Поняла, что он позвонит ей завтра же, а потом будет звонить изо дня в день. Что сегодня проводит ее домой, несмотря на поздний час.
      Он был четкий и ясный. И слишком спокойный. А ее уже неотвязно мучило смутное чувство вины и тревоги, от которого хотелось немедленно освободиться.
      - И тебе никогда не будет стыдно перед Сашей? Ведь он твой друг!
      - Да, и очень давнишний, еще со школы. Уважаемый товарищ Мум!.. Ну и что? Это ничего не меняет! А тебе не будет стыдно? Манечка, дели все на сорок восемь, не ошибешься. Ты сама тоже не уходишь. Значит, я тебе нравлюсь. Местами, периодами... Ну, признайся! Если нам хорошо вдвоем, почему мы должны этого стыдиться?
      И действительно, почему?..
      Наверное, он прав, подумала Маша. Она бессознательно, не отдавая себе отчета в том, что делает, не задумываясь ни о чем, выбрала путь попроще и полегче. Отступничество? Или обыкновенное, по-человечески понятное, естественное желание свободно вздохнуть и выдохнуть, выговориться, легко и просто держаться и всегда знать мысли того, кто рядом? Или думать, что знаешь...
      Так хотелось внимания к себе, пусть маленького, но очевидного, и только к себе. Неужели она не заслужила этакой малости?..
 
      Володе все давалось легко. Он пел, играл на пианино, танцевал, рисовал, мастерил игрушки с той непривычной и ясной одаренностью, полунебрежной, полунепонятой им самим, которая достается в удел немногим и всегда удивляет своей простотой и безыскусностью. Он никогда не задумывался над своими способностями - настоящему таланту несвойственно думать о своем даровании.
      Это был редкий и большой дар быть счастливым на Земле и всегда радоваться жизни. Любить и уметь жить. Вовка Бельмондо был щедро наделен этим.
      Странно, думала Маша, почему природа слишком неохотно отпускает людям это умение? Жадничает? Не доверяет? Или и здесь тоже ее мудрая осторожность? Иначе мы не ценили бы так высоко способность радостно жить. А я, кажется, просто не умею быть счастливой...
      И была стремительная осень, примеряющая на себя дожди и туманы... И желтые московские сады и парки становились все строже, спокойнее и тише.
      Они виделись каждый день. Машка наплевала на строгие наставления Инны Иванны - девушки всегда должны опаздывать на свидания, это правила хорошего тона! Она прибегала к месту встречи, как радостный жеребенок, не вспоминая об условленном часе, иногда намного раньше, и потом долго ждала, уткнувшись в какую-нибудь книгу. Это ожидание казалось лучше всего.
      Вовка рисовал для нее. На одном рисунке, долго висевшем у нее в комнате, была черная кошка на красном ковре, на котором в стремительном полете застыло слово "мышонок"... Так называл ее не только Саша...
      Позже, боясь лишних напоминаний, Маня разорвала все Вовкины рисунки, чтобы через много лет пожалеть об этом.
      Она знала о нем все: какие у него лекции, как зовут его маму, сколько раз он влюблялся. Она думала, что знает о нем все. Не задумывалась ни о чем, не оглядывалась и не загадывала.
      Он был беспредельно открытый. Яркий. Разноцветный. Легкий. И рядом с ним она тоже чувствовала себя легко и просто. А легкость - не синоним легкомыслия. Хотя корень один...
      - Игреливый, - задумчиво сказала о Вовке бабушка, увидев его впервые.
 
      Однажды в гостях они случайно встретили Сашу.
      Все чувствовали неловкость. Кроме Вовки. Хозяин дома терзался противоречиями: и Саша, и Володя были его друзьями.
      - Я думал, ты придешь один... - растерянно сказал он.
      - Нет, - безмятежно отозвался Вовка, - мы всюду ходим только вместе. И чужие мнения нам не указ!
      Маня хотела как можно скорее уйти. Она боялась взглянуть на Сашу, хотя тот казался совершенно невозмутимым: ни малейшего смятения в ясных, широко открытых, чересчур светлых глазах. Настоящий товарищ Мум...
      Так кого же больше на свете: плохих или хороших? И какие они, эти плохие и хорошие? В чем смысл и суть таких определений? А какая она сама?..
      - Что мы, преступление совершили? - возмутился Володя. - Обыкновенная жизнь: люди приходят и уходят, встречаются и расстаются. Норма! Чихня! Все очень просто! Не мучайся зря, мышонок! Дели все на двадцать четыре.
      Они не совершили преступления. Конечно, нет. Что вообще называется преступлением? И кого же больше на свете...
      А Саша неожиданно для всех напился. Сначала странным сделалось у него лицо: неподвижное, как маска, с застывшими жесткими чертами. Он пил и молчал, а потом вдруг неестественно, громко и вызывающе засмеялся и швырнул с размаха бокал о стену. Разлетелись осколки, по обоям медузой расплылось темное пятно...
      Маня ушла в другую комнату. За ней вышли Володя и хозяин дома.
      - Уходите быстрей! - сказал он, внимательно рассматривая шкаф. - Сашку я сейчас домой отведу...
      Никто не совершил ничего дурного... До Машиного дома они ехали в полном молчании.
 
      После той нечаянной встречи в гостях свидания с Вовкой превратились в самоистязание. Слова рождались с трудом, повисали в воздухе, казались бессмысленными и ненужными. Говорить вдруг стало абсолютно не о чем. Не хотелось ни о чем вспоминать, но само собой вспоминалось. Они виделись все реже и реже, а потом и вовсе перестали: что-то между ними сломалось. И совершенно притих телефон.
      Наконец Маша решилась и подкараулила Вовку возле его иняза.
      - Почему ты перестал мне звонить? - спросила она.
      - А зачем ты ждешь моего звонка? Ты и сама можешь набрать номер...
      Голос у него был чужой, уставший, монотонный.
      - Мне кажется, тебе этого не хочется. Ты раньше звонил мне несколько раз в день. Просто так, чтобы услышать, - напомнила она.
      - Вот и позвонила бы сама просто так. Ты ведь знаешь, как сейчас трудно со временем... Мышонок, у меня диплом на носу, - беспомощно объяснил он.
      Ей показалось, что это не он, а совсем другой человек. Или он, но в другом образе. Наверное, Сашином... Уважаемый товарищ Мум... И снова это проклятое время! Ни у кого на свете не хватало времени для нее...
      - Я люблю тебя, - неловко сказала она.
      - Знаю, - с досадой отозвался Володя. - Манечка, дели все на тридцать два, не ошибешься... Сколько раз я тебе советовал...
      Как невесело это звучало!.. Ну, для чего ты суешься со своими никому не нужными признаниями и откровениями? Сейчас начнется неизбежный обмен любезностями...
      - Но ты ведь лучше меня! Я знаю, что такое ты и что такое я. Я - легкий жанр... Просто болтун!.. Балаболка... Понимаешь, у меня, оказывается, совсем другой идеал жены... Послушай, а что это на тебе за полуперденчик? Какое ужасное пальто!
      Он всегда знал, чего хотел. Он всегда говорил все, что думал.
      Маша ошеломленно молчала, не в силах даже заплакать. Она еще не попадала ни в какие изломы. Вот оно что...
      Пальто перешили из бабушкиного, правда, совершенно, нового, но от моды чересчур далекого. Значит, Вовке, сыну дипломата, просто стыдно быть с ней рядом. До нее дошло, наконец. Все объяснимо. При чем тут любовь? Откуда эта чепуха? Родители ее слишком плохо одевают, а бабушка вообще считает разговоры о нарядах глупостью и пошлостью. Ну да, отсутствием духовного развития.
      Маня попыталась оттолкнуть обиду и сосредоточиться на идейной стороне вопроса.
      - Другой? - повторила она. - Идеалы со временем меняются... Ты можешь позвонить мне когда угодно. Хоть через десять лет.
      Он не позвонил никогда. При чем тут любовь?
      Но случилось совсем неожиданное. Весной, в день ее рождения, пришел незнакомый мальчик с розами.
      - Там, на углу, такой высокий блондин с длинными волосами. Он меня попросил передать и дал адрес, - объяснил мальчик.
      Это был Саша.
      А через полтора месяца, после Пасхи, он неожиданно позвонил.
      - Знаешь, поехал на крестный ход в Сергиев Посад, - сказал он, не здороваясь. - Народу собралось - уйма. Ну, ясно... В давке мне сломали руку... Не суть. Теперь хожу в гипсе...
      И повесил трубку.
      Понимаешь ли, знаешь ли, помнишь ли...
 
      После заключительного разговора с Вовкой Маша потрясла родителей и бабушку резким и категорическим заявлением о своем желании пойти работать. Потому что ей нужны деньги, свои "бабки" на тряпки - она слишком плохо одета и не желает больше ходить в обносках. А родители одевать ее не собираются. Они все время оправдываются тем, что на Машу с ее ненормальным ростом довольно трудно достать готовые вещи, а шить в ателье - им не по карману.
      С Инной Иванной случилась истерика.
      - Мне только этого не хватало! Это просто ужас! Ты с ума сошла! - закричала она.
      - Чтобы с него сойти, его неплохо сначала заиметь, - буркнул отец.
      Бабушка надолго насупилась и надулась. Отец внимательно осмотрел трех своих женщин и беззаботно махнул рукой.
      - Инна, не пыхти! Ты у нас вечно начальник паники. Ну и пусть она идет работать и учится на вечернем! Что здесь такого? Все равно из нее толка не будет! Пирог без начинки. Буквы от слова не отличает.
      И устроил дочку в редакцию крупной газеты.
      Папа, почему ты меня так не любишь?!.
 
      Замкнутая, настороженная, неестественно напряженная, Маня явилась на работу. Накануне звонила Элечка, долго разговаривала с подругой и учила, как себя вести.
      Добрый эльфик уже второй год трудился маникюршей и учился в заочном Педагогическом, поскольку мать-одиночка, работавшая уборщицей, содержать взрослую дочку не могла.
      - Улыбайся, не высказывай своего мнения и старайся ни с кем не ссориться, - поучала Эля. - Так лучше всего. Твое место за шкафом! Сделай вид, что ты всех любишь и всех уважаешь. Не дует - и ладно!
      Маша последовала Элечкиному совету. Гнала информашки, вечерами ходила на лекции, в конфликты не вступала. Безразлично посматривала по сторонам карими, тоскливыми, жалкими глазами. Ждала любви и участия. Об этом Элечка ничего не говорила.
      Единственный Машкин ухажер в редакции, фельетонист Бройберг, быстро отвалился от нее, встретив абсолютно искреннее нежелание и неумение трепаться, флиртовать, кокетничать и прочее-прочее... Она больше всего на свете боялась разговоров, которые в редакции велись запросто, направо и налево. Болтовня о том о сем. Напоминало своеобразное перебрасывание мячиком. Два раза не поймала - выбываешь из игры.
      Маша краснела, бледнела, напряженно теребила пальцы, никаких мячиков не ловила, да и поймать была не в состоянии.
      - Красиво звучишь! - заметил ей в первый же день ее появления в редакции Леня Бройберг и с удовольствием, словно испытывая на вкус каждую букву, произнес: - Мария Яблонская!
      Маша по обыкновению смутилась и ничего не ответила.
      Вокруг нее клубилась какая-то неведомая ей, наверное, интересная, но в то же самое время не подпускающая к себе и даже отталкивающая жизнь. Шел постоянный обмен взглядами, прикосновениями, намеками... И поцелуями в коридорах. Велись довольно откровенные разговоры о любовниках, встречах, изменах. Вступить в эту жизнь можно было только на ее основах и правилах. Как в чужой монастырь. Но новые правила совсем не нравились Мане своей удивительной легкостью и доступностью. Хотя это не мешало ей тосковать от собственного неизменного одиночества и постоянно обижаться на коллег, никак не принимающих ее в свою компанию. Ей одновременно и очень хотелось туда попасть, и было неприятно и страшно стремиться в неизвестное общество. Она снова боялась, боялась людей, их насмешек, возможных обид... Стыдилась себя, своих неловкости, глупости, неумения двигаться, говорить, улыбаться...
      - Ты очень обидчивая девочка, - часто, еще совсем недавно, повторял Вовка.
      Бройберг постоянно норовил цапнуть Машу за руку или плечо и чмокнуть в щеку. Он был всегда веселый, общительный, полненький человечек, похожий на Карлсона, немного криво улыбающийся. Его знали все и всюду.
      - Я ведь жучок! - с искренней гордостью говорил о себе Бройберг. - Ох, какой я жучок!
      И удовлетворенно смеялся.
      Иногда Маня ловила себя на нехорошем и неприличном желании ткнуть пальцем в круглый Ленин животик, точно прямо в пупок, и засмеяться. Откуда у нее такие разнузданные мысли?..
      Когда-то Саша спросил Маню:
      - А ты знаешь, почему выбрала журналистику? Мышонок, тебе разве нравится продаваться? И всю жизнь плясать под чужую дудку? Желание похвальное! Да и наглости нужно иметь приличный запас, чтобы спокойно лезть к людям в душу. Понимаешь, да? У тебя столько нет. Ну, ясно...
      И посмотрел чересчур внимательным, выразительным, каким-то презрительно-надменным взором.
      Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли...
      Маня растерялась. Она никогда не задумывалась о сути своей профессии, которую выбрала достаточно случайно и произвольно, под влиянием родителей, совершенно необдуманно и легкомысленно. Теперь ей приходилось день за днем постигать смысл сказанного тогда Сашей.
      Однажды она попыталась поделиться своими сомнениями с отцом: разве Саша во всем прав? Что он говорил о продаже? И почему она обязательно должна быть наглой? В общем, у нее есть две работы - писать и не писать.
      - Да-а, журналистка из тебя липовая, - задумчиво протянул отец. - Вся в мать. Пирог без начинки... Ладно, не шурши без толку, Марья, думать - не твоя задача. Учись выводить по буковкам "Мама мыла раму".
      И равнодушно, отстраненно махнул рукой.
      Папа, почему ты меня так не любишь?!.
 
      5
 
      В те дни Маша сочинила свое последнее стихотворение. Конечно, о Вовке и, кажется, чуть ли не единственное из всех получилось неплохо. Во всяком случае, прозвучало довольно искренним ему оправданием.
 
      Промокшим вечером когда-то
      Махнул отчаянно рукой...
      Так до угла, до автомата,
      По лужам топать далеко...
 
      День подождал, и два, наверно.
      Но эти разные дела...
      Сказал: "Я завтра... Слишком скверно...
      И в будке вечно нет стекла..."
 
      Но завтра было то же снова,
      И ты совсем не виноват,
      Что я ругаю невиновный,
      Облезший, старый автомат.
 
      По тротуарам все быстрее
      Долбит, как клювом дятел, дождь...
      Ты, может, просто двух копеек
      В карманах долго не найдешь.
 
      Дождь все смелее и смелее,
      Немеет мокрая рука...
      И все несчастных двух копеек
      В карманах не найти никак...
 
      После этих строчек за поэзию Маша больше не бралась. Только как читатель. И строчила одни информашки.
      Каждый материал приходилось согласовывать и визировать: без этого ни-ни! Новые времена еще не наступили, хотя до них оставалось немного. Нужно было прославлять, славить и славословить, писать о хорошем, закрывая глаза на отсутствие товаров и продуктов. И вообще хороших людей значительно больше... Требовалось захлебываться от патриотизма и от восторга перед героизмом трудовых будней. Ну, и многое такое другое и разное... Побольше восклицаний. Поярче определения. И море пафоса.
      Эту нехитрую науку Маня усвоила без особого труда и внутреннего напряжения. Влезла по локти. Вот только радости никакой при этом не испытала. И вечерами по-прежнему стремилась на свой диван к Библии. Редакция с ее однообразием и убогостью попросту стала угнетать Маню.
      "Широко распахнет двери новая школа..."
      "Всегда гостеприимно и приветливо встречают каждого покупателя молодые продавщицы-комсомолки..."
      "Одним из первых выполнил план полугодия коллектив завода..."
      - Это интересно? - спрашивала себя с пристрастием Маша. - Это нужно? На днях видела в троллейбусе - читают... И мне тоже когда-то очень нравилось. А теперь противно... Язык у нас жуткий, фразы заштампованы, репортажи ляпаем, как блины печем. Однояйцевые близнецы-братья... Одинаковые, все на усредненный манер, серые очерки и поток безликих информаций. "Одним из лучших на стройке называют бригадира...", "Новые магазины, ясли, детсады скоро вступят в строй в микрорайоне...", "Московские метростроевцы готовятся сдать новую линию..." Но мое место за шкафом!
      Один лишь добрый эльфик преданно, искренне уверял, что все Машкины заметушки - супер-пупер. Она, Элечка, читала вслух вместе с коллегами и клиентами парикмахерской, и там все от Маниного творчества в полном восторге. Маша никакого ликования по этому поводу не испытывала, хотя слушать подругу было приятно, даже учитывая уровень парикмахерской. А что там, не люди? Да и клиенты бывают самые разные. Не тупее паровоза, как говорит Элечка. А уж она вообще всегда настоящая умница...
      Хотя в последнее время Машу все чаще и чаще стали коробить высказывания и замечания доброго эльфика.
      - Пришла одна тут ко мне на маникюр... Ну, я тебе скажу! Вся такая ля-ля фу-фу, пальцы веером! Видно, с вентиляцией в голове и в платье, у которого нет длины. Косметика в три этажа! А задница!.. Ёклмнрбабай! На самом деле эта тетька, Масяпа, крокодил крокодилом, настоящий колхоз. Но покрасилась - и конфетка! Вот я сколько тебе говорю, что нужно обязательно фейс мазать, а ты все никак!
      - Все-таки она девочка из парикмахерской, - с легкой брезгливостью говорила иногда Инна Иванна. - Но что делать, если ты не можешь найти себе никакой другой, более приличной и соответствующей твоему уровню подруги... Почему ты не умеешь ни с кем нормально общаться? Вокруг столько девочек из интеллигентных семей!
      И Маше становилось обидно за себя и стыдно за мать.
      Манины информашки еще в упоении читала тетя Лиза, сестра отца, которая потом писала племяннице радостные открытки, почему-то всегда на адрес редакции. Очевидно, тете казалось особенно важным, что Маня работает в такой известной газете.
      Маша без конца ездила по Москве - корреспондентская должность обязывала. Она прекрасно ориентировалась на всех линиях метро, хорошо знала большинство троллейбусных и автобусных маршрутов и заодно выучила все городские туалеты. В сумке она постоянно носила теперь мыло, пластмассовый стаканчик и лейкопластырь на случай натертой пятки. Вечерами, когда она часто без сил сваливалась на диван, ей нередко казалось, что она куда-то едет, едет, едет... Зато спала изумительно, без всяких сновидений. Только ляжет - и нет ее до семи утра. Диван раскачивался под ней, как вагон метро. К пятнице Маня вообще переставала разговаривать, теряя всякое желание открывать рот. Сказывались перегрузка и количество интервью, взятых за неделю.
      Свои деньги приходилось ежедневно по-настоящему вытаптывать.
      Но менять что-либо Маша не хотела, не могла и снова боялась. Она жила, как лягушонок, прибившийся к берегу, но мечтающий о других землях и тщетно пытающийся куда-то отплыть...
 
      Когда-то летними, долгими днями Маня вместе с Элей и двумя соседскими мальчишками играла в индейцев, сооружая в глубине двора нечто среднее между шалашом и вигвамом. Втыкала в волосы куриные перья и с воинственными криками носилась по участку. Ела зеленые стебельки, от которых Машку однажды стало рвать, и бабушка категорически запретила совать в рот и жевать всякие сорняки.
      Любимый бабушкин кот, толстый и ленивый, наблюдал за симпатичными индейцами чужеземными персидскими глазами, загорая под самой большой сосной на лежаке из зеленых иголок. Вокруг дачи сторожами вытянулось много сосен, но Маша их упорно избегала: под ними была всегда темная, мертвая, сырая, совсем не летняя земля, и никогда не росла трава.
      Веснушчатый рыжий мальчик Толя смотрел на Маню влюбленными, преданными глазами. И часто возил ее на багажнике своего велосипеда по узким, холмистым улочкам поселка под аплодисменты тополей и улюлюканье берез. Придорожная серая пыль облепляла Машкины ноги, садилась на ресницы и забивалась в рот, неприятно поскрипывая на зубах. Искрились на солнце, больно ослепляя стремительностью, постукивающие спицы. Маня смотрела, как разматывается под безжалостно сминающими кашку и одуванчики шинами дорога, наматывая на колеса километры, как обреченно несутся им навстречу дома и деревья, и молчала.
      Добрый эльфик часто намекала на что-то, хихикала, говорила о каких-то возможных отношениях между Машей и Толей... И тоненько напевала, безнадежно фальшивя: "Я буду долго гнать велосипед...", посматривая лукаво и хитренько. Маня ее не слишком понимала, догадываясь об одном: Элечка знает гораздо больше Маши. Но ей сразу становилось неприятно от этих нехороших намеков и взглядов, и она переставала слушать подругу, не решаясь ее прервать - добрый и преданно любящий Машку эльфик не заслуживал никакой грубости и бестактности.
      Потом Маше тоже купили велосипед. Толя научил ее кататься, сначала придерживая велосипед вместе с Маней за багажник, а потом незаметно, потихоньку его отпуская. И ее ободранные от постоянных падений коленки, покрытые едва заживающими корками, все лето нагоняли страх на бабушку и мать...
      - Ужас! Кошмар! - кричала Инна Иванна, увидев дочку после очередного падения с велосипеда. - Это просто смертельный номер!
      А отец ругался, постоянно выправляя "восьмерки" переднего, здорово искалеченного Машкой колеса.
      - Растрепа! - сердился отец. - Ты куда смотришь за рулем? Не видишь, что ли, ничего перед собой? Так и без головы остаться недолго!
      - Там была кочка, которую я не заметила, - неловко объясняла Маня. - А потом курица бежала через дорогу... Или собака. Я не помню.
      Папа, почему ты меня так не любишь?!.
      Она сразу, крепко-накрепко привязалась к велосипеду, на удивление всем родным и знакомым. Ей казалось, что он увозит ее одну, навсегда, куда-то далеко, где ей обязательно надо быть и где ее ждет что-то необычное... Только он, ее любимый двухколесный, разрешал остаться наедине с самой собой и отчаянно броситься в разноцветную неизвестность.
      Это была прекрасная иллюзия, игра воображения, мираж полного одиночества, ветреного в полном смысле слова побега, который нельзя остановить или прервать, пока крутятся и крутятся колеса. Потому что они крутятся...
      Маша всегда мечтала как можно дольше оставаться одной, вместе со своими смутными мыслями и неясными впечатлениями. Она никогда не переставала бояться этого мира, всячески его от себя отталкивала всеми правдами и неправдами, любыми подходящими и не очень способами. Маня не хотела в нем жить: он оказался чересчур неожиданный для нее и слишком страшный своими разномастными открытиями. Она постоянно опасалась, что ее могут больно обидеть и грубо оскорбить и обязательно будут обманывать... Неизменно пыталась убежать от боли, спрятаться по мере сил от унижений и резкости... Раньше лишь у себя дома. Но его стены быстро поднадоели. И вот он, наконец, еще один ее спаситель - этот чудесный, поцарапанный, с облезлой краской, ломаный переломанный велосипед с поющими на бегу разнокалиберными спицами... Он может увезти в неизведанность и бесконечность, где нет людей, а значит, нет жестокости и хамства. И плюс к велосипеду - нескончаемые книги без всякого вкуса и выбора, дающие возможность забыться и уйти в выдуманное прекрасное далёко без всяких на то усилий. Лишь забейся с книгой в угол продавленного родного дивана...
      - Ты слишком быстро читаешь, - заметила как-то Инна Иванна. - По-моему, просто перелистываешь страницы. Ну-ка, скажи, куда поехал герой этой повести, сбежав из дома?
      Маня ответила. Инна Иванна очень удивилась.
      Впрочем, она была совершенно права: Машка читала бессистемно, запоем, без проникновения в сюжеты и характеры. Но научить ее таким простым вещам у родителей не было желания и времени, а бегство в книги оказалось самым подходящим и лежащим на поверхности вариантом. Самым легким.
      В раннем детстве Маня еще очень любила играть в "болтушки": она раскладывала своих кукол на диване и начинала им рассказывать придуманную ею сказку или "выводила" их на сцену, на ходу сочиняя незамысловатую пьесу. Истории менялись. Маша росла неистощимой на выдумки. Родителей и бабушку эти игры вполне устраивали: ребенок занимал себя сам и никому в доме не мешал.
      Была еще бабушка Маня с роскошной огромной косой, мама отца, в честь которой, видимо, Машку и назвали, хотя в семье никто никогда не говорил об этом. Вторую бабушку Маня не любила и даже побаивалась: она часто строго заявляла о том, что нужно учиться, а мальчики Машу интересовать не должны. Тогда еще Маня ни о каких мальчиках даже не помышляла и удивлялась про себя.
      Но поездки к бабе Мане на Ордынку, откуда обычно поздно вечером возвращались на такси - роскошь для семьи редкостная - радовали Машку необычайно. Особенно предвкушение такси.
      - Обратно на машине поедем? - спрашивала она заранее, собираясь к бабушке.
      И ликовала, услышав утвердительный ответ.
      Бабушка Маня жила тоже в коммуналке, но в небольшой, вдвоем с дочкой, старшей сестрой отца, странной, полусумасшедшей Лизой. Говорили, что она стала такой после неудачной операции: удаляли аденоиды и что-то там повредили, видимо, задели нерв.
      Лиза обожала единственную племянницу, закармливала ее домашними пирожками бабыманиного изготовления и рассказывала про свою работу на чулочно-носочной фабрике. Маша слушала из вежливости очень внимательно, ничего не понимала, уставала и начинала клевать носом.
      Еще Маня любила поезда.
      Поджидая светлыми летними бесконечными вечерами мать возле платформы, куда Маше категорически запретили подниматься, чтобы не пересекать рельсы, она усаживалась на край придорожной канавы среди пыльно-серых от железнодорожной гари кустов и деревьев, и смотрела на поезда. Ей нравился их ни с чем не сравнимый запах, их пронзительно-свистящие пугающие гудки, ветер, вырывающийся мощной тугой волной из-под колес и с размаха бьющий Мане в лицо. Из окон на Маню смотрели чьи-то незнакомые глаза, иногда чья-то рука, чаще детская, приветственно и дружелюбно махала Машке. Хотелось сесть в первый попавшийся поезд, не поинтересовавшись даже, куда он отправляется, и ехать долго-долго, без цели, без смысла, без друзей и родителей. А потом тоже совершенно неожиданно, просто по наитию, сойти на каком-нибудь далеком, полуразвалившемся, пустом перроне, и остановиться, не зная, куда идти, к кому обратиться и зачем вообще она оказалась здесь...
      Впоследствии выяснилось, что ее детское желание разделяли многие поэты-песенники.
      Маше почему-то очень хотелось увидеть летнюю Москву, но родители упрямо увозили ее на дачу в конце мая и возвращали обратно в последних числах августа.
      - В квартире грязно, полно соседей, я брезгую туалетом и ванной, - говорила мать. - Хотя бы летом отдохнуть от этой помойки!
      Инна Иванна долго не разрешала дочке пользоваться туалетом, и Маша возненавидела свой горшок.
      - Мама, а какая Москва летом? - часто спрашивала Маня.
      - Да никакая, - пожимала плечами мать. - Обыкновенная! Такая же, как весной и осенью. Только очень жаркая и пыльная.
      Но Машка ей не верила. Ей казалось, что именно летом в городе происходят настоящие чудеса, когда она сидит на даче и ничего не знает и не видит. Неслучайно потом она провела целое лето вместе с Сашей...
      Впервые Маня отправилась с родителями на юг в одиннадцать лет. Она ждала этого дня, с трудом представляя и воображая этот замечательный, таинственный вагон, купе, полки... Она нарисовала себе всю долгожданную поездку от начала до конца.
      - А как ты там будешь раздеваться перед сном? - спросила Элечка, придвинув к подруге круглые добрые, блекло-защитные глаза. - Ведь там может четвертым оказаться мужчина или парень...
      Маня смутилась. Почему у Элечки глаза навыкате? Очень некрасиво. Это ее портит куда больше, чем следы от ожогов. Впечатления и радость от поездки были испорчены напрочь. Но, кажется, эльфик именно этого и добивался...
 
      - Мама, посмотри, тебе нравится этот мальчик?
      Инна Иванна лениво выглянула из-под тента и нехотя посмотрела в ту сторону, куда культурная и воспитанная бабушкой дочь указывала подбородком.
      - Это тебе он нравится, - резонно заметила Инна Иванна. - Мальчик как мальчик... В общем, ничего... Довольно интеллигентный. Но уж очень толстая мамаша. Иди искупайся. Но не торчи долго в воде!
      При чем тут мамаша и ее толщина?
      Маша задумчиво зашлепала к морю, загребая ногами горячий песок. Ей первый раз в жизни понравился мальчик... Почему? Что все это значит? Совершенно незнакомый, наверное, даже из другого города, в симпатичной белой кепочке от солнца...
      На следующий день Маня выклянчила у матери точно такую же, попробовала ходить походкой незнакомца и стала учиться морщить нос от солнца точь-в-точь, как он.
      - Не гримасничай! - строго сказала Инна Иванна, понаблюдав за дочерью. - У тебя будут ранние морщины.
      Но морщины Машку пока не пугали. Зато вернувшись из Крыма на дачу, она целыми днями напролет рассказывала эльфику о мальчике, имени которого так и не узнала. Но в ее рассказах была целая история встреч и расставаний, огромная выдуманная поэма первой любви, поэтической и прекрасной, непохожей ни на какие другие...
      Элечка выслушала все фантазии очень внимательно и доверчиво, а потом спросила:
      - А как же Толя?
      И нехорошо засмеялась.
 
      Работа Маню не интересовала: только деньги на тряпки. Теперь она смогла, наконец, позволить себе и красивые костюмы, и дорогие сумки. Странно, но вещи перестали ее занимать тоже слишком быстро. Похоже, она придавала им какое-то несуществующее значение, видела в них чересчур серьезную и большую ценность, в действительности оказавшуюся смехотворной. Бабушка была права.
      Мучило Машу одно: название той подмосковной станции, где жили Саша и Володя. Когда оно вдруг звучало рядом, она тосковала. Ей мучительно хотелось снять трубку, чтобы услышать: "Это Вовка...". И чтобы он говорил с ней. Просто говорил, и ничего больше. А каждый свой день рождения, в начале весны, Маня ждала звонка в дверь...
      Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли...
      Но большой кусок времени отломили. Начинался новый.
 
      - Машенька, тебе звонил юноша, - радостно сообщила как-то вечером бабушка. - Сказал, что Закалюкин. Но, наверное, пошутил.
      Маня тихо прошла к себе в комнату, села с ногами на диван и задумалась. Нет, никто не шутил. Это такая фамилия. И вполне может стать Машиной. Да и пора: институт Маня вот-вот закончит, работа есть, квартира тоже. Даже несколько. Хотя мать с отцом собираются на старости лет разбежаться навсегда. Все равно у Инны Иванны имеется про запас маленькая, зато необычная двухэтажная квартирка под чердаком в районе Сухаревки.