- Ральстон? Вы уверены? - недоуменно заморгал Вэллери. - Интересно, в чем же дело?.. У этого юноши страшная трагедия... Вы думаете... - Не знаю, что тут думать! - Тэрнер снова снял трубку. - Аппарат развернут? Наконец-то!.. Что? Что вы сказали?.. Почему бы не расстрелять из орудий? Какие тут к дьяволу орудия? - Он с треском повесил телефонную трубку и резко повернулся к Вэллери. - Он просит, умоляет расстрелять танкер из пушек, а не торпедировать его! Малый, видно, спятил. Я покажу этому наглецу, что такое флотская дисциплина! Никогда еще Вэллери не видел Тэрнера таким разгневанным. - Не можете ли вы поставить Кэррингтона к этому телефону, сэр? - Да, да, конечно! - злость Тэрнера в какой-то степени передалась и командиру. - Каковы бы ни были его чувства, сейчас не время выражать их! отрезал он. - Одерните его хорошенько! Возможно, я был слишком мягок к нему, слишком снисходителен. Может, он полагает, что мы у него в долгу, морально обязаны ему, потому что столь круто с ним обошлись... Ну, хорошо, хорошо, старпом! - прибавил он, видя явное нетерпение Тэрнера. - Ступайте. Через три-четыре минуты начинаем атаку. Резко повернувшись, он направился к компасной площадке. - Бентли! - Да, сэр! - Последнюю светограмму на "Вайтуру". - Вы только взгляните, сэр, - вмешался Кэррин-гтон. - Он снижает ход. Вэллери, подойдя к ветровому стеклу, весь подался вперед. "Вайтура", представлявшая собой ревущее облако пламени, быстро отставала. - Вываливают шлюпбалки, сэр! - возбужденно доносил Капковый мальчик. Кажется, да, да, теперь ясно вижу... Спускают на воду шлюпку! - Слава тебе, Господи! - едва слышно прошептал Вэллери. Он чувствовал себя словно приговоренный к смерти, которого неожиданно помиловали. Наклонив голову, он обеими руками вцепился в край ветрового стекла: от напряжения он совсем ослаб. Несколько секунд спустя он поднял глаза. - Шифровка "Сиррусу", - распорядился он спокойно. - "Отстать от конвоя. Подобрать всех находящихся в шлюпке "Вайтуры". - Перехватив быстрый взгляд Кэррингтона, он пожал плечами. - Мы рискуем в любом случае, капитан-лейтенант, так что к черту распоряжения адмиралтейства. Видит Бог, - произнес он с неожиданным озлоблением, - я бы дорого дал, чтобы увидеть в Баренцевом море шлюпку, набитую до отказа вояками с Уайтхолла, которые выбросили лозунг: "Уцелевших не подбирать!" Отвернувшись, Вэллери заметил Николлса и Пе-терсена. - Вы все еще здесь, Николлс? Не лучше ли вам спуститься вниз? - Как вам будет угодно, сэр, - произнес Николлс. Поколебавшись, он кивнул в сторону Тиндалла: - Я полагал, возможно... - Пожалуй, вы правы, - устало кивнул Вэллери. - Там будет видно. Подождите пока, хорошо? Штурман! - возвысил он голос. - Есть, сэр. - Обе малый вперед! - Есть обе малый вперед! Сначала "Улисс" едва заметно сбавил ход, потом стал двигаться еле-еле, при этом постепенно отставая от конвоя. Вскоре его обогнали замыкавшие кильватерные колонны суда, шедшие, молотя по воде винтами, на норд-вест. Снег повалил гуще, но суда, по-прежнему залитые зловещим заревом, казались до жути беззащитными и беспомощными. Кипя от гнева, Тэрнер застыл как вкопанный возле торпедного аппарата левого борта. Грозные трубы, освещенные пламенем пожара, были изготовлены к залпу. Жерла их нависли над водой, на поверхности которой вспыхивали отблески пожара. На сиденье наводчика, расположенном над центральной трубой аппарата, он сразу же разглядел Ральстона. - Ральстон! - Голос Тэрнера был резким, повелительным. - Я хочу поговорить с вами! Быстро обернувшись, Ральстон поднялся с сиденья и, спрыгнув на палубу, очутился лицом к лицу со старшим офицером. Оба они были одинакового роста, и глаза их встретились - голубые, неподвижные, встревоженные глаза Ральстона и темные от гнева глаза Тэрнера. - В чем дело, Ральстон, черт побери? - проскрежетал Тэрнер. Отказываетесь выполнить приказ? - Нет, сэр. - Голос Ральстона был спокоен, но в нем чувствовалось какое-то напряжение. - Это неправда. - Неправда? - Глаза Тэрнера сузились, он едва сдерживал свою ярость. Тогда какого дьявола вы заявляете, что не хотите обслуживать аппарат? Намерены перещеголять кочегара Райли? Вы что, рехнулись? Ральстон ничего не ответил. Приняв молчание юноши за дерзкий вызов, Тэрнер взорвался. Схватив Ральстона за отвороты канадки сильными пальцами, старший офицер притянул торпедиста к себе. - Я задал вопрос, Ральстон, - сказал он тихо. - Ответа я не слышал. Я жду. Что это все значит? - Ничего, сэр. - В глазах Ральстона была лишь печаль, но не страх. - Я... я просто не хочу этого делать, сэр. Я не могу... не могу топить наше же судно! - Теперь в его голосе звучала просьба и, пожалуй, отчаяние, но Тэрнер остался глух к ним. - Почему судно должно погибнуть, сэр? вырвалось у юноши. - Почему? Почему? - Не ваше дело, дьявол вас побери! Но я все-таки объясню. Из-за этого танкера весь конвой подвергается опасности! - Тэрнер почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Ральстона. - У вас есть обязанности, вы должны выполнять распоряжения начальников. Ну так и выполняйте! Живо! - взревел он, видя нерешительность Ральстона. - Марш к аппарату! - последние слова Тэрнер чуть ли не выплюнул. Ральстон не двинулся с места. - Но ведь есть другие торпедисты, сэр! - воскликнул он, умоляюще взметнув ввысь руки. Что-то в его голосе заставило одуматься ослепшего от гнева Тэрнера. Потрясенный открытием, он вдруг понял, в каком отчаянном состоянии находится Ральстон. - Почему не могут они?.. - Пусть грязную работу выполнит за вас кто-то другой? Вы это хотите сказать, не так ли? - с убийственной насмешкой произнес Тэрнер. - Хотите, чтобы другие сделали то, что не желаете делать сами, вы, заносчивый сопляк! Связной! Передайте мне свой аппарат. Свяжусь с мостиком. Взяв телефон, старший офицер взглянул на Ральстона, который, медленно взобравшись на свое сиденье, склонился над расчетной таблицей. - Первый офицер? Говорит старпом. Здесь все готово. Командир на месте? - Да, сэр. Сейчас позову. - Положив трубку, Кэррингтон подошел к командиру. - Сэр, докладывает старший офицер... - Минуту! - поднятая рука, напряженность в голосе командира заставили Кэррингтона умолкнуть на полуслове. - Посмотрите, капитан-лейтенант. Что вы думаете на этот счет? Веллери показал на "Вайтуру", не замечая фигуры адмирала, облаченной в дождевик. Понурив голову, Тиндалл что-то бессвязно бормотал себе под нос. Кэррингтон посмотрел туда, куда указывал командир. На шлюпке, на ходу опущенной с танкера, отдали фалинь. Смутно различимый сквозь густой снег, битком набитый людьми, вельбот быстро отставал от судна, над которым повисло плотное облако дыма - настолько быстро, что первый лейтенант тотчас сообразил, в чем дело. Обернувшись, он увидел потухший взор Вэллери - его усталые, постаревшие глаза. Кэррингтон медленно кивнул: - Танкер увеличивает ход, сэр. Он на плаву, управляется... Что вы намерены предпринять, сэр? - Да поможет мне Бог, у меня нет выбора. "Викинг" молчит, "Сиррус" молчит, от нашего акустика также нет никаких донесений. А эта подлодка все еще рыщет... Сообщите Тэрнеру о случившемся. Бентли! - Да, сэр? - Передайте на "Вайтуру". - Губы Вэллери были сжаты добела, глаза, наполненные болью, потемнели. - "Покинуть судно. Через три минуты вас торпедируем. Это последнее предупреждение". Лево двадцать градусов! - Есть лево двадцать! "Вайэура" легла на норд, двигаясь под углом к курсу конвоя. Медленно описав циркуляцию, "Улисс" шел почти параллельно танкеру, чуть отстав от него. - Средний вперед, штурман! - Есть средний вперед! - Штурман! - Слушаю, сэр? - Что там говорит адмирал? Вы не можете разобрать? Наклонившись к Тиндаллу, Карпентер прислушался, затем покачал головой. С его меховой шапки упали хлопья снега. - Прошу прощения, сэр, но из-за пожара на танкере невозможно что-либо расслышать... По-моему, он что-то напевает, сэр. - О Боже! - Вэллери повернулся, потом медленно поднял голову. Даже такое ничтожное усилие было невыносимо для него. Вытянувшись, он посмотрел на "Вайтуру". На танкере снова мигал красный сигнальный фонарь. Командир попытался было прочесть светограмму сам, но писали слишком быстро. Возможно, просто глаза его переутомились, а возможно, он был уже не в состоянии думать... В этом крохотном алом огоньке, вспыхивавшем между двух половин гигантского занавеса из пламени, медленно, торжественно, неизбежно смыкавшихся вместе, было что-то загадочное, гипнотическое. Потом алый огонек потух, потух так неожиданно, так внезапно, что, услышав голос Бентли, Вэллери не сразу понял смысл его слов. - Светограмма с танкера, сэр. Вэллери еще крепче вцепился в край нактоуза. Бентли скорее вообразил, чем заметил кивок командира. - Текст донесения: "Катитесь к едрене-фене. На военных моряков кладу с прибором. Лучшие пожелания". Голос Бентли затих, слышен был лишь рев пламени да одинокое теньканье гидролокатора. - Лучшие пожелания. - Вэллери покачал головой в недоумении. - Лучшие пожелания! Должно быть, сошел с ума. Не иначе. Он шлет нам лучшие пожелания, а я должен его потопить... Капитан-лейтенант! - Слушаю, сэр? - Передать старпому: "Аппарат товсь!" Отрепетовав полученную с мостика команду, Тэр-нер повернулся к Ральстону. - Аппарат товсь! Перегнувшись через борт, он увидел, что танкер по-прежнему находится чуть впереди крейсера, который заканчивал циркуляцию, ложась на боевой курс. - Осталось минуты две. По тому, как утихла дрожь палубы, он понял, что "Улисс" замедляет ход. Секунда-другая, и крейсер рыскнет вправо. В трубке снова затрещало; звук был едва различим из-за рева пламени. Он прислушался к голосу в телефоне, потом поднял голову. - Стрелять только из первой и третьей труб. Установки средние. Скорость цели одиннадцать узлов. - Сколько осталось до залпа? - спросил в телефон Тэрнер. - Сколько до залпа? - отрепетовал Кэррингтон. - Девяносто секунд, - хрипло ответил Вэллери. - Штурман! Право десять градусов! Услышав треск упавшего бинокля, он вскочил на ноги и увидел, как адмирал повалился вперед и с размаху ударился лицом и шеей о край ветрового стекла. Руки Тиндалла болтались безжизненно, как плети. - Штурман! Но Капковый мальчик уже подскочил к адмиралу. Просунув руку ему под мышку, он приподнял Тиндалла, чтобы снять его с ветрового стекла. - Что случилось, сэр? Что с вами? Тиндалл чуть шевельнулся, продолжая прижиматься щекой к краю ветрового стекла. - Холодно, холодно, - монотонно повторял он дребезжащим старческим голосом. - Что? Что вы сказали, сэр? - умоляюще спрашивал его штурман. - Холодно. Мне холодно. Мне ужасно холодно! О, мои ноги! - Стариковский голос утих, и Тиндалл соскользнул в угол мостика. Снег падал на его серое лицо, обращенное к небу. Карпентера озарила догадка, перешедшая в уверенность. В испуге он опустился на колени рядом с адмиралом. Вэллери услышал приглушенное восклицание, увидел, как штурман выпрямился и повернулся к нему с белым от ужаса лицом. - На нем... на нем нет ничего, сэр, - произнес он, запинаясь. - Он бос! Ноги у него обморожены! - Бос? - недоверчиво переспросил Вэллери. - Неужели? Не может быть! - Он в одной лишь пижаме, сэр! Вэллери наклонился к адмиралу, стаскивая с рук перчатки. Коснувшись пальцами холодной, как лед, кожи, он ощутил внезапную тошноту. В самом деле, адмирал был бос! И в одной лишь пижаме! Бос! Так вот почему не слышно было его шагов! Он машинально вспомнил, что термометр показывал тридцать пять градусов мороза (*10). А Тиндалл - с голыми ногами, к которым прилипла слякоть и снег, - по меньшей мере пять минут сидел на морозе!.. Вэллери почувствовал, как огромные руки подхватили его под мышки, и в следующее мгновение он уже стоял на ногах. Петерсен. Конечно, это Петерсен! Кто же еще? А позади него маячил Николлс. - Предоставьте его мне, сэр. Петерсен, отнесите адмирала вниз. Бодрый, уверенный голос Николлса, голос человека, очутившегося в своей стихии, успокоил Вэллери, помог вернуться к действительности, к ее насущным проблемам, как не помогло бы ничто другое. До его сознания дошел четкий, размеренный голос Кэррин-гтона, который сообщал курс и скорость, отдавал распоряжения. "Вайтуру" он увидел по левой скуле. Медленно, но верно танкер перемещался в сторону кормы крейсера. Даже на таком расстоянии ощущалась адская жара. Каково же тем, кто стоит на мостике судна, помилуй их, Боже! - На курсе, первый офицер! - произнес он. - Стрелять самостоятельно. - На курсе, стрелять самостоятельно, - эхом отозвался Кэррингтон, словно находясь на учебных стрельбах на полигоне в Соленте. - Есть стрелять самостоятельно, - отозвался Тэрнер. Повесив трубку, он обернулся к Ральстону. - Действуйте, - проговорил он тихо. Ответа не последовало. Сгорбившаяся фигура, точно изваяние застывшая на сиденье наводчика, не подавала никаких признаков жизни. - Тридцать секунд до залпа, - резко произнес Тэрнер. - Все готово? - Так точно. - Фигура шевельнулась. - Все готово, сэр. - Резко повернувшись, Ральстон воскликнул в порыве отчаяния: - Бога ради, сэр! Неужели нельзя найти никого другого?! - Двадцать секунд до залпа! - прошипел Тэрнер. - Хочешь, чтобы на твоей совести была гибель тысячи человек, трусливая твоя душа? Попробуй только промахнуться!.. Ральстон медленно отвернулся. На какое-то мгновение лицо его осветилось адским заревом горящего танкера, и Тэрнер с ужасом увидел, что лицо юноши залито слезами. Потом заметил, что он шевелит губами. - Не беспокойтесь, сэр. Я не промахнусь. - Голос его прозвучал безжизненно, с непонятной горечью. Охваченный скорее недоумением, чем гневом, Тэрнер увидел, как торпедист вытер глаза рукавом, как правая рука его схватила спусковую рукоятку первой трубы. Тэрнеру отчего-то пришла вдруг на память знаменитая строка из Чосера: "Копье вонзилось в плоть и, задрожав, застыло..." В движении руки Ральстона была та же щемящая душу решимость, та же роковая бесповоротность, Внезапно - настолько внезапно, что Тэрнер невольно вздрогнул, - рука торпедиста конвульсивно отдернулась назад. Послышался щелчок курка машинного крана, глухой рев в пусковой камере, шипенье сжатого воздуха, и торпеда вылетела вон. На какую-то долю секунды ее зловещее гладкое тело сверкнуло в свете зарева и тяжело плюхнулось в воду. Не успела вылететь эта торпеда, как аппарат снова вздрогнул, и вслед за первой помчалась вторая смертоносная сигара. Пять, десять секунд Тэрнер точно зачарованный смотрел широко раскрытыми глазами на две струи пузырьков, которые мчались стрелой и исчезали вдали. "В зарядном отделении каждой из этих зловещих сигар - полторы тысячи фунтов аматола... - мелькнуло в голове у Тэрнера. - Спаси, Господи, несчастных, оставшихся на "Вайтуре"! В динамике, установленном на шкафуте, щелкнуло. - Внимание! Внимание! Всем немедленно в укрытие. Всем немедленно в укрытие. Очнувшись, Тэрнер оторвал взгляд от поверхности моря. Он поднял глаза и увидел, что Ральстон все еще сидит, сгорбившись на своем сиденье. - Слезай оттуда, болван! - закричал он. - Хочешь, чтоб при взрыве танкера тебя изрешетило? Слышишь? Молчание. Ни слова, ни движения, один лишь рев пламени. - Ральстон! - Со мной все в порядке, сэр. - Голос Ральстона прозвучал глухо; он даже головы не повернул. Тэрнер с руганью вскочил на торпедный аппарат и, стащив Ральстона с сиденья, поволок его в укрытие. Ральстон не сопротивлялся: казалось, он был охвачен глубокой апатией, совершеннейшим безразличием, когда человеку все становится трын-трава. Обе торпеды попали в цель. Конец был скор и удивительно неэффектен... Люди, находившиеся в укрытиях, напряженно прислушивались, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало. Устав бороться, "Вайтура" переломилась пополам и медленно, устало накренившись, исчезла в пучине. Спустя три минуты, открыв дверь командирской рубки, Тэрнер втолкнул Ральстона. - Вот он, сэр, - произнес он мрачно. - Не угодно ли взглянуть на этого ослушника? - Именно это я и хочу сделать! - Вэллери, положив вахтенный журнал, холодно оглядел торпедиста с головы до ног. - Отлично сработано, Ральстон, но это не оправдывает вашего поведения. Прошу извинить, старпом, - произнес он. Повернувшись к Карпентеру, Вэллери взял у него текст шифровки. - По-моему, текст составлен удачно. Придется по душе светлейшим лордам адмиралтейства, - прибавил он с горечью. - Суда, которые не удалось пустить ко дну немцам, мы топим сами... Не забудьте связаться утром с "Гаттерасом" и запросить фамилию капитана "Вайтуры". - Он мертв... Можете теперь не беспокоиться... - произнес с мукой Ральстон и тут же отшатнулся: Тэрнер ударил его ладонью по лицу. Тяжело дыша, старший офицер смотрел на него потемневшими от гнева глазами. - Ах ты, наглец! - проговорил он едва слышно. - Все-таки вывел меня из терпения. Ральстон медленно поднял руку, потер вспухшую от удара щеку. - Вы меня неверно поняли, сэр! - В голосе его не было и следа обиды. Юноша говорил так тихо, что офицерам пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его слова. - Вы хотите узнать фамилию капитана "Вайтуры"? Я могу сказать: Ральстон. Майкл Ральстон. Это был мой отец.
      Глава 12
      СУББОТА
      Всему бывает конец, на смену ночи приходит рассвет. Даже если ночь бесконечно долга, он все-таки наступает. Наступил рассвет и для конвоя Эф-Ар-77. Серый, мрачный, столь же безнадежный, сколь долгой была ночь. Он застал конвой в трехстах пятидесяти милях севернее Полярного круга. Двигаясь точно на ост, по семьдесят второй параллели, конвой находился на полпути между Ян-Майеном и мысом Нордкап. Долгота его, по приблизительным расчетам Капкового мальчика, составляла восемь градусов сорок пять минут к востоку от Гринвича, хотя твердой уверенности у штурмана не было. Из-за густого снега и сплошной облачности пришлось полагаться на счисление: когда в пост управления зенитным огнем угодил снаряд, автопрокладчик вышел из строя. До порта назначения оставалось около шестисот морских миль. Шестьсот миль, сорок часов хода, и конвой - вернее, то, что от него к тому времени останется, - войдет в Кольский залив. А оттуда до Полярного и Мурманска - рукой подать... Сорок часов хода. Рассвет застал конвой - теперь в нем насчитывалось четырнадцать судов и кораблей - рассредоточенным по площади свыше трех квадратных миль. Суда сильно качала усиливающаяся зыбь, шедшая от норд-норд-оста. Да, в конвое осталось всего четырнадцать единиц, глубокой ночью исчезло еще одно судно. Что послужило причиной его гибели? Мина, торпеда? Никто не знал и никогда не узнает. Застопорив машины, "Сиррус" целый час обследовал место трагедии, освещая поверхность моря затемненными десятидюймовыми сигнальными прожекторами. Никого из членов экипажа не удалось обнаружить. Орр, командир "Сирруса", и не рассчитывал на это: температура воздуха была ниже двадцати градусов мороза по Цельсию. Рассвет наступил после бессонной ночи, после беспрерывных боевых тревог, бесконечных акустических контактов, беспрестанной бомбежки невидимых и неуязвимых подводных лодок. Бомбежки, которая не достигла никаких результатов. Но лишь с точки зрения кораблей охранения. Зато для противника то была двойная победа: измученным морякам пришлось всю ночь оставаться на своих боевых постах, что притупило, возможно бесповоротно, последние остатки прежней, отточенной, как лезвие бритвы, бдительности, от которой как никогда зависела теперь судьба корабля. Но главная опасность заключалась в ином: бомбосбрасыватели на кораблях эскорта были совершенно пусты. Враг не на шутку взялся за дело, мертвой хваткой вцепившись в горло конвоя!.. То, чего еще никогда не случалось, сейчас произошло: на кораблях не осталось ни одной глубинной бомбы. Зубы у конвоя были вырваны, обороняться стало нечем. С минуты на минуту "волчьи стаи" обнаружат, что теперь можно нападать безнаказанно и когда заблагорассудится... С рассветом, как обычно, была объявлена утренняя боевая тревога, хотя и без того люди находились на своих боевых постах пятнадцать часов кряду. То были пятнадцать часов лютого холода и страданий, и за все это время у личного состава "Улисса" во рту не было ничего, кроме ломтика корнбифа с черствым сухарем, потому что выпечь свежий хлеб пекарям было недосуг, да кружки какао. Эти утренние боевые тревоги сами по себе имели особое значение в жизни корабля, продлевая ожидание атаки противника на два бесконечных часа. А для человека, качающегося на ногах от неимоверной усталости, буквально пальцами придерживающего слипающиеся веки, в то время как мозг - источник мучительных страданий - принуждает его забыться хотя бы на секунду, хотя бы только раз, для такого человека даже минута тянется как вечность. Утренние боевые тревоги имели для экипажа особое значение потому, что во время походов в Россию являлись испытанием на выносливость каждого - испытанием, показывавшим, кто чего стоит на самом деле. Экипаж же "Улисса" - корабля, заклейменного как мятежный, - люди, осужденные и приговоренные к наказанию, физически сломленные и распятые духовно, люди, которым никогда уж не стать прежними, - этот экипаж не хотел покрыть себя позором. Конечно, не все испытывали такое чувство, потому что были обыкновенными людьми, но многие поняли - или начинали понимать, - что рубеж, за который они перешагнули, это не обязательно край пропасти, что это, скорее, долина, начало долгого подъема по противоположному склону холма. Человек же, однажды начав восхождение, никогда не оглядывается назад. Ни пропасти, ни долины для некоторых не существовало. К их числу принадлежал, к примеру, Кэррингтон. Проведя на мостике целых восемнадцать часов, он по-прежнему оставался самим собой - несгибаемым, бодрым, отличавшимся какой-то непринужденной, никогда не подводившей его наблюдательностью, человеком невероятной выносливости, который никогда не сдает, ибо даже мысль о том, что он может сдать, казалась нелепой. Таким уж он уродился. Под стать ему были люди вроде старшего боцмана Хартли, старшего котельного машиниста Гендри, старшего сержанта Ивенса и сержанта Мак-Интоша. Эти люди - до странности похожие друг на друга, рослые, смелые и добродушные - впитали в себя лучшие флотские традиции. Молчаливые, никогда не кичащиеся своей властью, они отдавали себе отчет в том, сколь важна их роль. Они понимали - и с этим первым бы согласился любой флотский офицер, - что именно они, старшины, а не офицерский состав, представляют собой опору британского королевского флота. Это крайне развитое в них чувство ответственности и придавало им стойкость гранита. Были, конечно, и такие люди - всего лишь горстка - люди наподобие Тэрнера, Капкового мальчика и Додсона, - которые с рассветом как бы выросли над собой. Опасность, трудности радовали их, ведь лишь в подобных обстоятельствах они могли проявить себя целиком, ибо опасность была их стихией, тем, ради чего они родились на свет. Были, наконец, и такие люди, как Вэллери, который, свалившись пополуночи с ног, до сих пор спал в командирской рубке; как старый врач Брукс. Их якорем спасения была мудрость, ясное понимание того, сколь относительное значение имеют как их собственные личности, так и судьба конвоя. Этим якорем была их логическая оценка обстановки, сочетавшаяся в этих людях с сочувствием к человеческим слабостям и страданиям. На другой чаше весов находился иной сорт людей - их было несколько десятков, не более. Людей, опустившихся до предела. Они пали жертвой себялюбия, жалости к самим себе, страха. Так случилось с Карслейком. Пали оттого, что с них сорван был их покров, мишура власти. Так случилось с Гастингсом. Оттого, что не выдержали легшего на их плечи бремени, а станового якоря, который смог бы спасти их, у них не было. Так случилось со старшим санитаром Джонсоном и десятком других людей. Между этими двумя полюсами оказались люди иного сорта, составлявшие большинство. Достигнув, казалось бы, предела терпения, они обнаружили, что человеческая выносливость безгранична, и в этом открытии нашли для себя целительный источник. Оказывается, подняться на противоположный склон ложбины можно, правда с посохом. Для Николлса, измученного настолько, что не хватало слов описать его состояние, уставшего от долгой и утомительной работы в операционной, этим посохом были гордость и стыд. Для старшего матроса Дойла, который, съежившись в три погибели, прятался от ледяного ветра за передней трубой и видел страдания дрожавших от холода молоденьких комендоров из расчета под его началом, таким посохом была жалость. Но, если бы ему об этом сказали, он, бранясь на чем свет стоит, стал бы отрицать подобное утверждение. Для юного Спайсера - буфетчика Тиндалла этим посохом тоже была жалость, жалость к человеку, умирающему в своей адмиральской каюте. Хотя Тиндаллу пришлось ампутировать обе ноги ниже коленей, он мог бы жить. Но у него не осталось желания бороться, цепляться за жизнь; Брукс понимал, что смерть старый Джайлс примет как избавление. А для многих десятков, если не сотен таких, как больной чахоткой Мак-Куэйтер, закоченевший в промокшей одежде (правда, теперь ему не надо было больше топтаться на ослабших ногах вокруг элеватора, из-за сильной качки вода не замерзала); как великан Петерсен, щедро тративший свои силы, помогая товарищам; как юный Крайслер, чьи зоркие глаза стали и вовсе незаменимыми, потому что радарная установка выведена из строя и юноша непрерывно наблюдал за горизонтом, - для таких людей посохом этим был Вэллери и глубокое уважение к нему, и безграничная любовь, и еще уверенность, что они не должны подвести командира. Вот каковы были прочные канаты, надежные якорь-цепи, воедино соединявшие экипаж крейсера в то хмурое, серое утро, - гордость, жалость, стыд, любовь, печаль и природный инстинкт самосохранения, хотя последний фактор вряд ли нынче много значил. Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви к своим близким и отечеству - понятиям, которые внушают миру сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической болтовней, - ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков "Улисса". Никто и словом не обмолвился об этом. Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они понимали: война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким? В этом заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью - естественное чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде "эрликона" где-нибудь неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах заветный коттедж в Котсуолде. ...Что же до остального, то искусственно раздуваемая ненависть к другим нациям и расхожий миф о короле и отечестве не стоят и ломаного гроша. Когда человек стоит у последней черты, когда на исходе надежда и выдержка, лишь великие и простые чувства - любовь, печаль, сострадание, отчаяние помогут ему найти в себе силы, чтобы перешагнуть этот рубеж. Наступил полдень, а караван, сомкнув строй, по-прежнему мчался вперед сквозь плотную снежную пелену. Тревог не объявляли с самого утра. Теперь до порта назначения оставалось тридцать шесть часов, всего лишь тридцать шесть часов ходу. Только бы продержалась такая же погода!.. Крепкий ветер, густой снегопад помешали бы немецким самолетам подняться в воздух, а почти нулевая видимость и крутая волна не позволили бы всплыть на перископную глубину ни одной подводной лодке... Чем черт не шутит... Ведь осталось каких-то тридцать шесть часов! Адмирал Джон Тиндалл скончался почти сразу после полудня. Брукс, сидевший возле него все утро, записал в документе, что причиной смерти является "послеоперационный шок и переохлаждение". На самом же деле Джайлс умер потому, что не хотел больше жить. Он лишился доброго имени, утратил веру в свои силы, в себя. Его терзали угрызения совести; по его вине погибли сотни людей. А поскольку он лишился ног, то навсегда утратил возможность продолжать привычный для себя и единственный образ жизни, который он знал и любил, которому посвятил сорок пять лет, к которому был привержен. Джайлс встретил смерть охотно и радостно. В полдень он пришел в сознание и посмотрел на Брукса и Вэллери с улыбкой здорового, а не душевнобольного человека. У Брукса сжалось сердце при виде этой невеселой улыбки. А как заразительно смеялся Джайлс в былые времена!.. Потом адмирал закрыл глаза и пробормотал что-то невнятное насчет семьи, хотя Брукс знал: никакой семьи у него не было. Снова открыв глаза, адмирал посмотрел на Вэллери так, словно видел его впервые. Отыскав взглядом Спайсера, он проговорил: "Подай стул командиру, мой мальчик". И умер. Хоронили его в два часа пополудни, в самую пургу. Порыв ветра, смешанного с тучами снега, заглушали голос командира, читавшего заупокойную молитву. Британский флаг еще полоскался над наклоненной вниз доской, моряки даже не успели заметить, как тело адмирала исчезло в пучине. Сиротливо, словно из какой-то неведомой и печальной страны, прозвучал горн. Потом моряки (их было, самое малое, человек двести), молча отвернувшись, побрели в свои стылые кубрики. Не прошло и получаса, как метель стихла, словно ее и не бывало. Ветер тоже ослаб, и, хотя небо было по-прежнему темным, а снег все валил и валил, хотя зыбь была настолько еще сильна, что крен судов водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн при качке достигал пятнадцати градусов, было ясно, что шторм идет на убыль. На мостике, в орудийных башнях, в кубриках люди молча прятали глаза друг от друга. Около пятнадцати часов "Вектра" обнаружила подводную лодку. Получив светограмму, Вэллери задумался. Если послать "Вектру" на поиск и эсминец, обнаружив местонахождение лодки, начнет, как водится, описывать вокруг нее спираль, постепенно сужая ее, то командир немецкой субмарины сразу обратит внимание на то, что преследователь не сбрасывает глубинные бомбы. И как только немец улучит минуту, чтобы всплыть и связаться по радио со своим штабом, - а это лишь вопрос времени, - то каждая немецкая подлодка, действующая севернее Полярного круга, будет знать, что конвой Эф-Ар-77 можно атаковать, не опасаясь возмездия. Однако вряд ли в такую погоду следовало ожидать нападения подводного противника. Не говоря уж о том, что при волнении невозможно удержаться на перископной глубине, сама подводная лодка представляла бы весьма неустойчивую платформу для торпедной стрельбы. Ведь при волнении взбудоражены не только поверхностные, но и удаленные от поверхности слои воды. Волнение это ощутимо на глубине десяти, двенадцати и пятнадцати метров, а в особенно крепкий шторм волнение это испытывается на глубине чуть ли не тридцати метров. В то же время не исключалась возможность, что командир субмарины все-таки воспользуется ничтожным, одним из тысячи, шансом и попытается провести атаку. Вэллери все же приказал "Вектре" начать поиск.