констатировал Джим. Ричард оказался поблизости, расслышал похвалу и отозвался:

— Спасибо, босс!

В проявочной висели черно-белые фотографии, снятые Ричардом на месте трагедии. Он нащелкал не один десяток кадров — и самые впечатляющие крепко засели в памяти Джима. К сожалению, большинство этих кадров никак не подходили для университетской газеты. Крупные планы кишок на асфальте и беловатых ошметков мозга, забрызганное кровью, искаженное криком ужаса лицо Марши Толмасофф... Зрелище не для слабонервных. Но самый душераздирающий кадр — общий план: скорченный труп на асфальте и толпа радостно возбужденных зрителей, ожидающих прибытия полиции.

Джиму вдруг подумалось: а ведь судя по тому, как Ричард усиленно подчеркивает свое равнодушие к происшедшему, он тоже потрясен увиденным.

Тем временем Джин и ее помощницы закончили возню с макетом. Все статьи были вычитаны и на месте.

— Готово! — торжествующе провозгласила Джин. Джим облегченно вздохнул.

— Теперь надо отправить в типографию. Кто понесет?

— Давайте я, — вызвался Ричард, деловито поправляя ремешок камеры на плече. — Мне все равно по пути.

— Спасибо, — сказал Джим, еще раз взглянул на первую полосу, тряхнул головой и положил листок в коробку — к остальным. — В этом семестре готовый номер будем относить в типографию по очереди. Надо составить график.

Ричард ушел, а Джин с помощницами занялась уборкой столов. Главный редактор повернулся к остальным сотрудникам, которые выжидающе смотрели на него.

— Отлично поработали, друзья, — сказал Джим. — На сегодня все. Увидимся завтра. — Тут он кивнул Стюарту. — С утра выясни побольше об этом самоубийце. Пошли репортеров.

— "Репортеров"? — насмешливо переспросил Стюарт. — Стало быть, у нас есть репортеры? Вот это новость! Покажите мне хоть одного!

Все рассмеялись. Первый номер был целиком составлен с помощью штатных литсотрудников, которые должны были в принципе только редактировать чужие материалы. Они же были единственными авторами и второго номера.

— Ладно, — сказал Джим, — по домам. Сотрудники стали расходиться. Джим оглянулся на Джин — надо бы извиниться перед ней за то, что он ее так безбожно задержал. Но тут в коридоре раздалось знакомое жужжание мотора инвалидной коляски Хоуви.

— Ах ты черт! — процедил Джим. В суете перед сдачей номера он совсем позабыл о своем обещании заехать за приятелем в книжный магазин.

Джим двинулся в коридор, ожидая заслуженной нахлобучки от Хоуви, который, видимо, кипит от праведной ярости. Однако у приятеля был обычный невозмутимо добродушный вид.

— Извини, — поспешно сказал Джим, прежде чем Хоуви успел раскрыть рот. — Тут такая запарка!.. Нам пришлось сдвинуть время сдачи номера из-за самоубийства — целиком переделывали первую полосу..

Хоуви улыбнулся и махнул рукой: дескать. Бог с ними, с извинениями.

— Ладно, простил. Я же понимаю, что такое сдача номера. Когда ты вовремя не появился, я сразу сообразил, что у вас аврал, и направился сюда своим ходом.

На Хоуви был его привычный старенький джемпер, но глаз Джима заметил справа на груди приятеля новый значок. Он нагнулся, чтобы прочитать мелкие буковки.

— "Ешь дерьмо и вой на луну", — со смехом подсказал Хоуви. — Какой-то тип продавал рядом со студцентром. Как я мог устоять перед соблазном!

— Покупочка в твоем духе. — покачал головой Джим. — Ладно, сейчас по-быстрому собираю манатки, и дуем куда-нибудь перекусить. Умираю от голода!

— Заметано, — отозвался Хоуви, нажал переключатель на подлокотнике инвалидного кресла и покатил вслед за Джимом в редакционную комнату. Там он приветственно кивнул Джин и ее помощникам, а потом обратился к Джиму, который собирал какие-то бумаги:

— Так что там случилось-то? Какого хрена парень сиганул из окна? Разбитое сердце? Я слышал, вроде неудачный роман...

— Достоверно еще не знаем, — ответил Джим. — Записки пока не нашли. Возможно, бедолага оставил записку дома или еще где. Полиция пытается связаться с его родителями — пока безрезультатно.

— Вряд ли это из-за учебы. Ведь только одна неделя прошла.

— Пока можно только гадать, — сказал Джим, застегивая молнию рюкзачка. К этому времени они остались в комнате одни. Джим махнул рукой — "сваливаем отсюда!" — и выключил свет.

В этот час в университетском городке стояла удивительная тишина. Пока друзья двигались к автостоянке, в вечернем воздухе были слышны только стук каблуков Джима да жужжание мотора инвалидной коляски. Дневные студенты давно разошлись по домам, а вечерники были на занятиях. Только несколько студентов сидели на террасе кафе рядом с естественно-научным корпусом — пили кофе с пирожками. Хотя осень только-только начиналась, в воздухе царила прохлада, и уже выпала роса.

Джим поймал себя на мысли: отчего же мне так не хотелось возвращаться сюда, в Бреа? Когда он приехал в университетский городок чуть больше недели назад, зарегистрировался, записался на семинары и разместился в комнате студенческого общежития, все его летние страхи показались ему чистым вздором. Чуть было не взял академический отпуск! С какой стати?

Теперь летние настроения он рассматривал, как детский каприз, как досадную дурь. Однако после самоубийства несчастного парня, труп которого так классно сфотографировал Ричард, и в угрюмой тишине холодного вечера на почти безлюдной и плохо освещенной улице студгородка прежние сомнения нахлынули вновь, и Джим с тревогой подумал: что ни говори, а у моей летней неприязни к университету все же были кое-какие основания... Что-то в К. У. Бреа настораживало его, заставляло чувствовать себя не в своей тарелке. Сейчас неприятное ощущение было легко списать на впечатление от слишком натуралистических фотографий самоубийцы. Однако Джим знал, что на самом деле его тревожит нечто другое. Назвать причину страха он бы не смог. Просто чувствовал в темноте некую почти осязаемую угрозу.

Без видимой причины мороз пробежал по его спине, кожа на затылке неприятно заныла.

— Куда мы направляемся? — спросил Хоуви. — Перехватим по гамбургеру у Билла?

— Что? — Джим непонимающе уставился на приятеля. — А! Ну да. Можно и к Биллу.

— Я не был там с прошлого семестра.

— Я тоже.

Хоуви увеличил скорость инвалидной коляски и понесся вперед, затем повернул налево и по специальному скату съехал на автостоянку.

Джим проводил его глазами. Вернувшись в студгородок, он был неприятно поражен видом товарища. Тот был бледнее обычного и еще больше похудел — кожа да кости. Вообще, он стал как бы меньше и выглядел хуже некуда. Когда Джим впервые после лета зашел в комнату Хоуви, сердце у него так и сжалось: какая горестная перемена! Друзья никогда не обсуждали болезнь Хоуви — мышечную дистрофию. Хоуви разговоров на эту тему не любил, а Джим тешил себя мыслью, что болезнь друга удалось как-то приостановить. Сейчас он воочию убедился, что мышечная дистрофия штука коварная, неумолимая — и Хоуви ничего хорошего не светит.

Впервые Джим всерьез подумал о том, что Хоуви может умереть.

Тогда, в комнате Хоуви, Джим вдруг решил перестать прятать голову в песок и побеседовать с другом о том, как протекает болезнь, но застеснялся и вместо этого завел банальный разговор:

— Как лето?

Хоуви ухмыльнулся и пожал плечами:

— Что лето? Сам понимаешь как.

На самом деле Джим не понимал. Но хотел бы понять. Поэтому вдохнул побольше воздуха и спросил:

— Хорошо или плохо?

— И так, и сяк... Старик, слышал обалденную новость? Симмонс подал в отставку. Якобы приставал к студентке. Ну его и попросили.

Они стали оживленно обсуждать эту тему, и момент для серьезного разговора был упущен.

Наблюдая, как Хоуви выруливает по направлению к машине, Джим снова ощутил камень под ложечкой. На душе было очень кисло. Само собой разумеется, Хоуви проведет всю свою жизнь в инвалидном кресле. Против этого факта не поборешься. И совершенно очевидно, что физическая слабость никогда не позволит ему вести "нормальную" жизнь. Однако по крайней мере в рамках этой постоянной немощи его здоровье могло бы оставаться стабильным! Но злая судьба и этого жалкого утешения не оставляет! Увы, увы...

Джим зашагал быстрее, чтобы догнать друга. Он старался спрятать свои горестные размышления, но, видимо, неудачно, потому что Хоуви спросил, когда они оказались рядом у дверцы пикапа:

— Джим, что с тобой? Вид у тебя хреновый. Джим отрицательно мотнул головой.

— Ничего, все в порядке.

— Кончай заливать.

— Просто устал. Эта чертова редакция...

Хоуви недоверчиво покосился на него, но промолчал.

А тем временем Джима вновь прошила неприятная дрожь. Ему опять было не по себе. Казалось, что кто-то... точнее, что-то... словом, нечто наблюдает за ним, и шпионит оно за ним уже давно и неотступно.

Джим устоял перед желанием быстро оглянуться. Это ведь глупости, за его спиной ничего быть не может... Он молча сунул руку в карман и вынул ключи от машины.

3

Ян вернулся домой уже в темноте. Час был поздний — но что с того? Все равно дома его никто не ждал. Некому отчитать его за слишком позднее возвращение. Нет человека, которому было бы небезразлично, в какое время Ян пришел домой и пришел ли вообще...

Наверное, поэтому, из нежелания идти в одинокую берлогу, он стал без особой нужды регулярно задерживаться на работе допоздна. В своем крохотном кабинете он или читал в кресле, или просто мечтал, таращась отсутствующим взглядом в пространство.

Его кабинет нельзя было назвать удобным. Тесно, много лишних вещей; вдоль одной стены книжные полки с учебными пособиями, к которым никто не притрагивался много лет; вдоль стены напротив тоже книжные полки — классика и "черные фантазии", романы и сборники рассказов. Стол завален разными бумагами и журналами — тут смешивалась работа уже сделанная и работа, которую только предстояло выполнить. Словом, сам черт ногу сломит. А разбирать завалы все как-то недосуг. В комнате было одно маленькое оконце, и у Яна периодически возникали приступы клаустрофобии — пространство его кабинета было действительно удручающе замкнутое. Поэтому он, соблюдая психическую гигиену, давно привык избегать этой комнатушки — забегал сюда между занятиями крайне редко, после работы никогда в ней не задерживался.

И вдруг в последнее время гадкая комнатка превратилась в его почти постоянное прибежище. Уже с утра, до занятий, Ян забивался в эту нору и в одиночестве завтракал. И после лекций и семинаров он теперь не ехал домой, как прежде, а шел в свой кабинет. Странную перемену он объяснял себе тем, что тут много требующих работы бумаг что надо много готовиться к занятиям и здесь это удобнее. Но сам же и не верил этому вздору.

Просто ему не хотелось возвращаться домой, где его никто не ждал.

Он припарковал машину на подъездной дороге к дому и какое-то время продолжал сидеть за рулем. Очевидно, таймер опять сломался — свет в доме не горел. Ян не любил возвращаться в неосвещенный дом. Так было еще неприятнее. Отсутствие света подчеркивало одиночество.

Сейчас в доме царила темнота. В окнах отражалась тихая угрюмая улица. Стоял поздний вечер — время, когда газоны перед домом должен заливать свет из окон. Так было, когда дом был действительно обитаем, когда здесь жила Сильвия... Увы, прошлое уже не вернется...

Ян обернулся, взял с заднего сиденья кейс и вышел из машины. Даже лампа над крыльцом, и та не горела! Было так темно, что он потратил пару минут, прежде чем нащупал в связке два ключа от входной двери.

Войдя в гостиную, он тут же включил свет. В романах пустые дома, эти пустые раковины, остающиеся после смерти одного из хозяев или после развода, обычно кажутся героям непомерно огромными — безжизненные пространства, покинутые любимым человеком. Но в действительности происходит прямо противоположное.

Присутствие Сильвии увеличивало дом, как бы раскрывало его в космос. Любой новый столик или шкафчик вместо того, чтобы съедать жилое пространство, дивным образом подчеркивали простор дома, его восхитительную вместимость.

После отъезда Сильвии дом словно усох, уменьшился в размерах до такой степени, что в комнатках не хватало воздуха. В первую же неделю Ян ощутил тесноту и стал планомерно избавляться от мебели: подарил соседям двуспальную кровать, отправил платяной шкаф в какое-то благотворительное общество. Затем обменял огромный сервант на небольшой книжный шкаф. Однако, несмотря на принятые им меры, дом что ни день казался все меньше и меньше. Стены наступали с четырех сторон и грозили раздавить хозяина. Раньше у него были самые общие представления о внутренних пространствах дома — он был как наполовину исследованный континент. Теперь Ян знал каждый дюйм пространства в каждой комнате, и от этого ненависть к дому лишь возросла.

Ян прошелся по всем комнатам и везде зажег свет. Потом вернулся в гостиную и включил телевизор. В старые добрые времена он крайне редко смотрел телепередачи, разве что какой-нибудь фильм или новости. На досуге он преимущественно читал, или писал, или слушал музыку. Но теперь он большую часть свободного времени торчал перед телевизором и благодарил Бога, что существует этот ящик для дураков, который позволяет забыть обо всем на свете. Да, перед экраном не надо думать ни о прошлом, ни о будущем. К тому же благодаря телевизору дом был наполнен людским говором.

К своему удивлению, Ян обнаружил, что не все передачи глупы и каждый вечер бывает что-нибудь по-настоящему интересное. То ли телепрограммы стали лучше, то ли понизились его претензии к их качеству, то ли он освободился от предвзятого отношения к телевидению — ведь в последние годы в академических кругах только ленивый не ругает "ящик для дураков". Наверное, каждая из причин немного ответственна за его внезапную любовь к голубому экрану. В прошлом семестре, когда студенты-снобы стали распространяться о дебильности телевидения, Ян сам себе удивился, потому что вдруг ринулся на защиту телевизионных боссов и стал говорить, что это позор для интеллигентного человека — не знать массовую культуру, отворачивать нос от столь масштабного явления... это в сердцевине своей антиинтеллектуальный подход! Ян тогда разошелся не на шутку и выложил множество убедительных аргументов. После он какое-то время играл с мыслью изложить все это на бумаге и послать в какой-нибудь журнал, но, слава Богу, удержался.

С другой стороны, лишняя публикация ему бы не помешала. Список его печатных работ удручающе короток.

Разумеется, в своих горестных размышлениях профессор перегибал палку — его жизнь не была такой уж пустой и одинокой, какой он рисовал ее в черный час. Спору нет, налицо тенденция слишком драматизировать свои переживания — ощущать себя героем из книжки и страдать на полную катушку. Да, в его жизни был трудный период. На эмоциональном уровне Яну казалось, что он навечно останется в черной яме беспросветной жизни. Однако на интеллектуальном уровне он сознавал, что этому гнусному состоянию рано или поздно наступит конец. По сути, он не был несчастен.

Отсутствие счастья не равно несчастью.

Только долгая привычка к счастью превращала его нынешнее нормальное состояние в депрессию. В такой же ступор впал бы, скажем, миллионер, если бы его заставили жить на зарплату профессора. Но это отнюдь не значит, что профессора влачат жалкое существование. Миллионы людей не ведают счастья — и ничего, живут себе и даже очень весело живут! Так что Яну на самом деле грех ныть. У него отличная и притом любимая работа, много хороших друзей, а в мире столько непрочитанных книг, что ему и за двести лет не перечитать, не говоря уже о множестве прекрасных фильмов, которых он еще не видел... Ну и конечно же, в мире много интересных вещей помимо книг и фильмов.

И все же в такие вот одинокие вечера хотелось с кем-то словом перемолвиться, поделиться внезапной мыслью. Поневоле охватывала тоска — и думалось: ах, если бы Сильвия была рядом!

Сильвия.

Ему с мучительной ясностью вспомнился тот день в прошлом ноябре, когда он без предупреждения вернулся домой в неурочный час — и застал их на полу в этой вот гостиной.

Она лежала голой задницей на полу с широко, невозможно широко раздвинутыми ногами, а тот был на ней — потные мускулы его спины и задницы так и ходили ходуном. Сильвия даже не стонала, а коротко похотливо вскрикивала. Этим поганым криком был полон весь дом. С Яном в постели она никогда не орала — никогда, даже в их первые, самые упоительные недели и месяцы... Да и подобного самозабвенного экстаза на ее лице он никогда не видел...

Сначала ему почудилось, что это только кошмарный сон; затем все его внутренности стал засасывать какой-то вакуум, и Ян испугался, что проснется полым, без кишок, сердца и прочего — одна оболочка... Ему все еще казалось, что он непременно проснется — рядом с крепко спящей Сильвией, которая и во сне думает лишь о нем и только о нем...

Помрачение рассудка длилось полмгновения. Потом он понял, что это не кошмар, а реальность.

Когда Сильвия заметила его, выражение экстаза на ее лице мигом сменилось маской ужаса.

О, Ян наблюдал это изменение во всех подробностях — будто при замедленной съемке. Вот так, наверное, в сказках на глазах у героя жаба превращается в принцессу или наоборот. Сильвия с бешеной силой оттолкнула мужчину, и он скатился с нее, на миг показав торчащий мокрый член. Возможно, именно вид этой быстро промелькнувшей покрытой слизью плоти был ответственен за то, что Яна ничто уже не могло смягчить, и он выгнал жену из дома в тот же час — навсегда. Вышвырнул ее из своей жизни бесповоротно. Сильвия молила простить ее, ревела в три ручья, уверяла, что этот трахальщик для нее пустое место. Она познакомилась с ним в университете, несколько раз пообедала с ним в ресторане — чисто по-дружески, а в этот день они заехали к ней без всякой задней мысли... но потом каким-то чудом оказались на полу и голые... Она клялась: мол, первый и последний раз, она не собиралась спать с этим человеком, да и не хотела... все вышло ненароком... и больше не повторится...

При иных обстоятельствах Ян, может, и простил бы ее. Ведь он ее так любил! Но уж очень яркую картинку он увидел в тот роковой день! Стоило ему закрыть глаза, и перед ним возникало ее искаженное животной страстью лицо, а в ушах звучали неудержимые похотливые вскрики... ну и в завершение в воздухе описывал дугу огромный мокрый член... Ян понимал, что никогда не сможет выбросить это из памяти. Каждый раз, занимаясь с женой любовью и слыша знакомые постанывания, он будет вспоминать что тот, другой, более виртуозный игрок, извлекал из нее совсем иные звуки. И мысль, что он сам не способен по-настоящему удовлетворить любимую женщину, мало-помалу сведет его с ума или в могилу.

Поэтому Ян велел жене убираться вон, в тот же день позвал слесаря и заменил все замки. Как он слышал потом от приятеля своего приятеля, Сильвия сошлась с тем типом. Теперь они живут вместе — где-то в окрестностях Сан-Диего.

Ян вынул из холодильника банку пива и одним долгим глотком ополовинил ее. Он не был по-настоящему голоден, но все равно осмотрел полки холодильника в поисках чего-нибудь вкусненького — лишь бы отвлечься от мыслей о Сильвии.

Очевидно, не секс она искала на стороне, а что-то иное. Нутром он понимал это, хотя тысячу раз уверял себя, что ей нужен был только другой член. О том, что в их отношениях ей не хватает чего-то важного, она намекала ему не раз — всегда во время ссор. Но ее психологическая неудовлетворенность была какой-то неопределенной — причина неизменно ускользала, и Ян, при всей своей доброй воле, так и не сумел понять, чем же не угодил Сильвии, в чем был не прав, что заставило жену смутно томиться по чему-то другому.

В последнее время, еще при Сильвии, он и сам начал ощущать смутное томление. Стали одолевать приступы неясной тоски и неудовлетворенности собой. В жизни ощущалась какая-то скука. Он профессор — то есть достиг того, к чему давно стремился. Большой уютный дом полон книжных шкафов с непрочитанными книгами. И тем не менее... И тем не менее ему чудилось, что где-то на жизненном пути он свернул в не правильном направлении. Где-то на отрезке между браком и разводом он избрал неверный путь и зашел по нему так далеко, что уже нет никакой надежды вернуться к развилке и исправить ошибку.

Но чего же он хочет на самом деле? Плюнуть на все и махнуть на Таити, чтобы остаться там навсегда? Нет, Таити его не особенно прельщает. Тогда что? Жить простой незаметной жизнью рабочего-строителя или водителя грузовика и не забивать себе голову премудростями высокой науки? Нет, физическая работа и радости примитивной жизни ему не по вкусу. Сильвия непрестанно брюзжала, что его не допросишься починить что-либо в доме.

Он по-прежнему наслаждался преподаванием, любил живой обмен мыслями со студентами, но вот уже год, а может быть, и больше, он испытывает растущее раздражение к тому, что неизбежно является частью профессорства, тяжким крестом университетской жизни: тупость начальства, мелкие козни коллег, их тщеславие и снобизм и ревность к успехам другого, погоня за никчемными публикациями в академических журнальчиках, не читаемых нормальными людьми... В нем росло убеждение, что он не создан для этой академической мышиной возни, ему неинтересно набирать очки и пускать пыль в глаза. Но, с другой стороны, Ян понимал, что в университете он как рыба в воде и в любой другой среде просто зачахнет. С университетом у него получался классический тупиковый случай любви-ненависти: и вместе плохо, и порознь нелады. От этого-то раздвоения и наваливалась депрессия.

Возможно, именно душевная смута привела его к тому, что он со значительно большим энтузиазмом обсуждал со студентами романы ужасов и мистические рассказы, чем творения Джейн Остин или Джона Мильтона. С некоторых пор Яну стали ближе запутанные смутные чувства и неясные страхи, которые описываются в произведениях "черной фантазии". Сугубая ясность первостатейных классиков, которые норовили упорядочить хаос, отчленить белое от черного, казалась далекой от жизни. Сумбурный мир Эдгара По, полный мистики, невнятицы и диссонансов, мнился куда более точным отражением реальности.

Ян вернулся из кухни в гостиную и подошел к автоответчику. Лампочка горела и помигивала: кто-то звонил.

Он перекрутил пленку. Сообщений было два.

Первое его порадовало. Звонил Филип Эммонс, который когда-то учился у него на курсе писательского мастерства. Из всех его студентов лишь Эммонс чего-то добился в литературе и даже стал заметной величиной. Филип был несомненно талантлив — уже в старших классах школы он зарабатывал себе на жизнь порнографическими рассказами, которые публиковал в так называемых мужских журналах. В бытность студентом парень писал прозу посерьезнее. Однако в полную силу его талант развернулся лишь тогда, когда он избавился от педантичных правил, которые ему навязывали преподаватели английской литературы, полные добрых намерений, но близорукие. В том, что Филип избавился от многих обременяющих стереотипов и стал писать раскованнее и успешнее, была значительная заслуга Яна. И Эммонс признавал это.

Сейчас Филип проездом находился в городе и хотел встретиться с бывшим наставником. Он сообщал название отеля и номер своей комнаты.

А второе сообщение на автоответчике было от Эленор, его нынешней подружки, если она заслуживает подобного наименования. Ее слова повергли Яна в уныние: она извинялась, что не сможет поужинать с ним в пятницу, как они планировали, у нее неожиданные дела; но она с удовольствием встретится с ним в другой удобный для него день.