I. Утренний кофе во мглистом Аиде

Largo (широко)

Эта история началась на экране – мобильного телефона. С экрана смотрела Майя. Ее рот манил. Скулы высокие. Глаза мглистые.

Поэтому известие о смерти отца стало для Якова как прогнившая ступенька: ему показалось, что он полетел с высокой лестницы в самый низ.

Яков открыл глаза и увидел, что до сих пор жив. Что сидит с братом в кофейне. И что кофейня лишена примет смерти, которая случилась где-то там, во Львове.

Он вспомнил, как на экране появился неизвестный номер. Анонимный абонент дотянулся до него сквозь фотографию Майи, вцепился в него и сообщил то, от чего под ногами треснула лестница.

Яков предчувствовал этот треск.

Он избегал отвечать на звонки – не только с неизвестных номеров, со всех номеров. Но думал совсем о другом. Никак не про отца. Его пыталась вызвонить Ира, а услышать в трубке, как она задыхается от слез, он не хотел. Баста.

С той поры, как Яков переехал в Киев, прошло полгода, а с братом они виделись все так же редко. Что странно – ведь теперь они жили в одном городе. Знакомые рассказывали, что это типичная ситуация для мигрантов. Любовь между родными сильна в разлуке. Стоит же переехать ближе, в столицу, и знакомые исчезают во мгле. Это дало основания Якову думать о Киеве как об Аиде, пораженном испарениями амнезии.

Матвей перебрался в Киев пять лет назад, вместе со своим депутатом, у которого работал советником еще во Львове.

В столице Матвей решился пойти в свободное плаванье и быстро нашел попутные течения. Он стал консультантом при другом депутате, более перспективном; земляк, добравшись до корыта, обмяк и политической борьбой уже не горел.

Это тоже было действием мглы, которую испускал из своих пор старый город.

Знакомым, которые спрашивали, живут ли здесь его родственники, Яков сообщал, что у него в Киеве брат. «Он работает методологом. Да, методологом. Нет, методолог – это не учитель, учитель – это методист. Нет-нет, методология не имеет отношения к аспирантуре. Это, знаете, политика, уважаемый, да – политика. Он в политике, мой брат. Нет, вы не слышали о нем… Это же методологи. Они, знаете, обычно не светятся. Серые кардиналы. Говорите, звучит зловеще? Так вся политика в Украине звучит зловеще. А я чем занимаюсь? Ну… в Киеве есть неплохая студия звукозаписи. Я там… звукорежиссер. Да, звукорежиссер. Почему так? Почему не пишу сейчас музыку? Это уже вопрос личного характера. Краков? Да что вы сразу "Краков"? Краков – это Краков. Краковская консерватория дала свое, безусловно. И я этого не отрицаю. Это то, что делает человека, так сказать, человеком. Но наши реалии, как вы знаете… Где Краков, а где наши реалии, вот в чем дело…»

Брат никогда не называл своих депутатов «шефами» – исключительно «клиентами». «Я ни на кого не работаю, – объяснял брат, – я предоставляю консультации. Почувствуй разницу».

Якову это нравилось. Он тоже мечтал о неприкосновенности и суверенности.

Якову это нравилось. Он чувствовал разницу, но болезненные мысли о собственном положении побуждали приложить к своей психической ране что-нибудь успокоительное. Например, такую мысль, как «Зато у меня есть Майя».

Среди конкретных результатов успеха брата можно было назвать увеличение веса с семидесяти пяти до восьмидесяти девяти килограммов. Или приобретение нескольких костюмов из итальянского сукна, сшитых у модельера из Франции.

Что касается последнего трофея брата – «ленд крузера» патриотического черного цвета – то радости от него было мало. В столичных пробках машина становилась похожей на ползучий черный катафалк.

Столица – город элегантных катафалков и клаксонистых гробов на колесах. Частные домовины своими выхлопами перекрывали кислород коммунальным гробам, коммунальные гробы уплотняли пассажиромассу и включали погромче радио «Апокалипсис», и становилось понятно, что убежать не удастся никому.

Никто из гробов и не убегал.

Жизнь Якова в столице складывалась не так удачно, как у брата. Он работал звукорежиссером в небольшой, но богатой компании. Ее владелец, если верить сплетням, открыл ее под свою любовницу, из которой будто бы мечтал сделать артистку.

Работники студии в эту байду верили мало. И дело не в профессиональном цинизме. Рентабельность студии была гораздо ниже тех денег, которые тут платили. Собственники студии в финансовый кризис не верили, исповедовали совершенно другую религию. Это было хорошо.

Плохо было то, что работа на студии вызывала у Якова печеночную колику. Прятать за щекой музыкальное образование размером с гору Синай и приветливо улыбаться при этом – похоже на ад в духе Данте. Семь лет музыкальной школы имени Соломин Крушельницкой, три года музыкального училища имени Лысенко, два года киевской консерватории и, наконец, пять лет консерватории в Кракове. Едва ли не каждый день лицо молодого звукорежиссера перекашивалось в странной ухмылке. Коллеги считали это желаемой нормой профессионального цинизма. Опытный эскулап сразу распознал бы желчнокаменную болезнь.

Один знакомый из Львова, с которым Яков учился в Кракове, жаловался: концертным исполнением партии на фортепиано он зарабатывает больше, чем как автор этого же концерта. Теперь Яков, обогащенный опытом, мог ответить на это так: еще больше можно получать, сидя во время концерта в будке звукорежиссера.

Той осенней порой, о которой идет речь, Яков пал так низко, что уже подумывал о написании музыки для компьютерных игр. Одна российская контора предлагала составить несколько тем и придумать озвучку персонажей: орков, гоблинов, драконов и прочей нежити.

В Кракове он размышлял над тем, чтобы продолжить обучение в Парижском институте электронной музыки под руководством самого Пьера Булеза (декан обещал похлопотать), и даже понятия не имел, что в мире существуют заказы на такие вещи.

Два года, которые молодой композитор провел в Украине после отказа продолжить drang nach Westen, он использовал для того, чтобы изолироваться от всего мира. Разъезжать до возраста Христа по стипендиям, жить в резиденциях, писать музыку, которую будут покупать за приличные деньги, – все это он послал к черту и под этим дерзко расписался. Какое-то время ему еще писали профессора из консерватории. Все комплименты про уникальность дарования и потребность Европы в его потенциале он пропускал. Письма оставлял без ответа. Так он давал понять, что его решение неизменно.

Он поселился у отца, в семейном гнезде возле Львова. На заработанные во время учебы деньги обустроил домашнюю студию. Получив в столичных кругах хорошее реноме, начал писать музыку для телешоу и отечественных сериалов. Самая кассовая вещь – музыка к сериалу «Люцифер» про повстанцев УПА, который купило португальское телевидение.

Избегал госзаказов, пытался иметь дело с частными каналами – так было веселее. Даже музыку для Всемирного конгресса украинцев передумал писать, прислушавшись к голосу меркантильности. Крайне редко, приглушая приступы стыда, он делал (не повернется язык сказать «создавал») музыку для рекламы. Пока жил с отцом, он писал. В Киеве за ноты не садился ни разу.

Во Львове гроза краковских общежитий Яков Горах-Евлампия два года жил отшельником. Избегал мужского общества, а женского начала боялся, как черт ладана. Громких компаний с пьянками и гулянками чурался.

Во Львове он встретил Ирену и скорее позволил себя влюбить, чем влюбился сам. На этом работа в черном теле завершилась.

Неделю назад Матвей назначил ему встречу. Сказал, должен сообщить нечто важное.

Если стать на место Якова (без близких, без контактов, потерянного среди станций метро), легко увидеть Киев как царство смутности. Мглистый Аид, что раскинулся на берегах Ахерона. С такого ракурса кажется, будто каждый, кто дышал парами столицы, тонул в болоте недостижимых желаний. Они смотрели на него с рекламы кремов и туроператоров на билбордах, с витрин бутиков и шоп-сторов. На них работали манекены с женскими формами и белье, которым торговали в метро. На них работали все медиа и вся реклама, и масонский заговор их тайной власти подчинял себе все знаки и символы. Все их секретные письмена шептали про эскорт-сервисы, про полускрытые женские лица, про подпольные съемки порно на факультетах культуры и спорта. Все они приводили его душу в эрегированное состояние. Свет этих желаний ослеплял, облеплял, о-бля-гораживал.

Когда человек привыкал к этой растленной люминесценции, он обмякал, и его обступали угрюмые мысли некрофильского характера. Те мысли были тенями, которые отбрасывали на сознание фигуры демонов. Когда-то их звали ямадутами и они были слугами бога смерти Ямы. Теперь, будто самураи без господина, они утратили путь, забыли дхарму, и так, наслаждаясь тем, как греховодничают другие, превратились в демонов.

Тут, на землях царя Рамы, они нашли покровительство великих темных отцов, воспетое в рагах пророков нью-эйджа, и занимались тем, что поддерживали мрак на улицах, в кофейнях, в газетах и телевизоре.

Говорят, в Аиде души блуждают. Яков понимал, почему так происходило: пространство там рассыпалось на осколки иллюзий раньше, чем какая-либо из душ достигала цели. Так в погоне за миражами души петляют бесконечно долго.

Поклон Яме, поклон Шиве, поклон Вишну. Ом шанти шанти.

Сидя в кафе и вполуха слушая болтовню брата, Яков понял, что Матвей клал на недостижимые желания, клал на амнезию, клал на оба берега Ахерона – на правый клал и на левый тоже.

Брат приехал в царство Ямы не просто вдохнуть испарений обездхармленных ракшасов – он пришел сюда, чтобы развернуть экстренный стресс-менеджмент: нанять нового директора по развитию, толкового топ-менеджера, провести тотальный ребрендинг и репозиционирование. И – в первую очередь! – уволить понурого бородача с веслом.

Рядом с Матвеем Якову было проще убеждать себя в том, что он, Яков, спустился в царство теней просто так, исключительно из интереса исследовательского характера. А еще подзаработать.

Когда эта версия казалась ему неубедительной, Яков говорил себе, что пришел сюда за своей Эвридикой, своей Ситой, как Орфей, как Рама. Ом, ом, ом.

Больше всего он боялся обнаружить, что судьба привела его в этот тартар не потому, что он разэдакий звукорежиссер. А потому, что его время среди живых уже истекло. Но думать об этом не хотелось.

К таким выводам можно было прийти, если б удалось узнать, о чем думал Яков, когда официантка поставила перед ними две чашки.

Матвей покосился на чашку брата. Кофе. Один. У брата – напиток из цикория.

– Что смотришь? Без кофеина.

– Что ты куришь?

– Безникотиновые, на травах, – бросил Яков, пуская дым с запахом сена. Шалфей, чабрец, душица. – Львовские. Когда вижу, стараюсь покупать все львовское.

Черный цилиндр, золотой мундштук и безникотиновые сигареты – по-господски. Все это шло к его френчу с драконами.

– Дай-ка сюда.

Яков бросил пачку брату. Тот закурил одну, затянулся и скривился.

– Как сухая солома. – И Матвей закурил свой «кемел». – Кофе без кофеина, сигареты без никотина… Телку резиновую еще себе найди.

Официантка, поставив им на стол пепельницу, исчезла. Она уже выслушала нотации за то, что долго не обращала на них внимания и тянула с меню. Брат хотел было крикнуть снова.

– Спокойно, она придет.

Матвей кивнул. Неторопливость сервиса вынуждала его сосуды сужаться, слизистые – пересыхать, а надпочечники – брызгать адреналином. А это, в свою очередь, приводило к увеличению количества лейкоцитов в крови и неизвестно к чему вело общий гомеостаз организма. Матвей понимал это и попытался овладеть собой.

Волна раздражения спала, и Матвею захотелось двух вещей: съесть чего-нибудь острого и трахнуть кого-нибудь твердого. Какую-нибудь твердую.

– Есть новая информация.

– Какая информация?

– О проекте.

– О том секретном проекте, о котором нельзя говорить?

– Тихо, не говори ничего. Да, о нем. Не говори никому о нем. И не пиши. Ни в и-мейлах. Ни по телефону. Категорически. Поэтому мы встретились. Они контактировали со мной и сделали предложение.

– У меня на это нет времени. И вообще.

– Не говори ничего! Не хочу ничего слышать! – Матвей хлопнул рукой по столу.

Яков бровью не повел.

– Говори.

– Им нужна симфония.

– Хорошо. Им нужна симфония. Что дальше?

– Симфония к открытию Евро две тысячи двенадцать. Но ни слова.

– Это великие темные отцы?

– Молчи! Это бабло. Это большое темное бабло.

– Большое темное апокалиптическое бабло.

– Это ради будущего.

– О каком будущем речь? В две тысячи двенадцатом конец света.

– Кто тебе это сказал? Твоя Майя?

– Зайди в Интернет, там об этом все говорят.

Брат забычковал сигарету и подкурил еще одну.

– Где эту дуру носит? Официантка! Маша!

Подбежала официантка.

– Пепельницу принеси.

Официантка потопала за чистой. Матвей испепелил ей спину взглядом.

– А ну назад.

Официантка замерла.

– Повернись, кому говорю… Это оставь. Принесешь чистую, тогда заберешь. Ты что, слепая? Я курю.

Официантка с полдороги вернулась и поставила пепельницу на место. Не прошло и ползатяжки, как она принесла чистую пепельницу, накрыла ей полную, протерла стол и поставила пепельницу перед братом.

Брат забычковал очередную сигарету и извлек из пачки новую. Закурил и откинулся в кресле. На лбу у него выступил пот. Брат ослабил узел галстука и расстегнул сразу две пуговицы сверху.

– Великие темные отцы хотят, чтобы эту симфонию писал ты.

Примерно так этот разговор Яков себе и представлял. Матвей предложит очередной «секс за деньги» перед владыками, ему станет противно, и он откажется, если не подавится. Поэтому отвечал словами, которые приготовил заранее:

– Есть масса других композиторов, которые сидят на хлебе и воде, они готовы взяться за такой проект на совесть. И, я уверен, сделают это талантливее. – Яков мысленно плюнул себе в лицо и утерся. – Почему я?

– Они слышали «Люцифера».

– «Люцифер» – говно. Это для лохов диджеев. Великие темные отцы должны слушать Пахельбеля и Арво Пярта, а не «Хит-FM». Я написал это на первом курсе.

– Значит, теперь в сто раз лучше напишешь.

Брат замолчал. Матвей снова грохнул по столу и выкрикнул слова проклятья так резко, что сразу несколько официанток выскочили из-за портьер.

– Такие люди не называют случайных имен. Они стучат в двери сильных мира сего. А ты, жлобина, пишешь озвучку для гоблинов. Сколько тебе за гоблинов заплатят?

– Я не жлобина.

– Знаешь, какую сумму они предлагают за симфонию?

– Догадываюсь.

– Ты не догадывайся, ты сюда смотри.

И брат набрал на своем айфоне несколько цифр.

– Это в евро?

– Нет, Вася, в рупиях!

– Перельман все же отказался от миллиона за теорему Пуанкаре. Знаешь, что он им сказал? «Зачем мне миллион долларов, если я знаю, как управлять Вселенной?»

– Ты не Перельман. Можешь не кокетничать.

– Евро упадет. Доллар упадет. Йена упадет. Все обрушится. Так написано в Библии. Сон Навуходоносора про колосса на глиняных ногах. Ты читал?

Матвей, скривившись, подавил отрыжку.

– Великие темные отцы говорят, чтобы ты насчет колосса не волновался. Не твоего ума дело, без тебя разберутся. Так что бери, пока предлагают.

– Не могу. В Европе за свои симфонии таких денег не получает даже Булез, – сказал Яков.

– Кто такой Булез?

– Булез – это бог. А я нет, – сказал Яков.

Именно тогда на лице Майи, которую Яков поставил себе на заставку мобильного, появился незнакомый номер.

Палец Якова рефлекторно потянулся к кнопке и принял вызов.

– Слушаю вас, – сказал Яков, глядя на Матвея.

– Папа умер, – сказал Яков Матвею после одноминутного разговора. – Час назад. Сердечный приступ.

– Как это – умер? Что значит – умер?

– Значит, забрали ямадуты. Тетя Галина только что сказала.

– Что ты мне втираешь, я с ним утром говорил. Не может такого быть.

– Матвей… Ты меня слышишь?

– Ну почему именно сейчас? – Матвей заслонил лицо руками и застонал. – Папа, ну какого хрена ты так?.. Не мог подождать?

Яков сидел молча. Руки сложил на коленях.

Брат открыл лицо и посмотрел на Якова.

– Ну вот.

Яков кивнул в немом согласии. Больше в ту минуту было нечего добавить.

– Младший знает?

Младший – Иван – был их третьим братом.

Яков кивнул.

Официантка с любезностью, свойственной этому заведению, спросила:

– Будете заказывать еще?

– Счет, пожалуйста, – сказал Яков.

Матвей принялся нажимать кнопки на своем органайзере.

– Два билета во Львов на сегодня, – при казал Матвей в органайзер.

Официантка уже отошла на шаг от стола, когда брат схватил ее за руку.

«О Боже, только не это». Снова у брата заскоки. Сейчас он скажет, чтобы официантка позвала администратора. Потом он выльет ведро говна на голову администратора. Потом он скажет, что официантка М. хамит клиентам, и прикажет, чтобы ее уволили. Через несколько дней он проверит, действительно ли официантку Машу уволили.

Разговор в приказном тоне с диспетчером авиакасс перерос в крик:

– Нет, ты скажи, как тебя зовут? Я узнаю, кто у вас там сидел на приеме. Ах ты ж, хамка! Я тебя найду и выгоню пинком под зад с этой работы! Сама закрой рот! – С этими словами брат отрубил связь.

– Девушку отпусти, – сказал брату Яков.

Матвей заметил, что сжимает руку официантки, и отпустил ее.

– В вы что-то х-хотели?.. – спросила испуганная официантка.

Теперь уже Яков закрыл лицо руками. «Начинается».

– Хотел вам дать чаевые. – Матвей полез в портмоне, вытащил оттуда пачку купюр. Взял из пучка банкнот купюру в сто долларов, передумал и вытащил двадцатку. Вложил официантке в ладошку и стиснул ладошку в кулачок.

– У меня отец умер, – сказал Матвей, заглядывая девушке в глаза. Ее ручка снова была в лапах брата. – Маша. Машенька. Скажи мне что-то утешительное. У меня только что отец умер. Машенька…

– Можно я пойду? – прошептала девушка.

Брат, гипнотизируя ее взглядом, ослабил хватку. Официантка выдернула руку и побежала за портьеру.

– Машенька, – прошептал он, глядя туда, где растаял ее эфирный силуэт.

– Ты псих.

Брат развернулся к Якову и сказал тихо:

– Я варяг, брат. Я ориентируюсь на север.

Тибетцы считают: ты не рождаешься и не умираешь. В момент смерти ты, бессмертный, открываешь себя для Предвечного Света, с которого все началось. Про это неминуемое событие тибетцы пишут так: «Скоро испустишь ты последний выдох, и дыхание твое остановится. Тут увидишь ты Ясный Свет. Немыслимый простор предстанет пред тобой, безграничный, подобный океану без волн под чистым небом».

Не будучи подготовленным должным образом, ты не можешь узнать в Ясном Свете себя. Через некоторое время после неудачных попыток соединиться с ним (тибетцы называют этот этап «Состоянием Смертного Часа») ты переживаешь радостные и страшные видения, после которых чрево матери втягивает тебя, и так зачинается ребенок.

Их отец был известной персоной во Львове – диссидентом, который прославился в начале девяностых одиозными речами на митингах. Как и большинство его друзей, Горах отсидел свое – семь лет тюрьмы и пять лет лагерей по пятьдесят восьмой статье УК УССР – «Антисоветская пропаганда и агитация».

Их мама, известная на весь Львов красавица, решила уйти от отца, дождавшись рождения третьего сына, собственного дома под Львовом и времени, когда все должно было заиграть цветами золотой осени.

Карма отреагировала молниеносно: буквально через месяц мама открылась Предвечному Ясному Свету.

Отец умер со среднестатистической точностью: в шестьдесят пять, как положено украинцу согласно данным Госкомстата.

Их третьему брату было всего четырнадцать. Матвею, старшему, тридцать восемь. Мама поймала Матвея в свое чрево, когда ей едва исполнилось семнадцать. Это было еще в те времена, когда Плутон считали девятой планетой Солнечной системы.

За три года до того, как произошли события в кафе, Яков узнал новость: ученые решили считать Плутон планетоидом, а не планетой, как это было в то время, когда материнское чрево всосало Матвея, Якова и Ивана.

Пока Матвей заказывал билеты на самолет, Яков думал не об отце, а о пустом доме.

А что об отце думать? Согласно тибетской Книге мертвых, первое посмертное состояние длится около трех дней. Теперь отец был где-то там – между Ясным Светом и его первыми затмениями. Ом и хум.

Майя вела свое дело третий год. Спектр услуг ее «PSY-СТУДИИ» касался красоты во всех возможных проявлениях со ставкой на эксцентричность.

Большинство креативных услуг студии начинались с приставки «ПСИХО-». Например – ПСИХОDESIGN. Интерьеры «PSY-СТУДИИ» сулили наведение желаемого состояния души: умиротворение, сосредоточенность, креативность. В столичных кругах ходила мода наводить состояния на душу, и Майины услуги были на удивление востребованы.

Во время личных встреч и для отдельных клиентов студия предлагала психодизайн, который вызывал не только умиротворение или сосредоточенность, но и панику, беспричинный ужас и отчаяние. На это тоже был спрос.

Среди прочих услуг с приставкой «психо» студия делала психомакияж, психодекор, психопрически.

Кроме VIP-занятий psy-фитнес-йогой наиболее востребованными были психопрически. Матвей последний год стригся только у ее девушек и не обращал внимания на сумму, которую отваливал за такое удовольствие. Его оттопыренная психошевелюра наводила беспричинный ужас и отчаяние на клиентов и служила подтверждением великих свершений психодизайна.

Время от времени психомакияж и психоманикюр заказывали светские львицы – папессы гламурного ордена целлюлиток, названных так по имени демона, с которым жрицы вели жестокую войну.

Последний заказ на психодизайн пришел от небольшой, но богатой студии звукозаписи. По слухам, ее открыл один респектабельный бизнесмен для любовницы, из которой хотел сделать певицу.

Заказ этот дал Майке не только щедрый гонорар, но и знакомство с неким Яковом Горахом-Евлампией, композитором, который работал там звукорежиссером.

Их первая близость состоялась поздно вечером на студии звукозаписи. В комнате стоял запах свежей краски, гремели удары кулаков и пяток по роялю. Яркий, похожий на вагину диван лежал перевернутым.

Потом они делали это каждый вечер, как кошки. Соседи стучали среди ночи по трубам и вставали с кровати на второй перекур. Все время, пока длилось их общение, чрево-двери Майи оставались плотно закрытыми.

Яков записался к Майе на фитнес-йогу. После работы он приходил в йога-студию, напускал на себя серьезный вид, притворялся, что они не знакомы, и во всем ее слушался. Наблюдая за тем, как Майка ставит в «упор лежа» счастливых хозяек тойтерьеров, он любовался ее выходами из упора лежа в позу собаки мордой кверху, а еще больше – переходами бедер в талию и думал, как приятно вгрызаться в ее упругое тело ночью, на свежих простынях.

Ирене, которая пыталась прорваться сквозь блокаду на его телефоне, Яков о смерти отца не сообщил. Не писал ей ничего вот уже восемь месяцев.

Когда Яков приезжал во Львов, он проходил незамеченным мимо дома Ирены, но зайти не решался. Там все было раскалено от кусков сердца, которое разорвалось у кого-то в груди тут, в подъезде. Он знал, что это сердце Иры, и знал, что взрывчатку он заложил ей в грудь собственными руками.

Яков игнорировал ее звонки, сообщения, мейлы. Это был единственный способ прекратить эти бессмысленные страдания, которые иначе, чем public drama, не назовешь.

Скниловский аэропорт во Львове встретил голыми полями и грязью. Зимы становились все более теплыми.

Под крышей аэропорта, прячась от дождя, стояли двое мужчин. Один высокий и широкий, похожий на прямоугольник. Напоминал прямоугольник и второй, – но более низкий и узкий. Мужчины ловили такси.

На скниловские поля наползала тьма.

– В морг, – сказал Матвей водителю, устроившись спереди.

– Мышами воняет, – извинился водитель, как только они сели в машину.

Яков принюхался. Пахло прокуренным салоном и машинным маслом.

– У меня в гараже мыши завелись, – снова заговорил водитель, замирая на перекрестке. – Тут какая-то мышь в салоне, наверное, сдохла.

Теперь принюхался брат. Сказал, что ничего не чувствует.

– У вас катар. У всех сейчас катар, – ответил на это водитель. – А мне что, мне это только на руку. Раз пассажирам не мешает, я уж как-то выдержу.

Он сам принюхался, скривился и покрутил ручкой на дверце, опуская стекло. Яков зябко втянул шею в шарф.

– Холодно. Закройте, – сказал брат и ото двинулся от водителя подальше.

Водитель вернул стекло на место. Больше он не произнес ни слова. Молчали и братья.

Молчаливая езда под зимним дождем действовала как гипноз.

Черные прямоугольники выбрались из такси. На улице было тихо, только время от времени мимо морга шелестела шинами иномарка. Иногда Яков видел свет таким, как теперь: когда сквозь вещи проступала ясность.

Из дверей морга выпорхнули несколько щебечущих студенток. Из-под их дубленок выглядывали белые халаты.

Возле ординаторского стола сидели двое: молодая крашеная брюнетка и старшая медсестра. На столе горела настольная лампа.

Женщина в пуховом платке провела их в подвал, где лежало тело.

– Будете забирать? – спросила она.

– Завтра заберем, – сказал Матвей.

– Такой молодой, ладный… Боже, Боже…

Медсестра сложила руки и стала молиться вместе с ними.

Яков в коридоре изучал взглядом трубы, чтобы не смотреть на практикантку за столом.

– Это ваш отец? – произнесла девушка.

Яков кивнул.

Девушка тоже кивнула.

– Понятно, – сказала она. Подумав еще, добавила: – А у меня тут практика.

– Тут?

– Ага.

Яков подошел к ней.

– Здесь курить можно?

Девушка открыла окно.

– В окно. Мне тоже.

Они закурили.

– Что это? – спросила девушка после за тяжки.