«Русский шансон»… Впервые это странное словосочетание увидели на афишах жители столицы еще Советского Союза зимой 1991 года. Реклама зазывала горожан на фестиваль «песен наших улиц и дворов» в Театр эстрады, что на Берсеневской набережной.

В программе было заявлено полтора десятка исполнителей, однако несомненным «гвоздем» предстоящего действа «торчал» в списке выступающих только-только освобожденный из лагеря Александр Новиков. За семь лет до знаменательного события в виде его нынешнего выступления на сцене, с которой даже в пасмурный день четко виден Кремль, опальный бард был отправлен на десять лет «туда, где даже летом холодно в пальто». И хотя официальной причиной приговора «гуманная» советская власть называла незаконный промысел, каждый знал, что сел Новиков – за свои песни.

В 1984 году, когда подпольно записанный в Свердловске альбом «Вези меня, извозчик…», со скоростью, недостижимой даже в современной космонавтике, разлетался по просторам СССР, слушатели ни о каком «русском шансоне» не ведали, а жанр, в котором творил уральский самородок, именовали коротко – «блатняк». Представить себе, что еще вчера запрещенное творчество скоро во весь голос зазвучит «со всех эстрад», не могли даже в самых дерзких мечтаниях.

«Новое время – новые птицы, новые птицы – новые песни»…

Недоверчиво оглядевшись по сторонам, жанр вышел из сумрачного подполья, где обретался долгие десятилетия, и понял, что с имиджем надо что-то делать.

Сергей Годунов, режиссер-постановщик того, самого первого, фестиваля, в интервью Михаилу Шелегу вспоминал: «К тому времени жанр шансона еще не был так широко представлен. Еще не было компакт-дисков, были только случайные кассеты. И эту музыку тогда никто не называл шансоном. Шансоном называли исключительно французскую эстраду. И вот в 90-м году я решил провести несколько концертов с участием артистов, работающих «в жанре блатной песни», – ведь их по радио не крутили, в телевизоре не показывали, а песни их звучали повсюду из магнитофонов. Вот и возникло желание познакомить публику с этими артистами.

…Аналогии словосочетанию «русский шансон» в отечественном языке нет. Что это – городская песня? «Шансон» – наиболее емкое иностранное слово, которое подошло как синоним к понятию «блатная песня».

Прежде чем раскручивать спираль времени в обратном направлении в поисках истоков жанра, логично было бы ответить на вопрос, а что этим самым жанром считать? Говоря научным языком, надо бы обозначить предмет исследования.

И хотя великий Ключевский утверждал, что «в истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений», я не теряю надежды прикоснуться к сути.

Споем по-русски шансон французский?

Пожалуй, нет в современной российской музыке жанра, вызывающего больше споров, чем шансон по-русски.

Причем споры касаются всего – как формы, так и содержания.

В звучащем многоголосии мнений часто слышится: как французское слово «chanson», означающее в переводе – песня, может стоять рядом с определением «русский»?

Сто лет назад такие же жаркие споры вызывало сочетание «русский романс», сегодня прочно вошедшее в обиход.

Противники гибридизации советуют просто осуществить перевод и назвать это – «русской песней».

«Что ж, вроде бы логично?» – заметит иной читатель.

Это не совсем так, а вернее – совсем не так. Ведь далеко не всякий образец «музыкального интонирования поэтической речи» (как определяет песню Л. Альтшуллер) можно отнести к интересующему нас жанру. Чуть ниже мы подробнее остановимся на вопросе, что с точки зрения музыки, стилистики и текста считать шансоном.

Пока же давайте попробуем разобраться, каким по отношению к русскому языку является слово «шансон».

Ответ лежит на поверхности – заимствованным.

Когда появляются такие слова в языке? Когда возникает потребность описать существующее явление, для которого не нашлось всеобъемлющего термина «на родине».

«Заимствования становятся результатом контактов, взаимоотношений народов, государств. Основной причиной заимствования иноязычной лексики признается отсутствие соответствующего понятия в когнитивной базе языка-рецептора. Другие причины: необходимость выразить при помощи заимствованного слова многозначные русские понятия, пополнить выразительные средства языка и т. д.»[1]

Наука лингвистика учит нас, что «при заимствовании значение слова часто сдвигается. Так, французское слово «chance» означает «удача», в то время как русское слово «шанс» означает лишь «возможность удачи». Иногда значение слова меняется до неузнаваемости. Например, русское слово «идиот» произошло из греческого – «частное лицо»; «сарай» восходит к персидскому «дворец». Бывает и так, что заимствованное слово возвращается в своем новом значении обратно в тот язык, из которого оно пришло. Такова, по-видимому, история слова «бистро», пришедшего в русский язык из французского, где оно возникло после войны 1812 года, когда части русских войск оказались на территории Франции, – вероятно, как передача реплики «Быстро!»

Елисейские Поля, Нотр-Дам, мутные воды Сены… «Ах, Париж, Париж…» – город романтиков и влюбленных, где даже нищих поэтично зовут клошары.

Именно на земле древних франков, лет эдак триста назад, в крошечных кабачках и уличных ресторанчиках впервые зазвучали маленькие, веселые и шуточные песенки – chansonets. Их исполнение напоминало театр одного актера и сопровождалось выразительной жестикуляцией, мимикой, танцем актрис под незатейливый аккомпанемент шарманки или маленькой гармошечки. Такие песенки отражали саму суть жизни народа, с его радостями и бедами: с простым, иногда чуть фривольным юмором и щемящей тоской по неразделенной любви или потерянной свободе.

Конечно, песня как таковая появилась во Франции значительно раньше, но отлилась в интересующую нас форму на рубеже XVII–XVIII веков.

Видный историк французской музыки Ги Эрисман подтверждает: «С начала XVII века парижская богема охотно посещала кабаре «Сосновая шишка»… Улица и кабаре становятся местом, где зарождаются новые песни, обладающие многими признаками, типичными и для современной песни».

А что же сегодня понимают под шансоном обитатели Монмартра и Елисейских Полей?

Известная переводчица французских песен Ирина Олехова разъясняет:

«Те, кого во Франции называют шансонье, – это не те же самые люди, кого величают шансонье русскоговорящие, хоть это слово и заимствовано из французского. Во Франции оно означает «куплетист, автор-исполнитель сатирических песенок», а для нейтрального «певец» существует слово «chanteur». Для нас же «шансонье» – синоним слов «певец», «исполнитель песен». Во Франции есть весьма распространенное наименование – «auteur-compositeur-interprete». Это можно было бы перевести как «поэт-композитор-исполнитель», и это гораздо шире, чем наше понятие автора-исполнителя. Во Франции в эту категорию попали бы все, кто пишет и исполняет песни. Так что, когда мы говорим по-русски «шансонье», у французов это будет чаще всего соответствовать именно вот этому сочетанию: автор текста и музыки и исполнитель собственных песен. Таких певцов во Франции очень много, и на вершине всех мыслимых олимпов – именно они, а не попса и не рок.

Говорить о рамках жанра «французский шансон» трудно, границы его очень размыты…»

Итак, мы можем рассматривать два тезиса: шансонье «у них» – не просто певец, но «куплетист, автор-исполнитель сатирических песенок», а рамки тамошнего жанра, как, кстати говоря, и нашего, крайне трудно поддаются определению.

Но почему же все-таки для «блатной песни» был выбран именно французский «прикид»? Почему мы не зовем эту музыку на итальянский манер «русскими канцонеттами» или на немецкий «русскими зонгами»? Видимо, не с бухты-барахты язык впитал именно модель «от Кардена»?

Контакты России и Франции насчитывают не одну сотню лет. Исторически сложилось так, что именно с этой страной, начиная с XVIII века, установились наиболее прочные культурные связи.

Русская песня испытывала серьезное воздействие французской как минимум дважды: в конце XVIII столетия – и это было влияние романса – и в середине XIX века гастролерши создали моду на игривые песенки-спектакли – шансонетки.

Их форма предполагала, во-первых, сюжетность повествования, во-вторых, допускала в тексте использование простонародной речи и, в-третьих, обязывала исполнителя доносить произведение до слушателя в манере не академической, но доступной, подчас весьма откровенной. Героями таких музыкальных картинок были простые люди, поставленные волей судьбы, рока или собственной глупости в смешные или отчаянные обстоятельства.

По этим признакам chanson как особый вид песенного жанра отличали уже тогда.

«Король поэтов» Игорь Северянин, использовавший в своем творчестве эстрадные приемы, «выпевавший», по воспоминанию Б. Пастернака, «свои стихи на три-четыре мотива», в 1910 году пишет стихотворение с названием…

«Chanson Russe»

Что же мы наблюдаем в дюжине строк? Маленький рассказ, герои которого люди простые, деревенские, поставлены во вполне житейские, но в то же время экстремальные обстоятельства, где есть возможность проявиться сильным чувствам. И хотя финал «песенки» не ясен, легко угадывается, что вернется муж и все закончится совсем трагично.

Слово «chanson», использованное для определения формы своих произведений, можно отыскать у разных поэтов и писателей XIX – начала XX в.: Салтыкова-Щедрина, Михаила Булгакова, Тэффи… Т. е. люди, кому по роду деятельности пристало тонко чувствовать нюансы языка, улавливали некую особенность того, что на русский переводится как «просто песня».

«О вкусах не спорят – есть тысячи мнений…»

Полемика вокруг как природы явления, так и самого термина много лет ведется на разных уровнях: о жанре спорят журналисты и музыкальные критики в телевизионных шоу, о нем пишут в газетах и рассуждают сами шансонье.

«Я тоже задаюсь вопросом, кто придумал это название. Я бы назвал такие песни «песнями бытового жанра», это ближе и понятней. В словосочетании «русский шансон» есть немного русского, немного французского. В то же время эти песни существовали всегда – другое дело, что в советские времена они находились под запретом» — Вилли Токарев («Шансонье», 2007 г.)

Наиболее ярко общественные настроения отразились в ходе опроса, длящегося более десяти (!) лет на сайте www.lovehate.ru. Посетители ресурса отвечают на простой вопрос: «За что вы любите или ненавидите «русский шансон»? Ответы респондентов исчисляются уже сотнями и звучат очень красноречиво[2].

Для иллюстрации мне хочется привести по десять мнений, как говорится, pro и contra.

07/04/02, Горбатый

Так. Ну что за вопрос, почему Вы любите Русский шансон… Попробую ответить. Во первых, скажите, что еще можно любить при нашей шняжной жизни? Пусть говорят, что шансон – это отстой, дерьмо и т. д. Но ничто другое так, как шансон, не отражает нашей с вами действительности. Шансон – жизненные песни. Ну че попса («люди как тучи, а тучи как люди…»), че, даже рок-н-ролл («А ты жуй свой орбит без сахара…»)? Народ, скажите, есть ли СМЫСЛ в словах этих песен, которые я тут для примера написал? Конечно же, нет! А вот шансон: «Мы же все, браток, с тобой поборем…», «Помолчим и все сбудется, верь. Есть на свете счастливые дни…» да и многие другие слова. Я понимаю, что не каждому дано понять значения некоторых блатных слов, но это уже их проблема! КОРОЧЕ: ШАНСОН – ПЕСНИ О ЖИЗНИ!

10/04/02, Dron из Самары

Блатная песня (или «Русский шансон», если хотите) – единственный жанр в нашей стране, представляющий истинно народную музыку. Этот жанр позволяет узнать очень многое о настоящей жизни простых людей (и отнюдь не только уголовников). Впрочем, для этого нужно просто интересоваться данным предметом, а не судить о нем только по тем вещам, которые постоянно на слуху (я о песнях). И вообще блатная песня имеет очень давнюю и насыщенную историю (и эта история тесно связана с историей нашей земли и нашей русской жизнью, ее особенностями).

27/04/02, MiLana

Чтобы слушать шансон, не обязательно отсидеть, а чтобы сесть, не обязательно слушать шансон! Я вообще не понимаю, такое ощущение, по вашему мнению, что детки услышат шансон и пойдут на дело… А вы не вслушивались в песни других исполнителей современных направлений? Они учат хорошему? Шансон – это та музыка, которую надо слушать и понимать, если вы слышите только хриплые голоса, то действительно слушать вам только попсу, где вникать не надо, играет и ладно, сегодня одно, завтра другое, а шансон как есть, так и будет, возьми запись годичной или пятигодичной давности. А про преступность, она как была, так и будет, и от шансона это не зависит! А то, что в блатных песнях поется о воровстве, это не значит, что исполнители призывают вступать на этот путь. Хотела написать пару строк, но прочитав ваши доводы против шансона… бред полнейший!

25/02/05, paxa

Почитал внимательно тему. И вот что подумалось. Противники РШ, считают всех тех, кто слушает РШ быдлом, скотом, уголовниками, нелюдями и прочими «редисками». Но! Какая правильная, культурная речь, связанные мысли у этого «быдла» из зеленой колонки (я тоже к нему причислен) и какой примитивизм мышления, скупая, бедная и грубая речь у высокодуховных личностей (за небольшим исключением) из красной колонки, слушающих, вероятно, каждый вечер на сон грядущий Баха или Чайковского, а утром со светлыми мыслями идущих в библиотеку, чтобы еще более духовно обогатиться. А тут эти водители маршруток, будь они неладны… Нет бы включить Эллу Фитцджеральд или что-нибудь из «Времен года» Вивальди. Нет! Как врубят «Радио Шансон» – и все тут! Я тут подумал. Как человек привыкший доверять фактам, а не пустому трепу, хочу спросить своих противников. Вы говорите, что прослушивание русского шансона толкает людей на преступления. А конкретные факты привести можете? Чтоб была причинно-следственная связь.

22/03/05 vaflin

Противники шансона выставляют этот жанр как некоего «козла отпущения» или «мальчика для битья», сваливая на него все грехи, все мерзкое, грязное, что происходит в нашем обществе. Доля шансона в развращении нравственности молодежи есть, но не такая большая, как некоторые склонны себе представлять. Гораздо большую угрозу для общества и неокрепших психически молодых людей несет показ телесериалов, фильмов со сценами убийств, насилия, бесконечные выпуски криминальных новостей с трупами. Еще это и продажа компьютерных игр, содержащих сцены насилия. Продаются они вне зависимости от возраста покупателя. Вот что должно настораживать. Я вот слушаю русский шансон с 12–13-летнего возраста, и ничего. Получил педагогическое и юридическое образование, преступных мыслей не возникало после прослушивания «Мурки», «Поспели вишни» или «С одесского кичмана…» Все зависит в первую очередь от самого человека.

12/08/05, Ромыч

По-моему, все из правой колонки путают воровской блатняк и шансон. Между тем это совершенно разные вещи. Т. н. «русский шансон» – это порождение воровской субкультуры, которая претендует на романтичность своей паразитской жизни. И от него меня тоже тошнит. И терпеть его я не могу. Между тем хочу просветить правую колонку о том, что же представляет собой жанр шансона в неиспоганенном виде: французские эстрадные песни конца XIX–XX вв.; авторами или участниками создания их текстов и музыки нередко бывают исполнители-шансонье (Большая советская энциклопедия).

01/12/05, viventy

Прежде чем задавать такие вопросы (любите или нет?) и прежде чем отвечать на них, необходимо было уточнить, что подразумевается под «русским шансоном». Многим не нравится рэп только потому, что он у них ассоциируется только с Децлом, многим не нравится поп-культура, потому что они слушали только «Блестящих» и «Аварию»… и т. д. В каждом музыкальном направлении есть музыка, песни, которые нравятся кому-либо. В мире ничего нельзя отсекать, считать ненужным. Бриллиант тем прелестней, чем больше у него граней. Так и человек – чем больше он разносторонен, тем с ним интересней. Мне нравится многое. Из разных стилей. На разных языках. Я слушаю и классику, и рэп, и поп, и джаз, и шансон. Многообразие мелодий… А если вам не нравится слушать, что слушают другие люди, то слушайте плейер. Кто настолько негативно относится к чему-либо, тому необходимо просто «это» получше узнать. Не вешайте ярлыки! Будьте пластичней! И вам самим понравится. А мусор и отстой есть везде, и не по ним надо судить.

06/02/2007 Mila Shu

Этот пост заставили написать посты тех, которые против. Сплошные реплики: «тюрьма да зеки! ненавижу их!» Ну понятно, да, зеки обычно мало вызывают восторга. Но писать – дескать, шансон для зеков, мол, пусть и дальше слушают его, по-моему, несколько запальчиво. Изначально шансон – это кабацкая музыка. Пришла из Франции, как можно догадаться. И она совсем не подразумевала песни про преступный мир. Идем дальше: многие барды – Тальков, Высоцкий и т. д. – пели, помимо привычных бардовских песен «что вижу, о том и пою», и про блатной мир. Я не буду разводить демагогию, основная мысль тут и так ясна. Но подведу итог. К сожалению, произошла подмена понятий. Народ, тот что против, видит в шансоне только лишь блатную музыку, видит небольшой кусочек айсберга, который случайно откололся общественным мнением.

06/11/08, Green Hill

И, кстати, в правой колонке все так пишут уверенно… хотя забывают очень важную поговорку «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»… каждого могут посадить ваши же «честные» менты… если захотят, для них это не составит проблемы… в этом я убедился, хоть и не на личном опыте, слава богу, но некоторые знакомые, если рассудить по человеческим законам, без прокуроров и адвокатов, сидят ни за что… к примеру, самооборона от пьяных, которых потом увозят в морг… Вот обо всей этой несправедливости – может, и не законов, но суда точно – поется в шансоне!

08/05/10, Dima V B

Сегодня я слушал песню в исполнении Сергея Любавина (певца-шансонье) и Татьяны Булановой (эстрадной попсовой певицы) в дуэте. Песня называлась «Цветок» и была помещена в энциклопедию шансона, которая доступна в Интернете. Я этот пример привел к тому, что в категорию «шансон» можно поместить почти всех певцов, которые не хотят портить свой репертуар, исполняя бессмысленные песни, перепевая избитые мелодии, переводя на русский язык иностранные произведения, и т. д. Они пытаются вложить смысл в песни. Об этом умно сказал бард Бондарев, который определил шансон как отсутствие повторяющихся куплетов о банальных эмоциях, фраз вроде «я люблю тебя», и т. д… Та же Вика Цыганова начинала с попсы, а сейчас ее репертуар – высококачественный шансон.

Freeman, 12/02/03

А за что его любить? В жизни и так полно мерзости, так о ней еще и поют. Едешь с работы вечером в заляпаной маршрутке, смотришь на водилу с тупой рожей, который на полный салон врубил этот шансон – и тошнить начинает. Хочется подойти, выдрать магнитолу и разломать на фиг. Те, кто говорят, что это песни о жизни, пусть уточнят, о какой жизни, о чьей жизни? Если вы находите в этих «рифмоплетах» отражение вашей жизни, тогда не фиг нам про это говорить и тем более петь, такая жизнь никому не интересна, и ничего, кроме презрения, не вызывает. Это глупый, блатной, банальный и тупой набор рифмованных фраз, из которых и складывается шансон. Песни для поклонников повседневной бытовухи.

GIA, 12/06/03

Это музыкой трудно назвать! Очень часто в этих песнях нет смысла. Вообще такая музыка нравится очень тупым и ограниченным людям, но тем не менее она очень популярна в СНГ. Вывод: в СНГ живет одно тупое быдло, которое слушает такой колхоз! Шансон в России – это как Кантри в Америке. Правда, в стиле Кантри больше приятных песен, чем в Шансоне. К тому же меня раздражают люди, которые слушают такую музыку. «Светочка, ты моя веточка! Светочка, ты моя веточка!» или «Погиб я мальчишкой, погиб навсегда! Погиб я мальчишкой, погиб навсегда!» – как вам, нравится?

…Русский шансон – это не музыка, это орудие криминальной пропаганды. Вот жил жиган, воровал и убивал, а менты-суки повязали-постреляли, а такой был пацан, как они могли! Мне прям так его жалко. Ночами не сплю, рыдаю…

Lamenta, 04/03/05

О жизни, значит, да, песни? Ну-ну… О какой жизни-то? «Сижу за решеткой в темнице сырой…»? Что такого удивительно хорошего в подобном творчестве? С музыкальной точки зрения это вообще ничто: три аккорда, дворовый вокал, пропевающий одни и те же комбинации каждый раз, стандартные аранжировки. Но главное-то: «Быть вором – талант…» Вот о чем они поют. А музыка прежде всего отражает человеческие эмоции и внутренний мир, поэтому в песне о любви и чувствах нет ничего отрицательного. А вот песни о грехе, о преступлении – это правильно?

Kurdt Cohbaine, 25/01/05

Козлы вонючие! Ну, ничего, я напишу письмо государственному секретарю президента и попрошу его посоветовать президенту издать указ, запрещающий шансон, потому что меня уже запарило беситься по этому поводу, причем конкретно. Да, кстати, всех любителей шансона посадить на хрен в карцер на 30 дней, чтобы одумались! А за повторное прослушивание шансона – в тюрьму на 30 лет, потому что не хрен слушать всякое г…!

Кайзер, 12/08/05

Русский Шансон, как правильно заметили, не в пример французскому отличается отвратительными голосами, пошлыми текстами и сомнительной моральной ценностью. Но главное в этой музыке – это контингент ее слушателей. Иногда во время посиделок мы с друзьями включаем эту станцию, чтобы вволю посмеятся. Например, лично слышал такой диалог.

«Диджей: ваши пожелания? Слушатель: я бы хотел передать привет всем, особенно моему другу Севе. Диджей: а что с ним? Слушатель: я, жена и Сева собирались поехать на шашлыки, на природу, отдохнуть и повеселиться. Но тут случилась беда – Сева сел». Я выпал в осадок. Это было произнесено столь будничным тоном, что я понял: для этих людей преступить закон и сесть – что мне в магазин сходить.

3 Sofia 3, 13/06/07

Ассоциируется с бардами, тюрьмой, «Таганкой», Гариком Сукачевым или Трофимом, гитарой, лысыми черепами и тату, впалыми глазами, щетиной, фляжкой и консервами, костром, палаткой. Жила такой жизнью, знаю, что это такое. И даже «Снегири» – песня, которая в эфир прошла и не имеет матов и изречений о нелегкой доле «настоящих» мужиков, – навевает тоску. Хочется выть на луну от этих песен или заткнуть уши, чтоб не сойти с ума от безнадеги. Кому-то они греют душу, вызывают ностальгию. Только не мне!

Queenоман, 31/12/08

Дерьмо! Русский шансон – это тупой блатняк и все! Никакой там души или жизненных ситуаций, ничего в нем нет!

Antigona, 09/01/09

Ох… от блатняка уши вянут. Тюремщина всякая… зачем об этом петь? Музыки нету… голоса обычно неприятные, прокуренные… слова – отдельная тема! Ехала тут недавно в маршрутке… пришлось слушать про то, как «разведенные мосты утром встретятся губами»… ну ЧТО ЭТО?! Да, наверняка есть и нормальные тексты среди всего этого… но в основном… бред…

Real, 10/03/11

Ненавижу шансон и блатняк всеми фибрами души! Его исполняют убогие стариканы, которые своим сиплым тошнотворным голосом пердят в микрофон. Один Шуфутинский чего стоит – огромная толстая бородатая еврейская горилла в окружении тупых блондинок. Это самый примитивный и недалекий жанр музыки: голоса у всех посредственные, вокал никакой, музыка однообразная, все песни друг на друга похожи, лирика одинаковая, сопливая, скудная музыкальная аранжировка. Одним словом – примитив! Эта одноклеточная музыка рассчитана на БЫДЛО, которое будет утверждать, что это хорошая музыка. А это на самом деле дешевый отстой! Это еще хуже попсы. А самое страшное – слушают почти все поголовно: на корпоративах, свадьбах, в общественном транспорте, в такси. Целевая аудитория шансона – не только «пацанчики», но и нелюди, у которых мозгов нет. Я за то, чтобы уничтожить шансон. Убивай шансон! Гноби шансон!

Justin Berfield, 06/05/11

По-моему «русский шансон» и блатняк – это одно и то же, хотя, может, и есть исключения, точно сказать не могу, т. к. совсем не слушаю этот «жанр» музыки! Просто для меня это музыка абсурда – не знаю, как можно гордиться тем, что ты вор и сидел в тюрьме. По-моему, это должно вызывать стыд, а не чувство гордости! Пару раз слышал в маршрутках эти песни, в основном они поют о том, как злые прокуроры их как бы ни за что сажают в тюрьму, а они такие бедненькие, по маме тоскуют… ну да, надо медаль давать за такое! И что-то я ни разу не слышал песен о том, как они романтично сережки у женщин вырывают, или изящно людей утюгами пытают… было бы занятно послушать! И, как говорил один римский сенатор, «и все же я считаю, что Карфаген должен быть уничтожен»… то же самое я скажу о блатняке!

Am745zx, 06/05/11

Название темы говорит само за себя. Русский шансон – это именно нары, водка, зеки. На то он и русский шансон. И нечего тут приводить всяких Михайловых, тот же зековский шансон. Просто в России есть два вида шансона: те которые уже «там сидят или сидели», и те, которые «пока не попали». Так вот со Стасом Михайловым такая же вещь, клипы – сплошной гламур, костюмы-пиджаки и дорогие часы. Если повезет – так и дальше будет, а нет – ну, тогда нары, водка, и селедка.

Шансон по-русски: От Вертинского до Шуфутинского

Серьезных работ филологов или лингвистов, с попыткой дать научную формулировку жанра, немного.

Одним из первых это сделал петербургский лингвист А.С. Башарин. Опираясь на знакомый нам уже тезис о том, что «блатная песня» и шансон – суть одного явления, наряженного в разные одежды, он пытается определить критерии, присущие им.

«…Между понятиями «русский шансон» и «блатная песня» ставится как бы знак равенства. При внимательном рассмотрении оказывается, однако, что мы имеем в этом случае уравнение с двумя неизвестными. И прежде чем ответить на вопрос, действительно ли «русский шансон» – это новый виток развития блатной песни, необходимо сначала разобраться, а что же такое собственно «блатная песня», попытаться четко обозначить предмет разговора, дать ему не эмоциональное, а научное определение»[3].

Башариным выделяются следующие отличительные критерии: лингвистический (наличие жаргонных слов и выражений в тексте), генетический (криминальное происхождение, толкуемое как авторство человека из уголовной среды), бытование (распространенность в маргинально-преступных слоях), тематический.

Рассматривая каждую из черт подробно, исследователь приходит к парадоксальному выводу – ни одна из них не является до конца объективной.

В текстах известных песен «Таганка» или «Постой, паровоз» нет ни одного жаргонного слова.

Большинство песен «классики жанра» были созданы на воле, а если какая-то часть и пришла из лагерей, то писали их обычно люди, сидевшие во времена сталинских репрессий по политическим статьям.

Бытование жанра в определенной среде… Тут и говорить не о чем – крылатая строчка Евтушенко об «интеллигенции, поющей блатные песни» общеизвестна.

Более-менее выдерживал критику только тематический критерий, да и тот при ближайшем рассмотрении оказывается несостоятельным.

Подробнее о возникновении самого термина «блатная песня» и эволюции явления мы поговорим ниже (см. главу «Блатная песня – саундтрек советской эпохи»), но уже ясно, что ничего общего с произведениями только на криминальную тему он не имеет.

«…Проблема состоит в недостаточном разделении трех понятий: блатная песня как явление культуры (социально-историко-поэтический феномен 20-х–80-х гг.), собственно блатная песня (тематическая группа авторских и фольклорных песен в устном репертуаре указанного периода) и песенное творчество и фольклор криминальных групп мест лишения свободы.

Блатную песню (в широком смысле, как явление культуры) можно определить как совокупность всех песен, герой которых – человек, сопричастный жизни вне закона, преступник или заключенный, а также песен, по тем или иным признакам (историческим, поэтическим, музыкальным или субъективным) ассоциирующихся с подобными. Блатная песня – явление советской эпохи, она имеет неформальный статус, не публикуется, не исполняется с эстрады, исполнение блатных песен часто носит вне– и антиофициальный характер. В этом значении блатная песня стоит в одном ряду с такими явлениями, как романс, песни войн и революций, авторская песня и т. п.

…И разноплановость содержания песенников с заглавием «блатные песни» – не ошибка, а прекрасное подтверждение как наличия такого понимания, так и его неопределенности…»

В заключительном разделе своей статьи Александр Сергеевич пытается ответить на вопрос: «А что же такое «русский шансон»?

«Прежде всего – это направление эстрадной песни, ставшее уже заметным общественным явлением. Происхождение его – не более чем происхождение броского названия, слогана для «раскрутки» этого эстрадного направления (сами-то по себе песни существовали и ранее!)…»

К такому, казалось бы, вполне логичному выводу приходит ученый.

Но заканчивает свое исследование Башарин, на мой взгляд, прямо противоположным тезисом: «Эстрадный жанр не может быть отнесен к фольклору, и поэтому песни, созданные за последние десять лет в стиле «русский шансон», не должны на равных сопоставляться – и тем более идентифицироваться – с песнями, имеющими фольклорное бытование, и уж ни в коем случае – с песнями преступного мира! Генетическая связь тут, безусловно, есть, но и различия огромны: другая эпоха, другой тип и условия бытования, другая музыкальная и поэтическая стилистика, другая аудитория…

И как бы ни старались исследователи и популяризаторы «русского шансона» возводить его корни чуть ли не к былинам (как это делают, например, М. Шелег или Р. Никитин), связь между «шансоном» и блатной песней 20-х годов такая же, как между традиционной лирической песней в крестьянской среде XIX века и исполнением народной (пусть даже той же самой!) или псевдонародной песни современной группой, работающей в жанре «поп-фольк»: похоже, да не то.

Более того, сама по себе небывалая популярность русского шансона» знаменует, в определенном смысле, смерть блатной песни как жанра в устном бытовании: пассивный тип восприятия (слушание) начинает превалировать над процессами воспроизведения-передачи. Действительно, реальное устное бытование новых «шансонных» песен фиксируется пока на уровне устного бытования прочих эстрадных жанров. Характерные для фольклора случаи линейной, «по цепочке», передачи – единичны».

Конечно, разница между «блатной» песней советской эпохи и современным «шансоном по-русски» налицо. Главным отличительным фактором, определяющим ее, является не просто отсутствие запретов, но формирование именно жанра со своими легальными звездами, хит-парадами, теле– и радиоканалами, печатными изданиями. Но откуда бы и как ни звучала песня – тихонечко дома со дома старого бобинника или на радиоволнах в дорогом авто, глубинная суть ее не меняется – она остается вольной песней, с «лестницей чувств» (как определял эмоциональный переход, свойственный именно русской песне, А.С. Пушкин), как правило, с сюжетом, и всегда спетая более чувством, нежели голосом.

Второй вопрос, что возможность пропагандировать как жанр в целом (появление целевых СМИ), так и отдельным артистам становиться частью официальной эстрады привела к ряду структурных изменений.

«Русский шансон» – порой целенаправленно (для расширения собственной аудитории), а порой и не специально – вобрал в себя смежные направления, которые не нашли для себя иных «рупоров» в современной действительности. Это и бардовская песня (зазвучавшая в аранжировке), и советская эстрада 30–70-х гг., и ресторанные шлягеры, и русский романс (также часто звучащий сегодня не под классический рояльный аккомпанемент, но оркестрованный под запросы более широкой аудитории), и актерская, и солдатская, и казачьи песни.

Несмотря на это, отрицать тот факт, что истоки жанра даже в современном прочтении лежат в былинах и «преданьях старины глубокой», нельзя.

С этим согласен авторитетнейший российский филолог Сергей Юрьевич Неклюдов:

«Жанровый предшественник современной городской песни – городской («мещанский») романс, в основе которого лежит фольклоризуемая литературная песня X–XI вв., истоки которой – светские псальмы XVI–XVII вв. – светские канты и российская песня XVIII в. – русская песня (она же деревенская или сельская; конец XVIII – начало XIX в.). Примерно с 60-х годов XIX в. романсная традиция раздваивается. Одна ее часть («камерный романс») становится уделом профессиональных музыкантов, другая (мещанский, или городской романс) уходит в низовую культуру, взаимодействуя с «бульварной поэзией» (вроде стихотворных надписей на лубочных картинках) и с «выходами на весьма популярную, но малоуважаемую демократическую эстраду». Именно на базе мещанского романса складывается городская фольклорная песня XX в. Впрочем, опирается она и на другие источники – как литературные, так и эстрадные – которые, помимо всего прочего, также обеспечивают ее экзотической топикой.

…Кроме того, в числе эстрадных источников городской песни – шансонетки, песенки фривольного содержания в сопровождении канкана («каскадный» репертуар утверждается на эстраде начиная с 1860-х годов в связи с модой на французскую оперетту и держится не менее полувека. Подобное происхождение весьма ощутимо, например, в таких песенках как, «Однажды морем я плыла…», «Пришла на склад игрушек…» С эстрадными истоками связана и куплетная форма некоторых текстов, не имеющих устойчивого сквозного сюжета, причем набор и последовательность куплетов могут варьироваться в весьма широких пределах. Двустороннее взаимодействие уличной песни с «низовой» (ресторанной, садово-парковой) эстрадой прерывается в первые годы советской власти, что, несомненно, способствует дальнейшей фольклоризации жанра».

Известный итальянский славист Стефанио Гордзонио придерживается аналогичной точки зрения: «…Эпоха традиционного фольклора «безвозвратно миновала» и теперь исследователи имеют дело с материалами и явлениями другого порядка, относящимися к так называемому «современному городскому фольклору» (или «постфольклору»). Данное обстоятельство прямо касается и сегодняшнего «русского шансона», относительно которого до сих пор на терминологическом уровне существует большая путаница и явная несогласованность.

С одной стороны, шансон – явный продукт массового искусства на почве современной индустрии эстрадной музыки, с другой – он сохраняет многие черты фольклорного и околофольклорного творчества… Очевидно, сегодняшний шансон как со словесной, так и с музыкальной точки зрения уже не просто традиционная блатная песня. Тем не менее отправным пунктом исследования должны быть именно его исторические источники. На мой взгляд, это в первую очередь жанры городского романса и тюремной песни, причем для этих традиционных жанров русской низовой культуры до сих пор сосуществуют многочисленные терминологические определения и даже разные типологические описания»[4].

Отказывая новому шансону в преемственности фольклорной традиции, А.С. Башарин упоминает «единичные случаи», «характерные для фольклора линейной, «по цепочке», передачи» (текстов от одного человека другому).

Но так ли это?

В приложении к книге Е.С. Ефимовой «Современная тюрьма. Быт, традиции и фольклор» приводится множество характерных примеров, опровергающих вывод Башарина.

Особо следует отметить рукописные альбомы заключенных различных колоний Центральной России. В данных сборниках содержатся афоризмы, анекдоты, поэтические произведения и записи песен.

Наряду с известными шлягерами интересны некоторые стихи безымянных авторов.

В частности, в тетрадке узника Тверского ИТК один из образчиков начинается так:

«Я не любитель рассказывать былины, но ради вас я расскажу один рассказ…»

В альбоме колониста Можайской ВТК записаны многочисленные тексты песен, которые являются как частью тюремного и уличного фольклора 20-х–60-х гг. ХХ века, так и тексты современных шлягеров шансона по-русски.

Первый «список» содержит песни из репертуара М. Круга, Петлюры, С. Любавина, В. Высоцкого и других исполнителей.

Характерной чертой развития фольклорной традиции является тот момент, что в основном слова известных вещей незначительно, но отличаются от оригиналов.

Наряду с хитами на криминальную тему встречаются самодеятельные песни типа «Дым костра создает уют», которая является дворовым вариантом авторской песни Н. Карпова и В. Благонадежина «Едкий дым создает уют» (1958), детские песенки («Дельфин»), афганские песни («Стоит сосна, река жемчужная течет»), сатирические и матерные песни.

Второй альбом гораздо богаче первого и содержит многие традиционные блатные песни («Таганка», «Мурка», «Седой»), дворовые («Не шелестите, каштаны», «Вязаный жакет»), советскую переделку песни Ю. Энтина «Ничего на свете лучше нету, чем уехать из страны Советов…»

Кроме того, в данном образце имеется много композиций современного шансона нового времени: жанровый хит Вячеслава Бобкова «Конвой», одесская песня из репертуара М. Шуфутинского «Налетчик Беня», «Малолетка» из альбома Валерия Шунта, «Осенний дождь» М. Круга.

Источники их появления очевидны – кассеты и песенники русского шансона, наводнившие прилавки в середине 90-х годов.

«Из всего сказанного становится очевидным, как новая линия «русского шансона» решительно привилась к традиции русской блатной песни и, в частности, к традиции лагерной лирики и, таким образом, вошла в современную традицию лагерной фольклорной лирики. «Гибридный» жанр шансона, яркое явление сегодняшней массовой культуры, формируется и развивается на примерах песенного фольклора (как в форме, так и в тематике) как их стилизация. Дальше, комбинируя фольклорную традицию с элементами авторского творчества, шансон, благодаря своей природе продукта массового сочинительства, возвращается в русло фольклорного употребления», – резюмирует славист.

Таким образом, можно утверждать, что корни современного русского шансона лежат в фольклорной традиции. В дальнейшем мы рассмотрим эту связь подробнее. Но прежде чем начинать наше неторопливое путешествие по бескрайней империи шансона, позвольте подвести итоги и озвучить еще несколько определений жанра.

Много лет проблемой классификации явления занимался исследователь-самоучка из Москвы Виктор Максимович Солдатов (1941–2008). К сожалению, этот светлый и по-настоящему увлеченный предметом человек не успел закончить свой труд. При жизни им была опубликована в Интернете единственная статья, написанная в соавторстве с петербургским ученым А.А. Ивановым, «Жанры, стили и шансон». С присущей ему дотошностью и основательностью Виктор Максимович (или просто – Максимыч, как звали его друзья) сумел дать одно из лучших на сегодняшний день определение русского шансона, претендующее на наукообразность.

«…При наличии в шансоне большого разнообразия творческих направлений, стилевых переплетений, тематических жанров и музыкального сопровождения выделить общие основные признаки сложно… Тем не менее попытаемся. Во-первых, это сюжетность песен, их тесная связь с конкретными жизненными ситуациями, позициями и переживаниями людей (если коротко – это песни «за жизнь»); мелодичность на основе многонациональной российской народной мелодики; использование в стихах стилистики городской разговорной речи с ее характерными оборотами и отчасти жаргонизмами; подчиненность музыкального сопровождения содержанию и структуре песенных текстов; неакадемизированные и даже непевческие голоса «людей из народа», поющих не столько для демонстрации вокала или возбуждения двигательной активности слушателей, сколько для передачи душой и сердцем содержания и чувственного наполнения песенных историй.

Добавлю – музыка к песням русского шансона может быть любой: народной, эстрадной, классической, с джазовой основой или рок-интонациями, инструментальной или хоровой, монодической или полифонической, выдержанной в одном стиле или комбинированной, но всегда сопровождающей, не заглушающей пение и эмоционально контрапунктирующей с тем, о чем в каждый момент поет исполнитель. В новом русском шансоне характерно использование электроинструментов и электронных звуков, «поднятие» ритма за счет основного и вспомогательного бита, инструментального свинга или многократного повторения коротких музыкальных фраз. Побочные партии не повторяют основную мелодию, а поддерживают эмоциональную структуру песни, выходя на роль основной партии в прелюдиях, межстрофических проигрышах и постлюдиях. Часто используется прием музыкального коллажирования с использованием напевов из известных произведений. Для подкрепления «подлинности» происходящего при создании фонограмм добавляются реалистичные звуковые «фишки», например, стук колес поезда, рычание автомобиля, звуки шагов или выстрелов, лай собак или пение птиц и т. п., а также вводятся фоновые разговоры и побочные реплики»[5].

Резюмируя мысли В.М. Солдатова, выскажу свои соображения.

Немного найдется столь гибких жанров, допускающих самые разнообразные вариации в пределах единой стилистики.

Песня в жанре «русского шансона» характеризуется рядом особых признаков, причем, для того чтобы причислить ту или иную композицию к интересующему нас направлению, не обязательно, чтобы все отмеченные черты проявлялись одновременно. Порой достаточно двух-трех из них, а иногда – единственной. Как метко заметил шансонье и продюсер Юрий Алмазов на вопрос журналиста:

– Как понять, что звучит именно «русский шансон»?

– Ну, вы же сами слышите…

И возразить, оказалось, нечего…

Итак, базовым, по моему мнению, следует считать нахождение героя в необычных обстоятельствах. Как следствие, крайнюю степень выражения им своих чувств: неважно, положительные или отрицательные эмоции переживает персонаж, он (она) всегда находится на эмоциональном пике: «то разгулье удалое, то смертельная тоска».

Второй основополагающей составляющей можно назвать почти всегда имеющее место наличие четко прослеживаемой повествовательной фабулы.

Третьим признаком является использование в тексте простонародной речи и сленговых выражений.

Четвертым – образ, включающий как внешние данные, так и исполнительскую манеру. Как правило, это человек «из народа», не обладающий профессиональным вокалом, но поющий «душой» и активно использующий иные выразительные средства для воздействия на слушателя (проникновенность, надрыв, смех и т. д.).

Русский шансон – синкретический жанр, вобравший в себя целый ряд направлений: городской фольклор, уличную песню, солдатскую песню, романс, эмигрантскую песню, шуточные и сатирические композиции, каторжанский фольклор, криминальную песню, дворовую лирику, шоферскую песню, кабацко-ресторанный репертуар, казачью песню (которую иногда считают частью солдатской), бардовскую песню и т. д.

Главной же мыслью, подводящей итог первой части моего рассказа, станет вывод о том, что рамки современного понимания жанра русского шансона – даже с учетом всего многообразия, о котором говорилось выше – несомненно шире «блатной» песни.

Как справедливо заметил знаменитый поэт Михаил Исаевич Танич (1923–2008): «Шансон – это песни не про тюрьму. Это песни про жизнь – нашу и вашу».

Выйдя из андегранда в новом обличье, некогда запрещенный вид песенного искусства прирос сегодня целым рядом новых «попутчиков»: солдатской, студенческой, бардовской, казачьей, шоферской и многими-многими другими песнями.

Когда-то Виктор Максимович Солдатов сказал, что представляет себе «русский шансон» как огромное дерево с мощным стволом, десятками веток и сотнями маленьких веточек-сучков, покрытых листьями песен. Хорошая метафора. Воспользуемся ею в предстоящей нам беседе и начнем, конечно, с корней.

Какая песня без Бояна?

Первым автором-исполнителем собственных песен, чье имя зафиксировано в русском фольклоре, был герой «Слова о полку Игореве», «соловей времен давно минувших», «песнотворец» Боян[7].

Считается, что он был придворным артистом, «под чьими вещими перстами струны сами рокотали славу князьям».

Характер его творчества напоминал скандинавских скальдов, слагавших «песни-хвалы» или «песни-хулы» в честь своих благодетелей или их врагов.

Боян пел собственные сочинения, аккомпанируя себе на гуслях.

Не все историки верят в реальное существование этой фигуры. Карамзин, вписав его в «Пантеон российских авторов» (1801), оговорился: «Мы не знаем, когда жил Боян и что было содержанием его сладких гимнов».

Но есть и другое мнение относительно личности первого барда. В одном из древнейших списков сказания о «Задонщине» (нач. XV в.) Боян называется просто «киевским гудцом», т. е. тем же именем, каким в «Стоглаве» (1551) называются скоморохи-потешники, увеселявшие народ.

Таким певцом в былине «Добрыня в отъезде и неудавшаяся женитьба Алеши» на княжеском пиру появляется переодетый в скоморошье платье сам Добрыня:

«Народное предание не делает строгого различия между певцом-гусельником, поющим серьезные, героические или исторические песни или былины, и певцом-потешником, забавляющим толпу площадными песнями, шутками и выходками, – указывает в монументальном труде «Русские скоморохи» А. Белкин. – И тот и другой носят на народном языке одно название: «скоморох», «гудец» («игрец»), «веселый молодец».

…Рядом с профессиональными гусельниками упоминаются в былинах и певцы-любители из среды знатных особ княжеских и боярских родов, частью группировавшиеся около великокняжеского престола – витязи-дружинники, частью стоявшие самостоятельно, сами образуя центры кружков, называемых в былинах дружинами. Такими певцами были упоминаемые в былинах: Добрыня Никитич, Ставр Годинович, Соловей Будимирович, наконец, Садко, сделавшийся из простого гусельника богатым гостем».

Вспомните, как звучат первые строки былины об этом легендарном герое русского эпоса:

«Различие исходных точек игрецов-любителей: дружинников и вообще лиц, стоявших на более высоком умственном уровне, с одной стороны, – и игрецов профессиональных, снискавших себе пропитание своим искусством или, вернее, ремеслом, с другой, должно было, до известной степени, отзываться и на характере их игры, – продолжает Белкин. – В то время как игроки непрофессиональные, а также и профессиональные, проявлявшие свое искусство при княжеских дворах, могли свободно следовать высшим идеалам, игроки профессиональные непридворные, углублявшиеся в толпу народную, от которой получали средства к жизни, невольно должны были подлаживаться под более грубые, чем в княжеском кругу, вкусы и требования массы, делались в полном смысле слова «потешниками», увеселителями толпы, причем, естественно, игра их должна была принимать более вульгарный, площадной характер, утрачивая величие стиля игры придворной».

«Выразители эпохи, лицедеи-скоморохи»

«Игрецы – веселы молодцы» упоминаются в документах начиная с ХI века.

Они фигурируют в первых отечественных летописях как неизменные участники княжеской потехи.

«При дворе знатных людей на вечеринках забавляли присутствовавших плясками и кривляниями шуты (блазни), певшие притом, по большей части, весьма бесстыдные песни, – ссылается А. Белкин на уникальный труд И. Забелина «Домашний быт русских цариц». – Здесь образы шутов и скоморохов сливаются. На лубочных картинках встречаем изображения пиров, где, кроме пирующих, представлены еще то шут, то певец с гитарой или без гитары, то балалаечник, т. е. представители разных отраслей скоморошеского искусства. Скоморохи, в качестве приезжих издалека людей, в песнях своих описывали не только заморские страны, но рассказывали и о собственных своих разъездах и похождениях, что также намекает на кочевую, скитальческую их жизнь.

Русская пословица так охарактеризовала бездомного скомороха: «Скоморох хоть голос на дудке и настроит, а житья своего не установит».

Создатель толкового словаря Владимир Даль дает следующее определение скомороха: «…музыкант, дудочник, волынщик, гусляр, промышляющий пляской с песнями, шутками и фокусами, актер, комедиант, потешник, медвежатник, ломака, шут».

Издревле скоморох – популярный персонаж русского фольклора, главный герой множества народных поговорок: «Всякий спляшет, да не как скоморох», «У всякого скомороха есть свои погудки», «Скоморохова жена всегда весела», «Скоморох голос на гудки настроит, а житья своего не устроит», «Не учи плясать, я сам скоморох», «И скоморох в ину пору плачет» и др.

Происхождение слова окончательно не прояснено наукой до сих пор. Выдающийся ученый-филолог XIX века А.Н. Веселовский объяснял его старославянским глаголом «скомати», что означало производить шум, позже он предположил в этом названии перестановку от арабского слова «масхара», означающего замаскированный шут.

Его коллеги Кирпичников и Голубинский считали, что слово «скоморох» происходит от византийского «скоммарх», в переводе – «мастер смехотворства». Эту точку зрения отстаивали ученые, которые считали, что скоморохи на Руси первоначально пришли из Византии.

В 1889 году вышла книга А.С. Фаминицына «Скоморохи на Руси». Определение, данное им скоморохам как профессиональным представителям светской музыки в России с древнейших времен, которые часто бывали одновременно певцами, музыкантами, мимами, танцорами, клоунами, импровизаторами и прочее, вошло в «Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона» (1909).

По мнению Фаминицына, «вся первая многовековая эпоха истории русской светской музыки до середины XVII века может быть названа эпохой скоморохов».

Ватага скоморохов проходит по улицам старой Москвы.

Фрагмент картины А. Васнецова «Медведчики».

Основной публикой «веселых молодцов» были представители простонародья.

Понятно, что репертуар их выстраивался в соответствии с нехитрыми запросами «толпы». Нетрудно представить себе «творческий багаж» скомороха.

Во-первых, это бытовые песни-зарисовки (причем анализ текстов говорит, что они были разными – как смешными, так и серьезными), во-вторых, «глумы» и «сатиры», направленные на духовенство и иных представителей власти, и, конечно, откровенно скабрезные вещи, пользовавшиеся наибольшим спросом на праздниках и гуляньях.

Немецкий путешественник Адам Олеарий, побывавший в России в 1630-х годах, в своем знаменитом «Описании путешествия в Московию» рассказывает о скоморошьих забавах: «Срамные дела уличные скрипачи воспевают всенародно на улицах, другие же комедианты показывают их в своих кукольных представлениях за деньги простонародной молодежи и даже детям, а вожаки медведей имеют при себе таких комедиантов, которые, между прочим, тотчас же могут представить какую-нибудь шутку или шалость, как… голландцы с помощью кукол».

«Скоморошина о чернеце»

А. Васнецов «Гусляры» (1899).

Скоморохи являлись, по выражению Велемира Хлебникова, «профессиональными смехачами». Их поведение во многом перекликается с карнавальной традицией средневековой Европы. Отцы русской церкви рассматривали их практически в качестве язычников и преследовали с момента появления. Это хорошо видно из пословиц: «Скоморошья потеха сатане в утеху», «Бог дал попа, черт скомороха», «Скоморох попу не товарищ».

«Церковные правители приравняли всякого рода лицедейство и музыку, особенно инструментальную, к таким тяжким преступлениям, как грабеж, разбой и насилие. Вот как это выглядит в поучениях, составленных в XIV веке – «Золотой цепи»: «Вот какие дела злые и скверные, которых святой Христос велит избегать… пьянство, объедение, грабеж, насилие, непослушание, нарушение божественных писаний (и) божьих заповедей, разбой, чародейство, волхование, ношение масок, кощунства, бесовские песни, пляски, бубны, сопели, гусли, пищали, непристойные игры, русалии», – пишет М.Г. Рыцарева[9].

Гонения усилились в XVI–XVII вв. Светская власть, всячески подогреваемая духовенством, издает указы, ограничивающие или вовсе запрещающие выступления скоморохов. Именно с этого момента прослеживается новая тенденция в существовании «игрецов» и «гудошников».

Шуты объединяются в артели по несколько десятков, иногда сотен, человек и отправляются бродить по городам и весям в поисках хлеба насущного.

«Стоглав» упоминает о таких толпах скоморохов: «Да по дальним странам ходят скомрахи, совокупясь (объединяясь) ватагами многими до шестидесяти и до семидесяти и до ста человек, и по деревням у крестьян сильно (т. е. насильно) ядят и пиют и с клетей животы грабят, а по дорогам разбивают (разбойничают)».

Бродяжническая жизнь, непрерывное пение и плясание на пирах и праздниках, естественно, вели к разгулу и пьянству и, как следствие, выводили на преступную дорожку.

В дошедшем до нас образце фольклора сложившаяся ситуация прослеживается очень четко.

«Воры-скоморохи»

Скоморохи. Старинная гравюра.

До поры царские грамоты и указы, в общем-то, имели мало успеха.

Но со вступлением на престол Алексея Михайловича, который (…) с омерзением относился ко всякого рода отечественному скоморошеству, даже на собственной своей свадьбе отменил трубную музыку, заместив ее пением духовных стихов, который, удалив от своего двора бахарей, домрачеев и гусельников, на место их поселил во дворце так называемых «верховых нищих», занимавших его пением духовных стихов», искоренение «скоморошьих игр» приняло серьезный и последовательный характер.

Скоморохи. Фреска с южной стены Софийского собора в Киеве.

Официально скоморошество было запрещено грамотой Алексея Михайловича в 1648 году.

«А был у царя ухарец – большой скоморох, – плохи были дела, стали гнать скоморохов, – и сидел скоморох с голытьбой в кабаке. Сидел скоморох в кабаке, крест пропивал» (А.М. Ремизов, «Глумы»).

«Множество скоморохов было выселено из центральных областей на Север и в Сибирь, а их инструменты сожжены, – свидетельствует М.Г. Рыцарева. – Очевидно, впрочем, что такое давнее, традиционное и популярное искусство, как скоморошество, не могло быть стерто с лица земли даже таким инквизиторским действием. Его следы и традиции вошли в фольклор, в стиль придворного шутовства, в народный театр, в искусство плясунов и акробатов, дрессировщиков животных и кукольников».

К 1680 году слово «скоморох» перестает упоминаться в письменных источниках. «Последнее свое пристанище «игрецы» нашли на восточных окраинах Руси – в Прикамье и в Приуралье – в землях промышленников Строгановых. «Там даже возникли деревни со скоморошьими названиями. По договору с русскими царями, который продлевался каждые 20 лет, Строгановы сами судили своих людей. Царская юрисдикция на эти земли не распространялась. Из того немногого, что уцелело из песенного наследия скоморохов, значительная часть была сбережена именно здесь. Демидовские заводы возникли на Урале в XVIII веке, несколько десятков лет спустя после исчезновения скоморохов – а песня еще жила. Как эту песню пели сами скоморохи, неизвестно – нот они не знали, никаких нотных записей после себя не оставили, а до того момента, когда появились профессиональные собиратели фольклора, дожить им не удалось», – резюмирует Белкин.

Древнейший представитель народной поэзии, скоморох-певец, гусельник постепенно уступает место представителям зарождающегося с конца XVI века русского литературного стиха.

«Около середины XVII века «веселые молодцы» постепенно сходят со сцены…

Они перерождаются в музыкантов и сценических деятелей на новейший западный лад», – пишет Александр Фаминицын. – В течение XVI и в особенности XVII века все более и более обнаруживается иноземное влияние на характер и состав царских музыкальных потех. Появляются при царском дворе органы, клавикорды, скрипки, цимбалы, заводятся хоры трубной музыки; наконец, при Алексее Михайловиче открываются театральные представления с оркестровой музыкой».

Книга А.С. Фаминицына заканчивается словами: «Как бы ни было грубо и элементарно искусство скоморохов, но не должно упускать из виду, что оно представляло единственную соответствовавшую вкусам народа в течение многих веков форму развлечений и утехи, заменявшую ему вполне новейшую литературу, новейшие сценические зрелища. Скоморохи… были древнейшими в России представителями народного эпоса, народной сцены; они же вместе с тем были и единственными представителями светской музыки в России…»

«Послушайте, люди добрые, я ли вам да старину скажу, старину скажу да стародавнюю…»

Еще в XIX столетии А. H. Веселовский писал о возможности yчастия скомоpохов в создании былин.

Древнейшей записью русских эпических песен является сделанная в 1619–1620 гг. для жившего в России англичанина Ричарда Джеймса.

В рукописях XVII века до наших дней дошло пять былин. Самым древним рукописным текстом является «Сказание о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей и учинили себе честь». В конце текста это «Сказание» названо «Богатырским словом».

Впервые термин «былина» был введен Иваном Сахаровым в сборнике «Песни русского народа» в 1839 году. Народное же название этих произведений – «старина», «старинушка», «старинка». Именно это слово использовали сказители. В древности старины исполнялись под аккомпанемент гуслей, но со временем эта традиция отошла в прошлое, и во времена, когда к ним обратились собиратели, былины напевались без музыкального сопровождения.

Собиратель фольклора П.Н. Рыбников вспоминал: «Я улегся на мешке около тощего костра (…) и, пригревшись у огонька, незаметно заснул; меня разбудили странные звуки: до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления».

Наряду с «гудошниками» в литературных источниках времен царя Михаила Федоровича упоминаются домрачеи, т. е. певцы, сопровождавшие свои песни звуками домр.

И.Е. Забелин в бытописании русских цариц высказывает предположение, что бахарь, домрачей и гусельник были «поэты, если и не творцы, зато хранители народного поэтического творчества… Народная мысль не только свято хранила поэтическую память о минувшем, но с живостью воспринимала и поэтические образы современных событий. В этом отношении для нас неоценимы песни, записанные у одного англичанина в 1619 году. Они воспевают событие, только что совершившееся в том году, – приезд в Москву из плена государева отца, Филарета Никитича; они поют смерть недавнего народного героя Скопина-Шуйского (1610 г.), они поют участь царевны Ксении Годуновой. Мы можем основательно полагать, что это только незначительные крохи того, чем обладало наше старинное песнотворство».

Дословный перевод слова «фольклор» – «народная мудрость».

В народном творчестве (фольклоре) вообще, а в песенном – особенно, отражается сама жизнь: общественный и бытовой уклад, культы и верования, воззрения, идеалы и стремления людей; воплощается поэтическая фантазия, богатейший мир мыслей, чувств, переживаний, протест против эксплуатации и гнета, мечты о справедливости и счастье.

Былинным персонажам свойственны, с одной стороны, природная сила, юмор, чувство справедливости, благородство. А с другой, независимый (мягко говоря) нрав, страсть к «пьянству и буянству», несдержанность в поступках.

Что ж? Каков народ, таков и герой. Еще Пушкин говорил о нас (сохраняю лишь смысл цитаты): всем хорош русский народ, да меры ни в чем не знает.

Вспомним одну из самых известных былин отечественного эпоса «Бой Василия Буслаева с новгородцами»

Историк С.М. Соловьев увидел в Буслаевиче ушкуйника. Отряды ушкуйников были, по сути, полуразбойниками, совершавшими походы на север и восток с целью покорения народов, вынуждавшихся платить Новгороду дань ценной пушниной. При этом они не всегда действовали в интересах города, а могли стремиться лишь к личной выгоде. Так, иногда ушкуйники грабили и русские города – в 1370–1371 гг. эта участь постигла Ярославль и Кострому.

Каким бы ни был исторический прототип героя, большинство исследователей сходятся на том, что в образе Василия ярко отражена новгородская вольница.

Шансонье и исследователь жанра Михаил Шелег замечает: «Из седой старины дошли до нас былины, повествующие о подвигах русских богатырей Ильи Муромца, Василия Буслаева и их товарищей. Народ слагал песни о ратных подвигах, совершенных богатырями во славу Отечества. Древний певец восхищался их силой и ловкостью, статью и удалью. Образ былинного богатыря собирателен, но в нем раскрывается конкретная историческая действительность.

…Вот что рассказывает нам об Илье Муромце выдающийся русский историк С.М. Соловьев: «Песни превосходно изображают нам эту расходившуюся силу, которая не сдерживается ничем… Илья Муромец, рассердившись, что его не позвали на пир, стреляет по Божьим церквам, по чудным крестам и отдает золоченые маковки кабацкой голи «на пропив», хочет застрелить князя Владимира с княгиней».

И далее: «…земский человек работает, богатырь-казак ГУЛЯЕТ по широкому полю, ПОЛЯКУЕТ; но с понятием о гулянье было необходимо связано понятие о зеленом вине, о царевом кабаке, и степной богатырь-казак был очень хорошо известен древнему русскому человеку как записной гуляка, охотник до зеленого вина. Илья Муромец, самый почтенный из богатырей, пьет в кабаке вместе с голями кабацкими…»

«Как видим, – продолжает М. Шелег, – пьяные «подвиги» наравне с ратными тоже были отражены в былинах. Зачем нужно было древнему песнетворцу принижать образ легендарного богатыря, ведь описания одних только героических поступков было бы достаточно. А для большего веселья! Для куража! Послушает князь такую «блатную песенку» о том, как Илюха по пьяни чудил, и посмеется, позабавится».

В данном исследовании истоки фольклора вторичны, меня больше интересует содержание «старинушек» и «скоморошин», столь четко и недвусмысленно корреспондирующееся с тем жанром, который называется «русским шансоном».

Но на одном, до крайности любопытном, моменте стоит остановиться.

В науке существует несколько подходов к изучению русского эпоса, основные из них – мифологический, исторический и компартивистский (так называемое сравнительно-историческое языкознание).

Представители мифологической школы полагали, что былины первоначально возникали как мифы о божествах, и, таким образом, возводили их к глубочайшей древности.

Представители исторической школы считали, что эпос отражает и регистрирует события той эпохи, в которую он создан.

Согласно же взгляду компартивистов, эпические сюжеты «кочуют» от одного народа к другому. Будучи созданными в определенном месте и в определенную эпоху, они путем заимствования переносятся в другие земли, где могут приобрести некоторые местные черты. Однако основная канва сюжета все же остается и может быть узнана. Русские былины представители этой научной школы возводили к эпосу восточных народов, либо к заимствованиям из Западной Европы.

Так, А.Н. Веселовский ищет соответствия сюжету о Садко в… старофранцузском романе о Тристане де Леонуа. Герой этого романа – убийца, носящий древнееврейское имя Садок, был сброшен с корабля в море, так как корабль из-за его грехов остановился и не мог плыть дальше. Действительно, в былине корабль Садко чудесным образом останавливается среди моря и не двигается с места даже после того, как в воду сбрасывают дань для морского царя – бочки с драгоценностями. И только когда сам герой сходит на плот, корабль благополучно уплывает.

Имя «Илья Русский» встречается в западноевропейских сказаниях: «Сказание об Ортните» (XII в.) и «Сказание о Тидреке» (XIII в.). Причем в первом из них он является дядей главного героя по материнской линии.

Интересно, что аналог наших былин существует и во Франции, там их называют… «chanson de geste», т. е. «песнь о деяниях». И они практически идентичны русским «старинам». Не верите – почитайте «Песнь о Роланде».

Первый русский песенник

«У нас тоже были свои «лицедеи» – скоморохи, свои мейстерзингеры – «калики перехожие», они разносили по всей стране «лицедейство» и песни о событиях «великой смуты», об «Ивашке Болотникове», о боях, победах и о гибели Степана Разина», – написал М. Горький в статье «О пьесах» весной 1937 года. «Буревестник революции» наряду со многими другими нашими классиками разных эпох часто обращал свой взгляд на фольклор как неиссякаемый источник знаний, сюжетов и характеров. За столетие до него на эту же тему высказался Н. Гоголь: «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции; в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне: история народа разоблачится перед ним в ясном величии».

На смену скоморохам, придворным гусельникам и домрачеям появляются при русском дворе малорусские бандуристы, воспевающие новейшие события из народной жизни. Сказители «старин» постепенно уходят в прошлое. Их культура, как и искусство скоморохов, были бесписьменными. Все былины, «скоморошины» и другие образцы «народной мудрости» дошли до нас в записях, осуществленных с напева жителей Русского Севера, Урала и Сибири в XVIII – ХIХ веках.

Первый русский песенник увидел свет в 1759 году. Автором издания был государственный деятель и композитор Григорий Николаевич Теплов (1717–1759). Сей почтенный муж владел многими музыкальными инструментами (от скрипки до клавесина); сочинял музыку к стихам известных поэтов и выступал с авторскими произведениями в концертах для придворной знати. В сборник, получивший название «Между делом и бездельем», вошли 17 авторских композиций Теплова на стихи Сумарокова, Елагина и других корифеев елизаветинских времен. В историю отечественной музыки Теплов вошел в качестве едва ли не «отца русской песни».

С точки зрения манеры, его сочинения представляли собой нечто среднее между грядущим романсом и классическим «кантом» (родом многоголосной песни), а по тематике являли собой вычурные иллюстрации любовных страстей. Неудивительно, что основным потребителем их стало дворянство. От нашего предмета исследования творчество Григория Николаевича далеко, однако факт остается фактом – первый песенник напечатал именно он.

Десять лет спустя модный писатель Михаил Дмитриевич Чулков (1743–1793) осуществил принципиально новый проект. Ему удалось собрать как фольклорные песни, так и песни известных и безымянных авторов, бытовавших в то время. Песенник вышел в 4 частях и впоследствии неоднократно переиздавался. Всего его создателю удалось опубликовать более 800 (!) различных по жанру и происхождению произведений. Чулков стал первым, кто представил широкой публике образцы русского эпоса – в «Песенник» вошли четыре былины. Без сомнений, ему было известно их гораздо больше, но задачей просветителя было показать всю палитру популярных в его время хитов. Чулков, как и переиздавший десять лет спустя его сборник Новиков, не проводили никакой грани между крестьянским фольклором и песенной лирикой и пасторалями своих современников. Этот новый сплав в области текста и в области музыки и воспринимался с конца XVIII века как «русская народная песня».

Большой раздел сборника составляют песни рекрутские, солдатские, матросские, являющиеся не маршево-строевыми, но отражающие быт служивых: «Казак догоняет коня», «Продажа пленницы», «Бегство невольников из плена», «Завещание раненого».

Последняя, нет сомнений, является основой для знаменитого «Черного ворона».

Сравните наверняка известный вам текст с таким:

Вообще, как отмечалось выше, тематика песенника необычайно разнообразна: любовь, верность, обида молодца на девицу, не отвечающую взаимностью, тоска девушки по возлюбленному, разлученному с ней, выдача насильственно замуж за нелюбимого, измена мужа, жены, смерть на чужбине, горькая доля, сиротство…

Отдельного внимания заслуживают социально-бытовые песни, отразившие тяжелое положение народа. Впервые в нашей литературе Чулковым публикуются песни о рабочих. Известно, что с Петровской эпохи в России начинается процесс развития промышленного производства: строятся заводы и фабрики, на которых работали в основном крепостные и ссыльные. Труд был поистине каторжным. Особенно невыносимы были условия работы на горнозаводских уральских заводах. Песня, рассказывающая о тяжелых условиях рабочего, смыкается, по сути, с каторжанской «нотой». Эта тенденция – слияния песен обездоленных с «песнями каторги, беглых и бродяг» – еще будет прослежена мною в дальнейшем. А пока несколько строк «плача» «из глубины уральских руд»:

«Но если строго подойти к анализу состава песен сборника, – пишет Р.М. Сельванюк, – мы должны выделить в отдельную группу и мещанские песни, созданные в городской, мещанской среде, далекие от тяжелой жизни крестьян и рабочих середины XVIII века, удовлетворявшие потребности служилого и торгового люда, купечества, дворовых городских усадеб, частично кустарей-ремесленников. В песнях этой группы звучат мотивы привольной сытой жизни без труда, внезапного богатства, свободной любви… Часто встречаются образы любовницы, любовника, молодца-дельца-ловкача, купеческого сынка и другие».

«Песнь атамана»

Чулкову же принадлежит заслуга дебютной публикации цикла песен о Степане Разине. Замечу, что Михаил Дмитриевич выпускает «Разиниаду» (3-я и 4-я часть вышли в 1773 и 1774 гг.) в разгар крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева.

До этого песни о «бунтаре» не то что не издавались, они вовсе запрещались к исполнению. За каких-то тридцать-сорок лет до выхода чулковского песенника исполнителей «хвалы атаману» нещадно секли и даже ссылали в Сибирь.

Афиша немого фильма «Стенька Разин». Начало ХХ века.

Но выжечь из народной памяти песни было очень трудно. Выдающийся советский филолог Р. Сельванюк упоминает интересный факт: «В условиях конца XVII и середины XVIII веков, когда за песни о Разине люди подвергались пыткам, ссылке на каторгу, народ имя Разина в песнях заменил аналогичным, по его мнению, именем русского богатыря Ильи Муромца».

Что же это были за песни, так яростно пугающие вельможных особ?

Это были, как сказали бы сегодня, предельно конкретные произведения, раскрывающие быт «казачьей вольницы», а порой – обремененные недвусмысленной социальной нагрузкой. Песни протеста!

А вот фрагмент сочинения, посвященного казни астраханского губернатора:

Но Разину и его приближенным не нравилось, когда их воспринимали как преступников, они претендовали на более почетные лавры, хотя приведенные выше фрагменты недвусмысленно показывают сюжетную схожесть песен о «лихом атамане» и обычных разбойничьих песен:

Советский лингвист В.П. Бирюков на страницах исследования «Урал в его живом слове» (1955) говорит: «Восстание под предводительством Степана Разина началось в 1667 году. Окончилось оно несколько позже казни вождя, совершенной в Москве 16 июня 1671 года.

На Урале нашли пристанище многие повстанцы, преследуемые царской властью. Бежавшие принесли с собой рассказы, а также многочисленные песни о восстании и его вожде, об его главных помощниках. Все это нашло самый сочувственный прием у местного населения.

Среди песен разинского цикла особенно популярна песня о «сынке» Разина. В лице этого «сынка» мы видим не кровного сына вождя, а тип последователя, единомышленника, соратника. Не затихнув с казнью Разина, восстание продолжалось некоторое время именно под руководством этих «сынков» в разных местах России.

«С.Разин и княжна», фрагмент картины Яковлева (1913)

Царские власти окрестили вообще всех повстанцев «ворами» и «разбойниками», приравняв их к уголовным преступникам. Такой же точки зрения придерживались и буржуазные историки русского устного творчества. Вследствие этого так называемые разбойничьи песни оказались сваленными в одну кучу вместе с тюремными песнями.

Ввиду всего этого целый ряд «разбойничьих» песен должен быть отнесен к циклу повстанческих, в том числе и песня об «усах».

Выводы о правоте «буржуазных историков» делайте сами. И напоследок песня, по преданию, сложенная самим Разиным в темнице и написанная им углем на стене:

Столетие спустя песни аналогичного содержания народ сочинит о Емельяне Пугачеве:

Емельян Пугачев.

Пушкин на паперти

Значительную часть в собрании Чулкова составляют песни разбойничьи.

Основа поэтики этих песен – крестьянская (те же излюбленные образы леса, степи, поля широкого, солнца, ночи и т. д.), однако наряду с ухарством, удальством чаще всего (как, впрочем, и сегодня) песни окрашены в грустные тона. Это хорошо видно из названий: «Вор Гаврюшка», «Девица – атаман разбойников» (Чем не прообраз «Мурки»?), «Милая выкупает друга из острога», «Девица посещает разбойника в темнице», «Девушка в остроге», «Молодца ведут на казнь», «Допрос разбойника»…

Песни, собранные Чулковым, были широко использованы поэтами и писателями XVIII–XIX веков. С особым интересом к ним обращался сам А.С. Пушкин. Многие и лирические, и эпические песни из сборника поместил поэт в своих произведениях («Капитанская дочка», «Борис Годунов», «Дубровский»).

Так, ученый-филолог А. Орлов указывал, что «большинство… народно-песенных цитат в «Капитанской дочке» сделано Пушкиным по песеннику Чулкова 1770–1774 гг. или песеннику Новикова (1780), подбор которых, в первых четырех частях, почти один и тот же. Мы знаем, что песенники Чулкова и Новикова были настольной книгой Пушкина…»

Живя в ссылке в Михайловском, Пушкин с интересом изучал народные нравы, обычаи и поверья.

«Он приглашал к себе простолюдинов, знающих много песен и сказок, и записывал то, что слышал от них, – рассказывает С.А. Богуславский. – На праздники ходил в соседний Святогорский монастырь, для того чтобы послушать пение слепых нищих и запомнить их песни.

Соседние помещики, приехав как-то в воскресенье в этот монастырь молиться

Богу, с семьями, разряженные по-праздничному, были очень удивлены и даже обижены, увидев молодого соседа – Пушкина – в полукрестьянской одежде, в красной рубахе и широких штанах, сидящего на церковной паперти и поющего вместе со слепыми нищими «Стих об Алексее, божьем человеке».

В Михайловском Александр Сергеевич начал учиться сам сочинять по-народному песни, сказки и, в конце концов, овладел этим умением».

Известно шестьдесят русских народных песен, записанных Пушкиным в период пребывания в ссылке. В 1833 году он передал последователю Чулкова П.В. Киреевскому тетрадь со своими песенными записями. По воспоминаниям Киреевского, передавая ему свои песенные записи, гений с улыбкой сказал: «Там есть одна моя, угадайте».

П.В. Киреевский.

Отголоски узнанных им песен о Степане Разине слышны в «Братьях-разбойниках».

Известный случай с персидской княжной стал основой пушкинской песни «Как по Волге-реке, по широкой», но популярной ей стать не довелось. В народ ушло сочинение на основе стихотворения русского фольклориста Д.Н. Садовникова (1847–1883) «Из-за острова на стрежень» (1883).

Легендарное «утопление княжны» произошло в Астрахани осенью 1669 года, когда Разин вернулся из похода в Персию «за зипунами», во время которого и была пленена красавица персиянка.

Сам случай описан голландским ремесленником и путешественником Яном Стрейссом в его книге «Три путешествия». С 1668 года Стрейсс работал парусным мастером в России и во время разинского бунта находился в Астрахани.

«Показания» очевидца звучат интригующе: «…Мы видели Разина на шлюпке, раскрашенной и отчасти покрытой позолотой, пирующего с некоторыми из своих подчиненных. Подле него была дочь одного персидского хана, которую он с братом похитил из родительского дома во время своих набегов на Кавказ. Распаленный вином, он сел на край шлюпки и, задумчиво поглядев на реку, вдруг вскрикнул: «Волга славная! Ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности, ты меня взлелеяла и вскормила, ты начало моего счастья и славы, а я, неблагодарный, ничем еще не воздал тебе. Прими же теперь достойную тебя жертву!» С сим словом схватил он несчастную персиянку, которой все преступление состояло в том, что она покорилась буйным желаниям разбойника, и бросил ее в волны. Впрочем, Стенька приходил в подобные исступления только после пиров, когда вино затемняло в нем рассудок и воспламеняло страсти. Вообще он соблюдал порядок в своей шайке и строго наказывал прелюбодеяние».

Народ обкатал первоначальный текст, как море обкатывает бутылочное стеклышко, делая его гладким и красивым, пусть более кратким, но энергичным.

Эта песня наряду с «Ванькой-ключником» и «Хаз-Булатом», едва появившись, вошла в репертуар популярных исполнителей того времени, стала неотъемлемой частью нашей культуры. Ее с успехом исполняли и Ф.И. Шаляпин, и другие известные басы, в частности эмигранты Иван Ребров, Борис Рубашкин, Николай Массенков.

Кстати, в своих фольклорных изысканиях Пушкину довелось записать и уже помянутого «Ваньку-ключника». Композиция дожила до наших дней, но сегодня больше известна в позднейшей обработке автора «Петербургских трущоб» Всеволода Владимировича Крестовского (1839–1895):

После долгих пыток в княжеских застенках следует, предсказуемый для жестокого романса, финал:

Пушкин в остроге

М.К. Азадовский в работе «Пушкин и фольклор» убедительно доказывает «воздействие на отношение Пушкина к фольклору декабристов, с которыми поэт был тесно связан в период южной ссылки. Существенно и то, что К.Ф. Рылеев совместно с А.А. Бестужевым первые оценили народные песни как агитационное средство. Оба декабриста создали ряд песен на ходовые мелодии народных и солдатских песен, перефразируя их текст, чтобы внедрить в массы близкие и понятные им песни, но с новым идеологическим содержанием. Под влиянием декабристов, проявивших большой интерес к казачьим и разбойничьим песням, Пушкин начинает с еще большим вниманием вслушиваться в эти мотивы».

Помните строки из «Евгения Онегина»?

В 1821 году под впечатлением от встречи с обитателями Кишиневского централа, где при нем обсуждался случившийся побег, Александр Сергеевич создал знаменитого «Узника»:

Широко известно, что Пушкин дважды находился в ссылке, но гораздо меньше отражен факт пребывания поэта под арестом в Кишиневе в марте 1822 года, куда он был заключен за драку с молдавским вельможей.

Многие творения поэта были положены на музыку, некоторые еще при его жизни становились фольклором. Чуть измененное стихотворение «Черная шаль» кочевало из песенника в песенник под названием «молдавская песня». Ну, кто рискнет заявить, что это не классический образец «жестокого романса»?

В романе Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» описана сцена в захудалой харчевне: «…В «Утешительной» удовлетворяется эстетическое чувство подвального трущобного мира.

Пар, духота, в щели ветер дует, по стенам в иных местах у краев этих самых щелей на палец снегу намерзло, а потолок – словно в горячей бане, весь как есть влажными каплями унизан, которые время от времени преспокойно падают себе на голову посетителей, а не то в стаканы их пива или чашки чая, и вместе со всеми этими прелестями: чад из кухни, теснота и смрад – нужды нет! И что за дело до всех этих неудобств! Лишь бы жару поддать песенникам! И вот народ, наваливаясь на спину и плечи один другому, ломит массою в самый конец развеселой залы, где на особой эстраде, под визг кларнета и громыхание бубна, раздается любимая «Утешительная» песня:

И публика выходит из себя от несдержимого восторга, ревет, рукоплещет и требует на сцену Ивана Родивоныча.

Быть может, вы помните еще этого приземистого костромича, который во время оно отхватывал песню «Ах, ерши, ерши!» в достолюбезном заведении того же имени. Много лет прошло с тех пор, а «коротконожка макарьевского притонка» – как обзывают в сих местах Ивана Родивоныча – нисколько не изменился: все так же поет и пляшет, передергиваясь всем телом и ходуном ходя во всех суставах, только глаза как будто больше еще подслеповаты стали. Иван Родивоныч – поэт и юморист «Малинника» и «Утешительной». В наших трущобах пользуется большою популярностью его песня:

Песня действительно очень остроумная, особенно когда дело начинает касаться жены Протопоповой.

И вот, по требованию своей публики, Иван Родивоныч появляется на эстраде и отвешивает низкий поклон с грацией ученого медведя.

– Шаль!.. Черную шаль! – кричит публика. Иван Родивоныч снова кланяется и запевает с уморительными ужимками:

…Восторг толпы доходит до своего апогея».

К связи пушкинского наследия с русским шансоном мы еще вернемся в последующих главах, а пока вспомним центральный момент повести «Капитанская дочка» (1836).

«Ну, братцы, – сказал Пугачев, – затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай! – Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

«Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными на виселицу. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, – все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом…» – признается герой повести Петруша Гринев.

Музыка и слова Ваньки Каина, исполняет хор п/у… Владимира Даля

В 1833 году (за три года до публикации «Капитанской дочки») в печати появился отзыв доброго товарища Пушкина Владимира Даля на сборник песен Ивана Рупина, имевшего в то время репутацию популярного исполнителя разбойничьих песен. Подробно разбирая содержание, Владимир Иванович останавливается на песне «Не шуми ты, мати зеленая дуброва»: «Эта песня сложена, и слова и голос, известным разбойником Ванькою Каином и принадлежит, несомненно, к числу истинно народных песен, сочиненных без всяких познаний умозрительных в искусстве пиитики и генерал-баса, но вытесненных избытком чувств из груди могучей, из души глубокой, воспрянувшей при обстоятельствах необыкновенных».

Ванька Каин. Рисунок из книги М. Комарова.

Немаловажно для нашего дальнейшего рассказа и приводимое Далем народное предание о Ваньке Каине. Хотя устами Гринева Пушкин называет песню «бурлацкой», а не «разбойничьей», в оттенках значений оба слова сближаются друг с другом.

В популярной книге о Ваньке Каине, неоднократно переиздававшейся с приложением его любимых песен, говорится: «…Каин, выезжая от Москвы за несколько верст, струги останавливал и пересматривал у бурлаков пашпорты, в числе которых много нахаживал бурлаков беглых с воровскими пашпортами, только никогда почти их не приводил куда надлежит, но, взяв с них и с их хозяина подарки, оставлял на тех стругах. Сие то подало причину к сочинению о Каине нижеобъявленной под номером первым песни». Здесь же «Собрание разных Каиновых песен» открывалось текстом «Не шуми, мати зеленая дубровушка».

«Описание песни пугачевцев в «Капитанской дочке» обращает нас к сборнику Рупина и заставляет предполагать, что Пушкин слышал песню в хоровом исполнении, – убедительно доказывает литературовед Ю.П. Фесенко. – На наш взгляд, это было трио в составе Даля, его жены и камер-юнкера Дурасова. Пользовавшееся успехом у оренбургской публики трио активно популяризировало фольклорный репертуар, и можно смело утверждать, что его участники ориентировались на сборник Рупина, где народные мелодии были переложены «на голоса хоровые». Не исключено, что к трио присоединялись и другие любители вокала».

Создатель толкового словаря Владимир Иванович Даль, распевающий с женой и «камер-юнкером Дурасовым» разбойничью песню, это, я вам скажу, зрелище посильнее, чем исполнение нобелевским лауреатом Иосифом Бродским «Мурки» полторы сотни лет спустя.

«Каиновы песни»

Будем держаться намеченного курса. При чем же здесь помянутый Ванька Каин, кто это вообще такой и какое отношение он имеет к песням нашего жанра?

В XVIII–XIX вв. существовала устойчивая традиция, связывающая песню «Не шуми ты, мати, зеленая дубрава» и ряд других шлягеров с его именем.

Но обо всем по порядку. В энциклопедиях «Брокгауза и Ефрона» (1908), «Кругосвет» и ряде других находим следующую информацию: Иван Осипов – сын крестьянина села Иваново Ярославской губернии, принадлежавшего купцу Филатьеву, родился в 1718 году и 13 лет от роду был привезен в Москву, на господский двор, где, недолго думая, обокрал своего хозяина. Пропивая добычу в кабаке, он свел знакомство с настоящим профессиональным вором, отставным матросом по прозвищу Камчатка. Благодаря протекции «пахана» Ванька вскоре стал членом воровской шайки, ночевавшей в Москве под Каменным мостом. С первых же дней Ванька показал, что у него большое воровское будущее.

После целого ряда смелых похождений в Москве «тать» отправился на Волгу, где примкнул к понизовой вольнице и разбойничал в шайке известного атамана Михаила Зари. Разбойники отправились в Нижний Новгород на знаменитую Макарьевскую ярмарку, надеясь там обогатиться. Ванька, служивший в детстве в купеческом доме и знавший тонкости торгового дела, заводил многочисленные знакомства с приказчиками, высматривал и выведывал, как навести своих подельников на выгодную добычу.

Однажды он решил самостоятельно совершить кражу из хорошо охранявшегося дома, в котором купцы держали серебро. Но дерзкий налетчик был схвачен, купцы принялись его охаживать железными прутьями. Ваньку поместили в тюрьму, чтобы с оказией отправить в столицу для разбирательства его доноса в Тайной канцелярии. Но его дружки подкупили стражников, которые отдали Осипову отмычки для замков на кандалах и указали удобное время и место для побега. Ванька бежал из темницы в… баню, откуда он совершенно голый выскочил на улицу с криками, что у него украли одежду, документы, паспорт. Сцена была разыграна так убедительно, что в местной полиции ему дали одежду и даже выправили новый паспорт, с которыми преступник добрался до Белокаменной.

В Москве он не нашел многих своих прежних знакомцев: кто сидел в тюрьме, кто был отправлен на каторгу, кто казнен. В это время в голове Осипова созрел неожиданный план. Изворотливый и авантюрный характер подтолкнул его стать… доносчиком.

В конце 1741 года он подал руководителю московского Сыскного приказа челобитную, в которой выражал раскаяние в былых прегрешениях и предлагал властям услуги в розыске и поимке воров. Князь выделил в распоряжение Ивана Осипова команду солдат, и в одну ночь в Москве было арестовано больше тридцати преступников. Именно в эту ночь к Ваньке навсегда и пристало прозвище Каин.

Новое положение «русский Видок» использовал исключительно для личного обогащения, сдавая полиции «мелкую рыбешку» и конкурентов и вымогая взятки у крупных воров и купцов. Эта его деятельность в глубинах криминального мира не могла остаться незамеченной. На самого Ваньку пошли доносы как от добропорядочных граждан, так и «сданных» им разбойников, считавших, что место Каина – в тюрьме. Но хитрован обратился непосредственно в Сенат с прошением о том, чтобы эти доносы не рассматривались, поскольку он, в силу своих обязанностей, просто вынужден общаться с криминальным миром.

Сенат указал Сыскному приказу не обращать внимания на доносы и даже отдал распоряжение, чтобы городские власти и офицеры военного гарнизона оказывали Ивану Осипову всевозможное содействие…

Ванька Каин упрочил свое положение. Одевался он теперь по последней моде, завивал и пудрил волосы. Купил большой дом в Зарядье, обставил его дорогой мебелью, украсил картинами и безделушками. В доме устроил бильярдную, что было большой редкостью даже у богатой знати. Не хватало лишь очаровательной хозяйки. Однако приглянувшаяся Осипову соседская дочка не ответила ему взаимностью. Это только больше распалило кавалера. Он заставил одного из пойманных разбойников назвать строптивую красавицу своей сообщницей. Девушку арестовали и подвергли пыткам. Ванька Каин передал возлюбленной через сообщника, что может не только избавить ее от пыток, но и вообще добиться ее освобождения, взамен она должна выйти за него замуж. Девушка предпочла жизнь с нелюбимым мужем.

Обложка книги Матвея Комарова о похождениях Ваньки Каина.

Осенью 1749 года в Москву прибыл генерал-полицмейстер А.Д. Татищев. Он должен был приготовить город к визиту императрицы Елизаветы, в частности избавить его от воров и разбойников. Татищев в молодости служил денщиком у Петра I, который, как известно, держал на этой должности людей смелых и предприимчивых. Как генерал-полицмейстер, он подчинялся непосредственно императрице и считался человеком умным и крутым на расправу.

Одним из методов борьбы с преступниками Татищев считал их клеймение – выжигание на лбу слова «вор» Для этого он сам изобрел приспособление.

– А если преступник исправится или будет осужден невинный человек? – спросил однажды генерала молодой офицерик.

– Если исправится или что другое, то никогда не поздно будет добавить на его лбу перед старым клеймом «не», – отвечал находчивый Татищев.

Генерал-полицмейстеру стали поступать жалобы на Ваньку. Опытный чиновник заподозрил его в двурушничестве и, не считаясь с заслугами, распорядился вздеть того на дыбу и подвергнуть пыткам.

Каин решил прибегнуть к старому приему и выкрикнул: «Слово и дело!» Но Татищев, который подчинялся только императрице, продолжил дознание, ужесточив пытки. В результате Осипов признался во всех своих грехах.

Для проведения следствия по делу Ваньки Каина была создана специальная комиссия. Чтобы разобраться в его махинациях, потребовалось несколько лет. Сам же Ванька, очутившись за решеткой, наладил через приятелей из Сыскного приказа и тюремных сторожей связь с волей, обеспечив себе и в тюрьме вполне сносную жизнь. Он пировал, играл в карты, развлекался с женщинами. Ждал и надеялся, что дело его будет закрыто.

Однако состав служащих московского Сыскного приказа сменился, и у Ваньки не осталось влиятельных покровителей и друзей.

Суд начался в мае 1755 года. Каина приговорили к четвертованию. Но неожиданно смертный приговор был заменен вечной каторгой. Душегубу вырвали ноздри, на лбу и на щеках выжгли слово «воръ» и отправили на каторгу к Балтийскому морю, а затем в Сибирь, где следы его окончательно затерялись.

Вскоре после ссылки Ваньки Каина появились его жизнеописания в нескольких редакциях, под различными заглавиями. Первоначально появилась: «О Ваньке Каине, славном воре и мошеннике, краткая повесть» (1775), короткий абсолютно безграмотный рассказ, перепечатанный впоследствии под заглавием: «История Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками и сумасбродною свадьбою» (1815). Авторство этих «новелл» не установлено, но точно известно, что лично к Каину они отношения не имеют – ловкий вор был абсолютно неграмотным.

Более подробная повесть о лихом разбойнике принадлежит перу Матвея Комарова. Произведение вышло в свет под названием «Обстоятельная и верная история двух мошенников: первого – российского славного вора Ваньки Каина, со всеми его сысками, забавными разными его песнями и портретом его; второго – французского мошенника Картуша[11] и его сотоварищей» (1779).

Некоторые приведенные автором песни давно были известны в народе под именем «каиновых». Но даже непрофессиональный взгляд видит, что многие из них явно литературного происхождения. Количество песен с каждым переизданием менялось от 54 до 64. Некоторые тексты появлялись еще в песеннике М.Д. Чулкова.

Создатель одного из первых песенников М.Д. Чулков.

Популярность «каиновых песен» обусловлена тем, что в массовом сознании этот сыщик-грабитель воплощает в себе тип народного мошенника, разудалого добра молодца. Он не только грабит, но и забавляется, не только хоронит концы, но и глумится над полицией; речь он держит прибаутками, сказками да присказками, душу отводит в песне… В народных преданиях Ванька Каин выглядит настоящим Робин Гудом, который грабил богатых и помогал бедным, раздавая им золото.

Вот один из «каиновых» хитов, повествующих о его «сумасбродной свадьбе»:

Кто вы, Кирша Данилов?

После успеха песенника Чулкова подобные издания прочно вошли в русский быт.

В 1804 году впервые был издан сборник «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», в который вошли две дюжины «стихотворений, представляющих исключительно богатырские песни, на новые, неизвестные дотоле сюжеты». При втором издании сборника, в 1818 году, тексты «старин» были дополнены тремя десятками новых песен.

Данное издание вполне могло бы остаться незамеченным в потоке себе подобных, но ряд моментов не позволил ему затеряться.

Во-первых, не имеется никаких точных указаний как на личность автора, так и на род его занятий. Одни называют его «поздним скоморохом» (?), хотя, как мы успели выяснить, «игрецы» сгинули за сотню лет до появления первых упоминаний о Кирше Данилове, которые относятся примерно к 1740 году. Другие, обнаружив схожее имя в списках рабочих демидовских заводов (именно во владениях Демидовых был впервые обнаружен список «древних стихотворений»), пытаются провести параллель между «люмпеном» и автором высоконаучного (для того времени) труда. Третьи называют его «казаком»…

Как говорится, дело ясное, что дело темное.

Лингвист Б. Путилов рассказывает: «Вопрос о роли Демидова в создании Сборника требует более тщательного рассмотрения…

Демидов мог заинтересоваться Сборником, о существовании которого ему было сообщено; он мог приобрести рукопись или для него могли снять копию, которую он сохранил. Но этим, надо думать, и ограничилась его роль в создании Сборника.

…В «Древних российских стихотворениях» впервые были объединены в рамках одной книги различные песенные жанры, которые до этого в литературной традиции воспринимались как явления различной природы и разного бытового назначения.

…К текстам былин и песен Кирша Данилов относился с той бережностью, какая отличает подлинного знатока и любителя (а может быть, и хранителя) народной поэзии, когда он становится собирателем.

…Что касается вопроса об участии скоморохов в создании «Сборника Кирши Данилова», то здесь по-прежнему многое остается неясным.

Обычно считают, что именно скоморохов имел в виду Демидов, когда писал исследователю фольклора Миллеру, что он достал песню об Иване Грозном от «сибирских людей», «понеже туды (т. е. в Сибирь) всех разумных дураков посылают, которые прошедшую историю поют на голосу».

«Разумные дураки», – пишет М.К. Азадовский, – могло означать тех потешников-профессионалов, в чей репертуар входило, помимо балагурства и шутовства, и знание серьезных былевых и исторических песен… Такими «разумными дураками», несомненно, с полным правом могли называться лихие молодцы, веселые скоморохи…

Впрочем, выражение Демидова «разумные дураки» пока что не поддается убедительному разъяснению.

…Кто же был создателем этой замечательной книги?

«Древние русские стихотворения» прочно связываются с именем Кирши Данилова. Но личность его и по сей день остается загадкой. В издании 1804 года его имя не упоминалось вовсе. Оно появилось впервые в издании 1818 года – на титульном листе книги и в «Предисловии»: «Сочинитель или, вернее, собиратель древних стихотворений… был некто Кирша (без сомнения, по малороссийскому выговору Кирилл, так же как Павша – Павел) Данилов, вероятно казак, ибо он нередко воспевает подвиги сего храброго войска с особенным восторгом. Имя его было поставлено на первом, теперь уже потерянном листе Древних стихотворений»…Сказанным ограничивается, по существу, фактическая база для изучения вопроса. То же имя (Кирши Данилова) встречается в песне «Да не жаль добра молодца битого – жаль похмельного» («где он сам себя именует Кириллом Даниловичем»).

В.Г. Белинский рассуждал: «Разумеется, смешно и нелепо было бы почитать Киршу Данилова сочинителем древних стихотворений… Все эти стихотворения неоспоримо древние. Начались они, вероятно, во времена татарщины, если не раньше… Потом каждый век и каждый певун или сказочник изменял их по-своему, то убавляя, то прибавляя стихи, то переиначивая старые. Но сильнейшему изменению они подверглись, вероятно, во времена единодержавия в России. И потому отнюдь не удивительно, что удалой казак Кирша Данилов, гуляка праздный, не оставил их совершенно в том виде, как услышал от других. И он имел на это полное право: он был поэт в душе… Некоторые из них могут принадлежать и самому ему, как выше выписанная нами песня «А и не жаль мне-ко битого, грабленого»… В следующей песне, отличающейся глубоким и размашистым чувством тоски и грустной иронии (имеется в виду «песня о Горе»), Кирша является истинным поэтом русским, какой только возможен был на Руси до века Екатерины…»

Большой интерес представляют записанные Киршей Даниловым исторические песни. Их в Сборнике двадцать. Конечно, с точки зрения общего состава русского историко-песенного эпоса это совсем немного. Но все без исключения тексты представляют особую ценность. В Сборнике представлены исторические песни различных стилевых разновидностей жанра: эпические и лироэпические; родственные былинам и близкие к лирическим бытовым; созданные крестьянами, казаками и представителями городских низов. Собиратель проявлял особый интерес к песням, насыщенным историческими фактами, и, как говорилось выше, даже усиливал эту сторону песен. По крайней мере треть всех текстов дает уникальные записи исторических песен.

Внутри отдела юмористических песен можно видеть значительное разнообразие сюжетов, тем, стилей…Это яркие образцы скоморошьей песенной новеллы: сюжеты их, разработанные с удивительным композиционным мастерством, носят откровенно комический характер; персонажи этих песен – хитрые женщины, обманутые мужья, незадачливые любовники – выведены ради полного и явного их осмеяния; блестящее использование комических ситуаций, умелое введение – в целях усиления юмора – смешных деталей (чаще всего бытового порядка), мастерство кратких, законченных психологических характеристик отличает эти песни.

…Как «молодец», он попадает в Москву, в кабак, переносит побои, тюрьму, штраф, наказание кнутом, возвращается домой, и здесь расправу над ним учиняет его тесть Семен Егупьевич. Но и обретая черты «молодца», он сохраняет нечто от кулика – остается «птицей лукавой», перелетающей с места на место. Таков этот живой, удивительно конкретный образ, за трагикомическими злоключениями которого угадывается типическая судьба человека с определенным характером и социальным положением.

Среди произведений шутливо-комического характера в Сборнике свое несколько особое место занимают две небольшие группы песен (…) юмор в них в значительной степени идет за счет элементов непристойности».

«Мин херц» и русская песня

Историк словесности И.Н. Матвеев выдвигает свою оригинальную версию появления на свет песенника: «…Двести лет прошло со времени первой публикации древнейшего собрания русских былин – Сборника Кирши Данилова. Вопрос: кто, когда и зачем собирал эти былины, остается по сию пору нерешенным в русской науке. Собранный не одним поколением ученых материал по теме Сборника позволяет нам с очень большой долей вероятности сделать вывод, что автором (собирателем) этого замечательного памятника древнерусской словесности, равно как и изобретателем собственного псевдонима, был известный сподвижник Петра I Александр Данилович Меншиков, закончивший свою жизнь ссыльным в сибирском городке Березове.

Великие деяния этого человека не укладываются в прокрустово ложе традиционных представлений о сферах деятельности государственного мужа и полководца.

Даже в падении своем Меншиков стал невольным архитектором собственного нерукотворного памятника».

Да, но ведь Меншиков, насколько помнится из школьного курса истории, был неграмотным.

На это ученый аргументированно возражает: «…Я не верю в миф о безграмотности Меншикова. Государственный деятель такого интеллектуального уровня, правая рука просвещенного царя, почетный член Британского королевского общества, свободно владевший немецким языком и вот, оказывается, сподобившийся лишь под копирку выводить свою подпись, – такому, мягко говоря, поверить трудно. В самом Сборнике имеются следы правки Меншикова. Так, явно из его лексикона «крепость Шлюшенбурх» и другая петровская лексика»

В пользу своей версии о причастности бывшего сановника к созданию шедевра Матвеев для начала приводит документально подтвержденные свидетельства общения Меншикова с Акинфием Демидовым.

Обложка песенника 1898 г.

Во-вторых, разъясняет, что «традиционное значение имени Кирилл-Кирша есть «владыко, господин», а народная лексика сохранила под формой «кирша» еще и значение «поваленное дерево-великан»…Оба значения наверняка были известны и обыграны Меншиковым при составлении собственного псевдонима.

«Любимец Фортуны, в буквальном смысле попавший из грязи в князи, после смерти своих высоких покровителей в одночасье оказавшийся не у дел по проискам придворной камарильи, в ссылке, в Березове, Меншиков, до конца оставаясь государственным человеком, первым сумел почувствовать значение былин для русской истории и собственноручно сделал для себя их первую запись, – утверждает ученый. – Ноты же добавила, вероятно, старшая дочь Меншикова Мария, которую готовили в невесты государю. Участие в составлении Сборника Марии полностью исключает из первоначального меншиковского варианта образцы так называемого фабричного фольклора. Показательно, что историк Татищев, в свою бытность на Урале слышавший похожие песни, Киршу Данилова не услышал!

По воспоминаниям старожила Березова Матвея Бажанова (1869), Меншиков диктовал детям свои записки, бесследно исчезнувшие потом. История других знаменитых сидельцев Березова косвенно подтверждает факт тесного контакта Меншикова с местным населением и реальное существование его записок. Один из гонителей Меншикова, ссыльный Остерман, по особому распоряжению был уже ограничен в общении с местными жителями, причем специально оговаривалось изъятие у него письменных принадлежностей и бумаги. Опасаясь возможных репрессий, дабы не открылось что-либо о его связях с опальным Меншиковым, осторожный Демидов в начале 40-х гг. снимает копию Сборника, уничтожив оригинал, оставив вместо автографа псевдоним Меншикова – Кирша Данилов.

Сам талантливый человек, дававший рифмованные поучения своим приказчикам, имея при себе профессиональных музыкантов, Демидов распоряжается по образцу первоначального текста Кирши Данилова в одном стиле обработать и музыкальную часть Сборника. Видимо, к тому времени уже в Сборник Кирши-Акинфия попали и образцы фабричного фольклора. Тогда же, вероятно, в канцелярии Демидова появились на белый свет псевдосвидетельства о «кричном мастере» Кирше Данилове. Акинфий, дополнивший Сборник записями с уральских заводов, вероятно, кое-что добавил и от себя. Так, явно собственного сочинения Акинфия песня «О дурне» с намеками на визит полковника Шишкова, не обнаружившего связей Демидовых с Меншиковым. Стихи же «А и не жаль мни Ивана Сутырина» (читай – Ивана Долгорукого («Сутырин»= «Сутягин»), по наветам которого Меншиков оказался в Березове и куда по эстафете угодит вскоре и сам Иван Сутырин), а «только жаль Кирило Даниловича», выражают подлинное отношение Демидова к своему безвременно ушедшему из жизни благодетелю Меншикову и принадлежат также перу Акинфия.

Печальная участь бумаг Меншикова, судя по всему, не миновала и архив Акинфия Демидова. После его смерти в 1745 году Сборник Кирши Данилова был отправлен в сенатский архив, но старший сын Акинфия Прокофий сумел, по-видимому, скопировать отцовский Сборник.

Работая с бумагами по роду службы в начале 70-х гг. ХVIII в., литератор Чулков находит в государственном архиве Сборник Акинфия Демидова, использует для своих «Собраний…» сюжеты из Кирши Данилова и издает под своим именем в 1771–1773 гг. А дальше, вероятно, по инициативе Прокофия, узнавшего отцовский экземпляр в обработке Чулкова, создается та самая «копия копии», которую все мы вот уже 200 лет знаем как Сборник Кирши Данилова»[12].

Русская баллада

В 1778 году английский путешественник Уильям Кокс писал о России: «Ямщики поют не переставая от начала станции до конца; солдаты поют, выступая в поход; крестьяне поют чуть ли не за всяким делом; кабаки оглашаются песнями; не раз, среди вечерней тишины, слышал я, как неслись песни из окрестных деревень».

Неудивительно, что на долю первых сборников выпал оглушительный успех, который побудил многих других ученых-фольклористов и простых энтузиастов глубже и глубже разрабатывать тему.

В 1776–1779 гг. появились три части первого нотного сборника русских народных песен В.Ф. Трутовского. В начале 1780-х годов вышли пять тетрадей «Собрания наилучших российских песен», подготовленных Ф. Мейером.

Адресаты этих сборников и сферы бытования песен чрезвычайно расширились.

Газеты пестрели объявлениями о продаже песен. В целях рекламы подробнейшим образом перечислялись жанры на все случаи жизни и на все возможные вкусы покупателей.

«Санкт-Петербургские ведомости» (№ 75, 1786 г.) сообщали:

«На Сенной от Гороховой улицы во втором доме над железными лавками продаются:…»Солдатская прощальная песня, 25 к…»

«На Никольской улице, возле Казанского собора, в книжной лавке под № 2 вступили в продажу вновь вышедшие книги: «…Собрание новейшее Российских песен, любовных, нежных, городских, пастушьих, простонародных, святошных, свадебных, хороводных, театральных, цыганских, малороссийских, военных, сатирических и нравоучительных, в 2 частях, в переплете, цена 150 коп.».

«Газетные объявления перечисляли около 40 «жанров», помещенных в различных сборниках песен. Приведем этот перечень разновидностей песен, представленных в объявлениях «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Московских ведомостей», в алфавитном порядке: аллегорические, анакреонтические, веселые, военные, выговорные, городские, деревенские, духовные, застольные, издевочные, казацкие, критические, любовные, маскарадные, малороссийские, нежные, нравоучительные, пастушьи, площадные, печальные, плясовые, протяжные, простые, подблюдные, простонародные, рекрутские, сатирические, столовые, светские, свадебные, святошные, солдатские, театральные, ухарские, хороводные, цыганские, шуточные.

…Книжная поэзия и острая частушка, горькая жалоба и лихая удаль – все находило свое выражение в песне.

Интенсивность социальной и художественной жизни песни в России XVIII века, особенно к концу столетия, рисует образ страны, для которой песня была едва ли не главной сферой художественного творчества, отражавшей мысли и чаяния своего времени», – резюмирует музыковед М.Г. Рыцарева.

Во второй половине XIX века выходят песенники Сахарова, Киреевского, Рыбникова, Григорьева… Венцом этой деятельности стало появление беспрецедентного по объему труда А.И. Соболевского «Великорусские народные песни». С 1895 по 1902 г. вышло семь огромных томов, включивших в себя тысячи (!) произведений.

Параллельно с изданиями отчасти научного характера начиная с третьей четверти XIX столетия на рынок обрушивается лавина сборников, нацеленных исключительно на увеселение и развлечение почтенной (и не очень) публики.

Вот названия нескольких: «Русский пикантный комик и рассказчик. Предлагается любителям к изучению комичных и юмористичных ролей с приложением арий, куплетов и шансонеток… Новосовременные комики и рассказы в карикатурных картинах, дуэты и арии со сценами на новый лад, куплеты и шансонетки по последней моде» (1879) или «Сборник куплетов «Веселый друг в критическую минуту». В VIII частях. Оперы-оперетки-монологи и стихотворения – комические куплеты и еврейские песни-шансонетки, цыганские и русские романсы, малороссийские песни (1897).

Микс невообразимый! Понятие «формат» отсутствует как класс: «смешались в кучу кони, люди…»

Действительно, на эстраде в то время деление на жанры и стили довольно условно.

В репертуаре популярного артиста могло быть одновременно все из вышеперечисленного, и слушателя подобная «полигамность» не смущала.

Исследователи, напротив, пытаются предать песенным жанрам хоть какую-то стройность, но что считать чистым фольклором, что «эпическим» жанром, а что «бытовым», до конца не ясно.

После 1917 года вопрос надолго зависает в воздухе, пока в 1936 году в серии, созданной М. Горьким, «Библиотека поэта» не выходит сборник лучших русских песен из собраний Чулкова, Киреевского, Данилова, Соболевского, объединенных общим названием – «Русская баллада». Содержание было четко разбито по темам: песни бытового содержания, примыкающие к сказкам и анекдотам; военные песни; разбойничьи; бродяжьи; о любви; семье; монашеском быте; архаичные; о животных; юмористические.

Во вступительной статье В.П. Андреев относит все включенные в книгу песни к «низшему эпическому жанру» (понимая под «высшим эпосом» былины) и приводит их определение, данное великим Сперанским в курсе «Русской словесности».

«Под этим названием, – пишет ученый, – подразумеваем песню повествовательного характера, в отличие от песни лирической, как выражающей преимущественно настроение. Эта низшая эпическая песня – прежде всего бытовая: она представляет отражение быта – чаще всего семейного, реже общественного, чаще домашнего, реже государственного; источники этой песни чрезвычайно разнообразны, но, прежде всего, это попытка в художественном обобщении дать пережитое, реальное, иногда изложить поразивший внимание, выходящий из ряда вон случай, иначе сказать: и низшая эпическая песня, подобно казачьей и разбойничьей, реалистична по своему настроению и источникам. С этой-то песней сливается постепенно старшая эпическая песня-былина и историческая песня, или уступая ей сюжеты, или же сама, обобщаясь и обезличиваясь под ее влиянием».

Подобное мнение еще раньше высказывал В.В. Сиповский: «Бытовые песни, – пишет он, – принято называть низшими эпическими… Содержанием этих песен служит обыкновенно какой-нибудь эпизод из частной жизни… Все подобные произведения очень важны в историко-литературном отношении. Это народные баллады, поэмы, повести в стихах – первые проблески народного романа. В них много драматизма, много движения и страсти; действующие в них лица… люди простые, обыкновенные… Между тем, сколько страданий и радостей вокруг этих обыкновенных людей!»

Не поленитесь, пролистните десяток страниц назад и прочтите определение жанра современными филологами. Может быть, и правда стоит для снятия противоречий назвать шансон по-русски «русской балладой»? Звучит достойно.

Да вот беда – слово «ballade» тоже французское.

«Цыганская нота»

Говоря о чертах, присущих жанру русского шансона, помимо базисных отличий, кроющихся прежде всего в тексте, тематике песен, нельзя забывать и о музыкальной составляющей. Ведь ничто так не передает настроение, как мелодия. Не имея даже начального музыкального образования, мне сложно рассуждать о музыке как таковой, но будучи не один десяток лет профессиональным слушателем, я могу попытаться определить круг национальных традиций, оказавших наибольшее воздействие на жанр.

Несомненно, помимо чисто славянских мотивов, главным следует признать отчетливое звучание пресловутой «цыганской ноты». Именно «фараоново племя», как никакой другой народ, повлияло на форму и подачу нашей песни.

Московский хор цыган п/у Г. Лебедева. Конец XIX в.

Вторым немаловажным фактором стали все громче зазвучавшие на рубеже XIX–XX столетий фрейлехсы. Музыка клезмерских оркестриков с южных окраин империи оказалась неожиданно «громкой» и часто служила не просто удобным ложем, но и мягкой периной для русских текстов. Этой темы мы еще коснемся, а пока поговорим «за цыганский перебор».

Считается, что первый в России цыганский хор возник по инициативе графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского осенью 1774 года.

На страницах двухвекового бестселлера М.И. Пыляева «Старое житье» читаем: «Чесменский герой, граф Орлов… слышал в Молдавии капеллы лаутаров (кочевых цыган). Выйдя в отставку в 1774 году и поселившись в Москве, он выписал из Молдавии одну из подобных капелл, главою которой был цыган Иван Трофимович Соколов (дядя Ильи). Цыган поселили в имении графа и записали крепостными деревни Пушкино, что в тридцати километрах от Москвы по Ярославской дороге…»

Первое время цыгане выступали на званых обедах, балах, маскарадах. Потом их можно было увидеть на народных гуляньях, в домах московского купечества, а позднее – на ресторанных подмостках «Яра» и «Стрельны».

Присутствие «кочевников» стало неотъемлемой частью народных праздников: в Марьиной Роще или Сокольниках они пели и плясали на эстрадах как для благородных особ, так и для «подлых людей».

Автор «Цыганской венгерки» Аполлон Григорьев.

По этому поводу широко известный литературный критик и ярый цыганоман Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864) восклицал: «В Москве, если «вам хочется звуков», вам хочется выражения для этой неопределенной, непонятной, тоскливой хандры – и благо вам, если у вас есть две, три, четыре сотни рублей, которые вы можете кинуть задаром, – о! тогда, уверяю вас честью порядочного зеваки – вы кинетесь к цыганам, броситесь в ураган этих диких, странных, томительно-странных песен, и пусть тяготело на вас самое полное разочарование, я готов прозакладывать мою голову, если вас не будет подергивать (свойство русской натуры), когда Маша станет томить вашу душу странною песнею, или когда бешеный, неистовый хор подхватит последние звуки чистого, звонкого, серебряного Стешина: «Ах! ты слышишь ли, разумеешь ли?..» Не эван, не эвоэ, – но другое, скажете вы, распустивши русскую душу во всю распашку…»

Цыганским пением увлекались не одни только подпившие гуляки: знаменитая итальянская певица Каталани была в восторге от легендарной Стеши, прозванной газетчиками, в честь ее, «русскою Каталани».

Хор цыган на ярмарке в Харькове. Гравюра Л. Серякова. (1871).

Другую популярную певицу Веру Зорину современники звали «цыганскою Патти».

По легенде, прибывший на гастроли в Россию гениальный Ференц Лист так заслушался пением цыган, что опоздал на собственный концерт.

П. Вистенгоф в «Очерках московской жизни» (1842) вспоминал: «Если вы, катаясь по Москве, заедете в Грузины и Садовую, то в маленьких, неопрятных домах увидите расположенные таборы цыган. Они среди шумного, образованного города ведут ту же дикую буйную жизнь степей; обмены лошадьми, гаданья, музыка и песни, вот их занятия. Любопытно видеть, когда ночью молодежь, преимущественно из купцов, подъехавши к маленькому домику, начинает стучать в калитку. В то же мгновение огоньки метеорами начинают блестеть в окнах, и смуглая, курчавая голова цыгана выглядывает из калитки. На слова кучеров: встречайте, господа приехали! цыган с хитрою, довольною улыбкой отворяет ворота и, величая всех поименно, произносит иногда имена наудачу, желая тем показать свое внимание к посетителям. Вы вошли в комнаты и уже слышите аккорды гитары, видите, с какою живостью цыганки набрасывают на себя капоты, блузы и пестрые платки; там под печкою цыган ищет свои сапоги; в одном углу разбуженный цыганенок, вскочив, спешит поднять своих собратов, а в другом старая цыганка, прикрыв люльку, собирает изломанные стулья для хора, и в пять минут весь табор поет, стройный, веселый, живой, как будто никогда не предавался обычному отдохновению тихой ночи. Разгульные песни цыган можно назвать смешением стихий; это дождь, ветер, пыл, и огонь – все вместе. Прибавьте к тому: сверкающие глаза смуглых цыганок, их полуприкрытые, часто роскошные формы, энергическое движение всех членов удалого цыгана, который поет, пляшет, управляет хором, улыбается посетителям, прихлебывает вино, бренчит на гитаре и, беснуясь, кричит во все горло; сага баба, ай люди! Ничто не располагает так к оргии, как их буйные напевы; если горе лежит у вас камнем на сердце, но это сердце еще не совсем охладело к впечатлениям жизни, то свободная песнь цыган рассеет хоть на минуту тоску вашу».

В начале XIX века управление хором Ивана Соколова перешло от отца-основателя к его племяннику Илье. Последний был не чужд сочинительству, его перу принадлежит музыка популярных тогда сочинений «Хожу я по улице», «Гей, вы, улане», «Слышишь – разумеешь» и многих других.

Как видно, «творческий багаж» цыганских хоров составляли не «таборные» напевы, но русские песни.

Знаменитые исполнительницы Стеша Солдатова, Олимпиада Федорова (о которой по сей день вспоминают словами: «Что за хор певал у «Яра», он был Пишей знаменит!») или любимица Пушкина, выступавшая у него на свадьбе, Таня Демьянова – пели только по-русски.

Именно за особое, со слезой и куражом, исполнение русских песен, за «дикую» пляску полюбил народ цыганских исполнителей.

А.А. Григорьев уверял читателя[13]: «Цыгане – племя с врожденною музыкально-гармоническою, заметьте, гармоническою, а не мелодическою способностью; и я думаю, что роль их в отношении к племенам славянским заключается в инструментовке славянских мелодий, что они и делают или, по крайней мере, делали до сих пор. Всякий мотив они особенным образом гармонизируют, и у них, кроме удивительно оригинальных, иногда удивительно прекрасных ходов голосов и особенности в движении или ходах голосов, также ничего нет, хотя именно эти ходы и это особенное движение, которое можно уподобить явно слышному биению пульса, то задержанному, то лихорадочно-тревожному, но всегда удивительно правильному в своей тревоге, составляют для многих обаяние цыганской растительной гармонии.

…Ни одного романса, хорошего или пошлого, будет ли это «Скажи, зачем?», «Не отходи от меня» Варламова, или безобразие вроде романса «Ножка», не поют они таким, каким создал его автор: сохраняя мотив, они гармонизируют его по-своему, придадут самой пошлости аккордами, вариациями голосов или особым биением пульса свой знойный, страстный характер, и на эти-то аккорды отзывается всегда их одушевление, этой вибрацией дрожат их груди и плечи, это биение пульса переходит в целый хор…

Из этого следует, что цыгане важны как элемент в отношении к разработке музыкальной стороны нашей песни… Их манера придает некоторым из наших песен особенный страстный колорит.

…Племя бродячее, племя, хранившее одну только свою натуру (как данные) чистою и неприкосновенною, – цыгане по дороге ли странствий, на местах ли, где они остепенились, как у нас, захватывали и усваивали себе то, что находили у разных народов.

…Певцы, то есть поющие с некоторым искусством, обыкновенно аккомпанируют себе на каком-то инструменте, на балалайке или на семиструнной гитаре, до игры на которых, равно как и до некоторой степени искусства в пении, доходят они большей частью самоучкою…»

Первые годы после появления на имперской сцене цыганское искусство является элитарным. Профессиональных коллективов существовало мало, и услыхать их можно было только в домах родовитых и богатых семейств. Но постепенно ситуация меняется.

«В тридцатых годах девятнадцатого века началось вырождение хоров, – считает историк культуры Николай Бессонов. – Это связано с изменением общественной атмосферы – в годы реакции народная песня уже не была такой желанной, как во времена патриотического подъема начала века. Слушатели потянулись к итальянской опере, к заезжим гастролерам. Цыганские хореводы застыли в растерянности, не зная, как теперь прокормить себя и свои семьи. Пытаясь вернуть отвернувшегося слушателя, они пошли по самому легкому пути – ввели в репертуар дешевые куплеты и псевдонародные песни…»

…Когда мы говорим о кризисе в цыганском музыкальном исполнительстве, четко обозначившемся в середине XIX века, нам нельзя забывать еще об одном важном обстоятельстве. Постепенно места дворян в зале стали занимать купцы. Именно вкусы этого сословия начали формировать репертуар. Центр цыганского хорового пения постепенно сместился в рестораны. Вот образцы (…) «цыганских» песен 1846 года:

Но не все обстояло столь печально. На годы, с которыми некоторые связывают упадок цыганских хоров, приходится расцвет русского романса. На этой ниве начинают творить блестящие поэты и композиторы.

Понятие «романс» приходит в Россию в середине XVIII века. Тогда романсом называли стихотворение на французском языке, положенное на музыку.

С развитием такого литературного направления как романтизм песенное творчество русских поэтов становится весьма разнообразным как по содержанию, так и по жанровым признакам.

«Полюбил барин цыганочку…»

В 1857 году на страницах «Сына Отечества» публикуется блок стихотворений Аполлона Григорьева «Борьба». Одному из произведений цикла выпало стать бессмертным романсом «Две гитары», который автор предпочитал называть «Цыганской венгеркой».

Уверен, внутри у вас невольно зазвенели струны и внутренний голос попросил:

А может быть, вспомнилось другое:

Владимир Николаевич Княжнин в очерке «Аполлон Григорьев и цыганы» (1917) реконструировал обстоятельства появления хита.

«Аполлон Григорьев – едва ли не лучший литературный наш критик и весьма даровитый поэт, основательно, как все не подходящее под общую мерку, забытый потомством, да и у современников носивший кличку «чудака», тесными узами связан с цыганством.

…История этой любви до самых последних дней оставалась тайной. Однако, прежде чем рассказывать эту историю, необходимо остановиться на очерке Фета, его рассказе «Кактус», в котором выведены Григорьев и молодая цыганка, увлекшая степенного Афанасия Афанасьевича своим пением.

В 1856 году Фет проживал в отпуску в Москве, на Басманной. Здесь, после 12 лет разлуки, он снова встретился со старым товарищем и однокашником по Московскому университету, Григорьевым. Дело происходило летом.

«Григорьев, – рассказывает Фет, – несмотря на палящий зной, чуть не ежедневно являлся ко мне на Басманную из своего отцовского дома на Полянке. Это огромное расстояние он неизменно проходил пешком, и вдобавок с гитарой в руках. Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два-три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он, собственно, не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пьесы.

– Спойте, Аполлон Александрович, что-нибудь.

– Спой, в самом деле. – И он не заставлял себя упрашивать.

Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем нередко около полуночи уносил домой пешком свою гитару. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка…

Понятно, почему эта песня пришлась ему по душе, в которой набегавшее скептическое веяние не могло загасить пламенной любви красоты и правды. В этой венгерке сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:

Дальше в рассказе «Кактус» идет речь о том, как Григорьев возил своего друга в Грузины к Ивану Васильеву послушать пение влюбленной цыганки, красавицы Стеши.

«Слегка откинув свою оригинальную детски-задумчивую головку на действительно тяжеловесную, с отливом воронова крыла, косу, она (Стеша) вся унеслась в свои песни…»

О том, какие чувства испытывал в это время Григорьев, Фет не говорит ни слова. Между тем в год описываемых событий драма, начало которой было положено еще пять лет назад, приближалась к концу: та, которую любил Григорьев, вышла замуж.

«Цыганская венгерка», написанная в 1856–1857 годы, была заключительным аккордом разыгравшейся драмы.

«Цыганская венгерка», «тоскливый разгул погибшего счастья», по словам Фета, была прощаньем с невозвратимым прошлым… «Для одной только женщины, – писал Григорьев, – в мире мог я из бродяги-бессемейника, кочевника, обратиться в почтенного и, может быть (чего не может быть?), в нравственного мещанина… Да нет! Зачем хочу я намеренно бросить тень насмешки на то, что было свято как молитва, полно как жизнь, с чем сливались и вера в борьбу, на чем выросла и окрепла религия свободы?… Зовите меня сумасшедшим, друг мой, но я, и умирая, не поверю, чтобы эта женщина была не то, чем душа моя ее знала»…»

В книге М.И. Пыляева о песне «Цыганская венгерка» сказано: «…Иван Васильев, ученик Ильи Соколова, был большой знаток своего дела, хороший музыкант и прекрасный человек, пользовавшийся дружбой многих московских литераторов, как, например, А.Н. Островского, А.А. Григорьева… У него за беседой последний написал свое стихотворение, положенное впоследствии на музыку Иваном Васильевым». Аполлон Александрович не искал в жизни легких путей. С юных лет его неудержимо влекло в цыганский табор, кабак или на гулянье в Марьину Рощу, поближе к городским низам. Только там он, по собственному признанию, находил интересные характеры и «смышленость».

В личной жизни счастья обрести ему не удалось, денег скопить тоже не вышло. В 1858 году художник расстался с нелюбимой женой и вскоре влюбился в проститутку.

«Белошвейка», очарованная его искренностью, ответила взаимностью.

Полный надежды вырвать «гулящую» из порочной жизни, Григорьев сделал ее гражданской женой. Но на достойное существование элементарно не хватало средств. Бывало, семья неделями голодала. Из-за отсутствия лекарств умер их маленький ребенок. Не выдержав лишений, возлюбленная оставила его.

Знакомые отмечали: после случившегося Аполлон словно надломился, стал потерянным и равнодушным.

Свои скромные гонорары поэт тратил на вино, за последние годы жизни он пропил все имущество и влез в огромные долги. Дважды Григорьева приговаривали к долговой яме, откуда его выкупали добрые люди.

Незадолго до кончины он начал писать мемуары, но успел рассказать только о детских годах. Поздней осенью 1864 года Аполлон Александрович умер вследствие апоплексического удара.

«Соловей» из клетки

Наверняка вы не раз слышали выражение: «Да, за это ж надо канделябром по голове!» У этого экспрессивного восклицания, согласно преданию, есть автор и вполне детективные обстоятельства, сопутствующие яростному выкрику. Помните, старинный романс на стихи А. Дельвига: «Соловей мой! Соловей!» Бессмертную музыку к нему написал герой моего рассказа, композитор-любитель Александр Александрович Алябьев. Он родился в 1787 году в семье тобольского вице-губернатора, получил блестящее домашнее образование и в 1804 году переехал доучиваться в Москву. С началом военной кампании 1812 года молодой человек добровольцем вступил в гусарский полк, храбро сражался, был ранен и награжден боевыми орденами, вышел в отставку в звании подполковника. После войны некоторое время провел в Петербурге, а в 1823 году вернулся в Белокаменную, где начал приобретать известность в качестве певца, пианиста и композитора. Но, помимо успехов в «служеньи музам», молодой человек слыл записным кутилой, ловеласом и игроком. Однажды на премьере в Большом театре он, будучи в статском платье, схлестнулся с группой офицеров, выразивших сомнение в наличии у него офицерского чина и военных заслуг. За проявленную дерзость Алябьев был лишен дворянского звания.

Композитор А.А. Алябьев

Ранней весной 1825 года к Александру Александровичу в его дом, что до сих пор стоит в Леонтьевском переулке в Москве (теперь тут расположилось посольство Украины), приехал поиграть в карты «на крупный куш» знакомый помещик Тимофей Времев.

В тот вечер Алябьеву везло очень, а его раздосадованный на неудачу противник крикнул на всю залу:

– Здесь наверняка играют, у вас баламут[15] подтасован!

– Как баламут? – вскрикнули партнеры…

По легенде, услыхав оскорбление в шулерстве, отличавшийся буйным темпераментом, бывший гусар Алябьев, недолго думая, обрушил на голову помещика тяжелый подсвечник, попав прямо в висок. Через несколько дней Времев скончался.

«Везучий» игрок был арестован по обвинению в убийстве, и, несмотря на шаткость доказательств, лишен всех чинов и приговорен к сибирской ссылке. Однако присутствия духа Александр Александрович не потерял и, находясь в заключении в Петропавловской крепости, в 1827 году сочинил знаменитого «Соловья».

Романс в короткий срок стал пользоваться огромной популярностью. Слушатели, зная о судьбе автора и сочувствуя ему, при звуках первых аккордов неизменно вставали.

Гастролировавший по России Ф. Лист включил вариации на тему любимого публикой обеих столиц произведения в свои вечера.

Согласно приговору суда Алябьев, по иронии судьбы, отправился на родину, в Тобольск. Суровый климат пагубно сказался на здоровье – музыкант стал катастрофически слепнуть. После нескольких лет униженных ходатайств монарху он был помилован, жил на Кавказе, а в 1840 году вернулся в Москву. Александр Александрович скончался в феврале 1851 года в имении своей супруги недалеко от Рязани. За годы изгнания им было написано значительное количество музыкальных произведений, в числе которых музыка к еще одному гениальному романсу – «Нищая» – на стихи Беранже.

Рассказывают, что во время пребывания Алябьева в Петропавловской крепости его приятель, композитор Верстовский, очарованный красотой «Соловья», в беседе с друзьями заметил: «Русскому таланту и тюрьма на пользу!»

Узнав об этой фразе, узник ответил: «Передайте ему, здесь полно свободных мест!»

«Течет реченька по песоченьку…»

Если в начале «цыганомании» хоры исполняли в основном фольклор, то начиная примерно с 20-х годов XIX века, в их репертуар все больше проникают песни, написанные русскими поэтами. В этот период появляются фигуры, являющиеся, говоря современным языком, поэтами-песенниками.

Молодежь со смаком распевает студенческие песни юного Николая Михайловича Языкова (1803–1846), которые он и сам, бывало, задорно горланил в тесном кругу:

Или:

Люди посолиднее и постарше воздают хвалу знаменитой паре А.Ф. Мерзлякова (1778–1830) и Н.Г. Цыганова (1797–1831).

Их главная заслуга в постройке мостика между чисто народной песней и песней авторской.

В своем творчестве они использовали известные произведения, перерабатывали их на более современный лад, оставляя из оригинала лишь несколько строк и основную тему.

Интересно, что если Алексей Федорович Мерзляков редко исполнял свои песни сам, то Николай Григорьевич Цыганов частенько пел авторский репертуар под аккомпанемент гитары. Пожалуй, самыми известными его произведениями остаются «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» и «Течет речка по песочку…»

Если первая до сих пор звучит в каноническом варианте, то вторая сегодня известна более как лагерный фольклор, хотя начиналось все вполне невинно:

Но за двести лет «реченька» на российских просторах утекла в другое русло:

Художник Михаил Шемякин, вспоминая об организованных им в своей домашней студии в Париже записях Владимира Высоцкого, говорил: «Вот, взять хотя бы песню «Течет речечка…» Он ее обожал. Он говорил: «Я ее много раз исполнял, но мне сейчас ее снова хочется записать – так, как я ее на сегодняшний день понимаю!» После этой песни он уже ничего не мог петь. С него валил пот градом… Он весь выложился, вот в этой одной песне, которая абсолютно ему не принадлежала! Вообще у него не было вот этого – петь только самого себя. Как бывают мастера, которые с удовольствием копируют другого мастера, так же отдают при этом душу – и создают что-то абсолютно новое. Новое понятие данной вещи. Вот Делакруа копировал Рубенса – и создавал вещь, может быть, иногда в чем-то превосходящую оригинал этого великолепного мастера. Так вот и Володя из простой песни сделал совершенный шедевр…»

Николай Цыганов всю жизнь играл комические роли в московских театрах. Но его жизнь оборвалась трагично: он скончался в возрасте 33 лет во время эпидемии холеры. Сохранилось около четырех десятков его песен, которые неоднократно переиздавались. А вот портрета его не сохранилось…

«Отворите мне темницу…»

Искусствовед Т.В. Чередниченко в статье, посвященной эволюции цыганского романса, пишет: «Движения души исполнителя, эмоции, выражаемые между строк нотного текста; гортанно-носовой тембр, внезапные кульминации, скандирующее выпевание и повторения слов придавали тексту более значительный смысл. Подобная свобода исполнения ассоциировалась в сознании слушателей с романтическим представлением о свободе самих цыган и была, таким образом, социально окрашена тоской по более естественной, свободной от сословных ограничений жизни человека. Эти социальные корни воздействия цыганского романса объясняют его возросшую популярность в России в 60–90-е гг. XIX века».

Помимо характерной для романса лирической темы, после известных событий на Сенатской площади в обществе возникает потребность в осмыслении болезненных тем: горькой доли униженных и оскорбленных и ограничения свободы личности.

В 1826 году декабрист Федор Николаевич Глинка (1786–1880) пишет стихотворение, впоследствии ставшее популярным романсом:

Симптоматично, что стихотворение завершало четверостишие, где автор обращался к царю с просьбой о помиловании, но народ эти строки не принял – удалил из песни.

А.Ф. Вельтман в 1831-м создает поэму «Муромские леса», фрагмент из которой быстро превратился в популярную и сегодня «разбойничью балладу»:

В феврале 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов был арестован за свое стихотворение «На смерть поэта». Пока шло следствие, он велел посещавшему его камердинеру «завертывать хлеб в серую бумагу», на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, в числе которых «Узник».

Находясь под впечатлением кончины А.С. Пушкина, Лермонтов в своем творении словно вступает в диалог с одноименным произведением Александра Сергеевича.

Интересно, что в момент создания произведений и Пушкину, и Лермонтову было по 23 года.

Примерно в это же время Аполлон Александрович Майков (1761–1839) переводит на русский язык стихотворение Генриха Гейне – между прочим, являющееся частью цикла, объединенного немецким классиком в цикл… «Романсы»:

Щемящие рифмы живо обрели мелодию, ее пели во всех слоях общества, а в 10-е гг. ХХ века гениальный бас Федор Шаляпин и опереточный премьер Оскар Камионский записали на пластинки под названием «Она хохотала».

В 40-х годах во всех чайных и трактирах распевали «Часового» И.З. Сурикова:

Полтора десятка лет спустя, в 1857 году, Алексей Константинович Толстой (1817–1875) создает пронзительных «Колодников», которые тут же становятся песней:

Баллада вот уже сто пятьдесят лет остается поистине народным хитом.

Она входила в программы многих певцов – от популярного на заре века прошлого Бернарда Ольшанского до «серебряного голоса» современной России Олега Погудина. Всем прочим версиям лично я предпочитаю «бриллиантовое» исполнение ростовско-московского шансонье Константина Ундрова. Отыщите его в Интернете, прикоснитесь к истории.

Год спустя, в 1858-м, в петербургской газете «Золотое руно» впервые печатается стихотворение некоего Д. Давыдова «Дума беглеца на Байкале».

Напрасно гадали читатели – оно не имело никакого отношения к покойному герою Отечественной войны, хотя автор и приходился ему дальним родственником.

Звали его Дмитрий Павлович Давыдов (1811–1888). Это был молодой ученый из далекого Якутска. Сфера его профессиональных интересов была обширна – от математики до естественных наук и изучения языков, – но в часы досуга, как и большинство просвещенных людей его века, он писал стихи.

«…Дмитрий сидел на песчаном берегу, заваленном омулевыми бочками и обрывками сетей, и в смрадном воздухе гниющей рыбы смотрел на Байкал, слушал рассказ старого бурята, как перебираются на другую сторону беглые каторжники в таких бочках с попутным баргузинским ветром…» — описывает историю рождения песни иркутский журналист Олег Суханов[16].

«Песню запели арестанты на этапах, ямщики в пути, приискатели, мастеровые, – продолжает репортер. – Еще при жизни автора народ вносил в нее изменения на свой лад, переиначивал строчки: в припеве появилось удалое «Эй!» вместо «Ну, баргузин…» и гордое предупреждение «Слышатся грома раскаты» вписал народ.

Когда вышел первый поэтический сборник Давыдова, он стал известен далеко за пределами России. О байкальской одиссее каторжника просвещенная Европа впервые узнала в переводе Дюпре де Сен Мора «Славное море…» В книге «Образцы русской поэзии», переведенной на английский Джоном Баурингом, имя Давыдова стоит рядом с Жуковским, Крыловым и Пушкиным.

Меньше чем через пять лет после первой публикации песня была зафиксирована собирателями фольклора. Как нередко бывает, эта песня еще при жизни автора была по-своему «отредактирована» народом. Текст сокращен более чем наполовину, из него исключены длинноты, неудачные строфы. Песня «о славном море Байкале» и ныне одна из самых любимых и распространенных народных песен, выдержавшая испытание временем…»

Конечно, «тема неволи» была (да и остается) актуальной для нашей действительности на протяжении всей истории, но до конца XIX века каторжанский фольклор не был широко распространен на эстраде, его появление было, скорее, эпизодическим.

В 1871 году на страницах «Отечественных записок» под скромными инициалами «М. М.» появляется шедевр М.Л. Михайлова, который вскоре запели:

Вслед за ним уходит в народ шлягер С.Ф. Рыскина (1859–1895) «Бродяга» (1888):

«Подруга семиструнная»

Появление большого количества романсов тесно связано с развитием традиции домашнего музицирования. Для нашей темы главный интерес, без сомнений, представляет история появления и развития гитары в России.

В стихотворении «Домик в Коломне» (1830) А.С. Пушкин, описывая главную героиню, московскую мещаночку Парашу, так описывает интересы ее круга:

Популярность во всех слоях российского общества гитары совпала с расцветом цыганского искусства и интересом к русскому романсу.

Массовое использование гитары в России относится людьми, пристально изучающими тему, приблизительно к середине XVIII века, ее завезли итальянские музыканты, служившие при дворе Екатерины II.

«Гитарист». Фрагмент картины В.А. Тропинина (1839).

Хотя щипковые инструменты разных форм и звучаний были известны нашим предкам задолго до того. Еще в VII веке византийский историк Феофилакт писал «о любви северных славян к музыке», при этом упоминая изобретенные ими «кифары», т. е. гусли.

Ближайшей предшественницей гитары полагают украинскую бандуру, вытеснившую, в свою очередь, в конце XVI века менее совершенную кобзу.

Бандура завоевала особую популярность у казаков Запорожья, распевавших под ее аккомпанемент исторические и лирические песни. Многие искусные бандуристы со времен Петра I нанимались в качестве домашних музыкантов в богатые дома Москвы и Петербурга.

«…После танцев опять накрыли на стол, и, пока делались приготовления к ужину, мы слушали какого-то слепого казака, игравшего на бандуре, инструменте, который похож на лютню, с тою только разницею, что не так велик и имеет меньше струн. Он пел множество песен, не совсем, кажется, пристойного содержания, аккомпанируя себе на этом инструменте, и выходило недурно.

…Эти украинские бандуристы – в большинстве веселые и проворные, птицы, живо изображающие страсти во время своих песен мимикой и жестами и, помимо этого, достаточно дурачащиеся. Я знал разных превосходнейших бандуристов, во время пения и игры отлично танцевавших по-украински и умевших без малейшего перерыва в игре поднести ко рту и выпить поставленный на бандуру полный стакан вина», – делился впечатлениями о посещении салонов княгини Черкасской и других знатных господ камер-юнкер Ф. Берхгольц на страницах своего «Дневника» (1721–1725 гг.)

Основоположником гитарного искусства в России и изобретателем семиструнной гитары считался А.О. Сихра.

А.С. Фаминицын писал: «В конце 1790-х годов, в Вильне, виртуоз на арфе, прославившийся впоследствии как гитарист, Андрей Осипович Сихра сделал попытку к усовершенствованию вошедшей в то время в употребление шестиструнной гитары, прибавив к ней седьмую струну…»

Однако позднейшие изыскания опровергли это утверждение.

На страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» от 1803 г. было обнаружено объявление некого «гитариста Ганфа», предлагавшего желающим свои услуги по преподаванию игры на семиструнной гитаре со строем.

Примерно к этому же периоду относится деятельность в России чешского гитариста и композитора Игнация Гельда (1766–1816). Известно, что помимо сочинения инструментальных пьес он писал романсы на стихи поэта Андрея Никитина.

Одним из первых Гельд пришел к мысли о целесообразности открытия музыкальной типографии, но развиться на этом поприще не успел, умер.

Одним из последних его изданий стали «Новейшие русские песни для семиструнной гитары, посвященные г-же Приклонской, урожденной Измайловой». Сборник содержал 50 русских песен. Каждой песне предшествовало несколько аккордов, предназначавшихся для прелюдирования в той тональности, в которой была приведена песня.

«Тесная связь семиструнной гитары с народной песней и бытовым романсом определила и направление ее использования в качестве сольного инструмента, – пишет Б.Л. Вольман[17]. – Свободные импровизации на народные песни и вариации на песенные темы стали той формой, в которой наиболее значительно проявили себя русские гитаристы-семиструнники. Это были музицировавшие любители, часто талантливые, не задававшиеся целью сделать игру на гитаре своей профессией. Среди гитаристов-семиструнников первой половины XIX века заметно выделяются А.О. Сихра и М.Т. Высотский, гитарная деятельность которых стояла на профессиональном уровне. Первый был горячим пропагандистом семиструнной гитары и крупным педагогом-практиком, второй – незаурядным композитором-самоучкой и талантливым исполнителем, чья деятельность, однако, была ограничена рамками старой Москвы».

Гитарист

Остановимся подробнее на личности упомянутого ранее Михаила Тимофеевича Высотского (ок.1791–1936).

Знаменитый гитарист и автор песен Михаил Тимофеевич Высотский.

Точная дата рождения музыканта неизвестна, но на одной из рукописных тетрадей его сочинений рукою его сына, Николая Михайловича, написано: «Сочинения М.Т. Высотского, умершего 16 декабря 1837 г., на 47-м году от роду».

Будущий виртуоз родился в семье крепостного приказчика, служившего в имении поэта Михаила Матвеевича Хераскова (1733–1807). Его и назвали в честь барина, благоволившего отцу малыша и не делавшего различий между своими и его детьми. Маленький Миша рос в господском доме и имел доступ ко всем «благам цивилизации».

Частым гостем в имении был мастер игры на гитаре, «первейший ученик» А.О. Сихры, Семен Николаевич Аксенов. Именно он первым разглядел в ребенке «искру божью» и принялся обучать премудростям владения «семиструнной».

Ко времени юности Миша уже «переигрывал» наставника и достиг истинного совершенства в своем умении.

После смерти барина Михаил Тимофеевич переселился в Москву, приписался к мещанскому сословию и все остальные годы своей жизни безвыездно прожил в Белокаменной.

Первые же опыты Высотского принесли молодому автору широкую известность, он знаменит прежде всего блестящими вариациями на темы русских народных песен («Во саду ли, в городе», «Вот мчится тройка удалая», «Люблю грушу садовую»).

К числу его друзей и почитателей его таланта относилось немало знаменитостей, среди которых композитор А. Дюбюк, писатель и переводчик М.А. Стахович и поэт М.Ю. Лермонтов, посвятивший гитаристу известные строки.

Современники вспоминали, что «игра Высотского отличалась силой и классической ровностью тона; при необыкновенной быстроте и смелости, от нее веяло в то же время нежной задушевностью и певучестью. Играл он совершенно свободно, без малейших усилий; трудностей для него как будто не существовало; вследствие этого игра его, невольно изумляя и поражая слушателей, в то же время производила истинно музыкальное впечатление; он не любил модных утонченных инструментальных эффектов, почти никогда не употреблял флажолетов с помощью двух пальцев правой руки, которые производили такой фурор в концертах; редко, в самых трудных своих вариациях, заходил он выше четырнадцатого лада, и то почти всего на одной квинте: вся красота и сила его игры лежала в основании мелодии и гармонии; он поражал оригинальностью своих певучих легато и роскошью арпеджио, в которых он сочетал мощь арфы с певучестью скрипки; в его игре сказывался особый оригинальный стиль композиции; его игра очаровывала, приковывала к себе слушателя и оставляла навсегда неизгладимое впечатление».

Жил Высотский концертами и частными уроками. Невзирая на огромную цену за урок, – 15 рублей ассигнациями – от желающих не было отбоя, приходилось отказывать.

Писатель и собиратель русских песен Михаил Александрович Стахович (1819–1858), ходивший одно время в учениках Михаила Тимофеевича, вспоминал[18]:

«Мне было 13 лет, когда мне приказали учиться играть на гитаре. Вечером И.Г. Краснощеков (знаменитый гитарный мастер. – М.К.) пришел вместе с учителем, человеком в длиннополом сюртуке, почти купеческого покроя, который молча сидел в углу залы, пока Иван Григорьевич торговался за гитару и уступил наконец за 45 рублей ассигнациями. Потом учитель начал пробовать гитару в таких дробных перекатах, каких я никогда на арфе не слыхивал. В первый урок он был застенчив и, показавши мне нотную азбуку, ушел, оставя меня в совершенном недоумении: как учить урок и что за штука – гитара? К счастью, один пришедший к нам студент спросил:

– Откуда это явилась гитара?

– Да мне учителя наняли на гитаре учиться.

– Кого?

– Высотского какого-то…

– Высотского?! Да это же первая знаменитость! Это, это…

И он не находил слов, чтобы достойно восхвалить Высотского.

Знаменитость учителя сильно затронула мое самолюбие, и я усердно принялся за учение. Но в то время, когда я начал брать уроки у Высотского, он уже брал по 5 рублей ассигнациями за урок. Это не потому, чтобы он упал в славе, но потому, что, как выражались, ужасно манкировал уроками. В самом деле, сначала мое усердие, а потом моя привязанность к нему лично были только причиною, что ему не отказали. Часто он не приходил к нам недели по три, по четыре, по шести и потом являлся снова и ходил каждый день. Кто бы мог, казалось, учиться у него таким образом, и как тут было делать успехи? Но на поверку выходило, что у Высотского ученики делали больше успехов, чем у всех других учителей. Такой способности передавать и создавать восприимчивость в ученике я не видел ни у кого. Ноты были вещью второстепенной, в уроках его главное была его игра. Он переигрывал такт за тактом с учеником и таким образом заставлял живо подражать своей игре. Одна пьеса вызывала у него другую, за анданте следовало аллегро, за лихой песней – грациозные аккорды: этим возбуждал он охоту выучить все то, что он играл. Но, увлекаясь в игре, он был нетерпелив в писании нот, и что он играл в один урок, то надобно было заставлять его писать и разучивать в год. Зато оставались всегда в памяти сыгранные им пьесы и оставалась охота заставить его записать их как-нибудь, так что ученик его ловил каждый час, каждую минуту его урока, и из его урока ничего не пропадало».

«Несмотря, однако, на блестяшие успехи своей гитары, на многочисленность уроков, Высотский страшно нуждался. Он был женат два раза; от первой жены имел одну дочь, которая умерла еще при жизни отца, немногим пережив свою мать. От второго брака Высотский имел четырех сыновей и одну дочь, – с горечью констатирует В.В. Русанов в очерке «Гитара и гитаристы» (1899). – В жизни практической Высотский был небрежным и беспечным человеком, страшно увлекающимся и бесхарактерным; вращаясь в обществе до безумия его любившего купечества, артистов и цыган, он предавался с ними отчаянным кутежам. В конце концов кутежи эти превратились в пагубную страсть к вину и Высотский стал пить.

Но, несмотря на крайнюю бедность, Михаил Тимофеевич до последних дней своей жизни дорожил и не расставался со своей любимой гитарой, подаренной ему когда-то генералом Н.А. Луниным, большим почитателем этого инструмента, которому сам О.А. Сихра посвящал свои произведения».

Пропивавший все, что зарабатывал, Высотский вместо платы за квартиру раз в месяц давал своему хозяину концерт. Предприимчивый домовладелец усаживал музыканта у открытого окна, а сам впускал во двор публику (взимая по гривеннику с человека). Популярность жильца была огромна: концерты проходили с неизменным аншлагом.

По характеру скромный и застенчивый Высотский, избегал многолюдных напыщенных салонов, редко давал большие концерты. Не раз бывало, что за ним присылали карету, украшенную гербом влиятельнейших фамилий империи, с просьбой немедленно отправиться услаждать слух какого-то вельможи и обещаниями «златых гор».

Но к деньгам и славе мастер был равнодушен. Отказываясь играть в залах «дворянских собраний», он мог часами, причем абсолютно бесплатно, импровизировать с любимым учеником, а чаще просто отправлялся в любимый трактир, где для удовольствия своего и других до утра рвал струны.

Он и умер зимой 1837 года прямо на улице, по дороге в кабак.

Занятный факт: по утверждению сыновей гитариста, правильно их фамилия звучит как ВысоЦкие, а не ВысоТские. Это подтверждается и сохранившимися рукописями музыканта. Однако большинство нотных публикаций печаталось за подписью «Высотский», поэтому последний вариант установился как традиционный.

В 90-е годы ХХ века в программе Эльдара Рязанова «Встречи с Высоцким» мать поэта Нина Максимовна Высоцкая вспоминала, что ее сын учился играть на гитаре… по старинному самоучителю Высотского.

Прабабушка шансона – Бланш Гандон

В 40-х годах XIX века бум на «семиструнку» несколько спадает. Как и в случае с цыганскими хорами, пережив период горячего общественного интереса, гитара плавно перекочевала из высших кругов в купеческие, а следом – в городские низы.

Во второй половине столетия – это излюбленный инструмент приказчиков и мелких чиновников, распевавших под ее аккомпанемент «жестокие» романсы.

Тому предшествовали известные пертурбации.

В 1861 году в Российской империи царским указом было отменено крепостное право. Огромная масса бывших подневольных людей хлынула в города, чтобы со временем сформироваться в новое сословие – «мещанское» (этимология: от слова «место», т. е. город).

Основным музыкальным инструментом в этой среде – из-за своей демократичности и простоты – стала, конечно, гитара, благодаря которой и стали появляться на свет произведения нового фольклора, сочиненные новым городским людом: рабочими, студентами, нищими, солдатами, белошвейками, актерами и преступниками.

В этот период романсовая традиция все чаще приобретает куплетную форму, впитывает ритмы канкана, французской песенки.

Именно шансонетка, наряду с новомодными опереттой и водевилем, царит на подмостках обеих столиц и крупных провинциальных городов.

«Первые chansonetes – веселые, бурлескные песенки, родившиеся во французских кабаре, пришли в Россию в начале 60-х годов XIX века, – пишет большой знаток истории эстрады Е.Д. Уварова. – Обильно сдобренные эротикой и рассчитанные на женское исполнение, они сопровождались музыкой, танцем, выразительной жестикуляцией… Ласково-уменшительное название «шансонетка», носившее одновременно пренебрежительный оттенок, перешло на артисток – исполнительниц таких песенок…»[19]

Собственные кумиры появились у нас не сразу – сначала гастролировали заезжие знаменитости: Жюдик, мадам Тереза, Иветт Гильбер и, извините… Бланш Гандон.

С последней в 1872 году на выступлении в Санкт-Петербурге произошел пикантный казус: танцуя, она запуталась в юбках и упала, продемонстрировав почтенной публике… кружевные панталончики. Времена были не те, что сегодня, полиция тут же обвинила заморскую примадонну в «бесстыдных действиях» и направила дело в суд, где актриса была оштрафована на 150 рублей.

Но иноземные артисты царили на отечественных сценах недолго.

Зрителям хотелось слушать веселые куплеты не по-французски, даже в исполнении блестящей красотки, а «по-нашенски», на понятном ему языке, пусть и исполненные без парижского шика.

Откуда на, казалось бы, пустом месте, за каких-то пару десятков лет появилось в «крестьянской» стране столько эстрадных артистов?

Большей частью они происходили из мещан, чье сословие стало мощнейшей движущей силой в развитии песни и прежде всего городского романса.

Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины.

Они выступали с зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафешантанах, ярмарочных балаганах и театрах-буфф.

Новые площадки открывали на свой страх и риск предприимчивые купцы, трактирные половые и даже выходцы из крестьянской среды.

Небывалым успехом пользовались «лапотные дуэты», обыгрывавшие в музыкальных миниатюрах приметы «русской жизни». Под их влиянием сильно менялся традиционный фольклор. История сохранила имена «великолепной пары» артистов Николая Монахова и Петра Жукова.

С «лапотными дуэтами» спорили за зрительские симпатии легионы юмористов-рассказчиков «сценок из еврейского или кавказского быта».

Вдохновленные успехом заезжих гастролеров, на сцену выходят доморощенные куплетисты, сочиняющие на популярные мелодии французских шансонеток собственные тексты. Особой любовью пользуются песенки Валентина Валентинова (Соболевского).

С авторскими вещицами выступал «гитарист-куплетист» Ваня Пушкин (Чекрыгин).

На юге страны несколько десятков лет гремели овации в адрес «еврейского куплетиста» П.Г. Бернардова, чьей «фишкой» было создание текстов на мотив популярных романсов.

«Каждая строчка г-на Бернардова вызывает бурный восторг», – делился впечатлениями после юбилейного представления рецензент киевского журнала «Подмостки». Характерны названия композиций его репертуара: «Чик-чик и готово», «Блондиночки-картиночки», «Не уходи, вот тут сиди…»

Заслуженной славой у москвичей пользовался тандем Борина и Крамского, распевающий под аккомпанемент балалайки злободневные частушечные обозрения.

Обитатели городских окраин с удовольствием посещали концерты в открытых парках и садах, где звучали под гармошку «фабричные песни».

Начинавшие как «лапотный дуэт», Жуков и Монахов сменили образ: стали выступать в «босяцком» жанре, пели «Голыша», «Веселых оборванцев», «Запьянел» и прочий говорящий набор.

Продолжали звучать, правда, все больше в шантанах и ресторанах, цыганские хоры.

С большой сцены звучали жестокие романсы в исполнении артистов, родившихся на свет вовсе не в таборе, под «звездой кочевой», а в Курске, Брянске или Одессе.

Поэт Константин Случевский в начале века ХХ напишет:

Русские Вийоны[20]

Однако за всей пестротой картинки не стоит забывать, что Российская империя образца XIX – начала ХХ века по-прежнему оставалась «страной рабов, страной господ», где сильны были реакционные проявления, где властвовала цензура, а за неосторожную фразу в куплете артист мог нарваться на крупные неприятности в виде штрафа и даже полного запрета публичного исполнения своих перлов.

Общество не могло не реагировать на подобные проявления монаршей «милости»: набирали силу протестные настроения, появилось движение народовольцев.

На этом фоне среди просвещенной публики возник острый интерес к положению «униженных и оскорбленных»: проституток, бродяг, люмпенов и, конечно, каторжан.

Немало подогревали ажиотаж публиковавшиеся материалы бывших заключенных, имена которых хорошо знала вся Россия: «Записки из мертвого дома» Ф.М. Достоевского, двухтомник П.Ф. Якубовича «В мире отверженных», путевые заметки о сибирской и сахалинской каторге Максимова и Дорошевича.

Зловещей привлекательности был полон роман из жизни городских низов «Петербургские трущобы» В.В. Крестовского, логическим продолжением которого полвека спустя стали очерки о жизни московского дна В. Гиляровского.

Писатель Всеволод Крестовский с юных лет увлекался изучением быта и нравов «подземного» мира. Совсем юным 18-летним студентом он написал знаменитую «Владимирку», которая моментально стала песней, полуторавековой предтечей «Владимирского централа». Причем в его времена песня считалась революционной:

Книги Крестовского и Дорошевича, Достоевского и Якубовича стали «капиллярами», по которым субкультура перетекала в социум.

В 1860 году на прилавках петербургских книжных лавок появляются «Записки из мертвого дома».

«…По казармам раздавались песни, – предавался воспоминаниям Федор Михайлович. – …Пьянство переходило уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез. Многие расхаживали с собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким видом перебирали струны. В особом отделении образовался даже хор, человек из восьми. Они славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен пелось мало.

…Пелись же большею частью песни так называемые у нас «арестантские», впрочем все известные. Одна из них: «Бывало… «– юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шампанским», а теперь —

В ходу была тоже слишком известная: «Прежде жил я, мальчик, веселился И имел свой капитал: Капиталу, мальчик, я решился И в неволю жить попал…» и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:

Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом, сочиненная, вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольно безграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:

Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь, в гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет, задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то душу надрывает. Голоса у нас были порядочные…»

Писатель-этнограф С.В. Максимов в солидном труде «Сибирь и каторга» (1871) уделяет особое внимание мотивам, бытующим в каторжанской среде, прослеживая их происхождение и влияние на «песни неволи», сочиненные светскими поэтами. Исследователь приходит к интереснейшим выводам: «В тюремных песнях два сорта: старинные и новейшие…Старинные (…) начинают исчезать, настойчиво вытесняемые деланными искусственными песнями. Мы едва ли не живем именно в то самое время, когда перевес борьбы и победы склоняется на сторону последних.

Лучшие тюремные песни (чем песня старше, древнее, тем она свежее и образнее; чем ближе к нам ее происхождение, тем содержание ее скуднее, и форма не представляет возможности желать худшей) выходят из цикла песен разбойничьих. Сродство и соотношение с ними настолько же сильно и неразрывно, насколько и самая судьба песенного героя тесно связана с «каменной тюрьмой – с наказаньецем». Насколько древни похождения удалых добрых молодцев повольников, ушкуйников, воров-разбойничков, настолько же стародавни и складные сказания об их похождениях, которые, в свою очередь, отзываются такою же стариною, как и первоначальная история славной Волги, добытой руками этих гулящих людей и ими же воспетой и прославленной. Жизнь широкая и вольная, преисполненная всякого рода борьбы и бесчисленными тревогами, вызвала народное творчество в том поэтическом роде, подобного которому нет уже ни у одного из других племен…

Непосредственно с Волги и из самых первых рук завещаны сибирским тюрьмам русские тюремные песни, из которых многие получены нами не из первых рук (из тюрем), а может быть, уже и из десятых (из старожитных селений, от свободных сибирских людей-старожилов). Завещание, таким образом, возымело широкое приложение, и от прямых наследников имущество перешло в боковые линии и, наконец, сделалось общим достоянием, как все в Сибири: леса, тайги, луга и степи.

(…) В конце же прошлого столетия выросли и появились уже во множестве те мотивы, на которых ясны следы крутой ломки и крупных народных переворотов. На эти произведения народного творчества намело пыли и накипело плесени городов с их фабриками и заводами, трактирами и барскими передними. Живой памяти народной послужили печатные песенники, особенно сильно пущенные в народ в начале нынешнего столетия, богатого подобного рода сборниками даже в многотомных изданиях. Уцелела коренная народная песня только в захолустьях, не тронутых городским чужеземным влиянием.

Сибирь (…) не переставала, по образцам и примерам, давать из удалых разбойников авторов тюремных песен.

Страшный не так давно для целого Забайкалья разбойник Горкин не менее того известен был как отличный песельник и юмористический рассказчик. Живя по окончании срока каторжных работ на поселении, он ушел весь в страсть к лошадям и на своих рысаках возил откупных поверенных, потешая их своими лихими песнями и необычайно быстрою ездою. С пишущим эти строки он охотно поделился рассказами о своих похождениях. Затем последние годы он приплясывал и припевал на потеху деревенских ребят, шатаясь по Забайкалью в звании нищего. Разбойник Гусев, бежавший из Сибири в Россию и ограбивший собор в Саратове, в саратовском тюремном замке сложил песню: «Мы заочно, братцы, распростились с белой каменной тюрьмой», которая ушла и в Сибирь.

Известный малороссийский разбойник Кармелюк был также поэтом и автором не разбойничьих, но элегических песен…

Нам самим лично удалось видеть на Карийских золотых промыслах ссыльнокаторжного Мокеева, сосланного за грабеж и отличавшего в себе несомненно поэтическую натуру, высказавшуюся и в жизни на воле, и в жизни на каторге и даже выразившуюся в порывах к стихотворству.

…Мокееву немудрено было соблазнить каторжных теми своими песнями, которыми приладился он к общему настроению арестантского духа, т. е. когда его муза снисходила до сырых казарм и тяжелых работ или хотя бы даже и до купоросных щей. Арестанты, как мы видели, невзыскательны и в ущерб настоящим народным песням привыкли к тем, которые нуждаются в торбане и трескотне тарелок; вкус давно извращен и поэтическое чутье совсем утрачено.

Вот для примера песня, пользующаяся особенною любовью тюремных сидельцев не только в России, но и в Сибири, песня, распространенность которой равносильна самым известным и любимым старинным русским песням. Столичные песельники в публичных садах и на народных гуляньях, известные под странным именем «русских певцов», вместе с цыганами представляют тот источник, из которого истекают вся порча и безвкусие. Здесь же получил образование и автор прилагаемой песни, и здесь же выучились находить вдохновение новейшие творцы псевдонародных русских песен. Такова песня в целом виде и с более замечательными вариантами:

По словам сибирских арестантов, песня эта сочинена в конце 40-х годов нынешнего столетия, и основная канва ее приписывается, как сказано нами, разбойнику Гусеву.

(…) Новая тюремная песня – близкая свойственница новомодным лакейским, трактирным и фабричным песням.

В Сибири (…) из готового материала составляются новые песни, в которых начало взято из одной, конец приставлен из другой. Эта перетасовка и перекройка стихов – дело обычное у арестантов.

Сохранились и песни, завещанные волжскими и другими разбойниками, некогда наполнявшими сибирские тюрьмы в избытке. Ими же занесены и забыты многие песни и в сибирских каторжных тюрьмах, где успели эти песни на наши дни частью изменить, частью изуродовать, а частью обменять на другие. Свободное творчество не получило развития; причину тому ближе искать в постоянных преследованиях приставниками. Песня в тюрьме – запрещенный плод. Дальнейшая же причина, естественным образом, зависит от тех общих всей России причин исторических, которые помешали создаваться новой песне со времен Петра Великого. Вначале вытесняли народные песни соблазнительные солдатские (военные), в которых ярко и сильно высказалось в последний раз народное самобытное творчество (особенно в рекрутских). С особенною любовью здесь приняты и особенным сочувствием воспользовались песни рекрутские и в сибирских тюрьмах. Затем растянули по лицу земли русской войска в то время, когда уже познакомились они с деланною, искусственною и заказною песнею; потом завелись фабричные и потащили в народ свои доморощенные песни, находящиеся в близком родстве с казарменными; наконец, втиснули в народ печатные песенники с безграмотными московскими и петербургскими виршами, с романсами и цыганскими безделушками.

…В сибирских тюрьмах есть еще несколько песен, общеупотребительных и любимых арестантами, несмотря на то что они, по достоинству, сродни кисло-сладким романсам песенников.

Или:

…Из известных романсов пробрался в тюрьмы, между прочим, варламовский – «Что не ветер ветку клонит».

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются…

…Арестанты ничем не брезгают: они берут в тюрьму (хотя там и переделывают по-своему) также и песни свободных художников, какими были, например, поэты Лермонтов и Пушкин. Берут в тюрьму (и только переиначивают немного) и песню, сложенную на другом русском наречии и тоже поэтом и художником, каким был, например, известный малороссийский разбойник Кармелюк. В то же время поют арестанты: «Ударил час – медь зазвучала», но, разумеется, с приличною прибавкою: «Ударил час – цепь зазвучала и будто стоны издала; слеза на грудь мою упала, душа заныла-замерла». Поют арестанты и «Лишь только занялась заря», «Прощаюсь, ангел мой, с тобою», «Во тьме ночной ярилась буря» и «Не слышно шуму городского» – все те, одним словом, песни, которые близко подходят своим смыслом к настроению общего тюремного духа. В особенности распространена последняя: «Не слышно шуму городского…»

Распространена тем более эта песня, что в ней есть и «бедный юноша – ровесник младым цветущим деревам», который «в глухой тюрьме заводит песню и отдает тоску волнам». Выражено и прощанье с отчизною, родным домом и семьею, от которых узник за железною решеткою навек скрылся, и прощание с невестою, женою и тоска о том, что не быть узнику ни другом, ни отцом, что застынет на свете его место и сломится его венчальное кольцо. Выражена в песне и надежда… Вот, для образца, та песня, в которой извращен Лермонтов:

У этой песни есть двойник, как будто переделка Пушкина:

…Вот песня, носящая название «Песни бродяг» и преданием приписываемая «славному вору, мошеннику и сыщику московскому Ваньке Каину», жившему в начале прошлого столетия:

…В тюремных песнях веселость и насмешливость приправлены, с одной стороны, значительною долею желчи, с другой – отличаются крайнею безнравственностью содержания: веселость искусственна и неискренна, насмешка сорвалась в одно время с больного и испорченного до уродства сердца. С настоящими юмористическими народными песнями эти тюремные имеют только общего одно: веселый напев, так как и он должен быть плясовым, т. е. заставляет скованные ноги, по мере возможности, выделывать живые и ловкие колена, так как и в тюрьме веселиться, плясать и смеяться иной раз хочется больше, чем даже и на вольной волюшке. Песен веселых немного, конечно, и собственно в смысле настоящих тюремных, которые мы назовем плясовыми, из известных нам характернее других две: «Ох, бедный еж, горемышный еж, ты куда ползешь, куда ежишься?» и «Эй, усы – усы проявились на Руси»…»

«Песни отверженных»

Ближе к финалу века русское общество было взбудоражено откровениями молодого народовольца Петра Филипповича Якубовича (1860–1911).

Его литературную деятельность высоко оценивали Чехов, Горький и Короленко.

Он первым перевел на русский язык «Цветы зла» французского поэта Шарля Бодлера, составил известную в свое время хрестоматию «Русская муза».

Цикл автобиографических очерков об Акатуйской каторге «В мире отверженных» имел огромный успех и вызвал широкий общественный отклик. Немало строк посвятил революционер интересующей нас теме.

«Особенно острые чувства вызывали во мне неведомые арестантские массы, когда по вечерам собирался их могучий хор и далеко по Волге разносились, под музыку цепей, дикие напевы, где слышалась то бесконечная грусть, то вдруг опять бесшабашная отвага и удаль.

… – Эхма! Давайте-ка лучше песенку, братцы, споем! – сказал молодой, довольно красивый парень Ракитин, имевший в тюрьме прозвище «осинового ботала» (так назывался бубенчик, который вешают на шею коровам, чтоб они не заблудились в тайге).

И, не дожидаясь поощрения, он запел высоким, сладеньким тенорком:

Но эта песня, должно быть, не понравилась ему, и он тотчас же затянул другую:

…Едва забрались мы в глубину штольни и бегло осмотрели ее, как Башуров, не раздумывая долго, запел, так что от неожиданности я вздрогнул:

Бодрящие ноты молодого, звучного тенора огласили мрачные каменные стены, столько лет не слыхавшие ничего, кроме унылого бряцанья кандалов, монотонных постукиваний молотка да тяжелых вздохов измученных, несчастных людей.

Сначала несколько испуганно, затем радостно отозвалось этим бодрым звукам и мое изболевшее сердце…

подхватил красивый баритон Штейнгарта:

Звуки шли все выше и выше, аккомпанируемые звоном настоящих цепей, хватая за душу, звуча горьким упреком кому-то, зовя на что-то смелое и великое…

– Откуда вы взяли, господа, эти слова и этот мотив? – полюбопытствовал я, когда певцы окончили свой импровизированный дуэт.

– В дороге один бродяга-певец научил нас. Он уверял, будто это – каторжный гимн, или «карийский гимн», как он называл его.

– Ну, вряд ли, господа, настоящий каторжник сочинял этот «гимн»! Тот плохо знает каторгу, кто считает, например, «заржавленные оковы» атрибутом особенно тяжких испытаний.

– Как так?

– А вот сами увидите, заржавеют ли ваши кандалы при постоянном ношении. Напротив, они будут блестеть как стеклышко!

…Но когда работа несколько налаживалась, он первый начинал петь под дружные удары арестантских молотков:

Башуров присоединялся. И когда на темном дне холодного неприветливого колодца раздавались стройные звуки «каторжного гимна», несясь в вышину то в виде горькой жалобы, то гневной угрозой, на душе становилось как-то жутко и сладко… Особенно стих —

производил сильное впечатление, вызывая у меня каждый раз невольную дрожь.

И вдруг жизнерадостный Валерьян переходил к веселой песенке Беранже:

И, дружно и быстро стуча молотками по бурам, мы все подхватывали хором…

Еще и еще раз наступала весна… Каждый год пробуждает она в душе арестанта забытую сладкую боль, муки надежды и отчаяния.

жалуется тюремная песнь, сложенная, по всей вероятности, не в иную какую, а именно в весеннюю пору:

И горькой иронией над самим собою, бесконечно трогательной скорбью звучит это обещание певца пойти в монахи, когда следующие за тем строки песни, меняя не только размер, но и смысл стиха – в отчаянии раскрывая, так сказать, все свои карты – говорят:

Лихой песенник Ракитин прибавлял, бывало, к этой песне еще один стих, которого другие тюремные певцы не знали…

…Арестанты были мрачны, сердиты и до того грозно-молчаливы, что я остерегался даже обращаться к ним с какими-либо вопросами; настроение у всех было тягостное, подавленное, точно в присутствии покойника. О песнях в такое время забывали и думать, и только молотки нервно и упрямо продолжали свою однообразную щелкотню. Под могучими ударами настоящих бурильщиков без конца и без передышки раздавалось напряженное, гневное «тук! тук! тук!». У меня, напротив, выходило унылое, минорное «тук да тук! тук да тук!» – и под эти минорные звуки сама собою складывалась грустная песня:

Как и многие другие оказавшиеся в неволе интеллигенты, Якубович периодически был вынужден развлекать уголовников, по выражению арестантов другой эпохи, «тискать романы», т. е. пересказывать им вкратце известные литературные сюжеты (желательно приключенческого характера) или читать подходящие «аудитории» стихи.

«…Я взял один из томиков Пушкина и раскрыл «Братьев-разбойников», – «ностальгировал» мятежник. – Все немедленно стихло. Я начал:

– Это про нас! – закричало сразу несколько голосов. Все лица оживились и приняли разудалое выражение.

При этих словах некоторые из арестантов попытались пуститься в пляс. Юхорев прикрикнул на них; но когда я стал читать дальше:

он вдруг сам привскочил с места, подбоченился, притопнул ногой и в порыве восторга загнул такое словцо, что я невольно остановился в смущении.

– Это как я же, значит, на Олекме с Маровым действовал! – закричал он. – Знай наших!

Такого сюрприза я, признаюсь, положительно не ожидал.

Мне стало совестно и за себя и за Пушкина…

Больше всего за себя, конечно, за то, что я выбрал для первого дебюта такую неудачную вещь, не сообразив, с какой аудиторией имею дело. Я хотел было остановиться и прочесть что-нибудь другое, но поднялся такой гвалт, что я принужден был окончить «Братьев-разбойников». На шум явился, однако, надзиратель.

– Что за сборище? – закричал он. – По камерам! На замок опять захотели?»

«На дело» с Пушкиным

Надеюсь, вы помнили мое обещание затронуть тему Пушкина и русского шансона.

Теперь оно выполнено. Но не до конца.

Лет пять назад для своей книги «Песни, запрещенные в СССР» я брал интервью у шансонье Виктора Тюменского. Тогда на слуху была ситуация с запрещением на канале НТВ показа в прайм-тайм сериала о жизни заключенных «Зона», где саунд-треком звучала песня моего визави.

В беседе мы коснулись актуального и сегодня вопроса неприятия криминальной темы в жанре и вообще понимания шансона как песни криминальной направленности.

Пародия на А.С. Пушкина из журнала «Соловецкие острова» (1929).

На мою реплику, отчего то тут, то там разворачиваются кампании по «запрету шансона в маршрутках», почему известные деятели культуры начинают писать в газеты открытые письма с призывом чуть ли не судить за исполнение «Мурки»,

Виктор Михайлович разразился следующим монологом:

«Думаю, это происходит от стереотипов или незнания досконально истории вопроса, наверное.

Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды. Ты упомянул письма различных уважаемых людей о необходимости введения цензуры, запрете жанровой музыки и т. д. Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел «Новогодний огонек», где все наши звезды пели, кто «Мурку», кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет (имеется в виду статья «Здравствуй, моя Мурка!» М. Захарова, «МК», Телегазета от 16.01.2003 г. – М.К.).

Я просто обалдел, умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет…

Помнишь Ручечника, которого сыграл Евстигнеев, в фильме «Место встречи изменить нельзя»? А вот еще пример!

Ты в первой книге (Тюменский имеет в виду мой литературный дебют «Русская песня в изгнании», «Деком», 2007 г. – М.К.) часто ссылался на писателя-эмигранта Романа Гуля. Я его тоже читал. «Апология русской эмиграции» – одно из моих любимых мемуарных произведений. Роман Борисович прожил долгую жизнь и с кем только не встречался. Я тебе прямо прочту, ты должен помнить этот момент! Вот! Вот ответ всем деятелям, желающим ввести цензуру и утверждающим, что «блатная песня» дурно влияет на умы граждан.

Слушай! Роман Борисович приводит поразительный рассказ, как нельзя лучше иллюстрирующий мою мысль. В Париже ему довелось столкнуться с одним крайне странным и страшным персонажем российской истории, и вот что из этого вышло.

«Захожу я как-то к Б.И. Николаевскому (Б.И.), – пишет Гуль. – Он – за столом, а в кресле какой-то смуглый, муругий, плотный человек с бледно-одутловатым лицом, черными неопрятными волосами, черные усы, лицо будто замкнуто на семь замков. При моем появлении муругий сразу же поднялся: «Ну, я пойду…» Николаевский пошел проводить его… Возвращается и спрашивает с улыбкой: «Видали?» – «Видел, кто это?» – Б.И. со значением: «А это Григорий Мясников…» – Я, пораженно: «Как? Лидер рабочей оппозиции? Убийца великого князя Михаила Александровича (брат Николая II. – М.К.)?!» Б.И. подтверждающе кивает головой: «Он самый. Работает на заводе. Живет ультраконспиративно по фальшивому паспорту, французы прикрыли его. И все-таки боится чекистской мести. Совершенно ни с кем не встречается. Только ко мне приходит. Рассказывает много интересного… Знаете, он как-то рассказывал мне, что толкнуло его на убийство великого князя…»

И Б.И. передал мне рассказ Мясникова, что когда он был молодым рабочим и впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то, беря из тюремной библиотеки книги, читал Пушкина, как говорит, «запоем» (оказывается, Пушкин – любимый поэт Мясникова!). И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», которое произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он внутренне поклялся стать вот таким революционным «кинжалом». Вот где психологические корни его убийства, и говорил он об этом очень искренне.

Конечно, Александр Сергеевич Пушкин не мог бы, вероятно, никак себе представить такого потрясающего читательского «отзвука» на его «Кинжал»… Приведу стихотворение, и посмотри, есть ли в нем хоть какая-нибудь связь с той манией, которая вспыхнула в большевике Мясникове…

Как говорится, кто захочет – и в балете увидит порнографию…»

Приводить текст стихотворения полностью я не буду. Кому интересно, пусть отыщет его сам. Добавлю только, что убил Мясников безоружного князя подло, но и сам в дальнейшем «кончил стенкой» в подвалах Лубянки.

А напоследок – пара пушкинских строк:

«Любимая песня Ильича»

Мы помним, что долю «узников» воспевали многие: М.Ю. Лермонтов и А.Н. Майков, А.В. Кольцов и А.К. Толстой, А.С. Пушкин и Н.А. Некрасов. Часто эти стихи становились песней, но, даже повествующие о «казенном доме», они оставались образцами высокой поэзии.

«Онлайнрепортажи» народовольцев и других «мастеров пера» позволили прочитать (а позднее – и услышать) широким массам подлинный каторжанский фольклор.

Кроме того, стали появляться песни, созданные образованными и просвещенными людьми, волею судьбы или собственных убеждений прошедшими через неволю.

Начало этому положили, конечно, декабристы. Подхватили эстафету народовольцы.

Самым известным произведением по сей день остается революционный траурный марш-песня «Замучен тяжелой неволей» (в оригинале – «Последнее «прости»).

Стихотворение посвящено памяти студента П.Ф. Чернышева, арестованного в августе 1874 года за «хождения в народ» и умершего от туберкулеза в Петропавловской крепости двумя годами позже.

Вскоре после первой публикации (Лондон, 1876) стихотворение ушло в народ, потеряв при этом часть текста, но приобретя мелодию.

Похороны студента Чернышева превратились в большую политическую демонстрацию.

А уже год спустя, на похоронах другого бунтаря, эта песня зазвучала, подхваченная сотнями голосов его товарищей.

Из-за сходства фамилий текст часто бытовал с ошибочной припиской: «Замученному в остроге Чернышевскому», хотя Николай Гаврилович (Чернышевский) был жив и просто находился в то время в Вилюйской ссылке.

Но его имя было на слуху и даже первые публикации текста часто сопровождались неверным посвящением.

Г.А. Мачтет. Предполагаемый автор любимой песни Ильича.

Считается, что автором гимна был народоволец Григорий Александрович Мачтет (1852–1901), входивший в небольшую группу революционеров, собиравшихся на тайных квартирах в Петербурге. Именно среди документов этой группы был найден рукописный текст произведения.

По инициативе идеологического отдела ЦК КПСС в 1961 году институт криминалистики при прокуратуре СССР произвел экспертизу почерков членов подпольного кружка. Оказалось, оригинал не принадлежит никому из подпольщиков и до сих пор вопрос авторства остается открытым.

Дорогостоящая операция не была прихотью партийных «меломанов».

Из воспоминаний Н.К. Крупской и других «соратников Ильича» известно, что эту композицию В.И. Ленин предпочитал всем остальным. После смерти «вождя» на едва возрожденной фабрике грамзаписи песня была записана на пластинку в исполнении Московской государственной капеллы Александрова. На этикетке было указано: «Замучен тяжелой неволей» (любимая песня Ильича)».

«Гимн каторги»

В 1903 году «король репортеров» Влас Михайлович Дорошевич (1865–1922) издает, пожалуй, самый знаменитый свой труд о сахалинском «остроге».

В увесистом томе была отдельная глава «Песни каторги».

«…Даже страшная сибирская каторга былых времен, мрачная, жестокая, создала свои песни. А Сахалин – ничего. Пресловутое:

Кажется – единственная песня, созданная сахалинской каторгой. Да и та почти совсем не поется. Даже в сибирской каторге был какой-то оттенок романтизма, что-то такое, что можно было выразить в песне. А здесь и этого нет. Такая ужасная проза кругом, что ее в песне не выразишь. Даже ямщики, эти исконные песенники и балагуры, и те молча, без гиканья, без прибауток правят несущейся тройкой маленьких, но быстрых сахалинских лошадей. Словно на козлах погребальных дрог сидит. Разве пристяжная забалует, так прикрикнет: «Н-но, ты, каторжная!»

И снова молчит всю дорогу, как убитый. Не поется здесь.

– В сердце скука! – говорят каторжане и поселенцы.

«Не поется» на Сахалине даже и вольному человеку. Помню, в праздничный какой-то день из ворот казарм выходит солдат-конвойный. Урезал, видно, для праздника. В руках гармония и поет во все горло. Но что это за песня? Крик, вопль, стон какой-то. Словно вопит человек «от зубной боли в душе». Не видя, что человек «веселится», подумать можно, что режут кого. Да и не запоешь, когда перед глазами тюрьма, а около нее уныло, словно тень, в ожидании «заработка» бродит старый палач Комлев.

…В тюрьме поют редко. Не по заказу. Слышал я раз пение в Рыковской «кандальной».

Дело было под вечер. Поверка кончилась, арестантов заперли по камерам. Начальство разошлось. Тюремный двор опустел. Надзиратели прикорнули по своим уголкам. Сгущались вечерние тени. Вот-вот наступит полная тьма. Иду тюремным двором, остановился, как вкопанный. Что это, стон? Нет, поют.

Кандальники от скуки пели песню сибирских бродяг «Милосердные»… Но что это было за пение! Словно отпевают кого, словно похоронное пение несется из кандальной тюрьмы. Словно отходную какую-то пела эта тюрьма, смотревшая в сумрак своими решетчатыми окнами, отходную заживо похороненным в ней людям. Становилось жутко…

Славится между арестантами как песенник старый бродяга Шушаков, в селении Дербинском, – и я отыскал его, думая «позаимствоваться». Но Шушаков не поет острожных песен, отзываясь о них с омерзением.

– Этой пакостью и рот поганить не стану. А вот что знаю – спою.

Он поет тенорком, немного старческим, но еще звонким. Поет «пригорюнившись», подпершись рукою. Поет песни своей далекой родины, вспоминая, быть может, дом, близких, детей. Он уходил с Сахалина «бродяжить», добрался до дому, шел Христовым именем два года. Лето целое прожил дома, с детьми, а потом «поймался» и вот уж 16 лет живет в каторге. Он поет эти грустные, протяжные, тоскливые песни родной деревни. И плакать хочется, слушая его песни. Сердце сжимается.

– Будет, старик!

Он машет рукой:

– Эх, барин! Запоешь, и раздумаешься.

Это не человек, это «горе поет!»

Но у каторги есть все-таки свои любимые песни. Все шире и шире развивающаяся грамотность в народе сказывается и здесь, на Сахалине. Словно слышишь всплеск какого-то все шире и шире разливающегося моря. В каторге очень распространены «книжные» песни. Каторге больше всех по душе наш истинно народный поэт, – чаще других вы услышите: «То не ветер ветку клонит», «Долю бедняка», «Ветку бедную», – все стихотворения Кольцова.

А раз еду верхом, в сторонке от дороги мотыгой поднимает новь поселенец, потом обливается и поет: «Укажи мне такую обитель» из некрасовского «Парадного подъезда». Поет, как и обыкновенно поют это, на мотив из «Лукреции Борджиа».

– Стой. Ты за что?

– По подозрению в грабеже с убивством, ваше высокоблагородие.

– Что ж эту песню поешь? Нравится она тебе, что ли?

– Ничаво. Промзительно!

– А выучился-то ей где?

– В тюрьме сидемши. Научили.

Приходилось мне раза три слышать:

«Хорошо было Ванюшке сыпать» (спать) – переделку некрасовских «Коробейников».

– Ты что же, прочитал ее где, что ли? – спросил я певшего мне сапожника Алфимова.

– Никак нет-с. В тюрьме обучился.

Из чисто народных песен каторга редко поет «Среди долины ровные», предпочитая этой песне ее каторжное переложение «Среди Данилы бревна» – бессмысленную и циничную песню, которую, впрочем, как и все, тюрьма поет тоже редко. Любят больше других еще и малороссийскую:

«Солнце низенько, вечер близенько».

И любят за ее разудалый припев, который поется лихо, с присвистом, гиканьем, постукиванием в ложки «дисциплинарных» из бывших полковых песенников, с ругательными вскрикиваниями слушателей.

Почти всякий каторжанин знает, и чаще прочих поется очень милая песня:

«Вечерком красна девица…»

Песня тоже нравится из-за припева. И помню одного паренька – он попался за какой-то глупый грабеж – как он пел это «тяга, тяга, тяга, тяга!» Всем существом своим пел. Раскраснелся весь, глаза горят, на лице «полное удовольствие»: словно и впрямь видит знакомую, родную картину.

…Но все эти песни поются только молодой каторгой – и вызывают негодование стариков:

– Ишь, черти! Чему обрадовались!

Особенно, помнится, разбесила одного старика песня про девицу, которая «гусей домой гнала». Припев «тяга, тяга» приводил его прямо в остервенение.

– Начальству жалиться буду! Покоя не даете, черти! – орал он. А это угроза на каторге необычная.

– Да почему ж тебе, дедушка, так эта песня досадила? – спрашиваю.

– А то, что не к чему ее играть.

И, помолчав, добавил:

– Бередит. Тьфу!

Бог весть, какие воспоминания бередили в душе старого бродяги эти знакомые слова: «тяга, тяга».

Из специально тюремных песен из Сибири на Сахалин пришли немногие. Если в тюрьме есть 5–6 старых «еще сибирских» бродяг, они под вечерок сойдутся, поговорят о «привольном сибирском житье»:

– «Сибирь – матушка благая, земля там злая, а народ бешеный!»

И затянут под наплывом нахлынувших воспоминаний любимую бродяжескую: «Милосердные наши батюшки»… Поют, и вспоминается им свобода, беспредельная тайга, «саватейки», «бешеный», но добрый сибирский народ.

А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири, ни ее отношения к каторге, смеется над ними, над их воспоминаниями, над их песней.

…Есть еще излюбленная «сибирская» песня, которую время от времени затягивает каторга:

Когда эту песню, рожденную в Якутской области, поет каторга – от песни веет какою-то мрачною, могучею силой. Сколько раз я жалел, что не могу записать мотивов этих песен!

Интересно было бы записать напев и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной песни:

Эта песня – отголосок теперь упраздняемых «этапов».

И пела мне каторга свою страшную песнь, которую я назвал бы «гимном каторги». Что за заунывный, как стон осеннего ветра, мотив. Всю душу, истомившуюся тоскою по родине, вложила каторга в этот напев. И когда вы слышите эту песню, вы слышите душу каторги.

Мне пели ее в тюрьме под вечер, после поверки. Пели все. Здоровый парень, сидя на нарах и глядя куда-то вверх, покрывал хор своим заливным тенором и уныло выводил про жавороночка, пел про обиду и месть, словно мечтал вслух. А из темных углов неслось это надрывающее душу:

Унылое, безнадежное. Горло себе перерезать можно, слушая такое пение.

Но все эти песни, в Сибири рожденные, на Сахалин привезенные, как я уже говорил, не любит каторга. Они «бередят». И если уж петь – она предпочитает другие, – «веселые». Их нельзя передать в печати. И что это за песни! Это даже не цинизм… Это совсем уж черт знает что: бессмысленнейший набор слов, из сочетания которых выходит что-то похожее на неприличные слова.

Вот вам что поет каторга. Говорят, что песня – это «душа народа».

И каторга поет песни, от которых то веет сентиментальностью, этим «суррогатом чувства», который часто заменяет у людей настоящее чувство, то вечно ноющей раной – тоскою по родине, то злобой, то пережитыми страданиями, то напускным «куражом», то цинизмом и каторжной «оголтелостью».

А чаще всего каторга молчит…»

«Рваный» жанр

В 1882 году Владимир Иванович Немирович-Данченко, родной брат будущего основателя МХТа, написал песню «Умирающий»:

Что пробудило вдохновение поэта, мне не известно.

Возможно, он тоже почувствовал всплеск интереса к каторжанской песне, но вряд ли мог даже предположить, что апогей этого интереса будет неразрывно связан с его братом Василием и дебютной постановкой, открывавшей первый сезон в основанном им театре.

Открытка с рекламой пьесы М. Горького «На дне» (1902).

В 1902 году произошло событие, не только добавившее популярности песням «городских низов», но легализовавшее этот жанр в целом.

Самое непосредственное отношение к этому имели Василий Иванович Немирович-Данченко и… «пролетарский писатель» Максим Горький.

Дело в том, что 18 декабря уже помянутого девятьсот второго года состоялась премьера его пьесы «На дне» – где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных, – в которой впервые с большой сцены прозвучала тюремная песня «Солнце всходит и заходит».

По этой причине авторство ее часто ошибочно приписывали самому Горькому, но в «Литературных воспоминаниях» Н.Д. Телешова (1931) говорится, что знакомый Горького поэт Скиталец пел песню задолго до того, как она прозвучала со сцены МХТа. О более раннем происхождении свидетельствует и первая публикация нот «Солнце всходит и заходит…» в издательстве Циммермана (1890).

Открытка с текстом песни «Солнце всходит и заходит» (1902).

Исполнялось произведение на мотив старинной каторжной песни «Александровский централ». По словам Ивана Бунина, «эту острожную песню пела чуть не вся Россия».

Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки.

Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия – вот и весь реквизит.

С начала XX века сотни исполнителей подвязались в образе «рваного».

Правда, бывало, что для контраста «босяки» пели свой «жесткий» репертуар облаченными во фрак (артист был наряжен в «гороховый сюртук и клетчатые панталоны» – характеризовали удачно найденный образ театральные рецензенты).

Однако и здесь появились свои «звезды», о которых говорила вся Россия:

Максим Сладкий и Женя Лермонтова, Ариадна Горькая и Сергей Сокольский, Катюша Маслова и Паша Троицкий, Тина Каренина и Юлий Убейко.

Программы называлась, как правило, незатейливо: «Дети улицы», «Песни улицы», «Песни горя и нищеты».

В зарисовке «Да, я босяк» куплетист Сарматов выходил на сцену и начинал:

Ему вторили А. Смирнов и П. Невский:

«Первыми артистами, начавшими выступать в «рваном жанре», были Станислав Сарматов и Юлий Убейко, – читаем в мемуарах советского писателя-сатирика Владимира Соломоновича Полякова. – Мне не удалось их увидеть, но у моих родителей, как в каждом приличном доме, было много граммофонных пластинок с их песенками и популярными шансонетками Мины Мерси и Жени Лермонтовой. Естественно, мне запрещалось слушать эти пластинки, но, когда родителей не было дома, я их, конечно, слушал. Мина Мерси пела:

Станислав Сарматов (Оппенховский) (1874–1938) был отличным актером, с большим чувством юмора, но все его куплеты были скабрезными. В них не было ничего от образа горьковского босяка, и рваный костюм артиста был только данью моде».

Пресса тех лет много писала о Станиславе Францевиче, называя его «лучшим из куплетистов России», чей доход превышал 1000 рублей в месяц. В газете за 1912 год читаем: «Почти все куплетисты в России, за исключением разве гг. Убейко и Сокольского, – это рабская копия Сарматова: его костюм, его грим, его манера пения, а главное – его куплеты экспроприированные, перевранные и, конечно, выданные за свои».

«Юлий Убейко (1874–1920) обладал незаурядным талантом и пытался исполнять обличительные, сатирические куплеты, но быстро опустился, потрафляя обывательским вкусам и «идейным установкам» граммофонных фирм», – продолжает исторический экскурс Поляков.

Киевский журнал «Подмостки» высоко оценивал успехи Убейко, отдавая дань его природной одаренности: «Не все, что он пишет, хорошо, но везде есть мысль, легкая рифма и нотка остроумия. Публика любит Убейко и всегда тепло его принимает».

Однако московское издание «Друг артистов» за 1909 год «по-дружески» оценивает талант Юлия Убейко иначе: «Обладая зычным голосом, он заставляет слушать себя криком и приковывает к себе внимание ужинающей публики порнографией. Дикции никакой. Грубы и плоски манеры его, как и остроты…»

Если его фигура вызывала столь противоречивые мнения, наверняка это был незаурядный артист.

«Успех куплетиста Сергея Сокольского (Ершова) (1881–1918) у публики дореволюционной России был просто невероятный. Зрительский интерес к артисту был столь велик, что критики того времени сравнивали его по популярности и неизменным аншлагам на концертах с самим Шаляпиным. Его выдуманную фамилию избрали в качестве псевдонима такие известные в дальнейшем мастера сцены, как конферансье Смирнов-Сокольский, писавший на афишах мелким шрифтом первую часть фамилии и аршинными буквами вторую; в Латвии начал свою карьеру Константин Сокольский (Кудрявцев), чье имя хорошо известно любителям жанровой музыки.

«Благородный «босяк» Сергей Сокольский не возражал против того, чтобы на окраинах Петрограда и в других городах России выступали его «двойники», которые вольно или невольно рекламировали его.

Это были Андрей Спари, Василий Гущинский и Николай Смирнов-Сокольский.

У Спари была комическая манера говорить, он очень смешно двигался, хорошо пел куплеты, но злоупотреблял спиртными напитками и прозябал на третьесортных площадках…» — заканчивает очевидец.

По всей империи, помимо главных «звезд», разъезжали их коллеги калибром поменьше.

Павел Троицкий выступал в образе молодого циничного повесы. Исполняя куплеты, он аккомпанировал себе на гитаре.

Сурин-Арсиков прославился блестящей способностью к имитации, пародии и перевоплощению. «Выделяется в кафешантанном мире своей интеллигентностью», – отмечает критик в журнале вековой давности.

Цезарь Коррадо когда-то был военным, и это сказалось на его сценическом облике. Он отличался бравой осанкой, четкостью движений. Стоя на сцене, в элегантном сером фраке, он время от времени разглядывал зал в лорнет. Коррадо сам писал свои куплеты и монологи, часто импровизировал на сцене. Его номер был построен на том, что он пел куплеты о зрителях, подмечая все, что происходило в зале…

Прославился исполнением «турецких куплетов» Федор Бояров.

Обладая специфической южной внешностью, для пущей убедительности он надевал феску и запевал:

За бессмысленными с виду строчками ему удавалось затронуть злободневные темы:

«Очень модными, особенно на Украине, в Молдавии и Закавказье, были куплетисты, выступавшие в «национальных образах», исполняя так называемые «песенки кинто». Характерным для их манеры был утрированный кавказский или азиатский акцент и соответствующий сценический костюм.

В этом образе получил особую известность Виктор Хенкин (1881–1944) – родной брат известного советского комика 40–60-х годов Владимира Хенкина.

Исполнитель песенок кинто и куплетов Виктор Хенкин (1882–1944).

После революции он пел и в Берлине, и в Париже, и даже в Японии. С ним на гастроли в качестве аккомпаниатора ездил сам Оскар Строк.

Р.Б. Гуль рассказывал: «В эмиграции (…) Хенкин состоял в труппе берлинского театра «Синяя птица» под руководством Я. Южного.

Его коронным номером были «песенки кинто»:

В Гражданскую войну Хенкин был в расположении белых и пользовался (как и всегда до революции) оглушающим успехом. В Париже мне рассказывал однополчанин-корниловец, что не то в Харькове, не то в Киеве (я уже не помню), занятом белыми, – Хенкин выступал в большом ресторане-кабаре, заполненном офицерами.

Зал горячо его приветствовал. И Виктор Яковлевич в ответ на овации предложил с эстрады конкурс – стихотворение-экспромт, в котором последняя строка должна была состоять из его имени, отчества и фамилии. Под общее веселье офицеры занялись экспромтом. В зале был и генерал Шкуро, тоже занявшийся сочинительством. Но выиграл игру поручик Фатьянов, написав:

О популярности Хенкина свидетельствуют воспоминания дочерей Ф.И. Шаляпина.

«…Мы (дети Шаляпина в гостях у А.М. Горького. – М.К.) сидели все в гостиной, что-то хором пели, а я бренчала на гитаре и вдруг унылым голосом запела:

Алексей Максимович насторожился (ни кинто, ни Хенкина я никогда не слыхала, но, очевидно, интуитивно вышло похоже).

– Ну, а дальше как? – спросил он.

– А дальше, – говорю, – не знаю.

– Ну, как же так? Ну, спой еще раз!

Я повторила куплет. Алексей Максимович как-то особенно заулыбался, встал и ушел. Через полчаса вернулся вот с этой самой бумажкой и с дописанными куплетами.

Я тут же их пропела. Куплеты произвели фурор, и Алексей Максимович был очень доволен…»

Прослеживается странная закономерность: судьба большинства артистов «легкого жанра», заявивших о себе на стыке веков, оказалась тяжела и трагична в финале.

Бывший куплетист Российской империи номер один – С.Ф. Сарматов скончался в 1938 году в Нью-Йорке в нищете и забвении. А еще несколько лет назад гонорары позволяли иметь ему собственный конный завод и жить припеваючи. Видимо, на остатки сбережений, вывезенных из России, он открыл на паях с самим Александром Вертинским «Русский трактир» в Константинополе, который из-за недопонимания партнеров долго не продержался.

Пророческой оказались строчки его собственной песенки, под которую он в 1913 году лихо отбивал чечетку в московском театре «Омона».

Некогда главный конкурент Сарматова Ю.В. Убейко скончался в 1920 году в Париже, всего через год с небольшим после ухода за кордон с армией А.И. Деникина.

С.А. Сокольский являлся автором большинства произведений своего репертуара. Писал талантливые, смешные, острые стихи и песни. Начиная с 1913 года выпустил несколько сборников собственных сочинений, последний из которых – «Пляшущая лирика» – стал «эпитафией» маэстро.

Существует несколько версий обстоятельств его смерти.

С. Сарматов.

Согласно первой, артист «был расстрелян пьяными революционными матросами».

Но крупный знаток богемы Серебряного века Л.И. Тихвинская придерживается иной точки зрения, которая вполне укладывается в рамки поведения «всероссийского любимца»: «Разъезжая в собственном автомобиле по Киеву, где оказался после бегства из Петербурга, Сокольский своим громовым, с хрипотцой, голосом выкрикивал антибольшевистские лозунги и был за это подстрелен – бывший «рваный» спутал жизнь со сценой, поплатившись за это жизнью».

Заметной составляющей «босяцкого жанра» были одесские куплетисты.

Афиша одного из первых концертов начинающего куплетиста Леонида Утесова. Одесса, ок.1913 г.

За несколько лет до революции в городе «у Черного моря» делал первые шаги на сцене в образе «босяка» Леонид Утесов (1895–1982).

Здесь же царили извечные конкуренты Бернардов и Зиргенталь.

О фигуре последнего расскажу подробнее.

Фрак от Мишки Япончика

Лев Маркович Зиргенталь (1880–1970) начал свой путь на эстраде еще в XIX веке и к веку ХХ стал подлинным корифеем. Семнадцатилетним пареньком он начинает выступать на эстраде как куплетист-сатирик с песенками и музыкой собственного сочинения. Юный талант сам себе аккомпанировал на миниатюрной скрипке, размер которой по контрасту с долговязой худой фигурой куплетиста вызывал неизменный смех. Ему была свойственна не только сатира, но и самоирония, публика на бис просила исполнить серию куплетов «Зиргенталь мой, цыпочка, сыграй ты мне на скрипочке».

Активная концертная деятельность исполнителя длилась до конца 30-х годов ХХ века. На закате жизни бывший «любимец публики» трудился билетером и жил на мизерную пенсию. Но о нем помнили.

Афиша одесского куплетиста Л. Зиргенталя из газет начала ХХ века.

Зиргенталь в свое время давал мастер-классы Андрею Миронову, Александру Ширвиндту, Валерию Ободзинскому и многим другим. Владимир Высоцкий, полагая, что перерабатывает народный фольклор, сократил и адаптировал песню «На Петровском на базаре», написанную ветераном шансона.

Лев Маркович еще и автор музыки к знаменитым «Лимончикам». Куплетам их несть числа, и во времена НЭПа в каждом ресторане звучала своя версия.

«Лимончики» были ответом революционному «Яблочку».

Некоторые исследователи и журналисты неоднократно писали, что прототипом Бубы Касторского из трилогии Т. Кеосаяна «Неуловимые мстители» стал не кто иной, как Зиргенталь.

Утверждение не голословно – биография маэстро не менее авантюрна, чем у киногероя.

Существует известная «легенда о фраке», пересказывают ее в несчитаных вариантах и на разные лады.

Говорят, в неспокойном 1918 году в Одессе прямо перед бенефисом у нашего еврейского шансонье стащили фрак. Увы, у него имелся только один концертный наряд. Без него было не в чем – в буквальном смысле! – выйти на сцену. Заказывать новый не на что и, главное, некогда: концерт завтра, и это единственное средство заработка.

А голод, как известно, «не тетка».

И Зиргенталь (по протекции молодого, но бойкого Лени Утесова) обратился к «королю Молдаванки» Мишке Япончику.

Пахан обещал помочь.

В течение нескольких часов вежливые молодые люди принесли куплетисту более десятка фраков разного размера, цвета и изношенности. Один увели в цирке у шпрехшталмейстера, другой – у тенора Оперного театра, третий – у швейцара ресторана (раздели перед входом). Там было все что угодно, не было только фрака, украденного у самого Зиргенталя. Однако он не растерялся, составил из имеющихся комплект, и вечер, несмотря ни на что, состоялся.

Однако тот же миф, но в изложении известного деятеля советской эстрады Владимира Коралли (1906–1995) выглядит по-другому, и о Зиргентале он даже не упоминает:

«…В тот вечер в зале был Мишка Япончик и его «мальчики», одетые для маскировки все как один в студенческие шинели и фуражки.

Неожиданно после двух-трех номеров на сцену вышел один из «мальчиков» и сообщил, что у популярного куплетиста Франка украли фрак и лакированные лодочки.

– Это не наша работа, но костюм надо найти! – заявил налетчик.

Салонный куплетист Александр Франк был знаменит тем, что каждые три дня выходил на сцену в новом фраке. Их у него – синих, зеленых, красных, золотистых – была целая коллекция. В этот раз он должен был появиться в наряде небесно-голубого цвета. Этот-то цвет и соблазнил забредшего невесть откуда вора.

Программа подходила к концу, когда конферансье объявил: «Встречайте! Любимец Одессы, Александр Франк!» В воздух взлетели студенческие фуражки.

Выйдя на сцену в своем обличье, Франк поблагодарил «благодетелей», намекнув, что воришка пойман. Найти его для людей Японца не составляло труда: они хорошо знали, где сбывают краденое».

Михаил Винницкий, больше известный под своей кличкой Япончик, являлся «звездой» одесской хроники начала прошлого века. От одного упоминания его имени трепетали и падали в обморок. С приходом в город «красных» бандит сформировал из своих лихих подчиненных отряд и отправился биться с Петлюрой.

Михаил Винницкий. Он же гроза Одессы Мишка Япончик.

Юный Володя Коралли на всю жизнь запомнил, как оказался однажды в эшелоне «армии Япончика» и пел для самого «командира» злободневные куплеты с чечеткой:

Пение понравилось, и «атаман» наградил бойкого огольца двумя царскими червонцами и мешком продуктов. Царский гонорар!

Таким был лоскутный мир «легкого жанра» на рубеже столетий.

Согласитесь, приглядевшись, можно обнаружить немало общего – от тематики до затейливых псевдонимов – с днем сегодняшним.

«Подкандальный марш»

Но отмотаем ленту назад, ведь рассказ еще не закончен.

На волне успеха горьковской пьесы после революции 1905 года, ознаменовавшей пусть не полную отмену, но заметное ослабление цензуры, стал формироваться жанр тюремных песен. (Ранее их открытая публикация, наряду с социальными песнями рабочих, была попросту запрещена.)

Обложка песенного сборника В.Н. Гартевельда. 1908 г.

Летом 1908 года обрусевший швед, музыкант и этнограф Вильгельм Наполеонович Гартевельд (1859–1927), движимый научным любопытством, отправился в длительную экспедицию по Великому сибирскому пути, посетил десятки тюрем, где записал более ста песен. Некоторые из которых, к примеру «Александровский централ», помнят и теперь.

Я держу в руках эту экстремально интересную книгу – «Песни каторги», с подзаголовком «Песни сибирских каторжан, беглых и бродяг», изданную в 1909 году Московским издательством «Польза». Данный проект, а также организованный Гартевельдом из числа студентов московского университета небольшой ансамбль, исполнявший собранный им репертуар, нужно, вероятно, признать точкой отсчета в становлении жанра именно «песен неволи» на коммерческие рельсы.

Обложка буклета к выходу записей Хора каторжан п/у В. Гартевельда на граммофонных пластинках. 1911 г.

Интересно, что открывала сборник песня «тобольской каторги»:

Неизвестно, знал ли об этом Гартевельд (видимо, нет), но песня не имеет к каторжанам никакого отношения. В 1873 году ее сочинил Д.А. Клеменц (1848–1914) и поместил на страницах сборника «Свободные русские песни».

Как сегодня ругают «русский шансон» за восхваление преступного элемента – так это было и сто лет назад. Концерт коллектива Гартевельда в этнографическом обществе зимой 1909 года вызвал большой резонанс, однако попытка в 1910 году на открытой площадке театра «Эрмитаж» сделать программу «Песни каторжан в лицах» была запрещена московским градоначальником, а затем, по «принципу домино», и во всех остальных губерниях.

Дебют ансамбля произвел фурор среди публики – несколько лет маэстро, позабыв о собственных фортепианных концертах, колесил по присутственным местам империи, демонстрируя диковинку.

Из газеты «Русское слово» от 13 февраля 1909 г.:

«Вчерашнее заседание комитета общества славянской культуры неожиданно началось и закончилось музыкальным отделением, благодаря присутствию композитора Гартевельда.

Вернувшись из Сибири, где он собирал песни бродяг и каторжников, он предложил обществу славянской культуры выступить в концерте с исполнением собранных им песен.

Тут же г. Гартевельд исполнил несколько песен, всем очень понравившихся. Мастер на экспромты, В.А. Гиляровский тут же ответил стихотворением:

Предложение В.Н. Гартевельда принято собранием».

«Необычный концерт, посвященный песням каторжан и сибирских инородцев, состоялся 6 апреля 1909 года в Большом зале Московского благородного собрания, – сообщает в уникальном исследовании по истории русской грамзаписи А.В. Тихонов. – Огромный колонный зал ломился от публики, среди которой было немало представителей аристократии и высшей администрации. В зале можно было заметить также несколько мундиров тюремного ведомства, чиновники которого первый раз в жизни пришли послушать знакомые им по тюрьмам песни в не совсем привычной обстановке. Хоры и боковые ненумерованные места как всегда занимала молодежь, студенческие тужурки и гимназические блузы мешались с простенькими женскими кофточками и скромными платьицами. Рожденная суровой тюрьмой и угрюмой сибирской тайгой, незнакомая обществу, музыка мира отверженных заставляла молодые глаза гореть от ожидания. Нетерпеливые возгласы с боковых рядов с требованием начать концерт несколько раз перебивали В.Н. Гартевельда, читавшего доклад.

Во время концерта настроение аудитории резко изменилось. Бурным аплодисментам не было конца, как и требованиям «спеть на бис». При исполнении грустных напевов, как, например, «То не ветер ветку клонит», весь зал замирал, но зато после песни аплодисменты превращались в настоящий гром. «Подкандальный марш» с лязганьем кандалов и визгом гребенок заставили повторить несколько раз…»

На страницах сборника «Песни каторги» упомянутая вещь значится как «Кандальный марш» и занимает всего четыре строчки, целиком написанные на жаргоне и снабженные примечаниями[22]:

Вскоре на театрализованном исполнении тюремных песен специализировались уже многие певцы и коллективы, как правило, представленные «хорами каторжников N-ской тюрьмы» или «квартетами сибирских бродяг» (наиболее известны квартеты Гирняка и Шама, Т. Строганова и «квартет настоящих сибирских бродяг» П. Баторина), но со временем социальная тематика в их репертуаре отошла на задний план, вытесненная авторскими подделками «под старину.

Обложка нотного сборника квартета каторжан п/у Б. Гирняка.

«Модные» песни входят в репертуар суперзвезд эстрады. Ф.И. Шаляпин («Солнце всходит и заходит», «Она хохотала» А. Майкова), Н. Плевицкая («По диким степям Забайкалья», «Горе преступника»), Л. Сибиряков («Зачем я, мальчик, уродился», с припиской – воровская песня), Н. Шевелев («Колодники» А.К. Толстого), М. Вавич («Ах, ты, доля»), Ю. Морфесси («Ангел светлый, непорочный»), С. Садовников («Прощай, мой сын») и многие другие с успехом поют фольклор в концертах и записывают на пластинки.

Параллельно по всей России десятками (если не сотнями) создаются дуэты, квартеты и хоры «подлинных бродяг», с энтузиазмом разрабатывающие модную тенденцию на сценах балаганов и кафешантанов.

Но далеко не все были в эйфории от засилья «камерного» пения, и как сегодня ругают «русский шансон» за примитив и восхваление преступного элемента, так это было и сто лет назад. Менее прочих в восторге от обрушившегося шквала псевдокаторжан оказался первооткрыватель «стиля», сам Вильгельм Гартевельд.

«Петербургская газета» от 17 мая 1909 г.:

«Записавший песни каторжан в Сибири В. Гартевельд обратился к московскому градоначальнику с просьбой запретить исполнение этих песен в разных «увеселительных» садах, находя, что эти песни «скорби и печали» не к месту в таких заведениях. Просьба Гартевельда градоначальником удовлетворена».

Вероятно, «первопроходец» желал таким образом запретить все-таки не выступления собственного хора, но попытаться хоть как-то справиться с коммерциализацией темы, а в итоге – наступил на свои же грабли.

Летом 1909 года в саду «Эрмитаж» была анонсирована «постановка Гартевельда в декорациях и костюмах «Песни каторжан в лицах».

Спектакль запретили за несколько дней до премьеры.

Из канцелярского архива за 1910 г.:

«Концерт «Песни каторжан в лицах» в саду «Эрмитаж», а также на иных столичных сценах, если будет испрошено на то разрешение – проводить не дозволяю…»

Московский градоначальник, генерал А.А. Андросов.

Невзирая на запреты, в конце 1910 года собранные В.Н. Гартевельдом песни были исполнены профессионалами и записаны на грампластинках компанией «Граммофон». Релиз сопровождался интересной аннотацией.

Первый собиратель каторжанского фольклора В.Н. Гартевельд.

Чтобы хоть как-то отделить свои научные достижения от засилья низкопробных «лубков», композитор отбросил идею о театральной подаче оригинальных произведений каторжан и придал своему проекту более солидную форму. Отныне его программа называлась «Исторические концерты», и, помимо «преступной» ноты, в ней зазвучали «собранные этнографом песни времен нашествия Наполеона». Так, слегка подрихтовав «формат», в 1912 году Гартевельд безо всяких проблем, а, напротив, с успехом, выступил в больших залах Благородного собрания Петербурга и Москвы.

Запреты, как всегда бывает, только подогревали общественный интерес к «музыке отверженных». По всей стране колесили нехитрые труппы профессионалов и любителей, подвизавшихся играть на «тюремной лире».

Один из самых ярких представителей «рваного» жанра Сергей Сокольский. Фото ок. 1913 г.

Одним из участников такого коллектива был отец знаменитого детского писателя, создателя «Незнайки», Николая Носова. В повести «Тайна на дне колодца» Николай Николаевич признавался: «Песни, исполнявшиеся квартетом «сибирских бродяг», были очень созвучны эпохе. В них отражались общественные настроения предреволюционных лет. И, конечно же, именно поэтому квартет «сибирских бродяг» пользовался большой известностью. Он выступал во многих городах тогдашней России и везде имел шумный успех. Весь или почти весь его репертуар был записан на граммофонных пластинках».

В заключение раздела хочется заметить, что русское общество волновали судьбы не только сибирских сидельцев. Это был интерес ко всем «отверженным».

На этом фоне песни о горькой доле каторжан звучали в унисон с песнями о не менее тяжелой участи солдат, крестьян или рабочих. Вспомните хотя бы знаменитую «Дубинушку» В.И. Богданова (1837–1886):

Хорошей иллюстрацией моей мысли может стать и такой факт: одновременно с изданием книги Гартевельда поэт Афанасий Коринфский выпускает сборник стихов под заголовком «Песни голи» (1909).

На титуле автор поместил эпиграф из поэмы А.К. Шеллера-Михайлова:

В период с 1906 по 1914 г. только в Москве и Петербурге было выпущено свыше сотни разных сборников с разбойничьими, нищенскими, каторжными, бродяжьими и арестантскими песнями. Интерес к теме угас лишь с началом Первой мировой, когда наступила эра солдатских, патриотических и антиправительственных песенных изданий.

Бывшие

В последние мирные годы перед Октябрьским переворотом по всей Российской империи начался бум кабаре. Возникнув на отечественной ниве с огромным опозданием, французское изобретение обрело здесь благодатную почву для развития. Время, наверное, пришло подходящее? С подмостков разнокалиберных по уровню заведений зазвучали «жестокие романсы» и злободневные рифмы молодых поэтов, веселые шансонетки, скабрезные песенки, «ариэтки» и танго. Как ни странно, но со сменой государственного строя эти «театры миниатюр» со своим старорежимным репертуаром не сгинули в одночасье, а продолжали существовать еще довольно продолжительное время. Так, самое знаменитое московское кабаре Никиты Федоровича Балиева (1877–1936) «Летучая мышь» закрылось лишь в 1921 году, когда его основатель предпочел не возвращаться из зарубежных гастролей в «коммунистический рай».

Примеру Балиева последовало большинство премьеров императорских подмостков. «Легкий» жанр до Октябрьского переворота и после – это таки «две большие разницы».

Словно в предвестии грядущей катастрофы, на пике славы и возможностей ушли незадолго до революции в лучший мир две королевы: «божественная» Варя Панина (1872–1911) и «несравненная» Анастасия Вяльцева (1871–1913).

Варвара Васильевна происходила из старинной московской цыганской семьи и своим низким голосом под звуки гитары и цитры волнующе исполняла всю классику жестокого романса. После посещения ее концерта Николаем Романовым обществом «Граммофон» была выпущена большая коллекция ее пластинок, пользовавшаяся сумасшедшим спросом.

Несмотря на болезнь сердца, Панина не выпускала изо рта толстые папиросы «Пушка». Она умерла в гримерке перед концертом, оставшись в памяти последней царицей цыганской песни.

Вслед за ней коварной болезнью на взлете была сбита «чайка русской эстрады» Анастасия Дмитриевна Вяльцева. Ее история любви достойна голливудской экранизации, и мне странно, что никто из режиссеров не отразил на экране столь ослепительно сияющую судьбу.

Девочка из беднейшей крестьянской семьи, добившаяся общероссийского даже не признания – преклонения. На ее концертах часто случались провалы… пола в залах Дворянского собрания.

По России она передвигалась в личном вагоне, сделанном по спецзаказу в Бельгии. В годы смуты в нем передвигались поочередно Колчак и Блюхер. Мужем певицы стал гвардейский офицер, начальник охраны Николая Второго, Василий Бискупский,

чье имя еще будет упомянуто на этих страницах.

Рассказывать о ней можно бесконечно. К счастью, о Вяльцевой написано несколько книг, и этот интерес легко удовлетворить.

Современники называли ее «певицей радости жизни», в ее репертуаре были, в основном, романсы. К жанру городского романса она имеет, скорее, косвенное отношение, но влияние Вяльцевой на русскую песню в целом – огромно.

«В парижских балаганах…»

Помимо великих Насти и Вари на эстрадном небосклоне российской державы сияли звезды Федора Шаляпина, Николая Северского, Насти Поляковой, Михаила Вавича, Марии Каринской, Юрия Морфесси, Надежды Плевицкой, Изы Кремер, Александра Вертинского.

Все они в той или иной степени имеют отношение к рассматриваемому предмету.

Конечно, в свое время их творчество никто «шансоном» не называл, но, как мы уже обсуждали, не существовало и четкой градации стилей. Популярный артист легко мог исполнять в одном концерте фрагмент из оперной арии, игривый опереточный скетч, цыганский романс, образец городского фольклора, «песню тобольской каторги» и на десерт – народную вещь. Примерно так выглядели программы Морфесси и Вавича, Северского и Плевицкой. В другом русле – авторской песни – развивались карьеры Изы Кремер и Александра Вертинского.

После Октября 1917-го все они оказались «на дальних берегах изгнанья»: теперь их песни звучали в Париже, Нью-Йорке, Берлине и Белграде. Но звучали, как и прежде, по-русски!

Однако на покинутой родине отныне было не важно, что и как они поют. Для новой власти сам факт нахождения артистов «за кордоном» отбрасывал их в анкетную графу – «из бывших».

Теперь их творчество запрещалось только потому, что принадлежало ушедшей эпохе, «недобитым белогвардейцам». Пластинки с записями «бывших» объявлялись вне закона. Они становились – «запрещенной песней»! Может, оно вышло и к лучшему: не позволило утонуть в забвении.

Если взглянуть на русский шансон, как древние глядели на Землю, то музыка эмиграции будет, наряду с «блатными» песнями советской эпохи, КСП, жестоким романсом, ресторанной эстрадой, одним из «китов», на котором стоит современное понимание жанра.

Что особенного в «эмигрантских песнях»? В чем причина «бума на эмигрантов» во времена СССР? Почему, наконец, многие имена популярны и сегодня?

Для ответа на эти вопросы придется вернуться к истокам.

Массовый исход беженцев из России датируется 1919 годом. Уезжали с надеждой вернуться. Верили – месяц, год, пусть два, но все образуется. Снова будет «малина со сливками» в подмосковных усадьбах, «ваше благородие» и подарки на Рождество. Первое время эмигрантское общество пытается сохранить традиции, верность привычному укладу жизни. Основной костяк «первой волны» составляют привыкшие к дисциплине солдаты и офицеры. Стараниями лидеров Белого движения, многочисленных родственников царской династии и разномастных политических деятелей организуются общественные и военные союзы, созываются съезды, избираются всевозможные «теневые кабинеты министров», «правительства в изгнании», призванные едва ли не воссоздать Российскую империю на новых берегах.

Реклама русского кабаре «Аллаверды». Париж, 1926 г.

Как известно, все наивные попытки закончились ничем. Слишком сильны были противоречия между разными группами эмигрантов. Как пишет в воспоминаниях о «русских в Париже» Елена Менегальдо: «Официально учредить Русское государство в изгнании эмигрантам не удается, зато они преуспевают в другом: создают различные структуры, необходимые для жизни сообщества, и одновременно происходит настоящая экспансия самобытной русской культуры».

Интерес ко всему русскому в послереволюционные годы был беспримерно велик в мире. Реагируя на спрос, оживились представители различных видов искусств, способных отразить пресловутый «русский дух». Европейцы были азартно увлечены нашим балетом, кинематографом, театром, литературой, живописью, музыкой. На этой волне в 1922 году открывается в Париже, на улице Пигаль, первое «русское кабаре» «Кавказский погребок». Каких-то пять-семь лет – и таких «погребков» расплодится больше сотни. В каждом заведении пели и играли, развлекая публику. Востребованность, с одной стороны, и жесткая конкуренция между коллегами-артистами – с другой, позволили развиться русской жанровой песне в самостоятельное явление.

«Публика европейских столиц была слишком избалована и не прощала слабостей, с которыми в России привыкли мириться», – отмечают в уникальном труде о Ф.И. Шаляпине «Душа без маски» Елена и Валерий Уколовы. – «Дефекты внешности, голоса, скованность на сцене, пенсионный возраст, убогость наряда или вкуса исключали какую-либо возможность успешно закрепиться в Париже. Так, пришлось вернуться в Россию молодой Юрьевой и знаменитой Тамаре, и в конце концов – Вертинскому. Драматично сложилась там артистическая судьба Зины Давыдовой, с большими трудностями сталкивались Плевицкая и Настя Полякова. И, напротив, жестокую конкуренцию на ресторанной эстраде преодолевали люди, в России никогда бы не поднявшиеся на нее. Среди них были бывшие графы и графини, князья и княгини. Так, в ресторане подвизались сын и внучка Льва Николаевича Толстого, внук князя Сергея Михайловича Голицына. Выяснилось, что в русских салонах они «наработали» и романсовый репертуар, и незаурядную манеру его исполнения. Чиниться же в условиях эмиграции не было смысла. Любовь к потерянной родине объединила, сблизила и уравняла всех русских».

Обучение музыке, вокалу было для элиты дореволюционной России вещью неотъемлемой и в повседневной жизни само собой разумеющейся. Я вспоминаю «заметку на полях», оставленную Романом Гулем в воспоминаниях о его общении в Нью-Йорке с бывшим главой Временного правительства А.Ф. Керенским.

«Как-то прохаживаясь у нас по большой комнате, – пишет Гуль, – Керенский вдруг пропел три слова известного романса «Задремал тихий сад…» Голос – приятный, сильный баритон. «Александр Федорович, – говорю, – да у вас чудесный голос!»

Он засмеялся. «Когда-то учился пенью, играл на рояле, потом все бросил. И вот чем все кончилось».

Не будь Керенский известным политиком и общественным деятелем, глядишь, тоже бы записал в изгнании пластинку и назвал, допустим… «Побег».

А впрочем, шутки в сторону.

Одна из лучших исполнительниц цыганских песен Настя Полякова. Ок. 1913 г.

Угнетенное душевное состояние «художников», необходимость выживать в новых условиях подталкивали их к созданию выстраданных песенных и поэтических шедевров. Я бы сказал, совершенно особого ностальгического репертуара, где тесно переплелись тоска по вынужденно оставленной родной земле, зарисовки о новом пристанище и «русская клюква» для местной публики. Старинные романсы и известные композиции – и те на чужбине звучат иначе. Меняются смысловой акцент, настроение. Представим исполнение молодым красавцем Юрием Морфесси «Ямщик, не гони лошадей!» на Нижегородской ярмарке в каком-нибудь 1913 году (пример абстрактный) перед праздными, сытыми и довольными горожанами или тот же романс, напетый им перед бывшими бойцами Добровольческой армии в белградском кабаке. Тут уж действительно «прошлое кажется сном» и точит «боль незакрывшихся ран».

На сцене парижских кабаре Юрий Морфесси выступал в боярском кафтане а-ля рюс. Париж, 1922 г.

В СССР тем временем начинают проникать записанные на Западе пластинки эмигрантов. Неофициальное всенародное признание Петра Лещенко, Александра Вертинского, Константина Сокольского, Юрия Морфесси случается в середине 40-х годов. После Победы на руках у населения оказывается огромное количество трофейных патефонов и, конечно, пластинок к ним. Вторая причина популярности «заграничных» исполнителей – в практическом отсутствии альтернативы им на отечественной эстраде того времени. К 1945 году цыганщина уже не звучит в Стране Советов. В опале Вадим Козин, Изабелла Юрьева, Лидия Русланова.

Алла Баянова. Латвия, 30-е гг. XX века.

Леониду Утесову про «одесский кичман» петь больше не позволяют.

«Жестокий романс» признается чуждым жанром для «строителей светлого будущего».

Немаловажен для разжигания любопытства и банальный фактор «запретного плода» в отношении песен эмиграции. Практически все, приходящее с Запада (а особенно – сделанное экс-соотечественниками), воспринималось с болезненным любопытством. Песни «бывших» служили «замочной скважиной» в параллельную для советского человека реальность. Они давали возможность мечтать, слушая по-русски про «прекрасную Аргентину», «далекий Сан-Франциско», «чужое небо» и сознавая, как же все это чудовищно далеко от него во многих смыслах.

Реклама первого русского кабаре в Париже «Кавказский погребок». 1922 г.

По меткому высказыванию бывшего русского парижанина, знаменитого историка моды Александра Васильева: «…Самой прочной связью между русской эмиграцией ХХ века и «исторической родиной» были не западные радиостанции, вещавшие на СССР, не «тамиздат», чудом проникавший в страну, и даже не память людей старших поколений, сохранявших в душе образ своей родины до 1917 года, но – песня. И не только народная, а и салонная… и даже ресторанная, «кабацкая»…

Не имея нормального, реального представления о заграничной жизни, мы на протяжении трех четвертей последнего столетия черпали сведения о том, как живут за пределами России миллионы наших соотечественников, из песенного фольклора»[23].

Действительно, по мере развития технологий звукозаписи, властям Совдепии было все труднее бороться с «музыкальной заразой». Голоса переписываются на «ребра», еще при Сталине создавались целые синдикаты по тиражированию самопальных пластинок.

Но подробнее о развитии жанра в СССР поговорим в следующей главе, сейчас же вспомним творчество изгнанников первой волны.

«Эх, дубинушка, ухнем!..»

Хаос октябрьских событий 1917 года с безумием, присущем любой стихии, разметал русский народ по странам и континентам. Бежали от страха, войны, голода и совершенного неприятия надвигающегося нового порядка. Первая волна русской эмиграции была очень пестрой и неоднородной. Зажиточные купцы и нищие крестьяне, бывшие дворяне и мелкие чиновники, офицеры, адвокаты, артисты и писатели, забыв о сословных различиях, были рады любой ценой оказаться на корабле, отходящем в Турцию, или в берлинском поезде. С армией Колчака бежала из Владивостока семья цыган Димитриевичей, на пароходах генерала Врангеля спасались Александр Вертинский и Надежда Плевицкая, уходили куда угодно, лишь бы подальше от Советов многие «звезды» и «звездочки»… Да, в первой эмиграции оказалось немало творческих личностей, но даже самые яркие их имена блекнут рядом со сверкающей вершиной в лице Федора Ивановича Шаляпина (1873–1938).

Он и за кордон ушел не как все. Не было в его жизни ни «горящего моря», ни вагонов с людьми на крышах. Родину Шаляпин покинул с комфортом: отправился в 1922 году на гастроли в Париж, да и остался там.

Федор Иванович Шаляпин незадолго до эмиграции.

Причины покинуть любимую отчизну у гения были веские. Большевики относились к Шаляпину без всякого уважения: в его особняке проходили постоянные обыски, «товарищи» не раз хамили великому артисту в лицо, сомневаясь в его таланте и полезности для нового строя.

Окончательно «добил» Федора Ивановича приказ выступить на концерте перед «конными матросами».

– Кто ж это такие? – недоуменно спрашивал Шаляпин у своего друга-художника Константина Коровина.

– Не знаю, Федор Иванович, но уезжать надо, – отвечал живописец.

Будучи, безусловно, одной из знаковых фигур в русской культуре до революции, в эмиграции он стал одним из ее столпов. Имя Шаляпина рядом с чьим-то еще – это почти всегда «гигант и карлик», а особенно, когда имя лучшего русского баса возникает рядом с именами артистов «легкого жанра».

Федор Иванович Шаляпин на закате жизни. Париж, середина 30-х годов ХХ века.

С высоты своего положения Федор Иванович щедро давал характеристики своим коллегам, порой не самые лестные, а их уделом было внимать гению и радоваться, что вообще заметил. Когда речь идет о первых певцах-эмигрантах – то тут, то там обязательно возникает его фигура. Каждый из исследователей музыки начала века обязательно напишет, что Юрия Морфесси Шаляпин прозвал «Бояном русской песни», Вертинского – «сказителем», Плевицкую называл ласково «жаворонком», а Лещенко – «пластиночным певцом», который «глупые песенки хорошо поет».

И Лещенко, и Вертинский с благоговением вспоминают, как при разных обстоятельствах они вставали на колени и целовали руку Федору Ивановичу.

В 1937 году великий бас приехал с гастролями в Бухарест, где Петр Лещенко владел фешенебельным ночным клубом, который назвал в честь себя «Barul Lescenco».

Федор Иванович Шаляпин за работой.

Потратив немало сил, он уломал директора Шаляпина устроить прощальный банкет именно в его заведении. В одной из книг, посвященных Петру Константиновичу, описана такая сценка: «Когда великий артист вошел в ресторан, то его хозяин упал на колени перед гостем и поцеловал Шаляпину руку».

А.Н. Вертинский, вспоминая свою дружбу с гением, так описывает их последнюю встречу в Шанхае: «Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва.

Острая жалость к нему и боль пронизали мое сердце. Точно чувствуя, что я его больше никогда не увижу, я опустился на колени и поцеловал ему руку».

Забавно, не правда ли? Мне в силу возраста и несколько иных музыкальных пристрастий тяжело судить о причинах такого обожествления Шаляпина его коллегами-артистами. Авторитет его в культурной среде был огромен и непререкаем. Я так и не смог ни понять, ни прочувствовать, что же за всем этим стояло. Да, он обладал незаурядным голосом, был, можно сказать, гением в своем деле, но целовать руки, ловить каждый взгляд, слово… Может быть, дело в том, что после Федора Ивановича и до наших дней никто так и не встал с ним рядом по масштабу дарования? Не знаю. Порой, читая воспоминания современников о значимости для них мнения Шаляпина, у меня буквально «отваливалась челюсть». Одно его слово могло убить человека! Я абсолютно сознательно не беру это страшное выражение в кавычки. Судите сами. Эту историю из воспоминаний Аллы Николаевны Баяновой (1907–2011) я привожу практически без сокращений:

«…Был такой бас Диков (участник труппы кабаре «Летучая мышь» под руководством Н. Балиева. – М.К.). Этот человек необычайно трогательно и самоотверженно был предан таланту Шаляпина. Он его обожал! Он его боготворил!

Где бы Диков ни жил, первое, что он делал, – это вытаскивал из чемоданчика фотографии Шаляпина и превращал свою комнату в мини-мемориал, посвященный кумиру. В общем, этот человек жил, растворяясь в мире шаляпинских изображений. Он молился на Федора Ивановича!

В один прекрасный вечер по театру разнесся слух, что в зале Шаляпин и что в антракте он зайдет за кулисы. Балиев всех предупредил, чтобы встретили Федора Ивановича достойно, но без лишней суеты. Балиев себе тоже цену знал. А мой отец идет к Дикову и говорит: «Слушай, у тебя же прекрасный шанс познакомиться с Шаляпиным, сказать ему о своей любви и пожать ему руку».

А надо сказать, что Диков был очень неплохим певцом, но человеком крайне застенчивым…

В антракте Шаляпин действительно пришел за кулисы. Высокий, красивый, он шел как полководец через шеренгу солдат-актеров, на ходу бросая актерам какие-то поощрительные комплименты.

Когда он поравнялся с Диковым, отец подтолкнул того, и он, вдруг выйдя из шеренги, забыв все, что хотел сказать о любви и преклонении, протянул Федору Ивановичу руку и, запинаясь, сказал: «А я – бас Диков». Шаляпин, не глядя, на ходу, отбросил его руку и произнес своим красивым голосом: «А кто вас об этом спрашивает?» Это, конечно, была шутка, но артисты обомлели: только что перед ними был приветливый гость их театра и вдруг такое неуважение к человеку, к собрату по актерскому цеху… Никто ничего не мог понять, хоть Федор Иванович улыбался и смеялся.

Он, гений, прошел мимо, совсем забыв о маленьком человеке, который так и остался стоять с доверчиво протянутой рукой.

Антракт кончился, артистам надо доигрывать спектакль, и тут хватились: Дикова-то нет. Самовольный уход означал конец актерской карьеры в театре. Дисциплина у Балиева была военной. А тут бас вдруг взял и ушел.

Актеры волновались, отец просто места себе не находил. Кое-как довели спектакль до конца. Отец в гриме мчится к швейцару: «Срочно извозчика! Срочно!» Вместе с отцом несколько человек вскочили на извозчика – и в гостиницу, где жил Диков.

Приехали. Им говорят: «Ключи у хозяина. Он ушел к себе». Кинулись к двери. Стучали, стучали, потом выломали дверь. Среди фотографий своего бога висел бас Диков.

Это произвело такое страшное впечатление на всех. Гений мимоходом убил, не подозревая того, человека! Убил!»

Я не хочу делать каких-либо выводов из приведенных выше историй, хотя они и произвели лично на меня сильное впечатление. Самое поразительное и в этих случаях, и в оценках, которые великий исполнитель давал своим, скажем так, «младшим» коллегам по цеху, что и сам Федор Иванович не чурался цыганщины и довольно часто исполнял романсы и даже «каторжанские» песни в концертах, не говоря уже о выступлениях для узкого круга. В период эмиграции он вообще был вынужден делать это для тамошней публики регулярно, так как разношерстная масса изгнанников не всегда была готова воспринимать только лишь высокое оперное искусство, которому бас отдавал предпочтение в России. Перед исполнением подобного репертуара он, как правило, всегда оговаривался, что все это будет «в шутку», не всерьез, словно извиняясь за свое «падение». В десятках книг, посвященных Шаляпину, практически не найти упоминаний об исполнении им подобного репертуара. Может, и не было такого? Все же было! Благодаря настоящим подвижникам русского романса Елене и Валерию Уколовым, удалось узнать очень многое об отношениях Шаляпина «с цыганским романсом в эмиграции».

Американское издание русского романса «Очи черные».

В 1927 году, когда стало окончательно ясно, что гастроли мастера на Западе затянулись до неприличия, в СССР началась «настоящая травля» «невозвращенца», закончившаяся лишением его звания народного артиста республики.

Федор Иванович остро переживал обиду, но, с другой стороны, эти события позволили ему окончательно сбросить путы условностей и «не бояться окриков со стороны академических музыкантов и музыкальной общественности, зорко следившей за его поведением. В свои официальные программы Шаляпин по-прежнему не ставит «цыганщины», но на банкетах, в салонах поет ее с еще большим удовольствием и с меньшей оглядкой, к тому же активно интересуется новинками в этой области».

На этой волне осенью 1927 года он даже записывает на английской фирме «His Masters Voice» знаменитую вещь «Очи черные» под аккомпанемент хора Д.И. Аристова и оркестра балалаек А.А. Скрябина.

Музыка французская, слова украинские, романс… русский

Стихотворение «Черные очи» было написано украинским писателем и переводчиком Евгением Павловичем Гребенкой (1812–1848), когда он вместе со своим другом поэтом Тарасом Григорьевичем Шевченко гостил в своем родовом имении на Полтавщине. Однажды у соседа-помещика Евгений познакомился с его 17-летней внучкой Марией. Именно ей влюбившийся с первого взгляда молодой человек и посвятил созданное бессонной ночью стихотворение.

Одно из первых нотных изданий романса «Очи черные». Россия, конец XIX века.

Три четверостишия любовного признания под названием «Черные очи» впервые были опубликованы в «Литературной газете» зимой 1843 года.

Год спустя Евгений и Мария сыграли свадьбу. Но счастье их было коротким, через четыре года скоротечная чахотка свела талантливого поэта в могилу. Но его произведению была суждена очень долгая и интересная судьба.

Весной 1884 года «Черные очи» впервые были опубликованы как романс. Именно с этого времени начинается отсчет невероятной популярности этого музыкального произведения, которое вошло в мировую культуру как образец классического русского (или цыганского) романса.

Музыкальной основой для шедевра послужила мелодия марша французского немца Флориана Германа, под звуки которого (как считает ряд исследователей) войска Наполеона вошли в Россию.

В 1884 году «вражеский» марш обработал композитор Гердель, переплавив его в… чудесный вальс. Большой вклад в популяризацию романса внес Шаляпин.

Он ввел его в свой репертуар и познакомил с ним мир во время своих гастролей. По легенде, Федор Иванович лично дописал два куплета и посвятил песню своей будущей жене, итальянке Иоле Торнаги.

«Пашка, выкатывай!»

«В эмиграции более свободными и либеральными стали взгляды Шаляпина на эстрадных артистов. Ведь его дочь Лидия за границей тоже выступала как исполнительница цыганских романсов. В 1924 году именно в цыганском жанре она гастролировала в Париже в качестве примадонны русского кабаретного театра «Золотой петух».

Шаляпин свободно общается со своим старым другом А.М. Давыдовым, поет вместе с ним старинные романсы в русском ресторане. В Америке встречается с Настей Поляковой, и они вспоминают о своих встречах в «Стрельне». Цыганская певица дарит ему свою гитару. А как он обрадовался, заметив на одном из светских раутов Надежду Плевицкую. Они обнялись как старые знакомые. Во время американских гастролей 1920-х годов он несколько раз пересекается с московским приятелем Б.С. Борисовым, с ума сводившим американскую публику своими песенками и романсами. Шаляпин с удовольствием слушает в русских ресторанах Парижа и Берлина известных ему по России эстрадных знаменитостей и перенимает у них цыганские новинки. С Морфесси Шаляпин был знаком еще по Петербургу. Как директор артистического кафе «Уголок», Морфесси приглашал его к себе на вечера. Именно из его репертуара Шаляпин перенимает такие романсы, как «Вы просите песен», «Дни за днями катятся», «Искорки пожара» и др… Условия эмиграции заставили и Шаляпина более терпимо относиться к русским певцам эстрадного жанра и даже ощутить с ними некую общность, независимо от их амплуа и высоты полета. Когда в Бухаресте он слушал Петра Лещенко или Константина Сокольского, он радовался успеху русской песни и романса. С жаром жал руки своим эстрадным коллегам и говорил: «Русская песня – это знамя, несите знамя русской песни!»

Шаляпин был по-настоящему творческим человеком, способным видеть и чувствовать прекрасное даже в проявлениях наивного искусства.

Эмигрант первой волны В.А. Серебряков оставил воспоминания о концерте великого артиста в Шанхае в 1930-х годах: «…На банкете Шаляпин осчастливил всех присутствующих импровизированным концертом. Среди ужина Шаляпин встал и крикнул: «Пашка, выкатывай!» Тут же появился рояль, и Шаляпин, будучи уже немного навеселе, начинал петь. Аккомпанировал ему Жорж Годзинский. В ходе банкетного выступления, видимо, по устоявшейся традиции Годзинский начал «Очи черные», но Шаляпин остановил, попросил другую тональность и с большим жаром спел эту вещь. Последней вещью этого концерта стала «Две гитары». Видно было, что и певец испытывает от них громадное удовольствие».

«…Лучше хорошо петь цыганские романсы, чем плохо классические», – заканчивают главу о творческих исканиях артиста в эмиграции Уколовы.

Под настроение артист мог не только с куражом выдать «Очи черные», но даже «похулиганить».

«…Отец любил с нами подурачиться, – погружалась в океан памяти Лидия Федоровна Шаляпина. – Уже в эмиграции, во Франции, когда мы – замужние и женатые – собирались на нашей вилле, казалось, что наши детские затеи продолжаются.

…На мотив песни «Разлука ты, разлука» отец любил петь про какого-то сквалыгу. Пел он это каким-то пьяным, отвратительно трескучим голосом, с нарочито хамским завыванием. Пусть песня, если ее таковой можно назвать, была странной, но образ отец создавал необыкновенно убедительный. Вот эта песня:

Что ж, даже будучи гением, Федор Иванович Шаляпин был прежде всего человеком и все земное было присуще ему так же, как нам с вами. Да, где-то кого-то он обидел или задел ненароком, когда-то поменял точку зрения, кому-то не нравился, а другие обожествляли его… Это жизнь, и в ней хватает места для разного. Но главное, что оставил нам в наследство великий Художник, – это Русская Песня.

Пьеро, Боян и… Коломбина

В артистической плеяде первых изгнанников «старшим братом» по праву считается Александр Николаевич Вертинский (1889–1957).

Вовсе не стремясь, умалить достоинств его коллег, я вынужден согласиться с доводами главного «ценителя» жанра – времени. Как ни банально звучит, но только ему подвластно определить, кто стал действительно «первым среди равных».

Александр Николаевич Вертинский

Минуло больше полувека с тех пор, как не стало Вертинского, а в будущем году русская культура будет отмечать 120 лет со дня рождения маэстро, но песни его живы и не теряют актуальности и в ХХI веке. Это ли не показатель уровня творчества?

Конечно, в любой судьбе (тем более в артистической) значительную роль играет «госпожа Удача», и эта капризная дама явно благоволила к нашему герою.

Не улыбнись она Александру Николаевичу в очередной драматический момент, и кто знает, кто бы почитался сегодня больше, «Печальный Пьеро» или «Боян русской песни» – Юрий Морфесси, а может, «Вертинский в юбке» – мадам Иза Кремер?

Иза Кремер. Ее называли «Вертинский в юбке». Нью-Йорк, 40-е годы ХХ века.

В рассказе о «длинной дороге» Вертинского мы еще не раз коснемся персоналий его конкурентов за зрительский успех, а пока поговорим о становлении артиста, о том, как же все начиналось.

Будущий автор «печальных песенок» родился в Киеве в 1889 году. Когда малышу едва исполнилось три года, умерла его мать, а пару лет спустя не стало и отца. Александра взяла на воспитание тетка.

Пришло время, и мальчика определили в гимназию, но к учебе он был почти равнодушен, зато всей душой стремился к искусству. В письме к жене, написанном в 1945 году, артист вспоминал, что в детстве его любимым занятием было бродить по городу и заходить в многочисленные храмы Киева, рассматривать великолепную роспись стен, наслаждаться пением церковного хора.

«Я замирал от пения хора и завидовал мальчикам, прислуживающим в алтаре в белых и золотых стихарях, и мечтал быть таким, как они, и ходить по церкви со свечами, и все на меня смотрели бы. Я уже тогда бессознательно хотел быть актером».

В юности Саша самостоятельно освоил гитару, пел цыганские романсы, пытался сочинять сам, играл в любительских постановках, снимался в массовке. Писал короткие рассказы, публиковался в журналах.

В 1913 году вместе со старшей сестрой Надеждой они оказались в Москве в составе опереточной труппы. Красивая и одаренная Надежда Николаевна была в этом небольшом театре примадонной, а юный брат держался в тени ее дарования.

«Иногда после оперетты давался дивертисмент, в котором участвовал как рассказчик нескладный верзила, почти мальчик, Александр Вертинский, выступавший всегда с одним и тем же номером и в слишком коротких для его длинных ног брюках, – пишет И. Шнейдер в книге «Записки старого москвича». – Вертинский изображал молодого еврея, пришедшего на экзамен в театральную школу. Это была грубая пародия, но публика ржала, а Вертинский, искренно упоенный своим успехом, бисировал».

Роковой помехой в карьере восходящей звезды Надежды Вертинской стало ее увлечение модным в те годы в богемной среде кокаином – она умерла от передозировки этого наркотика в 1914 году. Пагубной привычке был подвержен и брат Александр, но благодаря обстоятельствам и сильной воле он сумел порвать с порочной страстью, которая, судя по воспоминаниям современников, едва не сгубила его.

Устало будет петь со сцены московского театра миниатюр м-м Арцыбашевой «Пьеро». Автором слов на нотном сборнике значился некто В. Агатов, и сегодня трудно сказать наверняка, тот ли самый это Агатов, кто создаст потом главные шлягеры военной поры: «Темная ночь» и «Шаланды, полные кефали». Скорее, нет, потому что «советский» Владимир Агатов (Вэлвл Гуревич, 1901–1967) был на первый взгляд слишком мал для создания прочувствованного шедевра. Но кто знает? Юность способна удивлять.

Собирая материалы для книги в зарубежных архивах, я неожиданно наткнулся на воспоминания некоего Георгия Пина, впервые опубликованные в журнале «Шанхайская Заря» (№ 1301 от 16.02.1930 г.) под названием «Антоша Бледный» Воспоминания москвича». (Автор мемуаров называет Александра Вертинского Антоном, потому что так звучал один из ранних псевдонимов маэстро.)

Александр Вертинский в эмиграции. 30-е годы ХХ века.

Из-за безусловной редкости и экстремального содержания я решил, что будет правильно привести данный текст хотя бы фрагментарно. Речь в статье идет о периоде 1913–1914 годов.

«Антошу Бледного» знала вся почти московская богема среднего пошиба: студенты, статисты театров и кино, хористы и хористки, газетные сотрудники, игроки и вся веселая гуляющая полунощная братия.

Высокая, худая, но веселая, стройная фигура, Антошин тонкий профиль лица, серовато-голубые с поволокой глаза, непринужденность, обходительность и манеры, указывающие на воспитание, – запоминались тем, кто встречался с ним в полумраках всевозможных ночных кабачков, пивных и московских чайных, за пузатыми и солидными чайниками, базарными свежими калачами и булками, за «выпивоном с закусоном», за разговорами и бестолковыми спорами.

«Антоша Бледный» издавна был завсегдатаем этих мест, он врос как бы в них своей фигурой, и если когда-либо случалось, что он отлучался из Москвы на несколько недель или даже дней, то отсутствие его замечалось.

О нем спрашивали, его разыскивали, а когда он неожиданно появлялся опять, засыпали градом вопросов и радостных удивлений.

Фактически другой специальности, кроме беспременных участий в кутежах, компаниях и проч., у Антоши не только не было, но и на долгое время не намечалось.

Он очень нуждался всегда, и нередко бывали случаи, когда шатался он без крова, ночуя по знакомым. Правда, номинально он имел даже службишку – поденного статиста в киноателье Ханжонкова, и иногда москвичи безразлично наблюдали за появлением знакомой Антошкиной фигуры в том или ином из выпущенных ателье фильмов, где он исполнял всегда безличные роли.

Необычно было видеть его в числе свиты какого-либо короля, князя или графа, облаченным в парадную форму кавалергарда, в числе гостей на придворном балу, затянутым в шикарный фрак с белоснежным жилетом и в цилиндр; или еще в каком-либо картинном эпизоде.

– Его!.. Антошку!.. которого вся почти Москва не видала никогда ни в чем, кроме длинных потрепанных сероватых суконных брюк и такой же рубашки-толстовки с ярким галстуком.

Этот костюм дополняли потертая фетровая шляпа и излюбленная папироса «Ю-Ю» фабрики Шапошникова за шесть копеек десяток.

Антошу прозвали «Бледным». Почему? Надо сказать, что он вполне оправдывал свое прозвище и был в действительности таким: настолько бледным, что на первый взгляд казалось, будто посыпано его лицо толстым слоем пудры.

Причина бледности крылась в злоупотреблении наркотиками. Кокаин он употреблял в исключительном количестве. Рассказывали, будто грамма чистейшего «мерковского» кокаина хватало ему не более, как на одну-единую понюшку. Нюхал он его особым «антошкиным» способом, изобретенным им самим, чем он искренне тогда гордился, и уже потом получившим широкое распространение. Грамм кокаина Антошка аккуратно разделял на две равных половины. Затем вынимал папиросу, отрывал от нее мундштук, вставлял его сначала в одну ноздрю, вдыхал через него одну половину порошка, растирал старательно после понюшки все лицо, потом то же самое проделывал с левой стороной носа.

Когда Антоша «занюхивался», он… пел. Собственно, даже не пел, а точнее, больше декламировал, чем пел, и лишь в самых ударных и чувствительных местах с надрывом брал высокие певучие ноты. Голоса у него было немного, но слушатели находились, и своеобразная выразительность его полупения кое-кому нравилась. Но ничто не указывало на него как на талант в масштабе, захватившем вскоре почти всю Россию».

В начале 1914 года состоялись первые выступления Александра Вертинского со сцены в качестве исполнителя «ариеток», как он называл свои песенки. Однако развиться успеху помешала Первая мировая война. Вертинский не был призван в армию, но, решив порвать с праздной и беспорядочной жизнью, а главное – с наркотиками, добровольно пошел на фронт в качестве брата милосердия. Опыт пошел на пользу – «роман с кокаином» завершился, и в 1915 году повзрослевший Вертинский с чистого листа начал свой путь к всероссийской славе.

Авторские произведения молодого исполнителя произвели фурор в Москве.

«Лиловый негр» и «Маленький креольчик», «Кокаинетка» и «Бразильский крейсер» звучали так ново, свежо, так соответствовали духу эпохи.

Столичные площадки наперебой приглашают новоявленного «любимца публики» к себе. Издатели печатают огромными тиражами ноты его песен с изображением самого Вертинского, облаченного в костюм и маску «Печального Пьеро» (таков был выбранный им артистический образ). Толпы поклонниц поджидают певца у входа.

Не проходит и дня, чтобы в прессе не появился благожелательный отзыв критиков о его творчестве.

Но следует заметить, что на сломе эпох публика как-то особенно охоча до зрелищ. Словно стремясь забыться, не отвлекаться на ужасы войны и не думать о надвигающейся катастрофе, каждый день праздные толпы заполняют разномастные злачные места. Открывается невероятное количество площадок: театры-буфф, первые синематографы (где зрителей развлекают перед сеансами), кафешантаны, ярмарочные балаганы и, наконец, кабаре.

В 1914–1916 годах мода на это французское изобретение захлестнула всю страну: одним из первых открылось знаменитое кабаре «Летучая мышь». К 1916 году счет подобных мест во всех крупных городах империи шел уже на сотни. По вечерам народ побогаче и поизысканней стремился попасть на выступления всероссийских звезд того времени: Юрия Морфесси, Надежды Плевицкой, Николая Северского, Михаила Вавича, а если повезет, то и самого Шаляпина.

Ноты «ариеток Пьеро». Начало ХХ века.

Незадолго до революции к этому почетному списку добавилось имя молодого автора – исполнителя собственных «песенок настроения» Александра Вертинского, выступавшего на сценах небольших театров-миниатюр в Первопрестольной.

В Одессе публика валом валила на концерты одесситки Изы Яковлевны Кремер (1887–1956), которую пресса сравнивала тогда с Вертинским. Она исполняла «музыкальные улыбки» – песенки собственного сочинения, либо переводы иностранных шансонеток.

В октябре 1917-го Вертинский, будучи очевидцем «часа рокового», отходит в своем творчестве от «ариеток», меняет концертный образ, сменив белую маску Пьеро на черную, а вскоре и вовсе от нее отказавшись. Отныне он всегда будет выходить на сцену во фраке.

Став очевидцем уличных боев в Москве, Вертинский написал тогда знаменитую композицию «То, что я должен сказать»:

А потом… Потом несколько долгих лет Вертинский кочевал с концертами по обезумевшей стране, пока в 1920 году вместе с остатками армии Врангеля не отбыл в Константинополь.

Только в 1943 году ему удастся вернуться в Советскую Россию, а до этого он объедет с концертами десятки стран мира, напишет много песен, будет выступать и в шикарных ресторанах, и «в притонах Сан-Франциско». Помните?

Жизненный путь артиста на чужбине изучен мало. Основной источник – отрывочные воспоминания современников и мемуары самого маэстро, написанные для советского читателя, а потому во многом «самоцензурные». Читая между строк, понимаешь: несмотря на известность, «длинная дорога» художника была ох как нелегка. Простора для творчества не было. Приходилось выживать. Александр Николаевич предпринимает неудачную попытку открыть ресторан в Турции на паях с бывшим куплетистом Станиславом Сарматовым. Но партнеры не нашли понимания, и предприятие разорилось.

На турецкой земле пытались наряду с Вертинским выжить и другие артисты-изгнанники. На деньги богатого поклонника открыл в Константинополе дорогой ночной клуб уже упомянутый на этих страницах одессит Юрий Спиридонович Морфесси (1881–1949).

Молодой красавец Юра Морфесси.

Его положение в мире дореволюционной эстрады можно, наверное, сравнить с уровнем Иосифа Давыдовича Кобзона в наши дни.

Юра с юности увлекался оперой, однако специально вокалу не обучался, остался самоучкой. Первый успех пришел к нему в 1904 году на оперной сцене родного города, однако вскоре он оставил театральные подмостки и ушел в исполнение популярной музыки: цыганских романсов, партий из оперетт, народных песен.

В его репертуаре были «Кирпичики» и «Бублички», «Дорогой длинною» и знаменитая «Панама», впервые и прозвучавшая в исполнении Баяна:

К 1910 году имя артиста гремит по всей стране, от Санкт-Петербурга до Сибири: залы на выступлениях неизменно переполнены, огромными тиражами выходят пластинки, сборники песен. Молодого исполнителя приглашает в свою программу «Цыганские песни в лицах» мэтр оперного и эстрадного искусства Николай Георгиевич Северский (1870–1941), прославившийся, помимо вокального мастерства, еще и тем, что был одним из первых отечественных авиаторов.

Интересный портрет Морфесси «с натуры» оставил в своих мемуарах «Серьезное и смешное» конферансье А.Г. Алексеев: «Грек по происхождению, черноволосый и черноглазый красавец, он прекрасно знал свои достоинства и держал себя на сцене «кумиром». Да и в жизни он «играл» эту роль: входил ли он в парикмахерскую, подзывал ли извозчика, давал ли в ресторане швейцару на чай – каждый жест его был величавым жестом аристократа… из провинциальной оперетты. И дамы критического возраста млели, а гимназистки и старые девы визжали у рампы».

Незадолго до Первой мировой войны Юрий Морфесси пел даже перед Николаем II на его яхте «Полярная звезда». Самодержец был в восторге и сделал музыканту «царский» подарок – золотые запонки с бриллиантовым двуглавым орлом.

Великий Шаляпин называл певца «Баяном русской песни», а из уст гениального баса услышать похвалу можно было нечасто.

Оказавшись в эмиграции, Морфесси продолжил выступать, но очень остро переживал расставание с Родиной, потерю слушателя. В эмиграции, в принадлежавших ему ресторанах, в разное время выступали Александр Вертинский и Иза Кремер. Казалось бы, коллеги должны были быть благодарны Морфесси, но нет – Вертинский в мемуарах отзывался о Юрии Спиридоновиче весьма пренебрежительно, а Кремер и вовсе написала на своего благодетеля донос, после чего его заведение закрыли.

«Мой приятель, Юра Морфесси, в свое время имел большой успех в Петербурге – как исполнитель цыганских романсов, – пишет Вертинский в мемуарах. – Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого:

– Гони, ямщик!

– Ямщик, не гони лошадей!

– Песня ямщика!

– Ну, быстрей летите, кони!

– Гай-да тройка!

– Эх, ямщик, гони-ка к Яру! и т. д.

– Юра, – говорил я ему, – слезай ты ради бога с этих троек! Ведь их давно и в помине нет.

Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять».

Говорят, однажды артисты чуть не подрались, пытаясь выяснить, кто же из них успешнее как певец.

На чужбине Юрия Морфесси преследовали неудачи не только творческого, но и личного характера – женившись в возрасте пятидесяти лет на юной девушке, он через несколько лет счастливой жизни был безжалостно обманут своей избранницей и вскоре расстался с ней.

С середины 30-х Морфесси жил в Югославии. Когда в мире разразилась большая война, певец вступил в артистическую бригаду профашистской организации эмигрантов «Русский корпус». Давал концерты для немцев, для солдат РОА. Вместе с отступающими частями вермахта откатывался на Запад. Последние годы жизни провел в городке Фюссен, в Баварии, где и умер летом 1949 года.

Вертинский переживет былого соперника на 8 лет.

Но до «последнего аккорда» еще далеко, и пока Александр Николаевич пытается найти свое «место под солнцем».

В Бессарабии, «по необоснованному обвинению вследствие интриг некой влиятельной дамы», Вертинский оказывается в тюрьме, «где покоряет сердца воров блатным «Александровским централом» и «Клавишами». «Международный аферист Вацек, одно время разделявший камеру с маэстро, позднее сумел передать ему крупную денежную сумму для подкупа чиновников и освобождения. Вацек сделал это бескорыстно, из любви к искусству…» — утверждает в книге «Артист Александр Вертинский» В.Г. Бабенко.

Выйдя наконец из заключения, в 1923 году певец отправляется «покорять Европу». Начав с Польши, он с успехом гастролирует по многим странам (Латвия, Германия, Франция) и в итоге оседает в Париже. Творческий и финансовый расцвет приходится именно на парижский период в его судьбе. Помимо мирового признания как артиста, он долгое время являлся совладельцем роскошного кабаре на Елисейских Полях.

С 1930 года Вертинского стали издавать на пластинках, которые, контрабандой попадая в СССР, создавали ему будущую аудиторию и выполнили свою задачу, надо сказать, успешно. После возвращения из эмиграции в 1943 году певец за четырнадцать лет, прожитых в СССР, дал тысячи аншлаговых концертов, снялся в нескольких кинофильмах, но не получил тем не менее никакого актерского звания и не выпустил при жизни ни одной пластинки на родине.

«Рассказывают, что когда в Советский Союз должен был вернуться Александр Вертинский и ему уже приготовили квартиру в Москве, живший через стенку профессор каких-то интеллектоемких наук пришел в панику: он представил себе, как из соседней квартиры начнут доноситься пассажи, рулады и фиоритуры – и научным его занятиям настанет конец.

И вот певец приехал. И – тишина. День, неделю, другую…

Профессор набрался храбрости и постучал в соседскую дверь. Открыл

Вертинский:

– Чем могу быть полезен?

– Понимаете, товарищ артист, – произнес профессор, – я вот уже несколько дней с трепетом ожидаю начала ваших упражнений в области вокала, а у вас все тихо да тихо…

– Что вы, батенька, – ответил великий бард, – я, поди, тридцать лет задаром рта не раскрываю!» — рассказывает Г. Ланцберг в «КСПшных анекдотах».

За свою роль в кинофильме «Заговор обреченных» Александр Николаевич удостоился Сталинской премии. Видимо, поэтому его перу принадлежит стихотворение «ОН», посвященное «отцу народов». «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад…» – пишет актер. Старые московские коллекционеры утверждают, что сохранилось авторское исполнение этой песни. Сам не слышал, точно утверждать не могу. Ну, да ладно, время было такое – все строем ходили.

Вернемся же на мостовые Парижа… Итак, первые, самые трудные годы в изгнании у нашего героя остались позади, и вот…

С 1925 года почти десять лет Вертинский подолгу жил и выступал в Париже. Он был востребован, успешен, обеспечен, но через восемь лет артист принял решение покинуть Европу и отправился покорять Америку, а в дальнейшем – в Китай, откуда спустя годы, постаревший, вернулся шансонье на родную землю. Некоторые из биографов предполагают, что сделал это Александр Николаевич из-за появления на горизонте конкурента в лице Петра Лещенко. Что ж, такое вполне вероятно. Тиражи пластинок этого певца в 30-е годы были гигантскими, успех у публики – колоссальный, и хотя репертуар был не столь утончен, как у Вертинского, публика тех лет предпочитала Лещенко едва ли не больше «печального Пьеро». Автор «Бразильского крейсера» относился к нему с раздражением. Александр Аркадьевич Галич (1919–1977) рассказывал любопытный эпизод. В один из вечеров он сидел с Вертинским за столиком в ресторане, и к последнему подошла восторженная поклонница со словами:

«…Александр Николаевич, Вы знаете, как мы все эти годы жадно ловили все то, что приходило к нам оттуда. Вот ваши песни, песни Лещенко…»

Лицо старого артиста окаменело: «Простите, кого?»

«Ну, вот ваши песни и Лещенко», – щебетала дама.

«Простите, не очень понял, о ком вы? Был, кажется, такой… какой-то. Он что-то там пел в кабаках… Я друг Шаляпина, Блока, Рахманинова, среди моих друзей такого человека, как Лещенко, не было…»

От кого же уехал Вертинский из Парижа?

«Все, что было…»

Петр Константинович Лещенко (1898–1954) родился в крестьянской семье, в селе под Одессой. Отец умер, когда мальчику едва минуло три года. Мать позднее вновь вышла замуж. Во время учебы в сельской школе маленький Петя, уже в ту пору отличавшийся приятным голосом, пел в церковном хоре.

С началом войны 1914 года юноша поступает в школу прапорщиков в Кишиневе. Ситуация на фронте складывалась поначалу не в пользу стран Антанты, и, не дожидаясь окончания курса, командование отправило Лещенко в числе других учеников в действующую армию. Есть основания предполагать, что позднее он вступил в ряды Добровольческой армии и принимал участие в Гражданской войне на стороне белых. Но душа тянулась к прекрасному: при первой возможности (по данным ряда источников – из-за ранения) Петр прекращает военную карьеру.

С весны 1920 года он зарабатывает на жизнь исключительно танцами и пением в составе различных трупп, разъезжая по Бессарабии (которая уже вошла к тому моменту в состав Румынии, сделав тысячи людей невольными эмигрантами).

Обложка пластинки Петра Лещенко.

В 1925 году, на гастролях в Париже, Петр Лещенко познакомился с обворожительной танцовщицей из Риги Зинаидой Закит, дочерью богатого латышского коммерсанта.

Летом 1926 года они сыграли свадьбу и вскоре отправились в длительный гастрольный тур по Европе и странам Ближнего Востока. Семейный дуэт стал выступать вместе: она танцевала, а Петр иногда пел, заполняя паузы между номерами:

Яркую пару ждал бешеный успех: внушительные гонорары и восторженные отзывы прессы. В Ливане состоялось их знакомство с другими невольными эмигрантами Николаем Левицким и его юной дочерью Аллой Баяновой.

Петр Константинович Лещенко.

Позднее певица вспоминала: «Впервые мы встретились на морской набережной в Бейруте. Он шел с дамой, и они вели вдвоем за лапки забавного шимпанзе в матроске. Так как они говорили по-русски, то отец мимо пройти, конечно, не мог, и мы познакомились. Они тогда работали, вернее, заканчивали ангажемент, в том же ресторане, где должны были работать мы. Тогда Лещенко еще не пел, а только танцевал… Жена его – Зинаида Закит – была очень сильной классической балериной… Их выступления пользовались большим успехом».

Гастроли семейного дуэта длились несколько лет, пока Зинаида всерьез не задумалась о ребенке. Звездная чета переехала в Ригу, где вскоре появился на свет их единственный сын. Именно в Латвии, начиная с 1930 года, берет старт вокальная карьера Лещенко. Нельзя сказать, что он сразу обрел успех у публики как исполнитель. Первое время отношение слушателей было довольно скептическое, но мало-помалу артист нашел себя: поставил голос и подобрал репертуар, в чем ему очень помог знаменитый композитор, «король танго» – Оскар Давыдович Строк (1893–1975). Помните – «Ах, эти черные глаза…»? Эту и еще десятки других прекрасных композиций написал именно он. К сожалению, в советское время его имя было практически предано забвению, а сам маэстро так и не обрел при жизни заслуженной славы и уважения. Но именно Строк стал «крестным отцом» Лещенко, человеком, открывшим дорогу Петру Константиновичу к славе. С подачи маэстро он записал десятки песен на рижской студии «Беллакорд».

Дела у артиста пошли в гору, и в 1936 году гонорары позволили ему открыть на главной улице Бухареста шикарный ночной клуб, который однажды почтил своим присутствием сам Шаляпин.

«Жить бы Петру Константиновичу и не умирать», – как говорят в народе, но все карты спутала война.

В 1941 году Лещенко как гражданина Румынии призывают в армию. Он всячески уклоняется от призыва, но так или иначе в конце войны наденет военную форму румынской армии, которая, как известно, воевала на стороне Германии. В 1942 году певец получил приглашение сделать несколько выступлений в оккупированной Одессе. Он согласился и на одном из концертов влюбился в юную аккомпаниаторшу Веру Георгиевну Белоусову (1923–2009). Страсть, видимо, была нешуточной – певец бросил жену с сыном и зажил с новой семьей.

В августе 1944-го Красная армия заняла Бухарест. На жизни Лещенко как артиста это отразилось не очень заметно. Почти семь лет они с молодой женой много ездили по Румынии, пели для советских офицеров.

Но отношение к «эмигранту» у коммунистических властей все же было, мягко говоря, прохладное. В СССР его имя было под запретом, хотя иметь дома пластинки Лещенко было для номенклатуры и высших военных чинов особым шиком, приметой избранности.

Елена Евгеньевна Егорова, чей отец в 1957 году принимал участие в строительстве советского выставочного павильона в Брюсселе для выставки «ЭКСПО-58», вспоминала: «Из Бельгии домой в Москву мы возвращались поездом. Помню, как на границе Чехословакии и СССР, заглянувший в купе таможенник, задал конкретный вопрос: «Пластинки Лещенко везете?»

Отец обожал его песни и как только мы приехали в Бельгию, сразу приобрел несколько его дисков производства фирмы «Коламбиа». Мне было тогда лет 9 и я очень радовалась, когда родители заводили патефон и Петр Лещенко своим медовым голосом начинал петь: «Моя Марусечка…» Я сразу же пускалась в пляс.

И вот таможенник интересуется строгим голосом, везем ли мы его пластинки.

Папа с мамой в один голос отвечают: «Нее-ет!»

И тут я, дремавшая все это время на верхней полке, свешиваюсь и чуть не плача кричу: «Как нет? А где же они?»

Немая сцена.

Родители не предупредили меня, что Лещенко запрещенный певец, и я с детской непосредственностью чуть не подвела всех под монастырь.

Таможенник, естественно, напрягся. Тогда отец и мама принялись уверять его, что пластинки, конечно, были, но они, как законопослушные советские граждане, оставили их в Брюсселе.

Не знаю уж как, но таможенник поверил, не стал нас тщательно досматривать и пластинки мы все-таки провезли».

Порой обладание «запрещенными песнями» выходило боком.

Мой любимый автор детективных произведений Эдуард Михайлович Хруцкий вспоминал на страницах «МК» такую историю: «Песни его любили все. Мои соседи по дому на Грузинском Валу, работяги из депо Москва – Белорусская, и люди, обремененные властью. Последним разрешалось слушать кого угодно и держать дома любые пластинки. Мне несколько раз приходилось бывать в таких домах, где дети полувождей крутили на роскошных радиолах Лещенко, Глена Миллера, Дюка Эллингтона, заграничные записи Александра Вертинского. Им было можно все, но до той минуты, пока ночью в их дом не приезжали спокойные ребята с Лубянки и не уводили хозяев во внутреннюю тюрьму. Тогда немецкий шпион Петя Лещенко становился еще одной уликой в сфабрикованном деле.

В те годы любовь к песням Лещенко многим принесла неприятности, даже уголовникам. Именно пластинки популярного певца помогли сыщикам МУРа обезвредить банду Виктора Довганя, одну из самых опасных в 1952 году.

Была такая организация ГУСИМЗ, которую возглавлял небезызвестный генерал МГБ Деканозов. В переводе с чиновничьего на русский контора эта называлась Главное управление советских имуществ за границей.

Имущества у нас тогда за кордоном было навалом – все, что забрали как военные трофеи и в счет послевоенных репараций.

Работать в этой конторе считалось для начальников золотым дном, так как учесть все трофеи никакой возможности не было.

На казенной даче в Одинцове жил генерал, один из заместителей Деканозова. Дача была большая, двухэтажная и полная трофейного добра. Как мне потом рассказывали сыщики, ковры на стенах висели в два слоя и таким же образом лежали на полу.

Вполне естественно, что этот важный объект охранялся.

И вот однажды к воротам дачи подкатили два грузовика «студебеккер» с солдатами. Командовали ими три веселых лейтенанта. Они разъяснили охранникам, что генерал получил новую дачу в Барвихе, а им поручено перевезти туда генеральское имущество.

Охранникам были предъявлены соответствующие документы.

Но бдительность всегда была оружием советского человека, и старший охранник решил перестраховаться и позвонить начальству. Но сделать этого он не смог. Веселые ребята оглушили всех резиновыми шлангами, в которые был залит свинец, и связали.

После этого началась погрузка. Никто из соседей не удивился, что военные носят вещи в машину на генеральской даче.

Когда охранники очнулись, сумели освободиться и добрались до телефона, была уже ночь.

На место преступления выехал лично заместитель начальника УГРО Московской области подполковник Игорь Скорин. Ничего радостного на даче в Одинцове он не увидел.

Охранники с трудом пересказали приметы веселых лейтенантов, сотрудники ОРУД добросовестно сообщили маршрут «студебеккеров» до Дорогомиловской заставы, а там их след затерялся в переулках и проходняках.

А на следующий день прилетели из поверженной Германии генерал с генеральшей.

Оказывается, заместитель начальника ГУСИМЗ был личным другом всесильного заместителя министра госбезопасности Богдана Кобулова, и поэтому он пообещал разжаловать Скорина в сержанты и поставить на перекресток махать палочкой.

Составить опись похищенного тоже оказалось непростым делом. Генеральша точно не помнила, сколько добра было на даче. Но кое-что она все-таки описала.

Судя по ее сбивчивому рассказу, взяли лихие ребятишки барахла немерено.

Две вещи заинтересовали Скорина. Инкрустированный серебряный браунинг «лилипут» калибра 4,25 и привезенное в подарок сыну и спрятанное до его дня рождения полное собрание пластинок Петра Лещенко в четырех специальных чемоданчиках красной кожи с металлическими буквами «Беллокорд».

Это уже была достаточно редкая по тем дням зацепка.

Как известно, преступления раскрываются не при помощи дедукции и осмотра следов через лупу. Главное оружие опера – агент и кулак.

Агентура у Игоря Скорина была первоклассная. Он умел работать с этим сложным и весьма ранимым контингентом.

И вот однажды на плановой встрече агент рассказал оперу, что весь цвет блатной Москвы собирается в Зоологическом переулке на блатхате, которую держит Валентина Цыганкова по кличке Валька Акула. Приходят серьезные московские воры не просто выпить, а послушать пластинки Пети Лещенко, которые Акуле подарил ее хахаль.

На следующей встрече агент поведал, что пластинки хранятся в чемоданчиках красной кожи, с золотыми иностранными буквами на крышках. Кроме того, он выяснил, что новый любовник Вальки – залетный, с Украины, и вместе с пластинками он подарил ей маленькую «волыну», всю в серебре, а на рукоятке пластины из слоновой кости.

Квартиру Цыганковой взяли под наблюдение, и через день наружка «срисовала» человека, который пришел к Вальке в гости – очень похожего на одного из «лейтенантов».

Его «повели» и проводили до частного дома в Перово.

Ну, а дальше все было, как обычно. Отработали объект. Выяснили, сколько народу в доме, и ночью захватили всех без единого выстрела.

Игорь Скорин рассказывал, что больше всего грозный генерал радовался возвращенным пластинкам, которые обещал сыну, и просил в протоколах не упоминать имени певца: как-никак, а вражеский шпион.

О Петре Константиновиче Лещенко по Москве ходило много легенд. Одни рассказывали, что он известный киевский вор, в тридцатом перешедший границу, другие доказывали, что он белый офицер, ушедший с остатками добровольцев в Румынию, третьи точно знали, что он друг Есенина, вместе с ним в двадцатых уехавший за границу.

О тех, кого любят, всегда слагают легенды…»

В марте 1951 года Петра Константиновича арестовали прямо в фойе, во время антракта в ДК румынского города Брашова. Ему дали пять лет за службу на стороне врага и отправили в лагерь, где он умер в тюремной больнице 16 июля 1954 года.

Петр Лещенко на сцене.

Не менее драматично сложились судьбы и многих других бывших звезд «старой» России: умерла в 1940 году во французской тюрьме, обвиненная в шпионаже в пользу СССР, бывшая любимица царской семьи Надежда Васильевна Плевицкая (1879–1940), под звуки голоса которой некогда рыдал сам Николай Романов; в Голливуде за рулем собственного авто скончался в 1931 году друг и коллега Юрия Морфесси певец Михаил Иванович Вавич (1882–1931).

Любимец публики Михаил Вавич.

Пожалуй, самой счастливой оказалась судьба Изы Кремер.

Не желая затеряться в парижских кабаках, она подалась в Лондон, а потом в Нью-Йорк. Благодаря интернациональному репертуару смогла обрести популярность среди западного слушателя. Ее концерты организовывал легендарный американский импресарио с русскими корнями Сол Юрок.

Жизненный путь артистки закончился на родине ее второго мужа, в Аргентине, в 1956 году.

Особой популярностью у эмигрантов как в исполнении Кремер, так и в исполнении Плевицкой, пользовалась композиция Филарета Ивановича Чернова (1878–1940) «Замело тебя снегом, Россия!», написанная им в 1918 году. Песня считалась гимном белой эмиграции и многократно записывалась на пластинки.

По прихоти судьбы ее автор остался в Советском Союзе и всю жизнь старался скрывать свою причастность к созданию музыкального «манифеста».

Ф.И. Чернов скончался в Москве в психиатрической больнице зимой 1940 года.

Никому из шансонье первой волны не удалось вернуться в Союз, успешно продолжить карьеру и тем более не угодить в лагеря. Единственное исключение – Вертинский. Хотя последовать его примеру желали многие изгнанники. Лишь годы спустя, в конце 80-х, вернулась в СССР Алла Баянова, которую Вертинский знавал совсем ребенком и называл ласково «славянкой с персидскими глазами». Но большинству не удалось при жизни побывать на Родине даже в качестве туристов. Власть неохотно приоткрывала «железный занавес» для эмигрантов, и было совсем неважно, как и при каких обстоятельствах очутился человек на чужбине. Характерен пример легендарного цыганского музыканта Алеши Димитриевича, оказавшегося вдали от родных берегов в 1919 году в шестилетнем возрасте и всю свою дальнейшую жизнь мечтавшего хотя бы просто взглянуть на покинутую отчизну.

В книге воспоминаний «За кулисами» не раз упоминается большая артистическая семья. Чем же был так славен род Димитриевичей?

«Кабацкий музыкант Алеша Димитриевич»[24]

Самый известный представитель цыганской семьи Алексей Иванович Димитриевич (1913–1986) появился на свет где-то на просторах Российской империи. Точное место рождения Алеши определить не представляется возможным, потому что большая цыганская семья часто была в дороге. У него было три старших брата: Иван, Николай и Дмитрий, и две сестры – Валя и Маруся. Это была семья потомственных музыкантов: дед Алеши некогда играл на гитаре при дворе Александра II и делал это якобы столь искусно, что ему был пожалован баронский титул.

Отец также собрал труппу, с которой гастролировал по российским весям.

Алеша Димитриевич.

В коллективе у каждого была своя роль: кто-то пел, кто-то играл, а кто-то танцевал. Поклонником хора Ивана Димитриевича был Григорий Распутин. Загадочный старец со своей пестрой свитой часто приезжал в заведения, где пели цыгане.

В 1919 году Димитриевичи с остатками армии Колчака ушли из Владивостока в Харбин – началась эмиграция. Маленький ансамбль побывал с выступлениями в Японии, в Индии, на Филиппинах, на островах Ява и Суматра, в Бирме, на Цейлоне, в Марокко и Греции. Дольше обычного табор задержался лишь в Каире, где их «дикими плясками» очаровался египетский король Фаудх. В конце 20-х годов семья приехала во Францию. Вот как описывает их появление в Париже А.Н. Вертинский:

«Табор Димитриевичей попал во Францию из Испании. Приехали они на огромном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, с автомобильной тягой. Фургон они получили от директора какого-то бродячего цирка в счет уплаты долга, так как цирк прогорел и директор чуть ли не целый год не платил им жалованья.

Их было человек тридцать. Отец, глава семьи, человек лет шестидесяти, старый лудильщик самоваров, был, так сказать, монархом. Все деньги, зарабатываемые семьей, забирал он. Попали они вначале в «Эрмитаж», где я работал. Из «Эрмитажа» они попали на Монпарнас, где и утвердились окончательно в кабачке «Золотая рыбка».

Все предвоенное десятилетие Алеша танцует на сцене кабаре. Тогда же происходит знакомство Димитриевичей с Юлом Бриннером (1920–1985), который в ту пору был совсем юным. Это через несколько десятилетий он станет известным актером, получит «Оскара», сыграет в «Великолепной семерке», приобретет репутацию великого мистификатора и красавца мужчины. А пока он живет с матерью и старшей сестрой Верой в Париже. Его отец бросил жену и детей ради новой любви, но изредка помогал им материально. По возможности их поддерживали друзья, среди которых был секретарь известного артиста балета Сергея Лифаря. Он и привел первый раз Юла и Веру в ресторан, где пели цыгане.

Атмосфера кабаре пришлась по вкусу Юлику. Надо сказать, что в ранней юности будущий актер был, что называется, трудным подростком: непоседливый, хулиганистый, всегда готовый к драке и всевозможным авантюрам, он прибавил немало седых волос своей матери. Однако с кланом Димитриевичей парнишка сошелся моментально и стал для них не просто своим, а действительно близким человеком. «Семейство неформально усыновило Юла просто потому, что его полюбили… и почувствовали в нем мощный талант», – пишет сын актера Рок Бриннер в книге воспоминаний об отце.

Алеша Димитриевич и Юл Бриннер во время работы над пластинкой «Цыгане и Я». Вена, конец 1960-х годов.

Алеша теперь для него как старший брат: он учит играть на гитаре и рассказывает бесконечные байки, благодаря ему Юл начинает воспринимать мир по шекспировской формуле «весь мир – театр» и чтобы не остаться в нем вечным статистом, надо выделяться. У молодого человека с этим проблем нет. В 1935 году, четырнадцатилетним пацаном, он первый раз выступает на сцене кабаре в сопровождении оркестра из…ТРИДЦАТИ гитар.

В начале войны Бриннер уехал в Америку, где начал учиться актерскому ремеслу, которое и дало ему право называться впоследствии «королем». Но те несколько лет, проведенных вместе с Димитриевичами, Юл будет помнить всю жизнь. В конце 60-х они с Алешей запишут пластинку, которую он с благодарностью назовет «Цыган и Я». Кто знает, стал бы Юл тем, кем стал, без цыганской «школы жизни»?

Сестра «сиамского короля» Вера Бриннер (1916–1967) тоже попала под обаяние «табора Димитриевичей» и в 1967 году, в Америке, сделала свой концерт песен «кочевников». К сожалению, в декабре того же года она скончалась.

Герой «Великолепной семерки» – далеко не единственный из знаменитостей, кого судьба сводила с Димитриевичами. Вот еще одна история.

Среди тех, кто оказался в 20-е годы в эмиграции, была внучка Льва Николаевича Толстого Вера. В Париже она получила должность в престижном институте красоты. Ей дали квартиру и неплохую зарплату. Но долго она не проработала – к ней стал приставать ее босс. Получив категорический отказ, он уволил молодую женщину.

Вера Толстая очутилась на улице. Помог ей родственник, Михаил Львович Толстой, (младший сын писателя Л.Н. Толстого. – М.К.) – знаменитый на весь Париж «дядя Миша». Он был завсегдатаем русских ресторанов, известный кутила и игрок.

«Вера, ты замечательно поешь, я помогу тебе устроиться в ресторан», – сказал он и сдержал обещание. Так Вера Толстая начала петь вместе с Валей и Алешей. Выступала внучка писателя под другой фамилией: ее псевдоним был Вера Толь. Но все, конечно, знали, кто она на самом деле.

Певицей Толь и правда была отличная: ее приглашали выступать и шведский король, и звезды Голливуда, и олигархи того времени. Во время немецкого вторжения Вера пела в ресторане «Бонапарт».

Умерла внучка Льва Николаевича в Америке не очень давно. До последних дней она играла в бридж, а свой последний турнир выиграла чуть ли не в девяносто лет.

Но вернемся к легендарному клану.

В год оккупации Франции Димитриевичи принимают решение о новой эмиграции. Теперь их путь лежит в Южную Америку. Дело в том, что старшая сестра Алеши, знойная цыганская красавица Валя, за несколько лет до этого вышла замуж за консула одной из стран Латинской Америки. «Маленького и тоненького, очень галантного господина. Он ее обожал, а она… Страшно полная, огромная, высокая, с низким голосом… держала себя с ним по-королевски».

Наверное, поэтому в те края подались и ее близкие? Они снова колесят по миру: Аргентина, Боливия, Парагвай… Через несколько лет молодой танцор решил пожить самостоятельной жизнью: он много путешествует, меняет профессии, выступает в фешенебельных ресторанах Буэнос-Айреса.

В конце 50-х Димитриевичи потянулись во Францию. Первой приехала Валя, за ней остальная семья и наконец младший брат.

В 1960 году умер глава клана, чуть позже – сестра Маруся и вскоре брат Иван.

Кстати, красавица Маруся была первой страстью в жизни Юла Бриннера.

Алеша и Валя начинают выступать вместе в ресторане «Токай», принадлежавшем певице, дочери знаменитого до революции скрипача, Лидии Гулеско.

Сестра поет, брат аккомпанирует на гитаре.

Валя пела всю жизнь, первой она и записала пластинку вместе со своим новым мужем Володей Поляковым. Щуплый, невысокий Алеша многие годы был в прямом и переносном смысле «в тени» могучей родственницы. Димитриевичей можно было видеть каждый вечер в ресторане «Распутин» неподалеку от Елисейских Полей. Они были очень популярны. Шикарное заведение посещали многие известные актеры, художники, бизнесмены. Помните, как спел в альбоме «Заграница» М. Гулько:

Знаменитому исполнителю третьей волны Михаилу Гулько в начале 80-х довелось повидаться с Алешей Димитриевичем в Париже, о чем артист поведал на страницах книги мемуаров «Судьба эмигранта»[25]: «Одной из целей приезда в Париж было увидать легендарного Алешу Димитриевича и вручить ему мою дебютную кассету («Синее небо России» (1981). – М.К.).

В конце 70-х в Москве существовало несколько мест, где фарцевали фирменными пластинками, «плитами», – на Ленинском, на Садово-Кудринской и, кажется, на Беговой. Раз, по случаю, я за триста рублей приобрел винил Димитриевича, запись которого организовал Михаил Шемякин. Там еще фотка была – Алеша на фоне стены, исписанной призывами типа «Атас, менты!»

Едва услышав голос Димитриевича, я заболел им. Пластинку затер до дыр. Пел песни из его репертуара. Мне очень хотелось забрать диск с собой, но таможня «не дала добро».

Быть рядом и не зайти – подобного поступка я бы себе не простил никогда.

На дворе зима. Одетый по-походному, в меховом тулупе, ушанке, захожу в одно из самых дорогих мест Франции – кабаре «Распутин».

Швейцар в золоченой ливрее распахивает передо мной дверь: «Добро пожаловать, сударь!»

Не успел зайти, оглядеться, как сзади неслышно возник гардеробщик и р-раз! – очень ловко снял с меня шубейку.

Я, признаться, растерялся – ужин в «Распутине», где тарелка борща стоила чуть не сто долларов, не входил в мои планы.

Только хотел заикнуться о цели визита, отворяется дверь зала и навстречу выходит метрдотель, держа перед собою маленький серебряный подносик с крохотной серебряной рюмочкой на нем, а рядом – тонко нарезанная осьмушка соленого огурчика: «Гость дорогой! Милости просим! Выпейте с морозца!»

Выпил водочку, закусил и спрашиваю: «Могу ли я повидать Алешу? Хочу подарить ему свою кассету»

«Да, пожалуйста, – отвечают. – Сей момент позовем!»

Через несколько минут вышел человек невысокого роста, одетый в бледно-розовую косоворотку под горло.

– Здравствуйте, Алеша, меня зовут Миша Гулько, я хотел бы подарить вам свою кассету.

Он взял ее.

– Спасибо, милый, – отвечает очень вежливо, без малейшего акцента. – Давно оттуда? Ну как там наши?

Я понял, что он имеет в виду Россию.

В этот момент его кто-то окликнул, он тепло простился и скрылся в полумраке зала: «Извини, работа…»

Потом я узнал, что за выступление ночь напролет он получал буквально копейки, чуть ли не 60 франков за вечер. Годом позже в качестве зрителя я присутствовал на концерте Алеши в Нью-Йорке.

Аккомпанировали ему великолепный гитарист Костя Казанский и мой товарищ мультиинструменталист Лев Забежинский, он выступал с сольным номером игры на балалайке, а потом вставал за контрабас.

Не вся публика была готова воспринимать самобытное искусство Димитриевича.

Из зала раздавались бестактные выкрики: «Спой «Аидише мама», «Очи черные» давай!»

Было видно, что Алеша устал и простужен, но он без раздражения, очень тихим голосом, с улыбкой отвечал: «Этих песен нет в моем репертуаре».

Перед концертом продавалась пластинка певца, анонсированная как «абсолютно новая». Стоил диск 15 долларов, но несмотря на довольно высокую цену, за новинкой выстроилась длинная очередь. Я тоже приобрел винил, а дома обнаружил, что это тот же самый альбом, который я впервые услыхал еще в Москве, только в другом издании, с иной фотографией на конверте.

За кулисы к Легенде не пошел, почувствовал – не время и не место для выражения восторгов и общения… А через полтора года узнал, что Алеши не стало».

Очевидцы говорят, что, несмотря на количество слушателей, Димитриевич всегда выкладывался на сцене по полной.

«Алеша бил по струнам, импровизируя и накладывая ритмы, друг на друга, вливал в пение всю душу… Его манеру Юл называл «мелодичной жалобой». Иногда он играл так неистово, что к концу вечера пальцы его кровоточили», – восхищался сын Юла Бриннера Рок.

Алеша Димитриевич и Владимир Высоцкий в Париже. Середина 70-х годов.

В начале 70-х вышел диск, где Алеша и Валя поют вместе. А несколькими годами позже великий художник Михаил Шемякин «загорается» идеей сделать Алеше персональную пластинку. Проект записывался два года и потребовал огромных как духовных, так и материальных затрат. Аранжировщиком и гитаристом там был блестящий музыкант Костя Казанский, тот самый, кто делал позднее «Натянутый канат» с Высоцким. Вот как он прокомментировал запись «шемякинского альбома» Димитриевича:

«Алеша, которому я аккомпанировал ежедневно, на другой день говорил: «Ты помнишь, что ты вчера сделал не так? Я тебе покажу, как надо». Но каждый день я играл одинаково. Просто он пел по-другому. Он все хотел сделать по-своему.

У меня волосы седые с одной стороны из-за Алеши Димитриевича, с другой – из-за Володи Полякова. И с тем и с другим было сложно, почти невозможно работать. Но я очень доволен, что мы сделали это – только благодаря Мише Шемякину, чья была инициатива и деньги. Это был очень красивый жест с его стороны»[26].

Оказывается, очень непросто было работать с Алешей-певцом. В личном же плане, напротив, отзывы об Алеше самые позитивные. В нем, вероятно, скрывалось огромное обаяние. Как еще объяснить так или иначе присутствующую во всех воспоминаниях о музыканте неприкрытую «влюбленность» в артиста?

Им был очарован даже Владимир Высоцкий. Знакомство двух шансонье состоялось благодаря Марине Влади, в Париже. До сих пор гуляют слухи о несостоявшемся совместном альбоме. Жаль…

Алеша Димитриевич был очень невысокого, даже маленького роста, худощавый. Лицо выразительное, с живыми глазами. Держался с большим достоинством, «царственно», но в то же время дружелюбно, особенно с симпатичными ему людьми. Был очень ловок в движениях, грациозен. А как иначе? Столько лет танцевать, показывать акробатические номера. В молодые годы его фирменным номером было тройное сальто. Певец всю жизнь оставался неграмотным: не умел ни читать, ни писать. Но при этом он был остроумным человеком, с точным и афористичным языком. У певицы Наталии Георгиевны Медведевой (1958–2003), которой довелось поработать с ним, в ее многочисленных публикациях то тут, то там находим: «На это Алеша сказал бы так…»

В романе «Моя борьба» ее талантливое перо не раз остановилось на личности маэстро. Наталия начала работать с ним в «Распутине» незадолго до смерти цыганского певца. Это кабаре в ее книге выведено «под псевдонимом» «Разин».

А вот персонажи, его населявшие, все под своими именами. Кроме Алеши здесь можно встретить Зину и Георгия, других менее известных музыкантов.

Про Алешу Медведева пишет очень тепло, что для резкой на суждения и независимой Наталии Георгиевны слегка необычно. Она могла припечатать словом местами жестче своего мужа – писателя Эдуарда Лимонова. Но это был не тот случай.

«Иду от метро к кабаре. Вижу, с другой стороны к нему клошар направляется. Ну думаю, сейчас тебя погонят. Нет, он вошел. Я за ним. Спускаюсь в вестибюль, а там мой Алеша. Как собачка. Шапка-ушанка на подбородке замусоленными шнурочками завязана. «Я цыган! Мне можно!»

…Он всегда что-то бурчал. Обо всех. С матом, с шуточками. Но незлобливо. Скорее, от старости. От старости же в голове его все смешалось – отступление с Врангелем, Владивосток, Китай и отступление оттуда, в лодках среди горящей воды, «на мне был такой красивый матросский костюмчик!»…»[27]

Михаил Шемякин, Костя Казанский и Володя Поляков со своей первой большой пластинкой. Париж, конец 70-х годов.

Этот портрет, сделанный за несколько дней до смерти, способен вызвать, наверное, жалость. А вообще у него был характер местами властный, резкий. Медведева восторженно удивлялась: «Одному музыканту он «надел» гитару на голову за то, что тот не так аккомпанировал».

Алешу любили женщины, причем все его многочисленные подруги были гораздо моложе музыканта.

Жил артист скромно, в маленькой каморке, располагавшейся прямо над рестораном, где он вечерами работал.

В чем секрет неумирающей популярности его образа? Именно образа, потому что дело тут не только в песнях. Здесь имеет место самый настоящий сплав личности и исполняемого материала. Как ему удается органично звучать в романсе, цыганской песне или в «Жулике», который будет воровать? У этого «ларчика» два ключика: первый – это сама кочевая жизнь «цыгана Алеши», а второй – его большой аргентинский опыт. Мне кажется, именно переплетение «русской души» и латиноамериканской подачи, когда «он рвал струны коричневыми, костяными пальцами», сделало его уникальным.

В 1984 году исполнителя пригласили с большим гастрольным туром по Соединенным Штатам. В поездку он взял свою любимую девушку, ему хотелось показать, что он знаменит, что его ждут. Концерты прошли в двенадцати городах, но были очень плохо организованы. Долгие переезды в холодном фургоне сказались на здоровье артиста: он простудился. Да и публика, состоящая в основном из новых эмигрантов, ждала от него разухабистого «блатняка», а он пел романсы. Конечно, Алеша вытянул ситуацию, но ему было очень обидно.