I

И вот он опять на воле. Пыль, нестерпимая жара и духота. Его не ждал никто – разве что старый голубой костюм и ботинки на каучуке. Жизнь возвращается, и все дальше отодвигаются глухие тюремные ворота, за которыми таинственный мир отчаяния и горечи… Все те же обожженные солнцем улицы, бешеный бег машин, бесконечная сутолока уличной толпы, неподвижные фигуры сидящих на корточках людей, те же дома, лавки… И ни одной улыбки. Он один. Он потерял многое. Четыре года, самые лучшие, самые дорогие, пропали даром. Ну ничего, еще немного, и он предстанет перед ними и предъявит свой счет. Пора дать волю гневу. Пора заставить подлецов трястись от страха и сорвать с Измены гнусную маску. Набавия Илеш… Было два имени, стало одно. Каким– то он будет для вас, этот день? Думали, тюремные ворота захлопнулись за мной навеки. А теперь сидите, выжидаете… Но я не дам заманить себя в ловушку. Я выберу момент и обрушусь на вас как рок…

Сана… Когда думаешь о ней, забываешь о жаре, о пыли, о ненависти и обо всей этой дряни, и нежность наполняет душу, и она становится чистой и ясной, как воздух после освежающего дождя. Что знает малышка о своем отце? Не больше, чем эта улица, прохожие, раскаленный воздух. А он долгие четыре года не забывал о ней ни на миг. Наверно, выросла. Интересно, какая она теперь? Удастся ли ему повидаться с ней с глазу на глаз, чтобы никто не помешал до конца насладиться завоеванной радостью?

А Измена? Опять эта проклятая мысль. Призови на помощь всю свою хитрость. Ты умел терпеть там, за решеткой. Сумей же теперь хорошо ударить. Ты будешь юрким, как угорь, внезапным, как коршун, упорным, как мышь, что точит каменную стену, стремительным, как пуля…

Интересно, как он меня встретит? Как посмотрит мне в глаза? Забыл, Илеш, что было время, когда ты, как собака, лизал мои сапоги? Не я ли поставил тебя на ноги? Ведь ты окурки подбирал, а я сделал из тебя человека… Да и не только ты забыл… Забыла и она, эта женщина, выросшая в зловонной грязи, имя которой – Измена… И среди всей этой мерзости одна ты улыбаешься мне, Сана… Еще немного, и я узнаю радость встречи с тобой. Вот только пройду эту улицу с темными арками, дорогу былых развлечений, ведущую в никуда… Ненавижу… Винные лавки закрыты. Остались только заговорщики-переулки, размеренные удары каблуков по тротуару-змее, визгливая брань трамвайных колес. И крики, резкие, как вонь прогнивших овощей… Ненавижу… Окна домов, полных соблазна, даже когда в них нечего взять. Хмурые, потрескавшиеся стены и странный переулок Сайрафи – злосчастное место, где вор попался в западню и его в мгновение ока скрутили по рукам и ногам. Предатели, будь они прокляты… Вот здесь облава, как удав, сжимала свои кольца, чтобы задушить тебя, когда ты зазевался. А еще годом раньше по этому переулку ты нее мешок муки к празднику, а она шла впереди и держала на руках запеленатую Сану. Какое было время! Даже не верится. Праздник и любовь, дочь и преступление – все они в памяти рядом, как буквы в строчке.

Показались высокие минареты, мечети, проплыла по небу верхушка крепости. Улица влилась в площадь. Под палящими лучами зелень сада кажется особенно яркой. А вот и ветерок, сухой и все-таки живительный, несмотря на зной. Площадь у крепости. Сколько м учительных воспоминаний с ней связано. Как пылает лицо. Надо успокоиться. Надо охладить этот внутренний жар и казаться спокойным, даже добродушным, чтобы как следует сыграть свою роль.

Он перешел через площадь и двинулся к улице Сиккат аль-Имам, где в самом конце, на перекрестке, стоит трехэтажный дом. Так, небольшой визит вежливости. Сейчас они узнают, что он приберег для встречи. Запомни все хорошенько. И эти лавки, и выглядывающие из них головы – перепуганные мыши!

Сзади его окликнули:

– Саид Махран! Какими судьбами?

Он остановился. Окликнувший догнал его, протянул руку. Поздоровались, улыбнулись. Так. Значит, у гадюки нашлись дружки. Терпение. Еще немного, и все прояснится. А ты, Илеш, небось подглядываешь сейчас из-за занавески, как баба.

– Привет, Баяза… А из соседних лавок уже выбегают люди, и все горячее становятся приветствия. И вот он уже окружен толпой. И все приятели его врага, это ясно. И все наперебой орут:

– Слава тебе Господи, цел и невредим…

– Радость-то какая!

– Я же говорил – в День революции выпустят. Он испытующе оглядел их узкими рыжими глазами.

– Премного благодарен… Баяза хлопнул его по плечу.

– Пошли выпьем шербету!

– Потом, на обратном пути… Голос его был спокоен.

– На обратном пути? Один из толпы, задрав голову и глядя на окно третьего этажа, заорал:

– Эй, Илеш!.. Слышишь, Илеш?.. Спустись-ка поздравить Саида Махрана…

Мог бы и не предупреждать, вонючка. Ведь не ночью же я пришел. И знал, что вы меня ждали.

– Так, говоришь, на обратном пути? – снова спросил Баяза.

– Да, кое-какие старые счеты… Баяза нахмурился.

– Это с кем же?

– Ты, может, забыл, что я все-таки отец и что у Илеша моя дочь?

– Верно, но на то есть закон. Он вас и рассудит.

– Лучше договориться по-доброму,– сказал другой. А третий примирительно добавил:

– Как-никак ты ведь только из тюрьмы… Послушался бы совета…

Он почувствовал, как все в нем закипает, но сдержался.

– А я затем и пришел, чтобы поговорить по-доброму… Окно на третьем этаже распахнулось, и из него выглянул Илеш. Запрокинутые головы застыли в напряженном ожидании. Но, прежде чем было произнесено хоть слово, из двери дома вывалился широкоплечий верзила в полосатой галабее и тяжелых ботинках, какие носят в полиции. Саид узнал Хасабаллу, легавого, и прикинулся удивленным:

– Как, и ты здесь? Но ведь я же и вправду пришел, чтобы решить все добром. Стоило ли так беспокоиться?

Легавый подошел к нему и быстро, с профессиональной ловкостью обшарил карманы, пощупал, нет ли чего за пазухой.

– Цыц, ворюга… Зачем пожаловал?

– Пришел договориться насчет дочери…

– С таким, как ты, только и договариваться! – А вот представь себе! Ради дочери…

– В суд обращайся…

– Пойду и в суд, когда ничего не останется…

– Пусти его, – крикнул Илеш сверху.– Пусть войдет!

Всех собери, трус. Ну что ж, посмотрим, надежна ли твоя крепость. Ничего, придет и мой час, и тогда не помогут тебе ни легавый, ни толстые стены.

Вошли в комнату и расселись – кто на диване, кто в креслах. Легавый сел рядом с Саидом, теребя четки. Открыли окна, и в комнату ворвались свет и мухи. На голубом ковре чернели прожженные дыры. На стене большой портрет – Илеш стоит, опираясь на тяжелую трость. А вот и он сам – огромная бочка в просторной галабее, широкое лицо, тяжелый мясистый нос с переломанным хрящом, квадратная челюсть нависла над двойным подбородком, – прикидываясь спокойным, протянул руку.

– Ну поздравляю…

Воцарилось тягостное молчание. Тревожными стали взгляды. Илеш заговорил первым:

– Что было, то быльем поросло. Подумаешь, великое дело! Случаются вещи и похуже. Ну, были друзьями, а потом разошлись… И вообще, в своем позоре каждый виноват сам…

Саид следил за ним горящим взором. Мускулистый, поджарый, он в этот миг походил на тигра, который вот-вот кинется на слона.

– Вот именно, в своем позоре каждый виноват сам…– повторил он.

И разом впились в него глаза. Руки легавого, перебиравшие четки, настороженно застыли. И Саид поспешно добавил.

– Да нет, в общем-то, ты прав. Я во всем с тобой согласен!

– Хватит ходить вокруг да около,– раздраженно перебил легавый.– Ты о деле говори!

– О деле? – Саид слабо усмехнулся.– С какого же дела начнем?

– С какого начнем, тем и кончим. Одно у тебя здесь дело – дочка твоя.

А жена, а деньги мои, паршивый пес? Ну погодите, погодите… Гляди мне в глаза. Ничтожество, жалкий слизняк, жук навозный… Горе тому, кто пляшет под дудку бабы. Но пусть они думают, что он согласен. Он кивнул. Один из подлипал сказал:

– Дочь твоя в надежных руках, с матерью. Да и по закону шестилетней девчонке положено быть с матерью. Захочешь – можешь видеться с ней раз в неделю…

– Но есть кое-какие обстоятельства, из-за которых она по закону принадлежит мне.

Он нарочно повысил голос, чтобы было слышно на улице.

– Ты на что намекаешь? – с вызовом спросил Илеш. Легавый поспешил вмешаться:

– Так мы ни до чего не договоримся.

– Я ни в чем перед тобой не виноват.– Голос Илеша звучал уверенно.– Сама судьба так решила. Долг – да-да, мой долг мужчины повелел мне так поступить. И все ради нее, ради этой девочки…

Мужской долг, гадюка. Не долг, а предательство, двойная измена. Топор, занесенный над головой, и веревка от виселицы… Но все-таки надо увидеть Сану. И он со всем хладнокровием, на которое в этот миг был способен, сказал:

– Девочка ни в чем не нуждалась. У меня же оставались деньги, много денег…

– Это те, что ты награбил? – взорвался легавый.– Те, от которых отпирался на суде?

– Хотя бы и так. Куда они подевались?

– Да ни гроша у него не было! – завопил Илеш.– Клянусь вам, они в такой нужде остались – врагу своему того не пожелаю. А я – я только исполнил свой долг…

Саид не выдержал:

– Хотел бы я знать, откуда это вдруг у тебя взялись денежки, чтобы жить припеваючи, да еще и других содержать?

– А кто ты такой, что я должен перед тобой отчитываться? – рассвирепел Илеш.

– Не горячись, Саид! – сказал подлипала.

– Что до меня,– вмешался легавый,– так мне все ясно. Я тебя насквозь вижу. Да только не трудись понапрасну, кроме как о дочке, ни о чем я тебе говорить не дам.

Саид усмехнулся, отвел глаза. Придется уступить.

– Что ж, будь по-вашему, господин полицейский…

– Да, да, я тебя раскусил, но из уважения к этим людям все-таки позволю тебе повидаться с дочкой. Давайте ее сюда. Неплохо ведь и ее спросить тоже…

– Это как же, господин полицейский?

– Я ведь понимаю, чего ты добиваешься, Саид. Девчонка тебе не нужна, да и девать тебе ее некуда. Когда-то еще сам найдешь приют! Но из жалости, справедливости ради тебе ее покажут. Приведите девочку!

И мать. Пусть мать приведут тоже. Пусть встретятся взгляды. Может, хоть тогда я разгадаю эту дьявольскую тайну. Топор и веревка от виселицы…

Илеш пошел за девочкой. За дверью послышались шаги, и сердце больно сжалось. Саид закусил губу. Подступившая волна нежности и радостного нетерпения унесла и злобу и гнев. Вот и Сана – удивленно озирается вокруг.

Илеш держит ее сзади за плечи. Пришла все-таки. Как же я ждал тебя! В красивом белом платьице, а на ногах босоножки, тоже белые, и проглядывают накрашенные ноготки. Смуглое личико, темные, зачесанные наверх волосы. Он так и пожирал ее глазами. А она недоверчиво переводила взгляд с одного лица на другое. Его лицо ей особенно не понравилось – ведь он рассматривал ее пристальней всех. И, чувствуя, что именно к нему ее заставляют подойти, она принялась изо всех сил упираться и пятиться назад. Он глядел на нее не сводя глаз, но на сердце стало холодно и пусто. Осталось только одно чувство – сознание утраты. Чужая. А глаза такие же, как у него. И такой же узкий овал лица. И нос с горбинкой. А вот – чужая! Где же голос крови? Или он тоже предал? И почему все-таки так хочется прижать ее к груди?

– Вот твой отец,– небрежно бросил легавый. А Илеш с бесстрастным лицом добавил:

– Поздоровайся с папой. Бедная мышка. Чего боится? Если бы она только знала, как мне дорога. Он протянул навстречу ей руку и судорожно глотнул: в горле стоял ком. Ободряюще улыбнулся, но девочка сказала: «Нет!» – и попятилась назад. Илеш преградил ей путь. Она закричала: «Мама!» – но Илеш снова легонько подтолкнул ее вперед:

– Поздоровайся с отцом!

Глаза присутствующих загорелись злорадным блеском. И Саид понял: тюремные муки не так уж тяжелы.

– Подойди ко мне, Сана! – В голосе его звучала мольба. И, чувствуя, что не вынесет отказа, он привстал ей навстречу.

– Нет!

– Я твой отец!

Она удивленно взглянула на Илеша. Саид упрямо повторил:

– Я твой отец, я! Иди сюда!

Она продолжала упираться. Тогда он – уже с силой – потянул ее к себе. Она закричала. Он прижал ее к груди, она заплакала и оттолкнула его. С отчаянием, понимая, что проиграл, он пытался ее поцеловать, но она отворачивала лицо, и он сумел поцеловать только руку, которой она отбивалась с безжалостной яростью.

– Да не бойся же, я твой отец, понимаешь?

У нее так же пахли волосы, как у ее матери, и этот знакомый запах заставил его вздрогнуть. А девочка отбивалась и горько плакала, пока легавый наконец не вмешался:

– Ты все-таки потише, она ведь тебя не знает!

С чувством горечи он отпустил ее, сел и злобно процедил:

– Я ее заберу! Последовало минутное молчание.

– Ты сначала успокойся…– начал было Баяза. Но Саид стоял на своем:

– Она должна быть со мной.

– Это уж решит судья! – отрезал легавый и вопрошающе повернулся к Илешу: – Ведь так?

– Мое дело – сторона, но ее мать без суда на это не пойдет.

– Я так и говорил с самого начала,– сказал легавый.– Короче – суд, и никаких разговоров.

Саид чувствовал, что еще немного, и он взорвется от ярости. Но надо сдерживаться. В конце концов, он пришел сюда не за этим.

– Будь по-вашему. Суд так суд!

– Как видишь,– сказал Баяза,– девочка живет хорошо, ни в чем не нуждается.

А легавый не преминул ввернуть:

– Ты бы сперва подыскал себе честный заработок… Но Саид уже овладел собой.

– Что ж, все это верно… Жалеть мне не о чем. Подумаю еще раз, должно быть, и вправду лучше забыть о прошлом, поискать работу, чтобы со временем было куда взять дочь…

И снова воцарилось молчание, на этот раз изумленное, и недоверчиво забегали глаза. Легавый зажал четки в кулак.

– Значит, с этим покончили?

– Какие еще книги?

– Мои.

– Да их, поди, все растрепала Сана,– воскликнул Илеш.– А если остались какие, сейчас принесу.

Он вышел и вскоре вернулся с небольшой стопкой книг, положил их на пол посредине комнаты. Сайд принялся перебирать их.

– И в самом деле почти все пропали! Экая досада!

– С каких это пор ты стал таким ученым? – насмешливо спросил легавый и поднялся, давая понять, что разговор окончен.– Может, ты и книжки воровал?

Все заулыбались. Сайд молча собирал книги. Он не улыбался.

II

Дверь не заперта. Она всегда бывала открытой, даже и в те далекие времена. Он шел сюда по горной дороге. Приют милосердия… Квартал Дарраса, укрытый отрогами горы Мукаттам… Сколько с ним связано воспоминаний…

Кругом дети, песок, расплавленный жар, и он, Саид, задыхающийся от волнения и усталости. Взгляд невольно останавливается на маленьких девочках. Прячась от палящего солнца, полеживают в холодке бездельники. Сколько их?.. На пороге он на минутку остановился и огляделся вокруг, припоминая, когда был здесь в последний раз. До чего же прост этот дом. Должно быть, так жили еще при Адаме. Просторный некрытый двор, в левом углу высокая пальма с погнутой макушкой. Направо – открыта дверь в единственную комнату. В этом странном доме не было запертых дверей. Сердце учащенно забилось, и мысли унесли его к далеким, милым дням… Детство, отцовская ласка, грезы о чем– то неземном, неясном… Фигуры дервишей, раскачивающихся в такт песнопениям. .. И имя Всевышнего, трепетом отзывавшееся в душе. «Смотри, слушай, учись, открой свое сердце»,– говорил, бывало, отец. И радость, рожденная пением и еще предвкушением зеленого чая. Как-то ты поживаешь, владыка, шейх Али Гунеди? Из комнаты донесся голос – хозяин заканчивал молитву. Саид улыбнулся и, подхватив свои книги, решительно переступил порог.

Вот и сам шейх. Скрестив ноги, он сидит на молитвенном коврике и с отрешенным видом что-то бормочет. Все та же комната. В ней почти ничего не изменилось. Циновки, правда, новые – не иначе как постарались ученики,– а у западной стены прежнее скромное ложе, возле которого на полу пляшет пробравшийся через окошко луч заходящего солнца. Остальные стены почти скрылись за полками с книгами. Запах ладана, такой застарелый, что кажется, будто смола не обновлялась десятки лет. Саид опустил книги на пол и подошел к шейху.

– Мир тебе, владыка! Шейх неторопливо закончил свое бормотание и поднял голову. Узкое, живое, одухотворенное лицо, словно ореолом обрамленное седой бородой. Белоснежная шапочка-такия плотно обтягивает серебро когда-то густых волос. Пристальный взгляд человека, который прожил восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир не является тайной. Взгляд, не потерявший своей остроты и таинственной притягательной силы. И, припав к его руке, Сайд снова вспомнил далекое прошлое: отца, надежды, мечты о неземном – и украдкой смахнул непрошеную слезу.

– И да пребудет с тобою мир и милость Аллаха! Все тот же голос! А какой голос был у отца? Он стал припоминать, но только зрение осталось верным памяти: он видел лицо отца, его шевелящиеся губы, а голос голос был забыт безвозвратно. А где же твои ученики, о шейх Али Гунеди? Где те, что приходили сюда славить Аллаха? Скрестив ноги, Сайд сел на циновку.

– Сажусь без спроса. Помнится, ты не любил, когда у тебя спрашивали позволения.

Ему показалось, что шейх улыбнулся, хотя бледные губы были по-прежнему неподвижны. Любопытно, вспомнил ли он его?

– Прости, но, кроме твоего дома, у меня нет иного приюта.

Шейх уронил голову на грудь и прошептал:

– Ты говоришь о стенах, но не о сердце. Саид вздохнул: непонятно!

– А я только сегодня вышел из тюрьмы.– Он сказал это подчеркнуто небрежным тоном.

Шейх вопросительно поднял прикрытые веками глаза.

– Из тюрьмы?

– Ну да. Ты не видел меня больше десяти лет. За это время произошли удивительные события. Может быть, ты слышал о них от своих учеников, которые меня знают…

– Я слышу многое и поэтому не слышу почти ничего.

– В общем, я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому и говорю прямо, что только сегодня вышел из тюрьмы.

Шейх медленно покачал головой и с сожалением произнес:

– Нет, ты не вышел из тюрьмы…

Саид улыбнулся. Все те же слова, из которых каждое имеет свой особый, таинственный смысл. И он сказал:

– Знай, владыка, нет тюрьмы страшнее той, что создана государством.

Шейх пристально поглядел на него своими чистыми глазами и пробормотал:

– Он говорит, что нет тюрьмы страшнее той, что создана государством…

Саид снова улыбнулся. Видно, не понять им друг друга. И все-таки не выдержал:

– А ты меня помнишь? Шейх равнодушно изрек:

– Довольствуйся всегда настоящим…

И хотя Саид был почти уверен, что старик его вспомнил, он не уступал:

– А покойного отца моего, Махрана?

– Да пребудет с ним милость Аллаха…

– Хорошее было время!

– Если можешь, скажи так и о настоящем… – Но…

– Да простит нас Аллах…

– Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.

– И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».

Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?

– Владыка,– сказал он,– от меня отказалась родная дочь…

– И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его,– молвил со вздохом шейх.

– Вот я и сказал себе,– продолжал Саид,– «Если Всевышний сохранил шейха Гунеди на этом свете, я найду дверь его дома открытой».

– Но открылись ли тебе небесные двери? – спокойно возразил шейх.

– Для меня нет места здесь, на земле… родная дочь отказалась от меня…

– Как она схожа с тобой!..

– Почему, владыка?

– Тебе нужен кров, а не Истина.

Саид подпер голову рукой с набухшими венами.

– В минуту тоски отец всегда шел к тебе за помощью,– задумчиво произнес он.– И я подумал…

Не повышая голоса, шейх перебил его:

– Но тебе нужен только кров.

«А может, он меня так и не узнал?» – тревожно мелькнуло в голове. И он сказал:

– Нет, не только. Я хочу, чтобы Всевышний сжалился надо мной…

– И сказала Мариам: «Не стыдно ли тебе просить о жалости того, к кому ты безжалостен сам?» – нараспев протянул шейх.

Пустынную тишину внезапно нарушил рыдающий крик осла, и чей-то противный голос пропел: «Где ты, счастье мое, где удача?» Он вспомнил, как отец однажды поймал его на том, что он мурлыкал «Угадай-ка, угадай!» – и легонько его толкнул: «Разве подобает петь такое, когда мы идем к святому шейху?» Молясь, отец закрывал глаза, раскачивался из стороны в сторону, голосу него хрипел, по лицу струился пот. А ты сидел под чальмой, разглядывал при свете фонаря ряды молящихся, грыз плод домы[1] и чувствовал себя необъяснимо счастливым. Это было давно, еще до того, как ты отведал первые жгучие капли любви.

Шейх закрыл глаза. Казалось, он спит.

Все вокруг стало привычным, и даже не слышно было прежнего запаха ладана. И он подумал, что привычка – причина лени, скуки и смерти. Привычка повинна во всех но злоключениях – в том, что его предали, отвергли, что вся жизнь прожита напрасно.

– А моления бывают, как и раньше?

Он спросил только затем, чтобы вывести шейха из оцепенения. Но шейх молчал. И тогда он забеспокоился.

– Ты мне не рад?

Шейх открыл глаза.

– Ничтожен просящий, и просьба его ничтожна.

– Но ведь ты хозяин этого дома!

– Хозяин дома рад тебе, как и всякому другому,– мягко проговорил шейх.

Ободренный, Саид улыбнулся, но шейх продолжал:

– А я не хозяин…

Солнечный луч перебрался с циновки на стену, и Саид сказал:

– Все равно, этот дом теперь стал и моим, как был когда-то домом моего отца и домом всякого, кто шел сюда, и за это тебе, владыка, мое спасибо.

– «О Аллах, я не в силах отблагодарить тебя за твое добро. Возблагодари себя сам…»

– Но мне так нужно доброе слово…– с надеждой начал Саид.

– Не лги! – мягко упрекнул шейх.

Он опустил голову, отчего белая борода растеклась по груди, и ушел в свои мысли. Саид терпеливо ждал. Он отполз немного назад, прислонился спиной к полкам с книгами и принялся разглядывать шейха. До чего же все-таки красив! Потом ему надоело ждать, и он спросил:

– Может быть, тебе что-нибудь нужно?

Шейх, казалось, не слышал. Снова воцарилось молчание. Саид машинально следил взглядом за муравьями, которые легкой вереницей скользили по циновке. И тут вдруг шейх сказал:

– Возьми Коран и читай. Он смутился и принялся оправдываться:

– Но ведь я только сегодня из тюрьмы… Я не совершил омовения…

– Соверши его и читай…

– От меня отказалась родная дочь,– жалобно сказал Сайд.– Испугалась меня, словно черта. А еще раньше ее мать изменила мне…

– Соверши омовение и читай,– мягко, но настойчиво повторил шейх.

– Изменила мне с жалким негодяем, который учился у меня и, как собака, ждал моей подачки. Потребовала развод, пока я был в тюрьме, и вышла за него замуж!..

– Соверши омовение и читай!

– Все мои деньги,– упрямо продолжал Саид,– все имущество все он отнял. Большим человеком стал. Еще бы, теперь все бандиты в квартале – его люди…

– Соверши омовение и читай!

Саид нахмурился так, что на лбу проступили вены.

– Легавые не могли бы меня схватить. Я знаю, я сумел бы бежать, так уже бывало. Этот пес выдал меня. Сговорился с ней и выдал. И посыпались несчастья. Даже дочь и та от меня отказалась…

– Соверши омовение и читай! – укоризненно твердил шейх.– Читай: «Если любите Аллаха, повинуйтесь мне, и Он возлюбит вас», читай: «Я избрал тебя… » Повторяй: «Любовь есть согласие и покорность Его велениям, воздержание от того, что Он запрещает, довольство тем, что Он назначил и предопределил…»

Ты видишь перед собой отца. Он радостно качает головой и с улыбкой глядит на тебя, будто хочет сказать: «Слушай и учись!» Ты же норовишь улучить момент и влезть на пальму. И тебе хочется сбивать финики с дерева. А иногда ты начинаешь потихоньку подтягивать хору молящихся. И когда ты однажды возвращался домой в студенческое общежитие в Гизе, ты увидел ее. Она шла тебе навстречу с корзинкой в руках, красивая и желанная, тая в себе все райское блаженство и все муки ада, которые тебе суждено было изведать. Как это звучит стих, что особенно нравился тебе в молениях? «…Явился и светом озарил твой путь. И увидал ты месяц в небе и увидал любимый Лик». А солнце еще не зашло. Последняя золотая ниточка медленно тает в окошке. И впереди долгая ночь. Первая ночь на свободе. Один, наедине со своей свободой. И с шейхом, который витает в небесах и бормочет слова, непонятные тому, кто привык играть с огнем. Но ведь податься-то тебе больше некуда…

III

Просматривая газету «Захра», он увидел подпись Рауфа Альвана и с жадностью стал читать. Он не успел еще отойти далеко от дома шейха Али Гунеди, где провел ночь. Посмотрим, в какой чернильнице черпает Рауф Альван свое вдохновение! Женские моды, радиоприемники, ответ читательнице, которую бросил муж. Красивые слова, но где прежний Рауф Альван? Студенческое общежитие и удивительные дни прошлого. Сама энергия, казалось, воплотилась в этом студенте из провинции, который ходил в старой, поношенной одежде, но имел большое сердце. Рауф… Правдивое блестящее перо. Что же все-таки произошло? И в чем причина этих удивительных, прямо-таки загадочных превращений? Или, может, здесь тоже произошли события, подобные тем, что приключились в переулке Сайрафи, где остались Набавия, Илеш и маленькая девочка, отказавшаяся от родного отца? Я должен его увидеть. Шейх дал мне ночлег, но ведь мне нужны еще и деньги. Я должен начинать жизнь сначала, господин Альван. Ты так же мудр, как и шейх Али, ты – самое главное, что осталось у меня в этой жизни, в которой нет ничего прочного.

На площади Маариф он остановился перед зданием редакции «Захра». Грандиозно, ничего не скажешь. В такой дом не просто вломиться. И этот внушительный ряд автомобилей, застывших, как часовые, у мрачной стены. И глухой рокот ротационных машин, доносящийся из-за подвальных решеток, словно сонное бормотание какого-то огромного страшного существа. В общей толпе Саид вошел в здание. Подойдя к справочному бюро, хрипло спросил:

– К господину Рауфу Альвану как пройти?

Чиновник оглядел его и, видимо, остался недоволен: уж очень нагло смотрели эти узкие, с прищуром глаза. Сухо бросил:

– Четвертый этаж.

Он направился к лифту. Среди посетителей он странно выделялся своим голубым пиджаком и ботинками на каучуке. И потом: этот крупный нос с горбинкой и вызывающий, острый взгляд… В кабине лифта была девушка, и он снова со злобой вспомнил Набавию и Илеша… Ну погодите же! Доехал до четвертого этажа, быстро прошмыгнул мимо служителя в комнату секретаря. Просторная прямоугольная комната, перегородки из стекла, окно выходит на улицу. Никакой мебели. Секретарша по телефону убеждала кого-то, что господин Рауф Альван находится у главного редактора и будет не раньше чем часа через два. Неуютно чувствовать себя чужим. И все-таки он продолжал стоять с независимым видом и с откровенной бесцеремонностью разглядывал лица посетителей. А что с ними церемониться? Было время, когда он глядел на таких с одной мыслью – убивать всех вас надо! Но здесь встречаться с Рауфом он не станет. Совсем не подходящее место для встречи старых друзей. Да, видно, большим человеком стал Рауф. И комната эта ему под стать. А ведь раньше служил-то всего-навсего редактором в небольшой газетке «Назир» на улице Мухаммеда Али. Но зато была эта газета глашатаем свободы. Так каким же ты стал теперь, Рауф? Изменил ли ты мне, как Набавия? Откажешься ли от меня, как Сана? Не надо думать о дурном. Он твой друг и учитель, он обнаженный меч, защищающий свободу. Таким ты его знал, и таким он остался, несмотря на величие, внушающее невольный трепет, несмотря на свои странные статьи и изящную секретаршу. И если я не могу обнять его в этой крепости, что ж, я разыщу его адрес в телефонной книге…

Сидя на росистой траве у набережной Нила, он ждал, укрытый тенью дерева от света электрических фонарей. Месяц закатился рано, среди ночного мрака остались только звезды. Подул прозрачный ласковый ветерок, принеся ночную прохладу, такую живительную после раскаленного безумия летнего дня. Обхватив колени, он сидел спиной к Нилу и не сводил глаз с виллы иод номером восемнадцать. Дом открыт с трех сторон, а четвертой выходит в большой сад. Таинственно, словно призраки, о чем-то шепчутся деревья. И за ними белое здание… Знакомое зрелище – символ богатства и власти. Но откуда? Каким образом? И в такой короткий срок. Даже ворам не снилось подобное. Раньше, глядя на такие виллы, я прикидывал, как бы туда залезть. Так почему же сегодня я жду, что в этой меня встретит теплое дружеское слово? Да, Рауф Альван, задал ты мне загадку. Но я ее разгадаю. Как странно – Махран… Альван… Почти в рифму. А собака Илеш завладел всем, что я имел…

К дому подъехала машина, и он встал. Когда сторож настежь-распахнул ворота, ом быстро перебежал дорогу и заглянул в машину: может, узнает? Да нет, куда там, темно. И тогда он громко окликнул:

– Господин Рауф! Это я, Саид Махран…

Сидевший в машине выглянул в окно, и Саид услышал густой спокойный бас:

– О!.. Да никак Саид?

Он не успел увидеть лица., но в тоне голоса было что-то ободряющее. Несколько секунд ожидания, потом дверца машины распахнулась, и тот же голос приказал:

– Садись.

Для начала неплохо. Нет, все-таки Рауф остался самим собой, несмотря на секретаршу за стеклянной перегородкой и эту роскошную виллу. Машина по извилистой дорожке покатила к дому.