Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Другое утро

ModernLib.Net / Современные любовные романы / Макарова Людмила / Другое утро - Чтение (стр. 16)
Автор: Макарова Людмила
Жанр: Современные любовные романы

 

 


Теперь, когда покончено с долгом и даже счет в том злополучном банке закрыт, об этом можно и нужно рассказать Аксенову. Есть у нее Ленка с Валериком, к которым она завтра переберется на время. Есть у нее Таня с Анюткой, которые сейчас готовятся к завтрашней операции. Есть у нее свое дело – издательство «Парашют». Очень нужное издательство, которое делает хорошие детские книжки и в котором обязательно все наладится.

Даже теперь, после кризиса. Нет, тем более теперь. Потому что у нее есть Настенька и Екатерина Михайловна.

Сегодня она поговорила со своими «парашютистами» начистоту, рассказала, как плохи дела и как трудно будет сводить концы с концами, а ведь по справедливости зарплату теперь нужно увеличить. Сказала: «Попробуйте поискать что-нибудь более денежное, вдруг получится». У Максима, конечно, оказался запасной вариант. А Настя и Екатерина Михайловна остались с ней. Так что она не одна. Она ничего не потеряла. Аксенов, как всегда, прав – человеку всегда даны средства, чтобы делать свое дело. Нужно только делать именно свое дело и не сомневаться, что для этого все есть. Теперь она понимает, как это важно – не сомневаться. Вот, пожалуйста, не сомневалась она, что сумеет развязаться с этим проклятым кредитом раз и навсегда, и получилось. За неделю, когда доллар падает на глазах и все в панике ждут, что будет дальше, продать квартиру невозможно, а у нее получилось. По крайней мере на кредит и операцию хватило. А только это и было нужно. Значит, для того, что действительно нужно, всегда найдутся средства.

Аксенов прав. Черт возьми, как, наверное, приятно будет говорить своему ребенку: «Твой папа всегда прав», нисколько не кривя при этом душой.

Звонок в дверь не застал ее врасплох. Теперь ее трудно застать врасплох. Скорее всего это Аксенов вернулся без предупреждения, решив сделать ей сюрприз, но тем не менее… Тем не менее она взяла в руки телефонную трубку, подошла к двери боком и спросила: «Кто там?» Не потому, что этот одышливый банкир так уж ее напугал, а потому, что поняла – осмотрительность не помешает.

Стояла и улыбалась – Петрович ее бы одобрил.

– Кто там? Кто там? Кто там? – повторил за дверью дурашливый голос, копируя галчонка из популярного мультика.

– Кто там? – строго и громко спросила Ира и уже собралась звонить, правда, еще не решила кому.

– Вам записка от вашего мальчика, – произнес тот же голос, в котором на этот раз Ире удалось различить тембр Максима.

Она отважилась заглянуть в глазок – за дверью стоял действительно он, только помятый и растрепанный.

– Вам записка от вашего мальчика, – протянул он Ире бутылку, когда она открыла дверь. Бутылка была отнюдь не водочная, это была литровая бутыль очень дорогого фирменного виски. Максим не был бы Максимом, если бы притащился к ней с бутылкой водки.

– Хорошая записка. Большая и написана без ошибок, – забрала у него бутыль Ира. – Иди на кухню.

Сейчас посмотрю, чем тебя накормить.

Максим на кухню не пошел. Он ввалился в комнату, огляделся и утвердительным тоном заключил:

– Переезжаешь.

– Ага. Повезло мне. В соседнем подъезде бабуську отселяли, им очень удобно, что так близко. Поторговались, конечно, но я уперлась – двадцать три и ни копейкой меньше. Согласились. А тебе поесть нужно. Я сейчас.

– Я не есть пришел, а пить, – объявил Максим. – Рюмки куда положила?

– Кажется, там, – неуверенно указала Ира на одну из коробок.

– Кажется… – ухмыльнулся Максим, нашел рюмки, сел на голый пол, облокотившись затылком на диван, и разлил свое виски, от которого потянуло чуть дымным ароматом.

– За что пьем? Давай за твою новую работу. Чтоб оправдала ожидания, – произнесла тост Ира.

– За то, что ты меня коленом под зад, – отозвался Максим, опрокинул рюмку, подставив под нее открытый рот, и сразу налил следующую.

– Максим, ну зачем ты так… Ты же не хуже меня знаешь, как обстоят дела. Я без тебя как без рук, но ведь ты же сам не захочешь работать за такие деньги, – попыталась объясниться Ира.

– – А ты меня спросила, хочу я или нет? Ах, Настенька, ах, Екатерина Михайловна, ах вы, мои дорогие…

А я, значит, не в счет, я пустое место. У меня башка не так прикручена. Я других слов, кроме «бабки», не знаю.

А то, что я крутился как идиот, не в счет?

– Максим, да ты что! – спохватилась Ира, придвинулась поближе, отпила ради солидарности. – Я просто не знала. Я буду очень рада, если ты останешься. И оформить можно твою долю, теперь у нас, слава Богу, долгов нет, все только нам должны. Хочешь?

– Нужна мне твоя доля! – пьяно расхохотался Максим. – На Аксенова своего надеешься, думаешь, он такой крутой и тебе поможет? А ни фига! Он жлоб еще тот.

Он тебе хоть колечко какое затрапезное подарил?

– Не волнуйся. Обойдусь без посторонней помощи! – вспылила она. – А ты бы шел домой, а то мама волноваться будет.

Насчет мамы это она зря сказала, потому что мама Максима действительно постоянно волновалась за сына.

Когда он жил у Иры, Галина Петровна постоянно звонила и спрашивала, как он, поел ли, поспал, словно сдала его под опеку няни. Максим психовал жутко, грубил матери, а Ира читала ему нотации, что матери грубить нехорошо.

– А это мое дело, куда идти, а куда нет, – заявил он и разлегся на полу, закинув ноги на сиденье дивана. – Квартира не моя, но уже и не твоя, вот и не указывай.

Хочу сижу, хочу лежу. Не твое дело.

– Тогда и ты не суй нос не в свое дело. У кого мне помощи просить, тебя не касается.

– Дура ты, Ирка, – вздохнул он и опрокинул еще одну рюмку. – Говорил тебе – линяй отсюда, а ты не послушалась. И этот недоделанный твой вместо того, чтобы упрятать тебя подальше, – подставляет. Тут теперь такие заварушки пойдут, что все нормальные люди жен, детей и любовниц отправляют в теплые края. Видно, на хрена ты ему сдалась. Мозги тебе пудрит, что разведется.

Как же, жди! У него небось на жену десяток-другой «лимонов» баксов в оффшорах лежит, такие с женами не разводятся. Себе дороже.

Ире не хотелось больше с ним говорить. О чем? Все и так ясно. Но Максим разошелся. Он без шуток напился, и его несло и несло.

– А ты думаешь, я после того, как ты мне в рожу наплевала, связалась с этим своим сталелитейщиком хреновым, у тебя просто так остался? Думаешь, Максим – послушный мальчик, Максим будет делать что сказано, а трахаться мы себе другого найдем? Я посмотреть остался, как ты на бобах останешься. Вот и посмотрел. – Он обвел взглядом уже имеющую нежилой вид квартиру. – Что, даже на несчастные двадцать тыщ не получилось его раскрутить?

Было ясно, что останавливать его бесполезно, в таких случаях нужно дать выговориться. Ира закрыла глаза, откинулась на диван и ждала. Но Максиму выговориться оказалось мало. Он резко сел, положил руку ей на коленку и пополз ладонью вверх, придавливая ее своим тяжелым мускулистым торсом.

– А насчет потрахаться он как? – тяжело дышал он перегаром. – Хватает его на тебя? А то ведь ты у нас девушка с запросами…

Запах перегара и пота, так несвойственный чистюле Максиму, вызвал у Иры приступ тошноты, она с силой выдернула из-под него ногу и попыталась встать. Не получилось.

– Ты чего? Первый раз, что ли? Тебе ж всегда нравилось…

Как ни странно, в его голосе Ира уловила вполне искреннее недоумение. Но попадаться в эту ловушку, разговаривать с ним было нельзя. Она крепко сжала зубы, чтобы не выдать своей злости, и рванулась из-под него с невероятной силой, которую придавало ей отвращение. Невыносимое отвращение, захлестывающее ее от каждого прикосновения человека, не имеющего никакого отношения к Максиму, которого она так хорошо знала. Максим был для нее страстным, но чутким и нежным любовником, оборотистым, но вполне надежным партнером по делу, а этот человек лишь надел маску лица того Максима, которого она знала. Этот человек молча и целенаправленно подавлял ее сопротивление. Он был силен и ловок.

Только она была сильнее. Непонятно откуда, ей было точно известно, что она сильнее и победит. Она много раз вырывалась из его рук, круша все и вся на своем пути, захлопывая перед его носом двери, обороняясь стульями и бросая в него все, что попадалось под руку. У нее получалось ускользать от касаний с его отвратительным телом, а это было главным, самым главным, пока она не оказалась в углу кухни с хлебным ножом, зажатым в руке, и не поняла, что сейчас это самое тело убьет. Ни секунды она не сомневалась, что у нее хватит на это сил. Сил было сколько угодно, но что-то куда более значительное, чем отвращение и право на саму себя, подступило ей к горлу, и она разжала кулак, выронила нож и расслабилась. В тот же момент человек напротив улыбнулся ослепительной улыбкой настоящего Максима, поднял ее на руки и понес на диван.

Он делал все точно так же, как когда-то Максим.

Нежно и умело раздел ее, целовал и ласкал всю от макушки до пальцев ног, щекотал языком, гладил, мял, слегка покусывал и бился, бился об нее как рыба об лед…

Долго-долго и бессмысленно. Безрезультатно, как умирающая рыба об лед, как отчаявшийся человек о стену. Очень долго. И ей ни за что бы не выдержать так долго, если бы это она лежала под ним и принимала эти поцелуи, щекотания, поглаживания и толчки. Если бы это была она, то взорвалась бы изнутри, как бомба, на мелкие-мелкие осколки и разнесла все вокруг. Но это была не она.

Она ушла, оставив ему лишь свое тело, а значит, не чувствовала ничего, что он с этим телом делал. За это время она побывала в больнице у Анютки и увидела, как Таня стоит у окна, держит в руках образок и шевелит губами. «Господи, хоть бы завтра сошлись как нужно звезды, просьбы всех святых и хорошее самочувствие хирурга!» – присоединилась к Таниным мольбам Ира. Она заглянула на дачу к Ленке и увидела, как Валерка закрыл на ключ свою дверь и гоняет на экране очередную игру, а Ленка сидит на веранде и пьет коньяк. «Господи, сделай так, чтобы у Валерки не испортилось окончательно зрение, а у Ленки не было такого бесповоротно мрачного выражения лица, когда она наливает очередную рюмку!»

Она посмотрела на Аксенова, хоть и не была ни разу там, где он живет, Аксенов спал как младенец, крепко-крепко, и один раз даже засмеялся во сне. У них уже поздно, разница два часа. Она видела все, что делал Максим, как он добивался ответной реакции от ее безучастного тела, как понапрасну стремился покончить с этим хотя бы сам, но она ничего не думала по этому поводу, только ждала, когда можно будет вернуться обратно.

Когда она вернулась, Максим лежал ничком и крупно вздрагивал плечами. Плакал. Мокрый, красный, жаркий, он больше не вызывал в ней отвращения. Даже его всхлипывания, перемежавшиеся словами: «Сука, ненавижу», не вызывали в ней протеста. Только жалость. Болезненную, щемящую жалость. И еще чувство вины. Оказалось, что именно благодаря этому чувству она разжала кулак и выронила нож. В книжках американских психологических вуменш она много раз читала о том, какая вредная и бесполезная штука это самое чувство вины. Нужно выжигать его из себя каленым железом, иначе ничего путного из тебя в этой жизни не получится. Она даже пыталась работать над собой, чтобы избавиться от этого чувства неудачников. Хорошо, что недоработала. Иначе Максим не плакал бы сейчас живыми солеными слезами, вжимаясь в подушку, а недоживший и недопонявший оглядывался по сторонам в мире ином. А в ней вместо шевелящегося кома вины остался бы только безжизненный вакуум после взрыва.

Она лежала как была – голая и распластанная, смотрела в потолок и под безудержные слезы Максима прислушивалась к своей вине. Виновата она была вовсе не в том, что не любила Максима, в этом люди не вольны, а значит, и виноваты быть не могут. Ее тяжкий грех, ноша, которую она не сумела поднять, состоял в том, что она отказала этому мальчишке в праве любить. Отказала изначально, не вдаваясь в подробности, ни секунды не сомневаясь, она решила для себя, что человек, который вместо «деньги» говорит «бабки», вместо «зарабатывать» – «рубить», а вместо «любить» – «трахаться», на чувства не способен. Только на прагматичный расчет, где бы побольше срубить этих самых бабок и поинтереснее потрахаться.

Ей так было проще. Так же, как его маме, которая хотела для сына лучшей жизни и не стала поэтому забивать мальчишке голову романтическими бреднями. Хватит! Сами нахлебались и сидим теперь у разбитого корыта, пусть хоть дети… Так же, как его учительнице литературы, которая обиделась на смешки в классе и больше не позволила себе и слова сказать от души. Что с них взять? Это же не дети, а отморозки какие-то, она не идиотка, чтобы им про Онегина и Татьяну втолковывать!

Она лежала и вспоминала, с какой готовностью Максим бросался выполнять ее просьбы, иногда даже невысказанные, как покровительственно огораживал ее от рутинных или не самых приятных дел, как петушился, входя с ней в ресторан, как гордо посматривал по сторонам, если она сидела рядом в его «жигуленке», и как старательно сдерживал желание, стараясь быть бережным и нежным. Он ее любил. Любил как умел. Любил, хоть никто никогда его этому не учил. Любил, хоть и не читал Толстого и Есенина. Любил, мучаясь и ненавидя себя за то, что любит, и ее за то, что она отказывает ему в этой способности, в этом желании, в этом праве. В единственном настоящем праве человека – любить. Кому-нибудь другому она сказала бы: «Прости, я полюбила другого», а ему только – «Не твое дело».

– Максим, – легонько коснулась она его вздрагивающего плеча. – Максим, прости… Пожалуйста, прости. Я тебе все объясню.

– Не трогай меня! – взвизгнул он, подскочил с кровати, захлебываясь слезами, искал свои вещи.

– Максим, подожди, давай поговорим, – снова попросила она, подавая ему рубашку.

Он вырвал у нее рубашку, смял в руке и бросил ей на прощание:

– А, пошла ты…

Поздно. Слишком поздно. Она уже ничего не может для него сделать. Оказывается, не всякую вину можно с себя снять. Надо спать. Спать. Завтра утром у Анютки операция.


***


Таню она застала деловитой и спокойной. Разве что ее бледное тонкое лицо выглядело еще бледнее и еще тоньше. На окошке рядом с Анюткиной кроватью лежал образок.

– Я с тобой побуду, пока операция не закончится, – предложила Ира.

– Не надо, это долго, и все равно ничего сразу не поймешь. Ты лучше в церковь сходи. Вот мне адрес записали, там икона чудотворная. Свечку поставь. А еще поставь Иоанну Крестителю и святому Пантелеймону. И на канон.

– А что такое канон?

– Это где все святые изображены, – пояснила Таня и улыбнулась. – С Божьей помощью все будет хорошо.

А ты усталая, нужно отдохнуть.

– Отдохну, – пообещала она. – Вот к Саше поеду и отдохну.

Ира в церкви была два раза. Один – когда крестилась сама, и второй – когда крестили Валерку. Собственно, сама она крестилась, чтобы стать Валеркиной крестной. Не брать же кого-то другого только потому, что Ира некрещеная, справедливо рассудила Ленка. Перед крещением пришлось отстоять службу, было душно и непонятно, о чем поют и что говорят. Священники, крестившие и ее и Валерку, показались Ире очень строгими и недовольными. Иру крестил пожилой и полный. Высоким голосом он отдавал приказания, куда встать, сколько раз перекреститься и что сказать. А Валерку крестил молодой и очень красивый. До и после крещения он вразумлял крестных мам и пап об их обязанностях по отношению к крестникам, напоминал о грехах и ответственности за подрастающее поколение. После ее крещения батюшка велел прийти к причастию, но она не знала, что такое причастие, очень боялась допроса о подноготной и своего непонимания, что к чему. Тогда у нее осталось ощущение страха и недоступности.

Чудотворную икону Ира вычислила сразу. Церковь, которую посоветовали Тане, была крошечная. Она стояла на высоком холме возле последней станции метро, и табличка при входе гласила, что церковь эта сохранилась от деревни. Церковь вместе со своим холмиком и впрямь выглядела кусочком деревни среди панельных многоэтажек – огороженный штакетником палисадник с золотыми шарами, деревянные полы, самовязаные дорожки, вышивки и банки с Невзрачными ранними астрами. Свежо, пахуче, на этот раз совсем не страшно, напротив – как-то особенно по-домашнему, точно в детстве у бабушки на коленях, тепло и безопасно. В церквушке было безлюдно. Только возле одной, такой темной, что с трудом можно различить лик, иконы стоял на коленях молодой человек. Ира решила подождать. Купила свечи. Посидела на лавочке. Когда парень, обернувшись и перекрестившись напоследок, ушел, Ира поставила свечки у иконы Всем Святым, нашла по надписям на иконах Иоанна Крестителя и святого Пантелеймона и только потом подошла к чудотворной. Укрепила свечи, оглянулась по сторонам и, убедившись, что никого нет, неловко поклонилась. Что делать дальше, она не знала, молиться не умела, а только смотрела на темный лик и думала о Тане, об Анютке, об операции, о шансах на успех. Когда на выходе по примеру парня она обернулась, чтобы перекреститься как умела, то обнаружила у себя в руках еще одну забытую свечу. Вернулась к чудотворной, зажгла огонек и вдруг рухнула на колени и, быстро крестясь, прошептала: «Господи, спаси и сохрани раба твоего Максима. Господи, спаси и сохрани! Сохрани, Господи!»

Глава 19

Ленка напросилась к Тане и Анютке под предлогом, что нужно отнести в больницу всякой всячины, а Ира выглядит так, что хоть саму в санаторий отправляй. Отвертеться от Ленки не получилось, во-первых, потому, что Ира жила теперь у нее, во-вторых, потому, что и так жутко ее обидела возвратом подарков для Тани и Анютки, ну а в-третьих, потому, что отвертеться от Ленки – задача в принципе не простая.

– Может, все-таки не пойдешь сегодня на работу?

Заедем за Валеркой, часа два туда-обратно. Сейчас пробок не должно быть, – предложила Ленка, выжимая газ.

– Нет! – твердо возразила Ира. Так твердо, что даже Ленка не стала спорить. И дело не в том, что Ира не особенно любила ездить, если Ленка за рулем. Вернее, боялась, потому что Ленка водила машину так, словно правила дорожного движения существуют исключительно для того, чтобы создавать условия для ее личной беспрепятственной езды. В Ленкином красном «альфа-ромео» пассажир чувствовал себя, мягко говоря, не комфортно, потому что находился в состоянии абсолютного неведения, что произойдет с машиной, а значит, и с ним в следующий момент. Это механическое транспортное средство имело привычку, как хищная кошка, в мгновение ока плавно срываться с места и точно так же неуловимо и мягко приземляться. Препятствия, попадающиеся на пути, красная зверюга обходила на таких сантиметрах, что хоть голове и было ясно: «Не врезались. Пронесло», – но тело еще несколько минут продолжало предательски дрожать и сжиматься. При этом Ленка преспокойненько болтала о всякой ерунде и едва касалась педалей и руля, лишь мельком поглядывая на непонятные Ире мерцающие приборчики на изогнутой передней панели. Кроме того, Ленкину машину частенько останавливали гаишники, потому что по странному капризу ее «альфа-ромео» был зарегистрирован в Смоленской области, да и сама Ленка до сих пор была прописана в родной деревне под Смоленском. Ленка вылезала из машины и представлялась ошарашенным ее великосветским видом гаишникам как «гостья столицы».

Отсутствие московской прописки иногда осложняло Ленке жизнь, но она упорно компенсировала это взятками и все разговоры о том, что давно пора прописаться, сводила к одному: «Пусть подавятся своей пропиской». Ира прекрасно знала, что это пожелание в первую очередь относится к бывшей Ленкиной свекрови, добрейшей тете Нине.

Но сегодня дело было не в лихом Ленкином драйве со смоленскими номерами на капоте. В конце концов, человек ко всему привыкает. И Ира привыкла воображать, что сидит с Ленкой не в машине, а дома на диване. Помогало. Дело в том, что больница – все-таки больница, а не цирк, операция – не аттракцион, а Таня с Анюткой не клоуны, чтобы смотреть на них ради любопытства, поэтому Ленкина навязчивость Иру совсем не радовала.

Зато порадовала Анютка. Ира даже не сразу ее узнала. Трудно поверить, что человек может так измениться за какие-то сутки. Конечно, Анютка осунулась и побледнела, но встретила их таким осмысленным, таким счастливо-усталым взглядом, что Ире пришлось намеренно сдерживать ликование, восставшее в душе. Девочка лежала на высоких подушках с повязкой-чепчиком на голове.

А еще ее удивило, что дверь палаты постоянно хлопала, пропуская гостей. Из местных больничных обитателей, конечно. Дети несли рисунки, конфеты, апельсины, усаживались возле Анютки и рассказывали последний фильм или анекдот, а Таня всех впускала – радостно-возбужденная, немного взъерошенная, – подсказывала что-то в рисунках, благодарила за подарки, слушала сбивчивые пересказы киношных боев… Время от времени в Анюткину палату заглядывала какая-нибудь мамаша в торчащей из-под байкового халата ночной рубашке, вызывала Таню в коридор, где они долго шушукались. В общем, жизнь вокруг Анютки кипела. А ведь после операции прошли всего сутки, девочке нужен покой. Вот выздоровеет, тогда и нужны ей будут рисунки, конфеты, фильмы, а сейчас она только задержит на одном из посетителей внимательный взгляд, словно продираясь издалека, еле-еле улыбнется и закроет глаза. Значит, устает.

Ира высказала все, что об этом думает, когда Татьяна провожала ее до выхода на лестницу. Ленка уже умчалась вниз, так что можно было поговорить начистоту.

– Почему ты позволяешь им шастать без конца?

Неужели они не понимают, что после операции человеку нужен покой? Разве тебе врач не сказал, что ее нельзя беспокоить?

– Врач мне совсем другое сказал, – ответила Таня и улыбнулась лучиками морщинок. – Сказал, что шансов у нее практически нет.

Ира не поверила своим глазам. Именно глазам, потому что глаза видели Таню – умиротворенную, светящуюся изнутри, красивую, как никогда. А уши слышали, что Танина девочка обречена. Обречена, хоть и пытается изо всех своих силенок продраться сквозь тьму и одиночество.

– Нет! – замотала головой Ира и тоже улыбнулась. Но улыбкой, совсем непохожей на Танину – светлую и грустную. Ее улыбка походила на неподконтрольную идиотскую гримасу – губы сами по себе, а глаза сами по себе. Точно так же Ира улыбалась десять лет назад на залитом солнцем и водой весеннем дворе больницы, когда еще до сообщения откуда-то узнала, что ее Катюшки больше нет. Андрей тогда отшатнулся от этой гримасы и заорал во весь голос: «Помогите! Сюда, скорее…» Вот какая это была страшная улыбка. Тогда, после Катюшкиной смерти, Ира долго не могла прорваться спасительными слезами. А сейчас прорвалась. Стыдно было перед Татьяной, что ей приходится Иру успокаивать, должно ведь быть наоборот, но…

– Не надо, Ирочка, не надо, – гладила ее по спине Таня. – Это ведь не главное. Главное – что ей сейчас хорошо, очень хорошо. А какие тут люди! Представляешь, Ирочка, тут дети, когда узнают, что кто-то подходит к концу, окружают особенной заботой и вниманием. Тут все понимают, что такое ждать смерти и каково это одному. Стараются друг друга поддержать. Сейчас вот затеяли представление к ее дню рождения. Это через две недели.

Врач говорит – вряд ли она доживет. Но они верят, готовятся, значит, Анютка доживет. Ирочка, ты даже не представляешь, как я за нее рада, как благодарна врачам, детям, тебе. Это главное, Ирочка. Отец Георгий все твердит нам, глупым, что во всем есть Бог – ив болезнях, и в несчастьях, и в смерти. Я теперь понимаю это, Ирочка.

– Ты сильная, Таня, ты очень сильная. А я так не смогла. Я тебе не говорила, а у меня десять лет назад дочка умерла. Катюша. Девять месяцев была веселая, здоровенькая, а потом сразу умерла. Поднялась высокая температура, привезли вечером в больницу, а утром – уже все. ОРЗ. Ты когда-нибудь слышала, чтобы умирали от ОРЗ? Я тогда ничего не смогла. Мужа изводила, свекровь. Он долго со мной возился, а я – все хуже и хуже.

Развелись. Понимаешь, обидно мне было. До невозможного обидно, за что такое со мной? Именно со мной? Вот ты тогда говорила, что такое не за что-то дается, а зачем-то. Чтобы человек лучше стал, сильнее. А я не стала сильнее. Все равно не смогу, как ты.

– Сможешь, – прижала ее к себе Таня. – Еще как сможешь. Только не надо на себя надеяться, Ирочка.

С Божьей помощью все сможешь.

– А что с тобой будет? – ужаснулась Ира и еле прошелестела губами:

– Потом, когда…

– Не волнуйся, – чуть отстранилась Таня и заглянула ей в глаза. – Со мной все будет хорошо. Помнишь, я тебе говорила, что только в школе, тогда с Сашей, у меня было чувство, что я не одна, что мы вместе, всем классом… Сейчас у меня такое же чувство – плеча и локтя. Ирочка, тут так много хороших людей, и главное, что они вместе, когда их дети умирают, они помогают другим. И я буду вместе с ними, буду помогать больным детям всем, чем смогу. Вместе совсем другое дело, Ира.

Вот отец Георгий говорил, пророчество есть, что будет на Руси царство праведников, а я не верила, думала, откуда ему взяться, если столько грязи кругом. А теперь точно знаю – будет. Вот дойдем до порога, и тогда будет все по-другому. Мы когда до порога, до предела доходим, обязательно выбираем добро.

– Знать бы еще, где тот порог, – вздохнула Ира.

Татьяна покачала головой:

– Узнаем. В свое время все узнаем.

Ира оглянулась, спускаясь по лестнице. Татьяна стояла, опершись на косяк, и мелко крестила ее спину.


***


– Нет, ты видела, видела? Это же полный кошмар! – Ленке удавалось сидеть на месте только потому, что это было место водителя и деваться с него просто некуда.

– Что видела? – не поняла Ира. Она все еще ощущала спиной посылы Таниной руки – раз, два, три, четыре… Глупо. Когда крестят, не считают – раз, два, три, четыре, это ж не производственная гимнастика. Говорят что-то другое. Наверное, «Господи, спаси и помилуй…», но эта фраза не укладывается в ритм, а раз, два, три, четыре – укладывается.

– Такие сложные операции делают, детей с того света вытаскивают, а штукатурка сыплется, в туалете разбитый бачок каким-то пластилином замазан, кормят одной кашей. Свинство! Куда они деньги девают, которые за операции берут?

– Куда-куда! – возмутилась Ира, недовольная, что Ленка своим напором не дала ей додумать разговор с Таней. – На оборудование, на одноразовые материалы, на замазку для разбитого бачка и крупу для каши. И деньги они не со всех берут. Вернее, не все могут платить.

Ты бы смогла сказать матери с больным ребенком – раз нет денег, вот и идите на все четыре стороны? Не смогла бы. Вот и они не могут. У них больше половины бесплатники, на которых копейки выделяют, если вообще выделяют. Родители на них молятся, а ты сразу – свинство.

Анютку видела? Она теперь наверняка поправится.

Ира не сказала правду об Анютке из какого-то необъяснимого суеверного страха, ей показалось, что если как можно больше людей будут уверены в Анюткином выздоровлении, то так оно и будет. Она и сама вопреки Таниным словам была уверена в благополучном исходе, даже больше, чем раньше, до операции.

– Правда? – неизвестно чему обрадовалась Ленка, ловко затушила сигарету. – А я думала – воруют. Но раз так, я ими займусь. Они у меня будут кафелем и никелем сверкать. Приедет Эдик, пусть раскошелит кое-кого.

– Кого сейчас можно раскошелить? – поразилась забывчивости подруги Ира. – Кризис на дворе. Забыла?

– Ay них не кризис? – кивнула Ленка в предполагаемую сторону оставшейся позади больницы.

– У них всегда кризис, без начала и без конца, – вздохнула Ира.

– Ну вот, – удовлетворилась Ленка. – А раскошелить всегда найдется кого. Ты что, не знаешь закона сохранения денежной массы – если у кого-то денег стало меньше, то у кого-то ровно на столько же больше. Вот и весь кризис. Ничего, у них от этого много не убудет.

– Что это вас, Елена Васильевна, на благотворительность потянуло? – засмеялась Ира, но тут же осеклась, потому что Ленка ответила таким затравленным взглядом, что сразу стало не до смеха.

Вообще с Ленкой последнее время происходит что-то неладное. По ночам почти не спит. На Валерку срывается. А лучшая подруга оказалась порядочной эгоисткой – поселилась в ее квартире как у себя дома, но при этом ничем, кроме междугородних звонков, не интересуется.

– Ты чего? У тебя неприятности? – проникновенно спросила Ира, стараясь хоть немного сгладить свое невнимание к Ленке.

– Нет, ты неисправима! – звонко, пожалуй, слишком звонко расхохоталась Ленка, тряхнула каштановой гривой, красиво и абсолютно бесшумно притормозила возле подъезда издательства. – Сама продала квартиру, сразу видно, что она тебе от бабки на блюдечке досталась, сидишь без всяких доходов и спрашиваешь, какие у меня неприятности! На себя посмотри.

Ира достала из панели над своим сиденьем зеркальце, посмотрела и осталась довольна увиденным.

– Ну и посмотрела. У меня все отлично, как никогда. Я замуж выхожу.

– Это еще бабушка надвое сказала. Смотри, оставит он тебя с носом. Да еще умудрилась за неделю квартиру продать! Из-за него весь сыр-бор, вот пусть бы и вытаскивал тебя.

– Так проще. Сбросила балласт, теперь можно вперед, легкой и свободной. Теперь все будет по-другому! – воскликнула Ира, чмокнула подругу в щеку и вылезла из машины.

– Ой, не зарекайся… – вздохнула ей вслед Ленка.


***


Вздохнула, как в воду глядела. Конечно, Ира удивилась, когда Настенька с умилительной важностью доложила: приходил курьер с телевидения, принес пакет с кассетами для просмотра. Так и сказала – для просмотра, словно Ира работала на телевидении главным экспертом и ей каждый день доставляли программы для просмотра и утверждения. На самом деле к телевидению она не имела никакого отношения, если не считать несостоявшегося приглашения телезвезды Матвиенко на презентацию издательства. Так что Ира даже немного разволновалась, вскрывая пакет. Мало ли что? Может быть, ей хотят предложить снять мультик или художественный фильм по ее сказке? Непонятно, правда, зачем с ходу прислали какую-то кассету.

Впрочем, и когда кассета была вставлена в двойку и пошли первые кадры, Ира не сразу поняла, какое отношение к ней имеет происходящее на экране. Она же не телезвезда, а стало быть, не привыкла лицезреть себя в телевизоре, да еще в интерьере собственной квартиры.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18