Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Три портрета эпохи Великой Французской Революции

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Манфред Альберт / Три портрета эпохи Великой Французской Революции - Чтение (стр. 21)
Автор: Манфред Альберт
Жанры: Биографии и мемуары,
История

 

 


Но Робеспьера практическая безрезультатность его выступлений в Национальном собрании ничуть не смущала. На следующий день после того, как буржуазно-либеральное большинство Собрания отвергало его предложения, он готов был вновь выступать и новыми аргументами обосновывать отстаиваемые им принципы демократии.

Так что же, это был фанатик, слепой упрямец, не считавшийся с фактами, одержимый, находящийся во власти навязчивых идей?

Нет, конечно. Ни в характере, ни в душевном складе, ни в мышлении Робеспьера не было ничего от Дон-Кихота.

Этот молодой человек, непоколебимо уверенный в истинности своих убеждений и в необходимости, не щадя своих сил, отдавать все, до последнего дыхания, на благо своего народа, на благо революции, казалось, неожиданно совмещал в себе возвышенность мыслей и чувств с зоркостью орлиного взгляда, непреклонностью воли, трезвым расчетом острого и проницательного ума.

У этого ученика и последователя Руссо, восхищавшегося всеми добродетелями «апостола равенства и свободы», не было ни внутренней противоречивости, ни сомнений, ни мечтательности, которые были так свойственны «великому женевскому гражданину». Он всегда знал, чего он хочет и как достичь желаемого. Он был человеком действия.

Все то, что этим практичным буржуазным политикам, депутатам-дельцам казалось в речах депутата Арраса «отвлеченностями», «мудростью книжника» или опасными химерами, в действительности было точным выражением требований широчайших народных масс. Идея народного суверенитета, идея политического равенства, идея социального равенства — эгалитаризма — эти основные идеи, лежавшие в основе почти всех выступлений Робеспьера в Учредительном собрании и Якобинском клубе в 1789-1791 годах, и были опосредствованным выражением главных требований народа, т. е. прежде всего крестьянства, ремесленников, пролетариата, демократической — мелкой и части средней буржуазии. В той же опосредствованной форме эти идеи в главном отражали основные объективные задачи революции.

Речи Робеспьера не могли переубедить депутатов большинства Национального собрания, представлявшего крупную буржуазию, откровенно стремившуюся к власти и наживе. Он это знал. Но через головы депутатов Собрания он обращался к народу.

Его голос был услышан. Уже с 1790 года начинает быстро расти его популярность в народе. Депутат от Арраса, речи которого вынуждены перепечатывать газеты, выражал мысли, стремления, чаяния, бродившие в умах и сердцах многих в стране.

Юный Сен-Жюст писал ему в августе 1790 года из Блеранкура: «Я не знаю вас, но вы — большой человек, вы не только депутат одной провинции, вы депутат все-го человечества…»

Скупой на похвалу Марат, не знавший еще лично Робеспьера, но читавший его речи, уже в октябре 1789 года писал, что «его имя всегда будет дорого для честных граждан», а год спустя, в октябре 1790 года, называл Робеспьера единственным депутатом, вдохновляемым великими принципами, «может быть, единственным истинным патриотом в Сенате» <В интересах точности надо добавить, что Марату случалось высказывать и критические суждения о Робеспьере (см.: Мара Ж.-П. Избранные произведения. Т. 2. С. 292; Т. 3. С. 79).>.

Не только передовые политические деятели, но и рядовые участники революции в провинции и Париже прислушивались к голосу Робеспьера и выражали ему свое горячее одобрение. Члены муниципалитета Авиньона в декабре 1790 года, принося Робеспьеру особую благодарность за его «прекрасную речь», не без восторженных преувеличений писали: «Если бы принципы, которые вы столь победоносно обосновали, были известны всем народам земли, скоро не существовало бы более тиранов»110. Муниципалитет Марселя в письме от 27 мая 1791 года назвал Робеспьера «человеком, гений и сердце которого преданы общественному делу, которого мы все больше и больше научаемся любить по мере того, как читаем его прекрасные речи, произносимые с трибуны». Ему шлют заверения в солидарности и одобрении его политических выступлений Клуб кордельеров в Париже, клубы в Марселе, Версале, Тулоне и Других городах, политические деятели и частные лица111.

Слава Робеспьера в стране быстро росла. Но в Национальном собрании его речи по-прежнему встречали холодно-враждебную настороженность зала или глухой гул неодобрения. У Робеспьера голос был резкий, но негромкий. Он не мог перекричать шум. Он был близорук и щурился, порой даже надевал очки. Вероятно, он не видел дальше третьего-четвертого ряда скамей. Он не мог увлечь за собой аудиторию Учредительного собрания. Но он говорил не для этих нарядно одетых господ, всегда занятых честолюбивыми помыслами или корыстными расчетами. Его прищуренный взгльд скользил поверх голов депутатов, поверх этих напудренных париков — он смотрел в бу-дущее.

V

Вареннский кризис, возникший в июне — июле 1791 года в связи с попыткой бегства и пленением королевской четы, вскрыл глубокие внутренние противоречия революции.

Грозное негодование народа, требовавшего предания суду короля, быстрый успех идеи республики были лишь внешним выражением глубокой неудовлетворенности народных масс. За два года революции народ не добился осуществления своих основных требований, и прежде всего разрешения аграрного вопроса: уничтожения феодализма, феодальных повинностей, феодального землевладение в деревне. Неудовлетворенность крестьянства, городского плебейства и части средней буржуазии практическими результатами революции, еще мало что изменившей в их социальном положении, подогревалась крайним раздражением против захватившей власть крупной буржуазии и ее своекорыстной и антидемократической политики, осуществляемой законодательством Учредительного собрания.

Но хотя корни этого широкого народного недовольства были очень глубоки и были связаны со всеми коренными и оставшимися нерешенными вопросами революции, на. поверхность в дни вареннского кризиса <Вареннскпм кризис стали называть по местечку Варенн, недалеко от. границы, где были задержаны беглецы, возвращенные затем народом в Париж. С 21 июня в Париже и стране начались антимонархические выступления. Кризис закончился расстрелом народной демонстрации 17 июля 1791 года в Париже, всплыли лишь политические вопросы — о судьбе монархии и республики.

Максимилиан Робеспьер — политический деятель, шедший до сих пор впереди своего времени, в дни ва-реннского кризиса оказался позади хода событий. Позиция, которую он занял, была крайне противоречива.

21 июня, в день, когда Париж был потрясен вестью о бегстве короля, когда на улицах и в общественных зданиях разбивали бюсты Людовика XVI, Робеспьер выступил с речью на заседании Якобинского клуба. С присущим ему бесстрашием он обрушился против тогда еще могущественного большинства Национального собрания. Робеспьер обвинял «Национальное собрание в том, что оно предало интересы нации», всей своей политикой подготовив совершившееся. Его речь потрясла якобинцев. Когда он сказал, что принял бы «как благодеяние смерть, которая помешала бы ему быть свидетелем неотвратимых бедствий», восемьсот человек, присутствовавших в зале, окружили его плотной стеной. «Мы умрем вместе с тобой!» — раздавались возгласы113.

Но когда, в ближайшие дни, освободившиеся от монархических иллюзий демократические организации Парижа — Клуб кордельеров, Социальный клуб, часть якобинцев, народные общества — высказались за уничтожение монархии и провозглашение республики, Робеспьер отказался присоединиться к их требованиям.

Когда в Национальном собрании буржуазные конституционалисты, возглавляемые «триумвиратом» («триумвиратом» называли депутатов А. Барнава, А. Дюпора и А. Ламета, игравших после смерти Мирабо роль руководителей фракции «конституционалистов»), больше всего страшась дальнейшего углубления революции, выдвинули лживую версию о «похищении короля», Робеспьер был единственным депутатом, боровшимся против этого решения. Такую же твердость и непримиримость к своим политическим противникам он проявил при первом расколе Якобинского клуба. < Раскол Якобинского клуба прЪизошел 16 июля 1791 года. Правая его часть, представлявшая крупную буржуазию, вставшую на путь противодействия дальнейшему развитию революции, порвала с Якобинским клубом и основала новый клуб — Клуб фельяпов. С этого времени «конституционалистов» стали чаще называть «фелья-нам и.».>

Но даже после расстрела народной демонстрации 17 июля 1791 года, знаменовавшего превращение «конституционалистов» — группировки монархической крупной буржуазии в открыто контрреволюционную силу, Робеспьер все еще продолжал колебаться в вопросе о форме власти, не решаясь поддержать требование республики.

Противоречивость позиции Робеспьера в дни ва-реннского кризиса очевидна. Следует ли признать ее также ошибочной? Конечно.

Робеспьер в своих колебаниях в отношении республики исходил из давних, не раз им высказанных опасений, что республика может стать формой господства буржуазной аристократии. Но если раньше, когда были сильны монархические иллюзии масс, недооценка Робеспьером республики не имела практического значения, то в дни вареннского кризиса, поставившего вопрос о республике в порядок дня, его отрицательное или скептическое отношение к требованию республики становилось ошибкой. Сходную и также ошибочную позицию в данном вопросе занял в эти дни и Марат114.

Правильно, прозорливо понимая основные задачи революции и выступая глашатаем требований. народа, Робеспьер в эти первые годы революции уделял преимущественное внимание вопросам политическим и меньше — социальным. Конечно, это можно понять и объяснить. Его выступления в значительной мере определялись теперь вопросами, которые стояли на повестке дня Учредительного собрания, а они в основном были политическими.

Следует также признать, что из всех депутатов Собрания Робеспьер занимал наиболее радикальную позицию по главному социальному вопросу — крестьянскому.

Он выступал несколько раз в защиту интересов крестьян, он оправдывал применение крестьянством силы против ненавистных ему сеньоров, он требовал отмень! права триажа и возвращения крестьянам земель, которые со времени ордонанса 1669 года были грабительски захвачены феодалами115.

Нельзя, однако, не заметить, что внимание, уделяемое Робеспьером крестьянскому вопросу, не соответствовало его действительному значению в революции. Он, видимо, еще не сознавал в ту пору, сколь жизненно важным для революции было первоочередное разрешение основных требований крестьянства.

Робеспьер хранил молчание при обсуждении в Учредительном собрании в ииУне 1791 года закона Ле Шапелье. Закон этот предусматривал запрещение рабочим организовываться в союзы и проводить забастовки116. Как убежденный поборник демократии, он должен был бы решительно восстать против этого откровенно антирабочего закона. Но этого не произошло. Ни в 1791 году, ни позже Робеспьер не выступал против закона Ле Шапелье и его применения на практике.

Из сказанного следует, что и лучшему из вождей Великой буржуазной революции XVIII века были свойственны ошибки, слабости, просчеты. Некоторые из них так и остались непреодоленными. Например, не только в период принятия закона Ле Шапелье, но и позже, во время якобинской диктатуры, Робеспьер сохранял все то же равнодушие к интересам рабочих.

Но от ряда ошибочных взглядов Робеспьер отказался. Робеспьера учила революция, он шел вперед вместе с нею. Вместе с развитием революционного процесса становилось шире, глубже, правильнее понимание Робеспьером задач революции. Его сила была в том, что он умел прислушиваться к голосу народа и считаться с ним. В отличие от Марата, который привык наставлять массы, гласно обращаться к ним со словами порицания, Робеспьер никогда не осуждал народ. Он видел в нем «главную опору свободы» и считал, что народ всегда прав.

Одним из последствий вареннского кризиса в области внешней политики было нарастание угрозы интервенции со стороны европейских монархий. 27 августа 1791 года в замке Пилышц в Саксонии император Леопольд II и прусский король Фридрих-Вильгельм II подписали декларацию о совместных действиях в поддержку французского монарха. Позже, 7 февраля 1792 года, между Австрией и Пруссией был заключен союзный договор, направленный против революционной Франции. Бриссо и другие лидеры жирондистов с октября 1791 года стали выступать с зажигательными речами, призывая революционную Францию, не дожидаясь интервенции, начать освободительную войну против тиранов. Пропаганда революционной войны встречала сочувствие патриотически настроенных масс .

Но призыв к войне получил тайную поддержку и с другой стороны. Для Людовика XVI и Марии-Аитуа-нетты с тех пор, как после неудавшейся попытки бегства они стали фактически коронованными пленниками народа, все надежды на будущее были связаны с войной. Только штыки иностранных интервентов могли вернуть королевскому двору во Франции утраченную им неограниченную власть.

В сентябре закончило свою работу Учредительное собрание, и 1 октября открылось избранное по цензовой избирательной системе Законодательное собрание.

После трех лет огромного напряжения и труда Робеспьер наконец получил возможность перевести дыхание. По решению Учредительного собрания ни один из его депутатов не мог быть депутатом Законодательного собрания. Это, естественно, распространялось и на Робеспьера. На полтора месяца он уехал в родной Аррас. Когда Робеспьер возвратился в Париж, он застал столицу в большом возбуждении. Везде только и говорили о близкой войне. Бриссо и его сторонников, призывавших к «войне народов против тиранов», в Якобинском клубе, в народных обществах принимали бурными аплодисментами.

Робеспьер некоторое время приглядывался. Ему нужно было разобраться в обстановке. Но уже в речи 12 декабря в Якобинском клубе осторожно, а затем во второй, большой блестящей речи 18 декабря в той же аудитории он выступил с убийственной критикой авантюристической И гибельной программы Бриссо. С замечательной проницательностью Робеспьер предсказывал, что при сложившемся во Франции положении война будет на руку двору и контрреволюции. Ораторы, играющие на патриотических чувствах парода, лишь помогают тайным коварным планам двора, стремящегося затянуть Францию в ловушку. Главный враг находится не вне страны, а внутри ее.

«На Кобленц, говорите вы, на Кобленц! — полемизировал с Бриссо Робеспьер. — Как будто представители народа могли „бы выполнить все свои обязательства, подарив народу войну. Разве опасность в Кобленце? Нет, Кобленц отнюдь не второй Карфаген, очаг зла не в Кобленце, он среди нас, он в вашем лоне“118.

В третьей и четвертой речах, посвященных вопросам войны (25 января и 10 февраля 1792 года), Робеспьер вновь и вновь блестящей аргументацией обосновывал эту мысль: главная задача — борьба с виутрснней контрреволюцией, и, до тех пор пока эта задача не выполнена, нет шансов на победу над внешней контрреволюцией119.

Робеспьер разоблачал опасный для революции характер революционной фразы, воинственной бравады жирондистских вождей, которым «не терпится начать войну, представлявшуюся им, видимо, источником всех благ». Он отвергал легкомысленную или преступную игру с войной. «Нация не отказывается от войны, если она необходима, чтобы обрести свободу, но она хочет свободы и мира, если это возможно, и она отвергает всякий план войны, направленный к уничтожению свободы и конституции, хотя бы и под предлогом их защиты»120.

Проявляя глубокое понимание принципов революционной внешней политики, Робеспьер полностью отвергал «ультрареволюционные» жирондистские идеи и планы «освободительной войны», т. е. «экспорта революции», выражаясь современным языком.

«А если иностранные народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философскими, не такими зрелыми, как вы полагаете, для революции, подобной той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие извне генералы и солдаты?» — иронически спрашивал сторонников «низвержения тиранов» Робеспьер.

Он высказывал обоснованное опасение, что «вооруженное вторжение может оттолкнуть от нас народы, вместо того чтобы склонить их устремления навстречу нашим законам». Он решительно отвергал мысль, столь охотно пропагандируемую жирондистами, будто свободу народам можно принести на острие штыка121.

Мудрые предостережения Робеспьера не могли переубедить даже якобинцев. В феврале 1792 года Якобинский клуб принял обращение к своим членам, в котором говорилось, что «нация желает войны», что она ждет лишь, когда наступит желанный момент и великий спор народов и королей будет решен на поле битвы122. Из влиятельных политических деятелей Робеспьера поддержал лишь Марат, занявший близкую к нему позицию123. Но Марат вернулся из Англии, где он вынужден был скрываться, лишь в апреле 1792 года, когда уже было создано жирондистское правительство и вопрос о войне был предрешен. Ни Робеспьеру, ни Марату не удалось повлиять на ход событий. 20 апреля 1792 года Франция объявила войну «королю Венгрии и Богемии» — австрийскому императору.

Война началась, и прежние споры потеряли свое значение. Теперь вставала иная задача. Раз война уже идет — война объективно оборонительная, справедливая — против реакционно-абсолютистских монархий, эту войну надо вести как революционную, народную войну.

Такова была политическая программа, с которой выступал теперь Робеспьер. Он отстаивал эти взгляды с трибуны Якобинского клуба. Но Робеспьер говорил всегда для народа, и ему нужна была еще и иная трибуна: менее случайная, чем та, которую он время от времени получал в Якобинском клубе. С марта 1792 года он стал издавать еженедельный журнал «Le dйfenseur de la Constitution»(«Защитник конституции»)124.

Как и предвидел Робеспьер, война очень скоро стала для Франции цепью неудач и поражений. Вопреки хвастливым обещаниям жирондистских лидеров французские войска отступали под натиском интервентов. И это происходило не потому, что французским солдатам не хватало мужества и храбрости, а потому, что руководство армии было в руках генералов и офицеров, не хотевших драться за революцию. Измена прокладывала дорогу врагу. Она коренилась прежде всего в королевском дворце, ставшем осиным гнездом контрреволюции, она протягивала отсюда тонкие нити в штабы армии интервентов126.

Ни Законодательное собрание, ни «партия государственных людей» — так иронически называл Марат жирондистов, с тех пор как они сели в министерские кресла , — не умели и не хотели вести воину по-революционному. Преследуя отступающие французские войска, армии интервентов шли на Париж.

Огромное общественное возбуждение охватило в час опасности страну. К глубокой неудовлетворенности народа социальными и политическими результатами революции теперь присоединились оскорбленные национальные чувства, страх за судьбу родины. В монархии, в кознях лживого, обманывающего страну короля и ненавистной «австриячки» — королевы народ видел теперь главный источник бедствий, обрушившихся на францию. С конца июня — начала июля в Париже и одновременно в провинции началась уже почти нескрываемая подготовка к свержению монархии.

Робеспьер еще весной 1792 года обнаруживал колебания в этом вопросе. Он еще не освободился от старой предубежденности против республиканской формы власти, которая ему все еще представлялась как «хлыст аристократического сената и диктатора». Но, хотя и с опозданием, он все-таки, внял требованиям народа; он сумел у него переучиться127.

На страницах своего журнала «Защитник конституции» он печатает обращение прибывших в Париж федератов, полное боевой решимости: «В Париже мы должны победить или умереть»128. В июле 1792 года Робеспьер, отбросив все прежние сомнения и предубеждения, ратует за немедленное уничтожение монархии и провозглашение республики. Но одного лишь сокрушения старой исполнительной власти недостаточно. А законодательная власть? Заслуживает ли она доверия?

В сильной речи в Якобинском клубе 29 июля Робеспьер рисует программу смелой и решительной ломки всего государственно-политического организма страны. «Надо спасти государство каким бы то ни было образом; антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели»129.

Это речь истинного революционера. Никакие конституционные, никакие формальные преграды не смущают бывшего лиценциата прав. Законодательное собрание доказало свое бессилие; оно показало себя соучастником преступных посягательств двора. Оно должно сойти со сцены; оно оставляет Францию беззащитной перед военным деспотизмом, перед посягательствами мятежников. Конвент! «Национальный конвент абсолютно необходим». Он должен быть создан на иной основе, чем не оправдавшее себя Законодательное собрание. «Где же еще найти любовь к родине и верность общей воле, если не у самого народа?» — спрашивал Робеспьер. И он требовал полного восстановления в правах того «трудолюбивого и великодушного класса», который был лишен прав гражданства. Отмена всех ограничений, связанных с имущественным цензом, введет-ние всеобщего избирательного права для выборов в законодательные и все другие органы; Конвент, выражающий волю всех французов130.

Робеспьер не ограничился в эти решающие дни речами. Он установил прямую связь с отрядами федератов-добровольцев из провинции, вступавших в Париж; он их подталкивал на прямые революционные действия.

В Париже сорок семь из сорока восьми секций требовали отрешения короля от власти. Вся страна поднималась против монархии. Тщетно жирондисты двуличными маневрами и тайным сообщничеством с двором пытались предотвратить народное восстание. 10 августа народ Парижа в тесном единении с отрядами федератов поднял восстание против ненавистной всем монархии. Народ победил. Людовик XVI был заключен в башню Тампль. Тысячелетняя монархия рухнула. Революция вступала в новый этап.

VI

Восстание 10 августа не только сокрушило и уничтожило монархию, но и подорвало политическое господство крупной буржуазии. Руководство победоносным восстанием принадлежало Коммуне и ее политическим вдохновителям — якобинцам. Жирондисты не только не поддерживали восстание, но и противились ему. И тем не менее им удалось воспользоваться плодами народной победы; в их руки фактически перешло руководство властью: и в Исполнительном совете, и в Законодательном собрании они заняли руководящее положение.

Но рядом с этими, так сказать, «законными» органами власти после 10 августа возник новый орган — Парижская коммуна, опиравшаяся не на букву закона, не на легальный источник власти, а на вооруженное восстание. С первых же дней свержения монархии между Законодательным собранием и Парижской коммуной начались трения, вскоре переросшие в открытую, непримиримую борьбу.

Эта борьба по своему содержанию была шире и глубже конфликта между Коммуной и Собранием. Это была борьба Горы и Жиронды и стоявших за ними классовых сил. Гора, якобинцы представляли блок мелкой и средней буржуазии, крестьянства и городского плебейства — классовых сил, не добившихся еще осуществления своих требований в революции и полтому стремившихся ее продолжить и углубить. Жиронда представляла торгово-промышленную и земледельческую (преимущественно провинциальную) буржуазию, которая, добившись наконец власти и относясь со страхом и враждою к народу, старалась остановить революцию, не допустить ее дальнейшего развития. В условиях ожесточенной войны и тяжелого экономического положения страны борьба Горы и Жиронды неизбежно должна была принять крайне острый характер.

Роль Робеспьера в этой борьбе была велика. Его участие в событиях 10 августа еще нельзя считать полностью выясненным исторической наукой. Несомненно, однако, что он оказывал немалое политическое влияние на подготовку выступления народа. Он связывал свою личную судьбу с надвигавшимся сражением. В письме к Бюиссару, без даты, но которое Мишон с должным основанием относит ко времени до 10 августа, Робеспьер писал другу своей молодости: «Если они (федераты. — А. М.) удалятся отсюда, не успев спасти отечество, все погибло. Пусть нам всем придется погибнуть в столице, но прежде мы испытаем самые отчаянные средства» . Слова «нам всем» показывают, что он рассматривал и себя как одного из участников предстоящего восстания.

10 августа он выступал в Якобинском клубе. В кратком изложении его речи" перечисляются практические предложения, которые он вносил: требовать созыва Национального конвента, добиться декрета, объявляющего Лафайета изменником, освободить заключенных патриотов из тюрем, открыть доступ на заседание секций всем гражданам; секциям установить связи с народными обществами и доводить волю народа до сведения Национального собрания; Коммуне — разослать своих комиссаров во все восемьдесят три департамента. Он доказывал— также, как гласит отчет, «что было бы крайне неблагоразумно, если бы народ сложил оружие, не обеспечив предварительно своей свободы»132.

Как ни скуп этот отчет, но и на основании того, что он содержит, можно все же определить эту речь как выступление одного из политических руководителей народного восстания. Советы Робеспьера звучат как директивы. Они адресованы якобинцам, а это значат, что через короткое время из узких стен клуба они распространятся в самой гуще народа.

Тогда же, 10 августа, во второй половине дня Робеспьер был избран членом Коммуны, а затем членом ее Генерального совета.

И хотя надо считать несомненным, что он не участвовал в уличных сражениях, не штурмовал с оружием в руках Тюильрийский дворец, его роль в подготовке и в самих событиях исторического дня 10 августа была в действительности значительнее: он был одним из политических руководителей восстания.

Руководящее участие в народном восстании, а затем н Коммуне имело большое значение в идейно-политическом развитии Робеспьера. Конечно, он уже с 14 июля 1789 года восхищался народным восстанием и одобрял все смелые проявления революционной инициативы масс. Он стал революционером. Но все же ему самому приходилось участвовать лишь в борьбе, проходившей в легальных формах — в стенах респектабельного Учредительного собрания, где каждый из борцов опирался на безупречно законный, доверенный избирателями депутатский мандат.

10 августа Робеспьер оказался впервые вовлеченным в борьбу, представлявшую собственно революционное творчество масс. Первым опытом этого творчества было ниспровержение всех прежних законов и замена формальной законности высшим для народа законом — революционной необходимостью.

Робеспьер, учившийся у революции, обладавший особым даром — вернее и быстрее других усваивать ее уроки, сразу же сумел уловить эту важнейшую сторону событий 10 августа.

В замечательной статье «О событиях 10 августа 1792 года», написанной в ближайшие дни после народного восстания, Робеспьер писал: «Народы, до сих пор плуты говорили вам о законах лишь для того, чтобы вас порабощать и истреблять. В действительности у вас не было законов. У вас были только преступные капризы некоторых тиранов, прорвавшихся к власти путем интриги и опирающихся на силу… их преступления заставили вас еще раз взять в свои руки осуществление вашпх прав»133.

Бывший юрист-законник выступает в этих суждениях как великий революционер. Он ни в грош не ставит формальную законность, он ее полностью отрицает и противопоставляет этой развенчанной им законности высший закон — осуществление народом своих прав.

В той же статье Робеспьер еще не раз возвращается к этой важнейшей стороне минувших событий — осуществлению народом своих суверенных прав путем революционного восстания. «Весь французский народ, издавна униженный и угнетенный, чувствовал, что пробил час выполнения священной обязанности, возлагаемой самой природой на все живые существа и тем более на все нации, а именно обязанности позаботиться о своей собственной безопасности путем мужественного сопротивления угнетению».

В восстании 10 августа народ «осуществил свой признанный суверенитет и развернул свою власть и свое правосудие, чтобы обеспечить свое спасение и свое счастье… Он действовал как суверен, слишком сильно презирающий тиранов, чтобы бояться их, слишком глубоко уверенный в своей силе и в святости своего дела, чтобы снисходить до сокрытия своих намерений»134.

На опыте 10 августа Робеспьер еще глубже сумел понять спасительное значение, в определенных исторических обстоятельствах, революционного насилия масс. Он увидел воочию, какие неисчерпаемые возможности таятся в недрах народа.

Робеспьер стал одним из самых влиятельных руководителей Коммуны Парижа. Но он не только сам оказывал воздействие на работу Коммуны, но и учился у нее, постигал то, с чем ранее ему не приходилось соприкасаться. Коммуна была властью, действовавшей не на основе конституционных или каких-либо иных законных норм; это была власть, опиравшаяся на восстание и руководствовавшаяся в своих действиях революционной необходимостью или целесообразностью.

Товарищами Робеспьера в Коммуне были не прославленные ораторы, не выдающиеся литераторы, не именитые буржуа, как это было в Учредительном собрании, а безвестные простые люди, люди труда, руководители местных секций и низовых народных обществ, имена которых знали лишь в границах нескольких кварталов или даже одной-двух улиц. Каменотесы, ювелиры, наборщики, плотники, мелкие торговцы, начинающие журналисты, художники, маляры, клерки, пивовары — весь этот пестрый, шумный, боевой люд Коммуны, обладавший здравым смыслом, практической смекалкой, ни перед чем не пасующей отвагой, — это и был тот народ Франции, который до сих пор в устах депутата Учредительного собрания представал как некое собирательное понятие. Теперь в непосредственном общении с санкюлотами Парижа, в повседневной совместной борьбе против общих врагов Робеспьер проходил последнюю ступень своего идейно-политического развития <Робеспьер гласно заявлял, что он высоко ценит, гордится своим участием в Коммуне (Oeuvres complиtes. T. IX. P. 86-95).>.

20 сентября 1792 года в Париже собрался Конвент, избранный, как предлагали Робеспьер и его единомышленники, на основе всеобщего избирательного права. Соотношение сил в Конвенте как будто складывалось благоприятно для жирондистов. Опираясь на голоса провинции, они получили сто шестьдесят пять мандатов; у якобинцев было примерно сто. Подавляющее же большинство депутатов — около четырехсот восьмидесяти, не примкнувших ни к одной из группировок, — прозванное иронически «болотом», шло за теми, кто в данный момент был сильнее. Первоначально они поддерживали Жиронду, что, естественно, усиливало ее позиции в Конвенте.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29