Глава 9.

Ненормативная лексика — грозное оружие советских летчиков

Осенью в Корее и Южном Китае по ночам идут сильные дожди. И американцы, и мы обнаружили, что по утрам после этих дождей не работает бортовое оборудование: радиостанции, высотомеры, радиокомпасы… Приходилось ждать два-три часа, пока приборы высохнут. Утром появлялось яркое солнце, и примерно через три часа работа оборудования восстанавливалась. Американцы немедленно стали применять для радиотехнических станций узлы, покрытые тропическим лаком.

Моя «Сирена», как и все другие приборы, после тропических дождей переставала работать. Дальность действия станции с 10 километров падала до 1—1,5 километра, а то и вообще до нуля. Нужно было срочно что-то предпринимать. Я пытался покрывать лаком, изолировать входную часть, но это не помогало.

Однажды после сильного дождя, когда выглянуло солнце и стало не только тепло, но и жарко, мимо наших самолетов проехала китайская тачка. В ней стоял котел с рисовой смолой, рабочие переливали ее в огромный чайник и заливали щели между восьмигранными бетонными плитами, которыми было выложено все поле аэродрома. Щели заделывали, чтобы железобетонные плиты не смещались и поверхность взлетных полос была ровной.

Доведенный до отчаяния своими экспериментами, я попросил китайцев остановиться, отвинтил на самолете станцию, держась за кабель, идущий к антенне, опустил «Сирену» в кипящую смолу (конечно, без внешнего кожуха). Я уже завершал процедуру, когда появился командир полка подполковник Банников, хозяин самолета, с которого я снял станцию. Он расстроился:

— Ну зачем вы это делаете, инженер? Станция наверняка выйдет из строя. Уж лампы в ней наверняка полопаются. Взяли бы какую-нибудь другую станцию…

Я его успокоил и сказал, что, если станция выйдет из строя, я тотчас же поставлю ему новую, резервный комплект у меня был.

Когда станция остыла, мы натянули на нее кожух и поставили на самолет. «Сирена» работает! Ничего с ней не случилось, даже лампы не полопались. То же самое мы проделали со всеми остальными станциями, и ни одна из них не вышла из строя.

Наутро после сильнейшего ливня на всех самолетах все радиооборудование молчало. А наша станция работала отлично. Дальность ее действия была, как и прежде, 10 километров, и никакая влажность ей не была страшна.

Я тут же поехал на КП и сообщил в 108-й НИИ, что станции нужно заливать смолой. Конечно, в этом случае о каком-либо дальнейшем ремонте неисправной станции и речи быть не могло — весь монтаж был залит смолой, и неисправную станцию надо было просто выбросить и заменить новой. Но за все время применения станций в Корее не было ни одной поломки.

В 108-м НИИ получили мою радиограмму и приняли меры: специалисты института стали опускать весь блок в смолу и заливали его полностью, превращая в смоляной кирпич.

С тропической влажностью мы покончили, дела шли хорошо, станции работали замечательно. Ни один самолет, на котором была установлена «Сирена», не был ни подбит, ни сбит. Летчики называли ее «товарищ», что характеризовало отношение летчиков к нашей технике.

Но то, что летчики в воздухе друг другу говорили: «Товарищ предупреждает — сзади „Сейбры“!» — было небезопасным. Я пытался им растолковать, что, подслушав их в эфире, американцы поймут, что у нас есть какое-то оборудование, предупреждающее пилотов о появлении самолетов, и постараются что-нибудь предпринять, например, станут выключать прицел и подходить к нашим самолетам с выключенным прицелом, тогда их будет трудно обнаружить. Но мои увещевания не помогали.

Тогда я пожаловался командиру корпуса, но генерал Лобов сказал, что, даже если американцы выключат свои прицелы и будут атаковать МИГи без прицелов, вряд ли у них что-нибудь получится. Во-первых, их летчики обучены стрелять только с прицелом, а без него они просто не попадут в цель, а во-вторых, если они выключат прицелы и будут включать их только перед самой атакой, то сбить МИГ практически невозможно: если летчик знает, что его атакуют даже с самой малой дальности, он мгновенно делает небольшой маневр, и вся синхронизация в американском прицеле нарушается — прицельные метки тотчас же побегут в разные стороны. Но поскольку я уж очень настаивал, генерал пообещал вызвать вечером командира полка Шестакова, в полку которого летчики особенно часто упоминали о «товарище».

Была еще одна причина, по которой генерал согласился провести разъяснительную работу — накануне и его самого обидели по радио. Вечером, когда полеты закончились, во всех репродукторах аэродрома, через которые были слышны радиопереговоры, раздался голос командира корпуса:

— Я — «Алмаз», я — «Алмаз»! Кто в тридцать седьмом квадрате? Сообщите, кто находится в тридцать седьмом квадрате?

В ответ — тишина. Генерал повторил вопрос:

— Я — «Алмаз», я — «Алмаз»! Почему не отвечаете? Кто в тридцать седьмом квадрате? Я вас спрашиваю! Вас спрашивает «Алмаз»!

И вдруг в ответ раздалось:

— Ну и х… с тобой, что ты «Алмаз»! Не знаем, кто в тридцать седьмом квадрате! Вот привязался!

Стерпеть такое командир корпуса не мог и решил отчитать летчиков. Он подозревал, что это мог быть кто-нибудь из полка Шестакова, потому и вызвал его на КП.

Надо заметить, что полк Шестакова был совершенно особым. На американцев он наводил ужас. Как только самолеты поднимались в воздух, тут же по радио раздавалось по-английски:

— Полк Шестакова в воздухе! Бандиты Шестакова в воздухе! Будьте осторожны!

Наши летчики потерь не несли и с завидной регулярностью сбивали «Сейбры», особенно после установки моих станций.

Одним словом, вечером я пришел на КП и услышал, как генерал разносит Шестакова:

— Полное безобразие! Когда твой полк в воздухе, вы так забиваете эфир матерщиной, что прекращается радиосвязь не только у нас, но и у американцев! Они как только мат услышат, тут же сообщают, что в воздухе полк Шестакова. Мало этого, в твоем полку летчики говорят, что «товарищ» предупреждает. Зачем так говорить? Нельзя как-нибудь по-другому? Например: «Сзади „Сейбры“ подходят». Американцы же могут что-нибудь предпринять!

— Да ни хрена они не предпримут, что они могут предпринять?

— И прекратить, слышишь, прекратить материться!

— Товарищ генерал! Разрешите мне сказать пару слов.

— Вчера даже меня обложили! И на всех аэродромах, на всех радиоточках это было слышно!

— Разрешите объяснить, товарищ генерал!

— Да что тут объяснять?!

— Ну, разрешите, товарищ генерал!

— Ну?

— Товарищ генерал! Вот представьте: летит наш пилот, вдруг сзади что-то появилось — то ли МИГ, то ли «Сейбр». В профиль они, конечно, легко различимы, а вот в нос — нет! Наш летчик спрашивает: «Я — 82-й, я — 82-й, кто там сзади?» И слышит ответ: «Я свой, я свой!» А кто это ответил? Наш летчик? Или это специальная служба американцев на каждый наш запрос отвечает «Я свой!»? Наш продолжает спокойно лететь и оказывается сбитым! Сколько мы потеряли наших летчиков в результате американской хитрости, одному Богу известно! А как в моем полку? Летит наш, видит, сзади кто-то появился, и спрашивает: «Я — 82-й, я — 82-й, какая б… там при… сзади?» Если отвечают американцы, то они говорят: «Я свой, я свой!» А наш ответит что-нибудь вроде: «Что, … собачий, сдрейфил? Свой я, свой!» И дальше вариации про мать-перемать. Вот тогда можно точно быть уверенным, что сзади свой — американцы так материться не умеют!

Генерал засмеялся:

— Вот это номер! Что, так в самом деле?

— Ну конечно. А ругаться приходится, чтобы общий фон был такой матерный. Потому что если мы будем материться только во время атаки, то они быстренько сообразят, что мат у нас принят на вооружение. Так? Ну так что, товарищ генерал, взыскание будем накладывать или боевым опытом делиться?

Генерал засмеялся и говорит:

— Ну, Шестаков, давай сделай выводы из того, что я сказал! Меньше мата, а «товарищ» не употреблять в радиоразговоре. Вам же будет хуже, если американцы узнают и что-нибудь предпримут против «Сирены». Договорились?

— Договорились!

Пока командир корпуса разделывал Шестакова, перед огромным открытым окном командного пункта взад-вперед ходил заместитель Шестакова. Он очень переживал происходящее и волновался. Чувствуя свою вину перед летчиками, я решил как-то смягчить ситуацию и подошел к нему:

— Как вам удалось в полку подобрать таких замечательных летчиков? Все, как один, поразительно крепкие и здоровые!

— Да оно само так получилось! Мы базировались в Уссурийске, а там климат жуткий: летом плюс пятьдесят, а зимой минус шестьдесят. Мы круглые сутки спирт глушили, вот все слабаки и повымерли. Командир дивизии раз в месяц прилетит к нам, построит в одну шеренгу. Мы стоим, а руки у всех трясутся. Он встанет на правый фланг и спрашивает: «Ну как, орлы, побьем их?» А мы хором отвечаем: «Побьем! Где они?!» Вот так. А то спрашивают, почему американцы так боятся летчиков полка Шестакова.

Глава 10.

Конец господства американской авионики в небе Кореи

Я и не думал, что стратегическое руководство всеми делами, связанными с применением моей станции в Корее, будет по заданию Сталина осуществлять сам Лаврентий Павлович Берия…

Я просто упорно делал свое дело. Одно получалось, другое не совсем. Но, как бы там ни было, несмотря на привлечение к внедрению станции первых лиц страны, я не сознавал, что на самом деле речь идет об исключительно важном и масштабном деле, деле поистине государственной важности.

Мне тогда хватало чисто патриотической надежды, что моя маленькая конструкция действительно лишит прицельные системы американцев их преимуществ, которые были в то время абсолютными, а значит, устранит сложившееся в тот период корейской войны стратегическое превосходство американской авиации над нашей.

Между тем государственные аспекты происходившего были, что называется, на поверхности. И это проявлялось не только в вовлечении крупнейших политических фигур, но и в том, что 108-й институт, приостановивший ради исполнения приказа Сталина свои разработки, мобилизовал все ресурсы на выполнение задачи, поставленной вождем: сделать 500 станций в течение трех месяцев и установить их на самолетах в действующей армии…

В Андуне поначалу все шло очень хорошо. Летчики были довольны работой станции. Командир корпуса доложил министру обороны Н. А. Булганину об исключительной эффективности изобретения, а тот — Сталину. Ни один самолет, на котором была установлена станция, не был сбит. Более того, не было потерь ни в одном из звеньев, состоявших из четырех воздушных машин, если хотя бы одна из них имела станцию.

Летчики теперь заблаговременно узнавали о подходе «Сейбров». Летчики не только уходили от атак противника, но и, используя сигналы станции, сами сбивали атакующие «Сейбры». Для этого одна пара из четверки продолжала идти прежним курсом, а другая брала в «клещи» увлекшийся привычной погоней «Сейбр». За короткое время так было сбито несколько «Сейбров»…

И вдруг в один далеко не прекрасный день сразу несколько летчиков после возвращения из боевых вылетов сообщили, что станция давала сигналы о появлении «Сейбров», а атакующих самолетов не было! И этих лжесигналов была тьма-тьмущая!

Вот уж действительно хуже, то бишь «гирше», как говорят на Украине, не придумаешь! Мне сразу вспомнились предупреждения адмирала Берга о перенасыщенности театра военных действий в Корее различными излучениями электронной техники. Он считал, что от них станция будет беспрестанно срабатывать и голова у летчика пойдет кругом.

Ни с того ни с сего все без исключения станции стали давать на земле и в воздухе какие-то сигналы. Правда, они отличались от «сейбровских» сигналов, но в боевой обстановке это было не так важно. На нескольких самолетах летчики даже выключили станции. Ложные сигналы, которые вдруг стали с высокой интенсивностью прослушиваться на всех самолетах, ослабевали с уменьшением чувствительности. И я метался от самолета к самолету, вскрывая хвостовые люки и регулируя чувствительность станции.

Нормальная дальность действия станции была 8—10 километров, но при наличии ложных сигналов я «загрублял» чувствительность до 5 километров. При этом, как подтверждали летчики, ложные сигналы ослабевали. Но тогда в реальной боевой обстановке сигналы о приближении «Сейбра» появлялись не с дальности 8—10 километров, а с 4—5.

Ложные сигналы не вводили в заблуждение лишь командира авиаполка полковника Шевелева:

— Инженер, на моем самолете можешь ничего не регулировать! Ложные сигналы есть, но я их запросто отличаю от настоящих: они отличаются как гудение трактора и симфоническая музыка!

Однако большинство пилотов, видимо, не склонно было вслушиваться в сигналы столь же внимательно. Поэтому на бортовых пультах управления станцией я установил выключатели, чтобы, во-первых, отключить сигналы при осуществлении сеансов радиосвязи, а во-вторых, не раздражать ими летчиков, когда сзади действительно никого нет. Кроме того, при выключении системы предупреждения о приближении противника на прицеле (прямо перед глазами летчика) загоралась красная лампочка. Правда, это мое рацпредложение было встречено в штыки, поскольку летчики предпочитали слушать ложные сигналы, нежели постоянно видеть перед собой тревожный красный свет.

Но откуда взялись, черт побери, эти ложные сигналы? В чем их причина? Первая гипотеза, автором которой был адмирал Берг, это генерирование сигналов от внешних полей. Но тогда станция не должна была срабатывать при экранировании антенны. Для проверки мне сделали металлический ящик, в который я закладывал станцию вместе с антенной и источником питания. Однако сигналы не только не прекращались, но даже не уменьшались! Следовательно, внешние поля тут ни при чем, причина кроется внутри контура самой станции. Может быть, это влияние самолетного оборудования? Но на самолетах не было никаких мощных излучающих устройств. К тому же станция была установлена в хвосте, то есть далеко от моторов и других агрегатов самолета. Так что же вызывало эти непонятные сигналы?!

Дни и ночи я мучился с этой проблемой, а интенсивность ложных сигналов все увеличивалась и увеличивалась. Я «загрубил» станции уже до дальности обнаружения 2—3 километра. По прошествии двух недель после выхода постановления Сталина я выбился из сил. Станции стали работать совсем плохо.

Из Москвы прилетели два эмиссара с Лубянки: один из них явно был следователем, а второй — специалистом Института радиоэлектроники НКВД. Чекист-инженер производил очень благоприятное впечатление — очень смышленый и грамотный.

Вскоре они пригласили меня уединиться с ними на аэродроме и сообщили, что каждый мой шаг контролируется. В центр сообщается обо всех обстоятельствах, связанных с боевым применением моей станции. В Москве, по их словам, известны все перипетии с моей станцией — от первоначального успеха до нынешних осложнений. И ввиду особой важности «Сирены» для обеспечения безопасности нашей авиации в Корее товарищ Сталин лично следит за тем, как осваивается станция.

Чекистам, оказалось, было известно о том, что у меня немало недоброжелателей и завистников. Знали они и о том, что генштабисты, которые рассчитывали поначалу получить за станцию очередные посты и другие поощрения, с возникновением проблем мгновенно изменили свои позиции и теперь рассчитывают отличиться, «выведя меня на чистую воду».

Инженер с Лубянки, когда его коллега-следователь куда-то отошел, успел мне шепнуть, что последнему поручено особо следить за тем, чтобы в случае неудачи я не «смылся» в Мукден или Харбин к белогвардейцам.

А еще чекисты сообщили мне, что Лаврентий Павлович изучил мое личное дело и в случае неудачи в Корее хочет направить меня к своему сыну-конструктору, которому необходимы способные и талантливые инженеры для разработки ракет и другого секретного оружия. Но, напомнили они, ситуацией в Корее интересуется лично Иосиф Виссарионович…

Откровения чекистов навеяли некоторый душевный холодок. Вслух я им сказал, что, на мой взгляд, причина лжесигналов в детекторах, а не в каких-то внешних полях. Оба лишь пожали плечами в ответ. Чтобы доказать чекистам неуместность их сомнений на этот счет, я через несколько дней пошел вместе с ними на заброшенную металлургическую шахту. Они на веревках опустили меня вниз, на глубину около 5 метров. Станция продолжала давать ложные сигналы и здесь, в отрезанной от всего мира шахте, куда внешние поля проникнуть никак не могли! Мне стало совершенно ясно, что все дело в детекторах.

Где взять эти детекторы? Я обратился к группе полковников из Генштаба с просьбой помочь мне детекторами. Ведь в имевшейся у них разведаппаратуре их было полным-полно. Мне было отказано. Я почувствовал, что они что-то затевают: бродят по самолетам, беседуют о чем-то с летчиками, о чем-то расспрашивают инженера дивизии, какие-то разговоры ведут между собой. И вдруг выяснилось: они готовят партийное собрание с дознанием, чтобы потом доложить в Москву о полном провале моей «затеи» и остановить производство станций в 108-м институте.

Меня вызвали на партийное собрание. На нем было сказано, что мое несерьезное поведение ввело в заблуждение государственное руководство, министра обороны. Мало того, самого товарища Сталина. Оказавшись дезориентированным, он приказал 108-му институту работать исключительно на выпуск 500 станций. А станции эти, как оказалось, «ни к черту не годятся». Боевые летчики здесь, в Корее, уже выключили их. Проверки каждого отдельного самолета, беседы с каждым летчиком подтвердили, что станция недееспособна, дает ложные сигналы, как предупреждали адмирал Берг и другие профессионалы. Тут, в Корее, в первые дни ложных сигналов случайно не заметили. Поспешили доложить Булганину и Сталину. Сталин сразу подписал жесткий приказ о выпуске за три месяца 500 станций, когда на подготовку одной только технологической оснастки любому заводу нужны полтора-два года. Резюме было такое:

— Ты ввел в заблуждение массу руководителей. Один только Микоян тебя поддерживает. Но его можно понять. Его реноме здесь, в Корее, рухнуло. «Сейбры» оказались эффективнее МИГов.

Я попытался возразить, сказав, что «Сейбры» — не такие уж эффективные самолеты. Они переигрывают МИГи только благодаря прекрасным прицелам. Однако свободно говорить мне не дали. Я вынужден был несколько раз прямо заявить, что причина ложных сигналов, скорее всего, кроется в детекторах, и просил помочь мне с их получением. Но эти мои призывы не возымели никакого действия…

В итоге собрание высказалось за строгий выговор с занесением в учетную карточку (что предполагалось оформить уже по возвращении в Москву). Было отмечено также, что нужно продумать формулировку предложения о сворачивании производства станции, развернутого в НИИ-108.

Я продолжал искать детекторы. Чекисты предложили связаться с Лубянкой — чтобы необходимое нам выслали из Института радиоэлектроники НКВД. Мы поехали в штаб и, объяснив причину, попросили начальника связи соединить нас с Москвой. Он расхохотался в ответ:

— Да на любой нашей РЛС ваших детекторов тысячи! А вам из Москвы их подавай! А почему не из Нью-Йорка?! Езжайте в Корею. РЛС там расположены в зоне взорванных дорог, где очень плохо с продовольствием. Если вы привезете ящик с колбасой, консервами, шоколадом и прочим, вас завалят этими детекторами!

Связавшись с начальником ближайшей станции, мы выяснили, что у них есть 4 комплекта запасного имущества (ЗИП), а в каждом комплекте — коробка с 50 детекторами. Обмен обещал быть взаимовыгодным: коробка детекторов на продукты.

Чекист-следователь, переживавший ситуацию не меньше моего, мгновенно организовал ГАЗ-51, добыл ящик со всем необходимым для обмена продовольствием, и через час мы уже были в Корее. Начальник станции торжественно вручил мне коробку с 50 детекторами в свинцовых ампулах.

По возвращении в Андунь меня вызвал генерал Комаров, командир дивизии:

— Наш корпусной авиаинженер Приходько говорит, ты без конца открываешь люки, регулируешь там что-то. В день по три раза лазишь. Он боится, что ты можешь в хвосте самолета оставить какой-нибудь инструмент или не так что-нибудь повернуть. А из-за этого может случиться катастрофа! Нельзя без конца лазить в самолет… Вот какое дело… Одним словом, многие летчики, чтобы ты к ним не лазил, просто выключили станции… А поначалу так все было здорово!.. Но Приходько говорит, что в таком состоянии твои «Сирены» нам ни к чему. Словом, тебе нужно возвращаться в Москву. Здесь, как ни верти, фронт, война. И не место для проведения экспериментов.

Помолчав минуту, генерал продолжил:

— Только что в Дапу сбили лучшего нашего летчика — полковника Шевелева. Об этом доложил Приходько. Он говорит, что Шевелев чуть не погиб из-за твоей станции.

У меня упало сердце: с Шевелевым у меня сложились очень теплые отношения. Когда его полк перебрасывали на другое место базирования, станцию с его самолета нужно было снимать. Не мог же я оставить ее без присмотра! Ведь туда, где он теперь будет, мне не добраться, а проверять станцию надо три раза в день… Он тогда позвал меня к себе, вдвоем с комиссаром они стали убеждать меня не снимать станцию, чтобы на новом месте была она хоть на одном самолете. Я объяснил, что без постоянного контроля станция нормально работать не будет. А они, не вступая в спор, предложили каждое утро присылать за мной ЯК-17 и доставлять меня к ним. Дескать, пообедаю у них, а потом в Андунь. Отказать таким людям, таким героям я не осмелился… И вот теперь Шевелев разбился из-за моей станции…

— Шевелев жив?

— Жив и даже не ранен. Но самолет как решето. Одним словом — все одно к одному. Заканчивай здесь дела — и в Москву.

Я доложил, что каждый день регулирую станцию Шевелева и сейчас на аэродроме меня ждет ЯК-17. Генерал разрешил мне лететь и даже дал машину, чтобы меня доставили на летное поле. Естественно, чекисты полетели со мной.

Самолет Шевелева, пробитый американскими пулями, больше походил на решето. Приходько, крутившийся тут же, во всеуслышание заявил, что из-за моей станции они чуть не лишились командира полка, лучшего летчика корпуса.