Намерения П. Пяточкина

Благими намерениями вымощена дорога известно куда. Однако же что мы можем знать о намерениях Любко Дереша или героя его романа Петрика Пяточкина? Только то, что зафиксировано в тексте «Намерения». Не так уж и много. Но для внимательного читателя – достаточно.

Итак, что мы имеем в романе?

Имеем полуфантастическую историю про человека с «феноменальной памятью», авантюрный роман-дао.

Имеем несколько философско-мироощущенческих тезисов, или, как теперь говорят, «телег».

Имеем связку комментариев и пояснений этих «телег», по объему соразмерных с занудно-натужными попытками Морфея из «Матрицы» пояснить Нео суть солипсизма.

Идеи, которые иллюстрирует в «Намерении» Дереш, тоже не новы, но часто представлены в таком неожиданном ракурсе, что можно допустить, будто автор до всего дошел сам. Такое случается с одаренными людьми.

Припоминаю – вечный двигатель я изобрел в семилетнем возрасте, мастурбацию – в девять, а в семнадцать с ужасом осознал, что все мои прошлые экзистенциальные открытия уже сформулированы великим афористом Шопенгауэром. Впрочем, тут не про меня и не про Шопенгауэра. Тут про Дереша.

В «Намерении» автор заметно отошeл от проблем, ранее щедро позаимствованных у Стивена Кинга, пробуя теперь методику, похожую на коэльевскую. Говорю «похожую», ибо знаю, что Любко, как и я, относится к Коэльо достаточно скептически. Впрочем, утешает то, что мистика в «Намерении» – в отличие от предыдущих книг Дереша – не выступает очевидным сюжетным фоном, а прячется в разломах интеллектуальных конструкций. А само наличие этих конструкций свидетельствует о том, что аудитория Любко Дереша, вероятно, взрослеет вместе с автором: далеко не каждый тинэйджер (а большинство критиков сдуру причисляют книжки Дереша к «молодежной» литературе) осилит идеи, изложенные в «Намерении». Примечательным также видится отход от молодежно-субкультурного антуража – sex&dmgs&rock’nrou если и появляются в этой книге, то где-то на полях, чтобы не сказать – «за кадром». К очевидным победам «Намерения» следует причислить также вполне совершенную романную форму, хорошее чувство ритма и композиции.

«Намерение», безусловно, – роман-поиск. Едва ли не впервые Любко Дереш пытается выяснить в книге какие-то вопросы, которые интересуют именно его, Любко Дереша, а не ту социально-возрастную прослойку, к которой автор еще недавно принадлежал. И это повод для оптимизма, ибо:

– во-первых, человек, который пишет для себя, как раз и имеет все шансы и права называться писателем и действительно им быть;

– во-вторых, только в «письме для себя» и возможен тот уровень свободы, когда начинается так называемое «выписывание» и настоящая работа над словом.

А отсутствие настоящей работы над словом и есть сейчас наибольший изъян как «Культа», «Ящерицы» и «Тьмы», так и «Намерения».

В чисто литературном аспекте тексты Дереша демонстрируют вполне удовлетворительное владение общей конструкцией книги, стилистическую целостность и интеллектуальное напряжение. Автору совсем неплохо удаются полнокровные, живые образы, иногда – удачные метафоры, иногда – едва ли не поэтические строки. Однако все еще прихрамывают язык и интонация.

Ловкий в большой форме, в пределах абзаца или даже отдельной фразы автор часто спотыкается, теряет интонацию и сам теряется в бессистемной лексике. Это, конечно же, болезнь, но болезнь роста, и «излечиться» от нее помогут хорошие литредакторы и коллеги по перу. В роли «хорошего литредактора», а заодно и «коллегой по перу» в данном издании попробовал побыть и я, хотя мне, будучи приятелем Любко, не гоже ни особо ругать, ни слишком хвалить автора. Так что озвученные тут претензии следует рассматривать не как литературоведческий анализ, а как фрагмент дружеской беседы, каких у нас с Любко когда-то было немало.

В рамках разговора про «Намерение» (если бы такой происходил у нас взаправду) я бы не избежал искушения вспомнить еще один трактат про человека с феноменальной памятью – новеллу Борхеса 1944 года «Фунес, чудо памяти». В этой новелле Борхес старательно избегает какой бы то ни было фантастичности или мистики. Однако про обладателя этого феномена он говорит такое: «…подозреваю, он был не очень способен мыслить. Мыслить – значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать. В загроможденном предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные»[1].

Чудо памяти Петрика Пяточкина (мультяшного героя, не забудем) заключается как раз в противоположном – через феноменальную память про наимельчайшие детали выйти на обобщения такого уровня, что за ними уже полыхает Сияние Абсолютной Истины. Впрочем, Любко Дереш никогда не написал бы эти слова с большой буквы. Дереш достаточно ироничен (и относительно собственных идей, и относительно способности читателей их понять), порою самоироничен, как и полагается автору, способному слепить сверхчеловека из анимированного воспитанника детсада.

А работа над словом… Может быть, Любко когда-нибудь попробует писать стихи и ощутит, как суггестивная плотность поэтического слова дарит подсказки прозаику. Подсказки в точности обозначений, в звучании, в ритмике. Поэзия начинается со слова, со строки. Проза начинается с абзаца. «…абзац – это обреченность. Ведь в абзаце проступает неотвратимость дискурса. Абзац – это уже контекст», – говорит Тарас Прохасько и, поверьте, знает, что говорит.

Итак, надеюсь, что хорошее «Намерение» Любка Дереша – это еще один камень в мощеной дорожке к аду настоящей литературы. Это единственный ад, попасть в который мечтает каждый, кто мыслит текстами, так что, Любко, – до встречи в аду!

Искренне твой – Издрик.

Глава I

Mальчик с феноменальной памятью

Я не люблю книжки, где есть ссылки на известные анекдоты. Не люблю потому, что обычно эти анекдоты так и остаются для меня загадкой, а из-за этого теряется весь перченый контекст. Поэтому прежде чем ссылаться на какую-нибудь хохму, я привожу ее полностью. Ну, например:

Цирковое представление. Конферансье объявляет номер:

– Сейчас на ваших глазах мальчик с феноменальной памятью выпьет пять бокалов пива!

Мальчик на арене выпивает пять бокалов пива. Овации.

– А теперь, – продолжает конферансье, – мальчик с феноменальной памятью описает зрителей с первого по третий ряд. Можете не убегать! Я же сказал: мальчик с феноменальной памятью!

Так вот: мальчик с феноменальной памятью – это про меня.

Для меня все началось в одиннадцать лет. Я влез на дерево и увидел там что-то такое, что навсегда изменило мою память, превратило ее из мелкой лужи в бурный океан.

Наверное, вам интересно знать, что же такое было на дереве? Гм, не помню. Что-то такое текучее, тугое, ироничное… правда не припоминаю.

Я забрался на запылeнную липу, старое развесистое дерево. Смеркалось, и мне уже вот-вот надо было бы идти домой, a меня потянуло покорить еще одну «высоту». Все детство я был древесным альпинистом. Не знал для себя развлечения лучше, чем вскарабкаться на дерево и посмотреть, что там видно с его верхушки.

Липа, про которую я говорю, была самой высокой в нашем переулке. Дальше, за городом, росли деревья и повыше – буки, к примеру, два высоченных дуба. Про лес и говорить нечего – но там же одни сосны, а от сосен знаете какие потом руки будут?

Как я уже сказал, солнце через пару минут должно было закатиться за горизонт. А меня потянуло влезть на дерево и поглядеть на закат. Я влез и увидел там что-то очень интересное.

Но не помню что. Последнее, что могу припомнить, – себя в пропахших дымом джинсах, залатанных на левом колене (на латке – Утенок Дональд). Покачиваясь, топаю тропинкой мимо водокачки к своему дому.

Я учился в меднобуковской школе, когда она уже была объединенной. Кто жил в Медных Буках, тот знает: до 92 года в городе было две школы – «номер первая» и «номер вторая». Но потом начались все эти непостижимые отъезды, и город обезлюдел. Мы и сами собирались уезжать – планировалось обменять дом на квартиру в Тернополе, поближе к бабушке Вере, маминой маме. Бабушка уже была старенькая, и мамины сестры по очереди ездили присматривать за ней. Но как-то с переездом все затягивалось. Да и по-серьезному, как я теперь вижу, об этом никто не думал.

Одним словом, произошел массовый отъезд семей, так что пришлось соединить две школы в одну. Помещение школы номер один (которое было аварийным) переоборудовали под котельную, где, кстати, мой батя работал ночным сторожем. А школьный спортзал, который был отдельным зданием, должен был стать складом текстиля. Ирония в том, что склад так и не наполнялся ничем, кроме табачного дыма, когда мой папуля закуривал «Приму».

С деньгами тогда было непросто. Да и сам город казался тревожным и пустым. Как тот склад со стертой разметкой для баскетбола на полу.

В 92-м, когда я ходил в шестой класс, детей в городе оставалось немного. Фактически все дети из школы номер один перешли в классы А, а из второй – в классы Б.

Я был в А.

На дворе был май, я не мог дождаться, когда же закончится четверть и начнутся каникулы.

Да вот беда – перед каникулами я должен был сдать экзамен, и это впервые в жизни. Мы не писали диктант, как это делали шестиклассники до нас, а учили билеты по украинскому языку.

Я никогда не замечал в себе наклонностей к гуманитарным предметам. Как, впрочем, и к естественным. Я вообще не любил учиться. Никогда не старался вникнуть в то, что изучаю, а просто вызубривал то, что надо было. Поэтому школа всегда казалась утомительной и пластмассовой. Больше всего я любил двигаться – движение как углубление, или что-то в этом роде.

Позже такой же любовью я полюбил гоцалки. Секс – тоже углубление. Очень веселое. Секс – это динамичный аналог смеха. Таково мое скромное мнение.

Сложно рассказывать последовательно. Деталей много, а мне порой недостает панорамного видения. Иногда я кажусь себе насекомым – память напоминает фасеточное око мотылька. Мозаика бесконечного уровня детализации.

Наутро предстоял экзамен. Я, конечно же, не учил ничего и правильно делал – суета это все. Долбишь эти билеты, ходишь на консультации после уроков, с классной разговариваешь «по душам» – и все это ради десяти минут не удобства перед экзаменатором.

За мной в школе уже давно ходила слава грубияна и распиздяя, да и вообще личности совершенно несерьезной. А все только потому, что я умел хорошо веселить публику. Мои идеи относительно проведения времени поражали даже меня самого! Поражали каким-то утонченным, благородным идиотизмом. Возможно, именно из-за этой аристократичности многие и покупались на мои выдумки.

Типичным примером лучезарной придурковатости, которую я излучал в наш холодный, темный мир, была история с зонтиками. В одно дождливое утро все пришли в класс с зонтами. Я заметил, что в свободном пространстве в конце класса их – растопыренных зонтиков – собралась целая армада. Они сушились. Я перемолвился несколькими словами с ребятами и вроде бы между прочим подкинул идею (всячески подчеркивая условность предложения) спрятаться всем классом под зонты. Придет классная, а нас нету, врубаетесь, пацаны? Ух ты, – обрадовались пацаны, – давай!!

Снаружи осталось семеро парализованных режимом заточек – в полной прострации они глядели в одну точку и сидели тихо, словно это был открытый урок. Видно, их разум отказывался воспринимать то, что узрели очи: две трети класса вправду спряталось под зонтиками. Заточек уже научили отгораживаться от абсурда, однако дальше простого блокирования школьная программа не заходила.

Я помню ощущение сновидения, плотной нереальности ситуации – я убедил четырнадцать ребят залезть под зонтики. Вот так, за здорово живешь, на ровном месте.

Конечно, пришла классная руководительница, которая вела у нас географию. Это была самая противная училка в школе, за что и заработала еще задолго до меня кликуху Клизма. Вместе с некоей отличницей она театрально, на цыпочках, подошла к нам и деликатно постучала кулачком по одному из зонтиков. Я это все видел в щелочку: Клизма кипела от злости, неуместная актерская игра лишь подчеркивала ее вул кани че скую активность. И тогда классная страшным голосом приказала всем вылезать с поднятыми руками.

Дальше были долгие разборы полетов, поднимались давнишние огрехи, все это суммировалось и угрожало вынесением на педсовет.

Самое забавное то, что меня эта гроздь гнева так и не коснулась. Потому что, в отличие от однокашников, которые испугались Клизмы и сами повылезали, услышав ее осатанелый возглас, я остался под зонтиком!

Когда классная спросила, кто «все это» придумал, меня выдали. Конечно, девчонки. А вот когда спросила, где он, где этот (…) Пяточкин, никто даже не пикнул. Клизма громыхнула сильнее, и кто-то из девчонок – Маричка? – сказал, что меня сегодня не было. А я, Пяточкин, сидел под зонтиком, как мокрый лягушонок, и давил смех в ладони.

После урока я незаметно проскользнул мимо учительской и вышел на свежий воздух. А там побрел себе под дождем в лес и очень хорошо провел время. А потом еще дня три не совался в школу, изучая топографию Вовчуховского лесничества. Потом были суббота-воскресенье, а с понедельника у нас была замена, потому что Клизма заболела. Вот и все.

В народе говорят: как с гуся вода.

А хохма вся, как вы заметили, совсем в другом.

Придумал это все кто? – Пяточкин. – А где он? – А его сегодня не было!

И такие чудеса постоянно, по-сто-ян-но.

Так что особо готовиться к экзамену я не собирался. С вечера только просмотрел ответы на билеты. После того удивительного захода солнца (так все-таки увидел я его или нет?) я вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то происходило, но я не успевал отслеживать, что именно.

С невыразимыми предчувствиями я лег спать. Видел, как всегда, множество снов, с полетами, погонями и крутыми спецэффектами. Как лег, так и проснулся – не забыл ни одного сновидения, все шло сплошным потоком действий и перемещений. Каждый раз, когда ткань сновидения становилась особенно яркой, я вспоминал, что это – только сон. При этом, не просыпаясь, посмеивался над родителями: они себе спят за стеною и даже не подозревают, что тут у ихнего дитяти такие приключения. И это было странно, такое со мной происходило впервые.

Я проснулся еще до семи, и это тоже меня удивило. Казалось, выспался так, что снам уже не осталось места и они вытолкали меня на поверхность.

Папа, мама, сеструха и брат еще храпели. Особенно громко – папа и сестра. Я покрутился в пустом доме, потом вышел во двор. Поутру в горах холодно, но я люблю холод. Голый по пояс, ходил вокруг дома, высматривал в лесу объяснений своему необычному самочувствию: то ли радость, то ли слезы – даже голова кружилась. Но лес не прояснил мне ничего, я только намочил в росе кеды. Солнце пропекало холодный воздух, и я знал, что сегодня будет жарко.

А потом из окна высунулась Неля, моя старшая сестра, и позвала завтракать.

Только перед школой я осознал, что иду на свой первый экзамен и при этом ни черта не знаю. Стало страшно, живот скрутило и захотелось «по-большому». Подумал: а что, если присесть «орлом» под окном директора? Это вернуло мне браваду, а заодно и напомнило про условность всех на свете директоров и экзаменов.

Так я и пришел в класс. Все были хрустящие, пахучие и взволнованные. Я тоже был взволнованный – но, в мокрых кедах, с налипшими парашютиками одуванчиков (хоть мама и наказывала не бежать через луговину), я ставил праздничную свежесть одноклассников под угрозу. Мама наломала мне пионов, чтобы я подарил классной. Мои пионы были без целлофана. Я порадовался, что мама не послушалась Нелю – та, не без ехидства, советовала завернуть цветы в газету. Дети, у которых не было цветника возле дома, должны были покупать букеты на базаре. Почему-то им казалось, что цветы в целлофане – это престижнее, чем в газете.

Без лишних слов я положил пионы перед преподавательницей и сел за первую парту. Я был прагматичен до предела. Решил – чем тратить утро на дурацкие экзамены, лучше сразу сознаюсь, что не готов. Меня спросят: «А что же ты, Петя, вообще знаешь?» А я скажу: «Знаю семнадцатый билет, где про синонимы и антонимы». – «И все?» – спросят не без удовольствия. А я скажу, что мне, конечно, и самому грустно, но уж чем богаты, тем и рады. И поставят мне, бесталанному, троячок, а я, окрыленний, помчу домой, наемся налистников с клубникой и побегу на скалы.

Или, может, все будет вот как: я вытяну семнадцатый билет и расскажу все наизусть и без единой мысли, как учили.

Или даже и не так: я вытягиваю какой-нибудь там четвертый билет или двадцать второй (самый жуткий) и начинаю горланить: «Не может быть! Я хотел семнадцатый!» Классная сорвется, скажет, как ты себя ведешь, а я буду топать ногами и верещать: «Семнадцатый! Я сказал: СЕМНАДЦАТЫЙ!»

Интересные варианты, особенно последний. Но он может удаться, только если классная выйдет и останется ассистентка, Людмила Николаевна. Она человек слабый, без стержня – не то что Клизма. Тем паче, наш класс Людмила Николаевна не учила и обо мне могла только слышать. Так что можно сфорсировать.

А с классной не пройдет. Мы с нею втайне на ножах уже второй год, еще с истории с зонтиками.

Все, кто не вошел в первую пятерку, вышли из класса. Пятеро храбрых – я среди них – по очереди тянули билеты. Мне попался одиннадцатый, где про «не» с глаголами и без да существительное как часть речи. Я мог отвечать без подготовки – к чему это мне, интересно, готовиться? Про существительное у меня были весьма нечеткие представления. Оно ассоциировалось у меня с кудлатой зверушкой без переда и зада, которая могла порой вздыхать. Пекинес какой-то.

Без колебаний я сел перед экзаменаторшами и посмотрел им в глаза что твой Кашпировский.

– Какой билет, Пяточкин?

– Одиннадцатый.

Наступило неловкое молчание, словно между нами намечался интим.

– «Не» с глаголами пишется отдельно, – ляпнул я и прикусил язык: кто ж такими козырями разбрасывается?

– Угу… Дальше. И не таращись так на меня.

Снова благоговейная пауза, похожая на ту, когда заходишь к себе в комнату вытащить из-под матраса «Мужчину и женщину», а там бабуля молится, потому что у тебя, видите ли, над кроватью самый лучший образ во всем доме.

– «Не» с глаголами пишется отдельно, – повторил я. Что теперь? Бросить: «Умному достаточно!» – и хлопнуть дверью?

И тут это произошло. Я увидел перед собой ответ на билет. Увидел так четко, что дернулся на стуле. Это была страница из моей тетради с ответами. Я даже вынужден был убедиться, что не смотрю в тетрадь непосредственно. Но нет же, тетрадь лежала на коленях, а я продолжал видеть ответ как на экране.

Тогда я пошел вразнос.

Клизма вспотела. Людмила Ивановна втиснулась в кресло. Был бы директор, он бы расплакался. Он был старенький и всегда плакал, особенно на торжествах: «Я… Жуковский Аркадий Владимирович… (Пауза.)…Директор меднобуковской средней школы… (Плечи содрогаются.)…Почетный член Научного общества имени Тараса Шевченко… (Плачет.)».

А ответ вправду производил впечатление торжества. Он оказался исчерпывающим и шелковым, словно путь из варяг в греки (или куда они там ездили). Присутствующие в классе пораженно хлопали глазами. После такого рафинированного доклада про дополнительные вопросы не могло быть и речи. МНЕ ПОСТАВИЛИ ПЯТЕРКУ!

«Можешь ведь, если захочешь», – возвращая себе легитимность, ввернула Клизма. Она каллиграфически внесла оценку в табель, и от сияния этой чудо-пятерки синие чащи троек осветились благим барочным матом (предложение проработать самостоятельно).

Я махнул домой. Как и планировал, наелся.

В шестом классе после экзамена требуется еще семь дней практики на школьной делянке – исправительные работы в форме пропалываний, окучиваний и уборок. Но завхоз сказал: кто принесет в школу хорошие шесты для фасоли, тому он практику сразу и засчитает. Я, понятно, первым согласился и теперь собирался пойти в горы – куда-то далеко, аж до скал. А по дороге обратно нарубить завхозу шестов.

Сложил сумку, прихватил топор и помчался. А перед этим оставил отпадную записку всем родным и близким:

Так я понял, что в мою жизнь вступила новая сила.

На скалы я буквально влетел, как на воздушной подушке. «Летом энергии – мильон». Я услышал эти слова от знакомого (он боксер, много тренируется и знает, что говорит) и забыл, а теперь убедился в их правдивости. Сидя в тени скал, выступавших из мшистой земли, я попытался обдумать чудо, которое со мною стряслось.

Анализ не получился. Зато я еще больше удивился, когда ощутил, что могу припомнить какой угодно другой билет. Он появлялся у меня перед глазами, просто и понятно. Просто, как взлететь… словно у меня высвободились крылья, и я для пробы разок ими взмахнул.

Часа три я сидел и от нечего делать проверял память на разных мелочах: каких цветов полосы на Нелином халате, в сколько пучков сгруппированы ворсинки на зубной щетке, какой узор циновки на ступеньках между первым и вторым этажами, сколько ступеней между вторым этажом и чердаком и так далее. Я легко мог восстановить даже последовательность, в которой вызывал из памяти разный хлам. Это было просто, словно вертеть в руках кубик Рубика: повернул грань туда – получил одно, повернул сюда – видишь другое. Если ты чего-то не помнишь, достаточно покрутить головоломку туда-сюда, и, возможно, необходимое появится где-то там. Ловкость рук – и никакого мошенничества…

Все это было чертовски интригующим, но мне это легко далось, и я в свои одиннадцать долго не задумывался даже над этаким феноменом.

Глава II

Зачем пацану память. Чужой на чужой земле

В следующий, седьмой класс я пришел уже одним из самых старательных учеников. Старательных в том смысле, что из моей жизни исчезли ситуации, когда меня вызывают отвечать, а я не готов.

Для запоминания страницы печатного текста мне достаточно было пробежать взглядом по диагонали, и она уже была «сфотографирована». Доходило до того, что я учил уроки на перемене (впрочем, как и большинство моих одноклассников). Тратил на это дело три, максимум пять минут. Мог рассказать длиннющий стих, едва просмотрев его.

Мог среди ночи сообщить площадь Мадагаскара: 590 тысяч кв. км.

Мог припомнить формулировки и доказательства всех теорем, которые от меня требовала школьная программа.

Я мог когда угодно назвать шесть первых степеней всех чисел до ста – это вообще поэма!

А чтобы поразить каких-нибудь простачков, мог целый день называть случайные цифры и выдавать их за число «пи» в бесконечности.

Спрашивается, чего нормальный человек может хотеть еще после того, как он получил такой шикарный аппарат, как память? Признаюсь, у меня совсем не возникало по этому поводу продуктивных идей. Подозреваю, что если бы такая память досталась какому-нибудь фантазеру, он понапридумывал бы таких чудес, что все только ахнули бы. А мне, кроме глупостей, ничего в голову не лезло.

Рассматривая свою жизнь в масштабе один к тысяче, соглашаюсь: приход памяти стал потрясением. Целых полгода я ходил под впечатлением, сильным впечатлением, детским, зачарованным впечатлением. Полгода для меня – действительно долго. Наверное, столь же долго я бы мог привыкать, скажем, к началу полноценной половой жизни.

Хотя нет, к фантастической памяти я привыкал гораздо дольше. Потому что, когда половая жизнь таки началась, сам факт, что я уже это самое, волновал чуть больше месяца. Потом это стало… рутиной, что ли? Новой, приятной темой для дел и помыслов. Сунул туда, брызнул сюда, ха-ха, вот и натрахались. Весело, конечно… но привычно.

А тут все по-иному. Торжественно как-то. Даже нечто таинственное, как неисследованный мешок с подарками.

Есть у человека определенное особое состояние. Когда что-то крутится на языке, а человек никак не может вспомнить. Кажется, вот-вот – и он это ухватит… Но сейчас меж человеком и воспоминанием – это престранное ощущение, похожее на щекотку.

Для того чтобы припомнить что-то серьезное, я должен вызвать в себе эту щекотку. Она охватывает меня всего, с головы до пят. Порой едва ощутимо, а порой аж до боли тошнотворно. Почему-то возникает параллель с онемевшим органом. Знаете, как немеет нога, если ее отсидеть? Иногда так немеет, что хоть иголкой коли – никакой реакции. Зато когда к ноге возвращается чувствительность, в ней появляются сильные и настолько же малоприятные ощущения.

Это, понятно, метафора. Когда я обращаюсь к памяти, то словно посылаю волевой сигнал в определенный онемевший орган: «Слушай мою команду!» От того, насколько силен этот волевой импульс, и зависит успешность припоминания. Главное – это правильный тон, тон приказа, которого невозможно ослушаться ни мне, ни памяти. Если в моем приказе будет хоть капелька неуверенности или ожидания, всё – команда не сработает.

Иногда забываю, что всякие сравнения – всего лишь сравнения. И начинаю фантазировать: а что, если впрямь существует такой невидимый орган – память? Который в ходе эволюции утратил свое функциональное значение… ну, как аппендикс.

Да что там орган – память человека потянет на целую систему. Система пищеварения есть, система кровообращения тоже есть, а тут – система памяти, с центрами и периферией, с каналами связи, циклами и циркуляциями. Только циркулирует в этой системе не кровь и не лимфа, а что?

Ну, я думаю, каждый догадался.

А вообще я начал говорить о том, что не знал, куда эту систему памяти пристроить. Вернее, чем бы ее таким полезным загрузить, чтобы самому расслабиться.

Память классно выручила меня с учебой, о чем я уже говорил. Если бы не надо было сидеть на уроках, мне бы вообще нечем было заняться. Уроки я не учил – зачем? Просмотрел, пересказал, и все дела. Книжек не читал – неинтересно. Приходила мысль, что неплохо было бы выучить языки. Выучить много-много языков. Может быть, вообще все языки мира… Я думаю, с моей памятью я бы мог напрячься и штук этак семнадцать-двадцать-тридцать-сорок осилить. Но как-то было лень искать учебники, листать их. Несерьезно это, несерьезно.

Оставалось шататься по городу, бездельничать. Ну, там, в футбол погонять, в «квадрат» на вылет с дружбанами сбацать. Вроде бы и нормально все…

Не раз лежал себе так перед сном и думал – как у меня в один момент все счастливо сложилось. Фактически вся жизнь уже наперед прояснилась и разрешилась. В школе больше напрягаться не надо. Дома ничего страшного делать не заставляют – стойло-огород-дом. Вырасту – пойду в армию. А потом пойду работать в цирк. Такому, как я, – одна дорога, в клоуны.

Я, конечно, буду не простым клоуном, а с секретом. Буду клоуном-мнемоуном. Или клоником-мнемоником.

Не, быть шутом с такими данными – это просто глупо. Наоборот, стану серьезным. Буду выходить на арену в пиджачке с кожаными латками на локтях, в очках – типа шибко умный. Конферансье объявляет, как в том анекдоте: «А сейчас – человек с феноменальной памятью!» По-моему, такие трюки уже когда-то делались. Были всякие уникумы, запоминали таблицы с цифрами. Тоже мне – удивили.

Я даже придумал себе номер. Выхожу, значит, в своем фирмовом пиджачке, а за мной ассистентка в трико вывозит шкаф с книгами. Приглашается кто-нибудь из зрителей, который на свой выбор предложит мне такую-то страницу из такой-то книги процитировать наизусть. Ну, я – раз: книжечку перелистал и давай строчить. Уверен, это было бы шикарно.

Несмотря на незаурядную способность выбалтывать тайны, в некоторых вещах я принципиально придерживался секретности. Возможно, именно поэтому я не рассказал никому из близких про свое дарование всерьез. Шила в мешке не утаишь: в семье знали, что у меня острая память, но не более того. Только батя постоянно бурчал, чтоб я читал больше, а то зарываю в себе талант. «Хе-хе, – думал я, – что вы там знаете про талант!»

Именно затем, чтобы обезопасить себя от подобных наездов, про «талант» я зря не распространялся.

Если бы стало известно, что мне нетрудно выучить весь годовой курс за несколько дней, пришлось бы несладко. Страшно и подумать. Пришлось бы в какой-нибудь институт поступать, что-то там учить.

Лучше сразу в армию. А после армии – в цирк.

Мне казалось, что будущее мое надежно обустроено и все судьбоносное, что могло случиться, уже случилось.

Когда я в это как следует врубился, стало малость скучновато. Я попал в полосу вечного безделья. Вроде все как всегда, но чего-то нет. Нет волнения, не хватает напряжения, давления. Седьмой класс, восьмой класс – весь год каникулы. Все зубрят, дрожат перед контрольными, а мне – как соловью. Девятый клас – целый год каникулы. Десятый клас – снова, блин, весь год каникулы. И на экзаменах – тоже каникулы. И до них, и после них – сплошные каникулы. Семь выходных в неделю. Красота, конечно, грех жаловаться.

Но все же чего-то мне хотелось, чего-то такого далекого, недостижимого. Что бы это могло быть?

Скорее всего, это мне хотелось бабы.

Незаметно для себя я сделался весьма брутальным в выражениях. А как еще называть этих (вырезано. – Ред.), которые не могут запомнить, сколько будет дважды два в десятой степени?

Но в нежной половине человечества, пусть и не блиставшей интеллектом, было что-то, к чему меня тянуло. Чей запах, если не ошибаюсь, в дни тоски меня так манил.

И так это все началось, с девчонками.

Ну, была такая себе Надя, моя первая. Еще была Галка, на семь лет старше меня. Была Марьяшка, нормальная девчонка, жаль, что так с ней неудачно сложилось. Конечно, Оля Вишенка, ее не забуду.

Помаленьку начал курить. Это добавляло мне крутости. Мало того что лучший ученик в классе, идет на золотую медаль, так еще и курит на перемене. Да к тому же (если сплетни не врут) уже отведал того, чем так жарко бредят подростки. Крутизна, да и только.

Знаете, человека часто оценивают по тому, с кем он водится. Говорят, подобное притягивает подобное.

Невольно я заметил, что со мною постоянно водятся одни недоумки. Точнее, обнаружил, что они – моя ежедневная компания, можно сказать, лучшие друзья. У меня была своя банда. Так, во всяком случае, о нас говорили: банда.

Прогуливая уроки, мы часто лазили в постройках. Их за школой было немало, они все были построены в конце восьмидесятых, еще до независимости. Теперь у их владельцев не хватало денег довести строительство до конца. Коробки домов, часто даже без крыш, мокли под дождями, цемент понемногу рассыпался, и дома зарастали бурьяном. Все дома были частными, двухэтажными, и у всех была практически одинаковая планировка.

Это были любимые пейзажи моего детства. Горы щебня, заросшие бурьяном. Горы песка, который потихоньку разворовывали соседи. Загипнотизированные бетоном ржавые ведра. Кубометры кирпича, покрытого рубероидом (постепенно портились без внимания). Железобетонные панели, сложенные одна на другую через поперечные доски, корродировали и крошились. Складывалось впечатление, что хозяева всего этого строительного добра просто без вести пропали.

На периферии Медных Буков (в направлении левад над речкой) пустовали целые кварталы таких недостроев. Туда никто из старших без необходимости «одолжить», например, тачку песка, не заглядывал. Безлюдье властвовало там, только ветры выли в пустых стенах. Для нас не было лучшего места для прогуливания уроков, чем пойти на эти руины, попробовать без лестницы залезть на второй этаж или на чердак. Мы часто играли в «спецназовцев» – на пару поставленных стоймя кирпичин клали узкий кусок шифера. Кто разобьет ребром ладони больше кусков за один раз, тот, конечно, самый крутой «спецназовец». Федя Круговой, например, мог ломать шифер даже головой.

Там же, на стройке, мы курили сигареты и бухали вино. Нудноватые развлечения, они быстро приелись. Я б даже клей уже нюхал, лишь бы что-нибудь происходило. Да вот – неудобно перед продавцом. Что я ему скажу? «Дайте тюбик «Момента», папа хотел себе туфли заклеить»? В Медных Буках каждый знает, для чего подростку «Момент».

Ладно, признаюсь, разок нюхнул, с пацанами. Но вам не советую.

Подобное бесцельное валанданье длилось довольно долго, и я успел сжиться с мыслью, что я – главарь придурков. Это мне импонировало. В этом был свой кайф, кто бы что ни говорил.

Однажды, когда мы прогуливали уроки на отдаленной стройке, мы заговорили «про это».

Наши разговоры всегда были так или иначе пронизаны темой секса. Мы или говорили «про это» или употребляли слова, с «этим» связанные: «она меня заебала», «пусть засунет себе в жопу», «да я в рот ебал эту хуйню» и т. п. Наконец, окурками рисовали на шлакоблоках все эти «жопы», «залупы» и прочие, банальные, по сути, вещи.

Вам никогда не приходил в голову вопрос: кто малюет те непристойности, которые часто можно увидеть у нас на стенах? Да вот такие, как мы, и малюют!

Мне, например, это хулиганство нравилось. Я ощущал, что могу изобразить не просто символ – орган там или акт. Я рисовал целые этюды. Как первобытный художник. Они еще и поныне где-то там, в Медных Буках. Уверен, в эти постройки уже никогда не вернутся ни мастера, ни хозяева, и никто мои панно не заштукатурит, ура.

В тот день со мною были Серый-косой, Федя, Витька, Слон и еще два отморозка из класса Б. Был конец апреля, мы все в рубашках с короткими рукавами. А так как было на самом деле жарко, мы полезли в подвал. Там, на земляном полу, были груды кирпича, служившие нам креслами (у меня, например, там был целый «трон»). Кому не хватало кирпичей и было лень идти за ними наружу, те сидели на корточках. Вот как Серый.

Все началось с меня. Я похвастался, что на прошлой дискотеке мне дала одна малая.

«Надя?» – спросили меня. Все знали о наших лирических отношениях, за что меня даже прозвали «романтиком».

«Надя», – подтвердил я.

Больше никто из компании похвастаться чем-либо подобным не мог, и разговор на этом бы и закончился. Однако Серый-косой хитро прищурился и стал пересказывать нам историю, которая случилась с его двоюродным братом. Братан его, оказывается, учился во Львове в бурсе и был наших лет. Вместе с еще одним ушлепком они конкретно полапали «какую-то телку».

Слон – он сидел на кирпичах напротив меня – поинтересовался, как они ее полапали.

Серый рассказал, что полапали чисто конкретно. Типа не просто расстегнули лифон, а в натуре, бля, сдернули трули и кинули ей на грудак по палке.

«А телка что?» – спросил пацан из Б-класса, цыганистый такой.

Серый ответил, что телка сперва вырывалась, но когда его братан вытянул свою махину, у дуры все так и потекло, и она аж пищала, так хотела, чтобы ей вставили. Серый эмоционально, словно сам был свидетелем всего, рассказал, как телка «брала в рот», «давала в зад» и как они ей «спустили на рыляк». Рассказывая это, Серый аж передергивался – он вообще весь такой дерганый, нервный, неприятный, – а еще и тема такая, противно было смотреть на него.

«Такие дела, – подытожил косой. – И это пацаны нашего возраста!» – добавил он и поправил что-то в трусах.

Тут все стали обсуждать сперва пацанов, которые в натуре безбашенные, потом телку, которая своим поведением подтвердила, что все из ее породы – мокрощелки и давалки.

Наконец пацаны задумались над возможностью повторить (гипотетически) подобную процедуру, хе-хе, своими силами. А что мы – не мужики? Например, хо-хо, завтра – подстеречь какую-нибудь дырку, что выйдет на уроке в туалет, и проделать все по-быстрому, кинуть чисто по палочке, хе-хе, «для галочки». Двое держат за руки, двое за ноги, а один – кайфует. Серый прикинул, что нас для такой операции даже больше, чем надо.

Слон так увлекся, что басом протрубил: «Пацаны, а чё не щас?» Пойти прямо сейчас в школу, подстеречь какую-нибудь дуру. Двое за руки, двое за ноги, один кайфует. А потом телка сама допрет, что это тeма, и будет им каждый день давать.

«Тогда валим!» – махнул рукой Федя, который все это внимательно слушал (я его недолюбливал – вечно он хотел быть командиром там, где уже командовал я).

Такого решительного призыва пацаны не ожидали, поэтому все переглянулись. Федя повторил: «Валим на телок! Кто со мной?»

Слон – тот поднялся, Серый поднялся, Витька – типа не знает еще. Гляжу, два ссыкуна из Б-класса стушевались. Они просекли, что остальные нацелились сделать это всерьез – прямо сейчас пойти и трахнуть какую-то малявку, – и никто не чувствует в этом чего-то неправильного. Ссыкуны промычали что-то невыразительное, явно чувствуя себя не в своей тарелке.

– А ты? – спросил Федя у меня.

– А что я? – вопросил я дурным голосом, потому что не мог догнать, чего от меня в этот миг хотят. И тут я, собственно, вспомнил про себя. Опомнился.

– Сейчас-сейчас… Так вы что… в натуре?!. – спросил я, будто не своим ртом. – В натуре хотите пойти сейчас кого-то трахать?!

Пацаны стояли надо мной, а я все еще сидел на своем «троне». Те, кто приняли предложение Серого, смотрели насмешливо. Особенно Федя:

– Да он, пацаны, боится. И про Надю он, оказывается, все напиздел.

Я глядел на них, не понимая. И даже слова про Надю пропустил мимо ушей, а то бы уже с кулаками полез. Стоп-стоп-стоп. Неужели они вправду идут… или просто берут друг друга на понт?

Пацаны, посмеиваясь и переглядываясь, начали вылезать по одному через окошко на свет. Каждый счел необходимым глянуть на меня слегка пренебрежительно.

То горячей, то ледяной струей меня начало колотить осознание того, где я оказался. В компашке дегенератов, натуральных имбецилов – да-да, имбецилов со всеми клиническими признаками: отвисшими губами, низкими лбами, с характерными выражениями на рожах. До меня дошло настоящее значение слов этих типов, которые вот только что решили идти сейчас в школу шпокать малявок. Разительное несоответствие того, что я привык видеть в этих людях, и того, чем они были в действительности, вызвало у меня лихорадку.

Впервые я додумался спросить себя: «А что я тут, к черту, делаю? Чего я ищу среди этих кретинов?» И самое главное: «Почему я вообще сюда попал?»

Не знаю, отчего, но в тот момент меня коснулось пекучее разочарование в чем-то очень ценном. Разочарование из-за отсутствия чуда.

Я понял, что вот он – этот момент, когда можно выбирать. Стало душно. Я вылез из подвала на солнце и почувствовал, как сильное притяжение моих корешей ослабло. Вместе с тем что-то горькое снизошло на меня.

Можно сказать, я ощутил вкус горя – хотя, если вдуматься, про какое это горе я говорю?

Пацаны лениво двигались к школе – от постройки это минут пятнадцать ходу. Сейчас там шел третий урок. Первыми шли Федя, Серый и Слон. За ними, весь в раздумьях, волок ноги Витька. Двое пацанов из параллельного класса шли последними, они горячо (и встревоженно) спорили. Серый оглянулся и поинтересовался, иду ли я с ними. Федя неприветливо глазел исподлобья. Я отрицательно мотнул головой и побрел в противоположную сторону, тропкой через леваду в лес. Мне захотелось пойти к скалам, побыть одному. Я чувствовал себя разбитым.

Было начало мая. Помню, сильно стрекотали на жаре сверчки.

На следующий день первым я встретил Витьку, утром перед школой. Тот «на дело» не пошел, как и те двое из класса Б.

Потом я встретил Слона, который тоже в последнюю минуту решил отказаться от участия. Зато Слон рассказал, что Серый и Федя подстерегли таки какую-то малую, на год младше. Затянули ее в парашу, полапали. Ну там, трули сдернули, как положено. Но тут в туалет зашел какой-то бык поссать. Кажется, этот хипаблуд, Курочка. Он жил неподалеку от Слона, на той же улице. И что этот сын училки сделал, врубись: вмазал, как следует, обоим ногой по яйцам, а потом еще и по мордасам. Услышав это, я усмехнулся. Бить Федю шкаром в ряху – как минимум оригинально. У парня есть чувство юмора[2].

И представьте, именно в этот момент мимо меня (а я сидел со Слоном на подоконнике возле физкабинета) проходит Курочка. Делает вид, будто не замечает нас. В драных джинсах, патлатый, как телка. Нормальный пацан, а что-то такое из себя корчит.

Слон проводил Курочку затуманенным взором. Слон вообще туповатый, с ним общаться проще всего. Для него у меня кредит доверия всегда открыт.

– Жалко пацана. Убьют его сегодня, – изрек Слон.

– Ты это серьезно?

Он вздохнул:

– Ты ж Федю знаешь. Буду просить, чтоб в голову не били. Все-таки соседи.

Еще раз в тот день мы пересеклись с Курочкой в столовке. Я весь день бродил по школе один, избегал знакомых. В голове толклись странные мысли. Щемило сердце.

Заметив мое присутствие, Курочка занервничал. Возможно, думал, что мы с Федей в одной банде, за одну идею. Оно и понятно – постоянно видеть меня рядом с самыми главными кретинами школы. Ассоциативное мышление.

В столовой было людно. Я встал в очередь и наблюдал, как Курочка несет два компота и пару коржиков к столику на солнцепеке. Там сидела какая-то расфуфыренная шмакодявка. Судя по темным кругам под глазами, это и была она – жертва вчерашнего террора. Она тоже меня опознала. Проводила тягучим взглядом.

Я взял в буфете тарелку салата «Днестр» и березовый сок. Поискал глазами свободное место и с легким отчаянием увидел, что единственный пустой столик – как раз рядом с ними. Сел, развернувшись к ним боком, так, чтобы солнце светило прямо в глаза. Чудесное, доброе майское солнце, как я тебя люблю.

Курочка дернулся было слинять, однако малая удержала его. Они сидели и уплетали свои коржики, я потихоньку жевал салат. Чувствовал на себе их взгляды.

Мне хотелось как-то подбодрить их. Сказать что-то успокаивающее. Но как тут успокоишь: пацана после уроков будут бить. Едва ли Курочку утешит известие, что Слон попросит Федю не бить в голову.

Наконец я сформулировал мысль. Сейчас развернусь к ним и скажу: «Извини, фрайер…» Нет, не «фрайер»… «Друг»! Точно, друг.

«Извини, друг. Я слышал, у вас вчера были проблемы. Сегодня… – что дальше? – Сегодня будут еще и не такие»? Нет, не пойдет. Как показать им, что я – на их стороне?

Я развернулся к ним. Чудесное, теплое весеннее солнце падает мне на щеку.

– Извини, друг… – говорю я и забываю все, что придумал.

– Я тебе не друг, – отрубил Курочка. Тихо, но твердо. Оба поднялись и вышли в темный коридор.

Еще несколько минут я просидел над стаканом сока и пустой тарелкой. Солнце, приятное солнце согревало меня. «Я тебе не друг». Абыдно, да?

Значит, так и должно быть. Есть моменты, когда надо принимать решения. Есть моменты, когда надо за эти решения отвечать. Федя и Серый приняли решение и ответили за базар. Курочка тоже принял решение и теперь тоже будет отвечать по полной программе. Малая тоже что-то получила. Например, опыт. Может, когда-нибудь и ей надо будет принимать решение. И отвечать, само собой.

Только я чувствовал себя растерянным. Я больше не мог вернуться в компанию дебилов. И я не имел возможности стоять в обороне вместе с Курочкой и его малой. Вмешаться – значит принять решение, за которое нужно отвечать.

Это их войны, их битвы.

Чувствую себя чужим, растерянным.

Грею лицо в ласковых лучах. Люблю солнце в мае.

Что касается конкретно этой истории, все сложилось так. Фрайера побили, жутко побили. Его нашли за школой. Свидетели рассказывают, фрайер был похож на сливку в маринаде. Круговой – он же психанутый. А тут еще и Серый, два сапога пара. Дай только повод.

А вот буквально через два-три месяца Федя куда-то исчез. Говорили пацаны, он давно собирался смотаться в Молдавию, типа закосить от армии. Странно вот только, что так неожиданно, средь выпускного бала. Даже не хочу строить никаких предположений.

Есть решения и есть ответственность.

Мне не хотелось ни с кем общаться. После этого эпизода я стал нелюдимым, а если уж попадал в компанию, то вел себя так, что прости Господи. Хамил, грубил.

Потом сам удивлялся, откуда во мне это берется. Никак не мог забыть, каким тоном отрезал Курочка: «Я тебе не друг». Будто мне от него что-то нужно!

Странное было лето. Жаркое и сухое, но какое холодное для отношений. Шумное, с компаниями и забавами – но меня почему-то никто не звал. Честно говоря, я совсем перестал понимать, что происходит. Почему в один момент люди и мир изменились до неузнаваемости. В минуты слабости в том, что со мною происходит, я видел руку невидимой Силы, которая поворачивает каждую ситуацию так, чтобы в результате собственной глупости, раздражительной несдержанности и прямоты я оставался одиноким.

С Надей мы разошлись через две недели. Не сошлись характерами.

После нее была Галка, не такая симпатичная, как Надя, но старше на семь лет и куда легче на передок. Тоже поссорились, разошлись. Галка пугала меня, потому что хотела от меня ребенка. Потом даже попыталась надуть, будто беременна. Вранье разоблачил ее сорокалетний хахаль. В суровой мужской беседе он открыл мне, что у Галки проблемы с яичниками и она стерильна. Сказал, что ей это сделали, и он даже знает, кто именно. Хахаль на удивление своевременно предупредил, чтоб ноги моей больше у Галки не было, иначе порвет мне очко на немецкий крест.

Была также – параллельно остальным – сентиментальная «любовь» с одноклассницей Олей Вишенкой, моим идеалом. Любуясь на нее, грех было и подумать, что такую красоту можно ебать. Как-то я попробовал настоять на этом, в достаточно досадной манере… жалею, что тут добавишь. Это провело меж нами границу.

После неприятной сцены с Вишенкой (то был конец мая) я предпринял паническую попытку защититься от наступления чего-то неумолимого. И буквально через неделю, на танцах, склеил Марьяшку – худенькую девятиклассницу с милой мордочкой. Но Марьяшка жалась. Подозреваю, она была еще целкой. А поддалась только потому, что не могла больше выдержать моего страстного шепота. Правду говорят: зануде легче отдаться, чем объяснить, почему не хочешь.

Весь вечер я не мог избавиться от осознания того, насколько мое присутствие подчиняет волю Марьяшки. Понимал, что взаимности между нами быть не может, что вся ее податливость – результат моего шарма и гипноза. А я ничего, по сути, кроме взаимности, и не искал… И все-таки не удержался, чтобы не воспользоваться своей властью над девчонками хоть напоследок. Перед тем, как выйти с Марьяшкой в парк зажиматься, так и сказал себе: «Это в последний раз!»

Мы ограничились глубоким петтингом с эякуляцией. Это было на скамейке в парке за клубом.

Я спустил и ощутил, как опустел.

Целый вечер я бросил на алтарь кратковременного, притупленного наслаждения. И только получив этот момент, понял, как низко все это выглядело. Марьяшка, сопливая девчушка, которую я едва знаю, сидит, очумевшая от всего происшедшего. Не знает, обо что вытереть пальцы, перепачканные теплым семенем. Я развалился рядом, с расстегнутой мотней, отупевший и раздраженный тем, что все, блядь, так тупо – так плоско, блядь, что хоть бери да и плачь.. Снова то же самое чувство. Осознание, что во всех моих забавах нет ничего, кроме плоской пустоты. Мысленно спрашивал себя: «Что не так? Что изменилось? Почему я больше не могу быть тем, кем я был?» Нет ответа, только дубовая горечь.

Через какое-то время я встал, сказал, что мне пора домой и я, к сожалению, не смогу ее проводить. Марьяшка сидела, положив ногу на ногу, жевала жуйку. Такое впечатление, будто эта дуреха даже не поняла, что произошло. Безголовый обезьяныш с лакированным зачесом, в красивой маечке, в модных джинсах. Небось, лучший прикид в классе.

Она тоже встала, не прекращая мусолить жуйку. Чтобы хоть как-то отблагодарить, я приобнял ее за плечи. Наши тела были твердыми и непослушными, буквально одеревенелыми. Правую руку, с засохшей спермой, она держала перед собой, чтобы не испачкать блузочку. Обнявшись, словно калеки с фронта, мы похромали на светлое место перед клубом. Первой нам навстречу попалась Оля Вишенка, она как раз собиралась идти домой и искала, кому по дороге. Несчастная Марьяшка даже не знала, кто это такая. Марьяшка, дуреха малолетняя, прости, пожалуйста.

Вид заляпанной эякулятом (как выяснилось при свете) Марьяшкиной блузки в объяснениях не нуждался. Не осмелившись при Оле, и без того шокированной, поцеловать на прощание девятиклассницу, я поплелся домой.

Самая досадная часть этого вечера случилась уже возле моей улицы. Оля, которая шла за мною в темноте, окликнула меня. Во мне все похолодело, но я подошел. Мы немного поговорили – точнее, Оля говорила, я слушал – это продолжалось недолго. Если бы долго – означало бы, что несерьезно. Сердится, но простит. А тут уже все. Без вариантов.

Узнал о себе кое-что новое и неприятное (вид сбоку, так сказать). Заодно выяснил, отчего Оля, вместо того, чтобы готовиться к экзамену, пришла в этот вечер на дискотеку. Хотела помириться со мной и начать все сначала – только поспокойнее…

Везде творилось одно и то же. Люди словно взбесились. Везде, где я появлялся, взрывались ссоры, скандалы. У каждого ко мне находилась масса претензий. Все снова и снова повторялось. Везде проступал тот же привкус. Привкус дубовой горечи.

В те дни я много слонялся по лесу. Тупо лазил по обрывам вверх-вниз, пока ноги к концу дня не начинали дрожать от перенапряжения. Так я отвлекался от назойливых мыслей о том, что нет у меня в городе ни одной близкой души, к кому бы прислониться, кому бы поплакаться. Где мои друзья? Нет у меня друзей. Где мои подружки? Нет у меня подружек.

То ли волею незримой Силы, то ли из-за моей собственной глупости случилось то, что случилось – в Медных Буках не осталось никого, кто хотел бы иметь дело с таким псом, как я.

Еще раз, для самых одаренных:

Где мои друзья?! – Нет больше друзей!

Где мои подружки?! – Нет больше подружек!

Глава III

Как закалялась сталь

Много времени в то обильное грозами лето я посвятил играм с памятью. Наконец-то у меня появилось свободное время для исследований. Хотя если подумать – а чем это я был так занят раньше? Почему казалось, будто раньше просто некогда было со своей памятью возиться? На что я убил столько времени?

Без веселой компании дни казались долгими – почти что бесконечными.

Хорошо, что я не ссорился с лесом. Куда бы я тогда подался? Разве что пошел бы вешаться.

Память – неплохое развлечение, особенно если ты одинок. Когда нечего было делать по дому, я шел в свежесть гор. Находил приветливое место и проводил там всяческие научно-популярные опыты с памятью.

Мне было прикольно вспоминать. Как я уже говорил, сам процесс воспоминания для меня вполне телесный. Когда во тьме памяти вспыхивает воспоминание, меня пробирает особая дрожь. Чем более сложные задания даешь, тем больше уверенности, что дрожь проймет глубже. Сразу же напрашивается ассоциация с чем-то эротическим. Я бы уточнил: не столько эротическим, сколько оргазмическим.

Я слышал, в 60-х какие-то психи строили так называемые оргонные камеры. Это комнатки, обшитые фольгой, которые должны были концентрировать световой оргонный поток (чем бы он ни был) на человеке внутри. Если поток достаточно концентрированный, человек внутри испытает спонтанный оргазм. Говорят, были такие. На мой взгляд, оргазм от пребывания в оргонной камере ничуть не эротический. Он должен быть нелокализованный, тканевый.

Аналогично – дрожь памяти тоже оргазмическая, но не эротическая. Я тоже пробовал достичь пикового переживания, разродиться бурным оргазмом воспоминания, но едва приходило воспоминание, как призрачная щекотка, тотчас вибрации отступали и уходили сквозь пальцы.

Припоминание текстов, чисел, мелодий давало довольно слабые переживания. От воспоминания людей – человека как личности, как всей совокупности ее проявлений – по телу прокатывалась легкая вибрация; думаю, большинству она знакома. Самые острые впечатления приносило детальное припоминание целой сцены, с действующими лицами, интерьером, освещением и т. д. Чем полнее я ставил себе задачу припомнить действие, тем более бурным был отклик тела. Он порождал массу телесных ощущений, не приятных и не отталкивающих – а неидентифицированных.

Чудом не поленившись, я посмотрел в учебнике по физиологии, что там пишут про память. Ни черта не просек, кроме того, что память, по мнению ученых, хранится в голове. На страницах 273–275 автор плел что-то про молекулы РНК, про нейронные ансамбли и синапсы.

Скажите: если вы при поминаете вчерашнее утро, кто из вас слышит, как нейронный ансамбль песни и пляски исполняет фокстрот «Аллилуйя»? Возможно, кто-нибудь из ученых и слыхал. Лично я – нет. Зато я чувствую свои воспоминания на ощупь.

А теперь небольшая экскурсия на машине времени (кто не врубается – это я аллегорически про память).

Посмотрите, как изменяется человеческое тело – от рождения до старости. Сперва оно вбирает в себя опыт существования, разбухает от этого потока, как семечко, что выпрямляется в растение. Поток впечатлений от действительности проходит сквозь наши тела, развивает и меняет их, оставляя в складках времени песчинки Памяти. Так наши тела становятся видимыми, исторически и документально зафиксированными. Так личная память становится личным телом. А поскольку для большинства людей их тела – словно не свои, то и память их оставляет желать лучшего.

У кого возникли сомнения, пусть попробует потренировать мускулы, которые он никогда не использует, например бедра. Если после физкультуры у вас всплывет яркое воспоминание про давно забытые дни – я предупреждал.

В определенный переломный момент тело начинает стареть – но не потому, что поток существования слабеет, а потому, что в каком-то смысле тело становится недостаточно прозрачным для потока бытия. Оно зашлаковывается воспоминаниями-впечатлениями, которые мы не переварили и не пропустили сквозь себя дальше. Всякое отклонение от «золотых» пропорций тела указывает на диапазон неприятия ситуаций из нашего ежедневного быта. Болезни – тоже от низкой проводимости.

Как мы относимся к жизни, такое у нас и тело (или наоборот?). Порой достаточно поглядеть на человека как на тело, и уже понятно, что он из себя представляет.

После достижения критической точки зашлакованности поток впечатлений больше не развивает тело, а калечит его – пока в конце концов не приходит сами знаете что.

Тут-то, как заметили внимательные, и зарыта собака долговечности (а также и коротковечности).

Ну, это так, общая картина, которая вырисовалась из наблюдений за родными и близкими. Потому-то, повторяю, не соглашаюсь я с теми учеными, которые считают, будто память закодирована в молекулах, которые, словно иголка со смертью, кроются в рибосомах, которые заныканы в нейронах, которые спрятаны, в свою очередь, в голове и т. д.

Мое пояснение, понятно, упрощенное. Но если взять его как модель, становится понятно, почему так легко припоминаются одни вещи (им соответствуют незашлакованные, активные части тела), но совсем забылись другие (соответственно, затвердевшие, обесчувствленные участки). Онемевшая часть системы, точно так же, как и неразвитый мускул, не слушается.

Подумал-подумал я, да и разрешил ученым быть правыми. В самом деле, пускай будут синапсы, пусть звучат нейронные ансамбли, я готов поверить даже в РНК.

Я понял простую вещь – наша с наукой драма в том, что мы пребываем по разные стороны презерватива. Они подходят к этому извне. Распиливают кому-нибудь кумпол, вставляют туда термометр, меряют, взвешивают – исследуют, одним словом. Я же, наоборот, разглядываю всю систему изнутри, со всеми последствиями, а именно: упрощением, усложнением, подтасовыванием, перекручиванием, очковтирательством и прочими недостатками, присущими человеку с нераспиленной башкой.

Уверен: нам с наукой было бы о чем поболтать, если бы мы заинтересовались друг другом. Взаимовыгодное сотрудничество. Благодаря науке я мог бы открыть в себе то, что обычно спрятано от глаз – точно так же, как с помощью зеркальца можно узреть дырку в заднице.

В одной книжке я вычитал историю про почтенного мужа, профессора лингвистики из какого-то московского института. Подозреваю, у профессора тоже были перспективы заиметь феноменальную память. Но на беду – с ним случился перекос. Специфические расстройства психики – боюсь, они мне тоже могут угрожать, если не соблюдать техники безопасности. У профессора, вдобавок к прочему, развилась еще и болезнь Альцгеймера, однако она была только фоном.

Основной проблемой стал своего рода распад восприятия. Например, ему казалось, что перчатка – это не целостный предмет, а грандиозное нагромождение различных структур и качеств: волокон, отверстий, плоскостей, параболических контуров, векторов натяжения, тепла и покалывания. Чем дальше, тем больше измельчение. Порой у него наступало прояснение, и он снова воспринимал предметы цельными. Зато когда болезнь одолевала, профессор не мог выполнять элементарных вещей. Можно только догадываться, в каком жутком пространстве болтался этот бедолага: наедине с неопознанным, холодным и бесчеловечным Чем-то. Приходилось все начинать с чистой страницы, без учителей, рассчитывая исключительно на собственные силы и ведя отсчет от некоей точки в себе.

Я так и не узнал, чем закончилась эта история. Жив ли этот уважаемый лингвист и поныне, и если жив, то как себя чувствует? Мысленно передаю привет. С уважением, Петр.

Память можно описывать разными хитрыми моделями. Например, кое-кто уже задолбался разводить народ на то, что воспоминания – в ощущениях, то есть в теле. Только не тупо так – вроде бы, если кому-нибудь отрезать ухо, он забудет, как звали его отца[3].

Все это гораздо более тонкие сферы – даже не знаю, возвращаются ли оттуда человеческие слова… а если возвращаются, то похожи ли все еще на самих себя?

Поэтому попробую объяснить на пальцах. То есть – картинкой. Я заметил ее, листая учебники по психологии. И подумал: вот оно!

Посмотришь раз – и видишь молодую девицу. Глянешь снова – видишь старушенцию.

А что нарисовано взаправду?

Припоминать, по-моему, – это опознавать в хаосе чувств одну из картинок: дамульку или бабульку, воспоминание А или воспоминание Б. Действия, которые мы не можем припомнить, – это «утраченные» смыслы, которые мы никак не выловим из рисунка-загадки. А можно ли увидеть два изображения одновременно? Не видеть ни одного изображения, а видеть картинку-как-она-есть?

Вот теперь есть смысл рассказать про один эксперимент и его необычные результаты. Слушайте и смотрите.

Однажды я зашел довольно глубоко в лес; может, пересек межу Вовчуховского лесничества, да и вышел на Турковское. Дальше на юг, до Закарпатья, горы становились все более мощными, а заодно – голыми. Хребты их покрыты черникой и камнем, испещренным лишайником космических цветов: салатным, оранжевым, фиолетовым. Я любил и такое, но предпочитал лесистые холмы, где в прошлогодней листве бегут ручейки.

Именно в такой живописной местности я и остановился отдохнуть. Постелив на камень сложенный вдвое свитер, присел и слегка задремал. Еще раньше я замечал, что дремота способствует ярким вспышкам памяти. Стоило расслабиться, вжиться в место, как перед глазами сами начинали ползти воспоминания. Говоря языком рисунков-«загадок», моя память что-то беспорядочно «узнавала» в себе, и я следил за ее бесцельными играми внутренним зрением.

Стало интересно, что будет, если я буду удерживать внимание на нескольких воспоминаниях сразу.

Память вмиг включилась – мы с братом сажаем бархатцы, ему семнадцать, мне всего десять. Мои руки в грязи – брат льет воду в ямку, а я втискиваю туда корешок рассады. Воспоминание дышит свежестью. На небе – светлые облачка. Брат разгибается, оглядывается на окна кухни. И достает из кармана рубашки погнутую сигарету – я с Вишенкой в клубе, танцуем «медляк» под самодельную светомузыку. Удивленно (вижу перед собой, понимаю) припоминаю, что в зале почти все пьяные. Мне уже пятнадцать, я возбужденный: горячему пенису тесно в джинсах. Я опускаю руки с талии Вишенки немного ниже. Это не приносит утешения. Она тоже в тугих джинсах, и мои ладони ощущают лишь твердые карманы. Тогда я – решаю присесть на камень, так как чувствую, что уже изрядно утомился. Вытаскиваю из мешка шерстяной свитер. Складываю вдвое и застилаю место под задницу. Возле ног журчит тонкий ручеек, нежный, словно девочка, – не отпуская воспоминаний, отвлекаюсь на миг. Потрясен тем, что последнее воспоминание, возникшее всего четыре минуты назад, такое же далекое и яркое, как и те, которым год или пять лет. Снова погружаюсь в дремоту, и воспоминания изливаются сами собой, полные и насыщенные деталями, которых никогда не замечал: Василь пускает носом сигаретный дым и говорит: смотри, Петро, я дракон. Переживаю искреннее восхищение братом, меня поражает его взрослость и внутренняя правильность, мне очень нравится мой брат, а когда он курит эту сигарету, то вообще кажется человеком, изведавшим правду мира, легонько покусываю Вишенку за ухо и пытаюсь страстно поцеловать, мне очень хочется вывести ее сейчас же во двор и натянуть по полной программе, но Вишенка отворачивается. Кладет мне руки на шею, но отворачивает лицо, мне это не нравится, и я начинаю тупо закипать. Хочется заломить ей руки за – погружаюсь в воспоминание, вслушиваюсь в шепот воды в прошлогодних листьях, кайфую от желтого света, который не сверху мчится, а наоборот, лучится из-под земли – хочу вернуться назад в статус-кво, но ошеломленно осознаю, что не способен различить, какой момент – теперешний. Они все теперешние, они все происходят одновременно, каждый полный и живой, даже чувствую себя расщепленным на четыре независимых взгляда, каждый из которых – однозначно мой единственный. Звучит оглушительный, словно замедленный, металлический хлопок. Тяжелая вспышка голубовато-серого, от которой я весь содрогаюсь. Дезориентированный, не могу даже определиться, где голова, где яйца, но звонкий удар, пришедший откуда-то с расстояния в тысячу километров, оказывается ударом тела о землю – это ж надо такому случиться, чтобы я шлепнулся с камня, мордой прямо в ручеек! Меня било и трясло, тело затекло и кипело газировкой, в ушах звенело.

Прошла, может, одна минута с начала эксперимента, а показалось – прожил полгода.

Без видимой причины навалились тоска и отчаяние. Казалось, эти полгода (неужели это вправду длилось всего минуту?) я прожил совсем другой жизнью – яркой, полнокровной, реально-непостоянной. А теперь я тут и ничего не могу припомнить, не могу воссоздать это состояние насыщенности. Было очень горько. Я промыл глаза, протер шею, и стало немного яснее. Горы стали горами, а реки снова стали реками.

Тело щемило и страдало. Я чувствовал себя так, словно отходил после стресса с угрозой для жизни. Может, вспоминать – вредно для сердца? А что, если случится инсульт? Перевожу дыхание. Только что каждая моя клеточка была пронизана состоянием колоссального прозрения бесконечно важных вещей – а теперь это состояние бесследно растаяло. Появилось чувство трагической утраты чего-то истинно святого. Окутался печалью и скорбью о далеких берегах я.

Наверное, я потратил немало сил. Приблизительно четыре месяца – почти до конца ноября – со мной не происходило ничего такого, экстраординарного. Я отдался обыденности, посвятил время мирским делам. Помогал отцу, вежливо сидел на уроках. Правда, ни с кем не водился, зато и хамить перестал. Попросил прощения у всех, кто согласился меня выслушать. В общем, проникся настроением особого, святого смирения.

Такая вот была история с расщеплением.

Я твердо убежден: у каждого человека память может «оттаять» и возвратить себе утраченную чувствительность. Но для этого нужны: а) огромные усилия, которые сопровождаются б) огромными страданиями; в) кому в наше время интересно охотиться за ветром на таких невыгодных условиях? В душе я понимал, что далеко не каждому интересно терять время на призраки, «невидимые органы» и прочую белиберду. В самом деле, живем только раз, и делать это нужно, как писал кумир моего октябрятского детства Николай Островский: так, «…чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтоб не жег позор за мелочное прошлое, и чтобы ты, Петя, мог сказать нах: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение…»

Каждый сам выбирает, как жить и как не жить.

Поэтому я решил оставить людей в покое. Какими бы они там ни были – люди перестали интересовать меня. Каждый сам выбирает цель – я не мог обвинять их. Да и не было интереса этим заниматься. Только бы не «жег позор за мелочное прошлое». Они такие же, как и я.

Мы одинаковые.

Нас не за что жалеть.

Я окончил школу, хорошо провел выпускной. Мог ли я год тому назад вообразить, что смогу получить удовольствие от выпускного? О нет, я считал это ниже собственного достоинства – наслаждаться тем же, что и другие люди. Но теперь, когда интерес к людям пересох, я ощутил, что могу без всякого ущерба для собственного достоинства, без какой бы то ни было брезгливости общаться с кем угодно. Я даже обновил некоторые старые знакомства – правда, умышленно удерживал их незначительными в эмоциональном плане, но эти люди вправду были о’кей, они были мне по душе и чем-то даже импонировали.

Когда-то я боялся, что откровенность с человеком – залог того, что он использует полученные знания и нанесет удар в уязвимое место. На деле же оказался в парадоксальной ситуации – как бы глубоко я ни открывался, я не становился от этого слабее, а мой противник – сильнее. Да тут еще и выяснилось, что все поединки как-то прошли без моего участия. Противников не стало. Может, выветрились. А может, их и не было, этих противников.

Незаметно с меня слезла маска хитрого куркуля, который что-то там себе знает, но никому не скажет. Может, я и вправду что-то знал, но зуб даю: знание это никому, кроме меня, не надо, а кому надо, тому и откроется, рано или поздно.

Лето в нашей семье выдалось беспокойным. Неля без продыху скандалила с мамой относительно переезда в Тернополь к больной бабушке Вере, про которую я уже упоминал.

Кто-то из маминых родных должен был сидеть возле старушки, потому что та уже совсем ослабла, не могла себе даже поесть приготовить. По всем раскладам выходило, что настала мамина очередь. А мама, собственно, надумала ехать в Польшу на заработки, потому что с экономикой в доме стало совсем худо. Другое дело, что за кордон поуезжали и мамины сестры. Как ни крути, приходилось ехать кому-то из наших.

Тогда мама решила сплавить в Тернополь Нелю, так как та все равно засиделась в доме, двадцать третий год, как-никак. Неля, когда узнала об этом, закатила страшную истерику – в нашем доме еще такого не было. Женщины били посуду, кричали друг дружке нехорошие слова. Обе принципиально расходились в вопросе, кому важнее не ехать. Мама – понятно, она о семье думала. А у Нели, я так подозреваю, была тут какая-то большая и очень тайная любовь, от которой нельзя было отходить, как от грудного ребенка. Основным аргументом первой было: «Ты проститутка, только о себе и думаешь!», вторая соглашалась, но замечала, что если она о себе не позаботится, то кто же? Ей вон уже двадцать три, все подружки замуж давно повыходили, у иных уже по двое детей, одна она в девках. Ну и так далее.

В августе мама не выдержала. После изнурительного скандала она собрала вещи и прямо среди ночи, благословив нас словами: «Подыхайте тут», ушла из дома ловить машину до Тернополя. Неля сжала зубы и ничего не сказала. Было видно, что победа ей теперь казалась не такой желанной, как представлялось. Но ничего – расхозяйничалась, ощутила себя в доме главной, и все у нас пошло путем. Не подохли.

Дом опустел. Батя тоже покинул родное гнездо. Насколько мне было известно, поехал с дядей Зеньо в Закарпатье. Осенью там много работы, лишние руки всегда нужны.

Он сильно сдал, мой папаня, после распада СССР. Там, в Закарпатье, они с дядей Зеньо будут ездить от усадьбы к усадьбе, подрабатывать на виноградниках, а вечером все пропивать. Он тоже романтик, мой папочка, как и я, – забить на все, путешествовать в осенних пейзажах, бухать и вспоминать студенческие годы. Бывший геолог, кстати. С тех пор, как прекратились экспедиции на Север, чего-то в его взрослой жизни не хватало. Несомненно, чего-то не хватало, иначе с чего бы он так пил?

Брат переехал в Мукачев, жил там с подругой. Устроился в какую-то фирму охранником. Продавал налево какие-то электрошашлычницы. Надеюсь, он не крал их у себя на работе. Да нет, он не такой.

А еще осенью меня ждала армия.

Длительное время я готовил себя к моменту, когда придется пополнить ряды вооруженных сил Украины. С утра приседал, отжимался от пола, вечером шел на турник подтягиваться. Армия – это вам не шутки, слабаков там не любят. Когда «деды» начнут «духов» табуретками пиздить, придется за себя постоять.

Неле выпадало оставаться одной на хозяйстве. Она это поняла, только не могла пока врубиться, хорошо это или плохо. Наверное, были еще проблемы с той засекреченной любовью. Все выходило совсем не так, как она планировала, и ее это угнетало.

Надо отдать сестре должное, Неля показала себя не такой уж и беспомощной. Она открыла курсы подготовки к вступлению в широко разрекламированный колледж за городом – на следующий год там предполагался первый набор. Говорят, во Львове колледж уже пользовался успехом. Не знаю, откуда взялись деньги, но из интерната, что стоял бесприютным на окраине города, буквально за год ударными темпами сделали куколку.

От нечего делать – повестка что-то медлила – я пошел на строительство колледжа, спросил, не нужна ли помощь.

Меня взяли штукатуром. И башляли тут пристойно, почасово. Со мной в одной бригаде вкалывал Слон. А бригадиром назначили Витьку, представляете?

K сестре зачастили интеллигентные подростки из Стрыя, которых она подтягивала по английскому. С тех пор, как уехала мама, Неля изменилась до неузнаваемости. Изображала теперь из себе большую интеллектуалку, ходила по дому, накинув на плечи мамин платок. Даже голос, тон поменялся, стал, как у учительницы. На кухонном столе перед приходом учеников она выкладывала сборники стихов, авторами кверху – Зеров, Стус, Олена Телига. Я догадывался, куда она метит – хочет устроиться в колледж. Она баба с характером, куда хочешь пролезет, а если надо, то и кого хочешь протолкнет.

Подростки, которые наведывались в наш дом, все как один мечтали учиться в новомодной бурсе и все жаждали новых встреч со своей репетиторшей. В их присутствии даже мне к сестре следовало обращаться по-английски. Good morning, Peter. – Good morning, Nellie.

Подростки с большой охотой принимали Нелины угощения, просили another cup of tea, а потом закрывались вместе с учительницей в ee комнате. Сперва-то занятия проходили на кухне, но потом, наверное, Неля дошла до тайных параграфов, которые мне нельзя было слышать, и стала приглашать юнцов к себе в «кабинет».

Целыми днями оттуда неслось: «Май нэйм из Павло. Ай эм фоуртин йарс олд. Ай эм э скулбой».

– Уотс йуор фэйворит уэзер, Павло? – спрашивала Неля и хихикала.

– Э-э-э… Зэ уэзер из файн… ой, забыл… Май фэйворит… гы… Ой! Что вы делаете… Ай!.. – и после паузы, совсем отчаянное: – Ой-йо-йой!

На что Неля мурлыкала:

– Вуд йу лайк ту лик сам айс-крим ту, Павло? М-м-м-м… делишис…

Мама не приезжала, не звонила, не давала о себе знать. На Рождество тоже осталась с бабушкой.

Зато приезжал несколько раз Василько, спрашивал, не надо ли денег. Но мы, как ни странно, совсем неплохо управлялись с Нелей, даже лучше, чем было с родителями. Василь показал мне несколько приемов кунг-фу, научил правильно наносить удар. Он сказал: если я доведу эти простые удары до автоматизма, они станут такой же естественной вещью, как бег. Тогда я в армии буду самым крутым парнем и меня никто не тронет.

В десанте Василь освоил немало полезных вещей вроде того, как выжить в пустыне, если у тебя только пара носков (из одного можно смастерить ловушку для песчаных грызунов, а из другого – резервуар для воды).

Еще показал мне несколько новых аккордов и научил песенке про есть в Латвии маленький дом, он стоит на утесе крутом…

Ну и дальше там – про два финских ножа, про несчастную любовь и как брат укокошил брата. Но больше всего мне понравился припев:

Василь говорил, что это старая песня советских геологов. Его научил этой песне когда-то отец, теперь пришла пора Василю научить меня. Брата интересовало, как у меня дела с призывом. Пообещал договориться с людьми, чтобы меня направили куда-то недалеко от Мукачева. Я поблагодарил, но сказал, что повестки не получал. На это Василь посоветовал самому пойти в военкомат и не тянуть. И обязательно идти в десантники, как он. После чего снова уехал в Закарпатье, а мы с Нелей вернулись к мирному житью-бытью сестры и брата.

Появился папаша, живой-здоровый. Правда, немного побитый. Предупредил, что перезимует у товарища в Хусте. Переночевал и снова исчез.

Неля варила свой favourite onion soup и угощала им лопоухих отличников из Стрыя, а потом проверяла домашние задания: orally, of course.

Наконец утомительное ожидание надоело. Насчет армии Василь был прав. Лучше самому выяснить, как мои дела, и не терзать душу.

Я побрил голову, обул кирзовые сапоги и двинул в районный военкомат. Там спросил, почему не приходит повестка на мое имя. Какая-то девушка-секретарша, всего на несколько лет старше меня, долго разгребала папки с документами, водила пальцем по спискам, но не смогла сказать ничего утешительного или удручающего. Меня в реестре не было.

Наконец в общем списке мы общими усилиями надыбали кого-то с такой фамилией. Однофамильцем оказался мой брат.

Дело оказалось непростым, а у секретарши не было охоты вникать в наши семейные сферы. Я попробовал пояснить, что у Пяточкиных два сына – один, который значится, тот служил, другой – нет, но хочет, однако того другого, который еще не служил и которым являюсь я, брат того, который есть, почему-то нет.

– Если ты есть, то почему тебя нет? – брякнула девица и покраснела.

Бедняжа не могла понять, в чем ошибка. Если нет в списках, то ясно, что не служил, поскольку отсутствует в списках. Ее раздражало, что тот, кого не было в списках, стоял напротив и помогал ей самого себя, несуществующего, в этих списках искать. Проще было бы вообще удалить этого нахала из памяти. Тогда уж точно все было бы так, как в списках.

Наконец ее терпение лопнуло. Она категорически заверила меня, что все, кто учился в школе, приписаны к этому военкомату, а следовательно – занесены в списки. После чего прямым текстом посоветовала не надоедать ей, а поскорее идти домой. Даже начала называть меня Василем, будто я и есть тот бугай, который возвратился из десанта.

Я хотел было ляпнуть, что меня, может, не было на уроке, когда эти самые списки составлялись, – прогуливал, скажем, или вышел в туалет, но почувствовал: тут все гораздо серьезнее.

Такие странные дела. В списках не значится, а кто значится, тот уже отслужил. А кого нет, того и не может быть. А все, что не укладывается, надо забыть. И про братика младшего, единокровного, раба Божьего Пяточкина Петра Ивановича, ничего и не известно.

Такие странные, странные дела.

До конца зимы я работал в колледже. Все-таки это строительство в Медных Буках приключилось весьма своевременно. Каждый, кто бедствовал, мог найти себе работу – хотя бы мыть окна после побелки.

Зиму, которую я провел на работах, теперь буду вспоминать как очень спокойную, ровную пору своей жизни. Зима всегда для меня время затишья.

Меня часто посещали вычурные мысли. Например, что человеческое внимание похоже на магнитное поле. Или что человек завернут в пелену уже минувшего, поэтому и не видит теперешнего. На перекурах с другими штукатурами, чтобы не казаться непонятным, я строил из себя дурачка. Стал молчаливым, за день мог сказать всего несколько фраз.

Во время разговора меня пронизывало сюрреалистическое ощущение, будто я разговариваю с человеком, который отвечает сквозь сон. Я чувствовал себя очень легко – в этой стране полусонных никому не было до меня дела.

Я стал свободным, но ценой свободы было одиночество.

Глава IV

Моя бабушка. Хоботное

Неля собиралась замуж. Я познакомился со своим шурином, высоким костлявым парнишкой – смешным, веснущатым и кучерявым. Серьезный, интеллигентный, совсем еще юный Мирослав Полисун, очень приятно, будем знакомы. «Мирослав, – рассказывала Неля, – происходит из очень хорошей, очень порядочной семьи». А еще Мирослав прошел по конкурсу на должность преподавателя в меднобуковский колледж. А там, заверила Неля, зарплата – первый класс.

Я поинтересовался, как насчет самой Нели – ее на работу в колледж не возьмут? Неля повисла на юноше, глянула на него сладкими глазками и почти подтвердила: «Возьмут, обязательно возьмут! Правда, Мирка?»

Я хорошо знал эту шелковистую интонацию. Ох и страшная женщина моя сестра![4]

Со свадьбой надо было торопиться, поскольку молодые уже ждали пополнения. Главное – отгулять перед Великим постом, а то потом будет видно живот.

Мама, узнав, что у нее будет внук, сразу простила все обиды и вернулась домой.

Без предупреждения перед самой свадьбой появился отец. Он и Мирослав взаимно пережили легкий культурный шок, но это быстро прошло.

Все само собой наладилось.

В марте отгуляли свадьбу. Немного курило снегом, но старики говорили, что это молодым к хорошему ребенку. Хех, приколисты.

Молодого приняли в дом, и стало малость тесновато. А тут еще и у Нели пузо округлилось. Кроме того, кто-то срочно должен был ехать к бабушке Вере в село. Обстоятельства синхронно указали на меня, и в тот же день, всей семьей, порешили сдать бабулю на мое попечение. Деваться было некуда – сложил вещи в рюкзак, сбегал на вокзал, выяснил, когда поезд на Тернополь.

Домашние тем временем оценили, как это, оказывается, удобно для каждого, и испытали изрядное облегчение. На радостях устроили праздничный ужин – из деликатесов, что остались после свадьбы. Особенно радовалась Неля. Вечером я распрощался со всеми, а на рассвете, никого не разбудив, потопал себе на поезд.

Бабушка обитала не в самом Тернополе, а в селе Хоботное. От города это двенадцать километров асфальтовой дорогой (ходит автобус) или семь километров полем (пешком, что не так уж и много). Хоботное лежало в кругу лесонасаждений, за границами которого – сотни гектаров заброшенного колхозного поля.

А дальше, за полями – леса. Над Хоботным небо глубокое и бескрайнее. Земля сытная и благодатная.

Дорогой во мне заиграли веселые весенние мелодии. Так что из автобуса я высадился в игривом настроении. Всё мне улыбалось, и всё мне было в кайф. Шел по селу, насвистывал, пока не нашел знакомую с детства калитку.

Ко времени моего приезда бабуля уже вышла в полуфинал. За свою жизнь она немало попила крови и у дочек, и у зятьев. Но это было когда-то – еще до старческих болезней, до пенсии и слабости. Теперь на бабку смотрели то ли с иронией, то ли с плохо скрытым раздражением. Хотя ничего на это прямо и не указывало, родственники досрочно приписали ей старческий маразм, вероятно, руководствуясь принципом «око за око». Ведь и на склоне лет бабкиным любимым занятием оставалось говорить людям «все, что она о них думает». «Погоди-погоди, – шипела баба Вера точно так же, как и двадцать лет назад. – Появится твоя мать, я ей всё скажу. Всё, что про нее думаю».

Ой, баба Вера много кому успела сказать «всё, что думала». Потому-то дочери и рады были бы посылать из-за границы деньги тому, кто согласится обслуживать бабу Веру в качестве няньки. Но никто из тех, кто знал бабулю, не соглашался сидеть с нею ни за какие пфениги.

В хате не было телефона. Я знал, что бабушка вот-вот помрет, и для нее это тоже не было секретом. В условиях изоляции наше общение могло достигнуть незаурядной открытости.

Самое первое, про что я хотел спросить бабку, это когда она собирается помирать. Бабка долго изучала меня своими бесцветными, почти слипшимися глазками и закивала головой, словно нечто подобное как раз и предвидела. Скрипучим голосом сказала, что ничего иного от моей мамы и не ожидала. Кроме вот такого огорчения. Бабка выглядела злой и напряженной, готовой атаковать.

Я заверил ее, что я не огорчение, а наоборот, благословение Господне, ибо со мною она сможет по-настоящему расслабиться и поговорить на такие задушевные темы, про которые не посмела бы заикнуться даже перед своим батюшкой. Бабка снова смерила меня взглядом и покачала подбородком. На подбородке красовалась большая серая бородавка. Бабка сказала, что она голодная и чтоб я марш пошел на кухню и сварил ей супика, протер вилкой и накормил.

Что я и сделал. Нашел рис, прополоскал и сварил из него прекрасный суп-отвар, специально для старого желудка.

Бабка встретила суп и меня презрительным взглядом. Я сказал:

– Ешьте, бабуля, пока еще не померли, а то кто его знает, как там оно завтра будет.

И она съела все-все.

Так мы с нею и зажили.

Бабка вставала с постели не больше, чем на два часа, ну и еще при случае в клозет. Семенила все с той же палочкой, длину которой я часто недооценивал в детстве. Бабка мерзла, так что одним из заданий моего присмотра за нею было постоянно кутать ее в теплые платки и тулупы.

С утра у бабки была духовная жизнь: молилась, слушала Библию в моей озвучке. Отдавала предпочтение радостному Новому завету, более всего посланиям апостола Павла. Святой апостол Павел был бабушкиным любимцем, и она снова и снова просила зачитать его «Послание к коринфянам», с удовлетворением двигая при этом губами, словно смакуя каждое слово.

После обеда у нее начиналась жизнь мирская – бабка слушала прямые включения Верховной Рады по радио «Промень», дремала или просто лежала на кровати, снова молясь. Телевизор говорил, но не показывал – сгорела трубка.

Иногда она хотела посидеть возле окна – тогда я помогал ей залезть в высокое кресло, накрывал ноги одеялом и старательно отодвигал занавески, чтобы ей было хорошо видно.

Я ходил в город за продуктами, варил еду, а под хорошее настроение даже вытирал пыль с комодов. Бабуля однажды изрекла: «Тяжелый труд закабаляет человека, а легкий – делает его благородным». Ежедневно я, по ее повелению, подметал двор возле хаты и ощущал себя самым благородным существом во всем Хоботном. Из-за занавески выглядывало пергаментное лицо бабушки со странно затвердевшими чертами. Она не замечала меня. Немигающим желтым взглядом смотрела на пустую улицу и куда-то в поле, где набухало тучами небо. Наша хата в селе была с краю, дальше – несколько чьих-то наделов и бескрайние колхозные поля…

По вечерам, при свете ночника, мы с бабкой вели задушевные беседы про вещи настолько экзистенциальные, что нормальный человек от наших откровений немедленно сошел бы с ума. А бабушка не сходила с ума, поскольку у нее было твердое намерение умереть в здравом уме, а при случае высказать смерти все, что она про нее думает.

По большей части мы толковали про смерть. Мне хотелось знать, как бабка воспринимает факт, что вот-вот помрет. Сперва она всячески переводила стрелки: рассказывала про своих детей и все, что она про них думает; про смерть моего деда, богоугодного профессора Галушку, упокой Господь его душу, и все, что она про него думает; про политику и политиков (на сей счет у бабки мыслей было особенно много); про то, как все будут о ней плакать, а мы, самые близкие, не будем; про то, как за это нас Боженька накажет, а соседи осудят, и так далее. Когда же я волевым усилием возвращал беседу в нужное русло, бабка плакала.

Гм-м, убедительно звучит: «…как бабка воспринимает факт, что помрет». Факты – это нечто неоспоримое, независимое. Например, можно изменить наше восприятие фактов, но не сами факты. Они суть действительность. С фактами приходится мириться, иначе про тебя скажут, что ты живешь в фантазиях.

Говорят: «Только факты» – то есть только то, что не вызывает сомнений.

Каждому человеку придется умереть – это факт. С этого и начнем.

Бабкины хныканья я пресекал в корне. В первый же день пришлось заверить старушку, что никто по ней убиваться не будет. Она по-детски удивилась: «Как никто?»

«А так – никто», – отрубил я. Бабка снова расплакалась. В первые дни нашего знакомства она часто плакала.

Прибирая в кабинете проф. Галушки, царствие ему небесное, я нашел клепсидру. Когда бабка в очередной раз зашлась плачем, я вернулся с прибором и поставил его на столик у кровати. Бабка прекратила плач. Следила за тем, что я делаю.

А я просто переворачивал клепсидру, когда весь песок из верхней части пересыпался в нижнюю.

Бабка не выдержала. Начала требовать, чтобы я объяснил свои действия.

Я молча переворачивал клепсидру. Бабка увидела, что я не реагирую на нее, скривилась и затянула свое: «И-и-и-и-и… никто меня не люби-и-ит…»

Тогда я сказал, что один период пересыпания длится шестьдесят секунд. А она уже плачет в продолжение семи периодов. Ей это ничего не говорит? – поинтересовался я. Старушка всхлипнула, глянула безнадежно.

В полной тишине мы следили, как пересыпается песок из одной колбочки в другую. Потом бабка повернулась на кровати ко мне спиной и сказала, что будет спать. Погасив верхний свет, я оставил ее одну. Пошел в кабинет повозиться в библиотеке деда. Чертовски много интересного было среди этих книжек. Никогда и не думал, что книжки бывают интересными.

Дед Иван основательно работал с литературой – сразу виден был академический стиль. На каждой странице масса подчеркиваний: синим карандашом, простым карандашом, красными чернилами, да еще и комментарии на полях.

Я взял первую попавшуюся книгу в руки. Учебник по физиологии, тот самый, кстати, где я нашел когда-то «двойную» картинку. Решил отыскать ее. Книга сразу же открылась на нужной странице. Деду, наверное, этот парадокс восприятия тоже был по душе. Видно, что книжку часто раскрывали именно тут.

Рядом с учебником я заметил подборку альманаха «Наука и религия», дальше – брошюрку с перепиской К. Э. Циолковского со своим приятелем, писателем А. В. Луначарским. Брошюрка чем-то привлекла мое внимание. На внутренней стороне – незаполненный библиотечный штамп: «Кабинет кафедры философии Львовского госуниверситета им. И. Франко». Я открыл наугад и поинтересовался, что ж там такого дед наподчеркивал. «…Бесчисленные толпы почти бестелесных существ живут рядом с нами…» – писал Константин Эдуардович в публикации «Иная, более разреженная материя». Из брошюрки выпала вырезка из газеты «Известия». Заголовок подчеркнут красным, дважды: «В Калуге над домом-музеем К. Э. Циолковского часто появляются НЛО». К счастью, без фотографий.

Отдельно стоял целый ряд журналов и книжек по космонавтике. Видно, эта тема не на шутку волновала дедов разум. Содержимое полки дополнял репринт портрета, выполненного тушью, – Юрий Гагарин, со скромной, но светлой улыбкой первого советского человека в космосе. Что за странный фетиш из космонавтики?

Я выложил себе на пол штук десять книг для дальнейшего ознакомления. Пол у деда был застелен выцветшим плотным ковром. Другой, мягкий ковер висел на противоположной стене, сбоку от книжного шкафа. Над ковром, как раз посредине, за комнатой следила фотография деда в полоборота. С черной полоской в знак траура. Смешной лопоухий дедусь, типичный Галушка, ну копия мамы. Таким, наверное, вырезки про НЛО собирать на роду написано.

Под зорким профессорским оком я читал до трех часов ночи.

Я следил, чтобы клепсидра постоянно оказывалась у бабки перед глазами. Песочные часы вызывали у старушки беспричинное беспокойство. Когда она входила в комнату, где ее ждал текущий песок, то начинала тихо молиться и причитать. Она молила меня взглядом, она скулила – словно у меня была сила остановить этот бег песчинок. Но ни я, ни кто-либо другой, кого я знал, не смог бы остановить песок в клепсидре.

Кажется, к концу месяца это начало доходить и до бабки. Если считать в клепсидрах, на принятие этого факта она затратила не меньше 20 000 продуктивных переворотов.

То же самое, что 20 000 раз сказать песку:

Куплет совершенно в духе Степана Гиги, которого мы с бабушкой часто слушали вместе.

Мы продолжали наше общение, невзирая на слезы, крики и угрозы сдать меня в милицию. Изредка я деликатно напоминал бабуле, что я – единственный человек на Земле, пришедший в ее дом, чтобы готовить ей еду. Кроме меня, не было больше никого, кто смог бы и накормить ее вкусненькой тыквенной кашкой, и прочитать на ночь статью Мирче Элиаде про похоронные ритуалы – то, что ее больше всего должно интересовать.

Бабуля это поняла.

Ночами она часто вопила, что умирает. Однажды это было так.

На крик я сбежал на первый этаж, повключал всюду свет. Бабка вертелась на кровати, комкала простыни и шипела, точно выпускала из себя демона. Меня всегда привлекали такие зрелища. Скажу вам, на этот раз было на что поглядеть.

Наконец бабка обессилела.

«Не могу», – сказала она, переводя дух.

«Чего не можете?» – спросил я.

«Умереть не могу».

Я пожал плечами и пошел досыпать.

Наутро бабка переменилась. Когда мы завтракали, она сказала, что ночью ей было дано откровение. Я поинтересовался, какого рода это откровение и чего оно касается.

«Ты не человек!» – ответила она.

«Не человек», – согласился я.

Бабушка моей капитуляции не ожидала, поэтому даже растерялась. Наверное, полагала, что я буду отпираться и отбрехиваться, да убеждать ее в противоположном. А так моя реакция даже навеяла ей страх, потому что одно дело называть своего внука чертом и совсем другое – узнать, что твой внук и вправду черт.

Она пояснила, что я уже как бы не человек, но и не антихрист. Дескать, высшие силы послали меня приготовить ее душу к страданиям адским. Я подтвердил, что на самом деле являюсь определенной разновидностью нелюди, готовящей предсмертников к переходу.

Такой поворот внес в наши отношения нечто новое. Бабка смирилась с моим присутствием. Более того, теперь нелюдь с клепсидрой не вызывал у нее панического желания зарыться в перины и затаить дыхание, как это было раньше. Такие перемены я мог только приветствовать, ибо это был путь к принятию фактов.

Еще несколько дней бабка всячески адаптировалась к идее моей потусторонности. Наконец в один дождливый, камерный по настроению вечер – это было начало апреля – она начала понемногу рассказывать свою жизнь.

Мои дни в Хоботном были похожи один на другой.

Я готовил еду. Стирал бабушкино белье, крахмалил постель. Гулял за селом. Изучал остатки колхозных конюшен – за километр от Хоботного, посреди поля, заросшего полынью.

Познакомился с библиотекой деда, профессора Галушки, и выяснил, что дед мой был удивительно разносторонней личностью. Может, даже чересчур разносторонней. Его широкие интересы к знаниям граничили со всеядностью.

Вообще-то мой дед (странно, что я не вспоминал об этом) по специальности был математик. Сам я деда помню весьма приблизительно. Он умер, когда мне было лет пять, а может, и меньше. Припоминаю деда, и непременно появляется ощущение, будто мы были родственными душами.

В непогоду, когда на дворе нечего было делать, я просиживал у деда в кабинете. Пытался ощутить его стиль мышления, уловить его взгляд на мир.

Меня удивило, что, несмотря на широкую подборку литературы, многие полки на стеллаже были полупустыми. Словно книги оттуда куда-то подевались. Верхняя полка, где преимущественно держат словари и энциклопедии, вообще была пустой.

Поэтому вполне естественно, что однажды я попросил бабушку рассказать мне подробнее про моего деда.

– О-ой, тяжелый был человек, – сказала бабушка. – Гвоздь в стену вбить было проблемой. Только и умел, что книжки читать.

Она малость подумала, словно не знала, рассказывать или нет. Затянула потуже платок на подбородке и подвигала челюстью, поправляя вставные зубы.

– Ты только маме не говори, а то она рассердится, что я тебе это рассказываю. Это уж такое, – бабка показала рукою: как бы «неприличное». Про такое, мол, не говорят. – Но есть у меня грех на душе, Петрусь, должна тебе про него рассказать. Ну, может, не такой уж и грех, но душу мне мозолит. Слушай. Твой дед был придурок.

– Вот как?

– Ну да, натуральный придурок! На людях еще туда-сюда, «добрый день – до свидания», воспитанный, тихий. На базар сходить, в город поехать – это все мог. Но в семье непросто было его выдержать. Это все от этих книжек началось у него.

– От каких?

– Да от тех, что я спалила, – бабка равнодушно махнула рукой.

– А какие же вы, бабуля, спалили?

Бабка удовлетворенно хмыкнула:

– А почем я знаю. Какие-то спалила. Иностранные.

– Зачем же ты их спалила, жаба ты старая?! – Я наконец допер, куда делись книги с полок. По спине забегали мурашки. Кровь ударила в голову.

– Так ведь он их читал и дурел от того. Я ж знаю, ведь от них-то он и помер.

Смиряя сердцебиение, я спросил бабку, в чем же выражалась придурковатость моего деда. Она ответила, что дед говорил такие вещи, какие невозможно было слушать. Дед, оказывается, был малость не в своем уме.

Это началось у него после скандала на кафедре, где в результате подлых интрижек деда собирались уволить с должности, из-за чего у профессора Галушки и случился сердечный приступ. Дедушка был еще не старым, но после такой атаки стал болезненным и никудышным. Он написал заявление по собственному желанию и перебрался в Хоботное. Вскоре после этого деду стали мерещиться какие-то существа – не то черти, не то ангелы, тут дело темное. Сначала они приходили к нему во сне, и дедушка по ночам вскакивал весь в поту. Потом они стали докучать ему и днем, когда он укладывался подремать. Через некоторое время дед стал видеть «призраков» даже в ясном уме (впрочем, насчет ясности – это еще как сказать).

Бабка рассказала, что несколько раз доходило до того, что дедушка, отмахиваясь от чего-то невидимого, бегал по хате в чем мать родила. Родных при этом не узнавал, а если кто-то подходил к нему, он болезненно отбивался и плакал. Приступы, к счастью, были недолгими, и через какие-нибудь час-полтора дед успокаивался, словно ничего не было. При этом говорил с облегчением: «Ну все, отцепились наконец!»

– А вы доктору его показывали?

– Да куда ж, – махнула бабка, – да это бы такой позор был для семьи! Нам все в селе завидовали, что у нас хата такая большая, и что дети все, тьфу-тьфу-тьфу, выросли, и что дед твой до профессора дослужился… Небось, думали, что он кучу денег зарабатывает. Ага, завидовали, завидовали! Я это всегда чуяла. А если б дознались, что с дедом непорядок, знаешь, как бы засмеяли меня? Все бы мне говорили: «А шо, Верунька? Не схотела простого парня? Так вот имеешь теперь прухвесора!» Так что мы доктора не звали. Ну, твоя-то мама хотела его в больницу положить, чтоб ты знал. А я вроде чуяла, что оно само пройдет…

И через какое-то время – может, меньше чем через год – дедовы кошмары прошли-таки. Дочери, которые до того обитали в Хоботном, за этот год поразъезжались: которая к сватам, которая в город. Теперь к родителям наведывались разве что на пару дней, внуков показать. И то не без опаски – опасались, что у папаши снова «начнется». Но после нескольких нестерпимых месяцев вроде бы все у деда и впрямь прошло. Возвратился сон, и дед перестал доказывать, что за конюшней живут страшилища.

Я забыл сказать, дедова идея-фикс состояла в том, что «бабаи», которые его пугали до полусмерти, приходили из-за конюшни, из одичавшего, всегда затененного сада. Он рассказывал, что у них там «норы», из которых они вылезают. Вот такое он говорил, и не шутил, а всерьез говорил, да еще и брался переубеждать недоверчивых, и это пятидесятилетний мужчина. О том, чтобы пойти за конюшню, выкосить там крапиву, обрезать сухие ветки и навести порядок, не могло быть и речи, так боялся он этого места.

1

Х. Л. Борхес. Собрание сочинений. Т. 2. С.-Пб.: «Амфора», 2007. (Прим. перевод.)

2

Про события, случившиеся с остряком Курочкой (в миру Гладким Хиппи) и его друзьями, можно прочитать в повести «Поклонение ящерице».

3

Интересная идея по этому поводу есть у африканских людоедов. Поедая отдельные части тела жертвы, они считают, что перенимают этим ее опыт и силу. Но нам с вами это знать ни к чему, поэтому – оп-па, щелкнули пальцами! – все забываем!

4

Также о жизни Мирослава Полисуна и Нели Полисун (в девичестве Пяточкиной) можно прочитать в романе «Культ».