Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Месть в коричневой бумаге

ModernLib.Net / Детективы / Макдональд Джон Д. / Месть в коричневой бумаге - Чтение (Весь текст)
Автор: Макдональд Джон Д.
Жанр: Детективы

 

 


МЕСТЬ В КОРИЧНЕВОЙ БУМАГЕ

ДЖОН МАКДОНАЛЬД

Глава 1

Одна из прискорбных человеческих привычек – игра в загадки, например: “Что я делал, когда это произошло?"

Услышав о смерти Хелены Пирсон в четверг, третьего октября, я без труда реконструировал недавнее прошлое.

Тот четверг был четвертым и заключительным днем законной спасательной операции на море. Мейер отпускал массу шуточек насчет Тревиса Макги, спасателя по призванию, совершающего самую что ни на есть настоящую спасательную операцию, и повторял, что в результате моя легенда станет почти достоверной. Но разумеется, подобные речи были предназначены только для моих ушей.

Фактически все затеял не я. Мейер ввязался в странные проекты: где-то когда-то заинтересовался идеями удравшего с Кубы химика Джо Паласио и уговорил нашего общего друга Бобби Гатри, чертовски славного парня, обладателя насосов, прессов и прочей гидравлики, отправиться вместе к Джо в Майами, где тот обещал устроить миниатюрную демонстрацию своего изобретения в раздобытой каким-то образом старой ванне.

Когда Бобби вполне утвердился в решении уйти со своей постоянной работы, Мейер вложил деньги в небольшое партнерское предприятие, которое они окрестили “Флотационной ассоциацией”.

Потом Мейер, в очередной раз проникшись духом мамаши-наседки, улестил меня безвозмездно оказать услуги и пожертвовать на первую настоящую спасательную операцию мой плавучий дом “Лопнувший флеш” плюс мой шустрый катерок “Муньекита”. Поэтому мне пришлось привести “Флеш” на майамскую верфь, где на борт взгромоздили жуткий здоровущий дизельный насос со специально присобаченными Бобби Гатри добавками в виде неких весьма длинных армированных пожарных брандспойтов, несколько 55-галлонных металлических бочек специально составленной Джо Паласио смеси, подводные дыхательные аппараты, компрессоры, инструменты, паяльные лампы и прочее. Когда я загрузился водой и горючим, взял на борт провизию и спиртное, старичок “Флеш” сел на воду по самое некуда. Несмотря на идеально сбалансированный, широкий, как у баржи, старомодный корпус, он не мог не отреагировать на лишний груз в семь тысяч фунтов, по оценке Бобби. Похоже, “Флеш” здорово обиделся.

– Если он пойдет ко дну, – легкомысленно заявил Мейер, – посмотрим, удастся ли нам поднять его с помощью волшебной смеси Паласио.

И мы пошли вниз по Бискейнскому заливу с “Муньекитой” на прицепе, направляясь к нижним Флорида-Кис[1]. Стартовали рано, двигались не спеша, к последнему лучу солнца ушли довольно далеко по Большому Испанскому каналу, под защитой юго-западного бриза осторожно выбрались на мелководья Аннет-Ки и бросили пару якорей.

Краткосрочный прогноз погоды был хороший, но примерно над островами Лиуорд располагалось подозрительное скопление облаков. До официального окончания сезона ураганов с девичьими именами было еще полмесяца, и вдобавок известно, что эти девицы с визгом гоняют по своему району, не обращая внимания на календарь.

Как я позже узнал, в ту самую субботу, двадцать восьмого сентября, Хелена Пирсон написала мне письмо – под влиянием предчувствия, что не переживет операцию. Запечатанное письмо отослал ее поверенный со своей сопроводительной запиской. И с подписанным чеком.

В тот вечер трое флотационных партнеров на борту стоявшего на якоре “Лопнувшего флеша” страшно нервничали. Привыкший рисковать Мейер пребывал в азартном нетерпении. Перед Джо Паласио маячил шанс начать новую карьеру в приютившей его стране. Бобби Гатри думал о жене и пятерых ребятишках. Всех троих охватывал заразительный энтузиазм, потом одолевали сомнения, мрачность и приступы невеселого смеха. Если все получалось в очень малом масштабе в украденной ванне, совсем не обязательно должно было выйти в канале Хоук во Флоридском проливе, в океане, на глубине в семьдесят пять футов.

Утром мы пошли вниз, на юг, по Большому Испанскому, мимо Ноу-Нэйм-Ки, под постоянным мостом между Байя-Хон-да-Ки и Спэниш-Харбор-Ки. Потом вывели перегруженный “Флеш” на глубину и совершили по медленно вздымавшейся грязной зыби девятимильный переход по курсу приблизительно 220 градусов к одинокому маленькому Лу-Ки. Вскоре мне удалось разглядеть в бинокль красный буй на Лу. По дороге, переключив управление на автопилот, я выбирал быстрейший и наилучший путь бегства, если гром грянет слишком внезапно. Надо как следует раскочегариться и идти чуть-чуть западнее северной стрелки магнитного компаса, градусов на восемь. Если можно будет делать восемь узлов, приведу “Флеш” в канал Ньюфаунд-Харбор минут за сорок, отыщу защищенный от ветра карман в Купон-Байт или поближе к берегу у Литл-Торч-Ки.

Бобби Гатри раздобыл координаты затонувшего в полумиле к юго-западу от Лу-Ки экскурсионного судна. Оно там лежало два месяца. Называлось оно “Бама-Гэл”, принадлежало владельцу отеля из Тампы. Прогулочная яхта стоимостью около девяноста тысяч долларов, построенная всего полгода назад. Сорок шесть футов, фибергласовый корпус, двойные дизели. Владелец отеля с женой и другая супружеская пара отправились рыбачить, и хозяин яхты заработал сердечный приступ, сражаясь с макрелью. Больше никто из присутствовавших на борту не мог связаться по радио с берегом и практически не знал, как пустить судно в ход. Примерно в полумиле впереди шел буксир с тремя баржами, и они решили, что на буксире должно быть радио, по которому можно вызвать вертолет береговой охраны и отправить владельца отеля в больницу. Приятель направил яхту наперерез буксиру, заглушил моторы, и все начали махать руками. Может, думали, что у буксира с баржей есть какие-нибудь тормоза. Капитан буксира старался избежать столкновения, но масса и инерция оказались слишком большими. Передний угол ведущей баржи пробил в корпусе огромную безобразную дыру, команда спустила ялик и быстро сняла людей, прежде чем судно пошло ко дну. К моменту прибытия береговой охраны владелец был мертв, как пойманная и утонувшая вместе с прогулочной яхтой рыба.

Страховая компания выплатила стоимость судна, Мейер получил от нее разрешение, так что спасательная операция должна была принести доход – если бы нам удалось поднять яхту, подцепить на буксир и найти что-то стоящее.

Итак, в то воскресенье я привел “Флеш” в самые надежные из имеющихся возле Лу вод, в бухту в форме вытянутого полумесяца, лежащего на боку, якоря бросил на мелководье поближе к берегу, но так, чтобы при низком приливе не остаться на мели. Мы вывели “Муньекиту” и нашли “Бама-Гэл” приблизительно через сорок минут ныряния и расчетов. Поставили над ней ярко-красный буй, после чего я повел “Муньекиту” вверх по течению, бросил якорь на глубине футов в семьдесят, дал лодке подойти к бую почти до конца якорной цепи длиной в четыреста футов, потом круто застопорил. Нельзя полностью доверять креплению, когда так мало места.

На борту “Муньекиты” было всего две цистерны со смесью, поэтому я нырнул вниз вместе с Джо Паласио осмотреть положение судна. Оно лежало на небольшом откосе, задрав нос, с креном около пятнадцати градусов на левый борт, с хорошо заметной дырой в правом борту почти посередине, ближе к корме. Корпус уже успел обрасти водорослями и зеленой слизью, но еще не слишком пострадал. Мы рассчитывали найти яхту досконально обчищенной от всего, что ребята-ныряльщики могут поднять, но по какой-то нелепой случайности они ее не нашли. В креплениях по-прежнему торчали большие удилища “Файнор” с катушками. Бинокли, спиртное, фотоаппараты, ящики с инструментами, ружье, солнечные очки – все игрушки, механизмы и приспособления, которые люди берут с собой в море, были сложены или разбросаны на кокпите, в каюте, на верхней палубе. Пока Джо занимался изучением люков, внутреннего расположения и размеров помещений, я собирал кучи добра и, дважды дернув линь, отправлял их на белый свет.

Поднявшись, мы обнаружили, что в зеленой сумрачной глубине барахло выглядело гораздо приличнее, чем на палубе катера: все заржавело, размокло и прохудилось.

В понедельник пришли на “Флеше”, бросили якорь над местом крушения и работали целый день посменно, законопатив места, способные, по мнению Паласио, отрицательно повлиять на плавучесть, прорубив несколько внутренних переборок, чтобы обеспечить свободный проток воды через все подпалубное пространство, заколотив изнутри досками большую пробоину в корпусе. Наткнувшись на что-нибудь подходящее, привязывали к линю и поднимали на поверхность.

Погода держалась до вторника, и к полудню Джо удостоверился, что мы готовы к первой попытке. Спустили армированный пожарный шланг, надежно закрепили на месте, пропустив в дыру, прорубленную над ватерлинией в поврежденном борту. Мы не старались восстановить герметичность судна. Паласио это вовсе не требовалось.

Бобби Гатри запустил свою диковинную на вид помпу. Помпа пульсировала, дымилась, воняла, но накачивала через подсоединенный сбоку шланг воду в дыру, откуда она выходила через десятки мелких отверстий там и сям. Паласио жутко нервничал, трясущимися руками подсоединяя шланги поменьше от трех цистерн с разными видами смеси к медным ниппелям большого шланга, тянувшегося к затонувшей яхте. На каждой цистерне стояли датчики и ручные насосы. Как мне объяснил Мейер, смесь номер один вступала в реакцию с водой, повышая ее температуру. Потом с силой нагнетаемые вниз смесь номер два и смесь номер три взаимодействовали с нагретой водой, внутри корпуса разделялись на крупные капли и в более холодной воде образовывали очень легкую пластичную массу из миллионов маленьких капель, полную газов, высвобождающихся в результате их взаимодействия друг с другом и нагретой водой. Паласио велел нам троим качать ручные насосы, а сам прыгал взад-вперед от одного датчика подачи смеси к другому, подгоняя одного и притормаживая другого. Минут через десять, приблизительно в сорока футах вниз по течению, произошло внезапное извержение желто-белых пузырей не правильной формы размером с дыню, которые, взлетев высоко над водой, были быстро унесены легким бризом.

Паласио остановил нас и перекрыл подачу смеси. Гатри выключил большую помпу. Спустившись вниз, обнаружили перегоревший вентилятор на передней палубе. К тому времени как его починили, пора было кончать работу. В среду весь день возникали то одни, то другие проблемы с помпой. Казалось, Паласио вот-вот сорвется и зарыдает.

Днем в четверг все минут сорок работало вроде бы нормально. Рука у меня постепенно наливалась свинцом. Паласио грыз костяшки пальцев. Вдруг Гатри испустил изумленный вопль. Из воды змеей вынырнул шланг, а в следующий миг выскочила большая круизная яхта, так быстро и близко, что к нам на борт выплеснулась волна, окатила нас и залила помпу. Яхта покачивалась, извергая воду, переваливалась с носа на корму, красиво и высоко вздымалась. Мы топали, визжали и хохотали, как идиоты. Судно было битком набито яркими воздушными гроздьями пены, и я старался не думать о собственной глупости, по которой даже не прикинул, что будет, если оно так быстро выскочит прямо под “Флешем”.

Не теряя времени, мы подцепили яхту на буксир. Зыбь усилилась, мне не нравился ветер. В промежутках между периодами мертвой тишины раздавалось жаркое влажное “уф-ф-ф”, похожее на гигантский выдох. Я выстроил короткую процессию:

"Флеш”, естественно, впереди, спасенная “Бама-Гэл” посередине, Бобби Гатри на “Муньеките” в хвосте. Я задействовал пару раций, поскольку нельзя было сигналить Бобби жестами из-за массивного корпуса “Бама-Гэл”. Ему было ведено держать пару дизельных двигателей “Муньекиты” мощностью в 120 лошадиных сил на холостом ходу, чтобы в случае расхождения каравана дать легкий толчок реверсом и вернуть катер в ряд. Я знал, что подвесные моторы могут работать на холостом ходу целый день без перегрева. А если бы мне пришлось остановить “Флеш”, чтобы кого-нибудь пропустить, Бобби не позволил бы катеру врезаться нам в корму.

Лишь в начале субботнего дня мы пришли в Меррил-Стивенс на Диннер-Ки. Пришлось заводить процессию в бухту под неутихающий свист порывистого ветра, который обрабатывал нас в паре с серым проливным дождем. До того я связался через майамский морской коммутатор с одним приятелем, так что нас ждали. Мы застроповали “Бама-Гэл”, ее вытащили из воды, поставили на салазки, втащили по рельсам в один из больших ангаров. С физиономии Паласио не сходила широкая мечтательная улыбка.

Начальник дока выделил слип[2] для “Флеша” и место для “Муньекиты” на небольшой площадке для лодок. Когда мы как следует пришвартовались, бросили якоря, приняли душ, побрились и переоделись, хлестал уже настоящий ливень. В салоне на борту “Лопнувшего флеша” было очень уютно – горели огни, играла музыка, звенел лед в бокалах. Мейер грозил приготовить свой знаменитый бифштекс с соусом “чили”, бобами и яйцами, который никогда не готовился дважды одним и тем же способом. Гатри позвонил жене, обещавшей приехать из Лодердейла забрать его в воскресенье утром. Откупорили найденное на борту “Гэл” виски “Уайлд Терки”, я взялся колоть лед.

Мейер никому не позволял чересчур завышать ожидаемые доходы, постоянно предупреждая: “Минимум надежд, джентльмены”. И мы продолжали обсуждать возможные необходимые меры, и выходило, что на приведение яхты в порядок потребуется максимум пятнадцать тысяч, возврат же составит, как минимум, сорок пять после уплаты брокерских комиссионных.

Лучше всего на свете спорить о заработанном. Приятно слушать шум тропического дождя, ощущать в мышцах боль от тяжелой ручной работы, держать в руке ледяной стакан, чувствовать зарождение жадного аппетита, сознавать, что через пару часов даже булыжное ложе покажется мягким, глубоким, манящим.

Меня звали в едва оперившееся партнерство на условии двадцати пяти процентов. Но рискованные предприятия, пробивающие себе дорогу, не стоит дробить на слишком много частей. Не хотелось и взваливать на себя ответственность, все время помня, что должен работать, оправдывая ожидания других людей. Гордость не позволяла Гатри и Паласио принять мои услуги как чистую благотворительность, поэтому после определенных взаимных торгов мы достигли согласия, что я возьму расписку на две тысячи, которая будет оплачена в течение шести месяцев. Свой доход они собирались вложить в совершенствование оборудования и отправиться на поиски баржи со сталью, затонувшей на глубине примерно в пятьдесят футов сразу на выходе из фарватера Бока-Гранде.

Я растянулся и задремал, больше не разбирая слов, только смутно улавливая сквозь музыку гул голосов, возбужденно обсуждавших проекты и планы.

– Разве мы в свое время не сделали это за полтора часа? Эй, Трев!

Мейер щелкал мне пальцами.

– Что мы сделали? – переспросил я.

– Переход из Лодердейла в Бимини. Они закончили обсуждать дела. Я слишком хорошо помнил тот переход.

– Чуть меньше полутора часов от морского буя в Лодердейле до первой отметки в канале у Бимини.

– На чем? – уточнил Гатри.

Это был, сообщил я ему, “Бертрам-25”, оснащенный для океанских гонок и до того шустрый, что мне приходилось ежеминутно работать дросселями и штурвалом, чтобы он, поднявшись на гребень волны и летя по воздуху, ровно ложился на воду. Только не рассчитай время, только промахнись, сразу перевернешься.

– К чему такая спешка? – полюбопытствовал Бобби.

– Мы встречали самолет, – сказал Мейер.

И я знал, что он в этот момент тоже вспомнил Хелену Пирсон, очень быструю и поганую спасательную операцию несколько лет назад. Мы оба думали о ней, не имея никакой возможности знать, что она уже два дня мертва, не имея никакой возможности знать, что письмо ее ждет меня в Байя-Мар.

Даже не зная о смерти Хелены, я с волнением думал о ней…

Глава 2

Пять лет назад? Да. В зимний месяц, холодной флоридской зимой, Майк Пирсон с женой Хеленой и двумя дочерьми, двадцати и семнадцати лет, составлявшими его экипаж, пришел в Байя-Мар на собственном симпатичном голландском моторном паруснике “Лайкли леди” из самого Бордо. Жилистый, морщинистый, веснушчатый от загара, разговорчивый мужчина пятидесяти с чем-то лет, явно старше своей стройной пепельной блондинки жены.

Он производил впечатление человека, рано преуспевшего, ушедшего на покой и ведущего сладкую жизнь. Охотно и быстро общался и вращался в обществе, перезнакомившись со всеми постоянными обитателями причала. Казалось, будто он слишком много говорит о себе, но не хвастается и не важничает, а рассказывает о занимательных случаях. Люди легко вступали с ним в разговор.

Наконец у меня стало складываться впечатление, что он сосредоточивается на мне, словно провел некий процесс отбора и признал меня лучшим из кандидатов. Я понял, как мало о нем знаю и как мало в действительности он сообщает о себе. Как только мы начали проявлять любопытство друг к другу, неизбежно пришлось открыть карты. Помню, какими холодными были его глаза, когда он перестал быть дружелюбным, общительным и безвредным Майком Пирсоном.

Он хотел дать конфиденциальное поручение за солидный гонорар. Сказал, что участвовал за границей в небольших сделках. Сказал, что это премиальные сделки с какими-то старыми нефтяными танкерами и списанными турецкими военными кораблями в придачу, но мне следует знать лишь одно – все было абсолютно законно и ни одно правительство какой-либо страны его не разыскивает, по крайней мере официально. Сказал, что другие акулы пытались провернуть то же самое. Отказались принять его предложение о совместном предприятии и попробовали справиться в одиночку. Пирсон их обыграл и здорово рассердил.

– Так вот, им известно, что я получил банковский переводной вексель на предъявителя на двести тридцать тысяч английских фунтов, который будет оплачен только в банке “Нова Скотия” на Багамах в Нассау – у меня там есть закрытый счет. Не хотелось, чтобы они это выяснили, но им все же удалось. Ради такой суммы вполне могут нанять первоклассных профессионалов и послать отнять у меня деньги. Раньше я улизнул бы в мгновение ока. А сейчас должен думать о трех своих девочках. Какое будущее их ждет, если я о нем не позабочусь? Поэтому хочу отправить кого-нибудь неизвестного этим ребятам в банк с моим письмом, где будут изложены распоряжения. Тогда они отступятся.

Я спросил, почему он уверен, что я попросту не открою свой собственный счет, положив на него шестьсот сорок тысяч долларов.

Он очень скупо усмехнулся:

– Потому что это вас погубит, Макги. Подпортит в ваших глазах собственный нежно любимый имидж. Я не смог бы проделать такое ни с кем. И вы не сможете. Поэтому нам суждено вечно довольствоваться малым.

– Ну, знаете, если такие деньги – “малое”, я не против.

– По сравнению с тем, что могло бы быть к этому времени, это мелочь, поверьте.

И он предложил мне пять тысяч за роль мальчика на побегушках, и я согласился. Плата вперед, сказал он. Отдав мне документы, он уйдет на “Лайкли леди” для отвода глаз, а я должен буду отправиться в путь через день после этого. Сказал, что пойдет к Багамам, но потом повернет на юг, вниз вокруг Флорида-Кис, вверх по западному побережью к дому, который он и девочки не видели больше года и по которому страшно соскучились, к старому дому на сваях в стиле ранчо из кипарисовых, прогретых солнцем бревен на северной оконечности Кейси-Ки.

Это было в пятницу. Он собирался передать мне документы в воскресенье и в понедельник вывести “Лайкли леди” в море. А в субботу около полудня, когда Хелена с дочерьми были на пляже, кто-то проник на борт. Ему проломили череп, открыли и выпотрошили сейф в каюте. Все прошло бы как по маслу, если бы Майк Пирсон не подсоединил к дверце сейфа судовую сирену, приводимую в действие потайным переключателем, который он выключал, когда сам открывал дверцу. Поэтому слишком многие видели слишком поспешно покидавшую “Лайкли леди” парочку. Мне пришлось почти два часа рыскать по округе, удостоверяясь, что они не улетели на самолете. Оставив взятую напрокат машину на пирсе, они в час ушли на чартерном судне ловить на Багамах рыбку. Я знал это судно – “Бетти Би”, в хорошем состоянии. Капитан Рокси Говард, которому помогает один из его костлявых племянников.

Позвонил жене Рокси, и та сообщила, что они с двумя пассажирами на борту пошли к Бимини, а оттуда отправятся в воскресенье рыбачить в нижнем течении. Как я позже узнал, в тот момент нейрохирурги вынимали из мозга Пирсона осколки костей.

Я знал, что “Бетти Би” понадобится на переход четыре часа, так что ее приведут к Бимини не раньше пяти. В семь пятнадцать оттуда в Нассау отправлялся дополнительный рейс. Покидать страну на судне весьма непредусмотрительно. Во Флориде и на Багамах так охочи до туристских долларов, что местные чиновники ночей не спят, сокрушаясь обо всех неиспользованных бюрократических уловках.

Только к половине третьего я, советуясь с Мейером, придумал способ. Если опередить их, прилетев на место чартерным рейсом, справиться с парочкой на Багамской земле будет непросто. Мейер вспомнил про подготовленный к гонкам могучий “Беби-Биф” Холлиса Ганди, как всегда находившегося в затруднительном положении из-за чрезмерного количества бывших жен, вооруженных хорошими адвокатами.

Таким образом, в три мы промчались мимо морского буя за Лодердейлом, держа курс на Бимини. Наводить бинокль на замеченные объекты достойных размеров Мейеру было не легче, чем участнику родео вдевать нитку в иголку, сидя верхом на быке. А меняя курс, чтобы приглядеться поближе, мы рисковали потратить слишком много времени или перепугать каких-нибудь невинных субъектов.

В четыре тридцать мы достигли отметки на карте к западу от отмели возле Бимини, быстро проверили, убедились, что “Бетти Би” не превысила расчетное время, нырнули в бухту и принялись ждать в пяти милях от берега. Я прикинулся, будто моторы заглохли, поднялся на борт “Бетти Би”, предупредил Рокси Говарда, и мы очень быстро их повязали. У Рокси крепли подозрения насчет этой парочки, грека и англичанина, так что убедить его было легко. Пришлось побыстрее поворачиваться, ибо грек был проворнее змеи и вооружен. Когда они были связаны, я, осматривая багаж и обыскивая их самих, рассказал Рокси, за чем они охотились. Конверт с банковским векселем на предъявителя лежал в чемодане грека, а вместе с ним и подписанное письмо в банк, передающее мне полномочия распоряжаться от имени Майка Пирсона. Оставлено место для моей подписи и еще для одной – должно быть, представителя банка. У грека в бумажнике нашлись две тысячи долларов, а у англичанина около пятисот. У англичанина в специальном промокшем от пота поясе оказалось еще одиннадцать тысяч. Логично было предположить, что это деньги из сейфа в каюте Майка. По моему мнению, Майк, получивший хороший удар по крепкому черепу, безусловно, не был заинтересован в каком-либо привлечении закона. Рокси тоже не рвался пообщаться с багамской полицией. Вроде бы англичанин и грек не собирались выдвигать никаких обвинений И было совершенно понятно, что попытки вытянуть из них хоть слово потребуют весьма старательной стимуляции, на которую у меня никогда не хватало духу. Они явно умели твердо, профессионально молчать.

Поэтому я отдал пятьсот долларов Рокси, который заметил, что это слишком много, но спорить не стал. Мы перегрузили их на “Беби-Биф”, Рокси развернул “Бетти Би” и направился в родной порт. Я дошел до Барнет-Харбор, приблизительно на полпути между Южным Бимини и Кэт-Ки, где посадил их на старую ржавую посудину – на старушку “Салону”, болтавшуюся там на якоре с 1926 года, которая во времена сухого закона использовалась как плавучий склад спиртного. Ночь им предстояла тяжелая, но назавтра их обязательно подберут рыбаки или ныряльщики У них осталось все имущество, документы и больше двухсот пятидесяти долларов. Судя по виду, они наверняка должны были изобрести объяснение, которое не привлекло бы к ним пристального внимания. Я пошел назад в гавань Бимини, подыскал место для швартовки, где судно оставалось бы в целости и сохранности. Мы успели на дополнительный рейс до Нассау, и я позвонил старым друзьям на Лайфорд-Ки. Они не позволили нам остановиться в отеле и, поскольку у них шло, по их словам, “веселье средней степени тяжести”, прислали за нами в аэропорт машину. Почти все воскресенье мы валялись у бассейна, рассказывая байки.

В понедельник утром я в одолженном автомобиле поехал в город к главным офисам на Бэй-стрит возле Роусон-сквера. В связи с масштабом финансовой операции ее пришлось проводить в закрытом заднем кабинете. Мне вручили квитанцию с указанием даты, часа, минуты совершения вклада, идентификационного номера чека на предъявителя вместо суммы и номера счета вместо имени Пирсона. Квитанцию отягощала массивная фигурная печать. Банковский представитель нацарапал на ней не поддающиеся расшифровке инициалы. Тогда я не понимал, до чего хорошо рассчитал время.

Рано утром мы с Мейером успели на дополнительный рейс назад в Бимини. День был ясным, солнечным и холодным. Течение утихомирилось, и неспешный переход, длившийся два с половиной часа, оказался гораздо приятнее нашего олимпийского броска на “Беби-Биф”.

Придя на пирс 109, чтобы отдать Майку полученное, я нашел “Лайкли леди” запертой на все замки. Молодые супруги на борту стоявшего рядом большого кеча сказали, что в полдень в разговоре с ними Морин, старшая дочь, сообщила о критическом состоянии ее отца.

Я известил Мейера и пошел в больницу. Когда наконец выпал шанс поговорить с Хеленой, убедился в бессмысленности попыток вручить ей банковскую квитанцию или вести речь о деньгах. Квитанция в данный момент значила для нее не больше, чем старый список отданных в стирку вещей. С призрачной улыбкой на трясущихся побелевших губах она вымолвила, что Майк “держится”.

Помню, как я нашел знакомую сестру, помню, как ждал, пока она ходила осведомиться о его состоянии вместе с сестрами отделения и врачами. Помню, как она пожала плечами, каким тоном сказала: “Дышит, но он не жилец, Трев. Мне стадо известно, что его палату уже определили для нуждающегося в пересадке спинного мозга, который поступит завтра”.

Помню, как помогал Хелене улаживать формальности, сопутствующие смерти, всегда обременительные, а тут дело еще осложняла кончина Майка в чужом штате. Он умер в пять минут второго ночи во вторник. Будь его смерть официально зарегистрирована на семьдесят минут раньше, оправдать банковскую операцию было бы практически невозможно. Помню вежливую настойчивость городской полиции. Но Хелена твердила, что сейф был опустошен, и она даже не представляет, кто проник на борт, нанеся ее мужу фатальный удар по голове.

Она с дочерьми уложила вещи, я заверил, что присмотрю за судном, позабочусь о нем, не спущу с него глаз, предложил провезти их через весь штат, но Хелена сказала, что сама справится. Явно держала себя под жестким контролем. Я отдал ей наличные и банковскую квитанцию, она вежливо поблагодарила. Они отправились в похоронное бюро, а оттуда поехали за катафалком в округ Сарасота. Очень маленький караван. Несчастный, торжественный, очень отважный.

Да, я знал, Мейер тоже ее вспоминает. Знал, что он мог догадываться о дальнейшем, может быть, строил предположения по этому поводу, но никогда ни о чем не расспрашивал.

Лил дождь, Мейер готовил фирменное блюдо, которое никогда не готовилось дважды одним и тем же способом. Как только я оказался в большой кровати в капитанской каюте, пришли другие воспоминания о Хелене, такие живые, что я долго балансировал на грани сна, не в силах в него провалиться…

Глава 3

…Сильный дождь барабанил по верхней палубе “Лайкли леди” в августе того года на уединенной надежной якорной стоянке, которую мы нашли на Шрауд-Ки на островах Эксума, и под шум дождя я занимался любовью с вдовой Пирсон в широкой и мягкой кровати, которую она делила с мужем, к тому времени почти шесть месяцев покоившимся во флоридской земле.

Она вернулась в Лодердейл в июле. В июне черкнула записочку с просьбой поручить кому-нибудь привести “Лайкли леди” в форму. Я велел вытащить парусник, очистить и заново выкрасить днище, проверить все обводы корпуса и такелаж, смазать автоматические лебедки, освободить шкивы, осмотреть паруса, отрегулировать вспомогательный генератор и сдвоенные шведские дизели. “Лайкли леди” была не столько моторным парусником в классическом смысле, сколько вместительной, крепкой моторкой, способной нести большое число парусов, собственно, так много, что для этого была устроена подъемная центральная платформа, управляемая тумблером на панели управления и хрипло ревущим мотором. Было в этой платформе, наверное, две тонны свинца, а когда она поднималась на полную, по свидетельству датчика рядом с тумблером, высоту, выдвигаясь в проем в под-палубном пространстве, весь этот свинец точно соответствовал форме корпуса. Майк однажды продемонстрировал мне оборудование – от автоматических лебедок, облегчающих работу с парусами, до цистерн поразительной вместимости с водой и горючим и мощной системы кондиционирования.

Я гадал, кому теперь принадлежит судно. Гадал, для чего оно предназначено.

Хелена появилась в жаркий июльский день. Она принадлежала к той особой породе, которая всегда внушает мне ощущение собственной неполноценности. Высокая, стройная почти до худобы, но все-таки не совсем. Такая костная структура складывается за несколько веков тщательной селекции. Светло-пепельные, небрежно зачесанные волосы с выгоревшими прядями, обласканные солнцем и ветром, так же как лицо, шея, руки. Представители этой породы не проявляют наигранной вызывающей холодности. Они естественны, невозмутимы и жутко любезны. Они прекрасно движутся в простых льняных платьицах стоимостью в двести долларов, о чем никогда в жизни не догадаешься. Давным-давно в возглавляемой мисс такой-то начальной школе их так старательно обучили, что они обрели неискоренимую автоматическую грациозность. Они не вытворяют девичьих фокусов глазами и губами. Просто появляются перед тобой спокойно и непринужденно, как персонажи на газетных снимках светской хроники.

Я осведомился про дочерей, и она сказала, что девочки отправились в двухмесячный студенческий тур по Италии, Греции и греческим островам под руководством старых друзей с факультета Уэллсли[3].

– Тревис, я так и не поблагодарила вас за помощь. Это было.., самое трудное время.

– Я рад, что оказался полезным.

– Это не просто.., помощь в мелочах. Майк мне рассказывал, что просил вас.., оказать особую услугу. Сказал, будто вы, по его мнению, обладаете талантом благоразумия и осторожности. Я хотела, чтобы тех людей.., поймали и наказали. Но помню, что Майк не желал огласки. Все это для него было чем-то вроде.., гигантского казино. Когда выигрываешь или проигрываешь, это.., не просто личное дело. Поэтому я признательна вам за то, что вы не стали.., что инстинктивно не захотели.., прославиться, высказывая какие-либо заявления о случившемся.

– Должен сказать, Хелена, что мне омерзительны эти субъекты. Я боялся услышать от вас просьбу об их разоблачении. В таком случае постарался бы отговорить вас от этого. Как только мое имя и изображение появятся во всех газетах и программах новостей, мне придется искать другую работу. Она угрюмо поджала губы и сказала:

– Мои родственники с абсолютной уверенностью считали мои отношения с Майклом Пирсоном чем-то вроде безумного романтического увлечения. Чтобы пожениться, нам пришлось уехать. Они уверяли, будто он для меня слишком стар. Авантюрист, без корней. А я чересчур молода и ничего не понимаю. Обычная история. Хотели приберечь меня для симпатичного и серьезного молодого человека, занятого банковскими инвестициями. – Она взглянула на меня сердито прищуренными сверкающими глазами. – А после смерти Майка одному из них, чертовски самоуверенному и тупому, хватило наглости заявить:

"Ведь я тебя предупреждал!” После двадцати одного года с Май-ком! После рождения двух девочек, которые так любили его. После совместной жизни, которая… – Она замолчала и с тусклой улыбкой вымолвила:

– Извините. Съезжаю с катушек. Хочу вас поблагодарить и извиниться за все свои глупости, Тревис. До отъезда я никогда не спрашивала о вашей.., договоренности с Майком. Знаю, у него было правило хорошо расплачиваться за особые услуги. Он с вами расплатился?

– Нет.

– Была согласована сумма?

– За то, что я собирался сделать? Да.

– Вы ее взяли из денег, которые передали мне, из наличных, которые были в сейфе?

– Нет. Взял пятьсот на необходимые расходы, двести пятьдесят за аренду лодки и еще на некоторые непредвиденные затраты.

– О какой сумме шла речь?

– Пять тысяч.

– Но вы сделали гораздо больше, чем он.., просил. Я намерена выплатить вам двадцать тысяч и считаю, что это гораздо меньше заслуженного.

– Нет. Я поступал по собственному желанию. Не возьму даже пять.

Она молча изучала меня и наконец сказала:

– Давайте оставим дурацкие препирательства, словно речь идет о счете за обед в ресторане. Вы возьмете пять тысяч, ибо для меня выполнение всех обязательств, данных кому-либо Майком, – вопрос чести. По-моему, ваше мнение о себе как о сентиментальном и щедром по отношению к вдовам и сиротам благодетеле не должно возобладать над моим чувством долга.

– Ну, если так…

– Вы возьмете пять тысяч.

– И мы закроем счет без всяких.., препирательств.

– А я так старательно все спланировала, – улыбнулась она.

– Что спланировали?

– Что вы примете двадцать тысяч, после чего я смогу себя чувствовать абсолютно свободной и попрошу вас об одолжении. Понимаете, я должна посетить банк в Нассау. Для операций по тем особым счетам необходимо личное присутствие. Собираюсь слетать посмотреть на них, а потом прилететь обратно и с чьей-нибудь помощью отвести “Лайкли леди” в Нейплс во Флориде. Ее хочет купить один человек, за хорошие деньги. Намеревался забрать ее здесь, только.., я не могу с ней расстаться без.., какого-то романтического путешествия. И подумала, когда вы примете деньги, попрошу составить мне компанию в переходе к Багамам. Мы с Майком сами вымеряли каждый дюйм, наблюдали за ее постройкой. Она.., как будто понимает. Не простит, если я ее брошу вот так, не попрощавшись. Вам это кажется странной причудой?

– Вовсе нет.

– И вы…

– Конечно.

И мы, загрузив “Лайкли леди” всем необходимым, отплыли в жару в начале июня. Я взял себе каюту, которую обычно занимали Морин и Бриджит. Не составляя никаких расписаний, поровну разделили обязанности. Я сверял курс, следил за картами и за лагом, отвечал за горючее, двигатели, радио и электронное оборудование, мелкий ремонт и уход, за уборку палубы, выпивку и стоянку на якоре. Она взяла на себя заботу о парусах, питании, стирке, уборке в каютах, запасах льда и воды, а за штурвалом мы стояли по очереди. Мы не уставали от общения – на судне было достаточно места для того, чтобы каждый из нас мог побыть в одиночестве.

Мы решили: раз нет расписания и крайних сроков, лучше днем идти по курсу, ночью стоять на якоре. Если приходилось слишком долго искать очередное подходящее для стоянки место, договаривались остановиться пораньше при первой же возможности, а потом отправлялись с рассветом.

Между нами бывало молчание разного рода. Порой приятное молчание в звездном свете, под шепот ночного бриза, под медленное покачивание на якоре, при взаимном наслаждении летней ночью. Порой – жуткое, когда я знал, что она остро чувствует одиночество и прощается с судном, с мужем, с планами и обещаниями, которым не суждено сбыться.

Мы, мужчина и женщина, оказались одни в море, среди островов, зависели друг от друга, делили хозяйственные и дорожные хлопоты и поэтому должны были помнить о физическом присутствии одного и другой, мужчины и женщины. Но была в нашем столь необычном сосуществовании некоторая благословенная банальность, которая легко препятствовала любому обострению восприятия. Сложившаяся пять лет назад ситуация была самой что ни на есть тривиальной – вдова, женщина бальзаковского возраста, пригласила крепкого молодого мужчину путешествовать вместе с ней. Я знал, что она рано вышла замуж, но не знал, в каком именно возрасте. Догадывался, что она старше меня лет на одиннадцать плюс-минус два года.

Думаю, именно потому, что любой посторонний, оценив ситуацию и двух присутствующих на сцене актеров, предположил бы, будто Макги послушно и усердно удовлетворяет физический голод вдовы во время ночных стоянок на якоре, подобные отношения были исключены. Ни разу ни словом, ни жестом, ни мимикой она даже не намекнула на то, что ждет от меня определенных действий или, наоборот, их опасается. Энергично и молодо двигалась, выглядела привлекательно и аккуратно, уделяла немало времени своей прическе, так что я знал: она вполне сознает свою женскую привлекательность и вовсе не нуждается в моем подтверждающем это пыхтении. Не заводила никаких двусмысленных полуневинных игр с флиртом, которые можно неверно понять.

Сперва тело ее было бледным, излишне худым и ослабевшим от сонных месяцев скорби. Но по прошествии дней ее кожа потемнела под солнцем, мышцы окрепли от физической нагрузки, появился аппетит и она начала прибавлять в весе.

Физически чувствовала себя все лучше, я впервые услышал, как она мурлычет под нос, занимаясь делами.

Мы часто подолгу молчали, но и разговаривали подолгу – на общие, сдобренные старыми историями темы о мире, о человеческом сердце, о хороших местах, где мы бывали, о хороших и плохих вещах, которые сделали или недоделали. Обошли Большую Багаму, прошли вниз вдоль восточного берега Абако, к островам Берри, до Андроса, наконец через четырнадцать дней подошли к Нью-Провиденсу, где пришвартовались в Клубном порту Нассау.

Она отправилась в банк одна, вернулась поникшая и задумчивая. На вопрос, в чем дело, ответила, что сумма значительно превышает ее ожидания. Это кое-что меняет, придется переосмысливать планы на будущее. Мы пошли обедать, а когда я проснулся на следующее утро, она уже встала, пила кофе, просматривая “Путеводитель по Багамским островам для яхтсменов”.

– Полагаю, нам пора подумать о возвращении, – сказала она, закрыв книжку. – Ужасно не хочется.

– У вас с кем-то назначена встреча?

– Да нет. Это можно отложить. Надо сначала принять решение.

– Я не спешу. Давайте осмотрим еще несколько мест. Острова Эксума. Может быть, острова Рэггид. – Я объяснил, что время от времени оставляю дела и нисколько не возражаю против возвращения в конце августа или в начале сентября. Она была необычайно рада.

И мы пошли под парусами к Спэниш-Уэллс, потом вниз вдоль западного берега Эльютеры, потом неспешно миновали прелестную цепочку островов Эксума, останавливаясь по собственному желанию, обследуя пляжи и красочные рифы. Много плавали и гуляли. Я вдруг почувствовал изменение в ее настроении. В течение нескольких дней она была отчужденной, задумчивой, почти угрюмой.

Потом внезапно переменилась, повеселела и, казалось, каждым своим движением напоминала мне о том, что я путешествую в обществе красивой женщины. Я понял, что это было сознательное решение, обдуманное и принятое ею в те дни, когда она была погружена в свои мысли и воспоминания. Будучи элегантной, взрослой, чуткой леди со вкусом, она не флиртовала открыто. Просто как бы физически сфокусировалась на мне, стараясь обострить восприятие своего присутствия. Первый шаг, безусловно, должен совершить представитель мужского пола. Я терялся в догадках, не в силах признать ее столь пустой или по-детски наивной, чтобы задаться целью соблазнить молодого мужчину только ради подтверждения своей на это способности. Она была гораздо умнее и глубже. Вряд ли она затевала все это, не представляя себе неизбежного финала в постели. Ситуация выглядела так неестественно и нарочито, что я пришел к выводу о ее стремлении подтвердить что-то или опровергнуть. А может быть, просто изголодалась после потери. И я перестал беспокоиться и гадать. Она была желанной, волнующей женщиной.

Поэтому, когда она предоставила мне возможность, я совершил ожидаемый шаг. Губы ее были жадными. Бормотание “Нам не следует…” означало: “Мы сделаем это”. Трепетала она непритворно. Слишком нервничала по причинам, о которых я узнал позже.

В первый раз произошло это на закате, на широкой двуспальной койке в капитанской каюте. Прелестное тело в слабеющем свете, огромные глаза, еще горячая от дневного солнечного жара кожа, плечи, соленые от морской воды и пота. Она была напряженной, встревоженной, и я долго ласкал ее, а потом, когда она наконец приготовилась в темноте, пришел вечно новый, вечно одинаковый, долгий и мимолетный, ошеломляющий момент проникновения и слияния, который раз и навсегда изменяет отношения между двоими людьми. В этот самый момент она изо всех сил толкнула меня в грудь, попыталась вывернуться, прокричав задохнувшимся, жутким, охрипшим голосом: “Нет! Ну пожалуйста! Нет!” – но на миг опоздала, и все было кончено. Отвернувшись, лежала подо мной, обмякшая и безжизненная.

Я догадывался о том, что с ней происходило. Она пришла к своему решению после некоего чисто интеллектуального упражнения, осмысления, казавшегося абсолютно разумным и здравым. Но совокупление невозможно в абстрактной форме. Зная ее, я сказал бы, что она никогда не изменяла Майку Пирсону. Все милые рассуждения, игры в предположения вмиг рассеялись перед истинной, необратимой и полной физической реальностью. Конечная близость существует в ином измерении, чем небольшие проверки и эксперименты. Услыхав тихое всхлипывание, я начал было отодвигаться, но она быстро схватила и удержала меня.

Прошло пять лет, но я по-прежнему отчетливо и подробно помнил, как часто и как отчаянно Хелена старалась достичь оргазма, доводя себя до изнеможения. Это напоминало ритуал и вызывало смех. Вроде какого-нибудь идиотского клуба для молодоженов “Здоровый секс”. Вроде какой-то вынужденной терапии. Было абсолютно ясно, что она – здоровая, сексуально полноценная, страстная женщина. Но так сосредоточивалась на этой, по ее убеждению, суровой необходимости, что, задыхаясь, умудрялась дойти до последнего предела, задерживалась на нем, а потом медленно, медленно скатывалась назад. Извинялась, теряя надежду, умоляла быть с ней терпеливым.

Через четыре-пять дней, одеревенев от усталости, открыла причину возникновения этой странной проблемы. Тон ее был сухим, фразы – короткими и бесцветными. На ней хочет жениться один человек. По ее словам, очень милый. Сексуальная сторона брака с Майком всегда была совершенно великолепной. За прошедшие после его смерти месяцы она пришла к заключению, что в этом смысле навсегда умерла вместе с ним. Ей не хотелось обманывать влюбленного мужчину. Он ей очень нравился. И я тоже. Поэтому показалось разумным предположить, что, если секс со мной будет удачным, она сможет и с ним получать удовольствие. Она просит прощения за столь циничный подход. Но ей было необходимо решить, выходить за него или нет. Это одна из причин. Она просит прощения за столь прискорбную попытку. Извиняется за дурацкую кутерьму. “Извини. Извини”.

Никому не стоит говорить, что он слишком сильно старается, – к добру это не приведет. Все равно что приказать ребенку полчаса простоять в углу, ни в коем случае не думая о слонах.

Поэтому я согласился с ее заявлением о бессмысленности продолжения этих глупых занятий. Пропустил один день, одну ночь, еще день. Она пребывала в недоумении и унынии. А на следующую ночь, где-то около часу, я начал ворочаться, дергаться и стонать, с трудом дав себя растолкать, когда она прибежала. Предварительно постарался, чтобы днем она побольше поработала и устала. Проснувшись, подскочил на кровати, откинулся на подушки, притворно дрожа. Объяснил, что пару раз в году повторяется старый кошмар, связанный с чудовищным событием, о котором я никому никогда не скажу.

До сих пор я был чересчур компетентным. Здоровенный, костистый, надежный светлоглазый Макги, который обо всем позаботится, сначала для Майка, потом для нее. Который справляется с кораблями, и с навигацией, и с чрезвычайными поручениями. Теперь я предстал перед ней с неким изъяном. Естественно, мне нужна помощь. Она заметила: надо кому-нибудь рассказать, и кошмар прекратит меня мучить. Я трагическим тоном сказал – не могу. Она опустилась на узкую койку – сплошное сочувствие, нежная ласка, – баюкая в материнских объятиях трясущегося страдальца.

– Мне можешь рассказать все, что угодно. Пожалуйста, разреши помочь. Ты был со мной таким добрым, таким понимающим, терпеливым. Прошу тебя, позволь помочь.

Пять лет назад шрам, оставленный воспоминаниями о леди по имени Лоис, был еще свежим и болезненным[4]. Достаточно жуткая, чтобы выглядеть правдоподобной, история. Мир слегка потускнел с исчезновением Лоис, словно на солнце был реостат и его кто-то перевел ровно на одно деление, притушив яркость.

Я изобразил нерешительность, а потом с циничной эмоциональностью рассказал. Использовать старое горе – дешевый прием. Мне самому не слишком нравился выбор для этого Лоис. Что-то вроде предательства. Внезапно, в момент ироничного всплеска эмоций, я понял – мне нечего притворяться взволнованным своим рассказом. Мой голос охрип, глаза щипало, речь, хоть я и старался себя контролировать, прерывалась. Это нельзя было никогда никому рассказывать. Но где кончается вымысел и начинается реальность? Я видел, она сильно тронута, так что, всем сердцем сочувствуя, в женской потребности убаюкать, взяв на руки, распахнула короткий халатик и с нежными поцелуями, с легкими объятиями, с лаской и бормотанием сладко соединилась со мной в долгом, медленном и глубоком проникновении, земном, теплом, простом. Зашептала: “Это лишь для тебя, милый. Не думай обо мне. Ни о чем не думай. Просто позволь сделать так, чтобы тебе было хорошо”.

И все получилось, ибо она получала приятное, сонное, теплое удовлетворение, успокаивая мои измученные ночным кошмаром нервы, залечивая боль потери, сосредоточив на мне свою женскую суть, мягкость, открытость и чистоту, в уверенности, что, чрезмерно устав за тяжелый день, сама даже не думает об удовольствии, не подозревая при этом о степени своего сексуального возбуждения после прошлых упорных и неудачных попыток. Поэтому в гипнотической, сонной, глубокой отдаче экстаз неосознанно нарастал, нарастал, она вдруг застонала, выгнулась, выпрямилась, перешагнула порог ослепительной бесконечности, где наслаждение крепло, взрывалось, крепло, взрывалось, достигло пика, пошло вниз и наконец исчерпало себя. Она лежала, растаявшая, точно масло, с сильно бьющимся сердцем, свистящим дыханием, источая пахучие соки, во вновь обретенном покое постели.

Помню, как она, когда мы стояли на якоре в бухте у Шрауд-Ки, на целых десять дней превратилась в ребенка в начале каникул. Мимолетное чувство вины, скорбь о Майке – все придавало удовольствию больше сладости. Не было в ней кошачьей игривости, этот стиль не пошел бы ей, да и мне тоже. Она смело, беспечно, открыто гордилась собой, как порочный мальчишка, смаковала свое наслаждение, преисполнившись радостной дикости, днем в постели, когда над нами по палубе грохотал сильный дождь, в полном самозабвении старалась испробовать то, другое и третье, сперва так, потом эдак и еще иначе, с таким искренним рвением жаждя радости, что никогда не утрачивала элегантности и грациозности в ситуациях, где другая женщина легко показалась бы смешной и вульгарной.

На это короткое время мы сосредоточились безраздельно на плоти, обратились в язычников, отмеряющих время только по оживающему желанию, с такой полнотой изучали друг друга, что обретали способность сближаться и разъединяться в едином согласии, как одно восьмичленное существо с четырьмя глазами, двадцатью пальцами и двумя голодными ртами. Когда снимались с якоря и шли дальше, темп замедлялся, забавы становилось сдержаннее, приличнее и милее, добавлялись ритуальные новшества – чисто любовный утренний поцелуй без каких-либо требований, отдых на широкой койке, когда я ее чувствовал у себя за спиной, сонную, теплую, радовался ее присутствию и с удовольствием вновь погружался в сон.

Последний день августа был последним днем нашего пребывания на островах. Мы провели ночь на якоре в широком канале Кэт-Ки, а на следующий день должны были пересечь пролив. Занимались любовью нежнее и ласковее, потом я обнял ее, оба были на грани сна, и она сказала:

– Ты понимаешь, что это последний раз, милый?

– Способ сказать “прощай”. Хороший способ. Она вздохнула.

– Я прожила с Майком двадцать один год. Без него мне уже никогда не быть.., цельной личностью. Ты немножко поправил дело, Тревис. Знаю.., смогу прожить остаток жизни, примиряясь с оставшимся и довольствуясь меньшим. Обойдусь. Хорошо бы влюбиться в тебя. Никогда тебя не отпустила бы. Стала бы твоей старой-престарой женой. Пожалуй, выкрасила бы тебе волосы под седину, сделала бы себе подтяжку и врала про свой возраст. Знаешь, я тебя не отпустила бы никогда.

Я начал говорить важные, значительные, памятные слова, а когда замолчал в ожидании аплодисментов, обнаружил, что она заснула.

По возвращении в Байя-Мар она совершила одну печальную прогулку по палубе “Лайкли леди”, криво улыбнулась и проговорила:

– Это тоже прощание. Я позволила покупателю взять ее здесь. Ты покажешь и объяснишь ему все?

– Конечно. Пришли его ко мне.

Уложив вещи в багажник взятого напрокат автомобиля, я поцеловал ее на прощанье, она села за руль, нахмурилась, бросив взгляд на меня, и сказала:

– Если тебе когда-нибудь что-то понадобится, дорогой.., все, что я могу тебе дать, даже если для этого надо будет совершить преступление…

– Если вы, леди, почувствуете себя неприкаянной…

– Будем держать связь, – бросила она, очень быстро моргая, усмехнулась, включила мотор и умчалась, отчаянно визжа колесами, леди, всецело владеющая машиной, высоко положив на руль руки, задрав подбородок, и больше я никогда ее не видел.

Глава 4

Забудь леди Хелену и спи. Перестань проклинать Мейера за то, что он выдумал эту поездку на Бимини, открыв таким образом обособленный закуток на чердаке моей памяти.

Она вышла замуж за симпатичного парня, пригласила меня, но приглашение пришло в момент моего отъезда. Потом были открытки с греческих островов, из Испании, из прочих мест, где принято проводить медовый месяц. Потом ничего, до письма, полученного три года назад, как минимум на десятке страниц, где она извинялась, что снова меня использует в качестве слушателя для прояснения собственных мыслей.

Она разводилась с Тедди. Этот милый, добрый и вдумчивый человек оказался весьма слабым и был буквально раздавлен и уничтожен ее сильной натурой. По ее словам, стушевался практически до невидимости. Видна только вежливая, неуверенная улыбка. Она признавалась, что продолжала его погонять и подстегивать, надеясь в конце концов вызвать внезапную вспышку мужской реакции, которая возьмет верх над рутиной супружеской жизни. Возможно, писала она, жизнь с послушным созданием на невидимом поводке лучше, чем одиночество, но не для нее – нет, потому что она замечает, как сама с каждой неделей и с каждым месяцем становится все более властной, грубой, крикливой. И поэтому отпускает его, пока он еще в состоянии самостоятельно мыться и есть. Развод оформлялся в Неваде. Выйдя замуж, она закрыла дом на Кейси-Ки, не раз подумывала его продать, но ее что-то удерживало от окончательного решения. Сейчас она этому рада. Вернется туда и постарается стать прежней Хеленой со славным, по мнению некоторых, характером.

Она сообщала, что старшая дочь Морин полгода назад вышла замуж за очень умного, очень красивого юношу, занятого брокерским бизнесом, и, кажется, восхитительно счастлива. Сообщала, что живут они в городке Форт-Кортни во Флориде, приблизительно в сотне миль к северо-востоку от Кейси-Ки – для тещи вполне подходящее расстояние. Сообщала, что Бриджит, известная как Бидди, которой три года назад, в момент написания того письма, было девятнадцать, сменила специальность на изобразительное искусство и перевелась из Бринмора в университет Айовы ради обучения у безмерно обожаемого его художника.

Хотя речь шла о личных, семейных делах, письмо не было слишком интимным. Читая, никто никогда бы не догадался об отношениях между нами во время долгого праздного круиза по Багамам на “Лайкли леди”.

Она приглашала заехать повидаться, когда я в следующий раз окажусь в районе Сарасоты. Я этого так никогда и не сделал.

Вспоминал ее несколько раз. Что-то напоминало о ней – замеченное судно под парусами, сильный шум дождя, запах, напоминающий аромат маленьких розовых цветочков, растущих на каменистой почве островов Эксума, и она занимала мои мысли примерно с неделю. Потом я ее снова вспомнил, благодаря Мейеру, и думал о Хелене Пирсон то день, то неделю. Между нами были отношения того типа, который по-настоящему ничем никого не связывает. В целом у постороннего они вызвали бы усмешку. Женщина, полгода назад овдовевшая, отсылает своих дочерей, чтобы пуститься в круиз с мужчиной, который по возрасту мог бы быть сыном ее покойного мужа, с новым принцем-консортом, весьма крупным, явно крепким, здоровым, умелым и осторожным, явно незаинтересованным в сколько-нибудь продолжительной связи.

И все-таки я был вполне уверен, что она не планировала подобных событий. Они возникли из ее и моих логических рассуждений, а в действительности оказались совсем иным, чем мы предполагали. Может быть, для нее они подтверждали, что она еще жива после исчезновения навсегда абсолютного эмоционального ориентира всей ее жизни. Может быть, эту мысль подсказало ей собственное тело в стремлении к выживанию; может быть, сексуальное воздержание все сильнее сжигало и иссушало ее, месяц за месяцем, постепенно убивая все желания. Мой рассудок, просчитав все и взвесив, выдал ответ: было бы грубо и жестоко обмануть ее ожидания, сделав вид, будто я не замечаю ее ненавязчивого флирта. Отсутствие реакции с моей стороны означало бы, что меня в самом деле пугает разница в возрасте, что мне неловко и неприятно играть роль доступного молодого человека в каком-то спальном плавучем фарсе. Я убеждал себя, что должен ответить на ее призывы со всем энтузиазмом, на который способен. Но сладкая сиюминутная реальность плоти разбила доводы и рассуждения. В полутьме Хелена представала девушкой – гибкой, податливой, стройной, чувственной, элегантной, так решительно отказывалась от намерения получить удовольствия больше, чем дать, что некоторые попадавшиеся мне в дальнейшем женщины казались отчаянными эгоистками.

Наконец удалось приглушить живость воспоминаний и погрузиться в заслуженный сон…

***

Воскресенье, шестое октября, было тихим, серым и непроглядно туманным. В десять утра за Бобби Гатри приехала жена, и они повезли Джо Паласио обратно в Майами. В понедельник им предстояло получить оценку и результаты предварительного подсчета, основанные на детальной инспекции. Мы с Мейером завели “Флеш” в канал и около одиннадцати, когда сквозь завесу тумана стало просвечивать бледное солнце, направились на север к Лодердейлу с “Муньекитой” на буксире. “Лопнувший флеш” по-прежнему был нагружен барахлом и причиндалами “Флотационной ассоциации”. Мейер заверил, что, как только партнерство получит за “Бама-Гэл” деньги, они перенесут свои вещи на рабочее судно, которое присмотрел Бобби за подходящую сумму.

– Бобби прямо на рабочем судне построит специальные химические цистерны и оборудует их автоматическими помпами с датчиками, чтобы один человек мог подавать необходимое количество смеси.

– Прекрасно.

– После следующей удачной спасательной операции мы собираемся установить такое же оборудование, только поменьше, на грузовике, вместе с хорошей лебедкой. Можно будет с легкостью вытаскивать из каналов автомобили.

– Прекрасно.

– Я тебе надоедаю, Макги?

– Если б я с жаром ввязался в прелестное прибыльное предприятие с троими симпатичными ребятами, наверняка охал бы, подпевал и приплясывал. Желаю удачи, Мейер.

Он вытаращил на меня глаза, пожал плечами и потопал вниз разбирать кассеты и фотоаппараты, проверяя, нельзя ли спасти их, промыв чистой водой. Он снова вошел в образ мамаши-наседки, только на сей раз заботился не о Макги, а о Гатри с Паласио. Они оказались в хороших руках. Но Мейер будет надоедливым, покуда их маленький бизнес спокойно не завершится.

У меня планов не было. Было умеренное беспокойство. Я решил помочь троице завершить работу по оборудованию судна, потом, может быть, собрать приятную компанию и пойти в круиз по фарватеру, скажем даже до Джэксонвилла. Приблизительно через месяц начать искать клиента, который попал в такое затруднительное положение, что с радостью согласится на мой метод спасения за обычный пятидесятипроцентный гонорар. А попутно игры и развлечения, кое-какие девушки, немного смеха.

В почтовом ящике валялась рекламная листовка, приглашавшая подписаться на что-то, поэтому я не обратил внимания на письмо от Хелены и достал его только в понедельник вскоре после полудня.

Сначала хрустящий белый конверт с обратным адресом, напечатанным рельефными черными буквами: “Фоулмер, Хардахи и Кранц, адвокаты”. К сопроводительному письму, под которым меленькими алыми буквами была выведена подпись некоего доктора Уинтина Хардахи, был подколот скрепкой подписанный кассиром банка чек на двадцать пять тысяч долларов. Письмо было датировано двадцать восьмым сентября, а чек – двадцать седьмым сентября.

"Дорогой мистер Макги.

Во исполнение воли миссис Хелены Трескотт… (Фамилия Трескотт на миг меня озадачила, но потом вспомнилось приглашение на свадьбу, которую я пропустил, – она вышла замуж за Теодора Трескотта.) пересылаю Вам чек на сумму в двадцать пять тысяч долларов ($ 25 000) вместе с письмом, которое миссис Трескотт просила меня отослать с банковским чеком.

Она объяснила, что предназначает данную сумму для оплаты одного давнего обязательства и, поскольку ее выздоровление от нынешней критической болезни представляется маловероятным, желает избавить Вас от трудов по предъявлению претензий.

Если у Вас возникнут какие-либо вопросы по этому поводу, со мной можно связаться по указанным ниже адресу и телефону.

Искренне Ваш…”

Адвокатская контора находилась в Форт-Кортни, штат Флорида. Ее письмо – толстое – было запечатано в отдельном конверте, адресованном мне. Я вернулся на “Флеш”, положил его, не распечатывая, на стол в салоне. Взял большой стакан, налил на кубики льда солидную порцию джина “Плимут” и начал расхаживать, прихлебывая спиртное, краешком глаза то и дело поглядывая на письмо. От странного совпадения – я почти год не думал о ней, а потом, ровно за неделю от отправления письма, нахлынули такие живые воспоминания – у меня дух захватывало.

Но письмо надо было прочесть, причем джин нисколько не облегчал дело.

"Тревис, мой дорогой!

Не стану обременять тебя клиническими подробностями, но ох до чего мне противно болеть, я почти с облегчением читаю на лицах окружающих – никто не надеется, что я выкарабкаюсь… До смерти надоело болеть – по-моему, плохая шутка. Помнишь день на острове Дарби, когда мы поспорили, кто придумает самую плохую шутку? И в конце концов бросили жребий. Я не очень-то храбрая. Боюсь слабоумия. Процесс умирания дьявольски неумолим, а сегодня я адски страдаю, приказав сократить дозу той дряни, которой меня пичкают, чтобы писать тебе с ясной головой… Извини за ужасный почерк, дорогой. Да, я боюсь, а к тому же совсем отчаялась, так отчаялась, что не рассчитываю не только вырваться из этого кошмара, но даже выползти из него маленькой седенькой старенькой леди – одни кости да пергамент.

Еще год назад, дорогой, я выглядела точно так же, как в то чудесное лето, которое мы провели вместе, и в этом году могло быть не хуже, если бы не небольшая проблема с большой буквы “Р”. Год назад врачи думали, будто все удалили, потом обратились к кобальту, потом снова влезли в меня своими железками, причем вроде бы казалось, что все неплохо, но проблема возникла еще в двух местах, и в четверг собираются снова принять радикальные меры, к которым меня теперь готовят, и, по-моему, хотя доктор Билл Дайке никогда не признается в этом себе самому, он действительно считает, что лучше мне уйти так, а не тем долгим, жутким путем, который ждет меня, если я откажусь от операции.

Я сказала, что не собираюсь тебе докучать! Меня так и подмывает разорвать листок и начать все сначала, но, думаю, я уже на это не способна. Насчет чека – мистер Хардахи позаботится, чтобы ты получил его с этим письмом, – пожалуйста, не сердись. По правде сказать, я разбогатела более или менее случайно – один старый друг Майка, очень умный и занятый управлением человеческими деньгами, распорядился насчет капиталовложений вскоре после его смерти. На протяжении последних пяти с половиной лет он от моего имени покупал смешные пакетики акций, о которых я никогда прежде не слышала, но многие из них росли, росли и росли, а он улыбался, улыбался и улыбался. Но конечно, в конце концов он все устроил так, чтобы все было чисто в смысле налогов на недвижимое имущество. Отбрось неприятную мысль, будто ты получил деньги, предназначенные для моих дочерей, – они получают достаточно. В любом случае это нечто вроде твоего гонорара…

Речь идет о моей старшей дочери Морин, Тревис. Ей почти двадцать шесть. Вот уже три с половиной года она замужем за Томом Пайком. Детей у них нет. У нее были два выкидыша. Мори – молодая женщина с потрясающей внешностью. Она тяжело заболела после второго выкидыша год назад. Я должна была о ней заботиться, но в то время лежала в больнице перед первой операцией… Господи, что за мыльная опера!.. Бриджит примчалась на помощь и до сих пор здесь, так как заварилась какая-то распроклятая каша. Понимаешь, я всегда считала Мори крепкой, как скала, а Бидди – ей сейчас двадцать три – вечной неудачницей, мечтательной, необщительной, незнакомой с реальностью. Но ей пришлось остаться не только из-за меня, но и из-за того, что Мори трижды пыталась покончить с собой. Смотрю, как рука моя пишет эти слова на бумаге, и мне это кажется еще более нереальным. Покончить с собой – что за глупая, страшная белиберда! Том Пайк очень милый, лучше не придумаешь. Они с Бидди изо всех сил стараются удержать Морин, но, по-моему, с ней что-то неладно. Как будто до нее по-настоящему не достучишься. Том испробовал все способы профессионального лечения и консультаций, и они стараются убедить меня, будто теперь со всеми проблемами покончено. Но я не могу поверить. И разумеется, не могу вылезти из проклятой постели и обо всем позаботиться. Давай просто скажем: скорее всего, мне уже никогда и не выбраться из проклятой постели.

Помнишь, в круизе ты мне рассказывал, как живешь, чем занимаешься. Возможно, я преувеличиваю, но в сложившейся ситуации моя старшая дочь пытается лишить себя жизни. Ты никогда не работал на превентивной основе? Я хочу, чтобы ты постарался не дать ей покончить с собой. Не имею понятия, как это сделать и принесет ли сделанное хоть какую-то пользу. Но все равно, самый ничтожный шанс для Мори стоит гораздо больше двадцати пяти тысяч.

Я думала о тебе в эти последние дни и наконец решила, что не могу попросить никого другого и что никто другой из заслуживающих моего доверия ничем не сумеет помочь. Ты ужасно проницательный, и ты знаешь людей, Тревис. Я помню, с какой огромной ловкостью, тактом, любовной нежностью ты заново собрал из осколков погибающую вдову. Знаешь, в моих воспоминаниях о том лете ты предстаешь в двух обличьях. Одно – молодой мужчина, намного младше меня в момент наших забав, казавшийся необычайно ребячливым, как мальчишка, отчего я себя видела злой и старой развратной ведьмой. А в следующий миг ты был таким.., старым и мудрым, что я чувствовала себя глупой молоденькой девочкой. Если б мы не провели вместе какое-то время, я могла бы приспособиться и провести остаток жизни с Тедди Трескоттом… В любом случае у меня осталось впечатление, что ты сможешь справиться почти со всем в этом мире. Я имею в виду не только рефлексы и мускулы… Я веду речь о тонком искусстве манипулирования людьми, как, по-моему, следует обращаться с Мори. Разве она не сумеет понять драгоценность жизни? Я понимаю – сейчас больше, чем прежде.

Поверь, дорогой, слишком велико искушение обрушить на тебя чудовищную предсмертную просьбу – спаси жизнь моей дочери! Но я не способна на столь драматическую банальность. Захочешь – сделаешь, не захочешь – не надо. Очень просто.

Только что пережила пару ужасных приступов, не могу как следует закрыть рот, позорюсь, так громко втягивая слюну, что вздрагивает сиделка. Поэтому мне сделали укол, все начинает затягиваться туманом, плывет куда-то. Продержусь до тех пор, пока не подпишусь, не запечатаю это письмо, но, возможно, с этого момента оно будет казаться пьяным бредом… Я написала, что видела тебя в двух обличьях… Я и в себе вижу двух женщин… Знаешь, каким странно юным остается сердце, несмотря ни на что? Одна – уродливая оболочка в опутанной проводами постели, вся в трубках.., дурной запах, боль, шрамы, ничего не помогает, разве что ненадолго… Другая – там, в Шрауд-Ки, на борту “Леди”… Она с тобой резвилась, проказничала, возилась, подзуживала в постели.., действительно, жутко бесстыжая ведьма-вдова, полностью поглощенная бесконечными новыми впечатлениями в то нескончаемое, бесконечное, очень короткое время, когда мы походили на два пышущих жаром, синхронно работающих двигателя… Сердце остается юным.., непростительно, дьявольски, остро… О, мой дорогой, удержи ту, другую, подольше, подальше, крепко стисни в объятиях и не дай ей растаять, ибо…"

Вместо подписи нацарапано “X”. Они все уходят, и мир становится пустым. Хорошие стоят на крышке западни, до того замечательно встроенной в пол, что столярной работы не видно. И по-прежнему задевают за предательскую бечевку.

А ты хлопаешь глазами, пытаешься сглотнуть ком в горле, испытываешь дурноту, старина Трев, кидаешься к телефону. Девушка сообщает, что мистер Хардахи ушел обедать, после чего добавляет, что его, может быть, удастся перехватить, спрашивает, важное ли у тебя дело, и ты с ужасающей точностью отвечаешь: вопрос жизни и смерти. У доктора Уинтина Хардахи мурлычущий голосок, полезный для передачи сверхсекретной информации.

– Гм, да. Да, конечно. Гм… Миссис Трескотт скончалась в прошлый четверг вечером.., гм.., после операции.., в реанимационной палате. Очень храбрая женщина. Гм… Я считаю для себя честью знакомство с ней, мистер Макги. – И добавил, что короткая поминальная служба состоится завтра, в воскресенье.

Я уверен, бывали и худшие понедельники. Могу с ходу назвать три.

Хелена, черт возьми, это не лучшая твоя мысль. О твоей Морин преданно заботятся любящие ее люди. Может быть, ей там просто не нравится. Любой способен составить весьма длинный перечень современных изъянов реальности. А ты представляешь меня милым старым философом, который усядется у нее на веранде, начнет, поплевывая, строгать палку и трепать ее по плечу, сообщая, что жизнь прекрасна? Потерпи, детка. Посмотришь, что будет дальше.

Помню твоих дочерей, но не слишком отчетливо, это ведь было пять лет назад. Высокие, обе стройные, гибкие блондинки с длинными, гладкими волосами, ниспадающими потоком, с правильными чертами лица, немножко бесстрастные, в полном сознании необходимости источать абсолютную холодность, отчего они выглядят и ведут себя словно инопланетяне, наблюдающие за причудливыми ритуалами землян. Серо-голубые глаза редко моргают, как бы делая снимки скрытой камерой. Корабельная форма, наряды для отдыха открывают очень длинные ноги и руки с морским загаром. Сдержанно вежливы, быстро движутся, выполняя поручение или оказывая любезность, держатся по привычке совсем рядом, бормочут друг другу комментарии, едва шевеля девичьими, ненакрашенными губами.

На каком основании, черт возьми, Хелена Пирсон Трескотт, ты думаешь – думала, – будто я смогу на каком-либо уровне контактировать с ними обеими? Я старше твоей старшей дочери не настолько, насколько ты была старше меня, но разрыв между нами большой. Не доверяй никому старше тридцати? Проклятье, я не доверяю никому старше, равно как и младше тридцати, пока события не продиктуют иного, и некоторые из моих лучших друзей – белые пляжные девочки, протестантки с нордическим темпераментом.

Хелена, по-моему, прикончить себя – личный, самостоятельный и гнусный шаг, оставляющий при успешном исходе не вкус высокой трагедии, а привкус тошнотворной растерянности. Чего ты от меня хочешь? Я не гожусь на роль пропагандиста идеи о возможности прекрасной жизни. Она в самом деле возможна. Но понимание этого не купишь у дружелюбного розничного торговца.

Нет, спасибо. Муженек Томми и сестричка Бидди справятся. Что, кстати, скажите на милость, я объявлю всем троим?

Меня прислала Хелена?

Вдобавок, милая леди, вы мне оставили выход. “Захочешь – сделаешь, не захочешь – не надо. Очень просто”.

Я этого не сделаю.

Но скажу тебе, что я сделаю. Просто ради честной игры. Совершу небольшую поездку туда, выдумав какую-нибудь причину, докажу нам обоим, как неудачно твое предложение. Скажем, мы оба будем спать спокойнее. Ладно? Никто не обижен?

Глава 5

Округ Кортни: население 91 312. Окружной центр: муниципальная корпорация Форт-Кортни. Население 24 804. Местность вздымается холмами с пологими склонами. Акры и акры цитрусовых садов, столь роскошно плодоносящих, что зеленые листья кажутся темно-зеленым пластиком, а изобильные плоды декоративными восковыми. Южнее – край ранчо. Черные абердин-ангусы[5] за белыми изгородями. Побочное занятие – разведение лошадей. Индустриальный парк, пара экологически чистых и аккуратненьких предприятий, выпускающих детали компьютеров. Одно – филиал “Литтон индастрис”, другое – ответвление “Вестингауза”, третье, под названием “Бракстин дивайсис инкорпорейтед”, никем еще не проглоченное.

Между округлыми холмами – озера, одни естественные, другие – порождение грозного брачного танца бульдозера и землеустроителя. Гольф-клубы, места отдыха, колледж “Мид-Флорида джуниор”.

Никакого земельного бума. Никто пыль в глаза не пускает – никаких ферм по разведению аллигаторов, никаких африканских парков, фабрик по выделке раковин, джунглей из орхидей. Солидный, осмотрительный рост, основанный на контроле и на капиталах третьего и четвертого поколения, что во Флориде сравнимо с состоянием, унаследованным от предков в четырнадцатом веке.

Во время дневного полета в тот четверг, через неделю после смерти Хелены, когда самолет накренился на крыло при финальном заходе на посадку, я скользнул взглядом по городку, наполовину скрытому необычным множеством деревьев, по расположенным на окраинах торговым площадкам, по жилым районам в листве с извилистыми дорогами, с многочисленными геометрическими частными плавательными бассейнами, потом по жарко сверкающим акрам автомобилей на стоянке у одного из промышленных предприятий, потом мы сели – скрип-бум-скрип-бум, потом раздался визг тормозящего такси.

Я решил не приезжать в своем проворном синем пикапе “ролле” древнего происхождения. В “Мисс Агнео” становишься одновременно подозрительным и запоминающимся. Я ни в коем случае не выполнял какой-либо секретной миссии, но и не желал носить ярлык эксцентричного чудака. Я запасся правдоподобной и скромной легендой, решив быть во всем абсолютно правдивым и честным. Нельзя же вломиться и объявить:

"Детка, ваша мама просила выяснить, не удастся ли мне удержать вас от самоубийства”.

Девочки должны были помнить меня не только потому, что я присутствовал в их жизни во время убийства Майка, но и потому, что вокруг шатается не так много ребят моих габаритов, с очень сильным морским загаром, в определенной степени помогающим скрыть наглядные свидетельства множества разнообразных случайных травм, помимо прочих достоинств такие же ребята обладают небрежной и сонной походкой, ненавязчивы, дружелюбны и явно готовы верить чему угодно.

Так как девочки должны были помнить меня, требовалась правдивая и простая легенда. В любом случае, чем проще – тем лучше. Причем всегда полезнее сплетать их так, чтобы какой-нибудь особо любопытный слушатель мог их проверить. С хитроумными вымыслами за тобой тянется слишком много следов.

Прошагав по раскаленному бетону посадочной площадки, я вошел в ледяной холод аэровокзала. Накрахмаленная компьютеризованная девушка в форме авиакомпании с обезличенной энергичностью предоставила мне напрокат “шевроле” с кондиционером, а потом, когда я попросил подсказать самое лучшее место для остановки на несколько дней, превратилась из робота в девушку. Выгнула бровку, прикусила губку и после замечания, что я никогда не испытывал затруднений с оплатой счетов, предложила “Воини-Лодж” на шоссе 30 рядом с междуштатной автострадой – свернете с хайвея, повернете налево, проедете около мили, мотель будет справа. Новый, сказала она, и весьма симпатичный.

Мотель оказался настолько гавайским, как будто стоял в Гонолулу, но номер был просторным. Полным-полно всякой техники, пахло свежестью и чистотой. Машину удалось поставить в тени под тростниковым навесом. С другой стороны из номера виднелся зеленый газон и частично загороженный цветущими кустами большой плавательный бассейн в центре четырехугольного корпуса. Около половины четвертого я набрал номер городского коммутатора, а потом Томаса Пайка. Адрес: Хейз-Лейк-Драйв, 28.

– Миссис Пайк?

– Кто ее спрашивает? – отозвался хриплый невыразительный женский голос.

– Это Морин?

– Представьтесь, пожалуйста.

– Может быть, мое имя ничего вам не скажет.

– Миссис Пайк отдыхает. Ей что-нибудь передать?

– Это Бриджит? Бидди?

– Кто говорит?

– Меня зовут Тревис Макги. Мы встречались пять с лишним лет назад. В Форт-Лодердейле. Вы меня помните, Бидди?

– Да, конечно. Чего вы хотите?

– Поговорить с вами, с Морин или с обеими.

– О чем?

– Слушайте, я ничем не торгую! Просто мне довелось оказать несколько мелких услуг дамам Пирсон после смерти Майка. Я узнал о Хелене в прошлый понедельник и очень сожалею. Если я побеспокоил вас в неудобное время, так и скажите.

– Я.., понимаю, что не совсем вежливо отвечаю. Мистер Макги, вы приехали не в самый удачный момент. Может быть, я смогу прийти и… Вы в городе?

– Да. В “Воини-Лодж”. Номер 109.

– Удобно, если я загляну около шести? Я должна оставаться здесь, пока Том не вернется с работы.

– Спасибо. Отлично.

Я воспользовался свободным временем для знакомства с географией. В ящичке для перчаток взятого напрокат автомобиля оказалась карта города и округа. Я обычно неловко себя чувствую в любом незнакомом месте, пока не изучу все въездные и выездные пути, не разузнаю, куда они ведут и как их найти. Выяснилось, что в районе Хейз-Лейк-Драйв необычайно легко заблудиться. Подъездные дороги вились вокруг маленьких озер. У въезда на усыпанную гравием дорогу 28 стоял большой темно-синий деревенский почтовый ящик с рельефными алюминиевыми буквами на крышке, гласившими: “Т. Пайк”. За посадками виднелся скат кедровой крыши, проблески сверкающего под солнцем озера. Дом стоял в районе из числа хороших, но не самых лучших; пожалуй, в миле от клуба для игры в гольф и теннис “Хейз-Лейк”, и стоил, по-моему; на пятьдесят тысяч дешевле домов, расположенных ближе к клубу.

По дороге назад к городу я обнаружил замечательный миниатюрный кружок дорогих магазинов. Один из них торговал спиртным, причем явно обладал вкусом, ибо запасся “Плимутом”, так что я прикупил партию для выживания в местных условиях.

Бидди-Бриджит позвонила по внутреннему телефону в пять минут седьмого. Я вышел в вестибюль и привел ее в коктейль-холл у бассейна, отгороженный от жаркой улицы термостойкой стеклянной стеной противного зелено-голубого цвета. Девушка выглядела симпатично, шагала в белой юбочке и голубой блузочке, расправив плечи, высоко держа голову. Ее приветствие было сдержанным, тихим, достойным.

Сидя напротив за угловым столиком, я разгадывал в ней черты Хелены и Майка. От Хелены – хорошая костная структура и стройность, но лицо – как у Майка, широкое в скулах, асимметричное, один глаз чуть выше другого, улыбка кривая. И его ясные светло-голубые глаза.

С семнадцати до двадцати трех лет прошло много-много времени, полного перемен и познания. Она перешагнула границу, отделяющую детей от взрослых. Взгляд уже не скользил по мне с покровительственной холодной индифферентностью, словно по статуе в парке. Теперь мы с ней оба были людьми осведомленными о существовании кое-каких ловушек и об узкой черте между тем, верным, и ложным выбором.

– По воспоминаниям я представляла вас старше, мистер Макги.

– По воспоминаниям я представлял вас младше, мисс Пирсон.

– Намного младше. Я, по-моему, очень уж повзрослела во всех отношениях. Мы столько ездили… Я и Мори… Наверно, мы были ужасно самоуверенными, европейскими и утонченными. Должно быть.., я знала гораздо меньше, чем тогда думала.

У нас приняли заказ, и она продолжала:

– Извините, что я не слишком любезно разговаривала по телефону. Мори порой надоедают.., хулиганскими звонками. Я отлично научилась их отшивать.

– Хулиганскими звонками?

– Как вы узнали, где нас искать, мистер Макги?

– Тревис или Трев, Бидди. Иначе я буду чувствовать себя слишком старым, каким и должен, по вашему мнению, быть. Как я вас отыскал? Мы поддерживали контакт с вашей матерью. Иногда переписывались. Обменивались новостями.

– Значит, вы получали от нее известия за этот.., последний год, так что вам не придется меня расспрашивать.

– Последнее письмо получил в понедельник. Это ошеломило ее.

– Но она…

– Оно пришло в мое отсутствие. Было отправлено в сентябре.

– Семейные новости? – осторожно спросила Бидди. Я пожал плечами:

– Извинения за дурное расположение духа. Она все знала. Сообщила, что вы здесь с тех пор, как Мори в плохом состоянии после второго выкидыша.

Губы девушки неодобрительно сжались.

– Зачем же она сообщала такие.., семейные, личные вещи едва знакомому нам человеку?

– Думаю, для того, чтобы я опубликовал их в газете.

– Я не хотела грубить. Просто не знала, что вы были такими близкими друзьями.

– Мы ими не были. Майк доверял мне, и ей это было известно. Иногда нужен кто-то, кому можно написать или выговориться, как в колодец. Я не получал от нее известий после свадьбы с Трескоттом.

– Бедный Тедди, – вздохнула Бидди, призадумалась, потом кивнула сама себе. – Да, по-моему, хорошо, когда можешь довериться кому-нибудь.., не болтливому… Может быть, он напишет в ответ, что все будет хорошо. – Наклонила голову, прищурилась, взглянула на меня – Понимаете, после смерти папы она уже никогда не была по-настоящему цельной личностью. Они были во всем так близки, что мы с Мори порой себя чувствовали заброшенными. То и дело шутили, непонятно для нас, умели говорить друг с другом практически не произнося ни слова. В одиночестве она.., не находила себе места. В сущности, выйдя замуж за Тедди, осталась одинокой. Если письма к вам помогали ей быть.., не такой одинокой.., тогда мне очень жаль, что я вас нечаянно обидела. – Глаза заблестели слезами, она их сморгнула, уставилась в свой бокал, глотнула спиртного.

– Я вас не виню. Осведомленность незнакомца о семейных проблемах всегда раздражает. Но я не разношу по округе сплетни.

– Знаю. Просто не могу понять, за что.., ей пришлось пережить такой адский год. Может, жизнь все уравновешивает. Если ты был счастливей других, то потом… – Она замолчала, широко открыла глаза, глядя на меня с внезапным подозрением. – Проблемы? И про Мори тоже?

– Про попытку самоубийства? Без подробностей. Просто ее это очень расстроило и она не могла понять.

– Никто не может понять! – слишком громко сказала она и попробовала улыбнуться. – Если честно, мистер… Тревис, это был такой.., такой ужас…

Я видел, что она вот-вот сорвется, поэтому бросил на столик счет, взял ее под руку и увел. Шагала она неуверенно, так что я срезал дорогу к номеру 109 по прогулочной дорожке через оранжерею. Отпер дверь, и, пока закрывал ее за нами, Бидди заметила ванную, слепо метнулась туда с громким гортанным болезненным плачем. Еще секунду слышались приглушенные звуки, потом шум воды.

Я прошел в кухню, вытащил подносик с миниатюрными кубиками льда, смешал в миксере три разных коктейля. Себе налил “Плимут”, опустил тонкие шторы на больших окнах, отыскал на цветном экране Уолтера Кронкайта[6], ровным, сдержанным, непрерывным тоном сообщавшего о неслыханных мировых катастрофах, сел в кресло из черного пластика, ореха и алюминия, сбросил туфли, положил обе ноги на краешек кровати и стал потягивать спиртное, глядя на Уолтера и слушая о конце света.

Когда она нерешительно заглянула, бросил очень короткий равнодушный взгляд, кивнул на стойку и предложил:

– Угощайтесь.

Она налила себе выпить, подошла к простому стулу, повернула его к телевизору, села, скрестив длинные ноги, принялась пить маленькими глотками, держа бокал в обеих руках, и смотреть на Уолтера.

Он закончил, я выключил телевизор, вернулся и сел теперь на кровать вполоборота к ней.

– Сейчас пишете что-нибудь?

– Пытаюсь. Превратила лодочный дом в подобие студии, – ответила она, пожав плечами и приглушенно икнув. Кожа под глазами порозовела и чуть припухла. – Спасибо за спасение, Трев. Очень эффективно. – Улыбка вышла тусклой. – Значит, вы и про живопись знаете.

– Только то, что вы увлекались ею пару лет назад. Не знал, что до сих пор занимаетесь.

– Из-за всего навалившегося на меня в последнее время почти забросила. Я действительно не могу отдавать этому столько времени, сколько хочется. Но.., сперва самое главное. Кстати, о чем вы хотели поговорить с Мори?

– Ну, мне ужасно не хочется беспокоить вас, девочки, сразу после смерти Хелены, особенно по таким мелочам. Похоже, мой друг – его зовут Мейер – не в силах выбросить из головы тот ваш редкостный моторный парусник, “Лайкли леди”. Ей сейчас должно быть лет шесть, чуть побольше. Он долго рыскал по верфям, бегал к судовым брокерам, ища нечто подобное, но ничего не нашел. Хочет попробовать отыскать ее след и узнать, не продаст ли ее нынешний владелец, кем бы он ни был. Собственно, я уже обещал ему обратиться к Хелене, когда.., пришло ее письмо. Я говорил Мейеру, что не время сейчас дергать вас или Морин. А потом думаю, вдруг.., и мне вам удастся помочь как-нибудь. Наверно, из-за своего присутствия на сцене в прошлый раз считаю себя чем-то вроде самозваного дядюшки. Она напряженно улыбнулась:

– Больше не надо сбивать меня с толку. В последнее время я просто не выношу человеческой доброты.

Поставив бокал, она встала, подошла к зеркальной двери, пристально оглядела себя. Через несколько секунд обернулась.

– Помогло. Всегда помогает. Когда мы были маленькие и не могли перестать плакать, мама нас заставляла пойти, встать и взглянуть, как мы плачем. В конце концов начинаешь корчить себе рожи и смеешься.., если ты маленький.

Вернулась в кресло, принялась за выпивку и нахмурилась.

– Знаете, просто не помню, как зовут человека, купившего “Леди”. По-моему, он из Пунта-Горда, а может, из Нейплса. Но знаю, как выяснить.

– Как?

– Поехать, открыть дом на Кейси-Ки и посмотреть в мамином столе. Все равно адвокаты советуют это сделать. Она очень аккуратно вела дела. Папки, копии под копирку и все такое. Все должно быть в папке за тот год, когда она продала судно. Оно было таким замечательным. Надеюсь, ваш друг его найдет и купит. Папа говорил, будто “Леди” прощает. Говорил, можно выкинуть абсолютно дурацкую штуку, и “Леди” простит тебя и позаботится о тебе. Если дадите свой адрес, я сообщу адрес и фамилию покупателя.

– Вы скоро туда собираетесь?

– Договорились поехать в субботу утром и вернуться в воскресенье днем. Думаю, нам хватит времени. Но все зависит от.., состояния Мори.

– Она физически больна?

– Вдобавок к душевной болезни? Вы это имели в виду?

– Чего вы так сердитесь? Нормальные люди не набрасываются друг на друга по пустякам.

– Я.., наверно, привыкла защищать ее всеми силами.

– Так что с ней такое?

– Смотря кого спрашивать. Ответов и заключений у нас больше, чем нужно. Маниакальная депрессия, шизофрения, синдром Корсакова, частичная вирусная инфекция мозга, алкоголизм. Назовите любой диагноз, и кто-нибудь подтвердит.

– Синдром.., чего?

– Корсакова. Все ее воспоминания перепутаны. Помнит все, вплоть до прошлого года, а прошлый год – сплошные джунгли с прогалинами. По-моему, иногда она этим.., сознательно пользуется. Правда, бывает ужасно хитрой. Точно мы ей враги или что-нибудь в этом роде. Умудряется жутко, мертвецки напиться и удрать от нас, как бы внимательно мы ни следили. Отвезли ее в санаторий на две недели, но она так смутилась, расстроилась и озадачилась, что мы просто не выдержали. Пришлось вернуть домой. Очутившись дома, радовалась, как дитя малое. Нет, по поведению она вовсе не сумасшедшая, правда, – милая, добрая, славная. Что-то просто.., выходит из строя, а что именно, пока никто не знает. Если б я всего этого не сказала, вы, придя в дом, никогда ни о чем бы не догадались, правда.

– Но ведь она пыталась покончить с собой?

– Три раза. И дважды была очень близка к цели. Мы ее вовремя обнаружили в тот момент, когда она глотала снотворные таблетки. А потом Том нашел ее в ванне с перерезанными на запястьях венами. В третий раз обнаружили только приготовления – четырехдюймовую нейлоновую веревку, перекинутую через бимс в лодочном доме. Вся в кошмарных узлах, но очень прочная.

– Она объяснила, почему решилась на это?

– Она не помнит почему. Вроде бы помнит попытку, совсем смутно, а почему – забыла. Она страшно этим напугана, плачет и сильно нервничает. , – Кто сейчас за ней присматривает?

– Том сейчас дома. А, вы про врача спрашиваете? Фактически никто. Можно сказать, мы избавились от врачей. Многое для нее можем сделать мы с Томом. Она держалась до смерти мамы. А потом у нее было.., несколько нехороших дней.

– Она меня вспомнит?

– Конечно! Она вовсе не слабоумная идиотка, Боже сохрани!

– А что за хулиганские звонки, о которых вы упомянули?

Она насторожилась:

– Да просто люди, с которыми она сталкивалась, когда.., убегала от нас.

– С мужчинами?

– Убегала одна. И попадала в переплет. Она очень красивая. Для Тома это истинный ад, только вас это совсем не касается.

– Не стоит так разговаривать с добрым старым дядюшкой. Тусклая улыбка.

– У меня нервы измотаны. Из-за этого мне просто.., хочется отказаться от принадлежности к человеческой расе. Слышу по телефону проклятые масленые голоса, будто испорченные детишки интересуются, выйдет ли Мори гулять и играть. Или стая псов, бегущих по следу. Они не знают о ее болезни. Им на это плевать.

– И часто она убегала?

– Не часто. Может быть, раза три за последние четыре месяца. Но и этих трех раз слишком много. И она никогда почти ничего не помнит.

Я взял у нее пустой бокал, налил коктейль, подал ей со словами:

– У вас ведь должна быть какая-нибудь теория. Вы наверняка знаете ее лучше всех на свете. С чего все началось?

– Второй выкидыш произошел у нее из-за какой-то почечной недостаточности. У нее были конвульсии. Я думала, это как-нибудь отразилось на мозге, но врачи отрицают. Тогда я предположила опухоль мозга, ее обследовали, и ничего подобного не оказалось. Не знаю, Тревис. Просто не знаю. Это та же самая Мори, и все же другая. Больше похожа на ребенка. У меня разрывается сердце.

– Ничего, если я заскочу поздороваться с ней?

– Что из этого выйдет хорошего?

– А что плохого?

– У вас просто болезненное любопытство?

– Пожалуй, мое любимое развлечение – ходить смотреть на свихнувшихся.

– Черт возьми! Я просто хотела сказать, что…

– Ее нельзя показывать в таком виде? Да? Ладно. Ей было двадцать. Она пережила страшную смерть отца с огромным тактом и самообладанием. Мне известно, как она обожала Майка.

Слушайте, я не просил посвящать меня во все семейные тайны, но меня посвятили. Хотелось бы посмотреть, что она собой представляет. Может, вы слишком близко общаетесь с ней. Может быть, она выглядит лучше, чем вам кажется. Или хуже. Знаете кого-либо, не видевшего ее с двадцати лет?

– Н-нет… Хорошо, я спрошу мнение Тома. И позвоню вам сюда либо попозже вечером, либо утром.

Она допила свой бокал, и я проводил ее к маленькому красному фургончику “фолкон”. Поблагодарила за выпивку, извинилась, что отнимала у меня время, перечила и грубила. Потом уехала.

Бидди позвонила утром и пригласила меня в дом на ленч. Сказала, что Мори ждет новой встречи со мной, а если Том сможет вырваться, то тоже присоединится к нам.

Глава 6

Бриджит Пирсон, видно, услышала скрежет гравия подъездной дороги под колесами моей машины и появилась из-за дома со стороны озера, в желтых шортах и белом топе без рукавов, с волосами, стянутыми в хвост желтой лентой, в огромных темных очках.

– Очень рада, что вам удалось выбраться! Пойдемте. Томми окуривал двор перед уходом на службу, и теперь там едва ли найдется хоть одна мошка. Он будет с минуты на минуту.

Она все тараторила, несколько нервно, пока я шел за ней по склону, выходившему на берег озера. Густые кроны тесно посаженных деревьев скрывали участок от соседних домов. Под тенистым цветущим баньяном стоял стол красного дерева и скамейки. Двухэтажный ангар для лодок представлял собой симпатичное произведение архитектуры, гармонирующее с домом. Т-образный причал, у причала маленькая моторная лодка. Вокруг газона железная ограда, выкрашенная в белый цвет, на траве играют солнечные зайчики. На краю стола припасы для пикника. В железной жаровне дымятся угли. Указав на кувшин со свежим апельсиновым соком, на ведерко со льдом, бокалы, бутылку водки, она мне предложила смешать себе выпивку, пока пойдет известить Мори о моем приходе.

Через несколько минут из затянутых сеткой дверей патио вышла Морин и с улыбкой направилась ко мне через двор. Ее покойная мать назвала внешность Мори в письме потрясающей. Она была поистине великолепна. Бидди потускнела в ее присутствии, словно младшая сестра оказалась неудачной цветной фотографией, снятой со слишком большой выдержкой и поспешно проявленной. Светлые волосы Мори были длиннее, пышнее, светлее; голубые глаза – глубже, ярче. Кожа покрыта золотым безупречным загаром, даже как бы театральным и нарочитым. Фигура гораздо полнее; не будь она такой высокой, вес казался бы лишним. Поверх голубого купальника на ней был короткий открытый пляжный халат с широкими белыми и оранжевыми полосами. Она не спеша подошла ко мне, протянула руки. Пожатие твердое, сухое, теплое.

– Тревис Макги. Я вспоминала вас тысячу раз. – Голос столь же неторопливый, как походка и улыбка. – Спасибо, что приехали нас навестить. Вы были так добры к нам давным-давно. Ты права, – объявила она, оглянувшись на Бидди через плечо, – я тоже думала, что он гораздо старше. – Дотянулась, легонько поцеловала меня в краешек губ, крепко стиснула мои пальцы и выпустила. – Извините, дорогой Тревис, мне надо пойти поплавать. Я уже несколько дней пропустила, а когда это затягивается надолго, становлюсь вялой, сонной и гадкой.

Она вышла на перекладину Т-образного причала, натянула шапочку, сбросила на доски халат, нырнула с порывистой энергичностью специалиста и принялась плавать взад-вперед вдоль ряда опор, почти полностью скрытая причалом, так что мы видели только медленные и грациозные взмахи загорелых рук.

– Ну? – спросила Бидди, стоя у меня за плечом.

– Совершенно потрясающая.

– Но другая?

– Да.

– В чем разница? Можете точно сказать?

– Пожалуй, кажется, будто вся эта сцена ей снится. Она как бы.., плывет. Она что-нибудь принимает?

– Наркотики? Нет. Ну, когда возбуждается, мы делаем укол. Нечто вроде долго действующего транквилизатора. Том научился у одного врача и меня научил.

Я понаблюдал за медленными и неустанными взмахами рук и пошел к столу завершить приготовление напитка.

– Никакой мути в глазах, никакого тумана. Но она мне внушила странное впечатление, Бидди. Что-то вроде предостережения. Как будто нельзя догадаться, что она может сделать в следующую минуту.

– Все, что взбредет в голову. Нет, никакого насилия. Она просто.., естественна и примитивна, как маленький ребенок. Если что-то зачешется, почешет в любом месте. За столом ведет себя.., дьявольски непосредственно. Говорит что вздумается, порой весьма.., личные вещи. А потом, когда мы с Томом одергиваем ее, конфузится и расстраивается. Лицо перекосится, руки задрожат, и она убегает к себе в спальню. Но вполне может поговорить о живописи, о политике, о книгах.., пока речь идет о том, что она знала больше года назад. За этот год ничего нового не добавилось.

Мы услышали скрип гравия – приближалась другая машина, и Бидди торопливо помчалась за угол дома, потом вновь появилась, торопливо и серьезно разговаривая с мужчиной, медленно шедшим с ней рядом. Определенная напряженность в его позе и выражении исчезала, на губах появилась улыбка. Она подвела его и представила.

Высокий, гибкий, темноволосый и темноглазый, с подвижным и чутким лицом, может быть, слишком красивый, без какой-либо не правильности в чертах, без какого-либо намека на вихры, отеки или шелушение, похожий на молодого Джимми Стюарта[7]. Впрочем, в голосе не было деревенской плаксивости мистера Стюарта, голос был на редкость низким, богатым и звучным, почти basso profundo[8]. Держался мистер Том Пайк исключительно. Редкий дар. Не столько продукт силы и воли, сколько результат внимания и понимания. Это всегда удивляло и интриговало меня. Люди, не заканчивая никаких курсов, где учат нравиться и заводить друзей, не проявляя показной застенчивости, мгновенно с тобой знакомятся, расспрашивают о тебе, искренне стараются выяснить твое мнение, обладают особым талантом немедленно занимать доминирующее положение в зале, за обеденным столом или на заднем дворе. Этот талант есть у Мейера.

Том скинул легкую спортивную куртку, бросил на землю, Бидди подобрала ее, унесла в дом, а он с усталой улыбкой проговорил:

– Я все утро переживал, как Морин на вас среагирует. Может, очень хорошо, а может, очень плохо, заранее невозможно сказать. Бидди говорит, пока все отлично.

– Она выглядит великолепно.

– Конечно. Я знаю. Проклятье, я себя чувствую таким.., предателем, будто мы с Бидди держим кого-то дефективного в цепях в подвале. Но слишком многие посторонние выводят ее из себя. – Он едва заметно, как бы про себя, горестно улыбнулся. – А когда она расстраивается, можно быть вполне уверенным, что расстроит и постороннего, так или иначе. Она собирается выбраться на свободу без проездного билета. Раньше или позже. Так или иначе.

– А тем временем. Том, ситуация непростая.

– И по этой причине я чувствую себя виноватым. Потому что все тяготы большей частью ложатся на Бидди. Я весь день на работе. Мы все стараемся кого-нибудь подыскать, кто приходил бы и помогал, доброго, терпеливого и хорошо обученного. Разговаривали с десятками претендентов. Но когда выясняется, что проблема, возможно, психиатрическая, все поворачивают обратно.

Бидди вернулась и занялась едой. Я спросил, повезло ли с врачами. Он пожал плечами:

– Внушают большие надежды, а потом говорят “извините”. Один из последних диагнозов заключается в том, что отложения кальция сокращают приток крови в мозг. Ряд анализов – извините, совсем не то. Просто симптомы не соответствуют тем, что описаны в книжках. Есть у меня несколько человек, которые постоянно следят, пишут письма.

– Извините за неприятный вопрос, Том, она деградирует?

– Я и сам все гадаю. Просто не знаю. Можно только ждать и следить. И надеяться.

Мори покончила с плаванием, положила ладони на доски, выскочила из воды, уселась на краю, гладкая, словно котик. Встала и улыбнулась нам снизу вверх. Насухо вытерла ноги коротким халатиком, потом надела его, сдернула шапочку, сунула в карман халата, встряхнула на ходу волосами. По мере приближения к Тому Пайку медлительная, плавная уверенность как бы покидала ее. Она подошла к нему скованным шагом, потупив взор, слегка сгорбив плечи, с нервной приветственной улыбкой, напоминая мне очень хорошую собаку, которая знает, что ослушалась хозяина, и надеется, продемонстрировав рвение и послушание, заработать прощение и забвение. Он быстро и небрежно чмокнул ее, потрепал по плечу, спросил, была ли она хорошей девочкой. Она робко подтвердила. Ее поведение и реакция были полностью правдоподобными. Она была женой и, в какой бы растерянности ни пребывала, не могла не понять, что больше не оправдывает ожиданий. Скорее сознавала свою неадекватность, чем признавала вину.

Москиты в тени баньяна начали перегруппировку. Том пошел, принес маленький электрический опылитель, включил в розетку и уничтожил их всех, объяснив мне по завершении, что терпеть не может им пользоваться, так как он действует без всякого разбора.

– Когда я был маленький, мы летом по вечерам сидели на затянутой сеткой веранде и видели тучи пожирательниц москитов – стрекоз, которые падали и взлетали, съедая количество, равное своему весу. Потом, после захода солнца, появлялись летучие мыши. А мы уничтожили стрекоз опрыскивателями, истребили других насекомых, которыми питались летучие мыши, и теперь ничего не осталось, кроме миллиардов москитов и комаров. Приходится постоянно менять средства, как только у них вырабатывается иммунитет.

– Вы выросли в этих краях?

– В целом да. Тут и там. Мы часто переезжали. Бифштексы готовы, Бид? Тогда пора еще выпить, Трев. Позвольте, я вам приготовлю. Мори, милая, ты должна перемешивать салат, а не пробовать.

Она ссутулилась.

– Я не хотела… Я…

– Все в порядке, дорогая.

Во время обеда возникла одна сцена, как застывший цветной снимок в раме, подчеркивая странный оттенок этого тройственного союза. Мы с Мори сидели на одной скамейке по одну сторону стола для пикников. Она слева от меня, Бидди напротив. Мори ела очень красиво, прилично, а я, подняв глаза, заметил, что Бидди и Том наблюдают за ней. Муж и младшая сестра следили за женой с одинаковым нервным, внимательным одобрением, точно супружеская пара за единственным ребенком, исполняющим простое соло на фортепьяно для пришедших с визитом родственников. Потом застывший кадр шевельнулся, Бидди поднесла к губам вилку, Том Пайк снова начал жевать.

Потом Бидди мне что-то рассказывала, а Том тихо, предупредительно произнес одно слово: “Дорогая”, что заставило ее резко умолкнуть и бросить взгляд на Морин. Оглянувшись, я увидел, что та наклонилась над своей тарелкой, низко опустив голову, жадно схватила рукой бифштекс, рвет и грызет его. Морин бросила бифштекс в тарелку, выпрямилась, опустила глаза, под столом вытирая о голую ногу жирные пальцы. На загорелой упругой коже остались лоснящиеся следы.

– Ты опять забылась, милая, – мягко заметил Том. Мори явственно задрожала.

– Не расстраивайся, солнышко, – вставила Бидди. Но Морин вдруг сорвалась и помчалась, так сильно ударившись бедром о край стола, что из бокалов и чашек выплеснулось спиртное и кофе, побежала к дому, громко всхлипывая в своем слепом, безнадежном бегстве. Том резко окликнул ее, но она не оглянулась и не замедлила бег. Бидди, быстро вскочив, поспешила за ней.

– Извините, – сказал Том. – Думаю, вы понимаете, почему мы не… Бидди успокоит ее и… – Он отодвинул свою тарелку. – Ах, да к черту все! – встал и пошел к берегу озера.

Когда Бидди вернулась, он по-прежнему оставался там. Она снова села напротив меня.

– Мори сейчас отдыхает. Вскоре даже не вспомнит о том, что случилось. Я хочу, чтобы Том посмотрел на нее и решил, не надо ли сделать укол. Он.., в порядке?

– Расстроен.

– Потому что она вела себя так хорошо.

Она взглянула на молчаливую фигуру на берегу озера. Я сидел вполоборота к ней, имея возможность видеть больше, чем ей хотелось бы. Выражение ее лица было мягким, задумчивым, губы приоткрылись. Это было обожание, поклонение, жадная, безнадежная и беспомощная любовь. Я понял, почему она так странно вела себя в коктейль-холле. Можно было с абсолютной точностью предсказать, что эта ситуация доведет ее до предельной точки, когда она проведет год в одном доме с деградирующей женой, озабоченным и страдающим мужем. Верность старшей сестре – и покорная, жертвенная любовь к ее мужу.

Через какое-то время мы все пошли в дом. Том поднялся взглянуть на Мори, вернулся и сказал, что она спит. Присел на минутку, взглянув на часы.

– Приятно было познакомиться с вами, Тревис. Только.., простите, что все вышло так.., так… – Голос его ослабел, рот перекосился, он вдруг закрыл руками лицо. Бидди, поспешив к нему, робко и нерешительно положила на плечо руку.

– Том. Прошу тебя, Том. Ей будет лучше.

Он вздохнул, выпрямился, полез в карман за платком. Из глаз еще текли слезы.

– Конечно, дорогая, – хрипло вымолвил он. – Все будет просто отлично. – Вытер глаза и нос. – Я и за себя извиняюсь. Еще увидимся.

Она пошла его провожать. Я услышал его слова – что-то насчет того, что домой придет поздно. Хлопнула дверца машины. Он уехал. Бидди вернулась в двухэтажную гостиную. Глаза ее были влажными.

– Он.., хороший парень, Тревис.

– По-моему, ему не очень-то хочется возвращаться назад в офис продавать акции и ценные бумаги.

– Что? Он этим давно уже не занимается. Больше двух лет. Основал собственную компанию.

– Какую?

– Называется “Девелопмент анлимитед”. Нечто вроде стимулирующей компании. Создают земельные синдикаты. Я на самом деле не знаю, как фирма работает, но, кажется, это настоящее спасение для людей, которые платят очень большие налоги, например для врачей и так далее. При покупке земли фирма платит большие проценты авансом, а потом продает ее ради выигрыша от продажи. Том очень умный в подобных делах. Выпускает акции жилых домов, очень умно учитывает амортизацию, ущерб, потоки денежной наличности и так далее. Он мне пробовал объяснить, но у меня голова не годится для таких вещей. Дело, наверно, идет хорошо, так как ему часто приходится уезжать из города, заключать сделки в других местах тоже. Но Мори в таком состоянии, что.., все его успехи пропадают впустую. Он действительно замечательный.

– Похоже на то.

Она хотела показать мне свою студию и работы, но слишком явно силилась меня развлечь. День для нее погас. Я сказал, что мне надо идти, записал ей свой адрес, попросив сообщить о покупателе “Лайкли леди”, когда она просмотрит бумаги матери.

Остановившись у моей машины, мы выразили друг другу надежду когда-нибудь снова увидеться. Может быть, мы в самом деле надеялись. Трудно сказать.

***

В “Воини-Лодж” я вернулся в три, растянулся на кровати и сказал себе, что с моим обязательством, если оно было, на этом покончено. Я все хорошо рассмотрел. Ситуация прискорбная. Прогноз плохой. Когда невозможно установить заболевание, прогноз всегда плохой. И со всем этим связаны двое хороших людей – Том Пайк и Бриджит Пирсон. Может быть, Мори удастся покончить с собой таким способом, что Том не станет винить Бидди, а она не станет винить ни его, ни себя. Может быть, они смогут устроить жизнь. Многие вдовцы женятся на младших сестрах, с большим удовольствием.

Беспокойство вернулось, разбушевавшись в полную силу. Возвращаться домой в Лодердейл не хотелось. Невозможно придумать, куда отправиться. Я чувствовал себя умирающим от скуки ребенком в дождливый день. Мори упорно проскальзывала в мои мысли, я упорно ее отгонял. Уходи, женщина. Поспи хорошенько.

Пошел в ванную, бросил взгляд на свой несессер с туалетными принадлежностями, лежавший на бледно-желтом пластиковом столике, и случайные беспокойные мысли вмиг исчезли, я полностью насторожился, ощущая, как шею покалывают холодные иголки.

Осторожность становится столь же привычной, как ремень безопасности в автомобиле. Если ты собираешься пользоваться привязными ремнями, лучше делать это автоматически, застегивая ремень каждый раз, как садишься в автомобиль. Тогда о ,:ремне перестаешь думать и по этому поводу не приходится принимать никаких решений, ибо ты всегда пристегнут.

Целая куча маленьких ритуалов стали для меня абсолютно автоматическими – привычкой к осторожности. Многие из них связаны со случайным, небрежным расположением всяких вещей. Оставляя несессер открытым, я обычно последней укладываю зубную щетку, принадлежа к числу тех, кто чистит зубы в последнюю очередь. Кладу ее щетиной вверх поперек прочих предметов так, чтобы она легла прочно, идеально по диагонали из одного угла в другой. Когда лезу туда утром, бессознательно чувствую – щетка лежит правильно. И вдруг остро осознаю, что она не на том месте или в не правильном положении.

Я восстановил в памяти утро. К моменту моего возвращения после завтрака горничная убрала в номере. Я был в ванной и заметил бы, если б зубная щетка лежала не на месте. Я исследовал ее новое положение. Никаким случайным толчком, никакой звуковой волной ее так далеко не сдвинуть.

Хорошо. Значит, кто-то здесь рыскал и шарил в моих вещах. Мелкий воришка с отмычкой. Для доказательства надо только поднять мыльницу. (Исключительно мазохисты могут пользоваться жалким кусочком с десятицентовую монету, пахнущим сиренью, который в мотелях именуется мылом.) Две вдвое сложенные двадцатки. Я развернул деньги. По-прежнему две. Глупый вор взял бы обе. Поумнее – одну.

Когда люди, благодаря сфере твоей деятельности, порой очень эмоционально относятся к тому факту, что ты еще бродишь по свету и дышишь, уловка с сорока долларами становится довольно жалким способом идентификации визитера. Если бы деньги исчезли, не было бы абсолютной уверенности в визите простого воришки. Достаточно хитрый и опытный профессионал взял бы их в любом случае, зная, что, если вокруг расставлены мелкие ловушки, пропавшие деньги могут направить меня по ложному следу.

Я вернулся к кровати, уселся на край и уставился на ковер. При мне не было ничего, что дало бы кому-нибудь хоть какую-нибудь подсказку. Мой временный адрес в мотеле известен Бидди, Тому Пайку, девушке из конторы по прокату автомобилей и тем, кому они могли рассказать и кто мог их спросить.

Бидди и Том знали, что я уеду из мотеля на ленч. У Тома хватило бы времени зайти в мотель до приезда домой. Что он мог бы искать? Письмо Хелены? Что могло быть в письме? Надо поработать над этим предположением, пока оно не рассыплется. Но зачем? Что могло быть в письме? Бидди не знала о нем, пока я ей не рассказал, если только она не дьявольски замечательная актриса. Сомнительно, чтобы Хелена упомянула о написанном мне письме. Во-первых, письмо в высшей степени личное. О нем точно знал доктор Уинтин Хардахи. Может быть, больничная сиделка Хелены. Забудем вопрос “зачем”, по крайней мере на время. Отправимся с известной точки или с известного угла, что составляет основу всей навигации.

Знаю, возможна ошибка. Может быть, я похож на кого-то, кого кто-то ищет. Может быть, он не поладил с законом. Может быть, здесь был псих, помешанный на зубных щетках.

Я позвонил мистеру Уинтину Хардахи из конторы “Фоулмер, Хардахи и Кранц”, расположенной в здании банковской и трастовой компании округа Кортни на Сентрал-авеню. Дозвонился до секретарши, которая сообщила, что мистер Хардахи на совещании. Неизвестно, когда он вернется. Да, если мне хочется прийти и подождать, пожалуйста, но, если совещание закончится после пяти, он не сможет со мной увидеться до понедельника.

Я собирался тихонько пройтись, поглядывая и прислушиваясь, выискивая что-то неладное в ближайшем окружении.

И больше не испытывал беспокойства. Абсолютно.

Глава 7

В половине пятого величественная секретарша Хардахи вышла в отделанную панелями приемную и провела меня в кабинет. Будучи средним партнером фирмы, он занимал отдельный угловой кабинет с большими окнами. Кругленький, смуглый, лысый, с виду очень здоровый и крепкий. На книжной полке стояли несколько теннисных кубков. Разговаривал он тихим хриплым голоском, который я помнил по нашему телефонному разговору и который совсем ему не подходил. Наклонился через стол, обменялся со мной рукопожатием, указал на глубокое кресло и сказал, вроде бы с легкой настороженностью и любопытством:

– Это была прекрасная женщина. Очень жаль, что все так обернулось. Могу ли я чем-нибудь вам помочь, мистер Макги?

– Мне хотелось задать только пару вопросов. Если какой-то окажется неподобающим, просто так и скажите.

– Расскажу, что смогу. Но возможно, вам следует знать, что я не являюсь личным поверенным миссис Трескотт. Ее дела – юридические, налоговые, имущественные и так далее – велись в Нью-Йорке. Она, видимо, позвонила или написала своим нью-йоркским помощникам, попросив порекомендовать кого-то здешнего, способного выполнить ее личное поручение. Один мой однокурсник – партнер фирмы, с которой она там сотрудничала, поэтому ей назвали мое имя. Она позвонила, я поехал в больницу увидеться с ней. Может быть, из Нью-Йорка ко мне обратятся насчет деталей, связанных с ее здешней собственностью, но я точно об этом сказать не могу.

– Вы никому не рассказывали о том письме с чеком?

– Я сказал вам, что она желала совершить это конфиденциально. Выписала чек со своего нью-йоркского счета, и я его депонировал на наш счет. Когда он был оплачен, я взял для вас выписанный кассиром банка чек, согласно ее просьбе. Она мне вручила запечатанное письмо, которое следовало переслать вместе с чеком. Не будь вы получателем, я отрицал бы свою осведомленность о любой из данных операций.

– Простите, мистер Хардахи. Я не хотел…

– Все в полнейшем порядке. Вы не могли знать о процедуре до моего сообщения.

– Я сказал ее младшей дочери о полученном письме. Я сегодня обедал с Пайками и мисс Пирсон. Судя по письму Хелены, она жила с ними до последнего переезда в больницу.

– Верно.

– Могу ли я тоже установить с вами конфиденциальные отношения? Наверно, могу, как клиент, но не знаю, в какой именно области законодательства вы работаете, мистер Хардахи.

– Специализируются у нас два других старших партнера. Я веду практическую работу. Почти на любой позиции.

– Вы каким-либо образом, прямо или косвенно, представляете Тома Пайка? Или дочерей?

– Никого из них фирма никоим образом не представляет.

– Очень быстрый и очень определенный ответ.

– Стараюсь быть внимательным и хорошим поверенным, мистер Макги, – сказал он, пожимая плечами. – Получив из Нью-Йорка от Уолтера Олбэни предупреждение, что миссис Трескотт может связаться со мной, я выяснил, кто она такая, узнал о ее состоянии, и мне пришло в голову, что по этому поводу могут возникнуть наследственные проблемы – ведь у Тома Пайка заключена масса контрактов с местными юристами. Поэтому я обратился к нашим архивам, чтобы убедиться в невозможности столкновения интересов, если со временем вокруг этой выплаты завяжется собачья свара.

– Ваша догадка основывалась на том, что она искала местного юриста через Нью-Йорк, вместо того чтобы спросить у зятя? Этот вопрос он проигнорировал:

– У клиента должны быть юридические проблемы. Какие проблемы у вас?

– Я поселился в номере 109 в “Воини-Лодж”. Вернувшись сегодня днем из дома Пайка, случайно обнаружил, что кто-то рылся в вещах в моем номере. Сорок долларов наличными не тронуты. Никаких признаков вторжения со взломом. Ничего не пропало.

– В итоге вы не можете ни о чем заявить?

– Вот именно.

– В чем же юридическая проблема?

– В письме Хелена Трескотт просила меня подумать, не смогу ли я каким-то образом удержать Морин – миссис Том Пайк – от самоубийства. Это конфиденциальная просьба. Мы с Хеленой старые друзья, она мне доверяла. Равно как и ее первый муж, Майк Пирсон. По-моему, умирающая женщина может просить о самом безумном одолжении. Поэтому я поехал и посмотрел. У меня был разумный повод для встречи. Вымышленный, но разумный. Итак, я оглядел сцену, нашел миссис Пирсон в довольно-таки невменяемом состоянии, но ничего не могу сделать сверх того, что уже сделано. Я должен был убедиться, потому что Хелена об этом просила. Решил уже покинуть город, как вдруг обнаружил, что кто-то проник ко мне в номер.

– В поисках письма? Известно, что должно быть письмо, и кто-то весьма озабочен его содержанием?

– Среди прочего у меня возникала и эта мысль.

– Кто-то может забеспокоиться о наследстве?

– Об этом я не думал.

– По выражению Уолтера Олбэни, состояние у нее “существенное”, – заметил Хардахи.

– Что это значит?

– М-м-м… В переводе с адвокатского жаргона и с учетом района, где практикует Уолтер, я сказал бы, что “адекватное” означает сумму от четверти миллиона до миллиона, тогда как “существенное” – от миллиона и выше, до.., скажем, пяти-шести миллионов. Если бы состояние было еще больше, полагаю, Уолтер назвал бы его “впечатляющим”. Итак, вы задумались и пришли повидаться со мной, ибо хотите узнать, скольким людям известно об этом письме. Мне, моей секретарше и покойной. Вам и всем, кому вы могли сообщить.

– И сиделке в больнице?

– Возможно. Не знаю.

– Я сообщил младшей дочери, мисс Пирсон, вчера, когда она приходила в мотель со мной выпить. Она понятия не имела, что мы с ее матерью поддерживали отношения последние пять лет. Мне пришлось все рассказывать вплоть до нынешнего дня. Но о просьбе Хелены ко мне ничего не сказал.

– Вы привезли письмо? Оно было в номере?

– Нет.

– Если его кто-то ищет, могут искать везде. В вашем доме в Форт-Лодердейле?

– Могут, но не найдут.

– Вы заметите, что его кто-то искал?

– Безусловно.

Он взглянул на часы и нахмурился. Было уже шестой час.

– В какой сфере деятельности вы заняты, мистер Макги?

– Консультант по спасательным операциям.

– И что же вы хотите у меня узнать – можно ли доверять первому впечатлению о мистере и миссис Пайк и мисс Пирсон и не служит ли инцидент в номере мотеля достаточным основанием, чтобы присмотреться к ним поближе?

– Мистер Хардахи, приятно иметь дело с тем, кому не требуется подробных инструкций и спецификаций. Он встал.

– Если сочтете удобным, приглашаю вас выпить со мной в клубе “Хейз-Лейк” в семь пятнадцать. Если меня не будет в мужском зале, скажите Саймону, бармену, что вы мой гость. У меня назначена парная игра.., ровно через двадцать минут.

***

Войдя, я увидел, что доктор Уинтин Хардахи закончил игру. Он с высоким стаканом в руке стоял в баре с компанией других игроков, держа входную дверь в поле зрения. При моем появлении извинился перед компаньонами, шагну", навстречу и повел меня в дальний угол, к окну, выходившему на зеленое спортивное поле, где в меркнущем свете доигрывалась последняя партия в гольф.

Хардахи был в белых шортах, белой вязаной рубашке, с влажным от пота полотенцем на шее. Я был прав насчет крепости и здоровья. Ноги сильные, загорелые, мускулистые, покрытые волосками, выгоревшими на солнце. Подошел официант, и Хардахи объявил об исключительности фирменного пунша, так что я заказал порцию без сахара, а он попросил повторить.

– Выиграли партию?

– Секрет выигрыша в парной игре заключается в тщательном подборе и обучении своего партнера. Мой – вон тот блондин. Он сделан из сыромятной кожи и стальных пружин, а внутри у него явно спрятаны баллоны с кислородом. Благодаря ему мое имя сверкает на старых кубках, как новенькое, а все прочие игроки ненавидят меня.

– Победителей все ненавидят.

– Мистер Макги, после нашей беседы я собрал воедино клочки и обрывки имевшейся у меня информации относительно Тома Пайка. Субъективное резюме таково. Энергичен, с немалым финансовым воображением и огромной пробивной силой. Обладает личным обаянием и магнетизмом. Многие горячо и неистово ему преданы, те, кто время от времени работали в его команде или так или иначе был” с ней связаны, преуспели и ни о чем не жалеют. По их мнению, он не способен на ошибку. У него качества и таланты прирожденного предпринимателя, а именно проворство, уклончивость, очень чуткий нюх, равно как и природный талант продавца. Время от времени кое-кто неизбежно встает на пути его сделок, оказывается побитым, с готовностью объявляет себя обманутым и открыто его ненавидит. Мне не известно ни об одном успешно возбужденном против него юридическом деле. Как вы заметили, победителей все ненавидят. Не стоит смешивать хитрость, ошибки в руководстве и оппортунизм с противозаконностью. Не припомню ни одного человека, кто знал бы Тома и был бы к нему равнодушен. Он вызывает прямо противоположные чувства. Я предполагаю следующее. Если б он знал о предсмертном письме своей тещи, написанном вам, и считал содержащуюся в нем информацию для себя полезной, то явился бы к вам, и раньше или позже вы обнаружили бы, что рассказали или показали все, что его интересует.

– Как он добился бы этого?

– Изучив вас и ваши желания, а затем исполнив их так, чтобы вы преисполнились благодарности. Все, что вы пожелали бы, – деньги, волнующие события, любые сведения, – что угодно. Если бы ему что-то потребовалось, он, на мой взгляд, сначала попробовал бы добиться этого по-своему.

– А если бы не получилось?

– Возможно, дал бы поручение одному из страстно жаждущих оказать ему услугу, в чем бы она ни заключалась.

– А ведь вам он не нравится. Адвокат надул губы.

– Нет. Думаю, Том мне нравится. Только я не стал бы завязывать с ним деловых отношений. Это наверняка принесло бы мне выгоду, как и многим другим, но люди его круга оказываются как бы.., безликими. Императив любой спекуляции – строжайшая секретность. Кажется, они становятся очень.., смирными… Нет, не точно. Замкнутыми… Скрытничают, несколько покровительственно относятся ко всему остальному миру – будто к стаду, которое приносит им доход. Я, наверно, не стадное животное, мистер Макги. И никогда таковым не стану, даже если это хороший способ набить кошелек.

– Если это не Пайк и не один из его обожателей, тогда кто и зачем нанес мне визит?

– Мое единственное суждение на эту тему заключается в том, что я ни черта не понимаю.

– Ну, если кто-то искал нечто, по его мнению, принадлежащее мне и настолько нуждался в этом, что пошел на риск быть случайно замеченным в дверях номера, он обязательно захочет обыскать мои карманы.

– Если то, что он ищет, может в них поместиться.

– Пожалуй, пошатаюсь вокруг, закину пару крючков.

– Не пропадайте.

– Конечно.

***

Я поехал назад в “Воини-Лодж”, съел фирменный псевдогавайский обед, потом прошел из столовой в коктейль-холл и встал у бара. Дела шли весьма вяло. В большом подсвеченном бассейне плескалось несколько юных супружеских пар. Стойка бара представляла собой половинку треугольника, и на последнем табурете у стены под выставкой древнего псевдогавайского оружия я заметил одинокую девушку. На ней был пышный золотисто-рыжий парик, в котором тонуло хорошенькое личико с довольно острыми чертами. Белое платье, в отличие от парика, свидетельствовало о хорошем вкусе. Глаза были сильно накрашены, на одной руке болталось большое количество золотых цепочек-браслетов. Она курила сигарету в длинном бело-золотом мундштуке, размеренными глотками пила из бокала какое-то красное вино со льдом, столь же сознательно медленно и подконтрольно, как затягивалась сигаретой.

Я заметил ее потому, что ей хотелось этого. Любопытно, ибо, по моей оценке, мотель не привечал охотниц на мужчин. Вдобавок, явно одевшись и приготовившись к этой роли, она действовала неумело и неискусно. Профессионалки обычно сами делают выбор, бросая долгий пренебрежительно-дерзкий и вызывающий взгляд широко открытых глаз, а потом, соответственно, предоставляют избраннику право на следующий шаг. Есть веселые девочки, которые болтают с барменом так громко, чтобы слова донеслись до ушей жертвы: “Господи, Чарли, я ведь всегда говорю, не пришел парень – черт с ним. Не собираюсь глаза проплакивать! Налей-ка мне еще того же самого”. Притворные жеманницы робко бросают в сторону испытующий полустыдливый взгляд и быстро отворачиваются, как робкие оленята. Существует проблемный подход: озабоченный, хмурый взгляд, приглашающий взмах рукой намеченной добыче, небольшой мрачный спектакль: “Простите, мистер, не сочтите меня свихнувшейся, подружка попросила меня прийти сюда вместо нее на свидание с парнем, и я хотела спросить, вы не Джордж Уилсон?” Или: “Мистер, не окажете ли жуткую услугу? Я должна здесь дождаться телефонного звонка, а ко мне пристал какой-то псих и обещал вернуться, так не присядете ли вы рядом, чтобы он мне не надоедал?"

Но эта не прибегала к рутинным процедурам. Изредка окидывала меня заинтригованно-неопределенными взглядами. Я счел ее обычной заскучавшей молодой супругой, которая, вооружившись противозачаточными таблетками, пошла на поиски приключений, пока муженек в Атланте в очередной чертовой командировке. Интересно, как она выкрутится, если я ей не помогу.

Вот что она сделала: встала и направилась в женский туалет. Проходя позади меня, обронила зажигалку. Та звякнула об кафель и скользнула к моей ноге. Я шагнул назад, чтобы наклониться ее поднять, но при этом наступил каблуком на ногу в сандалии. Вовремя спохватился, не обрушился всем своим весом, но все-таки наступил так твердо, что девушка завизжала от боли. Я обернулся, забормотал извинения, а она согнулась со стоном: “О Боже!” Потом мы, одновременно нагнувшись, столкнулись, солидно, болезненно, костью в кость, до того сильно, что в глазах у нее помутилось, колени ослабли. Я схватил ее за плечи, осторожно подвел, прислонил к стойке бара.

– Теперь я наклонюсь и подниму зажигалку.

– Пожалуйста, – тихо проговорила она, ухватилась за край стойки, повесила голову и закрыла глаза.

Я вытер зажигалку бумажной салфеткой, лежавшей под моим бокалом, и положил перед ней.

– Как вы?

– Кажется, ничего. Пальцы почти минуту совсем не болят. Она выпрямилась, взяла зажигалку со стойки, обошла меня далеко стороной и зашагала к туалету. Я кивнул бармену:

– Любительница, желающая провести ночь?

– Для меня новенькая, сэр. Так или иначе, вы обратили внимание друг на друга.

– Какие здесь правила?

– Мне говорят: Джейк, смотри сам.

– Так что вы мне скажете?

– Ну.., как насчет счастливого пути?

– Что она делала до моего появления, Джейк?

– Двое пытались ее подцепить, да она их такой холодной водой окатила, что я решил, будто эта тут не по тому делу, то есть пока не положила на вас глаз.

– Живет в мотеле?

– Не знаю. По-моему, нет, но не уверен. Услышав постукивание каблучков по кафелю, я улыбнулся ей и сказал:

– У меня есть целебный пластырь. Для сломанных пальцев, сотрясений, порезов.

Она остановилась и глянула на меня, склонив головку:

– Я уж думала, грузовик на меня наехал, да не заметила номеров. Пожалуй, соглашусь на кое-какое лекарство. Со льдом, пожалуйста.

Я пошел за ней следом, пододвинул стул, попросил Джейка подать то же самое на двоих, подмигнув ему дальним от нее глазом. Ритуальное знакомство – только по именам: Трев и Пенни. Ритуальное рукопожатие. Рука у нее была очень маленькая и тонкая, хороший костяк, пальцы длинные. Легкие следы веснушек на носу и на скулах. Духи слишком мускусные для нее, слишком щедро налитые. Никаких признаков снятого с безымянного пальца кольца – ни вмятины, ни бледной полоски.

На первом уровне шла небрежная болтовня, на втором началось вдумчивое, чувственное общение. Влажный взгляд леди. Более непосредственно обращаясь ко мне, она поворачивается, и к моей лодыжке прижимается круглое колено. Губы приоткрываются, увлажняются кончиком языка. Только двигалась она очень резко, излишне суетилась с сигаретами, сумочкой, зажигалкой, бокалом. Составляющие не сочетались с конкретной личностью. Кричаще заметный парик, макияж и духи, чего никак не скажешь о платье, маникюре и дикции.

Итак, Трев прибыл в город повидаться с субъектом, заинтересованном в инвестициях в маленькую компанию под названием “Флотационная ассоциация”, а Пенни – секретарь-регистратор в кабинете врача. Трев не женат. Пенни год была замужем четыре года назад, но ничего не вышло. Лето выдалось безусловно дождливым, и осень тоже. Чересчур высокая влажность. А у Саймона и Гарфанкеля[9] самое главное – слова к песням, пра-авда? Когда одновременно читаешь стихи на обложке пластинки и слушаешь запись, в самом деле балдеешь, особенно эта вещь про молчание. Ты не думаешь, только честно, Трев, что, когда кому-нибудь до знакомства нравится одно и то же, одно и то же доставляет удовольствие, получается все равно, что они знают друг друга давным-давно. И не часто выпадает шанс просто поговорить. Почему-то люди не общаются больше, каждый бродит вроде как недосягаемый и одинокий.

Я покончил с игрой в шарады и повел ее, подхватив под локоть. Она вслух громко раздумывала, не пойти ли куда-нибудь в другое место, по той или иной причине отвергая одно за другим по мере упоминания, я привел ее в темный альков близ гудящего центрального кондиционера, после внезапного изумленного онемения и инстинктивного сопротивления она несколько нерешительно подставила губы. В поцелуе присутствовала чуть наигранная живость, но вкус был превосходный. Потом разрешила увлечь себя к 109-му номеру и ввести, пыталась держаться развязно, отчего голос стал слишком резким и напряженным:

– Джин? Твой любимый напиток, да? Я тоже его обожаю, но не люблю пить на публике. Становлюсь дико счастлива, начинаю шуметь и так далее. Но ведь мы можем выпить немножечко, правда, милый?

На дне ведерка в воде от растаявшего льда плавала горстка кубиков. Она решила свой тоже не разбавлять. Мы чокнулись, она с улыбкой захлопала длинными пластиковыми ресницами. Отхлебнула глоточек, достойный колибри, села, поставила бокал на ковер, сбросила левую туфлю, нежно погладила посиневшие пальцы.

Я подержал во рту “Плимут”. Становлюсь дегустатором, когда нравится вкус. Но было в нем что-то не то, до такой степени, что я убедился в справедливости подозрений. Нехорошая Пенни. Сделав вид, что отхлебываю еще, выпустил первый глоток обратно в стакан. Во рту слегка покалывало, присутствовал вяжущий вкус с легким привкусом пыли.

Извинившись, пошел в ванную, закрыл за собой дверь, вылил джин в полотенце, чтобы сберечь лед. Сполоснул лед и стакан, налил воды. Спустил в унитазе воду, постоял несколько минут, стараясь перед возвращением разгадать план операции. К откупоренной бутылке “Плимута” она не приближалась, по крайней мере при нынешнем посещении номера.

Значит, она или кто-то из ее знакомых заранее провели медикаментозную процедуру. Потом она пришла убедиться, что я выпил, и в случае необходимости снять с двери цепочку, если предположить наличие сообщника. Вдобавок, чтобы не рисковать, отправив человека туда, откуда он может и не вернуться, полезно быть на месте и удостовериться в произведенном эффекте.

Вернувшись, я заметил, что ее бокал пуст на две трети. Предположительно вылит в растаявшую воду. Она сбросила обе туфли и села, скрестив ноги. Подол белого платья задрался до середины бедер. Маленькая, с длинной талией. Ноги можно было б назвать толстыми, если бы не красивая форма.

– Я что, одна буду пить? – спросила она, надув губки.

– Никогда не соревнуйся с хлебателем, – предупредил я, осушил стакан воды и пошел к стойке, где стояла бутылка и лед. – Я успею проглотить еще одну порцию, пока ты прикончишь ничтожный остаток своего джина, ангел.

Она поспешно подскочила сзади, обвила меня руками.

– Милый, давай не будем слишком много пить, а? Знаешь, можно кое-что испортить. По-моему, мы оба выпили.., в самый раз.

Полезная подсказка. Если ее встревожила мысль, что я выпью две порции, – значит, средство действует быстро. Но прежде чем притвориться уснувшим, я признал необходимым преподать небольшой урок. Поэтому не стал наливать, повернулся и начал хихикать и лапать ее. Без туфель она была очень маленькой. Старалась отвечать, пока я не нащупал на шее “молнию”, одним рывком расстегнув платье до самого копчика. Тихо посмеиваясь, стянул его с плеч, она заволновалась, задергалась, стала отскакивать и бороться, приговаривая: “Нет, нет, милый! Давай… Ой! Не спеши… Ой! Пожалуйста…” Я сдернул рукава, пресекая сопротивление. На ней был бледно-желтый лифчик с белыми кружевами.

– Ты порвешь… Подожди… Нет, не надо! Я нащупал застежку, подцепил ногтем, та отскочила, слетели бретельки.

– Нет! Черт! Ой! Пожалуйста!

Она выпростала из рукава одну руку, попыталась натянуть платье, но в этот момент я сдернул другой рукав, стиснул одной рукой оба ее запястья, другой схватил за талию, приподнял, чуть встряхнул, по-прежнему хихикая. Платье с лифчиком соскользнули, упав на пол, я перевернул ее в воздухе, одной рукой держа плечи, другой под коленки, с дурацким смехом бросил на кровать. Она молча боролась, смертельно серьезно, удерживая желтенькие, в тон, трусики. Я в конце концов сжалился, застонал как мог глуше, тяжело рухнул грудью на ее крепкие трепещущие бедра.

Тяжело дыша, она столкнула меня:

– Эй! Проснись!

Я не шевельнулся. Она больно, с вывертом, ущипнула под ухом, потом рванула к себе мою руку, нащупала пульс. Удостоверившись, оттолкнула меня, высвободила свои ноги, кряхтя от усилий. Глаза мои были закрыты. Заколыхалась кровать, через несколько секунд послышался тихий щелчок застежки лифчика, вскоре почти неслышное жужжание нейлоновой “молнии”, застегнутой в три приема, потом легкие шаги – я понял, что она снова обулась.

Сняла телефон с полочки у кровати, набрала городской коммутатор и нужный номер. Несколько секунд обождав, проговорила: “Порядок” – и положила трубку. Щелчок зажигалки. Усталый вдох. Запах табачного дыма. Дальнейшие звуки уведомили меня, что она отперла дверь, возможно, оставила приоткрытой для получившего сообщение о полном порядке в номере 109. Край кровати врезался мне в нижнюю часть живота.

Ноги были на ковре.

– Давай! – прошептала она. – Давай, Рик, дорогой. От телефонного звонка до визита прошло шесть-семь минут. За дверью мужской голос, мягкий и приглушенный, спросил:

– Все о'кей, детка?

– Никаких проблем.

– Отличная работа. Я просто с ужасом думал, как ты пойдешь к нему в номер. Боялся, вдруг он решит не пить. С виду такой здоровенный и сильный сукин сын, даже жутко подумать…

– Так же жутко, как мне представлять, что ты каждую ночь спишь со своей драгоценной женой Дженис, милый? – едко перебила она.

– Ты же знаешь причину.

– Да ну?

– Нет времени открывать ту же самую чертову старую банку с червями. Пенни. Давай лучше посмотрим, что тут у нас выйдет.

Он вцепился в ремень и стащил меня с кровати. Я полностью расслабился, позволяя себя ворочать, оказался в конце концов на боку с согнутыми коленями, щекой на колючем ворсе ковра. Он толкнул меня в плечо, и я медленно перекатился на спину, потом снова перевернул меня лицом вниз. Я почувствовал, как он вытаскивает из кармана брюк бумажник, отчетливо услышал, как сел на кровать. Судя по всему, крупный. Физически сильный. Голос молодой.

– Что-нибудь есть? – спросила она.

– Тут нет. А в пиджачных карманах?

– Только вон то барахло. Ничего.

– Посмотрю еще в карманах брюк.

– Может быть, что-то.., в белье, в ботинках?

– Не знаю. Если не найдем ничего, то проверю. Не нравится мне, что у этого сукина сына так мало обычной белиберды.

– Что ты хочешь сказать, дорогой?

– Обычные люди носят при себе бумаги. Записную книжку, памятки, адреса, письма, всякую ерунду. У Макги документы на взятую напрокат машину, билет на самолет до Лодердейла, ключи, водительские права, полдюжины кредиток и.., чуть больше восьмисот наличными. Вот. Возьми две по пятьдесят.

– Не надо мне этих денег!

– Надо, чтобы, он думал, будто его обокрали. Бери, черт возьми!

– Ладно. Только не понимаю, почему он должен думать…

– Не знаю, что нас ждет – выигрыш, проигрыш или ничья, в любом случае перевернем к чертям постель вверх дном, вымажем подушку помадой, обольем его твоими духами, разденем и оставим в постели. А остаток в бутылке выльем в унитаз.

– Ладно. Только, знаешь, он не похож на того, кто…

– Пенни, ради Бога!

– Ладно. Извини.

– Мы знаем, что тот был крупным мужчиной. Знаем, что не из нашего города. Знаем, что он приходил на встречу с Пайком.

Он обшарил остальные карманы. Потом она напомнила про карманы рубашки. Он опять перевернул меня на спину. Она стояла рядом. Я чуть-чуть приоткрыл глаза, только чтобы различить очертания и оценить расстояние до его наклонившейся надо мной головы, нанес крепкий удар сбоку в горло кулаком правой руки, одновременно перекатившись влево для соответствующего размаха, потом выбросил ноги, описав ими по полу широкую дугу, зацепил ее прямо под щиколотки, и она плашмя рухнула на спину с очень громким для девушки таких размеров стуком. Ее приятель перевернулся на спину, встал на колени, вскочил одновременно со мной, издавая сдавленные булькающие звуки, выпучив глаза и открыв рот. Песочные волосы, мощная шея, плечи и челюсти. Похож на линейного игрока из колледже кой команды, набравшего шесть лет спустя двадцать фунтов и сильно утратившего крепость.

Однако, повернувшись спиной к стене, он откуда-то выхватил весьма эффектный на вид вороненый револьвер и нацелился мне в живот. Я резко замер, осторожно шагнул назад, поднял руки и проговорил:

– Ну-ну, полегче. Полегче, приятель. Он закашлялся, задохнулся, помассировал горло, заговорил резким, болезненным шепотом:

– Назад, сядь на край кровати, умник. Положи обе руки на шею.

Я послушался, медленно и осторожно. Пенни еще лежала ничком на полу, с каждым вздохом издавая ужасные звуки. Колени согнуты, сжатые кулаки прижаты к груди. Падение полностью вышибло из нее дух.

Он подошел, посмотрел, и она задышала полегче. Он протянул руку, чтобы помочь сесть, но она яростно затрясла головой, не способная в данный момент ни на что больше. Подтянув к себе ноги, ткнулась лбом в колени.

– Ты говорила, на два часа, – прошептал он. – Или на три.

– Он.., наверно, невосприимчивый. Получил.., лошадиную дозу.

Не сводя с меня глаз, он пододвинул простой стул, поставил футах в пяти от меня спинкой ко мне. Сел верхом, положил на спинку короткое дуло, нацеленное мне прямо в грудь.

– Немножко поговорим, умник.

– О чем? О вашем вшивом спектакле? У меня восемь сотен, возьми их. Бери на здоровье. И проваливай.

Она встала, шагнула и снова едва не упала. С искаженным от боли лицом доковыляла до изголовья кровати и простонала:

– Коленка… – У нее выдался неудачный вечер.

– Немножко поговорим о докторе Стюарте Шермане, умник. Я нахмурился в абсолютно искреннем изумлении:

– Никогда в жизни не слышал о нем. Если это какой-нибудь вариант мошенничества, ты чересчур усложнил дело, приятель.

– А еще поговорим о твоем решении наехать на Тома Пайка. Скажешь, будто не виделся с ним сегодня?

– Я приехал навестить Мори и Бидди, дочерей Майка Пирсона, моего друга, который умер пять.., почти шесть лет назад, и тебя это дело совсем не касается.

На миг в его взгляде мелькнула растерянность. Но мне требовалось более существенное преимущество, и, помня об их небольшой весьма интимной ссоре, помня ее заявление, что со мной не было никаких проблем, я придумал дьявольский способ исправить дело.

– Я уже сказал, бери восемь сотен и проваливай. Девчонка у тебя хорошая, если цена восемь сотен, плачу, хоть она того и не стоит.

– Ну-ка, не умничай, – предупредил он, вновь обретя голос. – Парень, умничать я собираюсь в последнюю очередь. У меня голова раскалывается от той дряни, которую она сыпанула в спиртное. Мы немножечко покувыркались, да ее это не успокоило, она захотела отправиться в какой-то салун. Сказала, потом вернемся. Ну, я стал одеваться, а ей захотелось выпить. Налил два стакана, свой выпил, вижу, она одевается и как-то странно на меня смотрит. Больше ничего не видел, просто стало темно.

– Он все врет! Не было ничего подобного, милый! Я удивленно вздернул брови, прикинулся, будто до меня медленно начало доходить, и кивнул:

– О'кей. Если она твоя, парень, стало быть, я все выдумал и не было ничего подобного. Ничего не было.

Безобразно кривя рот, не сводя с меня пристальных глаз, он набросился на нее:

– Ты ведь не рассчитывала, что он очнется? Не рассчитывала, что расскажет? Слегка развлекаешься на стороне, крошка?

– Прошу тебя! – взмолилась она. – Пожалуйста, не верь. Он старается…

– Я стараюсь быть вежливым и любезным, – вставил я. – Ничего не было. Годится, Пенни?

– Прекрати! – закричала она.

– Возможно, единственный способ не дать мне пустить в ход револьвер – доказать, что было. Расскажи что-нибудь, чего ты иначе не мог бы знать, умник.

– Светло-желтые лифчик и трусики с белыми кружевами. Вверху на грудях очень слабые, маленькие, но многочисленные веснушки. Коричневое родимое пятно размером, наверно, чуть меньше десяти центов на два дюйма ниже левого соска, ближе к середине, как часовая стрелка на цифре семь. А когда она кончила, назвала меня Риком. Если ты не Рик, совсем плохи твои дела.

Кровь схлынула с его лица. Он не просто перевел на нее взгляд, но и голову повернул.

Она задохнулась и взвизгнула по-щенячьи:

– Да он это увидел, когда… Я… Он…

– Ах ты, сучка дешевая, – выпалил он срывающимся голосом. – Грязная нетерпеливая шлюха. Ты…

К этому моменту он отвернулся настолько, что я смог застать его врасплох, вложив в удар массу энергии, надежды, тревоги, так как со спинки стула торчало крошечное дуло. Ударил так сильно, что онемели пальцы, так сильно, что выбил оружие. Револьвер взлетел над его головой, ударился в стену, отскочил, закрутился на ковре. Он быстро среагировал, бросился, даже достал его, но я уже пришел в движение, изготовился, правильно развернулся, нашел хорошую точку опоры и всадил правый кулак в самый центр треугольника, образованного горизонталью ремня и двумя нисходящими кривыми грудной клетки. Он испустил громкое “уф-ф-ф”, звучно сел на пол футах в четырех от того места, где стоял, закатил глаза, повалился, как “Рэггеди Энди”[10]. Я подхватил револьвер, опустился рядом на колени, проверил сердце и дыхание. Выделившееся от ощущения опасности большое-пребольшое количество адреналина ускорило мою реакцию, а в том месте, когда я вломил ему, находится важный нервный узел, так что нервная система могла получить шок вплоть до остановки дыхания и фибрилляции сердечной мышцы.

Уловив краем глаза движение, я поймал девушку в тот самый миг, когда она протягивала руку к двери. Швырнул назад в комнату, забыв про ее больное колено. Она упала, покатилась, попыталась встать, легла, скорчившись, на пол, тихо, глухо, безнадежно всхлипывая.

Рик был чересчур опасным противником, чтобы с ним можно было валять дурака, поэтому я нашел пару проволочных вешалок, оставшихся в шкафу вместе с деревянными, вставленными в мерзкие металлические щелки, чтоб их не украли. Распрямив одну, схватил левой рукой его оба запястья, придержал конец проволоки большим пальцем и быстро крепко закрутил руки проволокой, насколько хватило длины, согнул оба конца и заправил внутрь. Чертовски эффективное приспособление. И времени на изготовление много не требуется.

Подошел к девушке, поднял, посадил на край кровати. Она села, хныча, как слабоумный ребенок, а я присел и осмотрел колено, крепкое, хорошей формы, начинавшее распухать изнутри, прямо под чашечкой.

– Я л-люблю его, – выдавила она. – Это.., гадость.., ужасная мерзость… Вранье, жуткое, гадкое…

Я подобрал свалившийся с нее парик. Она оказалась песочно-рыжей, с небрежной короткой стрижкой. Лицо стало пропорциональнее без парика, но накрашенные глаза, особенно при растекшейся по щекам туши, выглядели смехотворно.

– Гнусно.., гнусно.., гнусно… – стонала она.

– Однако в обыске и в моем отравлении нет ничего гнусного и поганого? Пойди смой всю дрянь с мордочки, девушка. Вдобавок, если я соврал, то, может быть, оказал тебе неплохую услугу. Он никогда не бросит Дженис и не женится на тебе.

Встав с моей помощью, она захромала в ванную, внезапно замерла, неподвижно, потом оглянулась и вытаращила на меня глаза:

– М-мы говорили про Джен… Дженис ср…сразу после его прихода! Так ты.., просто прикидывался… Все время знал?

– Пойди умой грязную мордашку, детка.

Когда она закрыла за собой дверь, я опустошил карманы Рика, разложил найденное на столе и стал рассматривать на свету.

Документы ошеломили и насторожили меня. Я оглушил и связал Ричарда Хейслоу Холтона, адвоката, члена окружного комитета Демократической партии, почетного шерифа Флориды, бывшего президента Молодежной торговой палаты, обладателя массы кредитных карточек, члена практически каждой организации, от Союза защиты гражданских свобод до клуба “На службе общества”, от “Клуба куотербэков” до Лиги футбольных фанатов, от Симфонической ассоциации до Ассоциации прокуроров.

При нем были цветные фотографии стройной темноволосой улыбающейся женщины и двух мальчиков разного возраста, одному около года, другому лет шесть. Не следует без особой надобности раздражать любого члена любой местной силовой структуры, занимающего в ней солидное положение. У меня было предчувствие, что очнется он в крайней степени раздражения.

Пенни вышла из ванной с чисто вымытым лицом. Она отклеила длинные черные ресницы и где-то бросила. Плакать перестала, но пребывала в трагическом и унылом состоянии.

Как раз в этот миг господин адвокат издал стон и попробовал сесть. Считая полезным произвести на обоих небольшое, но незабываемое впечатление, я подошел, схватил его, вздернул и бросил в черное кресло. Будучи крупным, мясистым, он испытывал потрясение и изумление. Я, конечно, проделал все это без всяких усилий. В результате заныли задние зубы, расплющились позвонки, руки выскочили из суставов, образовалась двойная грыжа, но, Богом клянусь, я справился без заметных усилий.

– Вот теперь можно мило беседовать, – заключил я.

– ., твою …, в!.. – отвечал он.

Я дружелюбно улыбнулся:

– Может, мне позвонить миссис Холтон, предложить ей прийти составить нам компанию? Может, она нам поможет разговориться?

И мы мило побеседовали.

Глава 8

Оказалось, что мисс Пенни Верц была преданной и старательной медсестрой в кабинете некоего доктора Стюарта Шермана, который вел общую медицинскую практику, но имел и особые интересы, нередко склонявшие его к пренебрежению основной работой.

В начале июня, три месяца назад, доктор Шерман пришел в кабинет субботним вечером. Пенни знала, что он спешит привести в порядок записки для завершения наброска статьи о применении искусственного сна в лечении зависимости от барбитуратов.

Доктор, вдовец лет пятидесяти пяти, имевший живущих в других штатах взрослых женатых детей, жил один в небольшой квартире. Некоторые исследования проводил там, остальные – в задней комнатке при своем небольшом кабинете. Тело обнаружили только после прихода на службу Пенни в обычное время, в десять утра, в понедельник.

Оно лежало на столе в процедурной, с закатанным на левой руке рукавом белой рубашки. Резиновый жгут, который, видимо, перетягивал левую руку над локтем, чтобы легче было попасть в вену, был распущен, но остался на месте, придавленный рукой. На столе стоял пустой пузырек и пустой шприц с иглой для инъекций. И в маленьком пузырьке с резиновой пробкой, и в шприце присутствовали следы морфина. Сейф с наркотическими препаратами был открыт. Ключ лежал у доктора в кармане. На шприце и на пузырьке обнаружили его фрагментарные отпечатки. За пустым пузырьком валялся кусочек хирургической ваты со следами крови, растворенными в спирте. Проведенное окружным медицинским экспертом вскрытие показало, что смерть, с достоверной медицинской определенностью, наступила от сильной передозировки морфина. По свидетельству Пенни, ничего больше из сейфа с наркотиками не пропало, равно как и из других запасов лекарств, используемых для лечения пациентов. Она не могла лишь сказать, исчезло ли что-нибудь из задней комнатки, где хранились препараты, специально заказанные доктором Шерманом для экспериментальной работы.

Входную дверь отперла Пенни, придя на работу.

К тому времени я уже развязал Рика Холтона. Он вел себя гораздо лучше, а проволочные путы причиняют боль.

– Одно время, – рассказывал он, – я был помощником генерального прокурора здесь, в округе Кортни. Вышло так, что генеральному прокурору достался целый судебный округ из пяти административных округов, поэтому он поставил в каждом помощника прокурора. Должность выборная. Я решил больше не баллотироваться. Государственный прокурор сейчас тот же самый, Бен Гаффнер. Я, как только услышал о предположительном самоубийстве Стью Шермана, в тот же день сказал Бену, что просто никогда этому не поверю. Ну, черт возьми, сделали аутопсию, шериф Тарк провел расследование, передал дело Гаффнеру, и Бен объявил: мол, ничто в мире не заставит его себя выставить полной задницей, пытаясь представить Большому жюри присяжных что-нибудь, кроме самоубийства, которое, по его мнению, и произошло.

– Доктор не мог покончить с собой! – вставила Пенни.

– и я так же думал, – подтвердил Рик. – Поэтому после закрытия дела решил потратить свободное время на расследование. Бен дал неофициальное благословение. Когда я впервые расспрашивал Пенни, выяснилось, что у нее точно такое же мнение.

Значит, вот каким образом начался их роман. Из услышанного во время притворной отключки я понял, что был он несладким. А сейчас они очень натянуто друг с другом держались, затаив приятное чувство обиды.

Считая натянутость их отношений помехой в общении со мной, я решил снять их с крючка и сказал Холтону, что, почуяв неладное по вкусу джина, хотел заставить ее хорошенько струхнуть и, возможно, внушить, как опасно порой выдавать себя за проститутку. А для этого стащил платье и лифчик.

– Она здорово сопротивлялась, – добавил я. Он несколько повеселел:

– Ясно. Значит, вы меня заставили разозлиться до чертиков, чтобы я отвлекся от вас. Неплохо, Макги.

– Будь мне известно о вашей принадлежности к адвокатуре и членстве во всех клубах города, я не стал бы на вас набрасываться. Только выхода не было, а калибр у вас очень опасный. Но почему вы пришли ко мне? Я уже говорил, что никогда даже не слышал про доктора.

И он изложил обобщенные результаты расследования, демонстрируя методичность и профессиональное знание правил дачи свидетельских показаний. С помощью Пенни он нашел двух человек, видевших, как в субботу из кабинета доктора Шермана поздно вечером выходил очень высокий мужчина. По словам одного, в одиннадцать тридцать. По словам другого, вскоре после полуночи. Пенни знала, что доктор, работая над исследовательским проектом, не отвечает на телефонные звонки. Автоответчик в тот вечер не зарегистрировал никаких звонков. Один из свидетелей заметил, что мужчина сел в стоявшую поперек улицы темно-синюю или черную машину, с виду новую, и уехал. Свидетелю показалось, что номера на машине флоридские, но число перед дефисом однозначное, а не двузначное, как полагается в округе Кортни. Рик собрал показания и занес в свое личное досье.

– А при чем здесь Том Пайк? – спросил я.

– Я искал мотив. Пару раз слышал, будто Стью умер в дьявольски неподходящий для Тома момент, мол, из-за этого он может здорово погореть на некоторых своих сделках, и думаю, не прикончил ли кто-нибудь доктора, просто чтобы напакостить Тому. Понимаете, Шерман был семейным врачом Пайков, и, когда Том два года назад открыл “Девелопмент анлимитед”, Стью вложил туда много денег. Он всегда хорошо зарабатывал вдобавок к оставленному женой после ее смерти три года назад. Том дал Стью и другим участникам первых сделок несколько замечательных шансов. Прибыль поистине фантастическая. Деньги всегда хороший мотив. Поэтому я долго беседовал с Томом. Сначала он мне ничего не хотел говорить, заявлял, что все отлично. А как понял, к чему я клоню, страшно забеспокоился и раскололся. Доктору полностью принадлежали три больших участка земли к востоку от города. Том работал над четвертой сделкой, и Стью предварительно договорился занять в банке крупную сумму, предложив в качестве обеспечения свои первые три участка. Заручившись согласием банка, Том пошел дальше и сколотил группу для четвертой сделки. Теперь он не только попал в суровый переплет с этой сделкой, но вдобавок из-за налога на недвижимость вмешалось налоговое управление, заморозило собственность доктора на три других участка и фактически может издать приказ об их продаже ради уплаты этого налога. По словам Тома, Шерман не мог выбрать более неудачный момент – не только в смысле спасения собственной недвижимости, но и в смысле возможных последствий для остальных участников всех четырех синдикатов. Сказал, придется влезть в долги, чтобы спасти все дело от полного развала.

– Полагаю, ему это удалось.

– Говорят, будто выкарабкался, но ему это дорого стоило. По правде сказать, сыновья Стью пытались принять против Тома какие-то меры, потому что осталось гораздо меньше, чем они думали. Однако юридических оснований не оказалось. Я спросил Тома, не мог ли кто-то убить доктора, чтобы погубить сделки. Эта мысль адски его потрясла. Сказал, можно было бы нескольких заподозрить в подобном желании, но они никак не могли знать, больно ли это его ударит. Согласился, что самоубийство доктора кажется весьма сомнительным, но других версий у него нет.

– И какой-то высокий мужчина поднажал на Тома?

– Странный случай, из тех, что могут иметь значение, а могут и не иметь. В конце августа Том снял с одного из своих счетов двадцать тысяч наличными. Многие сделки с недвижимостью оплачиваются наличными, так что тут нет ничего необычного. Сумма мне стала известна после осторожной проверки через одного приятеля уже после этого случая. Один мой партнер адвокат заказал ко дню рождения двенадцатилетнего сына большой рефлекторный телескоп, который по его просьбе доставили в офис, установил его там на треноге, направил из окна на торговую площадь в другом квартале и принялся забавляться, меняя линзы. Выбрал мощностью в двести сорок, то есть расстояние до всего, находившегося за двести сорок ярдов, оптически сокращалось до ярда. Сфокусировал телескоп на одинокой машине на пустом участке стоянки, а когда четко и ясно ее разглядел, обнаружил стоявшего возле нее Тома Пайка и полюбопытствовал, кого это Том поджидает. Тут подъехала другая машина, из нее вышел высокий мужчина, которого мой коллега, по его утверждению, никогда раньше не видел. Сильно загорелый, обветренный, в белой спортивной рубашке и в брюках цвета хаки. Том протянул незнакомцу коричневый конверт. Тот открыл его, вытащил пачку банкнотов, пересчитал большим пальцем. Мой партнер отлично видел достоинство купюр. Потом мужчина бросил коричневый конверт в свою машину, вынул белый конверт, отдал Пайку, а Том его так быстро спрятал, что мой партнер не совсем успел разглядеть. Он рассказал мне об этом через пару дней. Мы обсуждали дело о разводе, над которым работали, и он заметил, что хорошо бы воспользоваться телескопом, сообщив, как следил за Томом. Можно придумать кучу объяснений. Может, это расплата наличными засделку с землей для ранчо или для пастбища. Может, он покупал предварительную информацию у дорожного инженера. Но может быть, именно тот высокий мужчина был тем вечером в кабинете Стью и каким-то образом причастен к произошедшему.

– А на меня вы как вышли?

– Вчера вечером я был в баре с клиентом и увидел вас со свояченицей Тома. Она расплакалась, вы ее увели, я попросил у клиента разрешения на минуточку отлучиться, вышел, увидел, как вы открываете 109-й, взглянул на номера вашей машины, понял, что она прокатная. Узнал ваше имя у стойки администратора. Мой приятель полисмен, которому я даю работу в свободное время, сегодня сидел у вас на хвосте и позвонил мне, когда вы поехали к дому Пайка. Мы с ним здесь встретились, он проник в номер, а я стоял у внутреннего телефона, чтобы предупредить его, если вы слишком рано вернетесь. Он не нашел ничего интересного. Конечно, у меня нет никакого официального статуса. Даже если б и был, все равно из-за обыска навалились бы настоящие неприятности. И мы с Пенни придумали, что она постарается вас подцепить. Мой приятель полисмен упомянул об откупоренной бутылке. У Пенни было быстродействующее, по ее мнению, средство. Пока вы обедали, я подсыпал его в бутылку.

– Как вы попали в номер?

– Со служебным ключом моего приятеля копа. У него есть ключи всех крупных мотелей в округе. Я посмотрел на них:

– До чего ж вы старательные ребята! И чертовски глупые. А если б она меня не подцепила? Если бы я вернулся один и выпил всю бутылку?

– Я был в пяти минутах ходьбы отсюда. Она позвонила бы мне, и я по телефону вызвал бы вас из номера под любым предлогом. Она открыла бы дверь служебным ключом и вылила джин из бутылки или унесла.

– Понимаете, – тихо вставила она, – чтобы подействовало как следует, пришлось всыпать такую дозу, что она подавила бы симпатическую нервную систему и убила вас.

– Зачем Пайк отдал вам двадцать тысяч? – спросил Холтон.

– Абсолютно дилетантский вопрос, – хмыкнул я. – Я сегодня увидел его первый раз в жизни. Могу ли доказать это? Нет, сэр. Доказать не могу. Хочу ли попробовать доказать? Нет. Не стану трудиться. Вы желаете отыскать доказательства? Валяйте, Холтон. – Я крутнул барабан полицейского револьвера – обойма полная, – протянул ему оружие. – Может быть, доктор был славным малым. И сами вы, может быть, неплохие ребята. Медсестра и член множества клубов. Даже если отыщете настоящего убийцу доктора, он вполне может убить заодно вас обоих. К сожалению, вы насмотрелись телесериалов. Если б я убил доктора, то проломил бы вам головы, сунул в багажник машины, выбросил в подвернувшуюся сточную канаву и завалил глыбами известняка.

Он вспыхнул, встал и сунул револьвер за пояс.

– Мне не нужны поучения какого-то чертова лоботряса.

– Занимайтесь своими делами. Вступите еще в какой-нибудь клуб.

– Не дадите ли мне разрешение удалиться, мистер Макги?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия.

– Пошли, Пен.

– Отправляйся домой к Дженис, – сказала она. – Ты и так слишком часто уходишь по вечерам.

– Слушай, я виноват, что вышел из себя, когда он сказал…

– Очень уж ты охотно поверил, милый. Тебе попросту не терпелось поверить во что-то подобное, в какую-нибудь гадость. Думаешь, если сам шляешься, и любой другой делает то же самое. В любое время. Иди к черту, Рик. Ты злое, мерзкое существо с погаными мыслишками.

– Ты идешь со мной или нет?

– Спасибо, останусь здесь ненадолго.

– Либо идешь…

– Либо ты никогда меня не простишь, между нами все кончено и так далее. Ох, детка. А было ли что-нибудь между нами? Раз нет веры, то и вообще ничего нету. Прощай, милый Рики. Можешь всю дорогу домой к Дженис воображать всякую пакость, которая, по твоему мнению, творилась вот в этой постели.

Он развернулся, промаршировал к двери, яростно захлопнул ее за собой.

Она попыталась улыбнуться мне, но улыбка вышла поистине жуткой. Губы не слушались.

– Надеюсь, не возражаете.., надеюсь, мне можно… – И тут рот раскрылся, она вскочила и с криком:

– Ох! А-а-а… У-у-у… – захромала в ванную.

Форт-Кортни приятное место, если ничего не иметь против бегающих в твою ванную плачущих женщин, ровно половина из которых хромые. Я выплеснул воду из ведерка для льда, насыпал из морозильника кубики. Хотел было выплеснуть и отравленный джин, потом передумал, завинтил крышку, поставил бутылку в темный угол стенного шкафа. Вытащил чистый стакан, откупорил вторую бутылку “Плимута” и налил себе. Когда она наконец вышла – ослабевшая, маленькая, подавленная, – предложил выпить.

– Спасибо, пожалуй, нет. Я лучше пойду.

– У тебя здесь машина?

– Нет. Меня Рик подбросил. Моя машина дома. Могу от администратора вызвать по телефону такси.

– Сядь на минутку, пока я допью. А потом отвезу домой.

– О'кей. – Она вытащила из своей сумочки сигареты и закурила. Подняла двумя пальцами пышный светло-рыжий парик, как огромное дохлое насекомое, бросила его на стол. – Пятнадцать девяносто восемь плюс налог, чтобы смахивать на секс-бомбу.

– Вышло неплохо.

– Бросьте. У меня веснушки, волосы как солома, короткие толстые ноги и большой зад. Вдобавок я неуклюжая. Вечно натыкаюсь на всякие предметы. И на людей. Вот уж повезло старушке нарваться на Рика Холтона. – Она поколебалась. – Ничего, если я передумаю насчет выпивки?

Я достал последний чистый стакан, налил, она взяла его, понесла к креслу.

– Спасибо. Хотя с какой стати вам оказывать мне услуги? После всего, что я с вами хотела проделать.

– Синдром вины. Я испортил ваш роман.

Она нахмурилась:

– Это больно. Я знаю. Когда ввязывалась, то знала, что будет больно. На самом деле вы ничего не испортили. Просто немножко ускорили конец. У него уже возникало желание с этим покончить. Искал крупную, серьезную причину. Господи, вы совершенно взбесили его!

– Я, по-моему, тоже немножко взбесился. Никак не мог понять ваших планов, пока не смошенничал. Она смотрела в стакан.

– Знаете что? Наверно, мне надо мертвецки напиться. У меня и от этого уж во рту онемело, так что много не понадобится.

– Будь как дома. Только не пой. – Я потянулся за ее стаканом, а она махнула рукой и пошла наливать сама.

– Ты точно не возражаешь, Макги? Пьяные женщины – настоящий кошмар. Я на станции “Скорой” работала и насмотрелась.

– Скажи, почему оба вы так уверены, что доктор не покончил с собой?

– Идеально здоровый, любил свою работу, исследования.

Энтузиаст, как дитя малое. И я знаю, как он относился к попыткам самоубийства. Ну, например, к случаям с женой Тома. Это просто его ошарашивало. У него в голове не укладывалось, как может человек лишить себя жизни.

– Он ею занимался?

– Оба раза. Причем обе попытки чуть не удались. Если б Том не подоспел, удались бы. Когда он не смог ее добудиться, позвонил доктору, тот велел быстро везти ее в реанимацию. Встретил их там, выкачал всю дрянь, дал стимуляторы, они стали водить ее, шлепали по щекам, не давали заснуть, пока опасность не миновала. В другой раз Тому пришлось выломать дверь в ванной. Она потеряла много крови. На левом запястье остались два.., пробных надреза, как их называют, когда человек не решается глубоко резать. А уже третий совсем глубокий. Конечно, из вены кровь течет медленней. У нее хорошая стандартная группа. Доктор Шерман влил четыре пинты крови и так хорошо обработал запястье, что теперь шрам, наверно, почти незаметный.

– Сообщили полиции?

– Ну да. Мы обязаны. По закону.

– Ты вообще не догадываешься, что все-таки могло доктора беспокоить?

– Ну, трудно сказать. Он не из тех, кто всегда одинаковый. Затевал новый проект и совсем замыкался, особенно если дела шли не слишком-то хорошо. Не хотел об этом говорить. Так что.., может быть, его что-то тревожило… Настроение у него было такое, будто что-то пошло неожиданным образом. Только я точно знаю, он с собой не покончил бы.

– При вскрытии не обнаружили ничего подозрительного?

– Например, что его сперва оглушили? Нет. Никаких признаков, никаких следов, кроме морфина, в такой дозе, что следами не назовешь.

Я глубоко погрузился в кресло, положил ноги на круглый пластиковый столик. После довольно продолжительного молчания взглянул на нее. Она смотрела на меня. Один глаз закрыт на треть, другой наполовину. Одна бровь поднялась, верхняя губа вздернулась, открывая довольно красивые зубы. Странная застывшая гримаса – не совсем ухмылка, не совсем насмешка.

– Эй! – хрипло вымолвила она, и я вдруг сообразил, что взгляд по ее задумке должен был быть эротическим и призывным. Это меня озадачило.

– Ох, Пенни, прекрати!

– Эй.., слушай. Ты умный. Знаешь? Чертовски умный. Я все думаю, до чего быстро этот сукин сын посчитал меня дешевкой. А? Ладно, никто никуда в любом случае не собирается. Нынче п-пятница, правда? Утром я проглотила лил.., пил-люль-ку, чтобы не залететь, что ж-ж-ж ей теперь, пропадать?

– Тебе пора домой.

– Ой-ой-ой! Премного благодарна. Я, наверно, тебе жутко нравлюсь, Макги. От веснушек воротит? Не любишь толстоногих?

– Очень люблю, сестренка. Успокойся.

Она подошла, встала передо мной, еще раз одарила меня тем же пьяным, застывшим взглядом, поставила стакан на стол, как-то лихо крутнулась и тяжело плюхнулась мне на колени, умудрившись при этом заехать в глаз локтем. Попала в какой-то нерв, из глаза потекли слезы. Прильнула, прижалась щекой к подбородку, опять выдохнула:

– Эй!

– Дружочек Пенни, это поганый способ расплаты даже с симпатичным стариной Риком. Ты ведь по уши напилась. Потом возненавидишь саму себя.

– Не х-хочешь девушкой поп.., пользоваться?

– Хочу, конечно. С большим удовольствием. Ты подумай как следует, приходи завтра вечером и поскребись в дверь.

Она испустила долгий усталый вздох. Мне на миг показалось, что она отключается. А потом ровным тоном, с отличной дикцией объявила:

– Я хорошо переношу выпивку.

– М-м-м. К чему этот спектакль?

– Макги, холодной и трезвой девушке не так-то легко предлагаться заезжему незнакомцу. Может, кому-то легко, но не Пенни Верц. Не толкай меня. Легче рассказывать, когда я на тебя не смотрю.

– Что рассказывать?

– У меня большая проблема. С Риком. Он действительно злой. Знаешь, бывают испорченные мальчишки? Жестокие маленькие существа. Знаешь, почему он при этом неплохо живет?

– Потому что одна только ты видишь в этом проблему?

– Точно. Ты жутко умный. Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Что?

– Соберусь с силами. Сообщу себе, что вела себя плохо. Выше голову, подтяни живот, расправь плечи – вперед, девушка. Дня три-четыре буду думать о нем каждые три минуты, потом наберу личный номер в офисе, униженно покаюсь, поплачу, попрошу прощения за то, чего не делала. И буду одновременно стыдиться и тошнотворно радоваться.

– Совсем никудышный характер?

– Всегда казался сильным. Он меня зацепил.., в физическом, что ли, смысле. Думаю про него и так сильно хочу, что в голове гудит, в ушах звенит, белый свет кружится перед глазами.

– М-м-м. Унижаешься?

– Именно. Я хочу порвать с ним. Хочу освободиться. И когда в твоей ванной ревела после его ухода, меня осенило, как вырваться на свободу, если хватит духу.

– С моей помощью решить проблему?

– Думала, ты ухватишься за такую возможность. Дело не в том, будто я до того сногсшибательная и прелестная, что могу походя всем вскружить головы. Только знаю – во мне есть какая-то очень эффектная чертовщинка. То есть если бы я оказалась в одном салуне с какой-нибудь победительницей всемирного конкурса “Мисс плантация спаржи” и какой-нибудь тип положил на нее глаз, то многие по дороге сменили бы цель. Не знаю почему, но так оно и есть. Поэтому я была совершенно уверена, что смогу подцепить тебя в баре.

– Ты действительно подала сигнал.

– Интересно знать, как ты его понял.

– Он, по-моему, объявлял: “Посмотри-ка, я здесь!"

– Ну и черт с ним. Я люблю мужчин – просто как таковых. Шесть братьев и я, единственная девчонка. Никогда не могла быть настоящей девчонкой, вести за завтраком девичью болтовню. Только я не брожу по панели. Конечно, мне нравится заниматься любовью. Просто не признаю это настоящей потребностью, понимаешь? Правда, сейчас к Рику здорово привязалась, причем он мне даже не очень нравится. Уж и не знаю.., может ли после этого выйти не хуже с другим. И подумала, что с тобой можно будет проверить. Думаю, нервы взвинчены, чуть-чуть подтолкнуть – и готово дело. Легче разыгрывать пьяную. Я едва тебя знаю. Больше никогда не увижу. А ты засомневался. Или у моей загадочной чертовшинки другая длина волны. Ой, Господи! Я себя чувствую безобразной, тупой, нерешительной… Честное слово, никогда раньше не пробовала подцепить незнакомца.

– А если не произойдет ничего особенного, не будешь страдать сильнее прежнего?

– Нет. Потому что после этого у меня не хватит духу ему позвонить. Буду считать себя чересчур виноватой, когда пересплю с тобой, – не важно, выиграю или проиграю… Понимаешь, я могу сорваться и приползти к нему на брюхе. А так у меня будет время справиться с этим порывом. Если придет, не имея от меня известий, не знаю, сумею ли удержаться. Но.., получу довольно хороший шанс.

Она вновь глубоко вздохнула. Странная маленькая веснушчатая леди, излучающая нечто не поддающееся определению, нечто манящее и отважное.., нечто игривое. Да, мир – просторное тенистое местечко, где всего несколько раз, только в нескольких уголках можно встретиться с незнакомцем. Может, она частично избавит меня от тревоги последних недель. Старый доктор Макги. Домашняя терапия. Наложение рук. Лечебные манипуляции. Голод всегда присутствует, нисколько не интересуясь именами и лицами, нуждаясь лишь в подходящем рациональном доводе. Поэтому я запустил пальцы в завитки волос у нее на шее, нашел тот же самый язычок “молнии” и медленно потянул к пояснице. Она рванулась, взлохмаченная, широко распахнув глаза, радостно приоткрывая губы… Но остановилась, нахмурилась, сосредоточилась:

– О'кей, история в самом деле печальная. Но не настолько же, чтобы сильный мужчина заплакал.

– Я не плачу. Ты попала мне локтем в глаз.

И она захохотала, утробно, от всей души, смех всецело ее одолел, до слез, но не до истерики. Пока я гасил свет, она повесила платье на вешалку, разобрала постель. Дверь ванной мы оставили приоткрытой, оттуда к изножью кровати углом тянулась полоска света. Она была скованной, с напряженными мышцами, нервничала, но недолго. Пролетело неизмеримое время, и я понял, что именно представляет собой ее таинственная аура. Это была здоровая, крепкая, веселая, чистая, неистощимая девушка, сплошной сгусток масла и пряности, с длинной стройной талией и торсом, в изощренном, ритмичном контрасте с сильными, жаркими, жадными бедрами, намекавшими на скорое возрождение жажды.

Утром я медленно очнулся от шума воды – она принимала душ – и снова заснул. Проснувшись чуть позже от яркого солнца, сиявшего в затемненной комнате, увидел ее, обнаженную, у двойных гардин. Отвернув край, она выглядывала на белый свет, а другой рукой энергично чистила зубы моей зубной щеткой.

Отвернулась от окна, заметила, что я открыл глаза, подскочила к кровати, продолжая работать щеткой.

– ..брое утро, милый.

– И тебе доброе утро, тигрица.

– Ур-бур-бур…

– Что?

– Я хотела сказать, что взяла твою щетку. Надеюсь, не возражаешь. То есть после интимной близости становишься вроде как родственником.

– Согласно одной старой шутке, нечто вроде официального знакомства.

Она вновь принялась чистить зубы, а я протянул руку, схватил ее за запястье, подтащил поближе. Она вытащила изо рта щетку и задумчиво уставилась на меня.

– В самом деле? Серьезно? – И улыбнулась. – Конечно. Только пойду пописать.

И ушла в ванную. Зашумела вода, послышался прерывистый звук слабой струйки, словно писал ребенок. Присеменила обратно, сияющая, бросилась в постель, звучно шмякнулась, жадно потянулась, с крайним удовлетворением промычала в предвкушении: “М-м-м…” В особой сфере своей компетенции она, пожалуй, была наименее неуклюжей особой во всем округе.

Пока мы одевались, она все сильнее нервничала – ей предстояло выйти из номера мотеля в субботний полдень. Была почти уверена, что Рик поджидает ее в смертоносном молчании. Или компания каких-нибудь приятелей по некоей неизвестной причине пройдет мимо. Отчасти замаскировалась, надев парик. Заставила меня выйти, завести машину, открыть дверцу с ее стороны, убедиться, что берег чист, и посигналить.

Вылетела галопом и, вскакивая в машину, ударилась коленом о край дверцы так, что первые три квартала не разгибалась, держась за ногу и поскуливая. Время от времени поднимала голову, выясняя, где мы находимся, и давая указания. Ее дом стоял в маленьком жилом садовом квартале под названием Ридж-Лейн. Дважды объехав по ее требованию два квартала и удостоверившись, что поблизости не стоит красный автомобиль Рика с откидным верхом, я свернул на короткую узкую подъездную дорожку за плотной оградой секвой и остановился в нескольких дюймах за ее блекло-синим “фольксвагеном” на стоянке. Она по буквам продиктовала мне свою фамилию и добавила, что телефон есть в справочнике. Мне показалось, что ей не хочется слышать мои звонки. Она не желала менять одну связь на другую.

Я вспомнил, что забыл спросить одну вещь.

– Кстати, что вы надеялись у меня найти. Пенни?

– Мы даже не знали, правда, – пожала она плечами. – Хоть какую-нибудь подсказку. Документы, деньги, письма, записки… Когда попадаешь в тупик, пробуешь все, что угодно.

Сидя в машине, мы вдруг оба зевнули, широко, от души, так что челюсти скрипнули. И рассмеялись. Она поцеловала меня, вылезла, взвизгнув от боли, когда наступила на ногу. Наклонилась, растерла больное колено и захромала к дверям. Открыла дверь, улыбнулась, махнула, я дал задний ход.

На обратном пути остановился в местечке, где было чисто, как в операционной, имелся свежий сок, совсем свежий арахис и на удивление хороший кофе. Потом, чуть посмеиваясь над собственной щепетильностью, прошел полквартала, купив зубную щетку перед возвращением в мотель. Да, есть разные степени личной собственности, и, похоже, зубная щетка стоит на особом уровне, чуть повыше расчески.

Номер был убран. Хоть я должен был съехать в одиннадцать, меня наверняка не упрекнули бы за задержку – мотель был далеко не полон.

И я сидел, зевал, вздыхал, слишком одолеваемый приятной усталостью, чтобы прийти к какому-то решению. Заявил себе, что после этого эпизода ничего не изменилось. Каким бы образом доктор ни умер, покойник не имеет ни малейшего отношения к больной молодой жене, похоже искренне желающей умереть.

Не добавилось ничего нового, кроме…

Кроме чего-то сказанного среди ночи, после одного момента, для нее несомненно кульминационного – никаких диких судорог и прерывистых воплей, только очень долгое, очень сильное наслаждение, очень медленно, медленно, мягко слабевшее. Во время одного из сонных отрывочных разговоров, которые мы вели, лежа ночью в объятиях, с отброшенными простынями и покрывалами, с остывающей и просыхающей от трудовой испарины кожей. Я чувствовал на шее глубокое влажное, замедляющееся дыхание, круглое колено на животе. Она вновь и вновь медленно и любовно проводила пальцами от мочки моего уха до подбородка. Опуская глаза, я видел в яркой диагональной полосе света слабо мерцающую округлость бедра, покатого к талии, где лежала моя большая, контрастно темная ладонь.

– М-м-м… – промычала она. – Теперь знаю.

– Ищешь чувство вины?

– Слишком рано для этого, дорогой. Мне слишком хорошо.

Может, позже. Но.., в любом случае черт с ним, со всем.

– В чем дело?

– Не знаю. Девушка выясняет, что может свернуть с пути и шагать дальше по самой большой дороге с подвернувшимся по пути симпатичным парнем. Выходит, она довольно поганая личность.

– Гормоны одолевают?

– Может, бешеная нимфоманка.

– Тогда я, должно быть, номер восемьсот пятьдесят шесть или что-нибудь в этом роде.

Она минуту лежала в раздумье, потом прыснула:

– Считая Рика, одну цифру ты правильно угадал. Шесть. Из других четверых за одним я была замужем, с двоими помолвлена, в оставшегося была по уши влюблена. По сравнению с другими работавшими и учившимися со мной медичками просто монашка. Но моя старушка бабушка упала бы замертво.

– Нимфоманки интересуются только собой, детка. На парня им наплевать. Сам по себе он их не интересует. Им отлично сгодился бы робот.

– Я все время помнила, что это ты. Даже в самый лучший момент. Тогда что я такое?

– Охотница до неожиданных и приятных открытий.

– Это плохо?

– Нет. Хорошо. Она потянулась, зевнула, придвинулась ближе.

– Я все время хочу сказать, что люблю тебя, милый. Наверно, для собственного успокоения. В любом случае ты мне чертовски нравишься.

– Взаимно. Такое остаточное ощущение подтверждает, что все было правильно.

Встав на колени, она натянула на нас простыню с покрывалом, расправила, подоткнула, разгладила, снова свернулась, вздрогнула, кулаками и лбом уткнулась мне в грудь, колени сложила на животе. Ее щека покоилась у меня на плече, другой рукой я ее обнимал, положив ладонь на спину, а пальцы под расслабленную и тяжелую грудную клетку.

Балансируя на грани сна, думал об этом остаточном ощущении, пытаясь объяснить его самому себе. Если у норки, овцебыка, шимпанзе, человека на протяжении энного количества минут продолжается соответствующее раздражение соответствующих участков плоти, нервные окончания включают взрывной механизм гландулярно-мышечного наслаждения. А потом возникает не больше желания дотрагиваться до эрогенных зон, чем трясти перед носом перечницу, вызывающую облегчающее чихание.

Наверное, у каждого мужчины и у каждой женщины в чувственно-сексуально-эмоциональной области есть изъяны, слабости, трудности, особые картины нейронной и эмоциональной памяти, предрассудки, и в случае несовпадения этих сложных субъективных структур можно ждать только слабого взрыва. Но возможно, таинственное совпадение порождает в древних, темных, глубоко спрятанных закоулках мозга наслаждение посильнее и послаще, проникающее в тайные отгороженные камеры сердца. Тогда одновременно происходящее в чреслах – только прелюдия, а потом возникает остаточное ощущение любви и удовлетворения, которое знаменует гораздо более важный экстаз в мозгу и в сердце.

Издалека донесся ее голос, эхом раскатился по комнате, не дав мне провалиться в сон.

– ..говорят, мошки женского пола подают сигнал к спариванию. Господи, я не хлопаю глазами, не кручу задом, не облизываю губы. А пациенты ко мне так и липнут. И разносчик из химчистки. И мистер Том Пайк прошлой весной.

– Пайк?

– Когда его жена пару дней оставалась в больнице, проглотив упаковку снотворного. Это было в кабинете, пока он ждал возвращения доктора Шермана из реанимации. Понимаешь, тут не было никакой грубости. Том Пайк – мужчина со вкусом и очень осторожный. Мне его было чертовски жалко, и я жутко его уважала за отношение ко всей суматохе с Морин… Едва не связалась с ним, просто из жалости.

– Когда это было?

– По-моему, в марте. А может, в апреле. Одно знаю: он был бы очень осторожным, предусмотрительным, все держал бы в секрете, не стал бы кричать на всех углах о своей подружке-медсестричке. По-моему, было бы хорошо, ведь тогда я и с Риком бы не связалась.

– Думаешь, он подыскал другую?

– Можно сказать, надеюсь. Пусть нашел бы себе милую, славную, любящую девчонку. Но кто знает? Мистеру Пайку каким-то образом обо всех все известно, а про него никто ничего особенного так и не выяснил. Может, сейчас ему даже еще важней обзавестись подругой, после смерти миссис Трескотт.

– Почему?

– Ну, их теперь всего трое, а младшая сестра Морин просто жутко в него влюблена, и никто его по-настоящему не упрекнет за очень долгие тайные взгляды в ее сторону. Был бы самый чудовищный треугольник, страшней не придумаешь. – Она зевнула и вздохнула. – Спокойной ночи, милый.

Я снова почти заснул, остановился на самом краю. Стал понемногу острее осознавать каждое касание плоти. Девушка стала столь сладостной и роскошной, что тело ее каким-то колдовским образом обрело чувственную бесконечность, как бы вообще не ограничиваясь, а тайно продолжаясь. Я все сильнее чувствовал неподвижное соприкосновение наших тел, медленное биение сердец, пульсацию крови, дыхание четырех легких, которое смешивалось в уютной постели, невероятную сложность клеток, питательных веществ, преобразующейся энергии, теплового баланса, секреции. Гадал, спит ли она, но при первой же пробной и вкрадчивой ласке она быстро и глубоко вздохнула, выгнулась, вытянулась, промурлыкала в знак согласия и радостного предчувствия.

Тела уже знали ритм и температуру друг друга. Мелькали фрагменты, как виды в ночи из окна проходящего поезда. Продолжительный шорох скользящей по телу ладони. Глубоко-глубоко медленно хлюпает густой сладкий сок, соски напряглись, бедра колышутся, плоть аритмично соприкасается, обретает иной темп, проникновение длится все дольше, и дольше, и дольше, возбуждение, трепет, последнее нарастающее биение в самой что ни на есть глубине, она изворачивается, открывается рот, горячеет дыхание, бьется язык, легкий стук зубов о зубы, ладони охватывают упругие ягодицы, она глубоко дышит, шепчет, выдыхая мне в губы: “Люблю тебя, люблю, люблю”. Открывается что-то еще, затягивает, увлекает, настойчивее и призывнее, она хрипит в агонии, требует, чтобы я безжалостно шел вперед, бился, прокладывал путь. Медленное восхождение к вершине. Долгий спуск. Сердца стараются выскочить из груди. Никак не отдышаться после долгой пробежки. Падаешь на цветущий луг, в высокую траву, в клевер. По-прежнему слившись, проваливаешься в сон, погружаешься в сон, чувствуя в глубине последние редкие, мягкие, слабые спазмы, словно сжимается маленькая ладошка, когда мозг видит сны.

***

Утром я лежал и смотрел, как она одевается, зная, что мне скоро тоже придется вставать; Вид у нее был такой хмуро-задумчивый, что я полюбопытствовал, не одолел ли ее снова синдром гнусной личности.

– С тобой не было ничего подобного, Тревис, – объявила она, сунув руки в рукава белого платья, – потому что ты – нечто вроде фантастического любовника.

– Большое спасибо.

– То есть ты понимаешь, никаких гадких штучек. Подошла, повернулась, чтобы я застегнул “молнию”. Я сел и, прежде чем застегнуть, поцеловал спину, дюйма на два выше застежки лифчика.

– Видишь? – сказала она.

– Что вижу?

– Ну, просто очень мило. Я в тебя вроде как влюблена. А когда мы это делали в первый раз, не была, и поэтому вышло не очень, а потом ты мне больше понравился, и все стало совсем по-другому. Поэтому у меня новая философия насчет случайной постели.

– Расскажи, пожалуйста, – попросил я, застегнув “молнию” и шлепнув ее по заду.

Она отошла, обернулась, расправила белое платье, разгладила на бедрах.

– Она еще не устоялась. Одни кусочки. Буду думать, будто веснушчатым больше радости выпадает. И к чертям все нытье, рев и скрежет зубовный насчет Рика Холтона, адвоката. А если обнаружу, что мне попросту нравится заниматься любовью с мужчиной, в которого можно влюбиться.., что ж, бывают проблемы намного хуже. Милый! Ты собираешься встать и отвезти меня домой? Время все идет, идет и идет.

***

И я отвез ее домой. Конец короткому роману. Весь его можно обклеить ошибочными ярлыками. Приключение на одну ночь. Случайно подцепленная девчонка. Приятное развлечение путешествующего мужчины. Черт возьми, Чарли, ты даже не представляешь, какие бывают медсестры.

Может быть, только искательницы приключений не кажутся тривиальными и дешевыми, действуя на свой страх и риск.

Мне казалось, будто я, погрузившись в размышления, упаковывал вещи, чтобы убраться отсюда и вернуться в Лодердейл. Но оказалось, что ничего не уложено. Я лежал на кровати поверх покрывала, сбросив туфли, глубоко дыша. А потом сообразил, что уже субботний вечер, восемь часов и мне хочется быстренько выпить и съесть пару фунтов филейной вырезки.

Глава 9

В обеденном зале с гавайским названием “Луау” в “Воини-Лодж” я часов в девять съел, правда, не двухфунтовый, но в меру недожаренный бифштекс – после долгого душа, бритья и двух медленно выпитых порций “Плимута” со льдом.

Я пребывал в старом состоянии колеблющегося баланса противоположных эмоций. Дурацкое мужское удовлетворение и самодовольство после многократного бурного звучного кувыркания с горячей партнершей, которая засвидетельствовала свое одобрение отзывчивым трепетом и глухими гортанными вздохами. Удовлетворение заключается в опустошающей легкости и расслаблении, в осязаемой памяти о податливом теле, временно запечатленной на соприкасавшихся поверхностях рук и губ. Другая половина – уплывающая, ускользающая грусть после соития. Возможно, ее порождает постоянная глубоко затаившаяся жажда близости, облегчающая хорошо всем известное одиночество души. Всего на несколько моментов эта жажда почти утоляется, тесно слившиеся тела как бы символизируют гораздо более настоятельную потребность покончить с полным одиночеством. Но все кончено, и иллюзия исчезает, в смятой постели вновь два чужака, в сущности, несмотря на самые любовные объятия, незнакомые, словно два пассажира, сидящие рядом в автобусе, которые случайно купили билеты в одном направлении. Может быть, поэтому к послевкусию удовольствия всегда примешивается печаль, ибо ты опять, как прежде, обрел доказательство, что летучая близость только подчеркивает полную разъединенность людей, и какое-то время осознаешь это с огорчительной очевидностью. Мы удовлетворяем потребности друг друга и никак не способны понять, насколько искренни в своей готовности и насколько она представляет поток оправданий, которые чресла столь ярко отбрасывают на центральный экран сознания.

Они всегда говорят больше, чем оба партнера. Я вдруг вспомнил про сто долларов, которые Холтон заставил Пенни сунуть в сумочку, и улыбнулся. Я услышу ее раньше, чем ожидал. Когда она наткнется на них, всеми силами поторопится возвратить, так как это внесет в чудную ночь весьма гнусный оттенок.

Поэтому, вернувшись в номер где-то около половины одиннадцатого и увидев красный огонек, мигавший на телефоне, я был уверен, что это Пенни Верц. Но это оказалась очень возбужденная Бидди, которая выразила удивление, обнаружив меня в Форт-Кортни, и спросила, не видел ли я Морин, не слышал ли про нее. Она каким-то образом пробралась вниз по лестнице и улизнула из дому, пока Том сидел за рабочим столом в гостиной, а Бриджит делала покупки. Удрала она вскоре после семи.

– Том с тех пор ее ищет. Я звонила повсюду, куда могла придумать, потом тоже ушла, где-то в четверть восьмого. Сейчас я в одном местечке неподалеку от аэропорта и вдруг думаю: не пошла ли она в мотель, зная, что вы там остановились.

– Полиция тоже ищет?

– Н-ну, специально не ищет. Но они знают, что она где-то бродит, и, если заметят ее, заберут. Тревис, на ней розовый вязаный джемпер с большими черными карманами, и она может быть босиком.

– В машине?

– Нет, слава Богу. Или лучше бы была в машине, не знаю. Может, как в прошлый раз, пойдет по шоссе 30, будет голосовать. Как вы понимаете, ее охотно подбирают. Но я страшно боюсь, вдруг ее подхватит какой-то.., подонок.

– Чем я могу помочь?

– Ничего в голову не приходит. Если она где-нибудь там появится, позвоните девять-три-четыре-два-шесть-шесть-ноль. Это автоответчик Тома. Мы все время звоним через каждые четверть часа, проверяем, нет ли от нее известий.

– Вы вместе?

– Нет. Так мы больше осмотрим. Обычно я рано или поздно на него натыкаюсь.

– Сообщите, когда найдете?

– Если хотите, я звякну.

Я положил трубку, гадая, почему они не подумают про дно озера. Она испробовала почти все, кроме прыжка из окна с высоты. Как это называется? Дефенестрация. “Я должна прыгнуть в окно, я должна, я должна…"

Потом в подсознании зашевелился какой-то отрывок старого воспоминания. Смотря по телевизору одиннадцатичасовые новости, я не мог на них сосредоточиться, так как бегал по комнате, стараясь поймать то, что пыталось привлечь мое внимание.

Потом выплыло имя вместе с болезненным мужским лицом, горько стиснутыми губами, всезнающими глазами. Гарри Симмонс. Давний долгий разговор после смерти друга моего друга, который внес пространное дополнение в свой страховой полис примерно за пять месяцев до того, как его нашли плавающим лицом вниз в Бискейнском заливе.

Я сел на кровать, медленно реконструировал часть беседы. С мыслью об озере и о высоком окне открылась небольшая дверца к старому воспоминанию.

"Когда речь идет о выпрыгнувших и утопившихся, Макги, общий принцип не уловить. Видишь ли, прыгуны адски часто справляются с первой попытки. Обычно утопленники действуют почти с аналогичным успехом, в среднем примерно как висельники. Пожалуй, последних вынимают из петли не чаще, чем спасают утопленников. Поэтому общий принцип выводится главным образом на примере вскрывающих вены, глотающих таблетки и стрелявшихся. Забавно, но очень многие переживают выстрел. И если не избавляются от помешательства, есть шанс на вторую попытку. Равно как у резавших вены и поедавших таблетки. Способ всегда одинаковый. Никогда не меняется. Видят, как добиться цели, и повторяют, пока не добьются. Любитель таблеток не прыгнет в окно, а утопленник не застрелится. Они как бы вообразили одну картину смерти и другой просто не признают”.

Хорошо. Допустим, Гарри Симмонс согласился бы сделать весьма редкое исключение. Но Мори Пирсон Пайк испробовала таблетки, бритву и веревку. Три способа.

У меня зачесались ладони. Как ни взгляни, что-то не вяжется. Страдающий муж всякий раз поспевает в последний момент. Или младшая сестра? А не существует ли третьей стороны, способной близко подобраться к Мори?

Как насчет мотива? Самые основательные – любовь и деньги. Состояние “существенное”. Проверить у тихоголосого доктора Уинтина Хардахи. А благородный страдалец Томми тайком приставал к веснушчатой девчонке. Вдобавок имеется умерший семейный врач, объявленный самоубийцей, который лечил Морин. Есть ли в этом какой-нибудь смысл или это случайное совпадение? Пенни всем сердцем твердо убеждена, что доктор Стюарт Шерман не мог лишить себя жизни.

Раздался стук в дверь – должно быть, Пенни принесла две бумажки по пятьдесят долларов. Идя открывать, я чувствовал неприятную пустоту в желудке и похотливое предвкушение – вдруг она согласится остаться.

Однако там стояли двое мужчин, и оба таращились на меня со спокойным, отважным, скептическим любопытством опытных представителей закона, как при первом осмотре новых особей, доставленных в базовый лагерь музейной экспедицией. Особи могут быть редкими, опасными, ядовитыми. Но их осматривают, заносят в каталог на основании многолетнего опыта классификации тысяч других, а потом принимаются за обычное дело, получая за это деньги.

Крупный, крепкий костлявый мужчина помоложе был в брюках цвета хаки, в белой рыбацкой кепке с помпоном, бело-синих теннисных туфлях и белой спортивной рубашке с изображением красных пеликанов. Он носил ее навыпуск, поверх брючного ремня, несомненно прикрывая миниатюрный револьвер, пользующийся растущей популярностью среди местных флоридских законников. На мужчине поменьше и постарше был светло-коричневый костюм и белая рубашка без галстука. Лысеющая голова, коричневые пятна, мутные темные глазки, дурной запах изо рта, почти затмивший ощущение, что младший партнер чересчур долго ходит в одной и той же рубашке.

– Макги?

– Он самый. Чем могу служить? – Я был босиком, в одних шортах.

– Ну, для начала поднимите руки, совсем медленно повернитесь. Потом можно встать у окна. – Он мельком открыл кожаную обложку, где сверкнул маленький золотой значок, представился:

– Стейнгер, – кивнул на молодого:

– Наденбаргер. Городская полиция.

– Ну, для начала, – сказал я, – ордер на обыск.

– Пока у меня его нет, Макги. Но если заставите нас потрудиться, то все кипятком начнут писать – ночь жаркая, – но ордер так или иначе присовокупится. Поэтому можете – если желаете – просто пригласить нас пройти.

– Проходите, мистер Стейнгер. И вы, мистер Наденбаргер.

Наденбаргер заглянул в шкаф, в чемодан, в ванную. Стейнгер открыл мой бумажник, лежавший на столе, и начал списывать какие-то сведения с кредитных карточек в крохотный бледно-голубой блокнот. Ему удавалось писать только с чуть высунутым языком. Кредитные карточки – конфетти властных структур – немного смягчили сердца служителей закона.

– Полным-полно наличных, мистер Макги. Наличные и кредитки заслужили “мистера”, и я без разрешения сел на кровать.

– Семьсот с чем-то. Дайте прикинуть.., семьсот тридцать восемь. Нечто вроде дурной привычки, от которой стараюсь избавиться, мистер Стейнгер. Глупо носить наличные. Может быть, результат неких трудностей, пережитых мной в детстве. Это была моя голубая мечта.

Он бесстрастно смотрел на меня.

– По-моему, очень забавно.

– Забавная мечта?

– Нет. Забавная любовь к умным шуткам над глупыми копами.

– Да что вы! Голубая мечта – это….

– Запомнить дату рождения Бетховена и пчелок Де Хэвилленд[11].

– Чего? – спросил Наденбаргер. – О чем это ты?

– Забудь, Лью, – устало отмахнулся Стейнгер.

– Вечно ты так со мной разговариваешь, – негодующе возмутился Наденбаргер.

Конечно, партнерство похоже на брак. Связанные в команду, они действуют друг другу на нервы, и некоторые храбрецы, заходя в темный склад, получают пулю в спину от партнера-супруги, у которого просто терпение лопнуло.

Стейнгер примостил на краю стола жесткие ягодицы, закинул ногу на ногу, лизнул большой палец, пролистал назад несколько страниц голубого блокнота.

– Отбывали когда-нибудь наказание, мистер Макги?

– Нет.

– Аресты?

– Время от времени. Никаких обвинений.

– В чем подозревались?

– Фабрикация. Попытки выдать себя за другое лицо… Сговор, вымогательство. Возникала грандиозная идея, но рассыпалась при первой же небольшой проверке.

– Часто?

– Что считать частым? Пять раз в жизни? Около того.

– Но вы бы об этом не упомянули, пока факты не всплыли бы так или иначе после моей проверки?

– Если угодно.

– Вы много чего тут наговорили, Макги, но, по-моему, кое-что упустили. А именно: что за наглое вторжение? Чего вам нужно? Почему сочли возможным явиться сюда, и так далее, и так далее, и так далее. Даже не потрудились изобразить священное негодование.

– Разве это на вас действует, Стейнгер?

– Нет, в последнее время. Хорошо. Подтверждаете, что вышли сегодня около полудня, а вернулись чуть позже часу?

– Приблизительно.

– И заснули?

– Как убитый. Часов до восьми.

– Когда будете составлять завещание, мистер Макги, оставьте немножечко миссис Имбер.

– Кто это?

– Экономка. Проверяла работу горничных. Открыла вашу дверь служебным ключом в четыре плюс-минус десять минут, Вы храпели в кровати.

– Кажется, я очень правильно сделал.

– В высшей степени. Позвольте огласить небольшую записку. Я скопировал ее с оригинала, который находится в лаборатории. Вот что в ней сказано… Кстати, находилась она в запечатанном конверте, адресованном мистеру Т. Макги, номер 109. Мы проверили несколько мест, где имеется номер 109, который занимает Макги. Оказалось, вы тут. Вот что в ней сказано: “Милый, как насчет платы за грех? В любом случае это была его очередная грязная мыслишка, я совсем забыла, теперь возвращаю. Проснулась, не могла заснуть, полезла в сумочку за сигаретами и нашла. Почему не могла заснуть? Ну, черт возьми. Рассуждения, доводы, воспоминания о нас с тобой… Слишком перетрудилась для спокойного сна. Может быть, надо с тобой кое-что обсудить. То, что С.Ш. говорил насчет памяти и механических навыков пальцев. Я должна в восемь заступить на смену, заменить подружку. По пути брошу записку. Ни один нормальный мужчина не станет ждать девушку на больничной стоянке в воскресное утро в четыре пятнадцать. Правда? Правда? Правда?” Читал Стейнгер плохо.

– Подписано инициалом, – добавил он. – “П”. Никогда о такой не слышали?

– Пенни Верц.

– Сотня баксов – плата за грех, Макги?

– Просто не очень смешная шутка. Личная и интимная. Наденбаргер разглядывал меня как мясник, выбирающий кусок для рубки.

– Шрамы в армии заработали?

– Кое-какие.

Гнусная ухмылка Наденбаргера не очаровала меня.

– Ну и как она, Макги? Аппетитный кусочек?

– Заткнись, Лью, – устало и терпеливо сказал Стейнгер. – Давно знаете мисс Верщ, Макги?

– С тех пор, как познакомился в баре вчера вечером. Можете спросить бармена. Его зовут Джейк.

– Горничная предполагает, что у вас здесь прошлой ночью была женщина. Значит, подтверждаете, что это медсестра.

Потом, около полудня, вы ее отвезли домой. Заходили с ней вместе?

В моем подсознании на горизонте возникла нехорошая тучка. – Давайте заканчивать игры, – предложил я.

– Она не говорила, никто не мог ее поджидать? – спросил Стейнгер.

– Назову имя, когда перестанем играть в игры. Стейнгер полез во внутренний карман запятнанного светло-коричневого пиджака, вытащил конверт, вынул несколько цветных полароидных снимков, протянул мне, предупредив:

– Это не официальные фотографии. Я их сделал для своего личного досье.

Снимал он со вспышкой. Она лежала на полу в кухне, левым плечом упираясь в тумбу под раковиной, закинув голову назад. В сине-белом клетчатом халате с поясом. Обе полы разошлись, обнажив правую грудь, бедро, ляжку. В горло были глубоко воткнуты сомкнутые лезвия кухонных ножниц. Под телом расплылась широкая лужа крови. Бескровное лицо казалось бледнее и меньше, чем помнилось; на бледном фоне ярче выступали веснушки. Кто-то нанес ей четыре удара под разным углом. Я сглотнул вставший в горле комок, вернул фотографии.

– Сообщение поступило в восемь тридцать вечера, – сказал Стейнгер. – Она обещала подменить другую сестру, у которой был ключ от ее квартиры, так как она могла проспать. Другая сестра живет в одном из домов напротив. Согласно мнению окружного медицинского эксперта, время смерти шестнадцать тридцать плюс-минус двадцать минут. На основании свертываемости крови, температуры тела, состояния нижних конечностей и окостенения шеи и челюстей.

Я снова сглотнул.

– Это.., ужасно.

– Я заглянул в кастрюльку в духовке, не готовила ли она еду. Поднял крышку, а там плавает запечатанная записка, словно она ее спрятала в спешке в первое попавшееся место. Как будто не хотела, чтоб дружок прочитал адресованное вам письмо. Думаете, он знал, что она провела ночь в вашем номере?

– Возможно. Не знаю.

– Она беспокоилась насчет его?

– Слегка.

– Просто на случай, если их двое, может быть, назовете известное вам имя?

– Ричард Холтон, адвокат.

– И все?

– Я бы сказал, он был ее единственным другом. Стейнгер с обескураженным видом вздохнул:

– И у нас те же сведения. А он нынче повез жену в Веро-Бич к ее сестре. Уехал утром около девяти. Часа полтора назад позвонили туда, а они часов в восемь отправились обратно. Сейчас уж должны быть дома. Городок у нас маленький, Макги. Мистер Холтон с этой убитой медсестрой подняли шум из-за того, что смерть доктора Шермана объявлена самоубийством. Думаю, это его инициалы в записке – “С.Ш.”?

– Да. Она мне рассказывала про доктора.

– А что это.., постойте-ка.., вот: “…говорил насчет памяти и механических навыков пальцев”?

– Для меня это не имеет ни малейшего смысла.

– Может, как-нибудь связано с ее неверием в самоубийство?

– Понятия не имею.

– Дурно стало от фоток? – спросил Наденбаргер.

– Заткнись, Лью, – буркнул Стейнгер.

Было за полночь. Зазвонил телефон, я взглянул на часы. Стейнгер знаком велел мне взять трубку, подошел поближе, наклонился, прислушиваясь.

– Тревис? Это Бидди. Я только что пришла домой. Том нашел ее минут двадцать назад.

– С ней все в порядке?

– По-моему, да. Обыскали практически весь округ, а потом он увидел ее приблизительно в миле отсюда. Бедняжка вся искусана, опухла и чешется до безумия. Том ее сейчас купает, а потом мы подключим “Дормед”. Сон для нее сейчас лучше всего на свете.

– Что подключите?

– Аппарат для электротерапии. Отлично на нее действует. И.., спасибо за заботу, Тревис. Мы оба.., очень признательны.

Я положил трубку, Стейнгер, несколько удивленный, поднялся.

– Вы и с Пайками тоже знакомы?

– Давно знаю его жену и ее сестру. И их мать.

– Она ведь недавно скончалась?

– Верно.

– Нашли они эту чокнутую жену? – полюбопытствовал Наденбаргер.

– Том Пайк отыскал ее.

Наденбаргер медленно покачал головой:

– Ну, это действительно штучка, клянусь Богом! Эл, никогда не забуду, какой у нее был видок прошлой весной, когда она два дня пропадала, а три брата Телаферро все это время держали ее в грязном чуланчике в гараже для грузовиков, накачивали спиртным и без конца трахали бедную чокнутую, пока она, честное слово, не истаскалась так, что Майку с Сэнди пришлось на носилках вытаскивать…

– Заткни свою поганую пасть, Лью! – рявкнул Стейнгер.

Наденбаргер обиженно посмотрел на него:

– Да что с тобой, в самом деле!

– Пойди позвони, узнай, есть ли что-нибудь новенькое. Если есть, возвращайся за мной, если нет, сиди в машине, черт побери!

– Ладно. О'кей.

Когда молодой человек тихо закрыл за собой дверь, Стейнгер вздохнул, сел, полез в боковой карман, нашел половинку сигары, тщательно и осторожно раскурил покрытый пеплом конец.

– Мистеру Тому Пайку следовало бы отослать ее куда-нибудь. Или получше присматривать. Однажды ночью убежит и нарвется на психа, который вполне может ее убить.

– Прежде чем она сама себя убьет?

– Кажется, если в одном человеку везет, Макги, какие-то другие дела идут плохо. Она потеряла второго ребенка, и в мозгах у нее что-то свихнулось. Я бы сказал, хорошо бы ей довести до конца какую-нибудь попытку… Думаю, вам стоит задержаться в городе на несколько дней.

– Мне хочется помочь, если можно. Я не долго знал Пенни Верц, но.., она мне очень нравилась. Он вытащил изо рта сигару.

– Предлагаете дилетантскую помощь? Будете вертеться вокруг и все только запутывать?

– Скажем, не такую уж дилетантскую по сравнению с той, что сейчас вертится вокруг вас, Стейнгер.

– Когда Лью сняли с мотоцикла и приставили ко мне, у него вроде как сердце разбилось. Можете, если вам не претит, проверить, уезжал ли Рик Холтон, как он утверждает. Допрашивать человека с таким положением, как у Холтона, вредно для моего здоровья. Думаю, легче поговорить с Дженис Холтон, причем вам легче, чем мне.

Я опять вспомнил Гарри Симмонса и попросил:

– Если она позвонит справиться насчет меня, подтвердите, что я страховой инспектор, расследующий смерть доктора Шермана.

– К ней пойдете, не к Холтону?

– Просто выясню, искренне ли он, по ее мнению, верит в убийство доктора или притворяется ради сестры Верц. Он тихонько присвистнул.

– Смотрите, чтобы она вам физиономию не разукрасила.

– Смотря как взяться за дело.

– Если Рик Холтон с женой оставались в городе и не держались вместе, я хочу точно знать, где она была в тот момент, когда в девушку воткнули ножницы.

– Она на это способна? Он встал.

– Не угадаешь, кто на что способен или не способен при подходящей фазе Луны. Знаю только, что до замужества с адвокатом ее звали Дженис Носера, а ее родня всегда имела обыкновение улаживать проблемы на свой собственный лад.

Я вспомнил фотографии ее и детей из бумажника Холтона. Симпатичная, худая, смуглая, с большим носом и ртом, с гривой черных волос, с вызывающей высокомерной улыбкой глядящая в объектив.

– А вас я еще немножко проверю, – заключил Стейнгер, устало, скупо улыбнулся и вышел.

Глава 10

На первой странице местной газеты “Санди реджистер” красовался заголовок: “Убийство медсестры”. Поместили и фотографию с солнечной улыбкой, тайно и больно ужалившую меня в самое сердце.

Представители закона сообщили весьма мало фактов – как было обнаружено тело, орудие убийства, приблизительное время смерти. Как всегда, обещали немедленный арест.

Бидди я позвонил почти в полдень в воскресенье. Усталым, апатичным тоном она сообщила, что Том улетел в Атланту на деловую встречу, рассчитывает вернуться около полуночи. Да, чудовищное несчастье с Пенни Верц. Когда Мори была пациенткой доктора Шермана, она всегда усердно, старательно помогала. Относилась поистине замечательно, никакой грубости, никакого официоза.

– Может быть, мне приехать, попробовать вас развлечь?

– Песнями, шутками и салонными фокусами? Сегодня, по-моему, ничего не поможет. Впрочем.., приезжайте, если хотите.

***

Я трижды нажал кнопку звонка, прежде чем она в конце концов подошла к двери и впустила меня.

– Извините, что заставила ждать, Трев. Снова укладывала ее спать.

И направилась в большую гостиную – длинноногая, в желтых джинсовых шортах с медными пуговицами на задних карманах, в выцветшей синей рабочей рубашке с короткими рукавами. Длинная светлая грива зачесана вверх и заколота желтым гребнем, прядки выбились, и она, оглянувшись с кривой усмешкой, смахнула со лба шелковистые волосы.

– В этом месяце я совсем развинтилась, Трев. Хотите выпить? “Кровавую Мэри”? Джин с тоником? Виски?

– А вы что будете?

– Может, “Мэри” меня реанимирует. Поможете? Просторная кухня оказалась светлой, веселой, в белых и голубых тонах, окна выходили на озеро, до самого берега тянулся пушистый газон.

Она вытащила лед, ингредиенты, а я приготовил напитки. Прислонившись к длинному столу, Бидди скрестила ноги, потягивая спиртное, и предупредила:

– Если вдруг рухну ничком, не пугайтесь. Вчера ночью, после того как мы ее уложили, совершила чертовскую глупость. Надо было забыть.., обо всем… Пошла в лодочный домик, стала рисовать дурацкую ерунду, легла только в пять, а Том перед отъездом разбудил меня в восемь.

– Можно взглянуть?

– Ну.., почему нет? Только она не в обычном для меня стиле. Мы прихватили выпивку с собой. В обширное помещение над лодочным домиком, где она устроила студию, вела наружная лестница. Гудел оконный кондиционер. Бидди запустила второй, подошла к интеркому, включила, прибавила звук, я услышал медленный ритмичный шум и вдруг понял, что это глубокое внутреннее дыхание человека, спящего крепким сном.

– Собственно, – объяснила она, – Мори не может проснуться, я просто уверенней себя чувствую, когда слышу.

В студии стоял смешанный запах масляной краски и растворителя. Работы стояли штабелями у стен, а немногочисленные висевшие были полуабстрактными. Темы явно заимствованы у природы – камни, земля, кора, листья. Могучие цвета. Некоторые фрагменты почти символические.

– Это обычные для меня, – указала она на картины. – Вроде старой шляпы. Никакого “опа” и “попа”[12]. Никаких структур, фактур и прорывов.

– Да ведь всем дьявольски надоели чересчур тщательно выписанные лакированные поделки. Вполне можно взглянуть на такие цвета.

Она удивилась и обрадовалась:

– Неужели вы тоже член этого клуба?

– Черт возьми, девушка, я знаком даже с головоломными терминами, не имеющими абсолютно никакого значения. Например, динамическая симметрия.

– А тональное единство?

– Безусловно. Структурное восприятие. Композиционная иконография.

Она громко расхохоталась – хорошим смехом.

– Жуткий бред, правда? Жаргон завсегдатаев галерей, критиков и художников-неудачников. А вы что скажете, профессор Макги?

– Интересно, картины всегда смотрятся одинаково или меняются в зависимости от освещения и от моего настроения? А развешанные на стене не исчезают ли через месяц настолько, что их замечаешь, только когда они свалятся?

Она задумчиво кивнула:

– Согласна. Так или иначе.., я редко пишу фигуры. Но вот что сделала ночью.

Полотно стояло на мольберте – прямоугольник, вытянутый по горизонтали, примерно тридцать дюймов на четыре фута. В самом центре в небольшом просвете сидит, согнувшись, обнаженная женщина, обхватив ноги руками, опустив на колени голову, свесив светлые волосы. А вокруг злые джунгли, пятна острых, как пики, листьев, путаница виноградных лоз, корни, всплески черной воды, мясистые тропические цветы на черно-зеленом фоне. Ощущение полной тишины, неподвижности, ожидания.

Мы смотрели и слышали глубокое дыхание спящей сестры. Бидди кашлянула, отхлебнула и заключила:

– По-моему, очень уж драматично, сентиментально и.., повествовательно.

– Я бы сказал, пусть сидит. Потом вы ее лучше поймете. Она поставила стакан, сняла картину с мольберта, прислонила лицом к стене и отвернулась.

– Пожалуй, пусть не попадается на глаза. Показала другие работы, потом выключила интерком, один кондиционер, и мы вернулись в дом.

– Еще выпьете или, может быть, сделать сандвич?

– При одном условии.

– При каком?

– Быстро выпьем, съедим простой сандвич, и плюхайтесь в койку. Я человек надежный, ответственный, сознательный и так далее. Если что-то понадобится, разбужу.

– Я не могу позволить…

– Горячий душ, чистые простыни, шторы задернуть. Макги обо всем позаботится.

Она зевнула, прикрыв рукой рот.

– Благослови вас Бог. Сдаюсь.

Мы перекусили, и она повела меня вверх по лестнице и по застланному ковром коридору к комнате Морин. Морин спала на спине, лежа посередине двуспальной кровати. Кондиционер выстудил комнату до ощутимой прохлады. Синее одеяло. Простыни и наволочка голубые с белыми цветами. Морин в стеганой пижаме, с распухшим лицом и горлом в красных пятнышках. В тихой комнате царили запахи цинковой мази, медицинского спирта, духов. Ароматы болезни и девушки. Хотя в комнате было темно, на ней красовались перламутровые очки для сна.

Бидди изумила меня, заговорив нормальным громким голосом:

– Я хочу, чтоб она проспала, как минимум, шесть часов. О, она нас не слышит, пока включен “Дормед”.

Подвела меня к кровати, показала, о чем идет речь, и я разглядел тонкий электрический провод, тянувшийся от массивных очков к аппарату на тумбочке у кровати, похожему на маленький любительский радиоприемник. Три шкалы. Постоянно мигающий крошечный оранжевый огонек. Бидди объяснила, что этот электронный прибор, вызывающий сон, изобретен в Германии и поставляется в Англию и Соединенные Штаты одной медицинской торговой фирмой. В очки встроены электроды, покрытые пенопластом, два из них прикасаются к векам, два других, в наушниках, контактируют с сосцевидными отростками височных костей за ушами. Пенопластовые подушечки смачивают соляным раствором, очки надевают на пациента. Контролирующее устройство представляет собой импульсный генератор, посылающий в ответственные за сон центры в таламусе и гипоталамусе крайне слабые электрические импульсы, фактически в тысячу раз слабее, чем требуется для обыкновенной лампочки.

– Абсолютно безопасно, – продолжала она, – испробовано многими тысячами пациентов. Надо просто регулировать силу и частоту на вот этих двух шкалах. Третья включает и выключает прибор. Его достал для нас доктор Шерман и научил меня пользоваться. Понимаете, каким бы ни было ее состояние, он опасался давать ей снотворное из-за побочных эффектов. При чрезмерном возбуждении мы вынуждены делать уколы, но обычно аппарата вполне достаточно.

– Что при этом чувствуешь?

– Что-то.., странное. Никакого дискомфорта. У меня было только какое-то мерцание в глазах. Не то чтобы неприятное. Я пробовала сопротивляться. Говорила себе, что наверняка не усну.

А потом мерцание пропало, меня медленно охватило такое.., теплое и хорошее чувство, как будто погружаюсь в горячую пенную и душистую ванну. И заснула! А сон в самом деле чудесный. Освежающий, сладкий, глубокий. Как только заснешь, очки можно снять. Индуцированный “Дормедом” сон попросту превращается в абсолютно естественный. Или, вот как сейчас, я даю очень слабый импульс, и она будет спать, пока не сниму очки. Мимо может маршировать духовой оркестр, а она будет спать, как дитя. Замечательное изобретение. Этот прибор портативный, укладывается в серенький аккуратненький чемоданчик, где есть место для соляного раствора и прочего.

– Надо мне что-то делать, пока она спит?

– Ничего. Ну, то, что делаю я, совершенно необязательно. Просто захожу посмотреть на нее, проверяю, мигает ли маленький огонек. Он не должен ни гаснуть, ни постоянно гореть. Только однажды она так дернула головой, что очки съехали.

– Но вам будет спокойней, если я сделаю то же самое?

– Пожалуй.

– Тогда идите.

В холле она показала свою дверь:

– Стучите, пока не отвечу. Если просто что-нибудь пробормочу, не отступайтесь, ждите настоящего ответа. – Она бросила взгляд на часы. – И не давайте мне спать дольше пяти часов. Ладно?

– Разбужу в пять.

– Если проголодаетесь, захотите выпить или еще чего-нибудь…

– Знаю, где что найти. Отправляйтесь, Бриджит. Спите спокойно.

Через тридцать минут в доме установилась особая тишина воскресного сна. Легко пощелкивают и гудят маленькие реле и электроприборы – холодильник, морозильник, кондиционер, термостаты, электрические часы. Сквозь закрытые окна доносятся слабые звуки – дети катаются на озере на водных лыжах, жужжат моторные лодки.

Где искать, не имея понятия, что ты ищешь? Альков в гостиной явно служил Тому Пайку небольшим домашним кабинетом. На антикварном столе пусто. Ящики заперты на современные, великолепные, хитроумные замки, вскрыть которые можно только в телевизионных драмах. В коридоре на телефонном столике я увидел черно-белую фотографию в серебряной рамке. Хелена, Морин и Бриджит на фордеке “Лайкли леди”. Судовая одежда, свитеры для плавания в холодных водах. Девочки Майка Пирсона, стройные, уверенные, улыбающиеся, с глазами, полными любви, что может означать лишь одно: в объектив смотрит Майк, Майк держит палец на спуске.

Итак, в тишине вверх по мягко застланной лестнице с длинными низкими ступеньками, шагая через одну. В задней части дома закрытая дверь – не заперта, открывается в хозяйскую спальню. Окна во всю стену с видом на озеро, шторы задернуты. В одном конце камин, книжные полки. Огромная, сделанная на заказ кровать царствует в другом конце. Кажется чересчур сибаритской, не соответствует остальной обстановке дома. Две ванные, две гардеробные. Его и ее. В ее туалетной глубокая квадратная темно-синяя ванна, душевая отгорожена прозрачным стеклом. Стратегически расставлены зеркала, так же как и на ближайшей к огромной кровати стене.

Постель аккуратно застелена, значит, Бидди, как минимум, по воскресеньям служит горничной, домоправительницей и кухаркой. В ванной Морин отсутствуют личные вещи. В шкафах в гардеробной зимняя одежда. На туалетном столике пузырьки духов, бутылочки с лосьонами, лишь чуть-чуть запылившиеся.

А вот он здесь живет – и очень аккуратен. Тут спортивные рубашки, там официальные. На одной вешалке пиджаки, брюки. На другой костюмы. На встроенном стеллаже обувь. Шелк, кашемир, лен, ирландский твид, английская шерсть, итальянские туфли. Ярлыки с Уорт-авеню, Нью-Йорк, Сент-Томас, Палм-Спрингс, Монреаль. Вкус, цена, качество. Безличие, отчужденность, корректность, какая-то стерильность. Явно никаких сантиментов по поводу старых свитеров, древних поношенных мокасин, дряхлых спортивных слаксов, мягкого потрепанного халата. Все, на чем остаются наглядные признаки носки, изъято.

Я поискал еще ключики. Видно, все у него в порядке, ничего не требуется, за исключением аспирина и “Алка-Зельцер”. Записок в пиджачных и брючных карманах он не оставляет. Кажется, нет у него ни единого хобби, отсутствует оружие, книги только по экономике, законодательству, ценным бумагам, недвижимости.

Тогда я махнул рукой на Тома Пайка и тихо пошел вниз по коридору к комнате Морин. Она все так же глубоко дышала, даже не пошевельнулась. Руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла. Маленький оранжевый огонек на контрольном приборе “Дормеда” по-прежнему помигивал. Я подошел сбоку к кровати, осторожно приподнял ее левую руку. Она была теплой, сухой, полностью расслабленной и поэтому тяжелой, как рука свежего трупа. Тыльная сторона исцарапана, искусана насекомыми. Перевернув руку, подставив под свет, я, наклонившись, сумел разглядеть белый шрам, пересекающий сеть голубых вен под чувствительной кожей. Уложил обратно, посмотрел на Морин. Из-за массивных очков казалось, будто глаза у нее завязаны. На горле медленно и размеренно бился пульс. Даже искусанная, исцарапанная, испещренная высохшими оранжево-белыми пятнами лосьона, она выглядела ухоженным и роскошным, сладостно-чувственным животным.

Милая изгнанница. Прелестные супружеские забавы в огромной постели с отражением в зеркалах буйной девчонки, волнующая возня со стройным возлюбленным-мужем. Потом рай искажается, образ становится смешным и страшным. Две внезапные катастрофы – вместо младенцев два маленьких окровавленных комка плоти, слишком быстро исторгнутых из безопасного, теплого, темного лона. Мир становится странным, как в быстро забытом полусне. Пружинистая кровать сменяется матрасом, брошенным на пол в чуланчике гаража для грузовиков, где ты, мертво-пьяная, охромевшая, искалеченная, служишь жестокую службу братьям Телаферро. Прости меня, милая, за обыск в комнате, куда тебя изгнали. Я ищу ответы на еще не придуманные мной вопросы. Один, впрочем, есть: правда ли, что тебе хочется умереть?

Ничего не нашлось. В ванной стоял на скамеечке железный шкафчик, надежно запертый. Несомненно, с лекарствами. Видимо, в ванной и в спальне не оставили ничего, чем она могла бы пораниться. Каждый выдох Морин заканчивался легким урчанием. Диафрагма вздымалась и опадала в глубоком дыхании глубокого сна.

Я вышел из комнаты, радуясь, что больше не слышу его. Чем-то похоже на кому, предшественницу смерти.

Спустился вниз, нашел холодное пиво, включил телевизор на малую громкость, понаблюдал, как двадцать два очень крупных молодых человека сбивают друг друга с ног под радостный тысячеголосый рев. Наблюдал, но ничего не видел. Просто оживленная мешанина цветов, движений и звуков.

Кухонные ножницы с темно-синими кольцами. Хелена взбирается, на палубу, обнаженная, в красном свете солнца Эксумы, спотыкается о брусок, умудряется не потерять равновесие, ныряет в черно-серую воду бухты у Шрауд-Ки, а потом на поверхности появляются блестящие, как у котика, волосы, облепившие изящную головку. Пенни Берц прижимается ко мне в ночи с влажными от трудов спиной и плечами, тихонько урчит от удовольствия, все медленнее дыша. Бидди громко всхлипывает, торопясь в мою ванную, спотыкается, жалкая, некрасивая, неуклюжая, тяжеловесная. Пальцы и память. Вскрывающие вены, не прыгают в окна, а висельники не режут вены. Двадцать тысяч высокому мужчине. Бармен Джейк желает счастливого пути. “Бама-Гэл” выскакивает на солнечный свет после многих недель в мутной глуби. Том Пайк открывает закрытое руками лицо, из глаз текут слезы. Майк стучит увесистым кулаком по обшивке кабины, демонстрируя честную конструкцию “Лайкли леди”. Мори вытирает жирные пальцы об округлые упругие фарфорово-золотистые бедра. Рик Холтон разгибает и растирает запястья, с которых я снял жесткую тугую проволоку. Синие кольца кухонных ножниц. Запах Пенни. Пятьдесят шелковых галстуков с золочеными ярлычками. Мигает оранжевый огонек – янтарно-оранжевая мошка, меньше десятицентовой монетки. Скорчившаяся обнаженная девушка в гогеновских джунглях.

Мозг – котел, что-то вскипает, выскакивает на миг и ныряет обратно в похлебку. На ощупь ничего не найти. Ждешь, пока как-нибудь упорядочится, обнаружится некая связь в хаосе всплесков и пузырьков на поверхности. А потом – эврика! Причем веришь, что это холодный, чисто логический процесс.

Наконец, при моем четвертом визите к электронному снотворному, стукнуло ровно шесть. Я осторожно снял очки, отложил в сторону, выключил “Дормед”. Последил, готовый идти будить Бидди, если Морин проснется. Несколько минут она не шевелилась. Потом перекатила голову из стороны в сторону, что-то промурлыкала, совсем перевернулась на бок, подтянула колени, сунула обе руки, сомкнув ладошки, под щеку и вскоре задышала так же глубоко, как и прежде.

В комнате темнело, и я включил плоскую лампу на противоположной стене. Сел в качалку возле кровати, наблюдая за спящей женщиной, думая, что, наверное, на этом месте обычно сидит Бидди, глядит на нее, размышляет о браке, о своей собственной жизни.

Чуть позже восьми я стукнул в дверь Бидди. Через секунду услышал сердитое неразборчивое ворчание. Подождал, еще стукнул, она неожиданно резко распахнула дверь, в халате, наброшенном на плечи, придерживая его скрытой под полой рукой. Волосы спутаны, лицо припухло от сна.

– Который час?

Я сообщил, что восемь с небольшим, что Мори отключена от аппарата в шесть и по-прежнему спит. Бидди зевнула, откинула волосы свободной рукой.

– Бедняжка, наверно, совсем измучена. Я буду через минуту.

Одеваясь, она послала меня вниз, пообещав привести Мори. Я отыскал выключатели, а когда смешивал выпивку, зазвонил телефон. Раздался один звонок. И все. Поэтому я решил, что Бидди ответила наверху. Понес стакан в гостиную, и снова прозвенел один звонок.

Они вскоре спустились. Мори была в длинном, до полу, синем халате с длинными рукавами, белыми пуговицами и белой отделкой. Одной рукой чесала плечо, другой бедро и кисло жаловалась:

– Просто совсем меня съели. Как они пробираются в закрытый дом?

– Не чешись, милая, только хуже будет.

– Ничего не могу поделать.

– Поздоровайся с Тревисом, дорогая. Она остановилась у подножия лестницы, улыбнулась мне, все еще почесываясь, и сказала:

– Привет, Тревис Макги! Как дела? Я сегодня чудесно спала.

– Отлично.

– Только все жутко чешется. Бидди!

– Что, детка?

– Он здесь? – Тон и выражение опасливые.

– Том уехал.

– Бидди, можно мне сандвич с арахисовым маслом? Ну пожалуйста!

– Ты же на диете, милая. Опять набрала почти сто пятьдесят.

– Но ведь я очень высокая, Бидди, – льстиво, угодливо продолжала она. – И умираю с голоду. Так хорошо поспала и так жутко чешусь!

– Ну…

– Пожалуйста! Его ведь все равно нет. Он ничего не узнает. Знаешь, наверно, какой-нибудь сукин сын меня пнул или стукнул. Ужасно болит, прямо…

– Морин!

Она замолчала, сглотнула с виноватым видом.

– Я не хотела.

– Пожалуйста, веди себя прилично, милая.

– Ты ему не расскажешь?

Бидди взяла у меня стакан, и они проследовали на кухню. Потом очень медленно и осторожно вышла Морин, неся новую порцию. Я поблагодарил, и она просияла. Каким-то образом умудрилась выпачкать нос арахисовым маслом, должно быть, лизнула из банки. Ушла назад. Я слышал их разговор, но не разбирал слов, лишь интонации, словно мать разговаривала с ребенком.

Вернувшись, Морин придвинула к телевизору пуф, охотно надела подключенные Бидди наушники и погрузилась в образы, звуки, жадно поедая сандвичи.

– Любит смотреть то, чего не выносит Том, – заметила Бидди.

– Она помнит о своем вчерашнем побеге?

– Нет. Все уже позабыто. Доска начисто вытерта.

– Она не хочет произносить имя Тома?

– Иногда произносит. Ужасно старается угодить ему, заслужить одобрение. Просто.., вся костенеет в его присутствии. Он действительно замечательный и очень с ней терпелив. Но по-моему.., человек с интеллектом Тома не может приспособиться к жене-ребенку.

– Если говорить о ней как о ребенке, это хороший ребенок.

– О да. Она счастлива или кажется, будто счастлива, любит помогать, только забывает, как делать разные вещи.

– Вроде бы это не согласуется с попытками самоубийства?

– Нет, – нахмурилась она. – Все гораздо сложней, Тревис. В этих случаях речь идет о другом ребенке, дурном и хитром. Перед попытками она сперва добирается до спиртного и напивается. Как будто алкоголь помогает ей осознать себя и свое состояние, снимает какую-то блокировку или нечто подобное. С самого первого раза мы держим под замком все спиртное. В тот раз, когда она заперлась в ванной и перерезала вены, я оставила на столе рядом с миксером полкварты джина и забыла. Как бы упустила из виду. А она, должно быть, утащила наверх. Так или иначе, пустая бутылка валялась у нее под кроватью. И когда Том нашел петлю, мы знали – она что-то выпила, только неизвестно, что именно и каким образом. Ванильный экстракт, лосьон для бритья, еще что-нибудь, может, даже медицинский спирт. Она, конечно, не помнит. Уже довольно поздно. Приготовить вам поесть?

– Думаю, мне пора, Бидди. Спасибо.

– Это я вам обязана, друг мой. Я сердилась, что вы мне позволили так долго спать. Но наверно, вы лучше знаете, как это мне было нужно. Я дошла до предела. Минимум, чем могу отплатить, – накормить.

– Нет, спасибо, я…

Она насторожилась, прислушалась, склонив голову, потом расслабилась:

– Извините. Показалось, снова этот чертов телефон. Наверно, какие-то неполадки на линии. На протяжении двух-трех последних месяцев то и дело звонит один раз или даже один не дозванивает, а потом умолкает. Никто не отвечает. Снимешь трубку – там просто гудок. Так останетесь?

– Нет, пожалуй. Но все равно спасибо.

Морин, попрощавшись улыбкой и кивком, поспешно вернулась к голубому экрану, где окруженная толпой девушка с оживленным лицом наклонилась через проволочную ограду, радуясь при виде стремящейся к финишной линии беговой лошади. Из наушников Морин слышалось только жужжание.

Идя к машине на подъездной дороге, я услышал позади щелчок. Бидди заперла на замок тяжелую парадную дверь.

Глава 11

К моменту моего появления в обеденном зале мотеля воскресный обед закончился. Могли подать разве что сандвич со стейком. В дальнем конце зала сидела перешептывавшаяся пара, да одинокий толстяк притулился у стойки. Когда я подошел к бару выпить на ночь, и пара, и толстяк ушли. Я сел на дальний стул у стены, где впервые увидел Пенни.

Ко мне со странным выражением на физиономии приближался Джейк, бармен.

– Добрый вечер, сэр. Слушайте, если вы вляпались в какую-то передрягу…

– Я всего лишь посоветовал Стейнгеру спросить у вас, действительно ли я впервые с ней встретился прямо здесь в пятницу вечером.

Ему вроде бы полегчало.

– Честно сказать, он мне голову заморочил. Заявился с такими речами, говорит, если будете пускать сюда шлюх, потакать, можно ведь и лицензию потерять. То да се, вокруг вас с той девчонкой. Вдруг думаю, ему намекнули, прямо так отрицать не могу, говорю, разумеется, они вместе ушли, да откуда мне знать, может, они друзья-приятели. Клянусь Богом, Сэм я не знал, что это про нее нынче утром писали в газетах, пока он не сказал. Я расстроился, думаю, может, вы тот самый псих, что повез ее домой и… Даже самые обыкновенные с виду парни иногда из-за шлюх с ума сходят. Только никак в голове не укладывалось, чтобы вы.,. Ну, в любом случае, вижу, как вы вошли, сразу полегчало, не пойму, почему.

– Мне, пожалуй, “Блэк Джек” со льдом.

– Слушаюсь, мистер Макги. – С подобающей помпой подал спиртное и продолжал:

– Господи Иисусе, я прямо чуть жив с тех пор. А.., по-моему, вам должно быть еще хуже. – Подразумеваемый вопрос был абсолютно ясен.

– Джейк, мы вышли отсюда, пожали друг другу руки, спели коротенький гимн и сказали друг другу “спокойной ночи”. Он вспыхнул:

– Простите. Это не мое дело. Я просто думал, может, она сама напортачила, понимаете? Захотела сквитаться с изменившим дружком, повела вас к себе, а назавтра сообщила ему, как разделалась с ним, и он просто не выдержал. Посмеялась над ним, он схватил первое, что подвернулось под руку, и…

– Потом в ужасе посмотрел на дело своих рук, зарыдал от всего сердца и позвонил копам.

– Я просто стараюсь сообразить, что там было.

– Знаю, Джейк. Извините. Все играют в эту игру. Нам ведь всегда хочется знать почему. Гораздо больше, чем как, кто, когда. Именно почему.

– Можно задать вам один вопрос? Вы к себе в номер заглядывали, прежде чем пришли обедать?

– Нет. Поставил машину перед отелем. То есть вы хотите сказать, что меня кто-то ищет?

– Н-ну, это мистер Холтон, – неуверенно признался Джейк. – Адвокат. Он здесь часто бывает, и никогда никаких проблем. Заходил часов в пять, искал вас. Опрокинул две порции и вернулся где-то без четверти шесть. Еще выпил, опять пошел посмотреть, опять вернулся. Я ему наливал больше обычного, потому что он местный, старый клиент и всегда хорошо со мной держится. Ну, в конце концов разошелся и начал шуметь, мне в итоге пришлось его выставить. Было это, наверно, за полчаса до вашего прихода… Судя по его походке.., может, он спит сейчас в своей машине. А может, еще на ногах держится и поджидает вас в номере. Заявил мне, мол, хочет надрать вам задницу. Глядя на вас, приходишь к выводу, что это не так легко сделать, разве что с ног свалить, но он на это вполне способен, почти совсем рехнулся. Лучше поглядывайте по сторонам по дороге в номер.

Он заслужил чаевые в размере сдачи с пятерки за одну порцию.

Я решил не подъезжать к 109-му, как планировал, а пойти пешком, длинным кружным путем, ступая по траве, держась подальше от света. Остановился, прислушался, осмотрелся и наконец разглядел крупную тень, которая торчала у высоких кустов, прислонясь к белой стене мотеля. Постарался припомнить, как он поступил с полученным от меня назад револьвером, – сунул под пиджак за пояс слева, высоко над бедром, рукояткой к животу. Легко выхватить правой рукой. Я пригнулся, прикинул подходящий маршрут, сбросил башмаки, описал круг, тихо и быстро прошмыгнул через два освещенных участка, медленно и осторожно пополз в гущу листвы позади него справа. Приближаясь, услышал сильную икоту, от которой он трясся всем телом, как в немых фильмах. Наконец я неслышно остановился на четвереньках прямо за ним, чуть правее, там, где полагается быть крупному и послушному псу, слегка сблизил колени, перенес вес тела назад, поднял обе руки. При следующей икоте выбросил руки, зацепил крепкие коленки, рванул его за ноги и повалил, перевернув на левый бок. Как только он рухнул, я упал на него, ощутил деревянную рукоятку, выдернул револьвер, перекувырнулся в траве и вскочил на ноги.

Он медленно принял сидячее положение, перекатился на колени, уперся руками в стену, медленно встал, обернулся, прислонился к стене спиной, тряхнул тяжелой головой и слабо вымолвил:

– С-с-сволочь. Гр.., грязный сволочной кобель.

– Успокойтесь, Ричард. Я вылечил вас от икоты. Рыча, он пошел на меня, яростно размахнулся, только был еще так далеко, что ударить мог только сырой вечерний воздух. Я вильнул в сторону, выставил ногу, и он тяжело упал лицом вниз. С болезненной медлительностью большого покалеченного насекомого снова поднялся на ноги, опираясь о деревце.

Повернулся, отыскал меня блуждающим взглядом и забормотал:

– Плата за грех. Грязные мыслишки. Воспоминания. Все сработало. Я ее прочитал, слышишь, ты, сукин сын. Ты заставил Пенни на меня разозлиться, хитрый ублюдок. Придержал ее тут, улестил и убил, гад паршивый. – И снова с натужным рычанием ринулся на меня.

Как только он приблизился, я быстро пригнулся, коснувшись пальцами травы. Он наткнулся на меня, повалился мне на спину, я быстро распрямился, и он, сделав в воздухе пол-оборота, упал плашмя, глядя в небо и тяжело дыша. Потом сдавленно, сухо закашлялся и сообщил:

– Тошнит. Сейчас стошнит.

Я помог ему перевернуться. Он поднялся на четвереньки, медленно пополз, остановился, содрогнулся, и его начало рвать с дикими спазмами.

– Жутко тошнит, – простонал он. Я поднял его на ноги, одну руку забросил себе на плечи, обнял за широкую талию и повел в номер. В ванной его опять стошнило. Я поддерживал его глупую голову, потом посадил на закрытую крышку унитаза, мокрым полотенцем счистил с него грязь и рвоту. Он покачивался с полузакрытыми глазами.

– Я любил эту девушку. Любил. Жуть какая. Я не вынесу этого. – Открыл глаза и взглянул на меня снизу вверх. – Клянусь Богом, не переживу!

– Лучше пойдемте домой, Рик. Он обдумал эту мысль и кивнул:

– Лучше. Мне плохо. Кого теперь это интересует? Дженис плевать. Одна Пенни заботилась. А она умерла. Какой-то сукин сын ее убил. Какой-то свихнувшийся псих. Не ты, знаю. Лучше бы ты. Я бы тебя пришил.

– Где вы живете, Холтон?

– 28, Форест-Драйв.

Я взял у него ключи от машины, добился ее описания, пошел к центральному подъезду и подъехал к номеру. Вошел, забрал его, помог влезть в красный автомобиль с откидным верхом, сам сел за руль. Он бормотал указания, а когда пришлось остановиться перед светофором, проговорил:

– Извини за беспокойство, Макги. Знаешь ведь, как бывает.

– Знаю, конечно.

– Надо было разрядиться. Я тебя ненавидел. Зачем ты уложил в постель мою девочку.., мою чудную веснушчатую медсестричку? Но, как мужчина мужчине, черт побери, раз она сама хотела, значит, хотела, к чему отказываться, а? Замечательная девчонка. Самая лучшая в мире. Ты хороший парень, Макги. Ты не должен мне нравиться, сукин ты сын, а вот нравишься.

Слышишь? Нравишься.

Пришлось его встряхивать, чтобы получить дальнейшие указания. Когда я свернул на асфальтированную подъездную дорогу, он спал. Дом был блочный, бетонный, одноэтажный, белый с розовой отделкой. Двор был пуст, в доме горел свет, из дверей гаража наполовину высовывался серый фургон “плимут”.

Я свернул в сторону от гаража, остановился у парадных дверей. Зажегся свет снаружи, дверь открылась, выглянула худая темноволосая женщина.

Я вылез, обошел вокруг машины. – Миссис Холтон?

Она подошла и взглянула на спящего мужа. На ней были темно-оранжевые брюки и желтая блузка, на стройной, лебединой шее повязан ярко-красный платок. Цыганские цвета.

– К сожалению, да. Кто вы такой?

– Меня зовут Макги. – Мне показалось, что это ее слегка удивило. Почему, – непонятно. – Помогу вам ввести его в дом.

Она протянула руку, взяла его за подбородок, слегка повернула голову. Подняла другую руку, секунду выждала, а потом очень быстро, с большой силой, дважды хлестнула по щеке открытой костлявой ладонью. Он стал с трудом выкарабкиваться из тумана, хватая ртом воздух и озираясь вокруг.

– Эй! Эй, крошка Дженис! Это Тревис Макги, мой очень хороший приятель. Он собрался зайти и немножечко выпить. Мы все выпьем. Ладно?

Он начал вылезать из машины, я схватил его за руку, вытащил, мы подхватили с обеих сторон, ввели в дверь. Она подсказывала напряженным от усилий голосом, зажгла свет, видимо в комнате для гостей, где мы посадили его на кровать. Он сидел с закрытыми глазами, бормоча что-то нам непонятное. Потом повалился, я подхватил за плечи, развернул, чтобы под головой оказалась подушка. Жена опустилась на колени, расшнуровала, сняла башмаки. Я подхватил на ноги, забросил на кровать. Она расстегнула брючный ремень. Он издал длинный грохочущий храп, она бросила на меня взгляд и поморщилась с омерзением. Следом за ней я вышел из комнаты. Она выключила свет и закрыла за нами дверь.

Я проследовал за ней в гостиную.

– Спасибо за помощь, – сказала она, повернувшись ко мне. – С ним такое не часто случается. Это не извинение и не оправдание. Просто констатация факта.

Я вытащил из брючного кармана револьвер Холтона, протянул ей.

– Если такое вообще случается, ему не стоить иметь при себе эту штуку.

– Я спрячу, а ему скажу, будто он его потерял. Еще раз спасибо.

– Можно от вас позвонить, вызвать такси? Она шагнула к окну, выглянула на улицу.

– Моя подруга еще не спит. Придет присмотреть за спящими детьми, а я вас отвезу.

– Мне не хочется доставлять вам хлопоты, миссис Холтон.

– А мне хочется подышать свежим воздухом. Вы и так мне доставили кучу хлопот.

Она подошла к телефону в прихожей, набрала номер, поговорила вполголоса. Когда вышли и сели в машину, попросила минуточку обождать. Открылась дверь дома через дорогу, вышла женщина, стала переходить улицу, я получил разрешение трогаться. Она махнула рукой и крикнула:

– Большое спасибо, Мэг!

– Не за что, Джен. Не спеши назад, детка.

Дженис Холтон развязала шейный платок, накинула его на темные волосы, завязала под подбородком. Судя по ее поведению, поездка предстояла быстрая и молчаливая.

– Думаю, ваш муж расстроился из-за убийства его приятельницы.

Я видел краем глаза, как быстро она на меня оглянулась.

– Меня не интересует, из-за чего он.., расстроился, мистер Макги. Мне жаль девушку. По правде сказать, жаль, что мне так и не довелось ее поблагодарить.

– За что?

– Скажем, за то, что спустила меня с привязи.

– Разорвала цепь?

– Вас действительно интересуют прискорбные детали моей счастливой супружеской жизни?

– Просто ваши слова показались мне странными.

– В последнее время я обнаруживаю, что говорю очень странные вещи.

– В самом низу брачного свидетельства, миссис Холтон, четкими буквами напечатано, что отныне вы будете навеки счастливы.

Наверное, это можно назвать ролевой игрой, в том же смысле, в каком данный термин употребляют психологи при групповой терапии. А можно вслед за Мейером окрестить моим мошенническим инстинктом. Ладно, сойдемся на капле хамелеоновой крови. Но наилучший способ завязывать отношения заключается в обнаружении общих проблем, и, как только подобная связь установится, собеседник раскалывается. Поэтому я немножко со врал, чтоб немедленно вызвать сочувствие. Чтобы треснула скорлупа, надо было сыграть роль бывшего мужа, поэтому я вложил в свои слова максимум мужской горечи.

– Кажется, вам тоже выпала подобная увеселительная поездка, мистер Макги?

– Покатался на карусели, пошатался по комнате смеха, проплыл по туннелю любви. Конечно. Я совершил карнавальное путешествие, миссис Холтон. Но обстановочка с большим успехом вытянула из супруга кишки. Я поверил напечатанной в брачном свидетельстве строчке. А она оказалась гулящей. Выдержал только месяц, пускай дальше гуляет. Поэтому несколько сомневаюсь в работе системы.

– У девушки, вышедшей замуж за адвоката, она работает не совсем так. Я тоже верила напечатанному, мистер Макги. Считала брак почетным, честным контрактом. И, клянусь Богом, соблюдала его. Через год выяснила, что все будет не так.., как надеялась. Поэтому постаралась понять. Рик, по-моему, чувствовал, что.., не достоин любви. Никогда не мог поверить по-настоящему, что его кто-то любит. Он способен все портить тысячами злобных, низких и мелких способов. Знаю, он любит наших сыновей. Но любую.., семейную церемонию, каждое теплое, радостное событие.., обязательно омрачит. Слезы, кавардак, гадости… Все, что старался спланировать.., дни рождения, годовщины.., испорчены самым жестоким образом. Я все терпела. Думала, будто терплю. Знаете, взрослый человек всегда пристраивает ступеньки… Он успешно работает, заслуживает доверия, не пьет, не шляется. А потом.., тайная связь с мисс Верц перевернула лестницу.

– И освободила вас от супружеских уз?

– Удержала от отчаянных стараний.., сохранить семейную жизнь. Как бы.., аннулировало все мои обеты.

– Вы недавно про нее узнали?

– Нет, практически в самом начале. Он пустился в крестовый поход – выяснять, что на самом деле произошло с доктором Шерманом. Вам об этом известно?

– Он рассказывал. Это лишь прикрывало интрижку с медсестрой?

– О нет. Он искренне старался. Но, занявшись вместе с ней так называемым следствием, безусловно, стал уделять ему чересчур много времени. Кто-то мне позвонил и весьма гадким шепотом просветил. Не могу сказать, – мужчина или женщина. Не хотелось верить, но почему-то я знала, что это правда. Потом начала замечать всевозможные мелкие признаки. – Она невесело усмехнулась. – Убедительнее всего была его необычайная нежность ко мне и к мальчикам.

– Стало быть, собираетесь разводиться?

– Не знаю. Я больше его не люблю. Но собственных денег у меня ни цента, и я просто не знаю, удастся ли получить после процесса достаточно алиментов и средств на детей.

Я свернул к “Воини-Лодж”, остановился подальше от огней на въезде, неподалеку от архитектурного водопада и пылающих газовых факелов.

– С вами чертовски легко разговаривать, мистер Макги.

– Может быть, благодаря одинаковым боевым ранениям. Мне пришлось как можно скорее отделаться от своей обузы.

– Дети есть?

– Нет. Она все твердила: “Потом, потом”.

– Знаете, в том-то и разница. Довольно симпатичный дом, приятное соседство, хорошая школа. Лечение и дантист, обувь и сбережения. Сейчас все устроено. Я честно делаю свое дело, занимаюсь хозяйством. Но больше не разрешу ему прикоснуться ко мне. Меня выворачивает наизнанку. Пусть найдет другую подружку по играм, плевать. А светскую жизнь мы практически не ведем.

– И вы сможете так прожить до конца?

– Нет! И не собираюсь. Но мой друг говорит – лучше нам.., лучше мне временно потерпеть. Это милый, ласковый, умный и понимающий человек. Мы очень сблизились с той поры, как я узнала про Рика. Его брак безнадежен не менее моего, но в другом смысле. У нас не просто любовная интрижка. Мы встречаемся, и при этом приходится жутко осторожничать и скрываться, так как я не хочу давать Рику каких-либо поводов, которыми он может воспользоваться при разводе. Мы даже особенно не планируем будущее. Просто оба.., должны пока терпеть сложившееся положение.

– Тогда, должно быть, семейный визит, о котором Рик мне рассказывал, – вчерашняя поездка в Веро-Бич, – просто шутка.

Она повернулась на боковом сиденье лицом ко мне, прислонившись спиной к дверце и вытянув ноги:

– Вечная история про запутанную паутину, в которую сам попадаешь! Мне даже в голову не приходило, что он соизволит провести субботу с женой и детьми. Сообщила ему, что поеду навестить сестру, Джун, а мальчиков по дороге оставлю у своей лучшей подруги. Она живет в двадцати милях к востоку отсюда, и у нее сыновья практически того же возраста. Договорилась с Джун, чтобы она прикрыла меня на тот случай, если Рик позвонит под каким-то дурацким предлогом. И собиралась поехать.., в другое место поблизости, провести день со своим другом. А Рик из чистой вредности тоже решил поехать! По-моему, он никак не мог ничего пронюхать. Вел себя до того безобразно, что я заподозрила небольшую любовную ссору с подружкой. Когда я отводила мальчиков, Рик оставался в машине. Улучила момент позвонить и предупредить сестру, но нельзя было известить друга от отмене свидания. Рик весь день был в мерзком настроении. – Снова невеселая усмешка. – Что за паршивая мыльная опера!

Не следовало покидать ее в этот момент: ей могло показаться впоследствии, будто из нее ловко выкачали информацию или что она была чересчур откровенна. Поэтому я сплел рассказ о своей стычке с дружком жены, которой у меня никогда не было, а когда изложил в подробностях, она проговорила:

– Ужасно, что людям приходится проходить через это только из-за чрезмерной незрелости мужа или жены.., которые попросту не способны каждый день хранить верность. Вы когда-нибудь с ней встречаетесь? Она все еще в Лодердейле?

– Нет. Уехала. Где сейчас – не имею понятия. Деньги шлю в один банк в Джэксонвилле. Если захочется ее найти, стоит только приостановить выплату. Слушайте, не хотите зайти выпить?

– Боже, который теперь час? Мэг хорошая соседка, но не хочу злоупотреблять ее добротой. Мистер Макги…

– Тревис.

– Тревис, я вовсе не собиралась так долго жаловаться, но почему-то мне стало лучше после сравнения своих синяков с вашими.

– Удачи вам, Дженис.

– И вам тоже.

Я вылез, она перебралась за руль, застегнула ремень, подтянув пряжку по своей стройной фигуре, крикнула: “Доброй ночи”, дала задний ход, развернулась, выехав на подъездную дорогу, умело вильнула и уехала.

Я послал телепатическое сообщение ее неизвестному другу. Держись за нее, приятель. Ричард Холтон чересчур слеп, не видит, что имеет. В ней есть огонь, цельность, отвага, самообладание. Весьма симпатичное живое существо. Хватай ее, если можешь. Даже если вокруг их немало, вряд ли какая-нибудь хоть когда-то освободится.

Никаких сообщений, никакого мигания красной лампочки автоответчика. Горничная постелила постель. Я выключил свет, и комнату заполонил веснушчатый призрак. Я пожелал ему спокойной ночи.

– Мы узнаем, мисс Пенни, – посулил я. – Мы каким-нибудь образом выясним, и тогда тебе незачем будет шататься в ночи по номерам мотеля.

Глава 12

Я провел адскую ночь. Сотни снов, и все запавшие в память обрывки были скроены по одному образцу. Либо за мной кто-то гнался, чтобы сообщить что-то важное, а я никак не мог остановиться и убегал, либо я сломя голову мчался за кем-то, кто, несмотря на все мои старания, медленно удалялся, уезжая в машине, в автобусе, в поезде. Иногда это была Пенни, иногда Хелена. Я проснулся с уставшим, пронизанным болью телом, рот смахивал на воротца для крикета, глаза красные и распухшие, кожа как бы растянулась, стала слишком просторной, готовясь обвиснуть волнистыми складками.

После бесконечной чистки зубов и душа – абсолютно бесполезных – я позвонил в департамент полиции Форт-Кортни и попросил передать Стейнгеру, что хочу с ним пообщаться.

Только принесли завтрак, как он плюхнулся в кресло напротив меня за столом, попросив у официантки горячего чая.

– Плохо выглядите, Макги.

– Плохо спал, плохо себя чувствую.

– Со мной всю жизнь то же самое, каждое утро. Ну что, удалось обработать Дженис Холтон?

– Они ездили в Веро-Бич вместе. Можете справиться у ее старой подруги, у которой она оставляла детей, милях в двадцати отсюда по направлению к Веро-Бич. Холтон серьезно верит в убийство доктора Шермана. Брак Холтона рухнул. Ей известно про медсестру. Ради детей намерена терпеть, пока не отыщет какой-нибудь способ встать на ноги. И по-моему, ей это удастся раньше или позже.

Стейнгер подул на горячий чай, отхлебнул, внимательно посмотрел на меня, медленно покачал головой:

– Ну, вы молодец! Клянусь Богом, очень уж она разговорилась с каким-то чертовым страховым инспектором.

– Это не пригодилось. Вы предоставили мне лучший способ. Он устремил на меня мутные темные глазки:

– Я?

Я положил вилку и послал ему улыбку:

– Разумеется, глупая задница, неудачная подделка под копа.

– Ну-ка, полегче…

– Вы знали, что Холтон спал с медсестрой, Стейнгер. Вы знали, что любой, кто умеет читать, ясно поймет из найденной вами записки, что у нас с ней кое-что было. Как вы себе представляли реакцию Холтона на оригинал или копию? Думали, он усмехнется и промычит “ну и ну”? Может быть, вы даже знали, что бывший помощник государственного прокурора носит оружие. И даже не попытались предупредить, чтобы меня не пристрелили! Это не в правилах доброго старины Стейнгера, представляющего закон. Спасибо, Стейнгер. Если смогу вам хоть чем-то помочь, только кликните.

– Да обождите минутку, черт побери! Почему вы считаете, что он читал записку?

– Видно, его потрясли некоторые пассажи. Он их цитирует. Стейнгер отхлебнул еще чаю, нашел у себя в кармане треть сигары, сковырнул ногтем пепел, поднес спичку.

– Он пытался применить оружие?

– Шанса не было. Я получил подсказку. Обнаружил его на посту в ожидании, бросился и забрал револьвер. Не знаю, собирался ли он пустить его в ход или нет. Из уважения к презумпции невиновности скажем, что не собирался. Он знает, что не я воткнул ей в горло ножницы. Знает – в этом смысле я чист. Хотя все остальное его, скажем так, возмущает. Кстати, револьвер я отдал жене, и, похоже, она считает полезным куда-нибудь его спрятать. Может быть, в этом счастливом доме не надо хранить оружие.

– Итак, вы забрали револьвер, а потом?

– Сначала сбил его с ног, а потом забрал. Затем пришлось еще раз уложить его мордой вниз, потом подхватил, шмякнул на спину, вышиб дух. Он был пьян. Его тошнило. Поехали домой в его машине. Стали старыми добрыми друзьями. Пьяные непоследовательны. Домой я доставил его мирно храпевшим. Помог уложить в постель. Соседка пришла присмотреть за детьми, пока миссис отвозила меня назад. Ей известно о романе с самого начала. Он спит в гостевой комнате. Она мне понравилась.

Стейнгер поднял руку с сигарой, развернул ко мне ладонью и провозгласил:

– Клянусь могилой дорогой старушки матери, которая так любила меня, что даже не возражала против решения стать копом, не имею никакого понятия, каким образом, черт побери, в руки Рику Холтону могла попасть записка. Слушайте, у него, как у экс-прокурора, имеются кое-какие рычаги. Не слишком много, но есть. Думаю, если он знал о существовании записки, то знал, где искать и кого расспрашивать. Но как он мог узнать? Ну, прикинем. Знала сама Верц – она ее писала. Знаю я – я ее нашел. Знает дурак Наденбаргер, который был рядом со мной, когда я ее нашел. Знаете вы, потому что я вам прочитал. И еще двое в конторе. Тэд Ангер из лаборатории делал фотокопии. Билл Сэмюэлс – нечто вроде регистратора-координатора. Составляет досье, держит их в чистоте и порядке, заполняет для передачи в случае необходимости государственному прокурору. Хранит улики, составляет предписания о вскрытии и так далее.

Если б я хоть немного подумал, сообразил бы, что должны были провести вскрытие. Надо было узнать, не беременна ли убитая незамужняя женщина; нет ли следов не оставившего видимых синяков удара, закрытых травм, ссадин; не изнасилована ли она, не имела ли недавно половых сношений, а если имела, нельзя ли определить тип спермы. Трудолюбивое, дюйм за дюймом, исследование эпидермиса позволяет обнаружить любую царапину, следы от уколов, небольшие кровоподтеки, признаки укусов. Должны были сделать химический анализ содержимого желудка после прекращения нормального процесса пищеварения в результате смерти.

– Что с вами? – мягко спросил Стейнгер.

– Все в порядке. Когда сделали вскрытие?

– Должны были начать во время нашего разговора у вас в номере в субботу вечером.

– А те двое, Ангер и…

– Сэмюэлс.

– ..не могли рассказать про записку?

– Нет, черт возьми. Давно минули времена, когда можно было любому сообщать любые сведения. Закажите себе еще кофе. Не уходите, я сейчас вернусь.

Ему понадобились десять минут. Он устало сел, вытер лоб грязным носовым платком.

– Ну, у Билла Сэмюэлса вчера был выходной. Холтон зашел утром около одиннадцати. Объявил дежурному Фостеру, что государственный прокурор Бен Гаффнер просил его взглянуть на записку, найденную в квартире Верц. Фостер открыл архив и дал прочитать фотокопию. Ответа на вопрос, откуда Холтон узнал о существовании записки, по-прежнему нет.

– Можно мне попробовать?

– Давайте.

– Холтон знал, что дело ведете вы?

– Конечно.

– Знал, что из вас ничего не вытянет?

– Знал.

– Знал, кто работает с вами?

– По-моему, знал… Ох, проклятье, этот кретин мотоциклист! Он сказал, что своими страданиями я вполне заслужил удовольствие от наблюдения за процессом разборки. Я подписал счет за свой завтрак и его чай и пошел за ним следом.

Машина стояла в тени. Прислонившийся к ней Наденбаргер, на сей раз в спортивной рубашке с вертикальными зелеными и белыми полосами, стоял, улыбаясь и переговариваясь с парочкой здоровенных загорелых девчонок-тинейджеров в шортах. Заметив нас, он что-то проговорил, девчонки оглянулись и медленно пошли прочь, время от времени оборачиваясь.

– Все путем? – спросил он, открыв дверцу машины.

Стейнгер захлопнул ее.

– Может, ради побочных доходов сдашь свою пасть в аренду? Чтобы люди держали там шмотки, костыли, кресла-качалки, велосипеды. Небольшой дополнительный заработок.

– Ну-ка, минуточку, Эл, я…

– Заткнись. Закрой большую пустую дыру, зияющую на твоей дурацкой физиономии, Наденбаргер. Прекрати подпирать машину. Я только хочу выяснить степень твоей дурости. Ты ежедневно становишься мировым чемпионом среди дураков. Как тебя уломали разболтать про записку, оставленную медсестрой?

– Уломали? Никто меня не уламывал.

– Но ведь ты о ней рассказал, правда?

– Ну.., если честно…

– После моего предупреждения, что ты никогда не слышал ни про какую записку?

– Ну.., это совсем другое дело, Эл.

– Он просто пришел и спросил, что мы нашли в квартире?

– Нет. Он сказал, что расстроен из-за ее убийства. Подъехал совсем рано утром. Я только встал, вышел кликнуть собаку. Он сказал, они с женой ее очень любили и были очень благодарны. Сказал: “Не хочу нарушать правила или путаться под ногами, но, может, надо привлечь других следователей, так могу устроить”. Эл, я твое отношение к этому знаю, поэтому ответил, что сами справимся. Он спросил, далеко ли продвинулись, и я доложил, что нашли записку, пересказал, что запомнил, добавил, что типа, которому она написана, – то есть вас, Макги, – уже хорошенько проверили.

– А почему ты не посмеялся?

– Над чем, Эл?

– Над тем, что они с женой очень любили малютку медсестру. И были очень благодарны. Господи Иисусе!

– И что тут такого?

– За что, скажи на милость, Дженис Холтон благодарить Пенни Верц?

– Кто говорит про Дженис Холтон?

– Да ведь ты говоришь, что Холтон сказал тебе…

– Холтон! Мимо меня проезжал мистер Том Пайк. Мистеру Холтону я не сказал ни единого слова, черт побери. У мистера Тома Пайка была всего пара минут. Ехал в аэропорт, срезал путь по дороге мимо моего дома, увидел меня, тормознул, потому что расстроен убийством девушки. Ну, теперь видишь, совсем другое дело! А?

Стейнгер утихомирился:

– Ладно. Другое. Он действительно хочет помочь любым способом. А медсестра ухаживала за миссис Пайк. Лью, черт возьми, ты еще кому-нибудь упоминал о записке хоть словом?

– Никогда. Ни разу. И не упомяну, Эл.

– И Пайку не должен был говорить. – Стейнгер повернулся ко мне:

– Пришли к тому же, откуда ушли. Слушайте, я разузнаю у Холтона. Если сочту нужным, то вам сообщу.

Я взял его под руку и отвел в сторонку, чтоб Наденбаргер не слышал.

– Раз уж я тут, может, еще чего-нибудь разузнать? Он насупился, сплюнул, растер плевок ногой.

– Мои люди звонят в каждую дверь во всей округе близ Ридж-Лейн. Кто-то пришел, убил ее и ушел средь бела дня. Кто-нибудь должен был что-нибудь видеть субботним днем. Мои люди просматривают архивы из кабинета дока Шермана, отправленные на хранение после его смерти, и бумаги, перешедшие к доктору, который принял практику, – Джону Уэйну. Ничего себе имечко для маленького толстячка?[13]. Когда Шерман исследовал зависимость от барбитуратов, он лечил нескольких психов. Поэтому нам не хочется отбрасывать версию охоты за его медсестрой какого-то бывшего пациента. Мисс Верц работала и как сменная медсестра, так что я получил список всех, за кем она ухаживала после смерти доктора. Мы их проверяем. Кроме того, поручил одному верному человеку покопаться в ее личной жизни, собрать все, что сумеет найти. Про бывшего мужа, про прежних дружков. Из квартиры ничего не похищено. Жила она одна. Передняя дверь надежная, крепкая, замки на кухонной двери хорошие. По-моему, должна была знать того, кого впустила. Никаких следов взлома. Судя по смятой постели, она спала. Встала, накинула халат и впустила кого-то. Никакой косметики. Воткнуть ножницы в горло могли и мужчина и женщина. Кровь брызнула. Наверняка испачкала убийцу пониже колен. Если реконструировать произошедшее, она схватились за горло обеими руками, качнулась назад, упала на колени, потом перекатилась на спину. Сексуального домогательства не было. Есть признаки полового сношения за четыре-шесть часов до смерти. Не беременна. Месячные должны были начаться дня через три. Легкое растяжение лодыжки, судя по отеку и цвету. Небольшой ушиб в центре лба сразу над линией роста волос, ушиб правого колена. Но все три эти повреждения получены задолго до смерти. Мы запросили судебный ордер на проверку ее счетов и банковского сейфа. Ну, если можете что-то придумать, что я упустил, Макги…

Разумеется, это был вызов. Предполагалось ошеломить меня старательностью и скрупулезностью представителей закона.

– Как насчет разносчиков и обслуги? Из чистки, прачечной, телевизионной мастерской? Телефонист, водопроводчик, электрик? Как насчет управляющего, если он в доме имеется?

Стейнгер тяжко вздохнул. Я его утомил. Даже на улице он дышал как летучая мышь-каннибал.

– Вот сукин сын. Поверите на слово? Все они отрабатываются, я просто забыл упомянуть.

– Верю, Стейнгер. Вы, по-моему, очень хорошо работаете.

– Занесу это нынче вечером в свой дневник.

– А комната отдыха для медсестер в больнице? Может быть, у нее был там шкафчик. Может быть, там какие-то личные вещи. Он снова вздохнул, вытащил голубой блокнот, записал.

– Одно очко в вашу пользу.

– Может, будет еще одно. А если будет, позволите мне проверить? Знаете, я ведь.., лично заинтересован.

– Если будет, позволю.

– Вряд ли дипломированная медсестра вела счета, бухгалтерию, составляла расписание приема. Наверно, у Шермана работала другая девушка, полный или неполный рабочий день.

Он прищурился на ясное небо, кивнул:

– Она была в отпуске, когда Шерман покончил с собой. Только сейчас вспоминаю. Ладно, действуйте, черт возьми. Совсем забыл, как ее зовут. Секретарша в кабинете доктора Уэйна должна знать. Только не пробуйте играть дальше, разузнав что-нибудь. Сперва мне докладывайте.

– А вы мне расскажете, что узнали у Холтона.

– Договорились.

Он пошел к поджидавшей машине, я вернулся в мотель, позвонил из вестибюля в кабинет доктора Уэйна. Автоответчик сообщил, что по понедельникам кабинет открывается в полдень.

Я пошел к своему 109-му. Перед дверью стояла тележка, горничная заканчивала уборку. Это была мускулистая симпатичная мулатка безупречного медно-коричневого цвета. Судя по скулам, в ней текла и индейская кровь.

– Через минуту закончу, – сказала она.

– Не спешите.

Горничная застилала постель. Я сел на простой стул у стола, встроенного в длинную пластиковую стойку. Отыскал номер телефона доктора Уинтина Хардахи и, записывая, краем глаза заметил, что горничная как будто танцует. Оглянулся, всмотрелся, увидел, что она покачивается, опустив подбородок на грудь, с закрытыми глазами, заплетающимися ногами. Подняла голову, улыбнулась мне смутной улыбкой и пробормотала:

– Что-то мне.., вроде как…

Вновь закрыла глаза и упала ничком на постель головой и плечами, обмякла, соскользнула на пол, перевернувшись на спину.

Я внезапно сообразил, что могло произойти. Кинулся к закрытому стенному шкафу, нагнулся, вытащил бутылку с отравленным джином из угла, куда сунул ее и так глупо забыл. На бутылке снаружи была пара бесцветных капель. В помещении с кондиционером любая влага давно бы уж высохла. Я слегка лизнул – простая вода. Значит, она поутру хорошенько хлебнула. А потом долила водой. Подошел, встал рядом с ней на колени. Пульс был сильный, хороший, дыхание глубокое, регулярное. На ней была светло-синяя униформа с белой отделкой. На кармане блузы вышито красным: “Кэти”.

Взвесив все за и против, проклиная себя за идиотизм, отправился искать другую горничную. На длинном балконе вверху перед открытой дверью номера на втором этаже стояла тележка. Я поднялся по железной лестнице, стукнул в открытую дверь и вошел. Из ванной выглянула горничная. Помоложе Кэти, маленькая, худенькая, с матовой кожей оттенка кофе, наполовину долитого сливками. Губы накрашены оранжевой помадой, две пряди черных волос выкрашены в белый цвет, поразительно большая грудь. Вышивка извещала: “Лоретт”.

– Сэр, я только что начала здесь уборку. Могу вернуться попозже, если…

– Это не мой номер. Вы дружите с Кэти?

– Если вы ищете эту высокую, крупную, сильную девушку, она работает в нижнем крыле, прямо под этим, мистер.

– Я знаю, где она. Я спросил, вы с ней дружите?

– Почему вы об этом спросили, мистер?

– Ей, возможно, понадобится дружеская услуга.

– Мы вполне ладим.

– Может, спуститесь в номер 109?

Она меня окинула весьма скептическим взглядом.

– Мы с ней делаем совсем разные вещи, мистер. Я работаю горничной, и точка. Ничего против нее не имею, только ей уже надо бы запомнить, что при надобности для других каких-нибудь дел лучше кликнуть толстуху Аннабел или чокнутую девчонку, которую держат на кухне.

– Лоретт, я вернулся в свой номер пару минут назад. Кэти выпила из моей бутылки. Думала, будто там джин, а в ней было снотворное. И она сейчас там отключилась. Ну, если вам наплевать, так и скажите.

Она округлила и вытаращила глаза:

– Отключилась? Эта каменная глыба? Идите, пожалуйста, вниз, я сейчас прибегу.

Через десять секунд после моего возвращения в номер Лоретт распахнула дверь и встала на пороге, глядя на Кэти.

– Вы правду говорите? Ничего с ней не сотворили?

– Вон бутылка. Хлебните глоточек, вскоре свалитесь рядом с ней.

Она подумала, вошла, почти закрыла за собой дверь. Опустилась на пол рядом с Кэти, приложила ухо к груди, потом встряхнула ее, хлестнула по щекам. Голова спящей Кэти мотнулась из стороны в сторону, раздалось вялое, жалобное мычание.

– Сможете ее выручить? – спросил я. Лоретт села на пятки, прикусила костяшку большого пальца. – Лучше всего попросить Джейса привезти тележку для белья, погрузить ее, прикрыть парой простыней и увезти в пустой номер. – Она подозрительно глянула на меня. – Это ведь не отрава, а? Она очнется в полном порядке?

– Должно быть, через два-три часа.

Она встала, уставилась на меня, склонив голову.

– А почему просто не позвонили администратору?

– Ее уволят?

– Наверняка, будь я проклята.

– Лоретт, я позвонил бы администратору, если б бутылка была заперта в чемодане, а она туда влезла бы и откупорила ее. Может быть, и без этого позвонил бы, если б она меня плохо обслуживала. Только номер сиял чистотой, как медная пуговица, а бутылку я просто забыл на полу в стенном шкафу, где на нее могла наткнуться любая горничная. Поэтому отчасти тоже виноват.

– А может, не желаете слишком многим объяснять, почему держите снотворное в бутылке с джином?

– По-моему, вы – очень милая, умная девушка, способная без особых проблем выручить подружку.

– У нас сейчас затишье, могу прибрать и ее, и свои оставшиеся номера. Только еще одно. Вы с ней точно ничего такого не сотворили, пока она в отключке?

– Точно.

– Тогда скоро вернусь.

Она вернулась через пять минут, придержав дверь перед высоким юношей с непомерными плечами, который втолкнул в номер корзину для белья на колесиках. Остановил ее рядом с Кэти, легко поднял ее, опустил в корзину. Лоретт бросила сверху ворох мятых простынь и сказала:

– Ну, Джейс, Аннабел ждет прямо в 288-м. Просто положи Кэти там на кровать, и пускай Аннабел за ней присматривает, слышишь?

– Угу, – буркнул Джейс и покатил коляску.

– Застелить постель, мистер?

– Спасибо.

Закончив, она хихикнула, продемонстрировав массу очаровательных белых зубов, встряхнула головой:

– Старушка обязательно удивится, что это с ней приключилось.

– Ведь вы объясните ей ситуацию?

– Конечно. Если не уедете, по-моему, она завтра зайдет сказать спасибо. – Лоретт задержалась в дверях, сунув кулачки в карманы форменной юбки. – Очень важно, чтоб Кэти не уволили, мистер. Ей нужна работа. Живет со старухой матерью, а та злющая, как змея. Вся искореженная от артрита. По-моему, это она выгнала мужа Кэти. Трое малых детишек. Кэти вполне могла бы устроиться на хорошую должность и работать честно. Только как увидит какую-нибудь шмотку, она у нее из головы не выходит – так хочется заполучить. Покупает в рассрочку, потом расплачивается деньгами на другие домашние надобности. Боится потерять и шмотку, и уже выплаченные за нее деньги, и.., ну.., хватается за возможности, за которые иначе не ухватилась бы, делает вещи, которых иначе не сделала бы. Она старше меня, да во многом прямо как ребенок. Тут всегда полным-полно коммерсантов, так что она делает – отпирает номер одинокого мужчины, который или только проснулся, или собирается одеваться, улыбается до ушей, говорит, скажем, доброе утро, сэр, извините, что побеспокоила. А он ее рассматривает и приглашает: мол, прыгай прямо сюда, милочка. Ну.., она так и делает. Зарабатывает обычно десятку или двадцатку, на шмотки хватает, только за такие фокусы с хорошей работы в два счета вылететь можно. Я это все говорю, чтобы вы не считали ее просто шлюхой. С ней это только порой случается, и, хоть я не иду по такой же дорожке, это вовсе не значит, будто она мне не подруга. Мы подруги. Она мне всегда давала подержать своего первого малыша. Мне было десять, а ей пятнадцать. И… спасибо, что позвали меня, помогли.

Она ушла, а я крепко завинтил пробку и поставил отравленный – и разбавленный водой – джин к себе в чемоданчик, прикидывая, не лучше ли вообще его вылить.

***

Доктор Уинтин Хардахи был занят с клиентом. Я оставил свои координаты. Он перезвонил через десять минут, в одиннадцать.

– Я подумал, не смогу ли у вас получить чуть больше информации, мистер Хардахи.

– Весьма сожалею, мистер Макги, мой рабочий день очень плотно загружен. – В тихом голосе звучала равнодушная, мертвая нотка.

– Может быть, побеседуем после работы?

– Я сейчас не беру никаких новых клиентов.

– Что-то случилось? В чем дело?

– Простите, больше ничем помочь не могу. До свидания, мистер Макги. – Щелк.

Я начал расхаживать по комнате, изрыгая проклятия. Это прекрасно организованное процветающее общество действовало мне на нервы. Огромный клубок перепутанных ниток. Найдешь кончик, дернешь – и получаешь лишь кучу оборванных концов. Казалось, будто мы договорились проверить, как Хелена распорядилась своим капиталом, как минимум, месяц назад. Думал, Хардахи это устроит через своего нью-йоркского однокурсника. Но Хардахи не пожелал ничего для меня устраивать. Что же так быстро его заставило дать обратный ход? Ложь? Страх?

Я растянулся на кровати, пусть сумбурный котел кипит, пусть мелькают в нем Пенни, Дженис, Бидди, Морин, Том Пайк, Рик, Стейнгер, Том Пайк, Хелена, Хардахи, Наденбаргер, Том Пайк.

Пайк становился чертовски назойливым. Вспоминались небольшие обрывки бесед. Слышались фразы из ночного разговора с Дженис Холтон, и что-то меня беспокоило. Я отмотал назад, обнаружил, что именно, и медленно сел.

Она спросила про мою выдуманную жену: “Вы когда-нибудь с ней встречаетесь? Она все еще в Лодердейле?"

Проверим. Проклятье, я не сказал ни единого слова про Лодердейл. Холтон просматривал записи в регистрационном журнале. Значит, он знал. Но зачем ему упоминать об этом при своей жене? “Слушай, милая, моя подружка пожелала остаться в номере мотеля с каким-то болваном из Лодердейла по имени Макги”.

Невероятно.

Отмотаем назад. Слегка удивленный взгляд, когда она услышала мое имя. С изумлением обнаружила меня вместе со своим мужем.

Возможности: подруга Бидди. Встретилась с ней в супермаркете или еще где-нибудь. Бидди обмолвилась о старом друге по имени Макги из Лодердейла.

Или: Стейнгер в процессе проверки, не выходил ли я в субботу вечером и уезжал ли из города Холтон, мог спросить Дженис: “Знаете ли вы некоего Макги из Форт-Лодердейла” или:

"Известно ли вам, что ваш муж его знает?"

Возможно, но, на мой взгляд, не очень увязывается. Как плохо срифмованные детские стишки – то один слог лишний, то одного не хватает. Мозги мои превратились в пудинг.

Я пошел пешком в торговый центр, купил плавки, вернулся, натянул их и потащился к большому бассейну мотеля. Отдельный бассейн-“лягушатник” был полон трех-четырехлетних купальщиков, которые визжали, захлебывались, швырялись и колотили друг друга резиновыми животными под небрежными благосклонными взорами четырех молодых матерей, щедро смазанных жирным кремом. Я нырнул, несколько раз медленно проплыл по всей длине основного бассейна, постепенно разошелся, стал менять стиль, растягивая и терзая длинные мышцы рук, плеч, спины, бедер и живота, вдыхая и выдыхая воздух вместе с остатками, застоявшимися на дне легких. Темп держал чуть пониже того, на котором начинаю чересчур раскачиваться по сторонам, плескаться и шлепать. Потом принялся издеваться над самим собой, приказывая: ну, еще один раз. И еще. И еще. Наконец выбрался, совершенно измотанный, с пульсом около ста пятидесяти, с напрягшимися легкими, с расслабленными, как подушка, набитая старыми мокрыми перьями, руками и ногами. Вытер лицо банным полотенцем, захваченным из номера, растянулся, предоставив солнцу доделывать остальное.

Мейер называет это “моментальным всплеском интеллекта”. В определенном смысле так оно и есть. Повышаешь до максимума кислород в крови, стимулируешь сердце, чтобы нагнетало ее в бешеном темпе. Обогащенная кровь поступает в мозг, одновременно питая перетрудившиеся мышечные ткани. Иногда помогает.

Но я загрузил тяжелую, обогащенную кислородом и гудящую голову проблемой “Дженис – Лодердейл” и в конечном итоге получил ответ: “Ничего не понимаю, дружище, черт побери!"

Скорбно потащился назад в 109-й и, прежде чем одеться, попробовал звякнуть в кабинет маленького толстяка Джона Уэйна, доктора медицины. Попал на жизнерадостную и общительную леди, сообщившую мне, что регистраторшей и делопроизводителем у доктора Стюарта Шермана была мисс Элен Баумер. Ей неизвестно, работает мисс Баумер сейчас или нет, но с ней можно связаться по телефону, зарегистрированному на имя миссис Роберт М. Баумер. Попросила минуточку обождать и продиктовала мне номер.

Миссис Роберт М. Баумер оказалась весьма непреклонной.

– Простите, но я не могу позвать дочь к телефону. Сегодня она себя плохо чувствует. Лежит в постели. Она вас знает? В чем, собственно, дело?

– Мне хотелось задать ей несколько вопросов по делам страховки, миссис Баумер.

– Могу определенно сказать, она не заинтересована в приобретении полиса. Равно как и я. Всего хорошего.

– Постойте! – Я не успел, и пришлось перезванивать. – Миссис Баумер, я веду следствие по страховым вопросам. Расследую страховые претензии.

– У нас не было никаких происшествий с машиной. В течение многих лет.

– Мне нужна информация по поводу смерти.

– Что?

– Дело касается доктора Шермана. Несколько обычных формальных вопросов, мэм.

– Ну.., если обещаете не утомлять Элен, можете поговорить с ней, если возьмете на себя труд подъехать к нам часа в четыре.

Я согласился подъехать. Номер 90 на Роуз-стрит. Она объяснила, как его найти.

– Небольшой дом с белыми рамами, в желтую полосу, справа за вторым поворотом, два больших дуба в переднем дворе. Положив трубку, я позвонил Пайкам. Ответила Бидди.

– Нельзя ли зайти поговорить с вами кое о чем после ленча?

– Почему нет? Который сейчас час? Может, придете около половины или в четверть третьего? В это время она будет спать. Годится?

Я сказал, что годится.

Оделся, пообедал в мотеле, потом направился к служебному входу за кухней, высматривая Лоретт. Идя по дорожке мимо мусорных баков, заглянул в открытую дверь и увидел ее. Она, все еще в униформе, сидела на столе, разговаривала, болтая ногами. Были там еще две темнокожие женщины без формы. Тележки горничных на резиновых колесиках выстроились у стены рядом с обшарпанным автоматом с кока-колой и грудой зеленых металлических вешалок.

Меня заметили, разговоры и смех умолкли. Лоретт соскользнула со старого деревянного стола, подошла, встала в дверях с бесстрастной физиономией, потупив взгляд.

– Что вам угодно, сэр?

– Хочу спросить у вас кое-что, – сказал я и прошел в тень, отброшенную на дорожку выступом крыши, который опирался на столб, обвитый лозой с огненными цветами.

Лоретт не стронулась с места, но, когда я оглянулся, пожала плечами и медленно подошла. Сунула руки в карманы юбки, прислонилась к стене.

– Что спросить?

– Я не знал, удобно ли вам разговаривать в присутствии тех двух женщин. Хотел узнать, как Кэти.

– Хорошо. – Бессмысленное выражение, рот приоткрыт, как у страдающей насморком дурочки. – Она проснулась?

– Ушла домой.

Слишком знакомо и слишком досадно. Броня чернокожих – тупое непонимание, упрямое, как у целого каравана ослов. Они выбирают такой путь либо хихикают, демонстрируя сплошные зубы. Правда, они через край хватили лиха от людей с моей внешностью – белых, крупных, мускулистых, потемневших на солнце, покрытых шрамами, полученными в мелких личных боях. Внешне похожие на меня мужчины проломили кучу черных черепов, перепортили кучу черных овечек, сжигали кресты с привязанными к ним людьми. Они видят лишь внешний тип и на этой основе проводят классификацию. К некоторым никогда не пробиться, точно так, как нельзя научить женщин брать в руки змей и любить пауков. Но я знал, что могу до нее достучаться, ибо на короткое проведенное со мной время она отбросила оружие, перестала обороняться, и я увидел за броней смышленость, понимание, не образованием данную интеллигентность.

Надо найти способ пробить черную броню. Как ни странно, раньше это было легче. Подозрительность возникала на личной основе. Сейчас каждый из нас, черный и белый, – символ. Война идет в открытую, форма враждующих армий – цвет кожи. Глубинное фундаментальное сходство между людьми забыто настолько, что можно преувеличивать немногочисленные различия.

– Что с вами? – спросил я.

– Ничего.

– Вы ведь раньше со мной разговаривали, а сейчас дверь захлопнули.

– Дверь? Какую дверь, мистер? Мне надо вернуться к работе. Я вдруг догадался, в чем может быть дело.

– Лоретт, вы захлопнули дверь потому, что узнали, как я нынче утром разговаривал перед мотелем с двумя копами?

Она искоса бросила на меня взгляд – быстрый, полный подозрительности – и опять опустила глаза.

– Какая разница, с кем вы разговаривали.

– Наверно, казалось, будто мы ведем милую дружескую болтовню.

– Мистер, мне надо работать.

– Здесь ведь есть экономка миссис Имбер? Если б она днем в субботу случайно не заглянула в 109-й и не увидела меня спящим, разговор с представителями закона у меня был бы вовсе не дружеским. И не перед мотелем, а в камере, где никому не придет в голову улыбаться. Меня посадили бы за убийство медсестры.

Лоретт прислонилась к затененной стене, сложив руки. Идиотское оборонительное выражение исчезло. Она задумчиво хмурилась, прикусив белыми зубками полную нижнюю губу.

– Стало быть, это та медсестра была у вас в номере в пятницу ночью, мистер Макги?

– Именно так я и познакомился с представителями закона, со Стейнгером и Наденбаргером.

– Я от Кэти узнала про женщину. Она рассказала, что Стейнгер ее расспрашивал, не заметила ли она при уборке, что в номере была женщина. Это было еще до того, как вы ей помогли. Никогда нет смысла спасать белого от закона. Она и сказала, мол, у вас точно была компания. Вам, по-моему, повезло, что миссис Имбер заглянула в номер.

– Вот именно.

Недоверчивый взгляд прищуренных карих глаз.

– Зачем же тогда вы связались с двоими этими полицейскими?

– Мне нравилась медсестра. Ради того чтобы найти убийцу, свяжусь с прокаженным и с гремучей змеей. Это личное дело. Взгляд смягчился.

– Наверно, когда кто-то нравится и ты спишь с ним в одной постели, а назавтра он умирает, это очень печально.

Я ошеломленно сообразил, что это первое услышанное от кого-либо выражение понимания и сочувствия.

– Очень печально.

Лоретт вдруг легко улыбнулась:

– Ну, если уж она была такая хорошая, зачем спуталась с этим злым грубияном, с адвокатом мистером Холтоном? Удивляетесь, что я знаю? Мистер, мы хорошенько присматриваем за типами вроде Холтона.

– Почему у вас на него зуб?

– Он прямо лопался от удовольствия, когда был прокурором, засаживая каждого попавшего в суд черного, да как можно крепче. Каждый раз, как пошлет черного в тюрьму Рэйфорд, праздник празднует, расхаживает, ухмыляется, пожимает всем руки. Таким, как он, никогда не найти работника во дворе или по дому, по крайней мере того, кто стоил бы дневной платы.

– Она не любила Холтона, Лоретт. Пыталась порвать с ним. Поэтому и была со мной. Неужели вы ни разу не слышали о том, как женщины влюбляются в ничтожных мужчин, а потом разочаровываются?

Когда разговор свернул на Холтона, она враждебно ко мне настроилась. По цвету кожи я был из его команды. Но мой рассказ об отношениях между Пенни и Риком вернул все к теме знакомого одиночества в непонятной стране человеческого сердца, у всех одинаковой, а не разной.

– Слышала. Конечно слышала, – кивнула она. – Бывает и наоборот. Ну, правда, я знаю, что вы утром были с двоими полицейскими. Лейтенант Стейнгер не очень плохой. Честный, насколько ему позволяют. А другой, его зовут Лью, любит бить по головам. Не важно кого, лишь бы голова была черная. А Стейнгер ему не препятствует, так что, в сущности, никакой разницы между ними нет.

– Я хотел спросить, как Кэти. Не пойму, сколько она выпила из той бутылки.

Взгляд стал ироничным и умным.

– Да старушка сейчас в полном порядке. Здоровая, крепкая девка. Раз вы не позволили ее уволить, будет по-настоящему благодарна. Какой благодарности вы от нее ждете, мистер?

– Черт возьми, в чем вы меня заподозрили? Она издевательски расхохоталась, громко и грубо.

– А чего вы еще, черт возьми, ждете от черной горничной из мотеля? Чтоб она научила вас мыть и стирать? Прогулялась бы с вами в парке? Почитала бы Библию? Я точно знаю, о чем сейчас думают те женщины в бельевой. Они точно воображают, будто за мной наконец-то пришел белый, а завтра я, может быть, поменяюсь с Кэти, сменю свой номер на 109-й. Решила стать мотельной шлюхой, заработать лишний кусок хлеба. Они знают, что вам ничего больше на свете не требуется от меня и от Кэти. Так оно и есть.

– И вы так обо мне думаете?

– Мистер, не знаю, что мне о вас думать, а уж это так и есть.

– Я искал вас, чтобы узнать про Кэти. И хотел попросить об услуге.

– Например?

– Я видел много таких городов. Вполне достаточно, чтобы понять: черным известно все, что творится у белых. Горничные, повара, уборщики – одна из лучших в мире разведывательных организаций.

– Пронырливые черномазые везде подслушивают да подглядывают, так, что ли?

– Будь я черным, уверяю вас, миссис Уокер, хорошенько посматривал бы по сторонам. Просто чтобы меня не застигли на чем-то врасплох. Я гораздо быстрей пошевеливался бы, только ради того, чтоб найти и не потерять работу. Я бы слушал и запоминал.

Она взглянула на меня, склонив головку:

– Да вы почти все знаете, мистер! Будь вы черным, не оказались бы чересчур умным для грязной работы?

– Будь вы белой, тоже были бы чересчур умной для горничной в мотеле.

– Почему ж вы меня считаете дурой, готовой впутаться в разборки белых и приходить пересказывать вам то, что слышала?

– Потому, что мне нравилась медсестра. Потому, что копы, не получив помощи, могут закрыть дело. Потому, что вы можете доверять своему инстинкту, который подсказывает, что я никогда даже не попытаюсь во что-нибудь вас впутать. Но самая серьезная причина, по которой вы согласитесь, заключается в том, что это вам никогда в жизни даже в голову бы не взбрело. Она фыркнула:

– Моя бабушка все твердит: “Лори, когда сунешь голову в пасть льву, просто лежи спокойно. Не забывай, а то навлечешь на себя большую беду”.

– Ну, что решили?

– Мистер Макги, мне пора на вечерний обход. Кэти не так уж и хорошо себя чувствует. Говорит, как в тумане. Работает медленно, язык заплетается, голова, говорит, прямо раскалывается. Джейс отвез ее домой, мне придется убрать два ее последних номера да три своих..

– Но вы хотя бы подумаете?

Она медленно пошла прочь с загадочной улыбкой, держа руки в карманах форменной юбки. Сделала десяток шагов, шаркая подошвами, остановилась, оглянулась через плечо с веселой, бесстыдной улыбкой.

– Могу пошуршать, есть ли что-нибудь стоящее. Только если есть, если я вам расскажу, если вы об этом кому-то насвистите и за мной придут, – встретят самую тупоголовую черную девушку к югу от Джорджа Уоллеса[14].

Никто не видит, что творится впереди на дороге, по которой мы движемся. В один прекрасный день человек за огромной панелью управления в одиночку сможет выпустить годовую производственную продукцию целой страны, командуя машинами, которые строят машины, которые проектируют и выпускают остальные машины. Куда тогда денется миф о возможности предоставить работу любому желающему?

А если черные требуют, чтобы Большой Дядя о них позаботился, обеспечив всем, что нахваливает реклама, то это возвращение окольным путем к рабству.

Белым нужен закон и порядок, то есть рубка голов в стиле алабамского Джорджа. Ни один черный не посочувствует ни одному милому, доброму непредубежденному белому либералу, который высунулся из “бьюика” и был забит насмерть, ибо огромное множество милых, смирных, услужливых, трудолюбивых черных тоже были забиты. Во всех подобных случаях непростительная вина заключается в черной или белой от рождения коже, как в тех древних культурах, где младенцев, по глупости принадлежавших к женскому полу, хватали за младенческие ножки, разбивали головку о дерево и выбрасывали крокодилам.

Поэтому, миссис Лоретт Уокер, ни для меня, ни для тебя никаких решений не существует – ни у твоих вождей, смиренных или воинственных, ни у политиков, ни у либералов, ни у рубящих головы, ни у просветителей. Нет ответов – лишь время, бегущее вперед. И если можно будет заставить закон и суд закрыть глаза на цвет кожи, мы, уже после своей смерти, получим хороший ответ. А иначе он будет кровавым.

Глава 13

Я остановился на подъездной дороге у дома 28 по Хейз-Лейк-Драйв в десять минут третьего. Выходя из машины, уловил какое-то движение и увидел, как из окна студии над лодочным домиком мне машет Бидди.

Взобрался наверх по наружной лестнице, она открыла, похоже в отличном настроении. На ней были мешковатые белые хлопчатобумажные шорты и мужская синяя рабочая рубашка с рукавами, отрезанными ножницами дюйма на четыре ниже плеч. На левой скуле красовался небольшой мазок синей краски, лоб был слегка забрызган желтой. Из интеркома раздавалось знакомое медленное, глубокое дыхание.

– Может быть, дело в добавочном сне, который вы мне обеспечили, Тревис. А может быть, просто хороший день. А может быть, потому, что Мори, кажется, гораздо лучше.

– Электросон? – спросил я, указывая на динамик.

– Нет. Она просто заснула, и я выключила аппарат. Так естественнее, хоть я и не считаю, будто при таком сне отдых лучше. Я взглянул на полотно, над которым она работала.

– Морской пейзаж?

– Ну наподобие. Навеяно метельчатой униолой, что растет перед домом на Кейси-Ки. Сквозь стебли видна голубая вода, они колышутся под бризом. Не знаю, почему вдруг вспомнился этот образ… Можем поговорить, пока я буду работать.

– Значит, ей намного лучше?

– Я уверена. Как ни странно, в ней что-то будто бы изменилось, когда она пропадала, а мы ее искали. По крайней мере, не нашлось никого, кто купил бы ей выпивку, и она не попала в жуткую ситуацию. По-моему, просто бродила в кустах. Но ничего не помнит. Просто, кажется.., лучше владеет собой. Том чертовски рад. Я даже думаю, завтра вечером можно было бы взять ее на открытие, но Том сомневается.

– На открытие чего?

– Вы не обратили внимание на огромное новое здание на углу Гроув-бульвара и Лейк-стрит? Двенадцатиэтажное? С массой окон? Ну, в любом случае оно там, его только построили, и над этим проектом Том трудится почти год. Создал инвестиционную группу, получил землю в аренду. На следующей неделе первые четыре этажа займет банковская и трастовая компания “Кортни”. Чуть ли не все помещения уже сданы. Том переносит свой офис на верхний этаж. В самом деле, прелестные кабинеты, декораторы работали как сумасшедшие, чтоб вовремя закончить. Завтра вечером, прямо с заходом солнца, будет нечто вроде предварительного осмотра нового офиса “Девелопмент анлимитед”, прием с барменом, поставщиками провизии и так далее. Для Мори, по мнению Тома, это не под силу, но, если завтра не станет хуже по сравнению с нынешним ее состоянием, я действительно думаю, стоит попробовать. Если увижу по поведению, что она не выдерживает, могу сразу увезти домой. Сейчас она хорошо спит, так как я заставляла ее без конца плавать.

Взглянув вниз на газон заднего двора, я увидел мужчину с бакенбардами, в комбинезоне и менонитской шляпе, управлявшего мощной газонокосилкой.

– О чем вы хотели спросить меня, Трев?

– Ничего важного. Вдруг подумал: знакомы ли вы с миссис Холтон? Дженис Холтон.

– Такая.., смуглая и живая?

– Точно.

– По-моему, нас с ней как-то знакомили. Но я ее на самом деле не знаю. То есть поздоровалась бы при встрече, но мы давным-давно не встречались. А что?

– Ничего. Я с ней виделся в субботу вечером после ухода от вас, показалось, знакомая внешность. Не стал ее расспрашивать. Думал, вы о ней что-нибудь знаете, скажем откуда она. Можно будет прикинуть, мог ли я ее раньше видеть.

– Мне действительно ничего не известно. С виду вроде бы симпатичная. Наверно, произвела на вас впечатление, раз вы ради этого не поленились приехать.

– Ничего подобного. У меня несколько загадок. Это только одна из них. Я хотел спросить о другом. Не хочется выпытывать, но не забывайте, что я как бы неофициальный дядюшка. Мать оставила вам достаточно, чтобы прожить?

Она округлила глаза:

– Достаточно! Боже! Когда она впервые узнала, что ей требуется операция, еще до болезни Морин из-за выкидыша, рассказала о своих распоряжениях каждой из нас и спросила, желаем ли мы изменить что-нибудь, пока у нее еще есть время. После папиной смерти ее финансовые дела вел какой-то невероятно умный человек, заработавший для нее кучу денег. Есть два трастовых счета, один для меня, другой для Мори. После уплаты налогов на недвижимость, юридических издержек, расходов на утверждение завещания и прочее, на наших счетах осталась фантастическая сумма, около семисот тысяч долларов! Поэтому, когда все устроилось, был продан дом в Кейси-Ки и так далее, мы начали получать какие-то сумасшедшие деньги, тысяч по сорок в год каждая. Я и понятия не имела! Они будут лежать на трастовых счетах, пока каждой из нас не стукнет сорок пять или пока нашим старшим детям не исполнится двадцать один. Если у нас не будет детей, мы после сорока пяти лет, конечно, получим всю сумму. А если будут, то каждый ребенок по достижении двадцати одного года получит трастовый фонд в сто тысяч долларов. Ну, в сорок пять уже точно детей больше не будет, а до тех пор деньги депонируются – правильно я выражаюсь? – из расчета на пятерых детей младше двадцати одного, а потом для каждого открывается трастовый счет на сто тысяч долларов, а мы получаем остаток.

– А что будет в случае смерти одной из вас? – Если я выйду замуж и заведу детей, все достанется им. Если нет, траст как бы закончится и накопившуюся сумму получит Мори. Боже, Тревис, на протяжении этих последних недель я с ужасом думала о том, что будет, если вдруг Мори действительно удастся покончить с собой! На меня свалятся сотни тысяч долларов и все проценты с траста. Кошмар! Я никогда и не представляла себя в таком положении. Знала, конечно, что у семьи есть какие-то деньги и когда-нибудь они перейдут ко мне. Но за определенным пределом ситуация начинает вызывать нервный смех. – Она с улыбкой оглянулась, держа в руке кисть. – Так что, милый дядюшка, можете не беспокоиться насчет моих финансов. – И вдруг опечалилась. – Мама последние шесть лет почти не видела жизни. Вернувшись на Ки после смерти отца, мы каждое утро подолгу гуляли по пляжу втроем. Она говорила с нами. Объяснила, что отец просто не мог вести аккуратную, размеренную, упорядоченную, хорошо налаженную, серую жизнь. Он все время рисковал всем на свете. И я помню, она нам сказала, что, если бы прожила с ним не двадцать один год, а пять, десять, пятнадцать, все равно не променяла бы их на сорок лет с любым другим человеком. Сказала, вот это и есть настоящий брак.., понадеялась, что мы обе будем хотя бы наполовину так счастливы…

– Ей здесь делали первую операцию?

– Да. Понимаете, Мори тогда была беременна почти на пятом месяце, а первого младенца потеряла на шестом. В первый раз произошла совсем дурацкая случайность. Она поехала за тортом, который заказала ко дню рождения Тома. Дело было в июле два года назад. Возвращалась под проливным дождем, затормозила, торт едва не свалился с сиденья, она подхватила его, держа ногу на тормозе, сильно нажала, автомобиль занесло, он перевалил через бровку, ударился в пальму, она наткнулась на руль животом и часа через три в больнице родила живого младенца. Он весил меньше двух фунтов и просто не мог выжить. Так плачевно все обернулось, но Мори сказала по междугородному, что мне незачем приезжать. Она очень быстро поправилась. Мама, наверно, подумала, что ей лучше быть рядом, присматривать, чтобы Мори снова не врезалась в какую-нибудь пальму, увидеть своего первого внука. Пробыла тут с неделю, заметила кровотечение, прошла обследование, и ее решили оперировать. Она выбрала доктора Уильяма Дайкса, фантастического специалиста. Когда мы узнали про предстоящую операцию, я приехала, чтобы побыть с ней, помочь, чем смогу. А дня через три после маминой операции у Мори началось нечто вроде почечной недостаточности, конвульсии.., и она потеряла второго ребенка. С тех пор не приходит в себя. Ну, я полетела к себе, собрала вещи, закрыла свою квартиру, отдала все на хранение, а остальное перевезла сюда.

– Когда все это было?

– В прошлом месяце минул год. Словно целая жизнь прошла. Доктор Билл еще раз оперировал маму в прошлом марте. А третьего числа этого месяца она умерла. Всего одиннадцать дней назад, Трев! А кажется, гораздо больше. Собственно, так и есть. Ее накачивали лекарствами, пытаясь подкрепить, подготовить к операции. Она стала совсем крошечной, сморщенной.., как семидесятилетняя старушка. Вы никогда бы ее не узнали. Она была такой.., дьявольски храброй. Извините. Простите меня. Какой, к чертям, толк от ее храбрости?

– Был хоть какой-нибудь шанс?

– Ни малейшего. Билл объяснил это Тому и мне. Мне пришлось дать разрешение. Он сказал, по его мнению, вторая операция может продлить ее жизнь.., ненадолго. Удалят еще часть кишечника, несколько нервных узлов, облегчат боль. Он меня не обманывал. Знаю, он не смог ее спасти. Но.., ему нравилась мама. Он надеялся, что она проживет еще пару месяцев, даже дольше, пока болезнь не убьет ее.

Я попытался отвлечь Бидди от тяжелых воспоминаний, немного поболтал о пустяках, наблюдая ее за работой. Она пригласила меня на прием во вторник вечером. Я обещал прийти, если до этого не уеду из города. Она сообщила, что, если Том будет свободен, они втроем собираются в следующее воскресенье поехать на Кейси-Ки, где можно поискать сведения насчет “Лайкли леди”.

***

Дом номер 90 на Роуз-стрит я нашел без труда, но, когда поднялся по ступенькам веранды и позвонил, заметил, что уже двадцать минут пятого. Жалюзи были опущены от дневной жары. Из полумрака появилась полная, сдобная женщина, взглянула на меня через сетку. На ней было хлопчатобумажное платье с крупным цветочным рисунком. Медно-золотистые волосы извивались в хитрой прическе и казались отлитыми из одного куска металла.

– Слушаю.

– Меня зовут Макги, миссис Баумер. Я звонил насчет беседы с вашей дочерью по страховым вопросам.

– Для делового человека вы не слишком точны. И по-моему, не похожи на делового человека. У вас есть какие-нибудь документы?

Прежде чем вылезти из машины, я нашел три старые карточки, сунул их в переднее отделение бумажника. Искусно изготовленные, гравированные, шоколадного цвета с темно-желтым оттенком. Д-р Тревис Макги. Директор отделения. “Ассошиэйтед аджастерс инкорпорейтед”. Длинный адрес в Майами, два телефонных номера, телеграфный адрес. Она приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы я смог просунуть карточку, изучила, водя пальцем по строчкам, распахнула дверь:

– Прошу, мистер Макги. Можете сесть в вертящееся кресло. Очень удобное. Мой покойный муж называл его самым лучшим из всех, в каких ему доводилось сидеть. Пойду узнаю, как себя чувствует дочь.

И она ушла. Мебели и барахла в маленькой комнатке хватило бы на две большие. Над головой с гулом и шорохом медленно вращались широкие лопасти вентилятора. Я сосчитал лампы. Девять – четыре напольных и пять настольных. Столов семь – два больших, четыре маленьких, один совсем крошечный.

Она вернулась строевым шагом, распрямив плечи, как вымуштрованный сержант. За ней следовала женщина помоложе. Я поднялся и был представлен Элен Баумер. Должно быть, года тридцать три. Высокая, с плохой осанкой. В шелковой зеленой блузке, вычурной, с оборками, в светлой плиссированной юбке. Болезненно желтоватая кожа. Очень худые руки и ноги при необычной фигуре, широкой, но плоской. Широкие плечи, широкий таз. Грудь совсем незаметна, а задницу словно спрямили, приколотив планку пятнадцать на сорок. Острый нос. Мышиные волосы, до того тонкие, что шевелятся под вентилятором. Очки в металлической позолоченной оправе, глаза искажены линзами. Нервно-манерные руки и губы. Сплошное самоуничижение. Она робко присела на диван лицом ко мне. Мамаша устроилась на другом конце дивана.

– Мисс Баумер, извините, пришлось вас побеспокоить, когда вы не совсем здоровы. Но речь идет об окончательном решении по некоторым страховкам доктора Стюарта Шермана.

– По какому полису? Я знаю все его полисы. Я с ним работала больше пяти лет. Занималась всеми платежами.

– Я не располагаю такими деталями, мисс Баумер. Мы ведем дополнительную работу по контракту с другими компаниями. Меня просто просили приехать сюда, провести опросы, составить отчет для нашей конторы, изложить свое мнение о причине смерти доктора, выяснив, имело ли место самоубийство.

– Она была в отпуске, – объявила мамаша.

– Ну, ведь я провела его здесь.

– Разве плохо отдыхать в своем собственном благоустроенном доме, Элен? Хорошо, – сообщила она мне, – не потратила заработанные трудом деньги, клюнув на кучу туристических приманок, потому что не работала ни единого дня после смерти своего драгоценного доктора. Похоже, и не желает искать работу. Я, могу вам сказать, искренне верю в страховку. Мы не жили бы так, как сейчас, если б не предусмотрительность Роберта, обеспечившего семью на случай его смерти.

– Просто не знаю, о какой страховке идет речь, – вставила Элен. – Крупные полисы он обратил в наличные, хотел вкладывать деньги с помощью мистера Пайка. А оставшиеся такие старые, что, по-моему, срок их обжалования в связи с самоубийством истек, разве нет?

Пришлось действовать вслепую.

– Не уверен, мисс Баумер, но кажется, будто дело касается некоей коллективной страховки.

– А! Наверняка общеврачебной. Это временный полис и деньги на нем не накапливаются, поэтому доктор его сохранил. Думаю, там есть условие насчет самоубийства на весь срок действия полиса. Как по-вашему?

– Возможно, – улыбнулся я. – Должен быть полис, по которому возникли вопросы, иначе я бы сюда не приехал.

– Вероятно, – сказала регистраторша-делопроизводитель.

– Покойный не оставил записки, не имел явных поводов для самоубийства. Компания, безусловно, не заинтересована в формальных придирках, если придется выплачивать сумму наследникам. Вы считаете, что он покончил с собой, мисс Баумер?

– Да!

До этого голос ее был таким слабым, что неожиданный выкрик меня испугал.

– Почему вы так думаете?

– Я уже говорила об этом в полиции. Он был в депрессии, в дурном настроении и, по-моему, совершил самоубийство. Меня расспрашивали, записывали, я подписала свои показания.

– Я беседовал с мистером Ричардом Холтоном, а также с мисс Верц до ее трагической гибели в прошлую субботу. Оба самым энергичным образом утверждают, что он не мог покончить с собой.

– Сначала и ты утверждала то же самое, – вставила мать, – рыдала, бесилась, кричала, шумела, чего не наблюдалось даже после кончины твоего несчастного отца. Постоянно твердила мне, что твой замечательный доктор никогда не пошел бы на самоубийство. Намеревалась выяснить, что с ним стряслось, даже если на это уйдет весь остаток жизни, забыла? А двух дней не , прошло, как решила, что он все-таки с собой покончил.

Элен сидела, стиснув на коленях руки, переплетя окостеневшие пальцы, опустив голову, как ребенок на молитве в воскресной школе.

– Подумав как следует, я изменила мнение, – проговорила она, и мне пришлось потянуться к ней, чтобы расслышать.

– Но мисс Верц своего мнения не изменила.

– Меня это не касается.

– Вы считали мисс Верц уравновешенной и разумной личностью, мисс Баумер?

Элен быстро подняла на меня глаза и опять опустила.

– Она была очень милой. Мне жаль, что она умерла.

– Ха! – сказала мамочка. – У этого невинного дитя все очень милые. Ее очень легко провести. Всем верит. Даже слепой увидел бы в Пенни Верц дешевую и вульгарную побрякушку. Да ей было просто плевать, покончил ли доктор Шерман с собой, или его убили.

– Мама!

– Помолчи, Элен. Этой крошке Верц надо было только трагедию разыграть. Одна леди из моего клуба садоводов, весьма заслуживающая доверия леди, которая никогда в жизни не нуждалась в очках, видела, как эта сестра обнималась и целовалась с женатым мужчиной, с мистером Холтоном, ровно три недели назад, в машине на больничной стоянке, практически под самым светофором. Вы бы назвали подобное поведение уравновешенным и разумным, мистер Макги? Я называю его греховным, дурным и дешевым.

– Мама, прошу тебя!

– Она хоть когда-нибудь пыталась снять с твоих плеч часть работы? Пыталась? Ни разу, никогда…

– Но это же не ее дело! Я выполняла свою работу, она свою.

– Безусловно. Могу поклясться, свою она перевыполняла. Могу поклясться, что между ней и твоим изумительным доктором было гораздо больше, чем ты замечала, считая ее очень милой и славной.

Девушка быстро встала, на миг покачнувшись от головокружения.

– Извините, я не очень хорошо себя чувствую. Не хочу больше говорить об этом.

– Тогда иди в постель, милая. Мистер Макги не хотел тебя утомлять. Я скоро зайду узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь.

Элен остановилась в дверях, взглянула в мою сторону, но куда-то мимо меня.

– Никто никогда не заставит меня сказать что-либо другое. По-моему, доктор покончил с собой, так как находился в дурном настроении и в депрессии.

И исчезла.

– Простите, – извинилась миссис Баумер. – Элен все эти дни сама не своя. Она так изменилась после смерти доктора. Боготворила его. Не пойму почему. Я считала его довольно глупым. Будь у него энергия или амбиции, мог иметь великолепную практику. Все было в полном порядке до смерти его жены три года назад. А после этого доктор как-то размяк. Она не позволила б ему работать над всеми этими дурацкими проектами. Над исследованиями, как он их называл. А ведь даже не был специалистом. Полагаю, компании, выпускающие лекарства, сами проводят все необходимые исследования.

– С тех пор ваша дочь не искала работу?

– Нет, после того как привела в порядок весь его архив для передачи доктору Уэйну и постаралась собрать последние счета, сидит дома. Но по-моему, людям нет особого смысла оплачивать счета умершего доктора, правда? Нет, она просто лишилась сил. Похоже, не желает идти искать другую работу. Она хорошая, трудолюбивая. Отлично училась в школе. Но всегда была тихой девочкой. Любила побыть в одиночестве. Слава Богу, нам хватает на жизнь. Раз она не работает, мне приходится экономить и сокращать расходы, но мы справляемся.

– Вам казалось, она какое-то время была уверена, что доктор не лишил себя жизни?

– Положительно. Вела себя как сумасшедшая. Я с трудом узнавала собственную дочь. У нее был безумный взгляд. Кажется, на второй день была в кабинете, наводила порядок, домой пришла поздно, легла в постель, отказавшись поесть. Несколько дней почти ни единого слова не говорила. Сильно похудела. Ну, может быть, скоро начнет оживать.

– Надеюсь.

Глава 14

В понедельник вечером, в половине десятого, в баре мотеля у меня за плечом внезапно возник Стейнгер и предложил поговорить у меня в номере. Я проглотил последнюю, третью, порцию выпивки и вышел вместе с ним. Воздух был очень плотным и влажным. Стейнгер сказал, что гроза помогла бы и, может быть, грянет ночью.

Оказавшись в номере, я вспомнил, о чем все время забывал спросить.

– У Холтона есть какой-то приятель в полиции, открывающий для него двери в мотелях и подобных местах. Кто это?

– Не в городской полиции. Дэйв Брун. Следователь по особым делам из департамента шерифа. Истинный сукин сын, скользкий, маленький. Сперва шериф, Эймос Тарк, не хотел его брать. Было это лет семь назад. Но на Эймоса было оказано политическое давление. Про Дэйва Бруна постоянно ходит масса слухов. Хотите, чтоб вам оказали небольшую услугу, когда, скажем, какой-нибудь гад начнет действовать вам на нервы, ухлестывая за вашей женой, – обращайтесь к Дэйву. Он сядет ей на хвост, напугает до смерти, устроит облаву, но потом, когда Дэйву от вас что-то понадобится, в его распоряжении окажутся имена, даты, фотокопии регистрационных книг из мотелей, так что вы ему поможете. У него куча влиятельных политических связей в этой части штата. Многие юристы дают ему небольшие особые поручения. Он старательный, держит язык за зубами.

– Следующий вопрос. Адвокат Уинтин Хардахи его человек?

– Господи, да вы везде пролезли, Макги. Насколько мне известно, да. Голос тихий, только с ним лучше не ссориться. Острый нюх, честность. Никто не смеет давать ему указания.

– Что насчет Холтона и записки?

– А нельзя ли и мне задать кое-какие вопросы?

– Вы получите на них ответы. Так что с Холтоном?

– У парня нынче утром такое похмелье, что он еле-еле моргает. Не может голову повернуть. Обливается потом. Весь порезался, когда брился. Вот что с ним было. Они вернулись из Веро-Бич в субботу вечером после десяти. Это установлено – засекли радио в их машине. Выпил пива и сразу лег. Говорит, почти не спал ночью в пятницу, когда ушел из дому. Долго ездил вокруг, немного постоял возле дома Верц, но она не вернулась. Встал, по его словам, в три. Поэтому ночью в субботу беспробудно спал. В воскресенье утром проснулся около половины одиннадцатого. Жена была уже на ногах. Когда сидел на кровати, зазвонил телефон. Поднял трубку, ответил. Какое-то время звонивший молчал, он уж думал, на линии неполадки. Звонит один раз, и все. Потом, говорит, кто-то начал шептать. Он сперва ничего не понял. Тогда прошептали еще раз и бросили трубку. Не может сказать, мужчина или женщина. Сказанное для него не имело никакого смысла. Прошептали следующее:

– “Полиция нашла записку, которую она оставила новому любовнику”. Посчитал это какой-то идиотской выходкой. Потом увидел первую страницу газеты, не стал завтракать, не сказал никому ни единого слова, поехал в город и хитростью вынудил Фостера показать записку. Начал разыскивать вас. Жутко набрался. Мог пристрелить. Признался, что серьезно об этом подумывал. – Стейнгер вдруг вытаращил на меня глаза:

– Черт возьми, что с вами?

– Щелчок. В голове что-то плывет беспорядочно, а потом раздается щелчок, все выстраивается и обретает смысл.

– Ну-ка, что за щелчок?

– Вы, случайно, не упоминали при Дженис Холтон что-либо про некоего Макги из Форт-Лодердейла?

– Ни словом.

– Телефон звонит один раз, и все. В доме Холтона и в доме Пайка.

– Помедленнее и поразборчивее, приятель. На хорошем американском языке.

– У Дженис есть милый, прекрасный, заботливый, нежный друг, с которым она тайно встречается. Никакой физической связи, по ее утверждению. Она узнала про Холтона с Пенни от того, кто нашептал ей новость по телефону.

– Да что вы!

– Любовный код, Стейнгер. Тайные игры. Есть место для встреч. Хорошее, укромное место. Звонишь, даешь один звонок и кладешь трубку. Другой партнер смотрит на часы. Через пять минут снова звонок. Значит: встречаемся в пять часов в обычном месте, если можешь, дорогая. Или звонок через восемь минут, через две, через двенадцать, когда свидание в полдень или в полночь. Значит, ей обо мне рассказал Том Пайк. Случайно обмолвился в разговоре о человеке по имени Макги, который почти шесть лет назад познакомился в Лодердейле с его женой, свояченицей и тещей и который приходил обедать. Может, мое присутствие на обеде и помешало свиданию. Она проговорилась Случайно, не подумав.

– Так кто шепчет? Том Пайк? Господи помилуй! Когда шептун звонил Холтону, Том Пайк летел в Джэксонвилл. Ладно, Пайк знал о записке от Наденбаргера, но даже если звонил именно он – с какой целью? Совсем запутать Холтона? Для чего? Том Пайк не из тех, кто способен расторгнуть брак, пускай даже такой неудачный. Даже если этот парень держит на привязи Дженис Холтон, что он старается доказать или сделать?

– Полагаю, в субботу у них с Дженис было назначено важное свидание за городом. Но Рик все испортил, поехав с ней. Она не смогла предупредить Тома, что ей пришлось вместе с мужем ехать к сестре в Веро-Бич.

– Я ни на секунду не собираюсь винить эту пару, Макги, – задумчиво объявил Стейнгер. – Дженис настоящая женщина, черт побери. Два несчастных в браке человека, причем не по их вине. Господи Иисусе! Это гораздо лучше, чем если бы Пайк затеял интрижку с младшей сестрой.

– Которая, кстати, в него влюблена.

– Думаете?

– Уверен.

– Тогда Дженис, наверно, спасительный клапан. Что ж. Том Пайк будет действовать медленно и осторожно, и, если мы.., если вы не проболтаетесь, могу поклясться, об этом никто никогда не узнает. Одно скажу: если тут нет, как вы говорите, ничего физического, им, должно быть, довольно несладко. Дженис более чем готова к этому. Связь должна стать физической, приятель. И что мы имеем? Какой-то чертов шептун хочет испортить все дело.

– Эл, кого во всем городе вы назвали бы шептуном? Не по логическому рассуждению. Просто по наитию.

– Наверно, того, о ком вам уже говорил. Дэйва Бруна.

– Он действует по чьему-то приказу?

– Или в личных целях. Тарк поручает ему кое-какие дела. Брун хитер. Совершает неплохие ходы, добивается результатов. И ему везет. Везение помогает копу в работе. Но ему абсолютно плевать, правильно что-нибудь или не правильно, законно или незаконно. Не его дело – искать шерифу новую работу. Если заметит, что жена мэра украла что-нибудь в магазине, проводит ее домой, напросившись на выпивку и небольшую беседу. Вот такой тип.

– Мог он узнать про записку тайком от вас?

– Конечно, черт побери. Насколько мне известно, у него могут быть рычаги давления на любого. Достанет копию любого свидетельства, что проходит через нашу контору. Кругом пашет, сеет, удобряет и пожинает каждое зернышко.

– Способен наладить прослушивание?

– Не специалист, но, может быть, лучше среднего. У него большие связи. Если возникнут какие-то сложности, вызовет из Майами эксперта. Может это себе позволить.

– И нас могут прослушивать?

– Возможно, – подтвердил он. – Но маловероятно.

– Он не слишком блистателен, Стейнгер. Не до такой степени, чтобы его бояться.

– Я боюсь Дэйва, приятель.

Я показал несессер с туалетными принадлежностями, зубную щетку, две двадцатки под мыльницей, объяснил ситуацию. Стейнгер сперва не согласился. Ведь если Брун был вполне уверен, что не оставил никаких следов, зачем подставляться, забрав деньги? В конце концов я ему втолковал, что при этом риск был бы вдвое меньше, так как я, обнаружив в номере признаки тщательного обыска и найдя деньги нетронутыми, насторожился гораздо больше, чем при подозрении простой мелкой кражи.

– У Бруна есть семья?

– Никогда не было. Живет один. Причем весьма неплохо. Недавно переехал в квартиру в пентхаусе в новом высотном здании у Лазурного озера. Обычно живет на широкую ногу. Большой автомобиль с откидным верхом, скоростная моторная лодка, богатый гардероб. На службе одевается скромно, водит маленькую машину. Я время от времени с ним работал. У него есть способ прижать подозреваемого так, что тот изо всех сил торопится во всем признаться.

– Опишите его.

– Пять футов семь дюймов. Пожалуй, сто сорок фунтов. Ему за пятьдесят, но с успехом старается выглядеть на тридцать пять. Блондин. По-моему, красится, носит накладку. Поддерживает хорошую форму. Очень об этом заботится. Маникюр, массаж, зимой искусственный загар под лампой. На зубах либо коронки, либо хорошо сделанные вставные челюсти. Солидно держится в компании, гуляет почти всю рабочую неделю, и Эймос Тарк ни черта тут не может поделать. Пару лет назад одному из старших помощников Тарка не понравились загулы Дэйва, и он решил заставить его поработать. Дэйв был на пятьдесят фунтов легче этого умника, дюймов на шесть ниже и старше лет на двадцать. Ну, вышли они на стоянку. По-моему, все это заняло минут шесть. Дэйв даже не вспотел. А помощника подобрали потом, посадили в машину полиции округа и отвезли в больницу. Он здорово изменился. Теперь обращается к Дэйву “мистер Брун, сэр”. Скажу просто: Дэйв крутой, осторожный и довольно умный. Лучше всего у него получается, когда кому-то надо кого-то немножечко прижать. Тогда зовут Дэйва Бруна, велят пошуровать в архивах, посмотреть, что у него имеется. Редко найдется человеческое существо, на которое ничего не имеется, если знаешь, что искать.

Я со своей стороны дал Стейнгеру полный отчет о беседе с Элен Баумер. Он сказал, видно, кто-то ее припугнул, и я удержался от замечания о полной очевидности этого.

Он признался, что в убийстве медсестры никакого прогресса.

– В этом проклятом месте проблема в том, что архитекторы проектировали дома в садах ради уединения. Сзади имеются какие-то открытые дворики, но заросли секвой образуют нечто вроде лабиринта. Если убийца вошел через заднюю дверь, что вполне возможно, так как мисс Верц нашли на кухне, нет смысла рыскать по соседям. Никаких отпечатков, но, если подумать, за тридцать один год работы в полиции у меня никогда не было ни одного отпечатка, с помощью которого хоть кого-нибудь можно было бы оправдать или обвинить в суде.

И замкнулся в мрачном молчании, пока я не заключил:

– Похоже, все связано со смертью доктора Шермана.

– Пожалуйста, не говорите мне этого. У меня на него досье, которое даже вы вряд ли поднимете. И не от чего оттолкнуться.

– Может, Пенни Верц случайно узнала что-то такое, о важности чего сама не подозревала.

– Ну и зануда же вы, Макги.

– Может, даже сообщила об этом Рику Холтону, но для него это пока тоже не имеет смысла. Если кто-нибудь мог сыграть на его ревности и заставить застрелить меня после ее убийства, это вывело бы из игры их обоих. Может, Элен Баумер тоже знает, но кто-то так хорошо постарался заткнуть ей рот, что, по-моему, вам от нее ничего не добиться.

– Спасибо. Хотите предложить мотив одного убийства, привязывая его к другому, совершенному в прошлом июле? Я намерен придерживаться мнения, что доктор сам сделал себе укол.

– Для этого были причины?

– Совесть.

– Он был плохим парнем?

– Никто не собирается ни в чем его обвинять. В любом случае сейчас от этого нет никакого толку. Только позвольте мне кое-что заявить. Я давно живу на свете, немало повидал, знал кучу женщин, но никогда в жизни не встречал стервы хуже Джоан Шерман. Клянусь Богом, истинный ужас. Каждый день жизни этого доктора она превращала в подлинный ад на земле. Голосина как у голубой цапли. Она была инспектором на плацу, а он – придурком рядовым. Обращалась с ним как со слабоумным. Здоровенная, надутая, громогласная добродетельная леди, постоянная прихожанка церкви, с характером гремучей змеи. Все время занята добрыми делами. У нее был диабет, довольно серьезный, но подконтрольный. Забыл, сколько кубиков инсулина она вводила себе по утрам. Не разрешала доктору делать укол. Утверждала, будто он чертовски неловок со шприцем. Три года назад у нее случилась диабетическая кома, и она умерла.

– Это он устроил? Стейнгер пожал плечами:

– Если и так, то чересчур долго раздумывал…

– Хотите, чтоб я умолял вас продолжать? Хорошо, умоляю.

– Шерманы жили тогда милях в шести за городом, в очень милом домике, который стоял в самом центре лесистого участка в десять акров. У нас бастовали телефонисты. Положение было довольно поганое, подземные кабели перерезаны и так далее. В пятницу миссис Шерман прикатила свою машину на станцию техобслуживания. Ее должны были вернуть в понедельник. Поскольку телефоны намертво не работали, доктор решил приехать в воскресенье днем, посмотреть нескольких пациентов в больнице. Вдобавок, как он нам потом рассказывал, надо было захватить для жены инсулин. В то утро она использовала последнюю ампулу. Он забирал за один раз запас на месяц. Сделал обход, потом пришел к себе в кабинет поработать. Никто не увидел тут ничего странного. Насколько хватало храбрости, он старался держаться подальше от своей половины, и никто его не упрекал. По его словам, собирался вернуться к пяти – к обеду в гости ожидалась супружеская пара. Но забыл про время. Супруги пришли, позвонили в дверь, женщина подошла к окну, заглянула, увидела ее на диване. Говорит, вид был странный. Муж выбил дверь. Ни один телефон не работает. Положили ее в машину, повезли в больницу. По пути встретили доктора Шермана, посигналили, остановили. В больницу ее доставили мертвой. Говорят, он был страшно потрясен. На бедре был свежий след от утреннего укола, значит, она про него не забыла. По его утверждению, никогда не забывала. Провели вскрытие, ничего особенного не нашли. Я не помню про биохимию, только нет таких тестов, которые показали бы, принимал человек инсулин или нет. Он расщепляется, растворяется или что-то такое. Полиция округа осмотрела дом. Шприц был вымыт, лежал в стерилизаторе. Ампула в мусорной корзинке в ванной. Там осталась какая-то капля. Анализ показал, что лекарство действует в полную силу. По мнению докторов, в ее состоянии произошло резкое изменение, и поэтому обычной дозы оказалось недостаточно. Кроме того, они ели на завтрак оладьи с кленовым сиропом и сладкие рогалики. Шерман сказал, что она очень строго придерживалась диеты, но воскресный завтрак был единственным исключением за всю неделю. Ну-ка, объясните, как он это сделал. То есть если сделал, конечно.

Пару минут поразмыслив, я нашел решение, но вспомнил, что слишком уж часто демонстрировал Стейнгеру свою дурацкую сообразительность, и поэтому сдался.

Ему было приятно.

– Принес домой идентичную ампулу с дистиллированной водой. Может быть, подменил содержимое у себя в кабинете. Встал ночью, заменил ампулу с инсулином. Жена утром проснулась, вколола себе воду. Перед уходом в больницу он зашел в ванную, выудил из мусора ампулу с водой, вытащил из стерилизатора шприц, наполнил припрятанным инсулином, выпустил в раковину, бросил в корзину настоящую ампулу, сполоснул иглу, шприц, положил обратно в стерилизатор. По пути в город мог остановиться, раздавить ногой ампулу из-под воды и смести в грязь стеклянную пыль, если уж быть по-настоящему предусмотрительным. Я считаю его осторожным и терпеливым. Может быть, ждал много лет, пока не возникла поистине выгодная ситуация. Наверно, можно выдержать жизнь с такой жуткой старухой, зная, что в один прекрасный день, когда-нибудь, как-нибудь с ней расправишься. Мило?

– Прелестно. И никаких улик.

– Поэтому я и склоняюсь немножечко к версии самоубийства. Стью Шерман был очень порядочным типом. А ведь каждого доктора и во время учебы, и на работе предостерегают против убийства.

– А вдруг кто-нибудь тоже все это сообразил и как-нибудь намекнул доктору?

– Это только усиливает предположение о самоубийстве.

– Безусловно.

– И я не могу найти никакого мотива к убийству. Его смерть никого и никак не облагодетельствовала, Макги.

– Пришли туда, откуда ушли?

– Не знаю. Безусловно, хотелось бы знать, почему эта девушка Баумер так быстро изменила мнение. Или кто его изменил. Впрочем, не правда ли, жалкое существо? Только представьте, на что она похожа, если ее раздеть.

– Прошу вас, Эл. Он фыркнул:

– Когда я был маленький, у нас жила тощая старая кошка. Была в ней персидская кровь, так что с виду вполне симпатичная. Как-то весной нахватала каких-то клещей, и с бедного животного дней за десять слезло все до последней шерстинки. Честное слово, глядишь и не знаешь, смеяться или плакать. Макги, теперь мне известно, что Элен угрюмая, некрасивая, нервная женщина, и стыжусь самого себя, но, если удастся с ней встретиться, когда мать не сумеет ворваться, чтобы заткнуть ей рот, думаю, я смогу ее так припугнуть, что она мне все выложит и сама о том не узнает. Предположим, попробую завтра, если получится. Что вы намерены делать?

– Могу побеседовать с Дженис Холтон, проверить, правильно ли догадался насчет ее друга.

– А если правильно?

– Будет доказано, что это именно мистер Пайк. Можно будет закрыть данный том дела.

– Что еще?

– Выясню, если смогу, почему Хардахи отфутболил меня.

– Как же вы к нему прорветесь, если он не желает вас видеть?

– Попробую. Кстати, какие у вас связи в Сауттауне?

– Не хуже других, то есть незначительные. По-вашему, тут замешаны какие-то негры?

– Нет. Но Сауттаун снабжает город поварами, горничными, экономками, дворниками, официантами, официантками, всеми видами разнорабочих. Мало что из происходящего между белыми среднего класса может от них укрыться.

– Знаете, я ведь часто об этом думал. Если бы мне когда-нибудь удалось подключиться к этому источнику, сэкономил бы пятьдесят процентов собственного труда. Они дьявольски много видят и слышат, об остальном догадываются. Иногда я получал небольшую подмогу. Но в последнее время, клянусь Богом, нет. Все эти фильмы про южных служителей закона очень плохо на нас сказываются, независимо от нашего отношения к ним. Я стараюсь держаться на равных с ними, но, черт побери, они знают не хуже меня, что я представляю здесь два закона. Их два практически везде. Черный убивает белого человека, они предъявляют другое досье, на белого, который убил негра. Слово “насилие” здесь, в Сауттауне, тоже имеет другое значение. Скажем, в сосед нем квартале, где вдоволь мусорных контейнеров, прекрасные тротуары, хорошая вода, образцовая почтовая служба, яркие фонари, замечательные стоянки и игровые площадки, “насилие” и “убийство” – серьезные, важные, гадкие, безобразные, пугающие слова. Извини, приятель. Все они против меня, так что я не могу не подумать о небольшой перемене порядка вещей.

Было уже поздно, мы долго проговорили. Стейнгер взял из стеклянной мотельной пепельницы последний окурок сигары длиной в дюйм. Помолчали. Странный человек, думал я. Смягчившийся и помрачневший с годами мужчина должен чувствовать себя обессиленным, но про него так не скажешь. Есть разные типы копов. Этот хороший. Налет циничной терпимости, понимание всех неизменных людских устремлений, уважение к правилам и процедурам полицейской работы.

Он тихонько рассмеялся:

– Разговор о Сауттауне напомнил мне один давнишний случай. Это было на рождественской неделе, кажется в сорок восьмом или сорок девятом. Я три года отслужил парашютистом-десантником, и городской совет назначил меня Санта-Клаусом. Надо было спрыгнуть в парк за день-другой до Рождества, а при следующем заходе должны были сбросить игрушки на грузовом парашюте. Детишки так и кишели вокруг.

Я мысленно представил фантастическую картину. Стейнгер в роли Санта-Клауса сажает какую-то маленькую беленькую просительницу на обтянутое красным бархатом колено и с громким “хо-хо-хо” превращает ее морозным дыханием в сухой и хрустящий осенний лист.

– Однажды Сид сбросил меня дьявольски высоко. Наверно, на семи тысячах. Должно быть, чтоб подольше летел. Ветер начал крепчать, я старался попасть в воздушный поток, спуститься пониже, а там уже поработать стропами и попасть в парк. Только вижу – ни чуточки не приближаюсь. Попал в поток, и он протащил меня до самого Сауттауна. Сид сделал следующий заход низко, сбросил по ветру над парком парашют с игрушками, так что он приземлился точно в том месте, где уже должен был стоять я. А я к тому времени приземлялся на поле прямо за школой Линкольна, в самом сердце Сауттауна. Хорошо приземлился, погасил парашют, свернул, сбросил лямки, оглядываюсь – вокруг стоит молчаливый кружок чернокожей ребятни в таком количестве, какого я раньше сроду в одном месте не видел. Все таращат глаза на меня. Тут я и говорю: “Веселого Рождества! Так-так-так! А вы хорошие мальчики и девочки?” Они только глазеют. Вдруг слышу: едет за мной старик Бойд – он уж давно умер, – всю дорогу с сиреной, с воем, который ветром разносит вокруг. Через десять секунд видно было уже всего нескольких ребятишек, на расстоянии, самых маленьких, которым трудно так быстро бежать, а через двадцать секунд ни одного малыша не осталось. Стою я один на том поле, Бойд подкатил, лихо развернулся, тормознул рядом, открыл дверцу. Привез меня назад в парк, я раздал мешок игрушек так быстро, что даже для газеты не успели сфотографировать. Отобрали игрушку у славненькой маленькой девочки, сунули мне, чтобы я ее снова вручил той же крошке, сфотографировали, и это был последний раз. В следующем году сослался на больное колено, больше никто прыгать не захотел, так что с тех пор традиция исчезла. Я все гадал, что подумали маленькие цветные детишки, прячась во всяких местах и видя, как полицейская машина забрала Санта-Клауса. Может, это их вовсе не удивило, а убедило, что каждый может быть арестован в любой момент. – Он зевнул и поднялся. – Еще увидимся. Я вышел с ним вместе, признавшись:

– Эл, у меня в спине, прямо под левой лопаткой, торчит ледышка размером с пятьдесят центов. Такое бывает, когда я что-то должен знать и не знаю, но обязательно проясню ситуацию позже.

– А у меня шея мерзнет.

– Я не ношу оружия. Ну как, шея согрелась? Он задумчиво посмотрел на меня:

– Когда я вас проверял, никто не утверждал, будто вы вот-вот станете директором банка, но никто не сказал также, что, если набрать побольше доказательств, вы загремите в кутузку. Откуда мне знать, что вы не навлечете беду на свою голову и еще на кого-то случайно подвернувшегося?

– Придется поверить.

Он подвел меня к своей машине, отпер багажник и достал револьвер.

– Вы его взяли у Холтона и отдали Дженис, предупредив меня. Я забрал у нее. Условимся так: вы его отобрали и собираетесь передать мне чуть позже, Я об этом еще не докладывал и бумаг не составлял. Отвертеться от бумаг – просто святое дело в наше время.

– Помните? Я сообщил вам об этом по телефону, а вы велели как можно скорее его принести.

– Помню ясно как день, Макги.

Он наблюдал, как я повернулся к свету и крутанул барабан, проверяя, полна ли обойма, затем с помощью отражателя высыпал на ладонь шесть пуль, защелкнул барабан, убедился, что револьвер не выстрелит, будучи на предохранителе; четырежды выстрелил вхолостую в землю, дважды с помощью механизма двойного действия, дважды спустив курок; проверил работу курка, открыл барабан, зарядил, поставил на предохранитель, сунул под рубашку за пояс слаксов, чувствуя на животе холод металла.

Стейнгер сел в машину и уехал. Я увидел розовое свечение, слабо соперничавшее с городским неоном, потом услышал неуверенный низкий раскат, нерешительный контрапункт, потонувший в реве грузовиков. Это был лишь намек на освежающий дождь, который нес ветер.

В третий раз я держал в руках тот же самый 38-й калибр. Простите, мисс Пенни, что я вас обманул, а потом оклеветал, чтобы забрать его у вашего любовника. Понимаете, я тогда вас не знал, ничего не знал о вашем глупом, честном, серьезном сердечке. На кого ты смотрела, упав на колени на кухонный пол, недоверчиво поднося руки к синим кольцам ножниц? Считала все это какой-то ужасной ошибкой, ждала лишь возможности объясниться? Но у тебя не было никакой возможности. Упала, истекла кровью и умерла. Всегда попадала в ловушки, падала, ушибалась. Неуклюжая веснушчатая девчонка.

Двое тучных туристов, мужчина и женщина, протопали вниз по дорожке. Она в свободном костюме, в тон его спортивной рубашке. Они оказались на свету, а меня в темноте не заметили.

– ..так ведь нет, – говорила она тонким, страдальческим голосом, – ты просто не можешь вынести, чтобы кто-нибудь хоть на минуту подумал, будто ты не купаешься в деньгах, вечно суешь чаевые каждой грязной официанточке, точно какой-то пчелиной царице, только все это просто для шика, Фред, хочешь сойти за крупную шишку, соришь деньгами, которые мы скопили на отпуск, но, если будешь стоять на своем и швырять их по сторонам, нам придется вернуться домой…

– Заткнись!

– Над тобой все смеются, когда ты даешь слишком много, принимают за дурака, ты лишаешься уважения, когда…

– Заткнись!

Она продолжала, но они уже были слишком далеко, я не разбирал слов. Тон, однако, был тот же самый.

Глава 15

Ранний подъем во вторник, пятнадцатого октября. Дернул за шнурок, раздвинул шторы, чувствуя под ногами жесткий ковер мотеля. Задумался, кто я такой, черт возьми. Благословенная утренняя рутина – мыло, щетка, полотенце, пена для бритья, паста, бритва. Каждое утро просыпаешься чуть-чуть другим человеком. Изменение незначительное. Но сон и сновидения изменяют картину у тебя в голове. Поэтому видишь в зеркале почти целиком себя и на три процента незнакомца. Необходима успокаивающая рутина, чтобы вернуться к себе, знакомому от макушки до пят.

Даже мелкие заботы оказывают целебное воздействие. Не ощущается ли в зубе дырочка? Кажется, волосы вылезают. Легкая судорога в плече, когда вот так повернешь руку. Вдруг бросаешь косой взгляд в зеркальную дверь. Немножко отвис живот? Ощупываешь себя, моешь, соскребаешь щетину, чистишь зубы, причесываешься. Оказываешь себе небольшие приятные знаки внимания. Символы узнавания. Вот он, я. Наконец-то. Это я. Единственный существующий я.

Медленное возвращение после завтрака. Восторженное изумление перед постоянно возникающими в крошечном процветающем обществе Форт-Кортни неизвестными, в результате чего все загадочные уравнения становятся все сложнее. Жена доктора, скользкий коротышка Дэйв Брун, перемена в поведении Хардахи, странности Элен Баумер, шептун и прочие кусочки того и сего. Никаких новых фактов, внезапных озарений, которые связали бы все в одну картину, доступную моему пониманию. Значит, надо найти одно звено, разбить и выяснить все “почему”, “кто”, “зачем”.

У 109-го стояла тележка горничной. Дверь была открыта. Войдя, я обнаружил Кэти, убиравшуюся в ванной. Лоретт Уокер застилала постель.

– Доброе утро, сэр, – сказали они.

Я сел в кресло, наблюдая и ожидая. Работают быстро, искоса бросая косые взгляды – то ли униженные, то ли высокомерные. Вдвоем убирать один номер – один из классических оборонительных приемов негритянских горничных в мотелях двадцати штатов. Именно в этот час утреннего отдыха достаточно симпатичные и молодые из них становятся добычей розничных торговцев, гастролирующих музыкантов, футболистов команд второй лиги, профессиональных игроков в гольф, водителей грузовиков, представителей различных фондов.

В конце концов, это единственная ситуация, когда белый мужчина и черная женщина встречаются в спальне, причем жертва не может бежать прямо в администрацию жаловаться на гостя. Среди прочих орудий защиты нож с выкидным лезвием в кармане фартука, кухонный нож, приклеенный пластырем к внутренней стороне шоколадного бедра, нож для колки льда в складках форменной блузы. Встречаются опытные, сообразительные и решительные белые, которые обманом заманивают некоторых в ловушку, застают врасплох, и те наполовину становятся шлюхами. Другие не способны смириться или согласиться. Классическая трагедия заключается в неизбежном падении с высоты, когда жертва не имеет возможности сопротивляться, причем в этом вдобавок участвует какой-то инструмент равнодушной судьбы. Высота – понятие относительное. Гордость забирается на такие вершины, что падение может убить.

– Вижу, вас не уволили, Кэти, – сказал я, когда она вышла из ванной с полотенцами.

Она бросила быстрый опасливый взгляд на Лоретт.

– Нет, сэр. Сердечно вас благодарю. Воцарилось молчание. Я заметил, что они начали стирать пыль с уже вытертых предметов, деловито суетиться, не внося никаких улучшений. Лоретт Уокер, стоя ко мне спиной, объявила:

– Я уже могу идти, а вон та девушка все закончит.

– По-моему, уже закончено. Обе можете идти. Лоретт выпрямилась, обернулась ко мне, вильнув ошеломляющим задом:

– Отсылаете нас обеих? Да ведь я ей с трудом втолковала, что она обязана по крайней мере дать вам шанс получить награду за услугу!

Кэти с бесстрастным лицом индианки стояла, прислушиваясь вполуха, уставившись в стену позади меня. Это была крупная сильная женщина, широкая в плечах и в бедрах, с тонкой талией, крепкой, стройной, словно колонна, темной шеей, полными, резко очерченными ногами, твердо стоявшими на земле.

– Кэти! – окликнул я.

– Да, сэр.

– Миссис Уокер напрасно старалась создать нам удобную ситуацию. Почему вы не уходите?

Кэти бросила взгляд на Лоретт, вопросительно подняв брови. Лоретт что-то тихо и неразборчиво проговорила. Кэти схватила простыни, полотенца и, не удостоив меня ни одним непроницаемым взглядом, вышла и захлопнула за собой дверь. Я услышал удаляющееся звяканье тележки, которую она катила перед собой.

Лоретт присела лицом ко мне на дальний краешек кровати, изучая меня. Маленькое хорошенькое личико цвета кофе напополам с молоком, кожа гладкая, матовая, без каких-либо оттенков, глаза такие темные, что зрачок сливался с радужкой. Она выудила из кармана юбки сигареты и спички, закурила, выпустив длинную струю дыма, скрестила стройные ноги. Взгляд одновременно оценивающий и вызывающий.

– Презираете черных?

– Вовсе нет. А вот подозрительность презираю. Это плохое чувство.

– И плохо с ним жить, даже когда нет другого выхода. Может, вы ничего не хотите от Кэти потому, что тогда ничего не получите от меня?

– Как вы догадались? Я силой заставил бедняжку Кэти выпить отравленный джин, потом организовал убийство медсестры – исключительно ради нашей с вами встречи в этом самом номере. Выбирайте, детка. Гватемала? Париж, Монтевидео? Куда заказывать билет?

Она и сердилась, и забавлялась. Последнее перевесило. Наконец объявила:

– Мне еще одно надо узнать. Скажите, вы имеете хоть какое-то отношение к закону? Хоть какое-нибудь?

– Вообще никакого, Лоретт. Она вздохнула, пожала плечами:

– Ну и ладно. Совсем рядом с той медсестрой живет белая женщина, в доме номер 60. У нее с понедельника до четверга работает уборщица, по полдня. В прошлый понедельник уборщица пришла и нашла записку от хозяйки, мол, уехала на неделю, в четверг приходить не надо. Эта женщина служит в офисе. В четверг уборщица не явилась, а пришла вчера – как всегда, в понедельник. И сообразила, что хозяйка еще не вернулась, а в квартире кто-то был. Может, подруга ее. Кто-то какое-то время лежал на кровати. Один человек. На подушке след от головы, покрывало помято. Может, что-то разлилось – кто-то брал ее тряпку, ведро и прочее, а по местам не расставил как следует. Вымыт кусок пола на кухне, кусок в ванной. В тех квартирах есть маленькие камины, там что-то сожгли. Она говорит, пепел вроде бы от сожженной ткани, а у нее пропали какие-то половые тряпки. Не знаю, пригодится вам эта информация или нет.

– Наверно, она убрала квартиру и вычистила камин?

– Точно. Она мне сказала, как зовут ту женщину, только я тут же намертво позабыла.

– Не имеет значения. Я могу выяснить.

– Уборщица говорит, от кухонной двери того дома совсем рукой подать до кухонной двери медсестры. Вниз по дорожке и за угол. Всю дорогу забор, большой, высокий, крепкий, с небольшими воротцами в частные дворики.

– Спасибо. Узнали еще что-нибудь?

– В Сауттауне много таких, кто сроду ничего прямо не скажет ни белому, ни черному. Или чуточку скажет, а остальное придержит, если подумает, что ради этого вы готовы дать ему на кусок хлеба, – очень уж сильно вам хочется знать. Это не по злобе. Там никому никогда денег на жизнь не хватает. Может быть…

Я вытащил из кармана бумажник, бросил на постель рядом с ней. Она открыла его, наклонив голову, чтобы не лез в глаза дым от торчащей во рту наполовину выкуренной сигареты, перелистала уголки банкнотов.

– Возьмите, сколько считаете нужным.

– А если все возьму?

– Значит, столько понадобилось.

– Никогда не думали, что я могу вас обжулить? – снова с о крытой враждебностью бросила она.

– Миссис Уокер, там семьсот с чем-то. Я готов согласиться с ценой, которую вы себе назначаете, если вы согласитесь с той, в которую я ценю себя.

Она вытаращила на меня глаза, потом качнула головой:

– А вы правда особенный. Слушайте. Я возьму двести. Падко? Может быть, принесу сдачу.

Хотела было подняться, чтобы вернуть бумажник, потом, повинуясь какому-то импульсу гордости и независимости, снова села и бросила его мне. Я поймал бумажник в воздухе дюймах к шести от собственного носа и сунул обратно в брючный карман. Она сложила банкноты, расстегнула одну пуговицу форменной блузы с высоким воротом, упрятала деньги в кремовую, почти невидимую, узенькую щель между непомерными грудями, застегнулась, огладила блузу и заключила с сокрушенной улыбкой:

– Я так долго с вами проговорила у черного хода, теперь слишком долго сижу тут за закрытой дверью, а ведь тут, доложу вам, все друг за другом присматривают.

Встала, унесла в ванную пепельницу, принесла обратно, сияющую чистотой, поставила на столик возле кровати.

– Ох, посыплются на мою голову кое-какие хорошенькие проблемки.

– Какие проблемки?

– Да уж тут ничего не поделаешь. Я что-то вроде начальницы, сразу после миссис Имбер. Должна следить, чтоб все прочие хорошенько работали. Из них многие старше меня, только вот по значению никто не сравнится. Не смогу объяснить, почему столько времени пробыла с вами наедине. И ко мне точно прицепятся, понадеются, будто меня выгонят с работы из-за того, что я вдруг спуталась с белым; Ох, уж они обязательно постараются. Да увидят, что Пятьдесят Фунтов доставит им больше хлопот.

– Пятьдесят фунтов?

Неожиданно вспыхнул столь яркий румянец, что окрасилась даже такая смуглая кожа.

– Глупости, мистер. В любом месте кто-то раньше или позже придумывает девушке-начальнице особое прозвище. Дело тут всего-навсего в моей фигуре. Прохожу мимо кого-то, а он и говорит: “Вон она идет. Девяносто фунтов важности – сорок фунтов девчонки и пятьдесят фунтов сисек”. Так и прилипло – Пятьдесят Фунтов. Надо бы обозлиться, да мне теперь все равно.

– Посмотрите, Лоретт, не удастся ли разузнать об одном человеке, который работает на шерифа. Его зовут Дэйв Брун. Она скривилась, словно хотела сплюнуть.

– Ну, он очень злой. Мистер Холтон и тот не такой, злится только временами. Когда мистер Брун хочет что-то узнать, полисмен иногда прихватывает какого-нибудь парнишку из Сауттауна, а потом к нему является мистер Брун. Парня привозят назад, а он ходит как старичок, разговаривает как старичок, голову не поднимает. Но ничего не рассказывает про мистера Бруна. Знаю одно – он богатый. Богатство большое. Имеет в Сауттауне много домов, штук сорок, хоть и под другими именами. Крыши в дождь текут, ступеньки у входа проваливаются, на три семьи один водопроводный кран, а арендная плата никогда не снижается, только растет. В окнах картонки вместо выбитых стекол. Налоги на дома повышаются, только не на те, что принадлежат мистеру Бруну.

– Вы сказали, что Холтону не найти домашнюю прислугу из-за его отношения к вашим сородичам. Мне известно, что мистер Пайк и мисс Пирсон пытались подыскать кого-нибудь для ухода за миссис Пайк. Я заметил, что двор у них убирает белый мужчина. На то есть какие-то особые причины?

Она остановилась у двери, лицо стало абсолютно бесстрастным.

– Началось это давно, года три назад, если не больше, сразу после постройки дома и женитьбы мистера Пайка. Над лодочным домиком жили муж с женой. Молодая пара. Хорошо платили. И выпили какую-то отраву, которой опрыскивают деревья. Пара.., пара…

– Парафион?

– Похоже. Оба умерли в больнице. Мистер Пайк заплатил за хорошие похороны.

– Несчастный случай?

– Нет. Упаковка стояла прямо у стола на полу, а в ложечке был порошок. Насыпали его в красное вино и выпили. Должно быть, в кино видели, потому что разбили стаканы об стенку.

– Ну и что?

– За три дня до этого парень был в Сауттауне. Тихий парень, а тут надрался как свинья, поднял крик. Так напился, что никто его толком не понял. Вроде бы подписал какую-то бумагу, чтоб в тюрьму не попасть. А из-за этой бумаги кто-то вроде заставил его жену сделать какую-то жуткую гадость. Мол, все это невыносимо. Никому не известно, где тут правда, где что. Никто не знает, в чем было дело.

– Но с тех пор Пайки не могут найти помощников?

– Может быть, и смогли бы. Люди еще подумывали. А потом, прямо перед тем как мистеру Пайку позволили выйти из брокерского дела, вместо того чтобы предъявить обвинение по закону, он пробовал научиться играть в гольф и ударил клюшкой цветного мальчишку, Дэнни, который мячи подносил. Проломил ему череп. Мистер Пайк после этого бросил игру. Дал парнишке сто долларов, заплатил за больницу. Этого больше никто не видел. Мистер Пайк говорил, Дэнни просто не вовремя под руку подвернулся.

– Когда он замахнулся?

– Вот именно. А Дэнни рассказывал, что подхватил простуду, чихал, мистер Пайк отвлекся и промахнулся по мячу, набросился на него с диким криком, глаза выпучил, ну, Дэнни наутек – знал, что мистеру Пайку его не догнать, – и поэтому думает, мистер Пайк просто швырнул в него клюшку. Тогда каждый, кто собирался у них работать, решил отказаться.

– А за что ему должны были предъявить обвинение, когда он работал в брокерской конторе?

– Ну как же, – удивилась она, – за воровство! В какие еще неприятности можно вляпаться на такой работе? Мистер Макги, мне надо идти. Наверно, увидимся завтра. Если не приду, значит, я ничего особенного нынче вечером не узнала.

Не сумев встретиться ни с Дженис Холтон, ни с доктором Уинтином Хардахи, я ухватил оборванный кончик ниточки, которая, скорее всего, ни к чему не приведет: позвонил доктору Биллу Дайксу, хирургу, оперировавшему Хелену Пирсон Трескотт. Девушка из его кабинета сказала, что он на операции, но, возможно, по окончании позвонит, поэтому я ничего не стал передавать, а поехал в больницу в надежде с ним встретиться.

Очень любезная телефонистка на коммутаторе звякнула в комнату отдыха для врачей на третьем этаже хирургического крыла, застала его и подозвала меня к телефону. Представившись старым другом Хелены Трескотт, я объяснил, что просто хочу расспросить его о ней. Он поколебался, но в конце концов пригласил подняться, объяснил, как пройти. Встретил меня на пороге комнаты отдыха, и мы двинулись по коридору к небольшой приемной.

Он был в зеленом хлопчатобумажном халате и в зеленой шапочке. Пахло от него дезинфекционными средствами, на халате виднелись капли засохшей крови. Плотный, коренастый, моложе, чем я думал. Пальцы короткие, сильные с виду, руки толстые, от запястий до первых костяшек пальцев поросшие курчавыми рыжеватыми волосками.

Он тяжело плюхнулся на диван в приемной, вздохнул, потянулся, помассировал двумя пальцами переносицу, взглянул на стенные часы.

– Следующая операция назначена на одиннадцать пятнадцать. Молю Бога, чтобы все было красиво, чисто и просто, так как загружен я нынче днем как сукин сын. Что вы хотите узнать насчет миссис Трескотт, мистер Макги?

– Был вообще хоть какой-нибудь шанс?

– К моменту первого моего осмотра – никакого. Крупная, зрелая карцинома с метастазами в толстой кишке, с филаментами во всех мыслимых направлениях. Удалили основную опухоль и все, что можно. Вложили несколько радиоактивных гранул, чтобы немного замедлить процесс.

– Вы ей сказали, что она не выживет?

– Из плохих новостей я говорю каждому ровно столько, сколько он, на мой взгляд, спокойно перенесет. Позже понял, что ей можно было сказать всю правду. Но тогда не слишком хорошо ее знал, не догадывался, какая она храбрая и выносливая. Поэтому я ей сообщил, что, по-моему, все удалил, но с определенностью утверждать не могу. Дочерей не уведомил, думая, что она чересчур хорошо все поймет по их поведению. Рассказал Тому Пайку, чтобы в свое время с его помощью известить девушек.

– А как она себя чувствовала во второй раз?

– Плохо. Пришлось опять резать – надо было избавиться от непроходимости. К тому времени там уже образовались настоящие джунгли. Ничего похожего на анатомические учебники. Вот уж поистине злокачественная опухоль. Хорошей, опытной операционной сестре стало дурно. Внешне миссис Трескотт тоже полностью изменилась, за исключением глаз. Потрясающие были глаза у этой женщины. Как у молодой девушки.

– Очень плохо, что Морин сейчас в таком состоянии.

– Тут я ничем не могу помочь. Ножом в таких случаях ничего не сделаешь. Но почти все другие специалисты принимают участие. Провели все обследования, о которых кто-либо когда-либо слышал, причем некоторые, по-моему, специально для нее придумали. Поднять ее историю болезни сможет только пара здоровых мужчин.

– Заболевание локализуется в какой-то специфической области?

– Если под этим подразумевать голову – да. Неврологию – да. Ни физической травмы, ни опухоли, ни дефицита питательных веществ. Что-то разладилось в крошечных цепочках, в синапсах. Разложение тканей? Редкая вирусная инфекция? Некая форма психологически ориентированной абстиненции? Дисбаланс эндокринной секреции? Редкий вид аллергии? Моя личная догадка, к которой никто не прислушивается, ибо это не моя специальность, заключается в том, что проблема психиатрическая. Это согласуется с попытками самоубийства. Но психиатры утверждают, что досконально проверили со всех сторон. Серии шоковой терапии безрезультатны. Содиум пентотал безрезультатен. Беседы с психотерапевтами безрезультатны… А я думал, вы интересуетесь миссис Трескотт.

– Всей семьей, доктор Дайке.

– И я просто сижу тут и откровенничаю, как семейная Библия, да? А вы просто слушаете, точно слушать врача, преступающего этический профессиональный закон, – обыкновеннейшее на свете дело.

– Я.., я думал, вы откликнулись на дружескую заботу и беспокойство, доктор…

– Дерьмо собачье, Макги. Хотелось проверить, имеется ли у вас хоть капля здравого смысла. Имеется. Знаете, почему я говорю с вами о пациенте.., и о семье пациента?

– Полагаю, вы мне объясните.

Он надолго угрюмо задумался, полузакрыв глаза.

– Пытаюсь выразить словами, что она для меня сделала. Даже когда от нее ничего не осталось, кроме боли и глаз, я приходил посидеть у ее постели, когда дела у меня были плохи… Когда молился, чтобы не довелось потерять одну девочку, и все-таки потерял. У Хелены Трескотт набирался храбрости, черт побери. Привязался к ней. Мы часто подолгу беседовали, до того самого времени, пока не пришлось держать ее под наркозом. Как-то ночью она рассказала мне о мужчине по имени Тревис Макги. Предупредила, что в один прекрасный день он может явиться и задать много вопросов. “Расскажите ему, как все было, Билл. Ничего не скрывайте. Доверьтесь. Передайте все, что знаете о моих девочках. Я хочу попросить его помочь Морин”. Так что, приятель, это она облегчила вам дело, а не ваше неотразимое обаяние. Ясно?

– Ясно, Спасибо.

– Так на чем мы остановились?

– Следующее, что мне хотелось бы знать, – ваше мнение о докторе Шермане.

– Стью очень жалко. Хороший был человек. Там и сям небольшие пробелы, но в целом весьма основательный. Я имею в виду медицинскую компетенцию. В денежных делах чертовски глуп, подобно большинству врачей. Мы – очень легкая добыча в современном мире. Вы вздуваете акции золотых копей, урановых рудников в Уганде, а мы покупаем.

– Я так понял, он вкладывал деньги в “Девелопмент анлимитед”.

– Те же золотые копи. Присоединившиеся ребята божатся именем Тома Пайка. Я отказался от шанса озолотиться. Хотя одно время был очень заинтересован.

– Что заставило вас отказаться?

– Мой брат. Обладатель наилучших мозгов в нью-йоркских финансовых кругах. Обучался экономике в Колумбийском университете. Занимается в нескольких банках анализом ценных бумаг и инвестициями в недвижимость. А несколько лет назад создал непремиальный взаимный фонд. Хедж-фонд[15]. За ним следят орлиным глазом, пытаясь предугадать, куда он в следующий раз шагнет. Так вот, он приехал с женой навестить нас. Меня пригласили на небольшой обед, из тех, которые Том устраивает время от времени. Холостяцкая вечеринка. Я привел с собой брата. Том, на мой взгляд, произнес впечатляющую речь. Я чуть было не вытащил чековую книжку. А когда мы вернулись домой, Дьюи мне объяснил все ошибки в его рассуждениях. Можно свести к следующему. Том употребил несколько замечательных терминов, высказал несколько очень хитрых идей, дал кучу объяснений про налоговые прикрытия и так далее. Но по мнению моего брата, вместе все это не складывается. Как будто Том вызубрил свою программу, но она не будет работать в том виде, в каком он ее излагает. Дьюи сравнил его с десятилетним ребенком, который рассказывает про Эйнштейна большой компании сверстников, так и не доучившихся до десятого класса. Слова очень веские, и поэтому, Бог свидетель, все кажется правильным и убедительным. Дьюи велел мне не связываться. Так что я все до последнего цента вложил в его взаимный фонд. И понемножечку разбогатею. Брат обещает. Знаете, я надеюсь, что он ошибся насчет Тома Пайка. Ведь если Том мошенничает, в Форт-Кортни сильно пострадает целая куча народу. Слушайте, мне надо идти мыться. Приятно было с вами поговорить. Она была совершенно особенной женщиной, эта миссис Трескотт.

Я снова попробовал дозвониться до Хардахи и опять потерпел неудачу. Но Дженис Холтон оказалась дома. Разумеется, при желании можно заехать. Я остановился перед домом на подъездной дорожке, подошел, позвонил, подождал.

Она вынырнула из-за дома в очень коротких, очень тесных желтовато-коричневых эластичных шортах, выцветшей зеленой майке, выгоревшей на спине, и старых, поношенных синих сапогах.

– Ах, это вы. Я кое-чем занята там, за домом. Не пройдете со мной? Не хочется бросать дело.

Расстелив на траве газеты под изначально светло-голубым металлическим садовым шезлонгом, она перекрашивала его в черный цвет из аэрозольного баллончика. Я встал в тени на удобной для разговора дистанции. Покрытая сильным загаром, она двигалась быстро, гибко, эффектно, как танцовщица, наклонялась и поворачивалась, сумела ловко, подобно индусу, сесть в позу лотоса. Вспотела от трудов под солнцем, спина поблескивала, подчеркивая игру маленьких крепких мускулов. Оглянулась, встряхнула черными волосами и проговорила:

– Что-то я разболталась в субботу вечером. Это на меня не похоже. Наверно, чувствовала себя одинокой.

– Забавно. Наоборот, мне казалось, что это я слишком разговорился, наскучив вам, Дженис.

– Простите, забыла ваше имя.

– Тревис.

– Да, Тревис. Значит, мы оба старались бежать от чего-то. Должна еще кое за что извиниться. Мэг вас мельком заметила и сочла в высшей степени интересным. Понимаете, она меня прикрывает, но ей неизвестно, с кем я встречаюсь. Решила, что с вами, а я не ответила ни “да”, ни “нет”. Считает, что вы очень хитро придумали – привезли домой моего пьяного мужа, мы уложили его и уехали вместе. М-м-м… Ничего я не упустила?

– Вон ту перекладину слева под сиденьем.

– Где? А, вижу. Спасибо.

Она аккуратно и точно закрасила последнее светло-голубое пятно, выпрямилась, наклонила голову, встряхнула баллончик. Внутри громыхнули шарики.

– Почти все истратила. Люблю, чтоб всего было в самую меру, ни больше ни меньше. Выпьете? Холодного пива? Еще чего-нибудь? Я себе обещала пиво.

И повела меня в прохладный дом, на веселую кухню. Предложила стакан, потом призналась, что тоже любит пить из бутылки. Прислонилась к раковине, скрестив изящные лодыжки, подняла бутылку и пила, запрокинув голову, пока глаза не увлажнились.

– Ух! – вздохнула она. – Наверно, Мэг видела, как вы подъехали. Тоже признает визит перед ленчем весьма soigne[16]. Должно быть, подглядывает из зарослей, тяжело дыша.

– Раз уж я удостоился такой чести, не должен ли знать о месте всех прочих свиданий, как по-вашему?

– Это не свидания. Просто встречи. И разговоры. Обо всем, что творится под солнцем. Мы держимся за руки, как одноклассники. Иногда чуточку плачем. Проклятье! Почему мужчинам не разрешается плакать?

– Время от времени они плачут.

– Слишком редко. Ну, мы встречаемся там, где нас точно никто не увидит.

– Довольно затруднительно.

– На самом деле не очень. Назначаем время, и оба приезжаем на огромную стоянку у “Кортни-Плаза”. Как только замечаем друг друга, он отъезжает, я за ним. Он подыскивает местечко, где могут встать обе машины, пересаживаемся в одну, и никто нас не видит. В каком-нибудь саду, на темной улочке в жилых кварталах, рядом с аэропортом, где-нибудь.., в безопасном, на его взгляд, месте.

– А как договариваетесь о встрече? – А вот этого вам знать не нужно.

– Разве не со мной, по мнению некоторых, вы провели прошлую субботу? Мы ведь пробыли вместе весь или почти весь день, сидя в каком-нибудь проклятом автомобиле, держась за руки и плача, верно?

– Прошу вас, не шутите над этим.

– Простите.

– В субботу все могло быть иначе. Вторая фаза романа или что-то в этом роде. Может быть, хорошо, что Рик испортил дело. Мне все хочется отыскать место, где мы по-настоящему были бы наедине, в истинной безопасности. Чтобы вокруг были стены, над нами крыша, запертая дверь. Но не мотель, упаси Бог. Я, пожалуй, мотеля не вынесу. Да и риск. Понимаете, он.., в его положении очень важно, чтоб люди ему целиком доверяли. Это было б не просто супружеской изменой. – Он что, банкир?

– Можно и так сказать, если угодно. В субботу он нашел нам пристанище, но не мог выбраться раньше полудня. Поэтому я собиралась вернуться и ждать на стоянке у небольшого торгового центра к северу от города, а потом ехать следом за ним. Он сказал, там безопасно, можно уединиться, никто ничего не узнает. Сказал, даже хозяин никогда не догадается о нашем визите. Нам, наверно, обоим известно, что, окажись мы когда-нибудь наедине в таком месте, ничто не поможет, ничто не спасет.

– И тут славный старичок Рик решил проехаться в Веро-Бич.

– Он был в жутком состоянии в понедельник утром – окостеневший, больной, разбитый, с трудом встал с постели. И разумеется, страдал похмельем. Когда я сообщила, что доставила его друга Макги в “Воини-Лодж”, он вытаращил глаза, а потом расхохотался самым гадким образом. Мы, конечно, не разговариваем. Лишь по крайней необходимости.

Она подошла, забрала у меня пустую бутылку, бросила обе в кухонное мусорное ведро с откидной крышкой.

– Опять одна я болтаю, Тревис. При вас у меня как-то язык распускается. Вы по какой-то особой причине хотели со мной повидаться?

– Кажется, не могу выбросить вас из головы, Дженис. Она пристально посмотрела на меня, нахмурилась, отчего над крупным носом меж темных бровей появились две вертикальные морщинки, и медленно покачала головой:

– Так-так, друг мой. Если я верно угадываю, задумали помочь оскорбленной даме расплатиться, вернуть веру в себя? Око за око и прочее? Что дальше? Здоровая молодая женщина, лишенная радостей секса, и так далее и тому подобное? Нет, милый мой. Даже если бы это осчастливило Мэг, оправдав ее подозрения.

– Сейчас, когда вы изложили идею, я увидел в ней некоторые плюсы. Но вы не выходите у меня из головы по другой причине.

– А именно?

– Допустим, я назову имя вашего друга. Милого, нежного, чуткого, замечательного и так далее.

– Этого вам, разумеется, не удастся. К чему вы клоните?

– А если удастся, сочтете необходимым бежать к нему с известием, что кому-то обо всем известно?

– На гипотетической основе? Дайте подумать. Зачем вам его называть? Чтобы знать наверняка? Что вам нужно?

– Ключ к этому человеку.

– Это изумительный человек!

– Все так думают?

– Нет, конечно! Не будьте идиотом! Любой человек, обладающий силой, энергией, собственным мнением, наживает врагов.

– Которые на него клевещут.

– Естественно.

– Ладно. Его зовут… Томмпестьюс К. Флиггл, банкир.

– Тревис, какой вы дурак!

– Мы живем в дурацкое время, моя дорогая. Едва заметное неудержимое подергивание мышц вокруг глаз Дженис при звуке первого слога вымышленного имени сообщило мне все, что нужно.

***

В двенадцать с несколькими минутами я увидел табличку , на почтовом ящике дома номер 60 по Ридж-Лейн. Мисс Гулда Веннерсен. В углу таблички стояло название агентства недвижимости, управлявшего домами в садовом квартале. Из первого попавшегося телефонного автомата в аптеке я позвонил в офис, где меня соединили с мисс Форрестол. Я сказал, что работаю в кредитном бюро и был бы признателен за некоторые сведения о мисс Гулде Веннерсен. Отыскав карточку, она сообщила, что мисс Веннерсен, пятидесяти одного года, проживает в доме номер 60 в течение четырех лет и никогда не просрочивала платежи. На вопрос, служит ли мисс Веннерсен в страховой компании, ответила:

– Нет, только если не сменила работу, не уведомив нас. Конечно, она фактически не обязана нас информировать. Но служит, по нашим сведениям, в брокерской фирме “Киндер, Нойес и Штраус”. Кассиршей.

– Благодарю, дорогая моя.

Позвонив в брокерскую контору, я, к полному своему удовольствию, услышал от девушки на коммутаторе, что мисс Веннерсен там работала, как минимум, два года назад. Она служит в агентстве недвижимости. И мне был продиктован номер телефона. По наитию я полюбопытствовал, не работал ли в этой фирме мистер Том Пайк, и получил подтверждение – раньше работал.

Оказалось, что продиктованный девушкой телефон принадлежал “Девелопмент анлимитед”. Я набрал его.

– Мисс Веннерсен? Сейчас переключу… Ох, простите, сэр. Она все еще в офисе в Джэксонвилле. Хотите выяснить, когда вернется?

Я поблагодарил и попросил не беспокоиться. Вернулся в мотель, посмотреть, нет ли каких сообщений. Там меня поджидав Стейнгер.

Глава 16

Почему-то Стейнгер переменился, стал скованным, обрел нервную манерность, которой я прежде не замечал. Мы пошли в 190-й. Он беспокойно расхаживал взад-вперед. Я позвонил, чтобы принесли кофе и сандвичи, спросил, в чем дело.

– Дайте сосредоточиться, – попросил он, остановился у большого окна, сложив за спиной руки, перекачиваясь с носка на пятку, глядя на забавлявшихся в бассейне людей. Наконец объявил:

– Может, буду работать в какой-то охранной шарашке. Постовым у ворот, надзирателем…

– Вас что, выгнали?

– Пока нет. Но может быть, выгонят.

– Почему?

– Миссис Баумер отправилась на экскурсию с садоводческим клубом. Я в конце концов уговорил дочь меня впустить. Приступил к действиям. Предупреждаю – у вас серьезные неприятности. Сокрытие информации – чуть ли не самое важное преступление. Может быть, смогу помочь, если вы мне сейчас доверитесь. И так далее и тому подобное. Пока она не раскололась.

– В чем ее проблема?

Он отошел от окна, тяжело рухнул в кресло.

– Она тряслась, всхлипывала, захлебывалась, брызгая слюной. Старалась побыстрей высказаться, все слова в кучу смешивались. Хватала меня за руки, умоляла, исповедовалась… Иисусе!

– В чем исповедовалась?

– Несчастная, неприметная, безобразная девочка была влюблена в доктора Шермана. Не столько поэтический роман, сколько страсть, жаркое дыхание. Вы ее видели. Приходила ли хоть одному мужчине в голову мысль до нее дотронуться? Так что она сама собой занялась – одному Богу известно, каким именно образом. Задерживалась с уходом, запирала дверь, оставляла свет в кабинете гореть, уходила в темную процедурную. Что-то там делала, объяснять мне не стала. Говорит, что-то грязное и ужасное. Думаю, это длилось годами. Нечто вроде разрядки. Через несколько дней после смерти Шермана разбирала архив. Не имела понятия, зачем Брун явился и как он вошел. Была в процедурной, вдруг вспыхнул свет – в дверях стоит Брун и смотрит. Велел одеться, сказал, побеседует с ней в кабинете. Макги, он явно убедил эту бедную, жалкую, больную, смиренную женщину в существовании неких законов насчет преступления против природы, в результате чего ее бросят в тюрьму как извращенку или дегенератку. Сказал, если она хоть когда-нибудь попытается намекнуть кому-либо, будто Шерман не покончил с собой, велит ее арестовать и упрячет подальше. Прихватил с собой какие-то “улики”. Но, черт побери, откуда мне было знать, что она на последнем пределе? Вдруг одеревенела, закусила губу, давай вскрикивать, лязгать зубами, глаза закатила. Пришлось вызвать “скорую”. Похоже на нервный срыв. Оставил там соседку ждать миссис Баумер.

– За это вас не уволят, Эл.

– Не за это. За то, что последует. Может быть.

– Что именно?

– Придется вплотную заняться Дэйвом Бруном. Слишком давно это тянется, слишком многое накопилось. По правилам, которых я формально должен придерживаться, невозможно прижать его к ногтю. Считается, мы с ним играем в одной команде. Он придает дурной запашок всему делу. Может, пора действовать не по уставу. Слушайте, мне надо взять кого-то с собой. Я боюсь своих собственных мыслей. Со мной должен быть тот, кто меня остановит, если я сорвусь с катушек.

– Может, сначала все хорошенько обдумаете?

– Хотите сказать, не желаете в этом участвовать?

– Если хотите, чтобы я шел с вами, – ладно. Только вот, прежде чем отправляться на встречу, нельзя ли на всякий случай проверить как следует, где был Брун в вечер смерти Шермана и в день смерти Пенни Верц?

– Насчет прошлой субботы не знаю, но помню, когда умер Шерман, он ездил в Бирмингем, доставлял оттуда одного арестанта. В любом случае давайте посмотрим, где сейчас может быть этот подонок.

Он подошел к телефону у кровати, набрал номер, пробормотал приветствие, осведомился про Бруна, выслушал ответ, нажал на рычажок, набрал другой номер. Ждал, как минимум, восемь гудков, сдался и заключил:

– Кажется, у меня есть еще время подумать. Он мелькает то тут, то там, но на протяжении последнего часа никто его не видал. Может, шатается вокруг суда. Тамошние приятели снабжают его крохами информации, должно быть за наличные из рук в руки. А может, пошел зачем-нибудь в муниципалитет. Или где-то в укромном уголке шепчется с очередным нанимателем.

Стейнгер ушел, пообещав держать связь и заскочить за мной по дороге на встречу с Дэйвом Бруном. После этого я выставил за дверь поднос с обеденной посудой, чтоб не давать никому повода за ним зайти. А перед уходом прибег к древнейшему и простейшему трюку, предупреждающему о любом вошедшем в ту дверь, из которой я вышел. Взяв лист почтовой бумаги с символикой и адресом мотеля, вышел, присел, сунул руку в дверную щель и бросил его на ковер, точно заметив место – на длине моей руки от локтя до пальцев. Дверь открывается внутрь, так что любой визитер его сдвинет. Даже если у незваного гостя хватит ума положить листок обратно, он никогда не ляжет точно на прежнее место. Если дверь распахивается наружу, лучше всего при закрытии сунуть в точно определенное место обломок спички или зубочистки, еле заметный снаружи. Впрочем, профессионал способен обойти подобную ловушку, равно как волосок, кусок жевательной резинки или копирки.

Потемнело, небеса разверзлись, хлынул дождь, под порывами ветра рикошетом разлетались капли, раскаленные улицы исходили паром под прохладными струями. Ветер терзал кроны пальм, ворошил широколистные растения, раскачивал вывески и висячие светофоры. Такой же шторм колыхал некогда “Лайкли леди”, отчего она переваливалась, скрипела, стонала. А внутри было очень уютно.

Я снова попробовал добраться до Хардахи. Секретарша ответила, что он ушел на весь день, и я не смог определить, лжет она или нет. Отыскал юридическую контору Рика Холтона. Девушка поинтересовалась моим именем и исчезла. Вернувшись, повела меня по обшитому деревянными панелями коридору. В кабинете Холтона стоял огромный стол, окно позади во всю стену выходило в закрытый дворик, выложенный японскими речными камнями, с несколькими чахлыми деревцами в больших белых кадках. По стеклу лил непрерывный поток дождя. На стенах висела масса дипломов в рамках и фотографий политиков с добрыми пожеланиями.

Холтон заготовил широкую, доверительную улыбку младшего партнера фирмы, но она погасла прежде, чем девушка закрыла за собой дверь кабинета.

– Садитесь, Макги. Я сказал Салли, что не хочу никого видеть. Пусть думают, будто я занят треклятой конторской работой. Господи Иисусе! Перечитываю по три раза и ничего не понимаю. Знаете, к чему привело расследование? Ни к чему. По-моему, это какой-то псих. Черт возьми, Пенни открыла бы кому угодно. Он опомнился, перепугался и удрал. Очередная гнусная, бессмысленная случайность. Когда-нибудь его прихватят за что-то другое, он расколется и все откроется.

– Может быть, и так. Или Стейнгер что-нибудь раскопает.

– Он отлично работает.

– Лучше вашего друга Дэйва Бруна? Он пожал плечами:

– Дэйв – мастер на всякие хитрости.

– Можно узнать ваше мнение по нескольким вопросам, Холтон? Не адвокатское. Личное.

– Оно дешево стоит в последнее время. Похоже, все пошло наперекосяк. Знаете, у нас с Пенни не ладилось. Мы почти приготовились закрыть книгу. Так почему ж я по ней так тоскую?

– Она была совсем особенная.

– И Дженис была совсем особенная. Говорю в прошлом времени. Я все проиграл. Ради того, чтоб покувыркаться на травке с Пенни Верц. Внешне ее даже сравнивать с Дженис нельзя. Что я хотел доказать? У Дженис нельзя попросту попросить прощения и жить дальше. Что сделано, то сделано. Она со своей стороны блюдет полную верность и от меня ожидает того же. Я ее потерял. Забавно.., возвращался из Веро-Бич, не имея понятия, что Пенни уже мертва. Пытался объяснить Джен, что просто уж так случилось. Сказал, у меня на стороне все кончено. Не был в этом уверен, но думал: если объявлю об этом Джен, наверняка буду чувствовать себя так же, как в пятницу вечером, когда Пенни не пошла за мной из вашего номера. Разговор этот был до того, как мы забрали детей. Она дала мне высказаться. Я посчитал, что она в самом деле задумалась и предоставляет мне шанс. Взял ее за руку. Знаете, она по-настоящему вздрогнула. И вежливо попросила не прикасаться к ней, потому что ее от этого тошнит. Это уж настоящий конец.

– Вы действительно собирались в меня выстрелить, когда караулили вечером в воскресенье?

Он откинулся в кресле, прищурился, глядя в звуконепроницаемый потолок.

– Господи Иисусе, не знаю. Увидел копию записки, которую она вам оставила. Стало ясно насчет вас обоих. Вспомнил про револьвер. Мне казалось, вся моя жизнь так перепуталась, что ничто уже не имеет особого смысла. А вы мне нанесли самый сильный за всю жизнь удар. До сих пор больно. Четыре дня прошло, а все еще больно глубоко дышать. У меня жуткий характер. Может быть, и выстрелил бы, Макги. С учетом всего вполне мог выстрелить. Жутко подумать. Если не считать Дженис и Пенни, все не так уж и плохо. У меня куча хороших друзей. Я хорошо обслуживаю клиентов. Заработал хорошую репутацию как помощник государственного прокурора, имею хорошие шансы стать окружным поверенным в будущем году. Это, как минимум, сорок тысяч плюс доход от других дел. Говорят, счастья за деньги не купишь, но кое-что на них очень даже можно приобрести. Спасибо, что вы меня обманули. И спасибо, что отвезли домой. Кстати, где револьвер?

– Я отдал его Стейнгеру, а тот вернул мне.

– Почему? – изумился Холтон.

– Просто одолжил на время, немного отсрочив официальную передачу.

– Когда будете отдавать, скажите, пусть оставит себе. По-моему, мне не стоит носить оружие. Ни на секунду. Но почему Эл Стейнгер подумал, будто вам может потребоваться револьвер?

– Наверно, муха какая-нибудь укусила.

– То есть не хотите говорить? Ладно. Я вчера утром проверял ваш рассказ о себе. Позвонил Тому Пайку, и тот объяснил, что вы старый друг миссис Трескотт и ее дочерей.

– Если так легко проверили, почему не выяснили все до того, как затевать вместе с Пенни дурацкую второсортную мелодраму?

Он вспыхнул:

– Да, теперь это кажется диким и глупым. Мы ведь как бы уговорили друг друга. Если б вышло – а согласитесь, что чуть не вышло, – может быть, я отыскал бы в бумагах, которые вы при себе носите, недостающий фрагмент. Мы свели все к одной теории, думали, что высокий мужчина был, вероятно, как-то связан с торговлей наркотиками.

– Да будет вам!

– Обождите минуточку! Я кое-что утаил при разговоре у вас в номере. Пенни это поняла и тоже промолчала. Мужчина, которого видели выходившим из кабинета Шермана, нес какой-то портфель, тяжелый, светлый. Согласно отчетности, ничего из зарегистрированных наркотиков не пропало. Но никто не контролировал заказы доктора для собственных экспериментов. Мог ведь он заказать экспериментальную партию, правда?

– Удалось вам узнать что-нибудь?

– Я говорил с Элен Баумер через день после смерти доктора. Она сказала, что из задней комнаты очень многое могло пропасть, и собиралась сравнить оставшееся с инвентарным списком в папке специальных заказов. А через два дня она полностью переменилась. Заявила, что передумала, верит в самоубийство, а из специальных заказов ничего не пропало. Я попросил показать папку, сказала, будто не может найти. Так и не нашла. Черт возьми, до этой дамочки кто-то добрался. Если Шерман покончил с собой, зачем тратить время, стараться заткнуть ей рот? Она, похоже, до смерти перепугана.

– Но если бы я убил доктора Шермана, для чего мне сюда возвращаться? Что мне могло тут понадобиться?

– Ну, теперь-то я понимаю, что вы ни при чем. С какой стати Тому Пайку отдавать вам двадцать тысяч наличными? Бывают дурацкие совпадения – так случилось и с моим здешним партнером, видевшим, что Пайк отдал деньги мужчине, который отвечает вашему описанию. Предположим, Шерман нарушил правила во время тяжелой болезни Морин, когда она была беременна вторым ребенком, дал ей какой-то экспериментальный препарат, предположим, он сделал это без ведома и согласия Тома, а побочный эффект неизвестного средства оказал некое разрушительное действие на мозг… Черт, кажется, ни у кого не было оснований тянуть деньги из Тома Пайка. Но вы виделись с Томом, и, хоть мы у вас ничего не нашли, кроме приличной денежной суммы, ее все-таки можно было считать каким-то подтверждением.

– Будьте добры, еще одно личное мнение. Как вы считаете, доктор Шерман убил свою жену?

– Бен Гаффнер – государственный прокурор – и я рассмотрели дело со всех сторон. Выдвигать против Шермана обвинение по обстоятельствам не имело смысла. Мы могли указать мотив и возможность, но доказать преднамеренное убийство было невозможно. Я считаю – убил. И Бен тоже. Специалисты, с которыми мы беседовали, говорят о почти абсолютной невероятности неожиданного ухудшения состояния до такой степени, чтобы она после введенной дозы инсулина впала в глубокую кому. Но формулировка “почти абсолютная невероятность” в суде не пройдет. Поэтому мы в конце концов прекратили расследование.

– Кто его вел?

– Этот случай относится к юрисдикции округа. Дело вел Дэйв Брун под совместным руководством моего офиса и шерифа. Даже если бы Дэйв сумел как-нибудь подкрепить обвинение и арестовать доктора, оснований для вынесения приговора было бы недостаточно.

– Ну, вернемся к смерти Шермана. Вам никогда не казалось, что у Пенни была некая ниточка, о которой она вам еще не говорила?

Он опешил, потом усмехнулся.

– Понимаю, куда вы клоните. Фактически мне… Постойте, дайте подумать. – Он откинулся в кресле, закрыл глаза руками. – Не знаю, есть ли тут какой-то смысл. Это было, наверно.., неделю назад. В прошлый вторник. Она дежурила с одиннадцати до шести утра у одного послеоперационного пациента… Оказалось, в последний раз. Я пораньше отсюда вырвался, примерно без пятнадцати четыре, и поехал к ней повидаться.

Она только что встала и рассказала, что видела во сне доктора Шермана. Я особого внимания не обратил. А она вдруг умолкла, как бы озадаченная. Спрашиваю, в чем дело, говорит, просто думаю, этот сон кое-что мне напомнил. Не стала объяснять. Сказала, что надо сначала задать кое-кому один вопрос. Может быть, это полная ерунда, а может быть, кое-что значит. Ничего не понятно.

– А про сон что-нибудь помните?

– Не особенно. Глупость одна. Вроде бы он открыл у себя во лбу дверцу, попросил ее заглянуть, сосчитать, сколько раз там мигает оранжевый огонек.

– Не знаете, задала ли она кое-кому тот вопрос?

– Больше она никогда не упоминала об этом.

– Когда вы вели.., неофициальное расследование смерти Шермана, вы что-нибудь рассказывали Дженис, к примеру про папку, которую отказалась показывать Баумер?

– Пожалуй, рассказывал больше обычного. Старался обеспечить прикрытие на время встреч с Пенни. Только Дженис сразу же леденела. Не поддалась на уловку, как я ни старался. Наверно, уже разузнала.

– Кто-то ее известил практически в самом начале.

– Шутите? Вот уж поистине доброжелатель!

– Думаете, она нашла себе другого мужчину?

– Я стараюсь об этом не думать. А вы как считаете?

– Скажем так, рогов она вам не наставила, Холтон.

– Прихожу домой, а там либо эта чертова Мэг с детьми, либо дети у Мэг. От Дженис ни слова. Ни записочки, ничего. Возвращается, спрашиваю, где была, говорит – выходила. Разговаривать не желает. Но я все твержу себе, что, если бы произошло то, чего я боялся, она бы по-другому выглядела. Знаете – волосы, губы, походка. Когда женщина вылезла из постели, видно, что она вылезла из постели. И взгляд у нее другой. Если она кого-то нашла, он нечестно играет. Раз он ей нравится, а на меня она злится, – знаю, что ей известно про Пенни, – стоит ему только взять ее за руку, увести, и дело в шляпе. Наверно, нехорошо говорить такое про свою жену. Только я ее знаю. И она мне уже не жена. Совсем. Никогда больше не будет. Моей – никогда.

– Она верит в убийство Шермана?

– Она обожала его. И уверена, что он не самоубийца. Не потому, что я что-нибудь раскопал или логически доказал. Инстинктивно. Говорит, что не мог он покончить с собой. Для нее этим все сказано.

– Стало быть, ей хотелось, чтобы вы отыскали убийцу?

– Не столько для того, чтоб убийца понес наказание, сколько ради восстановления доброго имени доктора.

– Что вы знаете о неприятностях Тома Пайка в фирме “Киндер, Нойес и Штраус”?

– Что? Ну и шустро вы скачете! Знаю одни только слухи. Он жутко рискует. Но верные ему люди просто клянутся его именем. Пришел в контору, за ним потянулось чертовски много народу. Игра на повышение, брокерские счета, масса сделок, счета с полной скидкой. Он умеет уговаривать. За очень короткое время сделал большие деньги для многих из нашего города. Только был тут один старичок, который вышел на пенсию с портфелем акций, котирующихся по высокому курсу, – “Интернешнл телефон”, “Дженерал моторе”, “Юнион карбайд”… Подписал соглашение, что Том Пайк будет временно распоряжаться его собственностью. Как я понял, Том продал все акции старика и начал крутить наличные на акциях совсем другой категории: “Фэрчайлд камера”, “Тексас инструмент”, “Теледайн”, “Литтон”. Через три месяца общий капитал сократился тысяч до двенадцати. А Том заключил около сорока сделок, причем общая сумма комиссионных дошла до восьми кусков. Старик спустил на Тома собак, утверждая, что по соглашению тот имел право направить на инвестиции с высокой степенью риска всего двадцать процентов его капитала, но проигнорировал это условие, пустил все на вздутые акции и воспользовался его счетом, чтобы заработать комиссионные. Адвокат старика послал жалобу прямо президенту фирмы в Нью-Йорк. Оттуда прислали пару юристов, чтоб вместе со старшим партнером провести расследование. Брокерские конторы очень щепетильны в подобных делах. Как я понял, состоялось общее собрание. Полный аудит всех сделок. Том Пайк объяснял, что старик выражал желание получать максимальные прибыли от сделок с высоким риском. Вроде бы у него есть другие ресурсы, он может рискнуть. Тот отрицал. Казалось, у Тома серьезные проблемы. Но одна женщина-служащая сумела подтвердить заявление Тома. Сказала, будто старик позвонил ей проверить свой счет, покупательную способность, узнал, что прибыль на тот момент составила двадцать пять тысяч, и сообщил ей по телефону, что желает избавиться от старых надоевших доходных акций, позволяет мистеру Пайку распоряжаться его счетом по своему усмотрению. Старик заявил, что она врет.

– Как зовут эту женщину?

– Гулда.., с длинной фамилией… Кассирша.

– Гулда Веннерсен?

– Если знаете, зачем спрашиваете?

– Ничего я не знаю. Что дальше?

– Решили, что Том просто-напросто ошибся в расчетах, упустив из виду, что старик на пенсии и нуждается в обеспечении. Отстранили его на два месяца, отменили пару самых последних сделок, компенсировали убыток, вернули старику деньги почти в первоначальном объеме. И тогда Том послал всех к черту и открыл “Девелопмент анлимитед”.

– И мисс Веннерсен теперь там работает.

– Ну и что?

– Ничего. Просто замечание. Как деловое сообщество отреагировало на проблемы Пайка?

– Дело шло так, что сперва все готовы были поверить в самое худшее. Люди начали закрывать счета. Говорили, будто он только комиссионные собирал, делая вид, будто с их деньгами все в порядке. Говорили, будто ничего не умеет, просто ему везет. Потом ситуация изменилась, и он оправдался. Бросил брокерский бизнес, увел своих крупных клиентов с рынка акций в земельные синдикаты. Он только выиграл, потому что имеет возможность строить вполне симпатичные пирамиды, используя собственность одной из них под гарантию очередных займов, и отрезает себе лакомые кусочки, сколачивая сделки. Он очень быстро раскручивается.

– Хороший кредит?

– Был неприятный момент, когда смерть доктора Шермана помешала ему сделать важные шаги. Но все равно должен иметь хороший кредит.

– Что это значит?

– Он привлек к сделкам банкиров, сберегательные и ссудные кассы, подрядчиков, бухгалтеров, агентов по продаже недвижимости. Черт, если дело когда-нибудь рухнет, весь город перевернется.

– Вместе с новым зданием?

– Цена ему четыре с половиной миллиона. Аренда участка через один синдикат, финансирование строительства и аренда помещений через другой.

– Действительно, очень быстро для такого молодого человека.

– А сколько лет парням, управляющим крупными фондами? Сколько лет руководителям некоторых крупных конгломератов? Том проворный, крутой, смелый, никто не догадывается о его следующем шаге, пока он его не сделает.

– И последнее. Вы хорошо знаете Хардахи?

– Больше с профессиональной стороны, чем лично. Очень солидный. В данный момент ему несколько не повезло. Сегодня утром на десять было назначено слушание дела насчет недвижимости, где я представлял одну из заинтересованных сторон. Явился Стэн Кранц, попросил об отсрочке, так как Уинт заболел и больше нет никого знакомого с делом. Сплошные сложности. Иисусе! Куча работы, а у меня просто мозги не ворочаются. Макги, что вам нужно? В чем вообще дело?

– По-моему, в убийстве медсестры.

– Для вас это так важно?

– Она была очень живой и приняла очень скверную смерть.

– А вы сентиментальный! Увлеклись, потому что она на меня разозлилась и переключилась на вас? Макги, она была просто-напросто…

– Замолчите.

– Вы серьезно?

– Желаете убедиться?

Он взглянул на меня, вытер губы тыльной стороной руки.

– Пожалуй, поверю вам на слово.

– До чего же вы странный поганец, Холтон. Маленький гад. Испорченный ребенок.

– Идите к черту, – без особого выражения буркнул он и крутнулся в кресле.

Когда я выходил, он смотрел в свой маленький восточный дворик с садиком. Дождь кончился.

Глава 17

Было пять вечера, когда я вернулся в 109-й. Отпер дверь, наклонился, протянул руку. Никакого листка бумаги на положенном месте. Я открыл дверь пошире. Скомканный лист лежал в пяти футах от створки. Логично предположить, что, если бы дверь открыла экономка или горничная, он лежал бы в мусорной корзине.

Первым делом я принялся проверять телефоны. Сняв нижнюю крышку аппарата у кровати, выяснил, что посетитель имеет высший разряд. Он воткнул “Континентал-0011”, больше известный как “двухголовый жучок”, принимающий все сказанное в помещении и по телефону и передающий на высоких частотах. Максимально возможная эффективная дальность – около трехсот футов. Батареи работают дней пять, если свежие. Цена около пятисот долларов. Стало быть, гость находится где-то на этой дистанции и ловит сигнал. Или оставил взамен реагирующий на голос магнитофон. Или располагает приемником и релейным приемно-передающим устройством, подключенным к источнику переменного тока в пределах слышимости. Тогда может слушать на гораздо большем расстоянии. Одно можно точно сказать. Когда я перочинным ножом отвинчивал с крышки винты, он обязательно должен был насторожиться – либо сразу, либо попозже, как только прослушает пленку.

Поэтому я сказал:

– Заходи в номер, поболтаем. Иначе окажется, что ты зря выбросил за игрушку пятьсот баксов.

Вытащил жучок, щелкнул крошечным переключателем. Потом как следует осмотрел снизу всю мебель и остальные места, где, по-моему, можно успешно припрятать микрофон с передатчиком. Профессионалы обычно ставят два. Находишь один, радуешься, сам себя поздравляешь, а тебя тем временем постоянно прослушивают. Если меня в первый раз обыскивал тот же субъект – Дэйв Брун, возникло второе основание считать его компетентность средней.

Я искал надежное место для пистолета, когда раздался звонок. Стейнгер сообщил, что до сих пор не сумел найти Бруна. Сказал, что продолжающееся расследование убийства Пенни Верц ничего пока не принесло. Доложил, что справлялся об Элен Баумер, – ее держат на сильных транквилизаторах.

Я сказал, что мне докладывать нечего.

Это была правда. У меня лишь прибавилось вопросов, на которые нет ответов. Растянувшись на постели, я начал их мысленно перечислять.

Допустим, Том Пайк приготовился провести первое в полном смысле слова свидание с Дженис Холтон на квартире Гулды Веннерсен. Дженис не удалось сообщить ему, что все отменяется. Он отправился на стоянку, на место назначенной встречи, и в конце концов понял, что она не придет. Допустим, поехал в тот дом один, в конце дня пошел к Пенни, которая его впустила, и воткнул ей в горло ножницы. Оставил в квартире Веннерсен кровавые следы. Смыл их, отчистил обувь и обшлага брюк, сжег тряпку.

Но ведь он планировал быть там с Дженис. План пришлось изменить. Каким был первоначальный? Дженис, безусловно, имела вполне понятный мотив для убийства подружки ее мужа. Будь она поблизости в момент убийства, ему выпала бы неплохая возможность свалить вину на нее.

Но если планировалось выдать Дженис Холтон за убийцу, а Дженис не сумела бы доказать, что ее подставили, почему он все-таки пошел убивать Пенни в тот вечер?

Лоретт Уокер узнала от уборщицы, что кто-то лежал на постели Гулды Веннерсен. Значит, ему пришлось думать. Можно было отложить и попробовать в другой раз. Смерть медсестры неизбежно должна была разбить ее эффективный дуэт с Риком. Они оба непоколебимо верили, что доктор Шерман не мог покончить с собой.

Был ли у Пенни какой-то случайный клочок информации, который в ее сознании еще не укладывался в общую картину, и поэтому пришлось спешить? Или в душе лежавшего на кровати мужчины нарастало и нарастало какое-то нездоровое возбуждение, и в конце концов он поднялся, направился к дому Пенни и сделал свое дело – не мог не сделать, ибо чересчур долго его обдумывал, – хотя первоначальный оригинальный план уже стал невыполнимым.

А может быть, просто решил поговорить, прояснить подозрение о, возможно, имеющейся у медсестры важной зацепке.

А когда пришел, может быть, она сделала интуитивный шаг, и у него вдруг не осталось выбора, кроме неожиданного безжалостного убийства.

Но, рассуждая, я все возвращался к оригинальному плану. Даже если бы он оглушил, опоил Дженис Холтон и выдал ее за убийцу, она при расследовании рассказала бы, как попала в квартиру Веннерсен и с кем была. Какой смысл?

Я пытался сообразить, как он рассчитывал обезопаситься. Убить обеих, чтобы сошло за убийство и самоубийство? Сложная, хитрая, жутко опасная процедура. И вдруг понял, что подставить ее можно было бы очень легко, если б ей не удалось вспомнить, как она там оказалась, если б она совершенно забыла о любой связи этого случая с Пайком, даже о своем пребывании в доме Веннерсен или в доме Пенни.

Я осознал, что расхаживаю по комнате, не помня, как вскочил с кровати. Предположим, у Пайка есть некий способ, позволяющий наверняка лишать Морин воспоминаний. Начисто забывать о попытках самоубийства. Может быть, с его помощью можно было стереть у Дженис воспоминание об убийстве? Предположим, она очнулась бы в квартире Пенни рядом с мертвой девушкой, абсолютно не помня, как туда попала…

Пенни хотела мне что-то сказать о замечании доктора Шермана насчет памяти и механических навыков пальцев. Механических? Может, речь шла о ловкости рук?

Может, этот “Дормед” отбивает память? Электросон. Портативный аппарат, о котором рассказала Бидди.

Срочно требуется помощь специалиста. Я без труда вспомнил имя невропатолога из Майами. Когда разъяренный придурок швыряет тебе в спину кирпич, в результате чего у тебя отнимаются руки и ноги, ты уже никогда, никогда не забудешь того, кто вылечил наверняка сломанный позвоночник.

Доктор Стив Роберте. Я дозвонился через пятнадцать минут.

– Извини, Трев, – сказал он. – Леди, с которой я живу, только что подала мне чудесный запотевший бокал. Вот. Я попробовал и поцеловал леди. Что у тебя? Спина подводит?

– Нет. Нужна информация. Знаешь что-нибудь об аппарате электросна под названием “Дормед”?

– Конечно. Прелестное небольшое устройство. Очень эффективное.

– Если им часто пользоваться, можно отбить у человека память?

– Что? Нет. Абсолютно исключено. Очень малая частота, ничего невозможно нарушить. Если бить постоянными сильными зарядами, тоже не нарушится ни один конкретный процесс, но человек попросту превратится в растение. Каждая серия шоковой терапии разрушает клетки мозга. Равно как достаточно сильные алкогольные спазмы в течение достаточно долгого времени.

– А конвульсии влияют на память? Скажем, у женщины с почечной недостаточностью после потери ребенка?

– Ты имеешь в виду эклампсию? Нет, сомневаюсь. При этом взлетает давление, как космическая ракета, в мозгу может лопнуть кровеносный сосуд, прежде чем он получит какие-то повреждения. Кстати, где ты?

– В Форт-Кортни.

– Ведешь медицинскую практику без лицензии?

– Возможно, веду. Только не медицинскую. Стив, можешь вспомнить какой-нибудь способ лишить человека памяти?

– Совсем? Полная амнезия?

– Нет. Только последние события.

– Сколько длится эффект?

– Постоянно.

– Такое может случиться при сильной контузии. Травматическая амнезия. У многих очнувшихся после несчастного случая выпадает из памяти пара часов или дней, причем, кажется, навсегда. Но гарантии нет.

– Есть какой-нибудь медицинский или химический способ?

– Ну… Не могу сказать о существовании какого-нибудь, так сказать, признанного. То есть, как ты понимаешь, в нем нет особой потребности…

– Так есть или нет?

– Обожди минутку. Дай выпить.

Я ждал, как минимум, две минуты, прежде чем он снова заговорил:

– Трев? Прочту тебе краткий курс о работе мозга. В твоей голове около десяти миллиардов нейронов, крошечных клеток, передающих крошечные электрические заряды. В каждом крошечном нейроне содержатся, кроме прочего, около двадцати миллионов молекул рибонуклеиновой кислоты, или – коротко – ДНК. Эта самая ДНК вырабатывает молекулы протеина – только не спрашивай как. В любом случае эти молекулы протеина связаны с тем, что мы называем памятью. Пока ясно?

– Пожалуй.

– Некоторые эксперименты продемонстрировали, что в мозгу лабораторных животных при обучении новым навыкам образуется больше ДНК, а значит, и вырабатывается больше молекул протеина. Если ввести крысам магнезиум пемолин, который, как минимум, вдвое повышает производительность ДНК, крысы учатся гораздо быстрее и дольше помнят выученное. Попробовали получить и обратное доказательство. Мышам и крысам вводили химическое вещество, замедляющее работу ДНК по производству молекул протеина. Учили мышь проходить лабиринт, потом вводили препарат, и она тут же забывала только что выученное.

– Какой препарат?

– Пуромицин. Его испытывали на золотых рыбках в одном университете и получили чудовищно глупых рыбок. Ничему не могли научиться и ничего не помнили.

– А если ввести его человеку?

– По-моему, никто этого никогда не делал. Если подействует так же, как на лабораторных животных, можно стереть память о недавних событиях, может быть навсегда. Лично я предпочитаю магнезиум пемолин. Просто не знаю, как бы без него обходился. Что касается пуромицина, о его побочных эффектах Понятия не имею.

– Может кто-нибудь его купить?

– Любой врач, любая имеющая разрешение лаборатория или исследовательский институт. Во что ты вляпался, скажи на милость?

– Пока не знаю.

– Расскажешь когда-нибудь?

– Если не наскучу. Скажи, а что там насчет памяти и механических навыков пальцев?

– А поконкретнее?

– Просто прокомментируй.

– Кажется, у ствола мозга и у действующих двигательных нервов и мышц есть некая дополнительная функция памяти.

Мы обнаружили, что, если человеку с истинной амнезией, который работал всю жизнь, например, ювелиром, вручить ювелирную лупу, он обязательно неосознанно поднесет ее к глазу, вставит и закрепит, как монокль. Швея надевает наперсток на правильный палец, а был у нас как-то хирург с такой тяжелой афазией, что вообще не воспринимал реальность, но, когда ему в руку вложили хирургическую нить, начал одной рукой вязать маленькие прекрасные хирургические узлы, даже не сознавая, что делает. Продолжать?

– Нет. Вполне достаточно.

– Не поворачивайся спиной ни к кому, у кого в руках заметишь кирпич.

– Никогда в жизни. – Я поблагодарил и положил трубку.

***

Через час я стоял за кустами у пустого, предназначенного к продаже дома на берегу озера, глядя, как выезжающий с подъездной дорожки Пайков фургон поворачивает в мою сторону на пути в город. За рулем Бидди, рядом Морин – дочери Хелены, улыбающиеся блондинки, одетые для приема.

Логично предположив, что Том Пайк уже в городе, проверяет, все ли приготовлено, следит, чтобы о его гостях позаботились, я направился под покровом растительности вдоль обочины, потом по границе участка туда, откуда был виден большой дом. Отсутствовали обе машины. Москиты пели в ушах тонкими, голодными голосами, на ветку сосны прямо над головой прилетела голубая сойка, принялась меня всячески обзывать, обвиняя в неслыханных злодеяниях.

Я прошел через дорогу и двор к черному ходу, громко постучал и прислушался. Не получив ответа и после второй попытки, попробовал отодвинуть язычок замка, но дверная рама прилегала чересчур плотно, поэтому миновал заднюю часть дома и приступил к штурму замка на первых раздвижных стеклянных дверях с помощью короткого крепкого ломика, купленного по дороге в торговом центре с мыслью о прочной конструкции стального шкафчика, который стоял в ванной Морин. Металлическая защелка легко отскочила, стеклянные двери и жалюзи раздвинулись. Я порадовался, что они еще не поставили простое и эффективное устройство, которое сейчас все чаще используется для блокировки стеклянных раздвижных дверей, – круглую дюймовую деревяшку, отрезанную до соответствующей длины и уложенную в колею, по которой скользят створки.

Сунув ломик длиной в фут за брючный пояс крючком вверх, быстро поднялся наверх в комнату Морин. В застывшем воздухе чувствовался праздничный аромат духов и банного мыла, перебивавший постоянно присутствующие запахи лекарств. Встал на колени на вязаный коврик в ванной, обследовал замок стального шкафчика. Солидный на вид, с такой сложной скважиной для ключа, что для вскрытия, по моему мнению, понадобилось бы много времени и терпения. Острым концом лома я согнул стальной язычок, одной рукой придержал шкафчик, налег на ломик, замок внезапно поддался, отлетевший кусочек металла со звоном ударился в стену.

В шкафчике были обычные для ванной принадлежности и медикаменты, способные причинить детям вред, – йод, аспирин, медицинский спирт. Коробка одноразовых шприцев для подкожных инъекций. Набор прописанных лекарств – таблетки в баночках и в коробочках, и всего три пузырька для инъекций, с металлическими колпачками на резиновых пробках, через которые можно вытянуть шприцем бесцветное содержимое. На каждом стоял номер – один и тот же. Два полных, один наполовину пустой. Кажется, весьма скудный запас рядом с количеством игл, достаточным для поста дежурной медсестры. Аптека “Гамильтон”, торговый центр “Гроув-Хиллз”.

Я стоял на коленях, усиленно думая, автоматически прислушиваясь к звукам в доме. Бидди сказала, что научилась делать Морин уколы. Итак, прописанные транквилизаторы можно вытянуть из пузырька полностью или частично, а туда впрыснуть пуромицин. Я взял один полный и один наполовину пустой. Металлические колпачки на полных в целости и сохранности. Тут я понял, что озадачен расстановкой трех пузырьков. Они стояли посреди металлической полки, не у стенки и не у края. Другие предметы на других полках стояли у стенок, поменьше – спереди, повыше – сзади. Похоже, что-то вынули – то, что стояло за маленькими пузырьками.

Я поднялся, пошел на поиски, отыскал в комнате Бидди маленький фонарик, вернулся, снова встал на колени, направил луч света в самый угол металлической полки. На ней был совсем слабый налет пыли, а за маленькими пузырьками оказались четыре чистых круглых пятнышка размером с монету в пятьдесят центов. Значит, отсюда совсем недавно забрали четыре пузырька или ампулы.

Дедуктивные рассуждения опровергают сами себя, смахивая на старую резинку – чересчур вытянешь, лопнет. Мои выводы перешли в сферу, где слишком много подходящих альтернатив.

Вдобавок было подозрение, что я все время вывожу заключения на основании действий и реакций того, кто не делает ни единого шага по логически предсказуемой схеме.

Если из шкафчика что-то забрали, жизненно важное для пребывания Морин Пирсон в нынешнем младенческом состоянии, тогда либо нужда в этом отпала, либо она в этот дом никогда уже не вернется.

Я домчался до прокатного автомобиля минуты за две, не больше. Солнце садилось. Толстая дама, копавшаяся в цветочной клумбе, стоя на четвереньках, выпрямилась и, разинув рот, уставилась из-под полей огромной мексиканской соломенной шляпы на меня, выскочившего галопом на пригородный асфальт. Я ей помахал.

До города долетел минут за восемь, там и сям оставляя на асфальте черные полосы от покрышек. Новое здание громоздилось на высоких пилонах, так что внизу оставалось место для парковки. Земля вокруг еще хранила грубые следы строительных работ, еще висела большая вывеска с перечислением основных подрядчиков, архитекторов, субподрядчиков и будущих арендаторов, часть тротуара была огорожена, тянулись временные деревянные тротуары. Уже за пять кварталов я в сумерках видел освещенные окна верхнего этажа. Под зданием стояло десятка четыре автомобилей, небрежно сбившихся в кучу возле ведущих в здание лестниц и пандуса. На неосвещенной стоянке они походили на мирное стадо неких жвачных животных, устроившихся на ночлег. Я начал было пристраиваться, потом подумал, что, если захочется поскорее уехать, приехавшие попозже загородят дорогу. Свернул направо, отъехал подальше, поставил автомобиль носом вперед неподалеку от въезда, немного правее, вылез, схватил с сиденья пиджак и оделся. Под переднем сиденьем лежали револьвер и лом, поэтому я запер Дверцы.

Только сделал первый шаг к стаду машин и входу в здание, раздался слабый кошачий крик, тонкий вой, а затем тупой, плотный, тяжелый удар, после которого крик оборвался. Что-то глухо хлюпнуло, словно кто-то сбросил на кошку мешок с мокрым песком. Потом донесся странный отголосок – звучное низкое “бр-рынь”, от вибрации перенапрягшейся конструкции над головой. Я свернул с подъездной дороги к тротуару. В этом месте корпус здания отступал назад, так что крыша над передней частью стоянки была только в этаж высотой.

Прохожих на улице не оказалось. На самом дальнем углу стояли машины в ожидании переключения светофора. Я подошел к временному деревянному тротуару, крытому для безопасности пешеходов. Подпрыгнул, схватился за деревянный край, влез на дощатую крышу, перебрался оттуда на постоянное перекрытие над участком парковки внизу.

Перекрытие шло в глубину футов на пятьдесят при ширине около ста пятидесяти. На горизонте на западе тянулась длинная красная бледнеющая полоса, гаснущий дневной свет окрашивал все вокруг в разные оттенки серого. Разглядев выходящие на крышу двери здания, я сообразил, что задумана она как патио – может быть, для обедов на открытом воздухе в расположенном в новом здании ресторане.

Видно, сюда поднимали крупные предметы – мебель, оборудование, – распаковывали и заносили через двойные двери. У стены были свалены остатки деревянной решетчатой тары, разбитые и расщепленные, различные упаковочные и перевязочные материалы. Стена вздымалась на двенадцать этажей, прямо к освещенным окнам верхнего. Сразу за обломками контейнеров и выброшенной упаковкой я наткнулся на тело Морин Пирсон Пайк.

Она лежала на спине футах в трех от угла здания, почти параллельно стене. Верхняя часть тела чуть ближе, чем ноги. В серо-голубом костюме, белой блузке, одной голубой туфле-лодочке. Другая валялась рядом. Я заметил цвет костюма, когда они с Бидди проезжали мимо.

Она выглядела безобразно, хотя лицо не было повреждено. При ударе под прочной человеческой оболочкой все превратилось в сплошную кашу. Это был длинный тюк грубой трубчатой формы, еще скрывающий разорванное мясо и раздробленные кости, кроме одного места, где розовые осколки прорвали у локтя левый рукав костюма. Рот широко открыт, неподвижен. Глаза полузакрыты. Распластанное на крыше тело утратило обычные контуры, так что женские формы исчезли.

Словно с точным расчетом она почти всем телом упала на смятый лист грубой коричневой оберточной бумаги. Это была вощеная водонепроницаемая бумага для обертки тяжелого оборудования, которое транспортируют в деревянной решетчатой таре, прикрепляя болтами к крепким брусьям. На месте разрыва было видно, что бумага двухслойная, с черной гофрированной сердцевиной.

Я присел рядом на корточки. Дотронулся до блестящих волос, потом закрыл ей глаза. Чувствовал резкий запах внезапной смерти, остывающего мяса, начала процесса разложения. Все еще сидя на корточках, вытянул шею, взглянул вверх. Ни одна голова не торчит, не глазеет в нездоровом восторге вниз, в пологое ущелье, на катастрофическое падение.

Оглянулся на здание через дорогу, гораздо старше, конторское, четырехэтажное. Все окна темные. Сдвинул край придавившего бумагу контейнера, осторожно уложил на бумагу ее ноги. Взялся за угол, приподнял, обернул, подоткнул под другой бок. Прошел между ней и стеной, помедлил, толкнул тело, перекатил. Одного куска бумаги мало. Нашел другой, побольше, с простыню, быстро расправил, сунул кончик под тело, завернул наполовину, подогнул углы сверху и снизу, завернул целиком. В куче досок увидел несколько мотков крепкой толстой веревки. Отрезал три куска перочинным ножом, обвязал посередине, сделав длинную ручку, завязал еще в двух местах по обоим краям.

Завязывая узлы, стал забываться. Осознал, что узлы получаются чересчур аккуратными, а сам я удовлетворенно вздыхаю, оценивая замечательную работу и красивые чистенькие узлы. Поэтому отошел от кошмарного свертка, быстро осмотрелся и нашел место, удобство которого превосходило ожидания, – служебный люк в боковой стене здания, приблизительно в три квадратных фута. Четыре больших болта удерживали металлическую плиту. Я их выкрутил. Люк под плитой был всего фута в два глубиной и заканчивался решеткой, прикрывавшей какие-то воздушные фильтры.

Я вернулся к телу, посмотрел вверх, на окна здания через улицу. Потом поднял упрямую, неуклюжую, невероятно тяжелую ношу. Пришлось поставить тюк стоймя, обхватить и тащить заплетающейся, напряженной походкой шестьдесят футов по крыше к открытому служебному люку. Бумага сильно хрустела, тело мрачно сопротивлялось. Я втолкнул его в люк в сидячем положении, спиной вниз, потом согнул ноги в коленях и запихнул. Оно привалилось к решетке.

Сверток. Перевязанный и уложенный. Девушка в грубой бумажной коричневой упаковке. Мне пришло в голову, что я, зная по распределению веса, где голова, а где ноги, забыл, где перед, где спина. Значит, либо ее усадил, либо…

Тошнотворный, вязкий, липкий ужас блокировал мозг, лишил возможности думать и двигаться. Содрогнувшись, я с грохотом бросил на место металлическую крышку, плотно закрутил болты. Только выпрямившись, почувствовал, что вспотел, рубашка, пиджак, пояс брюк насквозь промокли.

Быстро пробежал крышу, убедился, что меня никто не видит, спрыгнул на деревянный навес, оттуда на тротуар. Идя к входу, свернул, услыхав предупредительный автомобильный гудок. На прием прибыли очередные гости. Я не стал спешить и пропустил их к лифту.

Глава 18

Когда я вышел из лифта, прием был в разгаре. Золотистый ковер, плотный, упругий. Кондиционеры усердствуют, поглощая избыток табачного дыма и испарения человеческих тел. Гул, жужжание десятков одновременно звучащих голосов. За стойкой бара, установленной во впечатляющем приемном зале “Девелопмент анлимитед”, двое мужчин в красных пиджаках. Официантки лавируют, тщательно прокладывая себе путь сквозь толпу, балансируя подносами с коктейлями и закусками. В каждый экзотический деликатес воткнута зубочистка. Девушка в золотом мини, золотой ковбойской шляпе, с золотой гитарой расхаживает с застывшей улыбкой, научившись сохранять ее во время пения.

Поднимаясь один в лифте, я рассматривал себя в зеркале. Лицо какое-то помятое, не соответствующее. Для соответствия разгладил его пальцами. Один глаз вроде бы больше и ярче другого, чего я никогда раньше не замечал. Легкий пиджак достаточно темный, так что следов пота не видно. Но это был нервный пот – ледяной. Я не только ощущал собственный лошадиный запах, но и чувствовал, что, если мальчик с конюшни не выведет меня перед стойлами, а потом не разотрет, я отброшу копыта.

Гости принадлежали к деловым и инвестиционным кругам – преуспевающие мужчины Форт-Кортни со своими женщинами. Профессионалы, производители, банкиры, торговцы, подрядчики, торговцы недвижимостью, брокеры. Сорок, пятьдесят, шестьдесят. Звучные голоса выражают уверенность, оптимизм, ничтожные убытки, прирост капитала. У многих женщин острый вопрошающий взгляд, оценивающий прическу, одежду, манеры друзей и знакомых, проверяющий, кто с кем пришел.

Можно с легкостью отличить служащих офиса. Они моложе, напряженнее, тратят больше усилий, чтобы казаться общительными и приятными. Я для прикрытия получил в баре выпивку и направился через, видимо, самую длинную часть помещения, через пенал, который скоро заполнят девушки, архивные шкафы, столы, копировальные аппараты, электронные счетные машины.

Бидди Пирсон оказалась в небольшой оживленно беседовавшей компании в дальнем конце зала. Я пробрался к ней мимо других занятых разговорами групп. На ней был бирюзовый костюмчик – маленький пиджачок и короткая юбка. Слева от плеча до бедра пиджак и юбка застегнуты на пять больших старомодных пряжек, три на пиджаке, две на юбке. Чулки декоративной вязки из плотной белой пряжи, с такими же крупными ячейками, как стандартный рыболовецкий трал.

Заметив меня, она явно обрадовалась, что мне польстило, адресовала приглашающий взмах, представила Джеку и Элен таким-то, Уорду и Элли вот этаким. Я постарался развернуться и отгородить ее от компании, чтобы та рассосалась. Я не доверял собственному голосу. Боялся захрипеть. Но вопрос вышел вполне пристойно:

– Как дела?

– Замечательно! Том ужасно доволен. Согласитесь, декоратор проделал сказочную работу.

– Очень мило.

– Мори ведет себя просто прелестно! Кажется, понимает всю важность события, правда. И держится вполне изящно. – Она приподнялась на цыпочках, задрала голову, высматривая Морин.

Что ж, притворись, будто видел ее, перемолвился мимоходом.

– Выглядит в самом деле очаровательно. Ей идет этот цвет.

– А! Вы ее уже видели?

– Да. Внизу, в вестибюле.

Бидди была занята поисками, поэтому до нее дошло далеко не сразу. Она повернулась ко мне:

– Что? Где?

– Внизу, в вестибюле.

– Когда?

– Не знаю. Я всего только выпить успел. Должно быть, минут пять назад… Я выходил из лифта, она заходила. Пальцы стиснулись у меня на запястье.

– Одна?

– Да.

– Боже мой, Тревис, почему вы не остановили ее и не привели сюда?

– Слушайте, Бидди, она прекрасно выглядела. Сказала, чтоб я поднимался, присоединялся к гостям. Сказала, должна что-то взять из машины. Обещала сейчас же вернуться. Неужели надо было хватать ее, тащить сюда с визгом и дракой?

– Ох, она ведь ужасно хитрая! Ну, тогда и черт с ней. Именно в тот момент, когда все так хорошо… Том сомневался, стоит ли ее везти. Она казалась такой.., собранной. Извините. Лучше пойду найду Тома. Я-то думала, она с ним… А он, наверно, думает, что она со мной. Ему станет плохо, совсем плохо…

Я разобрался в окнах, сориентировался и пошел по широкому коридору, который вел мимо небольших кабинетов. Мимо меня туда-сюда двигались толпы, кто-то из служащих “Девелопмент анлимитед” водил экскурсии. Завернув за угол, я вошел в кабинет, выглянул, сообразил, что нахожусь не более чем в пятнадцати футах от стены, выходящей на улицу, – слишком близко. Снова свернул за угол, предположил, что в нужном мне кабинете дверь должна быть закрыта. Почти все были открыты для осмотра.

Совсем маленькая рыжеволосая женщина, семенившая мимо, остановилась, уставилась на меня. Вся в зеленом, с кучей бриллиантов, с широкой улыбкой прямо с рекламы мартини.

– Привет, дорогой! Вы какой-нибудь новый инженер? Я – Джоэни Мейс, дальше по коридору.

– Привет, Джоэни Мейс. Я не инженер. Я таинственный гость.

– С неприлично пустым бокалом? Ужас! Стойте на месте, таинственный гость. Не двигайтесь. Не дышите. Я вас обслужу.

И засеменила прочь. Моя сторона коридора была пуста. Слышались приближающиеся голоса. Я открыл дверь, шагнул в маленький кабинет. Свет не горел. Закрыв дверь, увидел, что он завален картонными папками с бланками и подсобными материалами. Пробрался к окну – центральная створка крепко закрыта, узкие с обеих сторон приоткрыты вовнутрь дюймов на восемнадцать и держатся на защелке. Высотой они были в пять футов, и еще фут от пола. Окно слева открыто. Я высунулся и посмотрел вниз – оно. Закрыл его, натянув рукава пиджака на ладони, нажал на ручку, пока она полностью не защелкнулась. Повернувшись, наступил на что-то мягкое. На ощупь можно догадаться, что это маленькая кожаная вечерняя сумочка. Я сунул ее под рубашку, затянув ремень еще на одну дырочку.

Осторожно, на дюйм, приоткрыл дверь. Приближалась погруженная в разговор группа. Когда она прошла, я улучил момент, вышел, возможно с излишней небрежностью, но вокруг не было никого, кто освистал бы плохую игру. Прислонился к стене в коридоре. Миссис Мейс несла выпивку, торопилась, высоко держа бокал, гордясь своим достижением. Мартини был чрезвычайно поганый. Я рассыпался в экстравагантных благодарностях. Она объявила, что я должен прийти в воскресенье поплавать в ее бассейне. Соберется компания пловцов. Выпьем несколько галлонов шампанского. Вкуснейшего. Ну конечно.

Плетясь следом за группой, мы попали в конце концов в большой зал. Бидди быстро подошла, отвела меня в сторону. Вид у нее был решительный и сердитый.

– Трев, я не оповестила Тома и не собираюсь. Раньше или позже он обнаружит исчезновение, этого будет вполне достаточно. Я просто не позволю своей сестре портить ему прекрасный день. Она и так достаточно напортила. Не окажете ли по своей доброте совершенно особое одолжение?

– Разумеется.

– Идите вниз и начинайте проверять каждый бар, какой отыщете. Их тут немало в районе трех-четырех кварталах. Если найдете ее в не совсем плохой форме, пожалуйста, приведите назад. Если в плохой, побудьте с ней, посадите в фургон, который стоит там внизу. Номер…

– Я знаю машину.

– Огромное спасибо! Бедный Трев! Вечно оказывает дурацкие услуги жуткой семейке Пирсонов. И послушайте, дорогой, никогда даже не намекайте Тому, что я знала о ее уходе. Он убьет меня. Посчитает, что я должна была ему сразу сказать. Но пропади все пропадом.., и.., еще раз спасибо.

Я начал медленный путь через толпы гостей. Пришлось пройти мимо компании, которая застыла в уважительном внимании, слушая Тома Пайка. Он стоял – высокий, энергичный, смуглый, красивый, чуть-чуть сутулый, чуть-чуть простоватый, чубастый, слегка ко всем снисходительный – и низким, звучным, прекрасным голосом изрекал:

– ..ответ даст возможность создания рабочих мест в центральных городских районах, если мы намерены продолжить создание жизнеспособной экономической базы в центре Форт-Кортни. Вкладом нашей компании в это прекрасное здание будет – если у всех у нас хватит смелости и дальновидности – закрытый торговый центр. Он займет тот небольшой квартал на Принсесс-стрит. Обновление города поможет избавиться от устаревших складов, освободить улицы в центре города, и я не вижу причин, которые помешали бы нам…

Рядом со мной кучка разодетых леди восторженно вздыхала над чем-то только что до смерти их поразившим и ускользнувшим от прочих потенциальных инвесторов.

Я спускался вниз в лифте с молчаливой супружеской парой. Она пристально смотрела в потолок небольшой кабины, чопорно поджав губы, насупив брови. Он уставился в синий коврик под ногами, стиснув зубы и мрачно задумавшись. Когда мы шли к стоянке, она, не принимая в расчет, что я близко, проговорила глухим равнодушным тоном:

– Почему бы тебе, дорогой, не позволить мне ехать домой в одиночестве? Сам же можешь вернуться и сколько угодно лапать вульгарную задницу Глории. Ей, должно быть, недостает знаков внимания.

Он не ответил. Я подошел к своей машине, отпер, сел и так крепко вцепился в руль, что захрустели костяшки пальцев. Так плотно зажмурился, что увидел взлетающие ракеты и огненные кольца. Выпадают маленькие удачи, ибо противникам всегда везет попеременно, а когда долго ведешь игру, постигаешь шансы на выигрыш и проигрыш. Бидди мне помогла. Я этого не ожидал. Я ожидал, что она ему скажет, как Макги видел Морин, вышедшую другой дорогой, не той, о которой он точно знал, и он ринется на меня, подойдет поближе, можно будет увидеть, что он собой представляет. Но вышло даже лучше.

Теперь надо найти Стейнгера, да поскорее.

***

Стейнгера я нашел только в четверть десятого. Объявил ему: если все сразу же будет записано, в дальнейшем сбережем массу времени и кучу вопросов.

– Вид у вас странный, – заметил он. – Вроде как бы испуганный.

– Такой уж день выдался, Эл.

– В чем, вообще, дело?

– Сперва организуйте запись.

– Ладно, ладно!

И он, оставив Наденбаргера посреди дороги курсировать самостоятельно, поехал со мной в моей машине в полицейское управление. Я сказал, что по возможности предпочел бы рассказывать в автомобиле. Он вернулся с обшарпанным старым магнитофоном и микрофоном размерами с зажигалку. Я отыскал ярко-белый знак въезда на шоссе 30, остановился в дальнем конце задом к ограде. Бесстрастная девушка долго подходила, чтобы принять заказ, долго ходила за двумя чашками кофе, пристраивала поднос к машине. Стейнгер проверил магнитофон. Он немного шипел, но не слишком. Головки следовало почистить и размагнитить.

Он перемотал пленку, включил запись, назвался, продиктовал дату и время, объявил, что записывает добровольное заявление Тревиса Макги в таком-то и таком-то месте, что это заявление имеет определенное отношение – пока неизвестно какое – к насильственной смерти мисс Пенни Верц от колотой раны и что упомянутая жертва была знакома с поименованным Макги. Вздохнул, передал мне микрофон.

Как только я начал, Стейнгер окаменел и выпучил на меня глаза. На протяжении повествования до того страстно хотел меня перебить, что совершал небольшие рывки и подскоки, но я не дал ему ни малейшей возможности. В один момент он скорчился, закрыв глаза руками, и послышался скрежет зубов. Я закончил, включил перемотку.

– Хотите, опять прокручу? Можете задавать вопросы.

– Нет, нет. Не сейчас. О Господи Иисусе, всеблагой и всемилостивый! Ах ты, гнусный, тупой подонок! Ох, и как мне могло взбрести в голову, что у тебя в мозгах есть хоть одна извилина! Надо было мне взять тебя, глупого гада, и закрыть за железной дверью. Господи Боже, у меня полночи уйдет только на изложение обвинений. И тебе хватило наглости, силы, идиотской.., настырности просить меня лезть за трупом в дурацкую дыру, заявить, будто нашел его в канаве, не позволять провести опознание, держать в морозильнике как Джейн Доу[17], Бог весть сколько времени… Нет! Черт возьми, Макги! Нет! – Крик был полон страдания.

– Почему вы не хотите спросить меня кое о чем? Может быть, после этого успокоитесь, Стейнгер. У вас вся ночь впереди, успеете забрать тело.

Он кивнул. Я включил магнитофон.

– Вы абсолютно уверены, что она была мертва?

– Она упала на бетон с высоты в сто двадцать футов.

– Хорошо! Вы отдавали себе отчет, что уничтожали возможные свидетельства преступления, прикасаясь к наружной и внутренней ручкам дверей кабинета, закрывая окно, забрав сумочку?

– Он наверняка не оставил ничего существенного. Я и тело передвигал. Выпрыгнула она, упала или ее столкнули – труп выглядел бы одинаково.

– Но чего вы хотели добиться? Я выключил микрофон.

– Эл, вы что, не хотите играть на моей стороне?

– Не могу! Это настолько из ряда вон…

– Кто может дать разрешение на попытку сыграть по-моему? Ваш босс?

– Старик Сэм Тепплер? Он рухнет замертво при одном намеке.

– Как насчет государственного прокурора вашего судебного округа, Гаффни?

– Гаффнер. Его зовут Бен Гаффнер.

– Есть какой-нибудь шанс получить его согласие? Прокуроры бывают разные. К какому он типу относится?

Эл Стейнгер вышел из машины, хлопнув дверцей, медленно обошел вокруг автомобиля, шаркая по асфальту ногами, поддергивая брюки, потирая шею. Подошел, посмотрел на меня поверх прицепленного к дверце подноса.

– Гаффнер работает четвертый срок. Пользуется дьявольским уважением. Но никто с ним не сблизился. Любит наказывать, никому не дает спуску. В курсе всех дел. В игрушки не играет, выстраивает свои дела точно каменные стены в старые времена. Могу сказать только.., может и согласиться. Придется выложить ему всю историю, от начала и до конца. Он прямой, крутой, сам себе таким нравится. Но я с ужасом думаю, как мне ему объяснить, почему вы сейчас не за решеткой, Макги.

– Давайте попробуем.

Он пошел к телефонной будке на углу бензозаправки через хайвей, я наблюдал за ним в течение долгого разговора в освещенной кабине. По вялой походке на обратном пути нельзя было догадаться о полученном ответе.

Стейнгер сел рядом со мной, плотно закрыл дверцу.

– Он в пятидесяти пяти милях отсюда, в округе Лайм. Сказал, выезжает минут через десять. Захватит с собой пару сотрудников. Они ездят быстро. Откроют в суде какой-нибудь зал для слушаний. Там мы с ними и встретимся.

– Что вы ему сказали?

– Что один псих просит меня помочь спрятать тело жертвы убийства.

– А он что сказал?

– Спросил, зачем звоню. Я объяснил, что, возможно, у психа имеется неплохая идея. Он решил приехать послушать. Не думаю, что он купится.

– Стоит попытаться продать.

– Почему я вас не запер покрепче?

– Потому что в душе вы весьма славный малый.

Я помигал фарами, пришла девушка, забрала поднос, получила деньги. Стейнгер связался со своим офисом, сообщил, что сменяется чуть пораньше полуночи, и попросил диспетчеру оповестить Наденбаргера.

Мы подъехали к зданию суда. Он нашел ночного дежурного, попросил открыть небольшой зал рядом с судейскими кабинетами на втором этаже и велел ему встать у боковой двери со стороны стоянки в ожидании приезда мистера Гаффнера.

Трубки ламп дневного света осветили потертый красный ковер, стол под красное дерево, окруженный десятью стульями. В зале без окон воздух был застоявшимся, спертым. Стейнгер повозился с термостатом, что-то щелкнуло, повеяло прохладой. Мы принялись раскладывать на засаленной столешнице всякую всячину. Два пузырька с прописанными препаратами, один частично использованный. Жучок с двумя головками. Магнитофон, шнур которого воткнули теперь в розетку. Плоскую голубую сумочку в тон голубым туфлям-лодочкам, завернутым в бумагу вместе с мертвой женой Тома Пайка. Револьвер Холтона. Ломик, который оставил следы насильственного вторжения в раздвижные стеклянные двери и в стальной медицинский шкафчик.

Мы ждали Гаффнера. На губах Стейнгера играла слабая, усталая улыбка.

Глава 19

Бен Гаффнер уселся в центре за длинным столом, указав мне место напротив, а Стейнгеру слева от меня. Двое помощников прокурора сидели по бокам от него. Худой, бледный, по имени Рико – старший следователь. Кругленький рыжий Лозье, молодой адвокат, помогал Гаффнеру на выездных сессиях суда.

Гаффнер любил порядок. Он в удобном порядке разместил перед собой желтый официальный блокнот, четыре остро отточенных желтых карандаша, стеклянную пепельницу, сигареты и зажигалку. Рико принес магнитофон “Сони-800”, подключил, вставил новую пленку, проверил, водрузил микрофон на книгу, положив ее в центре стола, вновь проверил, отрегулировал громкость и кивнул Гаффнеру.

Только тогда Гаффнер взглянул прямо на меня. Медленно вращались кассеты с пленкой. У него была лунообразная физиономия, а все мелкие, тонкие черты сосредоточились в центре луны. Волосы стрижены коротко, за исключением седого курчавого хохолка спереди, похожего на моток стальной проволоки. Глаза с необычным желтым оттенком, причем прокурор обладал способностью смотреть не отрывая глаз, не мигая, абсолютно без всякого выражения. Довольно эффективно.

– Ваше имя? – проговорил он наконец. Никаких отличительных признаков в голосе, в речи. Никакого акцента, намека на происхождение.

Имя, возраст, адрес, род занятий, семейное положение, местный адрес.

– Как я понял, вы делаете добровольное признание, мистер Макги. Должен предупредить…

– Я осведомлен о своих правах относительно дачи невыгодных для себя показаний, молчания, присутствия адвоката и прочего, мистер Гаффнер. Свободно и добровольно отказываюсь от них без каких-либо угроз, обещаний и принуждения с вашей стороны.

– Очень хорошо. Опишите мне собственными словами ваши действия, связанные с инкриминируемым вам преступлением…

– Так дело не пойдет, мистер Гаффнер.

– Оно пойдет так, как желательно мне.

– Тогда вы напрасно проделали долгий путь. Эл, ведите меня за железную дверь.

Пока Гаффнер сверлил меня желтым взглядом, можно было медленно сосчитать до десяти.

– Что же вы предлагаете, мистер Макги?

– Я хочу начать с событий пятилетней давности, рассказать, где и как познакомился с Хеленой Пирсон Трескотт и ее дочерьми. Не отниму у вас времени подробностями, не имеющими отношения к делу, которое, надеюсь, вы сможете вынести на рассмотрение Большого жюри. Кое-какие последующие события будут предположительными.

– Меня не интересуют ваши предположения.

– Меня не интересует ваша незаинтересованность моими предположениями. Я намерен вам их изложить вместе с имеющимися у меня фактами. Без предположений факты вместе не свяжутся. Просто придется вам все это вытерпеть, мистер Гаффнер. Утешьтесь возможностью получить несколько ниточек.

После очередного долгого немигающего желтого взгляда он согласился:

– Тогда приступайте. Постарайтесь не отвлекаться. Когда я вот так подниму руку, прервитесь, пожалуйста. Значит, мне надо сделать заметку в блокноте. Как только закончу писать, продолжайте, по возможности с того, на чем остановились. Ясно?

– Абсолютно.

На рассказ ушло много времени, обе стороны пятидюймовой кассеты с пленкой и половина другой. Прокурор исписал много страниц – быстро, аккуратно, очень мелко.

Выстроенная мною цепочка мотивов и логических заключений свелась к следующему.

Доктор Стюарт Шерман в самом деле убил жену, и следователь по особым делам округа Кортни Дэйв Брун в ходе расследования наткнулся на нечто дающее достаточные основания для вынесения Большим жюри обвинительного приговора. Однако практикующий врач был гораздо полезнее Дэйву Бруну, чем обвиненный убийца. Такой сообразительный тип, скорее всего, ненадежнее спрятал улику. Возможно, пообещал доктору помощь и молчание в обмен на письменное признание, которое можно использовать для шантажа.

Затем учтем узкую лазейку, найденную Томом Пайком во время расследования его неэтичных брокерских действий. Вмешательство мисс Гулды Веннерсен кажется необычайно удачным. Можно предположить, что Дэйв Брун сделал шаг, оказав Пайку огромную услугу ради собственной выгоды. Может быть, он откопал сведения, позволяющие прижать Веннерсен, может, уже что-то было в запасе и он ждал только случая поэффективнее использовать компромат. Это дало Бруну определенную власть и над Пайком, который все больше и больше преуспевал.

Затем Хелена Пирсон Трескотт перед первой операцией сообщила дочерям об условиях завещания и о неожиданных размерах капитала. Морин наверняка поделилась новостью с Томом. Потом хирург, доктор Билл Дайке, известил Тома Пайка, не уведомив дочерей, что страдавшая раком толстой кишки Хелена не выживет. В связи с условиями завещания ожидаемый младенец внезапно превратился в потенциальную угрозу, как претендент на значительную долю наследства. Идеальная схема – кончина Хелены, потом бездетной Морин и женитьба Тома Пайка на Бриджит.

Случайно или по плану, домашним врачом оказался доктор Шерман. Можно предположить, что Пайк с Бруном, связанные взаимовыгодными отношениями, стали сообщниками. Доверие гарантировали разнообразные отрывки опасной информации, хранившиеся в надежном месте и подлежавшие огласке только после смерти одного из заговорщиков.

На Шермана оказали давление, вынудив вызвать у Морин Пайк спонтанный выкидыш. Есть препараты, серьезно нарушающие функцию почек. Сделайте инъекцию, иначе вам грозит полное разоблачение, позор, а возможно, пожизненное заключение. Все вышло вполне удачно: Морин тяжело заболела.

Переходим теперь в сферу чистых предположений. Почему возникла необходимость стереть воспоминания Морин о ближайшем прошлом? Может, она заподозрила, что укол, сделанный доктором Шерманом, убил ребенка? Или, что несколько вероятнее, будучи вроде бы в коме, слишком много услышала из некоей тихой беседы доктора Шермана и ее мужа? Женщина ни в коем случае не умолчала бы об этом. Оставалось либо уничтожить память Морин, либо убить ее, невзирая на неизбежную потерю денег. Шерман экспериментировал с памятью животных с сохранением приобретенных навыков, с периодом времени, за который они забываются. Как лечащий врач, он мог с легкостью ввести Морин большую дозу пуромицина. Когда память обо всех событиях последних дней начисто испарилась, Пайк, вероятно, быстро сообразил, с какой выгодой можно воспользоваться этим эффектом. С его помощью он собирался приступить к подготовке смерти жены, которая должна была умереть за Хеленой, а заодно заманить и держать в доме Бриджит, которая могла влюбиться в красавца мужа сестры.

После возвращения Морин из больницы Том Пайк с невольной помощью Бидди держал жену на пуромицине. Функция ее повседневной памяти фрагментарна, подавлены приобретенные навыки. Побочный эффект – возвращение в детство, к чувственным удовольствиям, стремление к бегству. Но это помогало держать рядом Бидди, которая не могла оставить сестру. Еще при жизни Хелены Том Пайк подготавливал сцену для самоубийства жены. Одна из попыток должна была стать успешной. Он ничем не рисковал, напичкав ее снотворным, выждав на первый взгляд рискованный период времени, а потом придя на помощь. Она ничего не помнила. Пайк нисколько не рисковал, уложив ее в горячую ванну, сделав два пробных надреза и один глубокий, выждав и выбив незапертую дверь. Она ничего не помнила и не догадывалась, что он сам привязал к балке грубо и неуклюже сплетенную веревку.

Только он не знал, что обычно потенциальные самоубийцы придерживаются одного способа, максимум двух. А тут было четыре.

Кажется, ясно, почему доктор Шерман становился опасным. Мало-помалу он осознавал, что свидетельство об убийстве его жены вряд ли будет когда-нибудь пущено в ход, так как по предъявлении обвинения он сообщил бы и об искусственном выкидыше, устроенном по просьбе Пайка и под давлением со стороны Бруна, и о том, как Пайк вводил Морин полученный от него препарат, который воздействует на мозг, вызывая эффекты, ошеломляющие неврологов и психиатров. Тем временем его заставляли вкладывать в сделки Пайка все заработанные деньги и даже средства от продажи страховых полисов. Может быть, Шерман замкнулся о признании. Может, стал вымогать деньги у Пайка за поставку пуромицина.

Как было совершено убийство? Пенни Верц за неделю до собственной смерти видела сон, который ей о чем-то напомнил. Потайная дверца во лбу Шермана, оранжевый огонек вроде того, что мигает на контрольной панели “Дормеда”. Сосчитай вспышки. Может быть, она вспомнила случайное замечание Шермана о неких сложностях в обращении с аппаратом, который он достал для Морин Пайк и с которым учил обращаться Бидди?

Тщательная проверка, возможно, покажет, что в ночь смерти доктора Хелена и ее дочери уезжали на Кейси-Ки. Может быть, обнаружится, что Том Пайк уезжал из города, в Орландо или в Джэксонвилл. Там он взял напрокат машину, вернулся домой, положил портативный “Дормед” в чемоданчик и понес в кабинет Шермана для проверки. Аппарат тяжелый. Чемодан светлый.

Видели, как из кабинета Шермана вышел высокий мужчина. Высокий – понятие относительное. Пайк совсем не высокий. Впрочем, рост настолько запоминается, что пара ботинок на очень высокой подошве служит отличнейшей маскировкой. У меня есть пара с подошвами почти в четыре дюйма. Мои шесть футов четыре дюйма увеличиваются при этом до шести и восьми. Я ношу с ними пиджак на пару дюймов длиннее обычного. Люди запоминают размеры. Запоминают, что видели великана. И почти ничего больше не помнят.

Абсолютно естественно принести аппарат на проверку к Шерману. “Морин жалуется, что ей больно. Мы с Бидди проверили – и действительно, поначалу чувствуется короткая резкая боль. Попробуйте, и увидите”.

Через несколько секунд доктор заснул при максимальных импульсах. Вытащить у него из кармана ключ, отпереть сейф с наркотиками. Закатать рукав, завязать жгут на предплечье, ввести смертельную дозу морфина, развязать жгут. Забрать из задней комнаты весь пуромицин. Немного обождать, снять парик, отключить аппарат, уложить в чемодан и уехать.

С Элен Баумер могли возникнуть проблемы. Попросить Бруна найти способ заткнуть ей рот. Брун легко справился с этим.

Холтон и медсестра Верц пустились в крестовый поход. Возможно, они ничего не сумели бы обнаружить. Брун дознался и сообщил Пайку, что Холтон с медсестрой вступили в интимные отношения. Значит, надо шепнуть новость Дженис. Неверность заразительна, а жена Холтона может стать хорошим источником информации об успехах его независимого расследования. Организуй с ней случайную встречу. Прояви сочувствие, сыграй на ее обиде и разочаровании. Оставайся на платонической стадии, но будь скрытен и осторожен, как при физической близости, – если узнает Бидди, навалятся новые трудности.

Смерть Хелены. Может быть, нарастает необходимость в деньгах, в крупной доле ее состояния. После убийства Шермана Брун получает новую компрометирующую информацию и, возможно, дороже обходится Тому Пайку.

Приезжает Макги, добавляя хлопот Тому Пайку, узнавшему, что Хелена послала ему письмо. Вдруг она что-то заподозрила? История о розысках “Лайкли леди” кажется неубедительной.

Тут Пенни Верц задает Пайку пару вопросов. Вы сообщали доктору о проблемах с “Дормедом”? Он проверял его по вашей просьбе?

Посадить Бруна на хвост Макги. Брун докладывает о просьбе Холтона обыскать номер в мотеле. После чего, говорит Брун, Холтон, сестра и Макги провели вместе немало времени в этом самом 109-м номере. Потом Холтон ушел, а сестра оставалась всю ночь. Но, к тому времени Пайк придумал, как быть с Пенни Верц. Уже устроено воскресное свидание с Дженис. Он временно перевел Веннерсен в Джэксонвилл и завладел ключом от ее квартиры, через два дома от мисс Верц.

В этот миг я почему-то обратил внимание на Стейнгера, посмотрел на него и увидел, что он сверлит меня негодующим, сердитым взглядом.

– Простите, Эл. Думаю, не сумев встретиться с Дженис, он отправился на квартиру один. По-моему, если бы встретился и она последовала за ним в своей машине, они добрую часть дня занимались бы там любовью. В конце концов, впоследствии она все равно никому бы не рассказала об этом. Потом, обождав, когда Дженис заснет, он мог отправиться к Пенни. Она его впустила бы. Можно было убить ее любым подвернувшимся под руку орудием, вернуться, ввести спящей женщине большую дозу пуромицина, притащить ее в сонном состоянии к Пенни, закрыть дверь и уехать. Она оказалась бы в квартире медсестры, спавшей с ее мужем. Амнезия в результате эмоциональной травмы. Не такая уж редкость. Но он долго лежал, думал, наверно, решил рискнуть. Кровь брызнула на ботинки и на обшлага. Он вернулся в квартиру Веннерсен, смыл кровь с себя, с пола, сжег тряпки в камине. Горничная вычистила камин в понедельник.

– Кто это подтвердит? – спросил Гаффнер.

– Лучше всего Том Пайк. Мой источник недоступен. Я напрочь забыл, кто это мне рассказал.

– Можем дать вам побольше времени, посидите подумайте.

– У меня жуткая память.

Желтый взгляд. Легкое пожатие плеч.

– Продолжайте.

Может быть, продолжал я, расследование покажет, что Том Пайк прилетел в Джэксонвилл в воскресенье утром, располагая кучей времени для прямого звонка Рику Холтону, и нашептал ему про записку, зная, что тот очертя голову ринется на поиски. Выудив у Наденбаргера содержание записки, он вдруг увидел возможность драматически решить таким образом проблему Макги, а заодно вывести из игры самого Холтона.

Но дело не выгорело, и Пайку пришлось опять напустить на меня Бруна. Мне намекнули, что Бруну вполне могут принадлежать сорок многоквартирных домов в Сауттауне, так что, может быть, любопытно выяснить, почему он так хорошо живет и имеет возможность приобретать недвижимость.

В итоге я понял, что должен проникнуть в дом Пайка, где и прихватил вот эти вещи. Об этом подробно рассказано на пленке Эла, которую предлагаю послушать.

И мы послушали. Я радовался перерыву – у меня пересохло в горле.

Одного члена компании недоставало. После моего рассказа о письме с чеком на двадцать пять тысяч долларов, которое переслал доктор Уинтин Хардахи, сперва готовый помогать, а потом полностью отказавшийся иметь со мной дело, Гаффнер послал мистера Лозье, знакомого с Хардахи, доставить последнего, не сообщая зачем.

Лозье вернулся один, тихо сел, дослушал запись, сделанную в автомобиле.

Гаффнер повернулся к нему и спросил:

– Ну?

– Ну, сэр, пожалуй, я в жизни не слышал такого безумного…

– Я вас про Хардахи спрашиваю.

– Сэр, я не стал объяснять ему, зачем он нужен. Он охотно пошел… И вдруг на полпути разрыдался. Я затормозил, и он сообщил, когда снова смог заговорить, что обещал Дэйву Бруну сотрудничать, а Брун обещал не выдавать.

– Чего не выдавать?

Молодому юристу явно было весьма неловко.

– Видимо, сэр, мистер Хардахи имел.., м-м-м.., гомосексуальную связь со своим партнером по теннису, а Дэйв Брун около года прослушивал кабинет, где они встречались.

– Что он подразумевал под сотрудничеством?

– Брун хотел знать содержание письма, написанного миссис Трескотт мистеру Макги. Мистер Хардахи убедил Бруна, что никогда его не читал. Упомянул о чеке для мистера Макги. Брун просил не оказывать мистеру Макги помощи и не давать советов. Добавил, что, может быть, мистер Пайк сообщит мистеру Хардахи об инвестиционной возможности, и тогда ему лучше вложить в дело солидную сумму.

– Где он? – тихо спросил Гаффнер.

– В машине.

– Что ж, Ларри, спуститесь, пожалуйста, и отвезите домой этого бедного, жалкого, глупого сукина сына. Предупредите, что скоро мы с ним побеседуем. Уведомите его, что в отсутствие жалоб другой стороны обвинение не возбуждается.

После ухода Лозье Гаффнер обратился к Стейнгеру:

– Не слишком ли многого я потребую, попросив вас, лейтенант, поехать и привезти сюда Бруна?

– Бог свидетель, я повсюду гонялся за ним целый день, а он попросту испарился.

Гаффнер перевел немигающий взгляд на меня:

– Как по-вашему, мистер Макги, может ли мистер Пайк под нажимом внезапно расколоться и сделать перед нами признание?

– Нет, сэр. По-моему, он никому никогда не признается. Вряд ли он чувствует хоть каплю вины и раскаяния. Только, видите ли, если Морин исчезнет, доказать ее смерть невозможно. Ему не удастся жениться на младшей сестре и выиграть. Попав в пиковое положение, он задергается и наделает ошибок. – Я сам слегка удивился, что обратился к прокурору “сэр”, поскольку не часто разбрасываюсь подобными словечками.

– Вам не кажется, мистер Макги, что вы приписываете очень умному человеку очень глупые и жестокие поступки?

– В данный момент они кажутся глупыми и жестокими, так как мы все получили вполне хорошее представление о его поступках и вызвавших их причинах. Но когда положение дел осложняется больше и больше, мистер Гаффнер, расширяется вероятность случайности. Повезет или не повезет. Что у нас было бы, если б я не появился на сцене? Не стану утверждать, будто блистательно отличился в каком-нибудь эпизоде, – просто добавился к общей неразберихе и, по-моему, послужил катализатором. Удача стала отворачиваться от него. Особенно в тот момент, когда я решил не ставить машину рядом с другими. Морин упала на крышу с адским грохотом. Я не сообразил, что стряслось, но понял, что стукнуло прямо над головой. Так громыхнуло, что крепкая крыша загудела, как барабан. Ладно. Кругом ни одного рабочего. В здании пусто, кроме компании на верхнем этаже. Пришлось выяснить, откуда шум. Может быть, я догадывался. Может быть, в подсознании все связалось в мгновенной вспышке интуиции. А если бы я ее не нашел?

– Он не знает, что вы нашли тело.

– И поэтому будет следовать плану. Очередной побег. Активные поиски. Беспокойство. Утром ее находят рабочие, все согласуется с недавними попытками самоубийства, с ее состоянием. Сейчас он носится по всей округе. Считает себя свободным. Жестоко – да. Насчет глупости можно поспорить. По-моему, он формально здоров, но я назвал бы его классическим социопатом. Вам известны симптомы? Блестящий ум, эмоциональность, масса обаяния, впечатление полной честности, цельности.

– Я вполне в этой области образован, мистер Макги, – объявил Гаффнер.

– Значит, знаете и о готовности рисковать, об уверенности в своей способности справиться с чем угодно. Подобные типы хитры и жестоки. Никогда не признают вины. Чертовски трудно предъявить им обвинение.

Он кивнул, соглашаясь, и я поведал ему о супружеской паре, работавшей у Пайков, об инциденте в гольф-клубе, добавив описание спальни Тома, необычно стерильной, аккуратной и совершенно безликой.

Гаффнер попросил дополнений у Стейнгера.

– О нем известно не слишком много, – сказал Стейнгер, разглядывая кончик незажженной сигары. – Родился во Флориде. Рос в разных местах в центре штата. Родители занимались садоводством, покупали небольшие сады, теряли их, брали другие в аренду, один год преуспевали, другой терпели неудачу. Не знаю, остался ли кто из родных, где они, если остались. Том уехал учиться куда-то на север. Появился здесь несколько лет назад, сразу после женитьбы, имея достаточно денег для постройки дома. Думаю, должны быть сведения о кредитоспособности, так как он делал займы, и, по-моему, будь в его делишках что-нибудь странное, ничего бы он не получил. Те, кто его не любят, не любят по-настоящему, но помалкивают. Те, кто любят, считают его величайшим из всех двуногих созданий.

– Эго, – помолчав, тихо проговорил Бен Гаффнер. – Внутреннее убеждение, что все прочие на белом свете слабые, глупые и доверчивые. Может быть, так и есть, ибо на нас лежит лишний груз, который практически ни один том Пайк не пожелает таскать, – переживания, человеческие эмоции… Любовь, вина, жалость, гнев, сострадание, отчаяние, ненависть… Такие, как он, это чувствовать не способны, только сами того не знают и поэтому думают, что в душе мы ничем от них не отличаемся. Жизнь для них – плутовская игра, мы – сплошные обманщики, наравне с ними.

– Вы действительно образованы в этой области, сэр, – признал я.

– Что же нам сейчас предпринять? Предположим, удастся расколоть Бруна, выставить главным свидетелем на процессе. Если он подтвердит то, что, по-вашему, Макги, мнению, может подтвердить, у меня будет повод выдвинуть обвинение. Пайк сумеет привлечь к защите самых талантливых адвокатов. Присяжные поверят либо Бруну, либо Пайку. Все улики косвенные. Пайк симпатичный и убедительный. Мне придется представить чересчур фантастическую историю и свидетельства медицинских экспертов, которые опровергнут его эксперты. Долгий-долгий процесс, стоящий кучу общественных денег, и, по-моему, шансы на обвинение один к четырем.

– Приблизительно так, – огорченно кивнул Стейнгер.

– А если Брун не расколется? Или навсегда исчезнет? Не от чего оттолкнуться. Я себя выставлю полным идиотом, если выдвину обвинение.

– Исчезнет? – переспросил Стейнгер. – Думаете, Пайк ему поможет верным способом?

– Только при уверенности, что Брун не оставил никаких сведений, не предназначенных для чужих ушей. Либо ловкач Брун успеет дать деру. Переведет средства в акции – и прощай навсегда. Он же знает, что рано или поздно Пайк пожелает избавиться от единственного звена, которое связывает его со всеми событиями.

– Что же нам остается, мистер Гаффнер? – спросил Стейнгер.

– Думаю, вам с Рико надо двигаться. Который час? Три пятнадцать. Лучше всего раздобыть для доставки закрытый фургон. Следует убедиться, что Пайка нет поблизости. Вытащить тело с первым лучом рассвета. Отвезти в Лайм-Сити. Дно старой фосфатной шахты на ранчо Харли сухое?

– С тех пор как он ее пробил, дно хорошо просохла.

– Глубина футов восемьдесят у северной стены. Отыщите высокую седовласую матрону…

– Миссис Андерсон.

– Она умеет держать язык за зубами. Я хочу, чтоб вы сняли с трупа красивую одежду, прицепили к ней ярлык, помеченный вашими инициалами, и положили в мой сейф. Ясно, Рико? Я хочу, чтобы тело одели в дешевое поношенное платье, опустили на дно шахты, а потом поскорее нашли. Можно послать Хесслинга под предлогом проверки известий о крутившихся там вчера вечером детях. Затем я смогу доложить по обычным каналам. Отдадим приказ о вскрытии, а я постараюсь найти того, кто опередит доктора Рауза и проведет полную серию анализов тканей мозга. – Он медленным характерным движением повернул ко мне круглую голову с лунообразным лицом. – Не такой уж большой риск в деле, по которому вообще ничего нет. Она куда-то побрела, ее должны найти. Стало быть, убежала, может быть, остановила машину, проехалась, оказавшись в конце концов мертвой на дне фосфатной шахты.

– А вдруг Пайк позаботится, чтобы исчезновение обязательно было зарегистрировано? – вмешался Стейнгер. – Вдруг она точно подойдет под описание и он явится для опознания?

– Лучше мы сами опознаем тело. Потом можно изменить мнение. Кого предлагаете, Рико?

– Может, бродяжку, которую месяцев пять-шесть назад привлекали к ответственности по жалобе страхового агента? – предложил тихий бледный следователь. – Что касается отпечатков, можно вытащить их из досье, а потом вернуть на место.

– По-моему, годится, – одобрил Гаффнер.

Явился Лозье, сообщив, что Хардахи взял себя в руки. Гаффнер сказал, что попозже решит, брать ли у Хардахи письменные показания под присягой. Потом, медленно повернув голову, пристально оглядел всех по очереди желтым взглядом.

– Слушайте все внимательно. Мы затеяли большую глупость. Надеюсь, никому из вас не надо приказывать держать рот на замке. Я не верю всей выстроенной Макги конструкции. Верю части, достаточной для продолжения начатого им идиотства. Мы должны помнить – наш субъект не собирается суетиться. Не продемонстрирует страха или подозрительности. Психопаты на удивление прагматичны. Раз тело исчезло, значит, кто-то его забрал. Он дождется, когда обнаружится кто и зачем, а в период ожидания будет вести себя абсолютно естественно и понятно, как встревоженный муж пропавшей жены. После того как Рико загрузится и уедет, ваша задача, Стейнгер, – доставить мне Бруна. Лозье, обождите там в холле, я скажу пару слов мистеру Макги.

Со стола все убрали, осталась лишь переполненная пепельница. Гаффнер, выглядя столь же свежим и отдохнувшим, как в начале, встал, взглянул мне в лицо.

– Вы, конечно, наживка. Миссис Пайк не найдут, и мисс Пирсон начнет все острей и острей чувствовать свою вину. Станет ругать себя. И признается зятю, что знала об уходе Морин и не сообщила ему. Скажет, будто вы видели уходившую Морин. Сведения о теле сможете дать только вы. Нет тела – план рухнул.

– Значит, он должен со мной поговорить.

– К тому же он еще гадает, о чем написала вам миссис Трескотт.

– И вы должны знать, что он мне скажет. Именно это нужно вам для продвижения расследования. А вдруг он решит смириться с поражением, забыть о потерянных деньгах и начать заново? Если сумеет выкрутиться с помощью своих финансовых связей?

– Как только начнется рабочий день, мистер Макги, я сделаю несколько конфиденциальных телефонных звонков нескольким крупнейшим бизнесменам Форт-Кортни, моим хорошим знакомым. Скажу, будто просто оказываю небольшую услугу. Скажу, будто мне любезно сообщили о возбужденном налоговым управлением против Пайка деле по поводу подачи ложных деклараций, так что, может быть, самое время выйти из игры, если они случайно играют с ним вместе. Думаю, он немедленно попадет в тяжкое положение. У вас, Макги, будет возможность это положение немножко усугубить. Полагаю, удастся таким образом поторопить Пайка.

– Хотите, чтоб я это сделал? Каким образом?

– По-моему, он скорей среагирует, лучше поймет, получив от вас предложение продать тело за сто тысяч долларов. Только я не хочу торопиться с этим, пока мы как следует не прижмем Бруна. Сначала хочу его видеть в камере. Это будет добавочное давление. Поэтому мы отвезем вас обратно в мотель. Прошу не отвечать ни на какие звонки и заказывать еду в номер до получения от меня дальнейших инструкций. Вы способны.., м-м-м.., подавить свою природную склонность к самостоятельным действиям?

– В данном случае уступаю более изощренному уму, мистер Гаффнер.

– Спасибо, – сказал он без тени юмора.

Глава 20

Я проспал без помех до полудня. Дверь была на цепочке, снаружи на ручке висела табличка: “Не беспокоить”.

Проснувшись, первым делом припомнил, как примерно за час до рассвета меня привезли к новому зданию Пайка. Рядом со мной сидел Гаффнер, за нами в другой машине следовал Лозье.

Меня подстегивала мысль, что она все еще там, под металлической плитой служебного люка, проводит первые часы вечности в ожидании, прильнув к внутренней решетке, плотно упакованная, аккуратно перевязанная.

Хелена, я не очень-то хорошо справился. Я старался, но дело пошло слишком быстро. Славный Том протиснулся вместе с ней мимо ящиков в маленьком кабинете, наверно, запечатлел на лбу нежный прощальный поцелуй, открыл пошире окно и сказал: “Посмотри, дорогая, какой очаровательный будет внизу ресторан”. Она по плечи высунулась в окно. Быстрый толчок – коленом под выпяченный зад, рукой в спину. Рука ее бросила сумочку, чтобы за что-нибудь ухватиться, ухватилась только за вечернюю пустоту, и она полетела, медленно переворачиваясь, как кошка.

Я принял душ, побрился, ослабевший и равнодушный. Мне казалось, все кончено. Странное чувство. Никакого горячего, яростного стремления отомстить за медсестру, отомстить за высокую, прелестную, светловолосую Морин. Может быть, потому, что любое тяжелое для нас событие для Пайка никогда не имело бы никакого значения.

Это неодушевленный предмет. Сердце – пустой бумажный мешок. Глаза из искусственного стекла.

Только я направился к телефону, раздался решительный стук На вопрос через дверь, кто там, откликнулся Стейнгер. Я впустил его. Вид у него был странный. Он как бы вплыл в номер, точно напился до полного счастья. Но он не был пьян. Улыбка скупая, задумчивая. Взглянул на часы и уселся.

– У нас есть немножко свободного времени.

– У нас? Как мило.

– Я организовал прослушивание разговоров мистера Тома Пайка удачнее, чем ваших. Клочок бумаги на полу нашли?

– Лейтенант, вы меня огорчаете. Прослушивать члена собственной команды! Какой позор!

– В моей команде один человек – я сам. Много думал о вас всякого разного. Среди прочего, и о том, не темните ли вы, может, это Пайк заслал вас сюда по той или иной причине. Так что насчет бумажки на полу?

Я объяснил и спросил:

– Так почему же вы мне не сказали об этом вчера вечером?

– Хотел, чтобы вы все осколки собрали, тогда у нас было бы больше шансов убедить Гаффнера. Вы с ним здорово справились.

– Вы потратили на меня дорогую штуковину, Эл. Муниципальная собственность?

– Личная. На чужого не хотел тратить. Знал, что получу жучок обратно. Вы вполне могли подумать на Бруна. Но это был не он. В последний раз его видели чуть раньше полудня в понедельник. Приехал в банковскую и трастовую компанию Кортни, открыл свой депозитный сейф, породив у меня нехорошее ощущение, что собрался навсегда исчезнуть. Поэтому было весьма приятно узнать, что нам предстоит встретиться.

– Вы все время поглядываете на часы.

– Верно. Но еще полно времени. Хотите узнать, как я организовал прослушивание старины Тома?

– Ведь вы все равно расскажете.

– Ну конечно! Кому же еще я могу рассказать? Пошел прямо к парню, который случайно оказался старшим из шести братьев Пенни Верц и который случайно работает в телефонной компании “Сентрал Флорида белл”. Объявил, что нуждаюсь в небольшом незаконном содействии, и, знаете, мы первым делом отлично прослушали обе частные незарегистрированные линии Пайка. Разумеется, ничего, что можно было бы предъявить в суде.

– Разумеется.

– Господи, ну и утречко у него выдалось! Пришлось ведь подгонять всех, кто ищет жену-беглянку, уговаривать пожелавших забрать свои деньги из синдикатов и корпораций, так что, могу поспорить, старик Дэйв Брун не раз дозванивался, пока не пробился. Примерно в десять минут одиннадцатого все-таки дозвонился. Выложил тридцать пять центов за три минуты.

– Ну?

– Ну, слава Богу, на предложение Тома встретиться в обычном месте Дэйв ответил отказом. Избавил нас от больших трудов. Место выбрал сам Брун. В шести милях к юго-западу от города. Я только что оттуда вернулся, проверил там все, кое-что приготовил. Очень приятное место для встречи. Большой кусок пастбища. Раньше принадлежал старику Гловеру. Пайк вместе с кем-то еще какое-то время назад купил его, чтобы превратить в так называемое ранчетто. Два акра земли. Ближе к западной стороне ворота с барьером для скота, большое открытое пространство и всего один большой старый тенистый дуб прямо в центре, приблизительно в четверти мили от ближайшей ограды.

– Когда они встретятся?

– В два тридцать. Я оставил на посту Наденбаргера. Можно обойти кругом, пройти сзади кратчайшим путем. Меньше шансов наткнуться на одного из них.

– Похоже, вы необычайно довольны, мистер Стейнгер.

– Еще бы. Брун велел Пайку захватить большую сумму денег. Поторговались немножко. Пайк назвал абсолютный предел – тридцать тысяч. Брун согласен считать это лишь частью. Предупредил не выкидывать фокусов. Кругом пусто – мошки, жаворонки да канюки. Сойдутся под деревом, мило поговорят.

– А на дереве вы жучков понатыкали. Он помрачнел и скривился:

– Вы просто ничему не даете порадоваться, Макги. Я уже пожалел, что решил прихватить вас с собой для забавы.

– Очень жаль, что испортил вам удовольствие. Я еще ничего не ел. Время есть?

– Пятнадцать минут.

***

Стейнгер быстро, уверенно вел полицейский седан головоломным обходным путем по узким грязным дорогам. Наконец остановился в каком-то месте, ничем не отличавшемся от других, вышел, вытянул антенну рации.

– Лью, ты слышишь меня?

– Слышу, Эл. Пока ничего. Совсем. Слушай, захвати снадобье от комаров из машины.

– Ладно. Мы уже идем. Сообщи, если кто-то появится раньше нас.

Он сказал, что оставил Наденбаргера на посту с биноклем, карабином и приемно-передающим устройством, соединенным с установленным на дубе микрофоном, и не хочет бросать машину на дороге – вдруг Брун или Пайк решат объехать вокруг ранчо, проверить, все ли чисто. Нам пришлось пролезть под одной оградой и перелезть через другую. Было жарко и душно, но любой ветерок нес прохладу. На первый взгляд Стейнгер шагал вяло, но продвигался неожиданно быстро.

Вышли к грязной дороге, пересекли ее, перепрыгнули на другой стороне через лужу. Вслед за Стейнгером я вошел в купу небольших сосен, густых, высотой в восемь-десять футов. Он сделал мне знак пригнуться, и последний десяток футов до Наденбаргера мы преодолели ползком. Наденбаргер лежал на животе рядом с оградой, глядя в бинокль, оглянулся, с некоторым отвращением посмотрел на меня и доложил:

– Пока ничего, Эл. Может, все отменилось? Стейнгер проигнорировал этот вопрос и заметил, обращаясь ко мне:

– Как будто на трибуне у ринга. Нравится?

С трех сторон нас прикрывали сосны. Заглянув под нижний ряд проволоки, можно было увидеть большой дуб примерно в пятистах ярдов. Стейнгер указал на ворота:

– Пять минут третьего. Представление начинается. И в самом деле, вдали появился пыльный темно-зеленый “форд” двух-трехлетней давности. За ним тянулся длинный шлейф пыли. Вчерашний дождь быстро и полностью высох.

– Брун, – сказал Стейнгер.

Приближаясь к открытым воротам с перегораживающими дорогу скоту стальными барьерами, автомобиль замедлил ход, а проехав, прибавил скорость.

– Посмотрел, не явился ли Пайк раньше, – одобрительно прокомментировал Стейнгер, – а теперь объезжает вокруг. Мили четыре. Проследует вон по той грязной дороге за нами.

В ожидании оживали старые инстинкты, заученные привычки. Местность, прикрытие, маскировка, линия огня. Коричневая хвоя лиственницы подо мной издавала слабый аромат. От застоявшейся воды поблизости пахло болотом. Зудели насекомые, резко, пронзительно вскрикивали луговые жаворонки. Трава шуршала, клонилась под ветром. Послышался звук мотора, усилился, машина проехала позади нас, подпрыгивая и громыхая на кочках, начала удаляться. Тучи дорожной пыли на миг заслонили солнце.

Через несколько долгих минут мы увидели дальние отблески за ровным пастбищем – он проезжал по противоположной параллельной дороге, держась за зарослями пальм и сосен. В редких просветах поблескивали хромированные детали.

Вернувшись к воротам, автомобиль сбавил ход, въехал, проследовал через открытое пастбище по траве, выросшей на фут с лишним после того, как отсюда перевели скот, развернулся полукругом, переваливаясь и подскакивая, остановился футах в пятидесяти за одиноким дубом.

Как только из него вылез мужчина, Стейнгер рванулся, выхватывая бинокль у Лью Наденбаргера:

– Дурак чертов! Он осматривается, а у тебя солнце бьет прямо в линзы!

– Извини, Эл.

Мы следили за мужчиной, который медленно шел в тень дуба. Для меня пятьсот ярдов слишком далеко, так что впечатление было лишь самое общее. Маленький человечек, скупые, точные движения, волосы светлые, лицо смуглое, белая рубашка, брюки цвета хаки.

Показалось, будто он поднес к губам руку, и меня испугал сухой короткий кашель, неожиданно прозвучавший из передатчика, который стоял между Стейнгером и Наденбаргером на ровном месте в нескольких футах от небольшой бровки.

– Прямо там разговаривайте, – тихо умолял Стейнгер. – Прямо там. Ради Бога, не садитесь в машину. Нам надо, чтоб вы разговаривали прямо там…

Шли минуты. Потом вдалеке показалась машина, поднимавшая на большой скорости тучи пыли. Тормознула, свернула в ворота. Красный фургон “фолкон”. Когда я в последний раз видел его на ходу, в нем сидели дочери Хелены.

Фургон проехал тем же путем сквозь траву, каким двигался Брун. Описал вокруг дерева круг пошире в другом направлении, остановился с нашей стороны, но не загородил поле зрения.

Стейнгер опустил бинокль, отложил, включил старенький магнитофон, работавший сейчас на батарейках, подключил приемник, снова взглянул в бинокль и сообщил:

– У Дэйва в руках пистолет.

Из динамика с сильным резонансом раздался голос Бруна, кричавшего через залитое солнцем пространство:

– Может, выключишь мотор и выйдешь? Пайк находился слишком далеко от микрофона, ответа слышно не было.

– Беседуйте в тени, братцы, – заклинал Стейнгер. – Поговорите в тени под чудесным высоким деревом.

– Я хочу, чтоб ты как следует рассмотрел пистолет. Том! – кричал Брун. – И не выкидывай фокусов, пока кое-чего не услышишь. Если я не звякну сегодня в одно место, к государственному прокурору отправится со специальной доставкой письмо на восьми страницах. Я полночи его писал. А теперь брошу пистолет в свою машину, и можно будет поговорить о делах.

Следя за далекой сценой, мы увидели, как оба медленно направляются в тень большого дуба.

– Вот и прекрасно, – шепнул Стейнгер.

Голос Бруна звучал в динамике на удивление ясно и четко.

Тон спокойный.

– Отдаю тебе должное, Том. Здорово меня нагрел. Мне никогда даже в голову не приходило, будто в той бутылке не то, чем ты пичкал жену. Что это за чертовщина?

– В основном окись азота. По моим расчетам, должна была разъесть свинцовый колпачок приблизительно через двадцать четыре часа.

– Откуда ты мог точно знать, когда велел ее спрятать, что я поставлю бутылку в свой сейф?

– Я не знал. Если б ты ее туда не поставил, я нисколько бы не пострадал, правда?

– Зато был уверен, что я пострадаю. В сейфе все превратилось в вонючую грязную кашу. Бумаги, пленки, фотографии, чертовская куча наличных. Эта дрянь даже уголок сейфа проела. Женщина в банке прямо взбесилась из-за вони. Дело в том, Пайк, что погибла куча вещей, не имеющих ни малейшего отношения к нашим с тобой делам.

– Ты меня вынудил принять меры, Дэйв.

– Это еще почему?

– Слишком дорого обходился. Я не мог себе это позволить.

– Когда стояла очередь желающих отдать тебе свои сбережения?

– Ты отхватывал такие куски, что я даже не видел прибыли. А потом источник пересох. Пришлось выбивать у тебя рычаги управления.

– Ничего не вышло. У меня память хорошая. Я изложил кучу фактов в письме. Их можно проверить. Ты только себе осложнил жизнь, Пайк. Я ведь верну все деньги, сожженные этой чертовой кислотой, и начну с тридцати тысяч, которые тебе, черт возьми, стоило прихватить с собой.

– Дела чересчур осложнились. Я их не привез.

– Тогда я спущу воду, приятель, и смою тебя в унитаз.

– Я так не думаю.

– Почему же?

– Потому что ты только наполовину умный, Дэвид. Но достаточно, чтобы оценить сложившееся в данный момент положение. И продолжать на меня работать. Только снизив расценки.

– Черта с два!

– Будь ты умным, то так неожиданно не удрал бы. Я понял по твоему поведению, что уничтожил настоящие улики. Надо было меня убедить, будто у тебя по-прежнему на руках все козыри. Ну, письмо не письмо, а теперь у тебя лишь одно твое слово против моего. Кому поверят? Подумай. Может быть, с пленками Шермана и подписанным заявлением тебе удалось бы меня уничтожить. Теперь ты всего-навсего потенциальная неприятность. В знак полного доверия я привез три с половиной тысячи долларов. У тебя хватит ума понять, что я останусь неплохим источником дохода. Разумеется, не такого, как раньше. И ты согласишься.

– Ты уверен? Уверен, что я соглашусь получать там и сям небольшие куски?

– По сравнению с полным нулем, почему нет?

– Риск не окупится.

– Какой риск?

– Пусть я только наполовину умный, как ты говоришь. Но достаточно, чтобы предвидеть твой скорый конец. Тебя собираются сцапать, а когда сцапают, ты меня выставишь на обозрение.

– За что сцапают?

– За убийство людей. Может быть, с доктором Шерманом это был единственный выход. Но по-моему, тебе понравилось. Ты сказал, за убийство медсестры возьмут Дженис Холтон. Вышло все по-другому, а ты все равно полез без какой-то особой надобности. А в скором времени собрался устроить самоубийство жены, причем тоже с большим удовольствием. Потом еще кто-нибудь тебе помешает. Может, я. Нет, спасибо. Ты превратился в насекомое, Пайк. Я таких повидал, знаю, что с ними было. Может, при этом считаешь себя жутко важным.

– Моя несчастная жена вчера вечером выбросилась из окна двадцатого этажа, Дэвид.

– Что? Что за чертовщина! В газетах ничего не было…

– Уверяю тебя, она выпрыгнула в окно. Я слышал звук удара и точно знаю, никуда она не сбежала. Думал, рабочие найдут тело, но, похоже, оно исчезло.

– Что значит – исчезло, черт побери?

– Бидди сегодня призналась, что ее старый друг, мистер Макги, сообщил на приеме, будто видел выходившую в одиночестве Морин. Полагаю, ему известны условия трастовых фондов. Поэтому думаю, он со мной свяжется, чтобы продать небольшую информацию. Твоя следующая задача, Дэвид, – добраться до него первым и посмотреть, не удастся ли из него выжать всю эту историю бесплатно.

Брун молчал. Я с трудом ассоциировал раздающиеся из маленького динамика голоса с двоими мужчинами, стоявшими вдали под деревом на солнечном пастбище.

– Ах ты, жалкий проклятый дурак, – прошипел Брун.

– Совершенно необходимо поскорей разворачиваться, – невозмутимо продолжал Том Пайк. – Даже если бы он не вмешался, все равно траст закрыли бы и перевели основную сумму на имя Бриджит только через несколько месяцев.

– Кто-то украл тело, а по-твоему, это какое-то недоразумение. Дурак чертов!

– Нечего дергаться, Брун. Есть труп или нет, ни у кого все равно никаких доказательств.

– Неужели ты даже не понимаешь, что все кончено? Ну, доложу тебе, у меня есть лишь один способ выкрутиться, партнер.

Из динамика вдруг раздался напряженный вздох, изумленный выкрик. Далекие фигуры внезапно слились, закрутились. На таком расстоянии это казалось причудливым танцем. Фигура повыше взметнулась, качнулась, упала, послышался звук удара. Потом оба лежали, невидимые в траве. Потом встал Дэйв Брун, на секунду уставившись вниз. Стейнгер быстро опустил бинокль. Брун медленно повернулся кругом, оглядывая горизонт.

– Может, надо…

– Заткнись, Лью, – бросил Стейнгер.

Брун вышел из тени, направился по залитой солнцем траве к своей машине. Открыл багажник. Пошел назад. Стейнгер наставил на него бинокль.

– Моток веревки. Наверно, хочет его связать и увезти подальше.

– Да ведь если он уедет… – начал было Наденбаргер.

– Если бы я не мог с этой дистанции засадить пулю в мотор вот из этого карабина, Лью, то не стал бы рисковать.

Брун на какое-то время склонился над Томом Пайком, потом разогнулся, подхватив Пайка под мышки, протащил его футов пятнадцать. Бросил, побежал к дереву, подпрыгнул, схватился за ветку, быстро подтянулся, исчез в листве.

– Вот сукин сын! – сказал Стейнгер.

– Зачем он полез на дерево? – умоляюще спросил Лью.

– Взял с собой конец веревки. Догадайся.

Наденбаргер озадаченно призадумался. Я понял смысл и схему, а вскоре получил подтверждение: Том Пайк медленно сел в траве, неестественно наклонясь на бок.

Потом медленно встал на ноги.

– О Боже! – закричал Наденбаргер.

– Заткни свою проклятую глотку! – рявкнул Эл. Из динамика долетел странный звук, сдавленный, полузадушенный крик. Пайк пробежал несколько шагов в одну сторону, но был вынужден остановиться. Его потянуло обратно. Попытался рвануться в другую, не смог далеко отбежать.

– Сунул оба пальца в петлю на шее, чтобы не давила на горло, – сообщил Стейнгер, не отрывая глаз от бинокля.

– Брун! – прокричал низкий, надтреснутый, яростный голос. Пайк вроде бы бежал на месте, потом чуть сдвинулся. Вверх. И еще чуть-чуть. Бегущие ноги болтались в воздухе. Потом стал поворачиваться. Потом туфли оказались выше самых высоких стеблей травы.

Внезапно показался Дэйв Брун. Наденбаргер вскинул карабин, Стейнгер схватился за дуло, пригнул к земле. Брун вскочил в красный фургон, быстро развернулся, остановил рядом с висящим Пайком. Вылез, посмотрел на Пайка, побежал к своей машине.

– Пора! – скомандовал Эл Стейнгер.

Схватив карабин, он с изумившим меня проворством перескочил через ограду, а к тому времени, как мы с Наденбаргером перелезли, опережал нас на двадцать ярдов. Зеленый “форд” тронулся, набирая скорость, Стейнгер остановился, упал на одно колено, сделал четыре прицельных выстрела. После четвертого задний бампер взорвался бело-оранжевой вспышкой бензина, но автомобиль продолжал двигаться. Брун выбросился из передней дверцы, перекувырнулся в траве, вскочил, метнулся в угол дальнего края пастбища, но быстро замер на месте после пятого выстрела Стейнгера. Повернулся, поднял руки и медленно пошел к дереву. Машина остановилась в высокой траве, позвякивая, пламенея, чернея. Брун прибавил шаг, а потом побежал к дубу.

– Догони его, Лью. Схвати.

Лью продемонстрировал неплохой стиль, пустившись обманчиво ленивой прытью хорошего футболиста. Мы со Стейнгером направлялись к дереву. Он бежал трусцой, я было начал его обгонять, но он карабином преградил мне путь.

Таким образом, до красного фургона все добрались приблизительно одновременно. Наденбаргер не оставил Дэйву Бруну никаких шансов. Одной мясистой рукой захватил крюком шею, другой лапой заломил руку за спину.

Брун дергался вверх-вниз, хрипел, боролся, вопил:

– Сними его, Эл! Эй, Эл! Сними его!

Мы взглянули на Тома Пайка. Он медленно повернулся к нам. Кулаки были сжаты у шеи, пальцы вцепились в захлестнувшую горло веревку. Он смахивал на подтягивающегося спортсмена с почерневшим от усилий лицом.

Я видел, что его надо немедленно приподнять, поставить на крышу фургона, ослабить давление на горло. Сделал быстрый шаг, и Стейнгер ударил меня карабином в затылок. Удар был на редкость точным. Померк белый свет, хотя солнце сияло по-прежнему, колени ослабли, я рухнул на четвереньки, уткнувшись руками в торф, но все-таки не совсем отключился. Оглянулся на Эла, моргая, чтобы разогнать тьму и выступившие от боли слезы.

– Не уничтожай доказательств, приятель, – сказал он.

– Эл, не надо! – молил Брун. – Пожалуйста, ради Бога, не надо.

Наденбаргер крепко держал Бруна, смотрел, разинув рот, на Тома Пайка.

– Иисусе, – тихо пробормотал он. – Ох, Иисусе! Том Пайк продолжал тихо вращаться. Чуть приподнял левую ногу, согнув колено. Классические туфли, дорогие брюки, синие носки из какого-то блестящего дакрона. Нога снова обвисла.

– Разве он еще шевелится. Лью? – спокойно спросил Стейнгер.

– Ну.., вон та нога чуть дернулась.

– Это просто рефлекс, приятель. Вроде нервной посмертной судороги. Не имеет никакого значения.

– Ты меня убиваешь, Эл, – ныл Брун. – Ты же знаешь.

– Ты кругом виноват. Ты убил Тома Пайка, Дэйви.

– Жалкий ты тип, Эл. Проклятый ублюдок, Эл Стейнгер. Медленно, медленно Том Пайк повернулся лицом к нам. Он изменился. Исчезло напряжение в мышцах рук, пальцев. Просто вялые руки, прижатые петлей, пальцы, прильнувшие к горлу. Лицо налилось кровью, глаза уставились в бесконечность.

– Видишь теперь? Это была лишь нервная судорога, – ласково продолжал Эл.

– Правда, Эл. Он и впрямь мертвый,. – подтвердил Лью. Я поднялся, ощупывая свежую шишку на затылке.

– Как по-вашему, давно он умер, Макги? С учетом всего.

– Я бы сказал, что он умер к тому моменту, когда Брун стал отъезжать, Эл. С учетом всего.

– Думаю, нам не следует ни к чему прикасаться. Получим из лаборатории реконструкцию событий, совпадающую со свидетельством очевидцев.

Он отдал мне карабин, вынул из заднего кармана наручники, защелкнул один на запястье Бруна, велел Лью пригнуть его и защелкнул второй на противоположной лодыжке. Лью выпустил Бруна, а Стейнгер толкнул. Тот сел на траву, вздернув колени.

– Лью, иди к машине, подгони ее сюда. По пути вполне можешь остановиться, забрать наше барахло. Мы прямо тут обождем.

Последний раз взглянув на тело, Наденбаргер поспешил прочь.

Труп перестал вертеться. Стейнгер, глядя вдаль, вздохнул, сплюнул.

– Извините, пришлось вас ударить. Я взглянул в мутные темные глазки:

– Наверно, только так можно было остановить меня поскорее, Эл.

– Как вы?

– Только чуть-чуть тошнит.

– Забавно. Меня тоже.

Глава 21

Я оставался в городе, изо всех сил стараясь помочь Бриджит Пирсон пережить наихудшее. На стратегическом совещании Бен Гаффнер поддержал мое мнение о бесполезности оглашения истинных обстоятельств гибели Морин. На нас сверху могла посыпаться масса неприятных вопросов. Лучше признаться в ошибочной идентификации в округе Лайм и придерживаться легенды о фосфатной шахте.

Он согласился с бессмысленностью продолжения расследования смерти доктора Шермана. Все материалы вполне могут остаться в архивах как дело о самоубийстве.

Однако убийство Пенни Верц было необходимо активно расследовать и соответствующим образом закрыть дело. Для этого потребовались приемлемые мотивы.

Пригодился Дэйв Брун.

Ему хватило ума признаться в убийстве Тома Пайка в состоянии аффекта. Обнаружив, что Пайк мертв, он якобы попытался повесить его, инсценировав самоубийство. Таким образом, перед Гаффнером встал выбор – подыграть Бруну или настаивать на убийстве первой степени. Для убийства первой степени нужно было лишь свидетельство очевидцев, видевших старания Пайка вырваться, когда Брун медленно волок его по земле.

Гаффнер в обход некоторых правил прокрутил Бруну пленку с записью разговора под дубом. После этого Брун внезапно вспомнил об имевшихся у него сведениях насчет интрижки Пайка с медсестрой и о том, что последний убил ее из ревности. Из уважения к репутации покойной мисс Верц Гаффнер свел дело к домогательствам Пайка, который совершил убийство на почве страсти, так как его ухаживания были отвергнуты. В результате Брун обрел шанс на обвинение в убийстве второй степени, по которому при сроке в десять, пятнадцать, двадцать лет через шесть можно выйти на поруки.

Хотя к моменту двойных похорон – мистера и миссис Пайк – армия аудиторов и инспекторов начала обнаруживать, что под видом распределения прибылей Том Пайк раздавал предыдущим инвесторам средства, полученные от следующих, куча народу в Форт-Кортни не верила и никогда не поверила не только в обман, но и в сколько-нибудь сомнительное обращение с их деньгами столь блестящего, солидного, симпатичного и воспитанного мужчины. Нет, обязательно существовал некий чудовищный заговор, который спланировали Они – тайные неуловимые враги. Они наняли этого типа Бруна, заключив с ним какую-то хитроумную сделку, а теперь, вероятно, присвоят прекрасную собственность, насчет которой Том Пайк перед смертью строил грандиозные планы.

Поэтому на похороны собрался почти весь город. Бидди была твердо уверена в абсурдности любых обвинений. Равно как и Дженис Холтон. Уверенность Бидди была такова, что я не рискнул ни одним словом выразить даже легчайшую тень сомнения, иначе она никогда не позволила бы мне хоть чем-то помочь. Держалась на транквилизаторах и безумной отваге. Я помог ей закрыть дом, предназначенный для продажи сразу после прояснения ситуации с недвижимостью и правами наследования. Средства должны были отойти беднягам, вложившим деньги в “Девелопмент анлимитед”. К счастью, Морин, несомненно, умерла первой, так что трастовый фонд переходил прямо к Бриджит. Поскольку Морин подписывала определенные документы, связанные с предприятиями ее мужа, деньги могли направить кредиторам “Девелопмент анлимитед”, если бы Том умер раньше ее.

Бидди сказала, что собирается ехать на Кейси-Ки, открыть старый дом, провести там в одиночестве какое-то время. Заверила, что с ней все будет в полном порядке. Будет гулять по берегу, рисовать, постепенно придет в себя.

Утром, когда я укладывал вещи перед тем, как покинуть “Воини-Лодж”, заглянула Лоретт Уокер, сказав, что услышала от Кэти о моем отъезде. Я пригласил ее войти. Она прислонилась к стойке, закурила сигарету, заметила:

– Долго вы тут пробыли.

– Не мог расстаться с этими садами.

– Много всякого произошло. Так всегда бывает с вашим приездом?

– С радостью отвечаю: нет.

– Вы не правильно складываете рубашки! Наверняка все сомнутся. – Подойдя, она вытащила рубашку из сумки, разложила ее на постели, быстро, ловко свернула, уложила обратно, заключила:

– Так лучше, – и отвернулась. – Очень жаль, не смогла разузнать для вас ничего особенного.

– Вы сделали очень много хорошего. Никогда не узнаете сколько.

– Ведь никто не шныряет вокруг и не требует, чтобы я повторила.

– Я же сказал, что оставлю вас в стороне.

– Для меня лучше было бы, чтобы вы не держали слова, – огорченно сказала она.

– Что это значит?

– Захотелось чуть-чуть вам поверить, и я себе сказала: “Ладно, вперед, девочка, пускай он потреплет тебя хорошенько. Будет добрый урок. Никогда больше не станешь любезничать с белыми”.

– И поэтому вы согласились?

На ней вновь была маска совиной тупости.

– Ну, потом вы сказали, есть шанс полетать на самолете. Выбираю Париж. В любом случае вот вам сдача с двух сотен. Я потратила восемьдесят ваших долларов на людей, не сумевших сказать ничего стоящего.

– Так давайте разделим остаток. Она мгновенно вспыхнула:

– Стало быть, я не смогу сказать самой себе, что однажды оказала вам просто услугу, черт побери? Думаете, будто купили меня за шестьдесят долларов?

– Это прямо из рабских времен. Вы оказали услугу, а я, по-вашему, не имею на это права? Знаю, вам не нужно ни цента, только, ради Бога, возьмите шестьдесят долларов, купите какой-то красивый на заказ сшитый костюм, пожалуй умеренно синий, и носите его, черт возьми, в знак дружбы и доверия.

– Ну.., по-моему, вас не надо учить уговаривать, мистер. В этом смысле.., пожалуй, возьму. И большое спасибо. Вы правда требуете, чтобы я их потратила только на костюм?

– Исключительно, – подтвердил я, укладывая шестьдесят оставшихся в свой бумажник.

– Ну, тогда… – улыбнулась она, пожимая плечами, – пойду в другие номера. У нас аншлаг нынче вечером. Я протянул руку.

– Вы очень помогли. Приятно было познакомиться с вами, миссис Уокер.

Поколебавшись секунду, она ответила рукопожатием.

– И мне тоже. До свидания. – Открыла дверь, повернулась на пороге, взглянула на меня, облизнулась. – Макги, я вам желаю приятного и безопасного возвращения домой, слышите?

Выскочила и захлопнула дверь. Последним, что я увидел, последним впечатлением были стройные, сильные, быстрые коричневые ноги. Еще одна леди в грубой коричневой упаковке. Нет, нехорошая аналогия. В этой гладкой упаковке не было ничего грубого. Она была особенной – безупречной, законченной, матовой и необычайно прелестной.

***

Я вернулся с сознанием, что все аномалии настроения – хандра, раздражительность, беспокойство – внезапно исчезли. Глядя, как Пайк висит, очень медленно поворачиваясь, я опять ощутил полноту жизни – может быть, потому, что его жизнь так очевидно закончилась. Я преисполнился вызывающего веселья, здоровья, развлекательных планов.

Через три месяца, в сером ветреном январе, появилась Бриджит Пирсон.

Извинилась за приезд в Байя-Мар без всякого предупреждения, объяснила, что сделала это по внезапному побуждению. Поднялась на борт “Лопнувшего флеша”, села в салоне, аккуратными маленькими глотками попивая спиртное, улыбаясь как-то чересчур быстро и чересчур часто. За прошедшее время она похудела, неким странным образом обрела ту же самую чуть диковатую элегантность, которая отличала Хелену во времена нашего плавания на “Лайкли леди”. Те же длинные ноги, те же самые жесты, столько общего, что я словно вновь встретился со старой любовью.

Она рассказала, что не находит покоя, не знает, что с собой делать, подумывает, не отправиться ли в какую-нибудь поездку. Призналась, что до сих пор терзается из-за маленьких непонятных противоречий в воспоминаниях о Томе Пайке. Они тревожат ее. Кажется, будто она приближается к чему-то неизвестному и нехорошему. Правильно ли она судит о происшедшем? Не сумею ли я помочь ей понять?

Что ж, не забивай свою чистенькую головку всякой дрянью, милая детка. Господь с тобой, старичок дядя Трев прокатит тебя на старой комфортабельной и роскошной яхте, просто будет с тобой ласково разговаривать, утешать и любить, и в улыбке твоей опять засияет солнце.

И представил, что было бы в ее глазах, в выражении губ, если б когда-нибудь она услышала о происходившем между мной и ее матерью на борту “Лайкли леди” в то давнее лето на Багамах. Произвел промежуточные подсчеты. Я сейчас на икс лет старше прелестной юной леди, а тогда был на икс лет младше ее прелестной матери.

Нет, спасибо. Слишком поздно мне браться за главную роль в морской версии “Выпускника”[18]. Даже если бы это было возможно в моих нынешних обстоятельствах, к чему мне неизбежные ошеломляющие переживания из-за капризной, граничащей с инцестом связи.

Я слишком долго молчал. Понимал, что она тщательно все обдумала и пришла с четкой целью слегка приоткрыть дверь в ожидании, что я туда ринусь. Наполовину высказанное предложение оказалось отвергнутым.

Мы немножечко вежливо поболтали.

Я сказал, что не вижу особой противоречивости в Томе Пайке. И это была правда. Она сказала, что собирается встретиться кое с какими друзьями в Майами, так что пора идти. Я сказал – очень жаль, что она не может побыть здесь подольше.

На полпути по причалу она оглянулась, весело махнула рукой и пошла дальше, прочь из моей жизни.

Я вернулся на судно, налил еще выпить. Для леди смешал немного “Плимута” со свежим апельсиновым соком.

Она сидела на краешке большой кровати в капитанской каюте, полируя ногти, завернутая в большое пушистое желтое полотенце. Резко запрокинула голову, откинув темные волосы, взглянула на меня с кривой циничной усмешкой:

– Богатые возможности, Макги?

– Либо ни капли дождя, либо ливень.

– Дай-ка вспомнить. Что с возу упало – то пропало. Как она выглядит?

– Худая, как привидение. Неприкаянная….

– Ищет утешения? Очень мило! И ты велел бедняжке заглянуть как-нибудь в другой раз?

– Любой признак ревности всегда меня радует, – объявил я, протянув ей бокал.

Она выпила, поблагодарила улыбкой, поставила на ближайшую тумбочку. Я растянулся позади нее, сунув под голову пару подушек.

– Жалеешь, что я здесь оказалась? – спросила она.

– Надо руководствоваться инстинктом. А он велит не связываться.

– Она очень хорошенькая.

– И богатая. И талантливая.

– М-м-м! – промычала она. Пилочка для ногтей производила резкие скрежещущие звуки. Я отхлебнул из своего стакана.

– Мистер Макги, сэр! Что вас поистине больше всего поразило – ее появление или мое?

– Твое. Определенно. Взглянул вниз с верхней палубы, увидел, как ты стоишь, почти до смерти задохнулся.

Я лениво протянул палец, подцепил край полотенца, дернул. Небольшой рывок – и оно упало. Она медленно распрямила длинную, стройную, чудесную спину. Дотянулась до своего бокала, отпила половину, поставила назад.

– Можно предположить, что вы говорите серьезно, мистер Макги?

– На дворе поганая погода, у тебя необычайно красивая спина, а стервозная гримаска, с которой ты говорила о мисс Пирсон, просто очаровательна, поэтому все вполне серьезно, моя дорогая.

– Позволишь разделаться с последними тремя ногтями?

– Пожалуйста, миссис Холтон.

– Попробую, мистер Макги. Думаю, это хорошее испытание для моего характера, немногого, что осталось.

И я принялся слушать деловитый скрежет пилочки для ногтей, любоваться ею, потягивая спиртное, вспоминая, как она выглядела в тот день, когда красила из аэрозоля старый железный шезлонг.

Слушал, как с моря идет январский дождь, сражаясь с ветром, надвигаясь на пляж, на судовую стоянку, тихо гремит, неустанно стучит по палубам моего плавучего дома.

Примечания

1

Флорида-Кис – цепь островов у южной оконечности полуострова Флорида, которые в основном представляют собой коралловые рифы и известковые отмели.

2

Слип – наклонная береговая площадка для подъема и спуска на воду судов.

3

Уэллсли – престижный частный женский гуманитарный колледж.

4

Речь идет о событиях, описанных в романе Джона Д. Макдональда “Расставание в голубом”.

5

Абердин-ангусская порода – безрогий мясной скот, выведенный в шотландских графствах Абердин и Ангус.

6

Кронкайт Уолтер (р. 1916) – один из популярнейших в США телерепортеров, в 1961 – 1981 гг, бессменный ведущий программ новостей Си-би-эс.

7

Стюарт Джеймс (р. 1908) – киноактер, создавший образ “стопроцентного американца”.

8

Глубокий бас (ит.).

9

Саймон Под и Гарфанкель Артур – вокально-инструментальный дуэт, завоевавший особую популярность с выходом в 1966 г, альбома “Звуки молчания”.

10

“Рэггеди Энди” – товарный знак и имя тряпичной куклы в виде деревенской девочки с косичками; имя здесь заменено на мужское – Энди.

11

Де Хэвилленд Оливия (р. 1916) – актриса, снимавшаяся в фильме “Рой” О нападении пчел-убийц.

12

Оп-арт и поп-арт – художественные течения, возникшие в 50 – 60-е гг.; в первом с помощью цвета и рисунка создается оптический эффект, например иллюзия движения; второе, возникшее как реакция на элитарное абстрактное искусство, берет свои образы из рекламы, комиксов, кино– и телефильмов.

13

Доктор – тезка киноактера Джона Уэйна, имя которого стало символом стопроцентного американца и супермена.

14

Уоллес Джордж (р. 1919) – в 60 – 70-е гг, губернатор Алабамы, известный своими расистскими взглядами.

15

Xеджфонд – фонд, занимающийся страховкой от возможного падения цен.

16

Предусмотрительный (фр.).

17

В американском судопроизводстве именами Джон или Джейн Доу обозначаются неизвестные лица.

18

“Выпускник” – фильм режиссера Майкла Николса, герой которого – молодой человек, соблазненный матерью любимой им девушки.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16