13. Август и Фридрих Шлегели. Гёте. Сходно с Гердером трактует Прометея и Август Шлегель в своей небольшой поэме под тем же названием "Прометей" (1797)56, которой предпосылается эпиграф из Овидия: "Он дал человеку возвышенность лика и побудил его смотреть в небо и поднимать голову к звездам". Маленькая поэма начинается описанием навсегда ушедшего золотого века Кроноса. Однако после восстания титанов и страшной войны их с Зевсом на земле начался всеобщий упадок. Сжалившись над человеком, Прометей сходит с Олимпа, чтобы научить людей "действовать, творить и терпеть". Поскольку, однако, на земле царит опустошение, Прометей лепит заново из "чистой глины" нового человека, гордого и благородного. Чтобы наделить его "священными силами", он приносит искру с неба. Того, кто "смешивает высокое с низким", ожидает гнев властителя вселенной; а люди обречены на страдания и неосуществленность желаний. Однако Прометей верит в их достоинство, трудолюбие и творческую силу: "Человек будет формировать себя самого и все вокруг". Творческий порыв опьяняет самого Прометея, и даже услышав от матери о горестной судьбе, уготованной человечеству, он не утрачивает мужества. Тогда Фемида предрекает бунт творения против Зевса и страдания Прометея на скале: "Зевс жестоко покарает тебя за "образотворчество" (Bildnerei). Прометей соглашается претерпеть и это. Он, в предвкушении (222) муки и восторга, обращается к сотворенному и освобожденному им образу (Bild) человека.
      Что касается Прометея как символа художника и создателя, как символа художественного творчества, то этот мотив в истолковании тысячелетнего символа мы находили в литературе XVII и XVIII вв., уже у Шефтсбери, уже у Гёте, уже у Гердера. Однако в небольшой поэме Августа Шлегеля имеется в виду не только художественное творчество жизни человека, и притом жизни духовной, свободной, независимой и бесстрашной. Прометей Августа Шлегеля хорошо знает все бесконечные страдания, которые придется перенести ему и созданному им человечеству. Но он глубоко верит в конечное торжество красоты и добра и готов на любые страдания. Здесь, безусловно, нечто новое в сравнении с тем художественным творчеством вообще, которое имелось в виду в предшествовавшей литературе. Противоположность гердеровского Прометея и Прометея у А. Шлегеля французским революционным идеям бросается в глаза сама собой. Прометей как символ здесь не то чтобы был снижен, но становится идеей постепенного, но не революционного развития цивилизации. Тот момент в понятии символа, который мы выше характеризовали как разложение в бесконечный ряд, тут не отсутствует (в противоположность Просвещению), но не выражает всех идей становления, заложенных в Прометее как в символе, в достаточно яркой форме. Идея бесконечного в упомянутой драме Гёте выражена гораздо сильнее.
      Гердеру и А. Шлегелю противоположен также Фр. Шлегель, который в своей "Люцинде" (1799)57 аллегорически изображает в Прометее не творца, а механического делателя людей при помощи клея и других материалов, заставляя себя и людей бесцельно, бессмысленно и скучно трудиться в постоянной суете, почему он никогда и не освободится от своих цепей.
      В этой оригинальной концепции Фридриха Шлегеля необходимо точно разобраться. В "Люцинде" имеется целая глава под характерным названием "Идиллия праздности". Автор хочет доказать, что только праздность, то есть только свобода от всяких мелких дел, является высшим состоянием человека и что Прометей как раз этому мешает.
      "Величие в спокойствии, говорят художники, является высшим объектом изобразительного искусства; и, не сознавая этого вполне отчетливо, я построил и творил наши бессмертные сущности в подобном же достойном стиле". "С крайним неудовольствием думал я теперь о нехороших людях, которые хотели бы изъять сон из жизни. Они, очевидно, никогда не спали и (223) никогда не жили. Ведь почему же боги являются богами, если не потому, что они сознательно и намеренно ничего не делают, понимая в этом толк и проявляя в этом мастерство?" "Эта пустая и беспокойная суетня - не что иное, как беспорядок, свойственный северу и не могущий вызвать ничего, кроме скуки, своей и чужой". "Только в спокойствии и умиротворении, в священной тишине подлинной пассивности можно вспомнить о своем "я" и предаться созерцанию мира и жизни"58. "В самом деле, надо было бы не столь преступно пренебрегать изучением праздности, но следовало бы возвести его в искусство, в науку, даже в религию! Охватывая все в едином: чем божественнее человек или человеческое деяние, тем более они уподобляются растению; среди всех форм природы оно является наиболее нравственным и наиболее прекрасным. Таким образом, высшая и наиболее законченная жизнь была бы не чем иным, как только чистым произрастанием"59. Таким образом, если оставить в стороне шутливую терминологию и нарочито иронический стиль подобного рода высказывания Фр. Шлегеля, то можно сказать, что здесь выставляется идея глубочайшего спокойствия и умиротворенности человеческого духа, который лишен всяких желаний и всякой необходимости мелких дел и который ценит только полную сосредоточенность в самом себе. Вот тут-то и оказывается, что помехой этому является Прометей. В своей повести Фр. Шлегель рисует целую сценку, где Прометей выступает как раз в этом весьма неприглядном виде.
      Здесь изображается Прометей, который изготовляет людей "с большой поспешностью и напряжением". Какие-то молодые люди все время подгоняют его в работе и бичуют за всякое промедление. Тут же клей и другие орудия производства, и тут же огонь в жаровне. На другой стороне сцены находится Геракл, который хотя и убивал все время чудовищ, но всегда имел своим идеалом "благородную праздность", за что он и взят теперь на небо и живет тоже праздно - среди олимпийцев. В противоположность Гераклу Прометей все время трудится над созданием людей, и люди его - мелкие, злые и обладают разными страстишками, которые делают их похожими на сатану. Геракл проводит время в небе в благородной праздности. "Совсем не таков этот Прометей, изобретатель воспитания и просвещения. Ему вы обязаны тем, что никогда не можете быть спокойными и пребываете в постоянной суете; отсюда проистекает то, что вы даже тогда, когда вам, собственно, нечего делать, бессмысленным образом должны стремиться к выработке характера или пытаетесь наблюдать и обосновывать характер кого-нибудь другого. Такое начи(224)нание просто гнусно. Но в силу того, что Прометей совратил людей на трудовой путь, он теперь сам должен работать, хочет он того или нет. Ему еще вдоволь хватит этой скуки, и никогда он не освободится от своих цепей"60.
      Что хотел сказать Фр. Шлегель такой символикой Прометея? То, что и здесь идея художественного творчества остается на первом плане, это ясно. Однако Фр. Шлегель хочет рассматривать художественное творчество, как и вообще человеческий труд, со всеми крайностями, которые здесь содержатся. Возможно, художественное творчество, которое создает ту или иную радость, вселяет в человека то или иное утешение и дает ему надежду на лучшее будущее. Но, согласно Фр. Шлегелю, возможно и такое художественное творчество, которое лишено этих радостей, этих надежд и этого вдохновения, а ограничивается механическим созданием однотипных произведений, способных вселять только скуку, и отвращение и разрушать то глубочайшее самодовление сосредоточенного в себе духа, которое, казалось, и должно было бы стать подлинным предметом и задачей всякого творчества. Вспомним, что такого же рода критику Прометея мы встречали в римской литературе Фр. Шлегель вовсе не отрицает такого художественного творчества, которое способно приводить нас к блаженному самодовлению. Но он предупреждает, что возможно творчество и противоположного характера. Таким образом, мы не сказали бы, что символика Прометея у Фр. Шлегеля противоречит тому ее художественному истолкованию, которое пошло еще с Шефтсбери. Но оно существенно уточняет эту типично новоевропейскую символику Прометея.
      Нет никакого бунтарства и революционности также и в "Пандоре" Гёте (1808)61, где слишком практически настроенному Прометею противопоставлен его эстетически восторженный брат Эпиметей, который в античной традиции славился своей недалекостью, если не прямо глупостью. В этом произведении Гёте, которое также осталось незаконченным, проповедуется примирение практического техницизма Прометея и эстетических восторгов Эпиметея. Символическая сущность образа Прометея здесь тоже несомненно присутствует, но бесконечные дали символики трактуются в духе примиренчества позднейшего Гёте.
      Прометей у этого позднейшего Гёте хорошо знает, что созданные им люди хватаются за каждую новую мелочь, забывают старое и никак не могут объединить прошедшее и настоящее в одно единое целое. Ему это не нравится, но наставле(225)ния людей в этом смысле он считает напрасными и бездейственными62.
      Новому не рад я, с преизбытком
      Этот род к земному приспособлен,
      Только дню текущему он служит,
      О вчерашнем думает лишь редко.
      Что терпел, что снес, то все утратил,
      Даже миг хватает без разбора,
      Встречное, схватив, себе берет он
      И бросает без ума, без думы.
      То мне горько. Но урок и речи,
      Даже и пример, пребудут втуне,
      Так грядите ж с детским легкодумьем
      В день, всего неопытно касаясь!
      Если б были вы с былым дружнее,
      С настоящим, образуя, слились,
      Благо было б всем, и был бы рад я.
      Таким образом, прометеевское человечество тоже представляет собою бесконечный процесс; но он состоит в том, что люди непрестанно бросаются от одного предмета к другому и никак не могут расстаться с непрестанной текучестью жизни. Это подчеркивает также и заключительными словами Эос о том, что не Прометей, а только высшие боги могут создать людям подлинное счастье. Бесконечный прогресс человечества поэтому мыслится здесь как бесконечное стремление людей то туда, то сюда без всякого смысла и цели. Как и у Фр. Шлегеля, в этой символике Прометея безусловно содержится нечто новое, но европейский индивидуализм при всем своем измельчании все же остается на месте в качестве принципа поведения и творчества.
      Таким образом, у Шефтсбери и Гёте из богатейшего содержания мифа о Прометее извлечена только идея художественного творчества, то более органического, то более механического. Однако у Гердера эта идея доведена до высокого общечеловеческого творчества, когда в результате усилия всех народов, по мысли Гердера, создается чистая и совершенная человечность.
      14. Байрон и Шелли. В Англии Байрон в своем стихотворении "Прометей" (1816), наоборот, явился революционным романтиком, трактовавшим, кажется впервые, Прометея представителем человека вообще, равно как и Шелли. В своем "Освобожденном Прометее" (1819) Шелли ниспровергает небесного Юпитера, в результате чего вся природа наполняется небывалым ликованием и буйным расцветом, который мыслится у Шелли уже бесконечным во времени и пространстве. Из всех западных (226) Прометеев этот образ у Шелли несомненно больше всего заряжен той смысловой мощью, которую мы выше находили в символе вообще и которая наглядно дана здесь в виде развернутой и всемирной перспективы личной и общественной свободы и восторженного ликования.
      15. Кинэ и Липинер. Французский романтик Эдгар Кинэ дает двойственную концепцию Прометея, которая, может быть, характерна и вообще для романтического мировоззрения. Им написана целая драматическая поэма в трех частях под названием "Прометей" (1838)63, в которой Кинэ сначала рисует создание Прометеем людей из глины после потопа, похищение для них огня у циклопов на Лемносе и аллегорическую фигуру Гермионы, обозначающую освобождение человеческого духа от "сяких богов вообще. Вторая часть трилогии близка к дошедшей до нас трагедии Эсхила. Немезида приказывает циклопам приковать Прометея к вершинам Кавказа, хотя и знает, что покорить его не удастся. Как и у Эсхила, у Кинэ к Прометею приходят Океан, Гермес и другие. Приходит и Гермиона, которая просит дать ей бессмертие. Хор сивилл рассказывает о страданиях людей. Прометей в ответ предсказывает, что теперешние боги исчезнут и люди будут жить по-другому. Вместе с тем Прометеем владеют мучительные сомнения: исчезнут ли олимпийцы? Не будет ли новый бог так же жесток, как и они?
      Третья часть трилогии имеет очень непоследовательный характер. На восходе солнца архангелы Михаил и Рафаил спустились с небес и наткнулись на Прометея, который уже забыл о своем подвиге. Архангелы ведут с ним долгую беседу. Прометей начинает вспоминать, что когда-то он был с богами и имел те же блага, что и они, но, пресытившись наслаждениями, он спустился на землю и специально населил ее людьми, дал им огонь, одежду и прочие блага цивилизации. Архангелы рассказывают Прометею, что Юпитер уже свергнут с неба. От них же Прометей узнает имя Иеговы. Прометей все еще не доверяет им, и тогда Рафаил говорит ему, что человечество и сейчас страдает от зла и что человечеству якобы нужен Прометей.
      Архангелы освобождают Прометея. И тут к нему бросаются "бывшие боги, лишенные престола", и просят простить их и помочь. Михаил с презрением их отгоняет. Слышен меланхолический жалобный хор, провозглашающий, что этих богов больше не будет. Прометея несут по воздуху над землей архангелы (по аналогии с байроновской мистерией, в которой Каина уносит Люцифер). "Куда вы несете меня?" - спрашивает титан. Они отвечают: "К Иегове". Триумфальный хор серафимов славит (227) освобождение Прометея. В финале Прометей воскрешает Гермиону, и дальше наступает всеобщее ликование.
      Формулировать основную интерпретацию Прометея у Кинэ не так легко. Недаром были критики, считавшие Кинэ защитником христианства. Здесь только одно можно сказать t полной уверенностью: Кинэ, несомненно, считает язычество изжившей себя религией, а Прометея - до некоторой степени намеком на будущего Христа. Однако настоящего христианства здесь тоже не чувствуется. Скорее, здесь мыслится в виде идеала духовно освобожденное человеческое сознание, что и символизировано у Кинэ как в виде освобождения Прометея христианскими небесными силами, так и в воскрешении Гермионы. Этот свободный человеческий дух, надо сказать, мыслится у Кинэ с некоторым чувством печали, так что атеизм, если он только тут был, переживается у поэта с явными чертами сомнения и колебания.
      В более определенной форме христианская интерпретация мифа о Прометее находит для себя место у австрийского поэта 3. Липинера. В его поэме "Освобожденный Прометей" (1876)64 титаническая гордость Прометея склоняется перед духом любви и всепрощения Христа.
      Н. А. Холодковский в предисловии к указанному переводу пишет: "У Липинера Прометей - дух человеческой гордости, не признающей на свете ничего выше человечества, но в то же время это нежный дух добра, на первом плане полагающий всестороннее счастье человеческого рода и ради этого счастья готовый жертвовать собой. Гордость и нежность - два начала, борющиеся в нем, и отсюда проистекает идея сопоставления духа гордости Прометея с Христом,- духом любви и всепрощения: перед любовью смирится гордость"65.
      16. Менар. Леопарди. Другие критики Прометея. Некоторое снижение образа Прометея можно найти еще в середине XIX века. Парнасец Л. Менар в своей философской драме "Освобожденный Прометей" (1844)66, написанной под псевдонимом Сеневиль, правда, не снижает Прометея окончательно, но все же трактует его не мифологически, но в смысле человеческого разума и прогрессивной науки. В этом отношении фигура Прометея у Менара является совершенно положительной. Менар своим Прометеем хочет доказать, что мировая гармония приведет человечество к совершенству более высокому, чем у богов. У Менара Прометей - борец, революционер, но еще в большей степени он ученый, мыслитель, силой своего разума превосходящий (228) богов; он видит истину. Через фигуру Прометея Менар пытается возвеличить человечество. Элементы теории политеизма, которая впоследствии будет разработана Менаром, уже присутствуют в его "Прометее". Каждый бог существен и по-своему необходим, так как бог есть способ постижения мира человеком, есть символ сущности реальных вещей. С другой стороны, разочарование в буржуазной революции, пессимизм и безвыходность достигнутых идеалов гениально выразил в Италии Дж. Леопарди, который в своем диалоге "Пари Прометея" (1827)67 изобразил Прометея ничтожным, жалким и завистливым мечтателем, никому не нужным и приносящим только зло.
      В этом диалоге Леопарди изображается, как судьи из Коллегии Муз в городе Поднебесье предоставляют премию Вакху за изобретение вина, Минерве за изобретение масла, а Вулкану за медный горшок, "в котором можно варить все что угодно без большого огня и очень дешево". Прометей, создатель людей, не входит в число премированных, о чем Прометей жалуется Мому и хочет показать ему свои достижения, чтобы выиграть у него пари. Они обходят землю. Но оказывается, что в Новом свете люди поедают детей своих рабов и самих рабов, когда те состарятся. Во втором месте, в Азии, Прометей и Мом видят, как жена, ненавидевшая своего мужа при его жизни, бросается в костер, на котором сжигают труп мужа. В Лондоне же один человек со скуки кончает жизнь самоубийством и убивает своих детей. После этого Прометей, не пожелав видеть двух других частей света, которые у них еще оставались, уплатил Мому свой проигрыш.
      Такого рода построением диалога Леопарди хочет доказать как ничтожество людей и их создателя, так и свой собственный пессимизм в отношении человеческого общества.
      В стихотворении Леопарди "Брут младший" люди, эти "потомки Прометея", тоже изображаются и как разлюбившие жизнь и как неспособные уйти из этой жизни добровольно.
      Впоследствии М. Конопницкая в Польше в драме "Прометей и Сизиф" (1892) изображает непонимание огня Прометея тупыми и немыми человеческими массами, которые заняты беспросветным и бессмысленным трудом (под именем Сизифа) и которые пользуются этим огнем только для разрушительных, а вовсе не для созидательных целей, а именно для поджогов, несмотря на благородство стремлений самого Прометея.
      Однако упрочение буржуазного мира в XIX в. и в дальнейшем не приводило античный образ Прометея к его высокому и благородному пониманию. Польский писатель Вла(229)дислав Оркан в новелле "Свадьба Прометея"68 иронически и саркастически рисует разочарование Прометея в ничтожных людях, ради которых он предпринимал свой подвиг, и в конце концов превращает его самого в обыкновенного буржуа. У Лонгфелло69 в его драме "Маска Пандоры" (1875) Прометей тоже специфичен для буржуазного мира XIX в. Он здесь отчаянный индивидуалист, отрицающий богов и людей и проводящий свою жизнь в полном уединении, занимаясь только наукой.
      К. Шпиттелер в своем романе "Прометей и Эпиметей" (1880-1881) рисует Прометея в виде прямого предшественника ницшеанского сверхчеловека. Это бунтовщик, признающий только закон сверхности, в силу которого он прощает своего брата Эпиметея. Тот же автор в 1924 году изображает Прометея не бунтовщиком, а страдальцем в поэме "Прометей-страдалец"70.
      Французский романист Дж. Пеладан в 1895 году издал трилогию "Прометеида", составленную по древней схеме трилогии Эсхила (теперь эта схема оспаривается) ; трилогия эта называется у него "Прометей, носитель огня", "Скованный Прометей" и "Освобожденный Прометей". Среди исканий в буржуазной литературе конца XIX в. Прометей Пеладана заслуживает особого упоминания.
      Прометей у Пеладана71 - прежде всего апостол, мученик и пророк истинного бога. В своей благородной миссии спасти человечество и направить его развитие по пути прогресса (дать огонь, научить ремеслам, искусству, любви) Прометей выражает волю высшего бога, о котором он говорит как о "создателе всего мира", о "творце смертных и бессмертных", как о "первопричине Вселенной". Существование этого бога проявляется в мировой гармонии, в неотвратимости судьбы смертных и бессмертных. "Зевс же не бог, а, скорее, царь", официальная правящая власть.
      История Прометея у Пеладана - это путь обретения бога, поиски и окончательное осознание бога.
      В начале драмы Пеладана духовный скепсис. Потом - жадное стремление спасти людей от Зевса, колебания, сомнения; поиски возможностей спасения; божий знак, неожиданно появившийся огонь, разрушает сомнения, он видит в этом знаке проявление воли высшего Владыки. Но огонь и прогресс принесли, по мнению Прометея, много дурного - войны, воровство и т. д. Прометей опять сомневается в своей миссии. Зевс, чтобы уничто(230)жить людей, посылает Пандору с ее несчастьями. Прометей совсем впадает в мрачные раздумья, но с помощью Божественного огня (выполняя волю бога) заставляет Пандору помочь людям стать нежными, чуткими, любящими. Пандора - женское начало, которое облагораживает человечество.
      В наказании Прометея у Пеладана опять-таки можно усмотреть проявление воли высшего божества. Прометей прикован к скале не оттого, что похитил огонь (это лишь формальная причина), а, скорее, потому, что он должен страдать за все человечество. И Прометей выступает здесь не в роли богоборца, а в роли святого, великомученика, "страдальца за справедливость". Прометей благодарит высшего бога и, стоя на коленях, рукою крестит себя.
      Однако замысел автора (создать образ Прометея святого) в трилогии воплощается до некоторой степени противоречиво, поскольку вся вторая часть трилогии в значительной мере представляет перевод богоборческой трагедии Эсхила "Прометей прикованный", который логически не вполне совмещается с идейно-художественной структурой пьесы. Такую же противоречивость можно найти и в небольшой поэме молодого Гауптмана "Рука"72. С одной стороны, Прометей вначале создает человека без рук, а руки дает ему в дальнейшем, после совета Афины и Гефеста. Руки эти богоборческие, и Зевс их боится, за что Прометей в дальнейшем приковывается к скале. С другой же стороны, после освобождения Прометея Гераклом и после всех несчастий, вылетевших из сосуда Пандоры, Прометей смиряется, и автор этой поэмы приносит живые цветы на алтарь небольшого местного монастыря. В конце концов Прометей оказывается на кресте. Эта тема здесь не развивается, но христианские симпатии автора совершенно очевидны, то есть подлинным страдальцем за людей является, по Гауптману, вовсе не Прометей, а Христос.
      В "Плохо скованном Прометее" (1899) Андре Жид73 и вовсе помещает Зевса-банкира и Прометея-обывателя в гущу пошлых и обывательских будней буржуазного мира. Зевс и Прометей прогуливаются по бульвару, а орел является символом человеческой совести. А Фр. Кафка74 в своей притче "Прометей", отражая упадочнические настроения буржуазии, рассказывает, как о Прометее забыли боги, забыли терзавшие его орлы, забыл и он сам о себе, а его рана тоже "устало закрылась". "Остались необъяснимые скалы", к которым был прикован Прометей. И только. По(231)нятно, что прогрессивный чешский писатель К. Чапек в своей новелле "Наказание Прометея" (1938)75 дает сатиру на буржуазный суд, обвиняющий Прометея в даровании огня всем людям вместо дарования его только некоторым избранным.
      17. Русская досоветская поэзия. Что касается русских Прометеев, как досоветских, так и советских, то здесь мы обладаем весьма обширным материалом, который тоже хотелось бы изучить подробнее и дать в систематической форме. Этого невозможно сделать в связи с планом нашей работы, но некоторые основные конструкции данного символа привести все же можно.
      Во-первых, в русской литературе Прометей трактуется как символ передовой науки на пользу человечества - у Ломоносова ("Письмо о пользе стекла...", 1752)76. В форме вопросительных предложений, но фактически весьма убежденно и настойчиво Ломоносов говорит о получении огня через увеличительное стекло от Солнца и об использовании телескопов для наблюдения неба, связывая то и другое с Прометеем, а его закование и страдания объясняет невежеством людей, не приобщенных к науке.
      И только лишь о том мы думаем, жалея,
      Не свергла ль в пагубу наука Прометея?
      Не злясь ли на него, невежд свирепых полк
      На знатны вымыслы сложил неправый толк?
      Не наблюдал ли звезд тогда сквозь Телескопы,
      Что ныне воскресил труд счастливой Европы?
      Не огнь ли он стеклом умел сводить с небес
      И пагубу себе от варваров занес,
      Что предали на казнь, обнесши чародеем?
      Коль много таковых примеров мы имеем...
      Идея Прометея как борца за свободную науку, минуя прочие стороны Прометея, никогда не умирала в нашей литературе. Как одно из последних произведений этого типа мы можем привести драму В. М. Волькенштейна "Новый Прометей"77 В этой драме изображен сам Ломоносов в его борьбе с тогдашним невежеством, интригами и разными препятствиями для свободного развития науки. Хотя автор допускает в своей драме некоторые хронологические смещения и некоторые незначительные вольности с точки зрения буквальной хронологии деятельности Ломоносова, тем не (232) менее великий деятель русской науки освещен здесь совершенно правильно и обрисован именно как символ свободного и героического научного творчества. В конце этой драмы сам Ломоносов говорит: "Не уступайте просвещения! Тут мало одного прилежания, тут надобно терпение и благородная упрямка и смелость к преодолению всех препятствий. Как видно, еще не пришло время, когда россияне без помехи ученым занятиям предаваться умеют. Но исполнится срок и ученым подвигом своим Россия перед всем миром себя прославит... Не ищите другой судьбы. Почетно звание русского ученого, каковы бы ни были его тяготы и обиды!"78 Во-вторых, если перейти к русской поэзии XIX в., Прометей трактовался у нас как символ духовной свободы, света и -справедливости. У Н. Щербины в стихотворении "Песня Прометея" (1848) мы читаем такое пророчество Прометея о будущем человечестве:
      Но настанут века золотые:
      Ты их мыслью своей призовешь,
      И добра семена дорогие
      Своей кровью обильно польешь,
      И все силы души и природы
      Покоришь себе, новый Зевес,
      Создашь новое солнце свободы,
      И два солнца засветят с небес79.
      В другом стихотворении под названием "Два Титана" (1851) тот же поэт противопоставляет всепоглощающего, безмерного и безжалостного Океана и преисполненного любви к людям и за то страдающего Прометея. О любви и мощи Прометея, которые некогда превзойдут и самого Зевса (Дня), сокрушив волны Океана и разбив его трезубец, поэт пишет:
      У него живой любовью
      Сердце страстное полно,
      Истекающее кровью,
      Крепко мыслию оно...80.
      Необходимо сказать, что наряду с идеями свободы и справедливости Прометей выступал у нас также и как родоначальник и предначинатель художественного творчества, которое тоже имеет ближайшее отношение к свободе духа. Был у нас младший представитель пушкинской школы, поэт и переводчик Эдуард Губер, который в своей поэме "Прометей" (написанной в 1845 г., а (233) напечатанной в 1883-м) как раз соединил обе эти идеи, то есть героизм художественного творчества и героизм гордого и непокорного духа. Алексей Веселовский писал по поводу этой поэмы Губера, что в ней "широко разработан (в первой сцене. "Мастерские Прометея") гётевский мотив художественно-творческого увлечения титана своими созданиями, трепета и радости при виде того, как загорается жизнь в первой женщине, как пробуждается сознание в статуе мужчины и вслед за ними оживают и рвутся к свету и борьбе целые хоры творений Прометея, а вторая сцена воспроизводит традиционный рассказ о стойкости и силе духа"81.
      Эпигон романтизма Бенедиктов в своем стихотворении "Прометей" (1850-1856) нашел необычные для мифа о Прометее весьма нежные краски, которые до некоторой степени делают и образ самого Прометея не столь суровым. В начале стихотворения мы читаем:
      И страдальца вид ужасен,
      Он в томленье изнемог,
      Но и в муках он прекрасен,
      И в оковах - все он бог!
      Посещение Прометея "нимфами" (у Эсхила это Океаниды) рисуется у Бенедиктова в таких тонах:
      Вдруг - откуда так приветно
      Что-то веет? - Чуть заметно
      Крыл движенье; легкий шум,
      Уст незримых легкий шепот
      Прерывает тайный ропот
      Прометея мрачных дум82.
      Далее в стихотворении происходит диалог между Зевсом и Прометеем, причем Зевс старается всячески унизить слабомощный и неразумный род людей, а Прометей говорит о возможности возвысить и укрепить род людской, что он и делает при помощи доставления людям огня.
      У Я. Полонского в стихотворении "Прометей" (1880-1885) сам Прометей говорит о себе:
      Я шел под скалами,
      Мглой ночи одет,
      Я нес темным людям
      Божественный свет
      Любовь и свободу (234)
      От страха и чар,
      И жажду познанья,
      И творческий дар.
      Дальше появляются молнии Зевса, -разгневанного деянием Прометея, просыпаются боги, и к Прометею посылается хищный ворон, чтобы терзать его тело. Но дух Прометея непреклонен. Прометей в этом стихотворении говорит:
      Пусть в борьбе паду я!
      Пусть в цепях неволи
      Буду я метаться
      И кричать от боли!
      Ярче будет скорбный
      Образ мой светиться,
      С криком дальше будет
      Мысль моя носиться...
      И что тогда боги!
      Что сделает гром
      С бессмертием духа,
      С небесным огнем?
      Ведь то, что я создал
      Любовью моей,
      Сильнее железных
      Когтей и цепей!!83.
      В-третьих, были у нас и критики Прометея ввиду совершения им безрассудного подвига, для которого не приспособлена ничтожная человеческая масса. У Баратынского в стихотворении "К Дельвигу" (1821) о Прометее мы читаем:
      Похищенной искрой созданье свое
      Дерзнул оживить безрассудный;
      Бессмертных он презрел,- и страшная казнь
      Постигнула чад святотатства.
      Баратынский яркими красками рисует эту "казнь", полученную людьми от Прометея:
      Наш тягостный жребий: положенный срок
      Томиться болезненной жизнью,
      Любить и лелеять недуг бытия
      И смерти отрадной страшиться84.
      Людям остается только мечтать о небе, и Прометей в этом ничем не может им помочь.
      Н. Щербина, которого мы уже упоминали выше, не только во(235)спевает Прометея за дарование людям свободы и справедливости, но и рисует тот тяжкий путь, на который встало человечество после получения дара Прометея. Этот путь рисуется у Щербины в стихотворении 1842 года "Дар Прометея", между прочим, так: