От издателя

Этот роман написан человеком, чье настоящее имя известно единицам. Макс Варм, он же Максим Теплый, – оперативный псевдоним разведчика-нелегала, который большую часть жизни провел за рубежом. Не часто человек, завершивший такую карьеру, продолжает жить и в своей стране в условиях глубокой секретности. Так что, увы, нам не приходится рассчитывать на то, что в романе автор приподнял завесу над хранимыми им тайнами.

По понятным причинам мы не можем сообщить никаких иных подробностей об авторе. Скажем только, что живет он в небольшом доме на границе двух областей – Московской и Калужской – и каждый день почти четыре часа проводит в служебном автомобиле. Утром выезжает на работу в Москву, вечером – обратно. В автомобиле и был написан этот роман-провокация, в котором, помимо интригующего сюжета, обнаруживается «незамыленный», в меру ироничный, а местами очень острый взгляд на современную политическую жизнь страны. Автор намеренно щекочет нервы каждому, кто причастен к спецслужбам или занимается политикой. Политики же у него яркие и часто узнаваемые.

Это одновременно роман-байка, интересный тем, что с какого-то момента перестаешь понимать, где описание реальных событий и персонажей сменяется лукавым авторским вымыслом.

Ну и, наконец, это роман-боевик, слепленный по классическим законам этого занимательного жанра. Правда, с одним исключением: финал романа оставляет много вопросов, хочется спросить: «Что дальше?»...

С господином Теплым мы пообщались по телефону, прочитав рукопись и сразу же согласившись на ее публикацию. Поскольку роман заканчивается неожиданно и оставляет много вопросов, мы поинтересовались: будет ли продолжение?

– Посмотрим, – ответил автор...

...Беркас Каленин никогда раньше не задумывался о том, что ждать смерти так страшно. В отношении себя он почему-то верил, что это событие произойдет не скоро, а главное – мгновенно.

Когда-то, в ранние студенческие времена, засев без особой охоты за реферат по философии, он обнаружил у Эпикура слова, которые его зацепили: «...когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, мы не существуем». Мысль ему понравилась, и с тех пор он обрел уверенность в том, что примет смерть спокойно и мужественно. Но она явилась к нему неурочно и в странном обличье: два молодых симпатичных парня деловито и буднично готовили его уход из этой жизни.

Они аккуратно заклеили ему рот скотчем, крепко связали руки и ноги. Один из них деловито поправил ему узел галстука. Он чуть-чуть подтянул его и, отстранившись, оценил результат своей работы. Увиденное его удовлетворило. Парень фамильярно похлопал Каленина по плечу: мол, смотришься просто отменно.

– Давай, закидываем!

Потащили к машине. Один прихватил Каленина за подмышки, другой – за щиколотки. Легко качнув, бросили в багажник. Крышка захлопнулась, и пленник понял, что его повезут куда-то, где непременно вскоре убьют. Да, собственно, ранее сказано об этом было недвусмысленно.

Самое отвратительное было именно в ожидании и в осознании того, что эти двое уже знали его судьбу. Они, собственно, и были его судьбой...

Он испытывал животный страх и даже не понял, когда, в какой момент, мокрыми стали брюки. Произошло это непроизвольно, и ему не было стыдно. Он, скорее, удивился, когда почувствовал, что бедра согрело неожиданным теплом.

Странным образом во тьме кошмара продолжало работать сознание, живя, казалось, собственной, отдельной от тела, жизнью. Выудив из памяти афоризм Эпикура, оно стало решать «задачку», почему мысль веселого грека нравилась Сталину, которого как-то трудно заподозрить в эпикурействе...

«Боже мой, какой Сталин?!» Беркас тряхнул головой и замычал заклеенным ртом. Мысль вернулась к скорой расправе, и его накрыла новая удушающая волна ужаса...

«Командирский подъезд». Май. Утро. Жара

Старший прапорщик Трегубов уже час находился на посту. Он охранял с улицы третий подъезд Государственной думы, называемый в народе «командирским» потому, что именно через него проникают в Думу сам ее председатель, его заместители, лидеры думских фракций, министры, иностранные гости и разные высокие начальники. Более того, если случалось заглянуть в Думу Президенту (что, правда, и было всего-то раза два), попадал он туда также через третий подъезд, а вовсе не через центральный, имеющий второй порядковый номер.

Одетый в плотный камуфляж, высокие, туго обвитые шнурками ботинки, Трегубов изнемогал от жары и скуки. Привычное, почти каждодневное занятие было для него именно сегодня особенно тягостным: он заступил на свое последнее дежурство в качестве сотрудника службы охраны Государственной думы, которая, прямо скажем, надоела ему до чертиков.

Работа в Думе, в силу специфики охраняемого контингента, действительно была нервной и неблагодарной. Помимо того, что сами депутаты вели себя порой высокомерно и капризно, еще труднее было общаться с их многочисленными помощниками и прочими ходоками. Эти вообще казались Трегубову людьми неуправляемыми, посещающими Думу только для того, чтобы при первой же возможности сцепиться друг с другом в непримиримом споре, который запросто мог перерасти в натуральную драку.

Особенно нервировало охрану то, что некоторые чересчур возбужденные граждане, которые не имели доступа в здание, часами дежурили на улице возле подъездов. Отогнать их не было никакой возможности. Ну не стрелять же... Эти напряженно всматривались в лица людей, входящих в Думу и покидающих ее, и, наконец углядев знакомое лицо какого-нибудь известного политика, вцеплялись в него, рассчитывая вручить то жалобу, то очередной гениальный план спасения России, а то и вовсе попросить рублей сто: кто и вправду от житейской безысходности, а кто – в надежде поправить истерзанный похмельем организм...

Уже на следующий день Трегубов должен был заступить на новое место службы. И не где-нибудь, а в Федеральной службе безопасности России, правда, тоже в охране, но сама мысль о том, что на вопрос «Где работаешь?» можно было смело отвечать: «В ФСБ!» – грела суровое сердце прапорщика и торопила время: быстрее бы уж конец этого последнего дежурства – и домой...

Приближавшаяся компания молодых людей сразу привлекла его внимание.

Парни были обнажены по пояс. Рубашки и футболки повязали на бедра. В центре компании, обнимая двух девушек, шел высокий юноша в одних шортах, которые своей расцветкой (крупный черный горох на белом фоне) и фасоном сильно напоминали семейные трусы. Было совершенно очевидно, что этот, с позволения сказать, наряд выбран именно для того, чтобы подразнить московских обывателей и гостей столицы.

Девушки были одеты под стать кавалерам. Длина юбок напоминала скорее о широких поясах и исключала любой наклон вперед без вреда для нервов сильной части человечества. Блузки на барышнях были расстегнуты и завязаны узлом на животе.

Все шли по пыльному асфальту босиком, держа обувь в руках.

Трегубов успел заметить, как у одной из девчонок стремительной змейкой нарисовалась влажная полоска от лифчика до пупка. «Змейка» чуть задержалась в промежуточной точке своего движения и чиркнула, исчезнув где-то в изгибах живота. Переведя взгляд в направлении, обратном движению «змейки», Трегубов «ударился» о смеющиеся глаза девушки, смутился, машинально поправил на груди автомат и отвел глаза.

В ту же секунду он ощутил прилив неосознанного беспокойства. Человек, который шел в двух метрах позади городских нудистов, поразил Трегубова куда больше, чем полуодетые девицы. Это был высокий широкоплечий мужчина атлетического сложения. Он необычно прямо держал спину, шагал широко и упруго, легко неся сильное и явно хорошо тренированное тело. Эта юношеская легкость никак не вязалась с тем, что мужчине было хорошо за шестьдесят. Его лицо напоминало смятую мелкоячеистую рыбацкую сеть. Морщины шли во всех направлениях, набегали друг на друга и пересекались под разными углами. Даже губы состояли из мелко нашинкованных кусочков различной формы. Сетью морщин было покрыто все, что не закрывал элегантный, явно дорогой и безупречно сидящий костюм.

Короткие волосы были по-особенному седыми. Казалось, на ярком майском солнце они дают отблеск, ослепляющий, подобно вспышке электросварки.

Трегубов, служивший в охране госучреждений не первый год и отвоевавший две командировки в Чечне, как и все вояки, побывавшие под пулями, обладал хорошо развитым чувством опасности. Однажды под Гудермесом он сопровождал делегацию депутатов Госдумы, приехавших на празднование Дня примирения и согласия. Оказавшись в оцеплении вместе с бойцами Кадырова-младшего, он обратил внимание на то, что в толпе, собравшейся перед грузовиком, служившим импровизированной трибуной, стоит женщина с коляской. Когда в кузове грузовика вместе с группой парламентариев появился Президент Республики Ахмад Кадыров, позже погибший в результате теракта, Трегубов, тогда еще старший сержант, движимый непонятной силой, рванулся, крепко обхватил молодую мать и рухнул вместе с ней на землю, не давая извивавшейся горячей пружине столкнуть с себя его тяжесть и дотянуться до упавшего рядом потертого мобильного телефона.

Позже, когда фугас, лежавший в коляске рядом с настоящим живым младенцем, обезвредили, Трегубов так и не смог внятно объяснить, почему он заподозрил неладное. Может, причиной тому были глаза смертницы, наполненные чернотой во весь зрачок, может быть, снежно-белые костяшки ее пальцев, сжимавшие ручку коляски и особо выделявшиеся на фоне матово-смуглой кожи, а может, что-то еще.

Интуиции он был обязан медалью, внеочередным званием и долгим запоем, из которого почти не пьющий Трегубов выходил целую неделю. Запой чуть было не закончился лишением почестей и надежд на радужные перспективы по причине прилюдно данного пьяным Трегубовым обещания пристрелить депутата Алексея Митрохина, который в тот критический момент находился в грузовике и истерично орал в микрофон, чтобы «этот идиот в военной форме» отпустил женщину.

«Идиот в военной форме» впоследствии с Митрохиным не только помирился, но и был приглашен в его личную охрану на серьезные деньги, намного превышавшие размеры его жалованья в службе безопасности Госдумы. Трегубов день помаялся и отказался, посчитав, что не сможет каждодневно выдерживать рядом с собой глумливую физиономию известного московского тусовщика с депутатским значком в петлице.

Приняв это трудное решение, он себя всерьез зауважал. Как-то, находясь на «рамке»[2], он вежливо попросил Митрохина показать депутатское удостоверение. При этом, явно издеваясь над пыхтевшим от раздражения и ранней полноты парламентарием, он доверительно сообщил ему, что где-то на входе установлены секретные видеокамеры, которые фиксируют прохождение депутатов, а охрану наказывают, если она пропустит депутата без предъявления им документов. Вопли Митрохина о том, что он с «этим кино разберется», Трегубов выслушал, сохраняя сочувственное и невозмутимо серьезное выражение на лице.

– Выбирают же таких козлов! – мстительно произнес он, услышав, как за орущим депутатом закрылись двери лифта...

...Прапорщик внимательно смотрел на приближавшегося мужчину, которого, несмотря на солидный возраст, почему-то не получалось про себя назвать стариком. Пытаясь понять природу нараставшего внутри беспокойства, Трегубов наметанным глазом опытного службиста успел отметить, что жесткий ворот белой рубашки в тридцатипятиградусную жару у необычного прохожего застегнут, а галстук подобран к костюму идеально и завязан с тем изяществом, которое никогда не удавалось неуклюжим пальцам коренастого прапорщика. Пиджак, согласно принятой моде, был застегнут на две верхние пуговицы. Нижняя была расстегнута, давая возможность увидеть, что галстук имеет идеальную длину, то есть уголком чуть нависает над пряжкой ремня, а пряжка, в свою очередь, обладает тем безупречно опрятным видом, который присущ только качественным и дорогим вещам.

Вообще-то рядом с таким заметным человеком, по логике, должен был идти еще кто-то, к примеру, телохранитель, носильщик дорогого портфеля или на крайний случай какой-нибудь подчиненный, который своей серостью подчеркивал бы очевидные достоинства шефа. Но Седой, как мысленно окрестил его Трегубов, был совершенно один. Его походка была столь напориста, что, казалось, разрубала пространство, и это еще больше убеждало в том, что его никто не сопровождает.

Мужчина двигался прямо на Трегубова. С каждым его шагом прапорщик ощущал нараставшее волнение. Руки, сжимавшие автомат, привычно заняли положение полной боевой готовности. При этом Трегубов, неожиданно для себя слишком нервно дернул скобу предохранителя. Раздался щелчок, который явно услышал Седой. Он едва заметно улыбнулся, остановился буквально в полуметре от Трегубова и приветливо произнес:

– Здравствуйте. Меня зовут Дмитрий Матвеевич Игнатов. Я генерал-майор КГБ в отставке. Мне нужно срочно переговорить с Председателем Государственной думы. – И, помолчав пару секунд, твердо добавил: – Прошу, не теряйте времени, его и у вас, и у меня совсем немного. Любое промедление обернется бедой. Вот мои документы...

Трегубов между тем отметил, что «рыбацкая сеть», опутавшая лицо незнакомца, ожила движением тысяч морщинок. Каждое произнесенное слово, как в мультипликации, меняло его выражение и даже, казалось, его черты.

Прапорщик точно знал, как он должен действовать по инструкции. И хотя что-то подсказывало ему бессмысленность следования служебным предписаниям, он тем не менее по инерции произнес:

– Обратитесь, пожалуйста, в общественную приемную Думы на Моховой. Там ежедневно дежурит кто-то из депутатов. Вы сможете ему все... – Трегубов вдруг осекся. Мужчина, представившийся Игнатовым, смотрел на него равнодушно, так, будто он не вслушивался в рекомендации прапорщика. В какой-то момент Трегубову даже показалось, что незнакомцу сейчас все надоест и он просто отодвинет его крепким плечом и беспрепятственно войдет в здание. Но Игнатов отреагировал иначе.

– На Моховую я не пойду, – спокойно ответил он. – Жарко! Да и не успею! У вас осталось меньше часа на все про все. – Игнатов гипнотически-пристально посмотрел Трегубову в глаза, дернул желваками и добавил: – Не дури, парень! Ты же понял, что я не шутки шутить сюда пришел. Зови начальника охраны. Промедлишь – пеняй на себя. Есть рация?

Последние слова были сказаны столь решительно и с такими хорошо знакомыми Трегубову командирскими интонациями, что он сделал шаг назад, перекрыл спиной вход и, приникнув к наружному карману, откуда торчал хвостик антенны, произнес:

– Первый! Я – третий! Срочно прошу лично подойти на пост. Как поняли?

После паузы коробочка зашипела и послышался хриплый голос:

– Что стряслось, Трегубов? Опять психи в Думу рвутся? – И после невнятного бурчания прозвучало отчетливое: – Иду!

Игнатов, Андропов, Ленин и ГКЧП. 1939—1991 гг.

Дима Игнатов появился на свет в Ленинграде в 39-м году в семье, в которой все мужчины и по отцовской, и по материнской линии были потомственными моряками. Родители прожили предвоенные годы счастливо и почти безмятежно. Отец служил в штабе Балтийского флота и считался лучшим специалистом в области планирования боевых операций. Он был любим и начальством, и подчиненными, писал книги по морскому делу, хорошо рисовал, причем все его картины так или иначе были связаны с морем. Кадровые чистки, которые сгубили не одну жизнь и не одну военную карьеру, обошли его стороной.

Мать, дочь балтийского морячка, анархиста и гуляки, прибившегося к Махно и сгинувшего вдали от моря в 19-м году, очень гордилась семейным преданием о том, что ее отец якобы одним из первых ворвался в Зимний дворец в октябре 17-го. Как и муж, она была членом ВКП(б), активисткой всевозможных женских организаций. Однако с появлением сына ушла с работы, перестала посещать многочисленные собрания, где прежде была неизменным членом президиумов и штатным докладчиком, и полностью посвятила себя заботам о мальчике и муже.

Дима был поздним и единственным ребенком. Любовь к мальчику затмевала для родителей все, включая перемены в судьбах многих друзей и сослуживцев Игнатова-старшего, которые объявлялись врагами народа и исчезали: кто – на годы, а кто – и навечно.

Начавшаяся война в считанные месяцы разнесла в клочья семейное счастье. В конце июля во время артобстрела города погиб от случайного осколка Матвей Игнатов. А лютой зимой 42-го обезумевшая от голода и лишений мать трехлетнего Димы настругала в стакан спичечных головок из невесть откуда взявшегося отсыревшего коробка, залила водой и влила в рот мальчика, который умирал в выстуженной до инея квартире от крупозного воспаления легких.

Чтобы не мучился...

Сама же вышла в кухню, в которой не осталось ничего, кроме давно остывшей керосинки, обвязала шею шарфом, зацепила свободный конец за крюк для полотенец и, подогнув колени, удавилась, ловя остатками уходящего сознания блаженное чувство надвигавшегося освобождения от всех земных страданий.

Диму обнаружила соседка, которая сквозь приоткрытую дверь услышала хрипы ребенка, который, не приходя в себя, бился в приступах безудержной рвоты. Мальчика спасло то, что какие-то остатки внутренних жизненных сил исторгли из него отраву.

Умирающего ребенка сразу отвезли в военный госпиталь, где нашлись необходимые медикаменты. И это было вторым чудом. Малыша спасли, но гримаса боли и страдания осталась на его детском личике в виде нескольких глубоких морщин, прорезавших лоб, переносицу и подбородок. Тогда же блеснула в белобрысой челке маленькая седая прядь. Пожилая санитарка, увидевшая седого младенца, не сдержалась, заплакала, а выйдя из палаты, выкрикнула, глядя куда-то в бесконечность:

– Господи! Где же ты, Господи? Как допускаешь злодеяние сие?! Это ж ребенок малый! Ангелочек твой!

После всего этого лицо Дмитрия Игнатова стало обрастать морщинами значительно быстрее, чем предписано природой. А голова полностью побелела уже к двадцати пяти годам. Тогда, почти день в день с завершением хрущевской оттепели, молодой капитан госбезопасности получил высокую должность – и.о. начальника отдела КГБ Ленобласти.

На эту карьерную высоту его вознесла отчасти случайность: преждевременная кончина от инфаркта начальника отдела – почтенного полковника, который, уцелев после тотальной чистки бериевских кадров, надорвал сердце в бесконечных ожиданиях ареста или отставки.

Однако была и другая, более важная причина. Дима оказался отменно талантливым в своей деликатной профессии. Он обладал особым даром просчитывать и проводить многоходовые спецоперации, почти всегда приводившие к успеху. Старшие товарищи углядели в капитане не соответствовавшую возрасту основательность и дружбу с удачей – то есть умение обдуманно рисковать и выигрывать.

Почти одновременно с этим назначением в жизни Игнатова произошло еще одно важное событие. Он женился. Его избранница была старше его на семь лет. Тоже блокадница, потерявшая родителей в войну, Нина Фомина только через неделю после их знакомства с удивлением узнала, что Дима существенно моложе ее. Его необычная внешность делала его значительно старше своего возраста. К тому же он умел держать себя уверенно и солидно.

Дима увидел Нину на Литейном – недалеко от дома, где он проживал в просторной комнате в коммуналке коридорного типа. Эта женщина была поразительно похожа на его мать, которую он не помнил и знал только по фотографиям. Уже через месяц Игнатов сделал ей предложение, а на вопрос о разнице в возрасте ответил:

– Кто сказал, что мужчина обязательно должен быть старше? Другой женщины у меня не будет никогда. Ты будешь единственная! На всю жизнь! Верь мне!

Нина поверила и не ошиблась. Даже то, что у них, как вскоре выяснилось, не было детей по причине многочисленных Нининых женских болезней, не смогло отравить их отношения. Дмитрий, поняв это, стал еще нежнее и внимательнее. Он видел в жене единственного по-настоящему близкого и родного человека. Она была живым воплощением всей его исчезнувшей в месиве истории семьи.

Нина тоже почувствовала в Диме того единственного, которому можно смело доверить жизнь. Она сразу решила посвятить ее мужу – всю без остатка.

Отношения между супругами со стороны казались довольно странными. Они могли часами молчать. Оказавшись рядом, непременно брались за руки, заглядывали друг другу в глаза, улыбались – и все это, не произнося ни слова...

Игнатов сутками пропадал на своей беспокойной службе. Нина, с неизменной благодарностью судьбе, ждала его, выдраивая до блеска каждый сантиметр их уютной однокомнатной квартиры, которую они получили через год после свадьбы...

На четвертом году их брака Нина забрала из Пскова племянника Сашу – пятилетнего сына своего двоюродного брата. Судьба мальчика складывалась непросто. За год до этого его отец уехал на заработки куда-то за Урал, и с тех пор от него не было ни одной весточки. Мать – молодая женщина, до замужества жившая в маленькой деревеньке недалеко от Пскова, увлеклась прелестями городской жизни и оставила ребенка на попечении своих престарелых родителей. От них-то Нина и узнала о почти сиротской жизни племянника.

Мальчика взяли сначала на время. А когда через год он стал называть Игнатова папой, Нина отправилась в Псков, привезла все Сашины документы и вырванный из ученической тетради лист, на котором неровным почерком Сашиной мамаши излагалось согласие на воспитание ребенка в семье Игнатовых. Юридической силы бумага не имела, но Нина посчитала, что так будет спокойнее.

По прошествии времени о псковском периоде жизни Саши и вовсе стали забывать. Отец так и не объявился, мать, по слухам, уехала с очередным сожителем в неизвестном направлении, а старики считали за благо, что мальчик попал в хорошие руки.

В начале 70-х Дмитрия Игнатова перевели в Москву. В звании подполковника он стал самым молодым помощником Председателя КГБ Юлия Андропова. Андропов высоко ценил выдающиеся аналитические способности молодого офицера. Откуда взялся этот дар, не мог объяснить и сам Дмитрий. Жизнь в детдоме, потом учеба в Нахимовском училище и военная служба с восемнадцати лет закаляли характер, но интеллектуальных способностей не развивали. Но Дима всегда очень много читал. Его настольными книгами были труды отца по теории и практике военно-морского дела. В семнадцать лет он на спор осилил в подлиннике «Теорию чистого разума» Иммануила Канта. Способность высыпаться за четыре часа удлиняла его рабочий день ровно на то время, которое было украдено у сна. И Дмитрий всегда распоряжался этой добавкой с толком: выучился приемам скорочтения, самостоятельно изучал иностранные языки, овладевал науками, не имевшими прямого отношения к его профессии, – логикой, психологией, психиатрией. Он годами тренировал память, заучивая наизусть тысячи поэтических строк, комбинации не связанных между собой чисел.

Первая часовая беседа с новым помощником убедила Андропова в том, что он имеет дело с неординарным человеком – фундаментально образованным, но одновременно умеющим свободно мыслить, обладавшим самостоятельным взглядом на мир и способностью не пасовать перед любыми авторитетами.

Речь как-то, в частности, зашла о Ленине, и молодой подполковник, ничуть не смущаясь Андропова, сформулировал свое понимание ленинизма. По мнению Игнатова, последний представлял собой приспособление отдельных постулатов учения Маркса к решению практических задач, стоявших перед большевиками.

Андропов обомлел от такой крамолы и спросил:

– А как же быть с тезисом, что это творческое развитие марксизма в новых исторических условиях?

– Тогда уж это, скорее, тотальная ревизия марксизма! – смело заявил Игнатов. – Там от Маркса только рожки да ножки остались!

Андропов счел за благо свернуть опасную дискуссию, но смелость и подготовленность парня оценил по достоинству.

Игнатов курировал спецоперации за рубежом. Вскоре к его мнению стали прислушиваться и маститые специалисты, поскольку предложения, которые он готовил для Председателя, в итоге и оказывались принятыми в качестве окончательного решения.

Его фантазия была феерической. Логика и расчет – безупречными. Если того требовали обстоятельства, он был способен выдвигать жесткие и даже жестокие решения. Результат был для него превыше всего, но вовсе не в силу беспринципности и цинизма, а, скорее, наоборот – по причине непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которому Игнатов служил истово, преданно и честно.

Дмитрию Матвеевичу поручались самые сложные и деликатные задания. Чекистская молва приписывала ему подготовку и проведение одной из самых изящных операций в истории спецслужб. Не кто иной, как американский Президент Ричард Никсон, обратился по секретным каналам к чилийскому диктатору Пиночету с просьбой освободить из тюремного заключения примадонну столичного театра – известную светскую львицу, арестованную по обвинению в связях с антипиночетовским подпольем.

Даму освободили и выдворили в Штаты. Она с триумфом объявилась на берегах Гудзона и в течение года была широко востребована американской демократической общественностью и журналистской братией, а также политическим истеблишментом. Из соображений политкорректности ее ввели в неформальный круг общения в среде высших чинов Госдепартамента. Она была вхожа в дом министра обороны и пользовалась особой благосклонностью самого Генри Киссинджера[3]. Ходили даже слухи об их романе.

Вскоре, обеспокоенные постоянной утечкой важнейшей информации о ракетном потенциале США, специалисты из ЦРУ начали тотальную негласную проверку личных контактов руководства Госдепартамента и членов конгресса. Именно в это время экс-певица трагически погибла в ужасной автокатастрофе: автомобиль, которым она управляла, сорвался на крутом серпантине в пропасть и затонул. Тела погибших – а в такой аварии должны были погибнуть все члены семьи – найдены не были. О трагедии написали все серьезные западные газеты. Кадры о том, как из воды достают искореженный автомобиль, обошли многочисленные новостные программы.

А спустя некоторое время в разведцентре, в московском районе Ясенево, преподавала слушателям трудную науку нелегальной работы за рубежом милая женщина средних лет, мать двоих взрослых детей, которые до своего появления в Москве даже не подозревали, что им предстоит с нуля осваивать язык, который был им родным по крови и абсолютно чужим по жизни...

Юлий Андропов принципиально не имел среди подчиненных любимчиков. Он считал это вредным для дела. Но даже он не мог скрыть симпатий к своему молодому помощнику. Только одно омрачало их служебную идиллию: Андропов почти брезгливо относился к многочасовым тренировкам Игнатова в спортзале. Чем рельефнее становилась мускулатура подполковника Игнатова, тем больше мрачнел Андропов, который сам был человеком болезненным и физически не тренированным.

Он искренне считал, что развивать надо в первую очередь то, что от Бога и мамы с папой дано человеку в качестве его природного дара. В случае с Игнатовым это были его аналитический ум, цепкая память и талант постановщика захватывающих спектаклей, влиявших на ход истории.

Порой, не желая сдерживать копившееся раздражение, Председатель КГБ подчеркнуто вежливо говорил Игнатову:

– Дмитрий Матвеевич! Уверяю, вам не придется в вашей чекистской работе одолевать противника в рукопашной. От того, что вы таскаете штангу в двести килограммов и разбиваете кулаком кирпичи, проку никакого! Будьте любезны, отмените сегодня вечернюю тренировку и подготовьте мне назавтра к обеду записку о возможных вариантах развития событий в Уганде в ближайшие три месяца. Кстати, это правда, что вы можете поднять штангу в двести килограммов?

– В упражнении «толчок», Юлий Владимирович!

– Толчок? – Андропов нахмурился. – Слово-то какое! Давайте сегодня вечером обойдемся без толчка! Жду вас завтра к четырнадцати...

Игнатов на шефа не обижался и не в ущерб службе выкраивал время для истязаний собственного тела, которым с годами стал владеть столь виртуозно, что при случае демонстрировал свои выдающиеся способности коллегам. Он ловил ногой подброшенную в воздух двухпудовую гирю, исполнял на кольцах «крест Азаряна». Причем, удерживая тело на расставленных в сторону руках, он медленно поднимал вытянутые ноги – вначале до прямого угла, а затем до касания лба.

Однако самые восторженные оценки доставались даже не Игнатову, а Саше, которого Дмитрий Матвеевич заразил своим увлечением «железом».

Однажды шестнадцатилетний крепыш выполнил удививший многих силовой трюк: ему, вставшему на мостик, положили поперек живота доску, на концы которой уселись по два далеко не худеньких сослуживца Игнатова. Конструкция, весом превышавшая четыре центнера, раскачивалась на животе подростка более минуты. После этого Саша стал героем многочисленных баек о своих феноменальных физических способностях...

Тот факт, что к сорока трем годам Игнатов получил генеральское звание, не вызвал у сослуживцев удивления. Тем более что в том же году скончавшегося Леонида Брежнева сменил на посту Генерального секретаря ЦК КПСС Юлий Андропов. Всем казалось, что теперь уж точно Игнатова ждут новые карьерные взлеты. Но, как это часто бывает, в книге судеб что-то «не срослось».

Сначала умер Андропов, о чем искренне сожалело большинство советских граждан. Несмотря на всякие перегибы в борьбе за трудовую дисциплину, люди уважали ушедшего Генсека за борьбу с мздоимцами и дешевую водку.

А зимой 1984 года в Афганистане пропал без вести Саша, который давно уже был Игнатову за сына, хотя и сохранил фамилию родного отца – Фомин. Взвод десантников, которым он командовал, был почти полностью уничтожен. Труп лейтенанта Фомина найден не был. Оставшиеся в живых бойцы видели, как командира накрыло взрывом. Но поскольку тело не обнаружили, Фомина объявили пропавшим без вести.