– Ради пользы богов можно нарушать любые запреты, – сказал я почти с уверенностью. – Спрашивайте дальше, наставник.

– О боги! – прошептал в страхе монах. – Что ты ко мне пристал? Что ты все выпытываешь? Все равно самого

– А может, я уже познал?

– Мантру Запредельной Мудрости не знаешь! Не можешь знать!

– О чем она? Может, вспомню…

– Если бы ты знал, то давно бы достиг полного просветления, выше которого ничего нет!

Хозяин Подвалов поспешно удалился, забыв попрощаться, а меня снова окружили бумажные книжники, возбужденно расспрашивая о подробностях нашей милой беседы.

– Похоже, я был прав, – сказал я без тени хвастовства. – Эзотерическое знание уже сидит во мне, только без посторонних вопросов я не могу пока его выделить. Например, что такое Запредельная Мантра?

Эти люди знали многое о даньчжинских тайнах, но Мантра была им неизвестна.

– Ее нельзя познать из книг или из жизни, – сказал Чжанг с благоговением в голосе. – Когда совершенный монах умирает, он передает тайное знание особым шепотом в ухо любимому ученику. И как только передаст, тот сразу становится совершенным восьмой ступени.

– Только знающий Запредельную Мантру может достигнуть полного озарения. – Тощий аскетичный Саранг мечтательно вздохнул и добавил с легкой грустью:

– Выше которого ничего нет…

Ночью, когда все отошли ко сну, я продолжил свои опыты. И не успел погрузиться в медитацию, как из моей любимой отдушины послышался голос Чхины:

– Пхунг! Где ты?

Обливаясь потом слабости, я полез к отдушине по бамбуковой жерди. И опять наши пальцы встретились посередине каменной норы, и опять меня будто электрическим током пронизало до пят. Чхина передавала энергию! Знала, что передать…

Она торопливо рассказывала о новостях. Теперь я был уверен: именно Светлое Пятно так непредсказуемо подействовало на тигра. Светлое Пятно и людоед – какое жуткое несоответствие!

– И его до сих пор не убили?!

– Подумай, Пхунг, за что же его убивать? Если бы все люди были с совестью, то Желтый не стал бы людоедом!

– Но ведь люди же! Пусть и без совести. Неужели надо убивать бессовестных?

– Наверное, надо, Пхунг… От них все беды. Воруют, врут, лес жгут…

– Да не можем мы в точности знать, у кого есть совесть, у кого нет! Пойми!

– Желтый знает!

– Послушай, Чхина. Людей воспитывают родители, монахи, соседи… Большинство, наверное, не виноваты, что стали бессовестными. Общество их заставило, сделало такими… Тут надо хорошенько разобраться. Поэтому…

– Я уже помогаю Желтому.

– Что?!

– К нам много чужих понаехало. Ищут Желтого с собаками и без собак. А я иду впереди всех и стираю следы Желтого, если увижу. – Чхина рассмеялась по-детски беспечно. – В меня даже стреляли, думали, какой-то новый зверь. Они теперь всех зверей убивают, как только кто зашевелится в зарослях… Будто и не даньчжины…

– Не смей этого делать, Чхина. Прошу тебя! Или тигр разорвет, или они подстрелят!

– Не разорвет. – Она хмыкнула. – Он же видел, как я следы стирала. И теперь сам научился.

– Мне страшно за тебя, милая моя. Не делай этого больше никогда. Обещай.

– О Пхунг! – прошептала она радостно. – Ты уже совсем-совсем любишь меня? Если любишь, вылезай из Подвалов. Ты же найдешь какой-нибудь способ остаться живым?

Утром я сказал монахам:

– Очень странно, что среди не имеющих своего мнения оказалось так много бессовестных. Желтый убил уже почти триста человек!

– Да, странно, – согласился удрученный Чжанг. – Ведь все даньчжины идут по Пути, завещанному богами, и вдруг такое.

Гигантское число жертв их не ужаснуло. Смерть – благо, дает шанс на более счастливую долю при перерождении. Неужели и это придумал Небесный Учитель из благих намерений?

Великий Даньчжин, грозный монарх суверенного гималайского княжества, был вынужден оторваться от важных государственных дел, чтобы прикончить «тхэского людоеда» – так в газетах всего мира теперь называли Желтого Раджу. Почему князь не оторвался раньше от своих дел? Злые языки утверждали, что людоед поначалу того не стоил, и только когда число его жертв стало приближаться к четырем сотням, престижность охоты на него перевесила текущую политику на весах государственной мудрости.

Великий Даньчжин добрался до монастыря без происшествий, если не считать, что в пропасть свалился автобус с придворными и репортерами. По случаю прибытия высоких гостей чхубанг был разукрашен электрическими лампочками, флажками, яркими лентами и стал похож на огромный увеселительный корабль, который каким-то чудом занесло в Гималаи.

Сначала был устроен молебен, потом – небольшой религиозный праздник с храмовой музыкой, танцами масок и хоровым пением монахов. Тхэ-чхубанг несколько раз за свою историю был религиозной столицей государства, поэтому здесь по традиции развивали технику специального пения, угодного богам. Будущих певцов тщательно выбирали среди детишек и десятилетиями учили произносить гортанные низкие звуки. Княжеские гости, в том числе корреспонденты иностранных изданий (не все же попадали в пропасть), прямо-таки ошалели, услышав медлительные гимны в исполнении серьезных мужчин в оранжевых тогах. Эти звуки превосходили человеческие возможности, монах мог петь в сверхнизком регистре на два и на три голоса. Человек-хор!

Потом им показали кое-что из настоящей йоги и даже зарыли Главного Сборщика Налогов в могилу до окончания охоты. Потом посетили храмовый госпиталь, где под бдительной охраной лечили тэурана.

Его фотографировали, пытались задавать ему вопросы, но он опять прикинулся умирающим, и чудодеи-лекари попросили князя приказать всем этим людям выйти вон.

– Но мне хочется его расспросить! – сказал князь с металлом в голосе. – Ведь вы его не потрясли как следует! И вообще, я забираю его. Не упрашивайте меня! Я хочу его увезти ко двору, чтобы показывать иностранным монархам. В конце концов, это в государственных интересах!

Он склонился к бледному лицу тэурана, щеки которого темнели провалами. Через щеки можно было пересчитать зубы – одного явно не хватало.

– Скажи мне… э… тэу. Каким способом ты убил так много тигров? И я для тебя что-нибудь сделаю. Если не ошибаюсь, ты убил тридцать восемь штук?

– Это легко, – прошептал монстр, – надо насыпать тигру соли под хвост… и тогда его можно брать голыми руками.

– Соли? – поразился князь. Потом понял. – Ты не знаешь, дурак, что я с тобой сделаю?

– Никто не сможет взять Желтого! – прохрипел монстр. – Только я знаю, как его убить! Запомните, только я! Запомните как следует! И потом приходите просить меня. Может быть, я и соглашусь.

– Какой ужасный тип, – пробормотал князь, с тяжелым чувством выходя из кельи.

– Что с него взять? – сказал Верховный Хранитель Подвалов, сопровождающий его по поручению Совета Совершенных. – Ведь это настоящий тэуран, а может быть, и сам Пу Чжал, князь тэуранов.

Монарх нервно передернул узкими плечами. В мистику он верил и не верил.

Праздник закончился грандиозным пиршеством. Столы в храмовой трапезной ломились от экзотических яств. Один из дотошных репортеров, потеряв блокнот, начал писать перечень блюд на рулоне туалетной бумаги мелким почерком. Так рулона, вроде бы, не хватило!

Во время пиршества приключился небольшой конфуз. Один из пьяных репортеров высморкался в национальный флаг суверенного княжества. Да, конечно, это был Бочка-с-Порохом по имени Билли Прайс. Его колонку читало уже немногим более чем полмира, и поэтому присутствующие монархи-охотники всячески ублажали его, ведь каждому хотелось прославиться более чем на полмира. И даже великий Даньчжин шесть раз пил с ним на брудершафт.

Когда Билли вытерся парчовой материей сорта «ким-хаб» (ничего красивее и дороже такой материи в мире не существует) с гордой эмблемой Сияющей Опоры Неба, все онемели. Спас положение сам князь, искусный дипломат. Он остроумно пошутил:

– Наш флаг старомоден, надо его поменять на шелковый, и сморкаться будет удобней.

– В шелковый даньчжинский я еще не сморкался, – честно признался Билли, и его повели под руки спать.

Возмущенные до глубины души «герои» задумали убить его по дороге в келью, но Говинд пресек эту самодеятельность.

– Пусть проспится, – сказал он угрюмо. – Я его сам убью. Во время охоты.

Но потом нахлынули еще более драматические события, и о Бочке-с-Порохом забыли. Никто не отвесил ему даже пощечины. И в этом обстоятельстве нетрудно было усмотреть некую закономерность, присущую для мира не имеющих своего мнения. По-видимому, в их национальные флаги можно сморкаться без всякой опаски.

Рано утром, когда Чхина умывалась над медным тазом, в дом вошли все три мужа, насупленные, настороженные. Их парчовые халаты были подвязаны боевыми кушаками, и у каждого почти под мышкой висел короткий меч в сверкающих ножнах – обычная экипировка придворных Великого Даньчжина. Грузные, могучие, усатые, они показались ей такими несчастными, лишенными ласки и любви, что в ее душе проснулось что-то вроде жалости. Она стряхнула воду с ладоней, сложив их лодочкой, поздоровалась по обычаю:

– Доброго урожая тебе, Пананг. И тебе, Баданг. И тебе, Чачанг. Давно я не видела вас. Это сколько же времени прошло?

В дверь за их широкими спинами протиснулся еще более широкий Билли Бочка-с-Порохом, увешанный кофрами, фотокамерами и амулетами.

– Что вы топчетесь, бездельники? – выкрикнул он бесцеремонно, смешав даньчжинские и английские слова. И сфотографировал удивленное лицо Чхины.

– Эй, зря ты стараешься, – сказала Чхина ему. – Я еще не причесалась, и у тебя ничего не выйдет.

– Он не понимает по-нашему, – пробормотал старший из братьев, делая с видимым усилием шаг к ней.

– Так объясните ему: мой взгляд испортит ему пленку, если я не захочу сниматься.

– Он совсем не понимает по-нашему, – пробормотал средний из братьев, приближаясь к Чхине. Младший, Чачанг, стоял бледный, не в силах тронуться с места.

Лицо Чхины стало гневным.

– А что вам здесь надо? Кто вас звал?

Пананг отважно схватил ее за руку, сжал до боли.

– Нам все известно, Чхина… Люди рассказали…

Она попыталась вырваться, но Баданг схватил ее за другую руку.

– Люди видели тебя с посторонним мужчиной!

– Толстые шакалы! – с ненавистью прошипела Чхина, перестав вырываться. – Так знайте! Я люблю Пхунга!

– Разве можно любить чужого человека? – закричал Баданг. – Без согласия богов?

– Но я все равно люблю! И убирайтесь из моего дома!

– У тебя больше нет дома, – сказал без крика Пананг. – И жизни нет.

Он ударил ногой Чачанга по коленной чашечке, тот вскрикнул и кинулся к Чхине. Захлестнув ее длинную напряженную шею шелковой удавкой, зарыдал:

– О Чхина, прости…

Разгоряченный Билли метался вокруг них, щелкая с бешеной скоростью всеми фотокамерами. Его длинные неопрятные волосы, наэлектризовавшись «страстью дела», стояли дыбом.

Когда женщина уже хрипела и билась в агонии, в дом ворвался Говинд и черенком плети сбил с ног Чачанга. Старшие братья выхватили клинки.

– Все же было по закону, «герой». Разве ты не знаешь? – Пананга трясло от возбуждения. Острие клинка металось перед глазами Говинда.

Билли, щелкнув со вспышкой в последний раз, пытался улизнуть, но запыхавшийся от бега Джузеппе столкнулся с ним в дверях – и вот уже репортер катился с грохотом и воплями по крутым ступеням, сопровождаемый восторженным лаем немногих оставшихся в поселке собак.

Увидев Джузеппе с карабином в руках, Пананг спрятал меч в ножны.

– Так… – сказал он, вымученно улыбаясь. – Все понятно. Нам говорили, а мы не поверили, что и вы… тоже с ней…

Говинд с силой взмахнул плетью, Пананг успел закрыться руками – от парчи полетели клочья.

Говинд и Джузеппе сидели у постели Чхины, когда за ними пришли усатые молчаливые ребята из Службы Княжеской Безопасности.

– За что? – спросил Говинд. Ему не ответили.

– Чхину нельзя здесь оставлять, – сказал им Джузеппе.

– Никто ее не тронет и не задушит, пока не встанет на ноги, – ответили ему. – Пусть лежит здесь.

Говинд посмотрел в непроницаемое лицо говорящего.

– А ты ничего не боишься? Подумай.

Усатый молодец неторопливо снял с пояса никелированные наручники и вдруг ударил ими по лицу Говинда.

– Нашел кого пугать. Дурак. Говинд захлебнулся кровью.

В горных лесах шумел осенний листопад. Небесный Учитель взял горсть листьев и сказал ученикам:

– Запомните. Мои истины – всего лишь эта горсть. Других истин столько, сколько листьев у вас под ногами. Ищите их. Суть моего учения не в том, чтобы поклоняться богам, а в том, чтобы стать ими…

Еще одна поразительнейшая притча! Неужели все они созданы «интуитивной мудростью»? В состоянии полнейшей жестокой бессамости?

И я снова и снова пытался достичь психического уровня гениев далекой древности – через опыты с бессамостью. Я жаждал полного просветления, когда приходят «божественные откровения». Я комбинировал все свои знания, использовал аппаратуру «чемодана» и был, по-видимому, на грани помешательства.

– Хватит, Пхунг! – шептали монахи. – Ты себя убьешь! В твоих железках – злые духи, мы их видим по их плохому сиянию…

– Но ведь Небесный Учитель был уверен, что все, кто не рабы, могут стать богами! – говорил я вслух самому себе. – То есть на его уровень может подняться любой! И он завещал людям именно это – подняться на уровень гениев. Он требовал этого от своих учеников и последователей!

– Ты не правильно говоришь, Пхунг, – поучал чопорный Саранг. – Из священных притч нельзя делать выводы, присущие Чужому Времени. В притчи надо верить не умом…

– Неужели все дело в Мантре Запредельной Мудрости? – бормотал я. – С ее помощью совершенные и выходят в полное просветление. Что-то произнес, что-то сделал, что-нибудь съел, выпил, проглотил – и, пожалуйста: интуитивная мудрость. Мистика! Не желаю принимать такое решение. Я еще не свихнулся.

– Свихнулся, свихнулся, Пхунг! – строгий голос Саранга. – Может, тебя полечить от безумия?

Все свои биоритмы я поломал. Мозг мой был постоянно возбужден, поэтому и сон пропал… Я мучился над проблемой. И это было трудно назвать радостным предчувствием открытия или вдохновенной ездой в незнаемое. Я уже доподлинно знал: инсайт, озарение через бессамость – это животное состояние, способность животных, сохраненная людьми. А даньчжинские мудрости постоянно мне диктуют, что инсайт так могуч и непостижим, что способен на все, все, все.

Я прошел по дороге, указанной даньчжинами, и уперся в стену с маленькой волшебной дверцей – Мантрой Запредельной Мудрости. Но я уже подозревал, что это ловушка для таких, как я. Можно жизнь положить на добывание Мантры – откроешь дверцу, а там лишь кучка листьев, превратившихся в труху.

Выходит, я должен идти не через бессамость, а, наоборот, через возбуждение самости – нравственной и творческой сути. Грубо говоря, не через правое полушарие головного мозга, а через левое.

С Чжангом тоже что-то происходило – поскучнел, замкнулся. Однажды, решившись, спросил жалким прерывистым шепотом:

– Пхунг… как ты думаешь… пустил бы нас Небесный Учитель в свою общину?

Я посмотрел в его слезившиеся нездоровые глаза.

– Ты сам уже понял, Чжанг. Верно? Ни за что бы не пустил.

– Значит… все было зря? – Он окинул долгим взглядом туго набитые стеллажи, уходящие во тьму. – Как же теперь?

Нижняя губа его задрожала.

Да, здесь все было пропитано запахом рабства, несмотря на то, что его «навсегда и окончательно» отменили в прошлом году. Корни его – в даньчжинской истории, ясное дело. Но что именно там происходило, как закладывался идиотизм XX века (видеть в рабе идеал), попробуй теперь выяснить.

Голову можно сломать от нагромождений и переплетений цветистых мыслей древних книжников. Арабесковая пестрота – старинный способ камуфляжа и замены сути. Что даньчжины камуфлировали? Национальные неприятности?

Раб… Подневольное несчастное существо, предельная жертва насилия (за этим пределом – только смерть). Ненавидеть его? Впрочем, религии всегда обожали его и до сих пор обожают. У Омара Хайяма: «Заполняют мечети и церкви рабы»… В дословном переводе «ислам» – «покорность». А у христиан? «Блаженны терпеливые». «Если ударят по щеке, подставь другую». «Пока не станете как дети, – сказал Иисус Христос, – не попадете в царство бо-жие».

У многих народов слово «раб» входит в ритуалы, в имена и фамилии как индекс «хорошего качества». Многие историки говорят о рабах как источнике бунтов, социальных и нравственных движений.

А вот Небесный Учитель – упрямо стоит на своем. Как уничижительны его притчи о рабах! К примеру, посватался разбогатевший раб (оказывается, были и такие) к хорошей добродетельной девушке. Поженились. Увидев, как муж с жадностью поедает пищу (даже горячую!), жена спросила: отчего такая спешка? Муж загадочно помалкивал, но как-то сообщил: его деды и прадеды всегда быстро ели, вот и он, подражая им, торопится… И даньчжинский бог комментирует байку: разбогатевшие рабы не отличают добро от зла, они совершают дурные поступки и не испытывают при этом стыда. Они уверены, что так и надо жить, потому что так жили их предки. И ведут себя подобным образом до самой смерти, не в силах от этого отказаться…

У Ибн-Туфейля костяк «черни» составляют не бедняки, а те, кто стяжают богатства и добиваются высоких должностей, используя даже религию в корыстных целях.

Аристотель отличал активный интеллект от пассивного, который может «всем стать». Под принуждением, конечно, стать – так как пассивный.

Ибн-Рушд писал, что «сказки» Корана воспитывают в людях лжедобродетель, поскольку человек все делает исключительно в надежде, что в раю ему сторицей возместят ущерб, понесенный в жизни. Да и набор благ в раю показательный – яства, напитки, гурии…

Классические цитаты из Монтеня, выбитые на фронтоне Международного Центра НМ: «Кто рабски следует за другими, тот ничему не следует. Он ничего не находит, да и не ищет ничего…» «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред»… А в школьные времена мы, ученики, выкрикивали хором, бунтуя против фарисеев-педагогов: «Душа ублюдочная и низменная не может возвыситься до философии!» Это тоже – Мишель Монтень. И в тон ему Вольтер: «Всюду слабые ненавидят сильных и в то же время пресмыкаются перед ними… Человеческое общество, коим правит произвол, похоже совершенно на стадо подъяремных волов, работающих на хозяина». Он вложил в уста литературному Магомету поразительные слова: «Я царствовать над миром должен, если о человеке вспомнят, мне конец».

И еще Кондильяк, Толстой, Достоевский… Великие люди, как сговорившись, толковали об одном и том же. Не жалость к несчастным рабам, не восхищение их созидательной мощью, а презрение и уничтожение рабского духа в веках, полное неприятие его без любых компромиссов. Они точно познали, осмыслили, превратили в свое убеждение: раб революций не совершает, он превращает все в абсурд. Истинный раб – главное зло на Земле, останавливающее мысль и прогресс.

Великим людям было важно осмыслить феномен рабов и толпы. Должно быть, всегда и везде это является порогом нравственного знания, за которым и начинается настоящий путь, для каждого свой. Не одолеешь порога – не будет ошеломляющих открытий, не будет гения…

И снова Хайям:

«Если сам ты не раб и рабов не имеешь,

Ты счастливец, каких и не видывал свет».

Вот почему я не в силах вырваться на уровень мудрости древних – во мне что-то есть от презренного раба? Ведь так трудно мне даются разговоры и мысли о рабах и толпе! Мой мозг все еще поражен изжившими себя табу? Меня тянет к бессамости, мифам, религиям, меня волнуют их тайны и необъяснимое обаяние всего отмершего. Я сам лезу в хомуты и подвалы, разумеется, ради великих наград – неизвестных истин. Пусть ради истин, но я торгую своими страданиями, своей сущностью, свободой. Я впустил в себя раба, и давно впустил! Или он всегда был во мне?

Как герой Тома Шарпа в «Грехах предков» – вроде бы страшный бунтарь, «маньяк-разрушитель», а на самом деле рабски верный запретам и условностям викторианской ушедшей эпохи…

Когда я писал свою диссертацию, то перевернул горы современной литературы, искал гениальное предвидение монстроопасной глобальной ситуации. И кажется, мимо меня проскочило главное – ведь многие писали о приметах рабского сознания в обычном человеке!

Свидетельства многих из многих – знаменитых, известных, малоизвестных, совсем неизвестных… Братство по мысли, тип какого-то мышления или сознания, чувствительного к истинам, кто-то из них, наверное, будет в числе Учителей рода человеческого. Может, уже есть, только мы своими заторможенными в функциях мозгами понять их мысли не можем. Не хотим. Случай не представился.

И может, кто-нибудь из них научит нас, наконец, как изжить из себя раба? Или каждый должен сам найти свой собственный способ?

«Сущность любит честных», – сказал Небесный Учитель.

Может, в этом все дело?

Я собирал аппаратуру по нужной схеме, Чжанг с убитым видом следил за моими руками и вздыхал. Проблема рабства допекла и его, он находился у «вечного порога».

Мне понадобилось ювелирно разрезать крохотную кварцевую пластинку, и Чжанг сходил в сокровищницу за алмазом. Это был чудесный кусочек голубоватого льда в оправе из золотых лепестков. Мы разрезали кварц, с хрустом надломили – получилось почти удачно.

– Инструмент пусть будет у тебя, – сказал я Чжангу. – Еще понадобится.

Монах надел перстень на палец, чего раньше он никогда бы не сделал. И прошептал с горячностью:

– Пхунг! Только честно… Ты… ты можешь это самое… О боги! Ну, создать… своим аппаратом мнение? Мое мнение?

Меня неожиданно растрогали его слова. Как ни давили его душу бессамостью и подвальным бытием, не умерло в нем Светлое Пятнышко личностных качеств. Я обнял его.

– Чжанг, дружище! Твое мнение не надо придумывать или создавать. Оно есть в тебе! Освободи свой разум от бессамости…

– А чувства? Ты же говорил, и чувства…

– А чувства пока не надо освобождать. Для начала пойми разумом, просто логически, что тебе надо выйти из Подвалов.

– Какие ужасные слова ты говоришь, Пхунг… «Жизнь – это Контраст» – говорится в постулатах

НМ. Усиливая контраст, усиливаем Жизненный Потенциал. Я должен добиться предельного возбуждения каждого из полушарий головного мозга и разрушить «стену непонимания» между этими двумя Супертипами Мышления, объединить их единой целью. Не будет Цели, будет борьба полушарий, разрушающая Светлое Пятно. Обязательно одно полушарие сожрет другое. Вся хитрость эксперимента в том, чтобы наполнить центры осознания Цели дополнительной энергией за счет разницы потенциалов между обеими стихиями. Внешняя энергия просто убьет меня. То есть я должен достичь гармонии двух враждебных максимумов. Это и есть пик творческих возможностей или, какя полагал, даньчжинской ануттарасамьяксамбодхи, гипотетически полного просветления, по-видимому, не известного современным даньчжинам.

Я так и объяснил монахам: хочу совместить вершины обоих видов познания, чтобы «увидеть» Небесного Учителя.

– Твоя голова лопнет! – Чжанг дрожал, как в лихорадке. – Ведь ты не совершенный…

– Не позволим, – сказал Саранг, «идеальный даньчжин». Я удивленно посмотрел на него, и он застыдился своих «грязных» слов.

Я сделал необходимые приготовления, облепил себя присосками и проводами, сел на коврик в позе лотоса, привел в норму дыхание и пульс. Прижав язык к небу, сконцентрировал сознание на пламени светильника…

Монахи уселись вокруг меня и превратились в изваяния. Щелкнул автоматический выключатель, все разом вздрогнули…

Настал все-таки момент, когда я воспарил в мире светлых истин. Вначале я ощутил ровную сильную радость, ощущение того, что постижение истин дается мне легко. Нечто подобное испытываешь в чудесные мгновения, когда доходишь своим умом до решения труднейших задач.

И я увидел себя и в то же время не себя – тщедушного, жалкого, сидящего в каких-то знакомо-незнакомых пещерах-подвалах. Я разглядел-ощутил разбитое лицо с разорванными мочками ушей – чья-то злобная рука вырвала из них кольца-серьги. Я мгновенно познал его-себя сидящим в созерцании великих мыслей и бредущим по камням, пахнущим раскаленной пылью. Я физически осязал людское море, замершее при звуках негромкого голоса… Даньчжинский Учитель…

Оказывается, ты не был ни князем, ни принцем, а всего лишь – простым переписчиком храмовых текстов. Ты многие годы осмысливал суть писаний, следуя мыслью за рукой – чудесный метод постижения сути! Ты стал подвальным мудрецом. В тебе проснулось чувство логики, оно неминуемо просыпается, когда мозг в постоянной работе. И ты пришел в великое смятение от нелогичностей-ужасов жизни.

Тебя мучили вопросы, которые мучили многих. Но многие не могли переступить черту – тогда нужно было бы потерять все. Ты же снова изобрел аскетизм, погрузился в эгоизм отшельничества, чтобы сохранить мысль. Потеряв все, ты ушел дальше других. Ты стал Великим Критиком своего времени. И хлебнул сполна из горькой чаши. Через собственные страдания познал боль мира. Ты стал Великим Мучеником…

Почему всеблагие боги создали страх и страдание? – спрашивал ты. Откуда извечная вражда племен и народов? Откуда голод, болезни, войны? Откуда вечное уничтожение свободного духа? Откуда крепкие канаты, привязывающие благие помыслы мудрецов к грубым коновязям?

Ты искал объяснение мира. И начал создавать Свою Концепцию – как мог, как умел, как позволяло Время. Ты стал ВЕЛИКИМ УТОПИСТОМ, задумав изменить мир хотя бы в мыслях, просто в мыслях, без чего не может выжить творческая душа – суть человека. И ты начал с главного – убил Старых Богов, религию Своего Времени. Ты сделал поразительный вывод: истинное благо – не в создании мира страданий, а в уничтожении его, не в служении богам, а в нравственном совершенствовании человека. Нравственность должна править миром! – постиг ты. Не в религиях и богах, а в самосовершенствовании спасение человека! – постиг ты. И завещал ненависть ко лжи, воровству, к одурманиванию разума, к излишествам в еде и развлечениях, к золоту и богатству. К желаниям, затмевающим разум… И любил все живое. И уважал целомудрие и смелую мысль.

У истоков даньчжинского монстризма стоял светлый гений. Обалдеть можно! – сказал бы Джузеппе. Хороший человек выпустил в мир двуглавое чудище – Бессамость и Покой. Но не мог же ты требовать от людей предельного рабства! Наоборот, ты возбуждал в них чувство гуманности, самотворения души – ты закладывал основы личности! А через два с половиной тысячелетия все наоборот – свирепое требование быть без «я», без желаний и мыслей, без своего выстраданного мнения.

Может, беда твоя в том, Даньчжинский Учитель, что строил ты из кирпичей, взятых на руинах? И потом кирпичи проросли, словно кокосы, сложенные грудами в мелководной теплой лагуне? Или виной тому пресловутый износ истин?

Изношенные истины… Они встречаются на каждом шагу. Они видны в хроническом недостатке качества, гениальности. Их легко увидеть в поступках фанатиков всех рас и народов. Честные фанатики надели на мораль рубище аскета. В проявлениях красоты и чистых чувств стали видеть грех. В военной Японии запретили кимоно и поцелуи. В Иране наших дней ввели чадру, в Пакистане – публичную порку, средневековые казни, шариатский суд. Все народы прошли через это, а многие еще в пути. А ведь у каждого народа с незапамятных времен были свои Учителя. И все они изобретали, как могли, Научное Сознание, ибо очень просто увидеть изъяны Стихии Чувств – только нужно быть честным и чуточку смелым, чтобы не убояться того, что видно невооруженным глазом.

Они, Учителя рода человеческого, подтолкнули разум к научному познанию, потому что знали и чувствовали, что религиозное сознание – тупик. Находясь в гуще религий, бились над неразрешимой в тех кипящих котлах проблемой Светлого Будущего для всего человечества. И все они на удивление шли одной и той же дорогой, вечным путем искателей истин – от недовольства честного разума к созиданию своих концепций.

…Немощный улыбчивый старичок удалялся во тьму веков. Под его босыми растрескавшимися ступнями вздрагивали какие-то странные глыбы. От горизонта до горизонта – одни только глыбы.

Наверное, и я буду в старости таким же – суетливо шагающим куда-то, пришептывающим на ходу, не обремененным ни страстями, ни имуществом, ни высшими авторитетами. И открывающим преждевременные истины?

Нет, нет, я уже таков, я – он! Я слился с ним, настроился на его волну. Я вошел в суть явления – так это должно называться. Теперь его мысли – мои мысли. Наши общие. И общие для множества людей, для какого-то типа мышления… И, может быть, поэтому я физически ощущаю, как с каждым шагом старичок приближается к беде.

Вот он остановился, чтобы передохнуть, поправил на морщинистом плече ветхую тогу аскета, обернулся – и меня сковал ужас.

Лик «Неизвестного проповедника из Сусхара»! Это я в будущем?! Мое лицо станет маской монстра?!

Я потерял сознание.

Когда армейские рации сообщили о выходе загонщиков на исходные рубежи, Великий Даньчжин взобрался по приставной лестнице на любимого слона и уже сверху пошутил насчет сиятельных и охотников в объятиях чухч. Затем записал на магнитофон один из своих удивительных экспромтов, переполненных глубоким смыслом:

Рано или поздно исчезнут с лица Земли многие народы и государства, затеряются в веках создатели религий, философий, политических учений. Но имя победителя суперлюдоеда останется в Истории. Как остались Георгий Победоносец и сэр Корбетт[4].

Вот почему Небесный Учитель выбрал нас.

И жестом руки запретил вполне естественные после такой речи крики и аплодисменты.

И вот любимый слон Великого Даньчжина ступил с осторожностью и недоверием на качающийся мост, отремонтированный саперами. Босоногие погонщики вели его за разукрашенный хобот. Обычно лучший из слонов доверял им без раздумий, а тут вдруг уперся, потом поднял хобот и затрубил с такой силой, что раньше срока поднял монастырский народ на утреннюю молитву.