Вдруг из толпы ей подала руку Лилиан Кукуру. Они вошли, точно в палатку, под полуоткинутый гобелен с изображенными на нем любовными историями Юпитера, висевший между двумя колоннами. Герцогиня отдыхала, опершись локтем о подушки. Лилиан стояла, выпрямившись, возле нее; серебряная ткань, облегающая, жесткая, непроницаемая, сверкала на ее членах. Из узких отверстий платья выступали полные, матово-белые руки и шея, а волосы огненными языками лизали сокровища ее тела.
      - Вы стали красавицей - сказала герцогиня. Лилиан молчала. - Мы не должны были бы показываться рядом. Это жестоко! Я думаю, что многие из тех, кто смотрит на нас, теперь искренне несчастны.
      Лилиан возразила:
      - А многие поистине счастливы, поверьте мне! Я показывала себя сначала в Париже, потом в Риме, на сцене, в трико, при электрическом освещении.
      - Я знаю это. Вы сделаете это и в Неаполе?
      - Это решит Рафаэль Календер. Вы видите его, вот он стоит с женами паши. Я сделала его своим импрессарио, так как Бланш де Кокелико не приносила ему больше ничего, - и я требую от него, где бы он ни показывал меня, только одного: чтобы он делал уступку молодым людям. Студенты и художники не платят почти ничего.
      - И вы считаете, что делали молодых людей счастливыми?
      - Очень счастливыми. Я публично и со спокойной совестью показываю им красоту, за подделкой которой они обыкновенно гонятся украдкой. Я убеждена, что они не испытывают никаких желаний, кроме желания смотреть на меня; я слишком прекрасна.
      "И слишком холодна", - подумала герцогиня.
      - Под их взглядами я очищаюсь от отвратительных прикосновений угрюмого грешника, которому я была подчинена когда-то. Вы видели это, его желания скользили по моей коже, как что-то влажное, гнилое... О, мне нужна еще ежедневная ванна чистого восхищения, - сказала она, охваченная отвращением. Затем она с живостью прибавила:
      - И, стоя на сцене, нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный, победоносный протест против всего лицемерия моей касты, против всякой грязи и ненависти к телу!
      Герцогиня внимательно смотрела на гордое, холодное лицо говорившей. Ей казалось, что это говорит она сама.
      - Вы - восставшая, о, я люблю вас!
      - Вы, любящая свободу! Вы, такая одинокая! - сказала Лилиан. - Разве мы не сестры?
      - Насколько это вообще возможно... Вы, Лилиан, тоже очень одиноки. Когда вы любили Жана Гиньоль, вы думали, быть может, что одиночеству настал конец?
      - Я уж не помню. Мы оба питали прекрасную ненависть к морали. В парижских артистических кафе, в которых он жил со мной, многие были, как он. Потом они снимают бархатные жилеты и женятся.
      - Он не снял своего, хотя он муж Винон.
      - Он достоин сожаления; он не может решиться стать буржуа вполне. Ему и тогда ни одной минуты не было вполне ясно, что он хочет увезти меня. В конце концов я увезла его, незадолго до смерти матери. Это, вместе с предстоящим арестом, убило ее. У Тамбурини сделалась желтуха.
      Лилиан бесстрастно и спокойно говорила обо всем этом, как о воспоминаниях, с которыми покончила. Она вернулась из Парижа в Рим, чтобы быть бельмом на глазу у всех. И Винон, этот ребенок, отняла у нее Жана Гиньоль, который становился знаменитым. Почему он последовал за ней и женился на ней? Из честолюбия или из страха? Кто знает? Его молодость приходила к концу. А почему Винон взяла его себе? Из зависти - и чтобы отметить за свое лицемерное существование и за то, что Лилиан была свободна... Лилиан сказала, что все это волнует ее вдвойне, так как она говорит с герцогиней Асси.
      - С ней, которую я когда-то под кнутом моей жалкой матери помогала обманывать и для которой моя рука была слишком нечистой: я не смела протянуть ее ей. Как я страдала! Еще немного, и все прорвалось бы раньше времени. Вы так же жаждали свободы, как и я; это волновало меня.
      - И меня! - сказала герцогиня. - Мне кажется, что я целые годы дышала возмущением, бок о бок, с вами, Лилиан. Я снова слышу голос Сан-Бакко: как он был прекрасен!.. Теперь вокруг нас, точно битва, кипит любовь.
      Она улыбнулась, полная сладострастного желания борьбы, как когда-то, когда сердила и расстраивала старых, угрюмых людей в королевском дворце в Заре. Обмахиваясь веером, прислушивалась она к громкому дыханию вокруг себя, к вздохам и воркованию. В зеркалах отражались бледные, мечтательные и горящие лица, опьяненные то томными, то жгучими звуками вальсов - точно пением своей крови - и ритмическим движением собственных тел. Дивная графиня Парадизи лежала на низкой спинке своего кресла, обратив кверху широкое, бледное лицо с жадно раскрытыми ноздрями, вздрагивающими губами, глазами, пожирающими желания мужчин: лицо, точно из дышащих цветов, готовое отдаться каждому, кого манит погрузить в него свои губы. Кружащиеся пары, забывшие обо всем пышные женщины, полулежа предлагавшие себя, и мужчины, уткнувшиеся в их корсажи - все они домогались, шепотом выражали согласие и в дрожащем молчании или с возбужденным смехом глубоко погружались в наслаждение своим тайным трепетом. В неровном свете свечей на лица ложилась красная пыль; а на плечи, медленно соскальзывая с колонн, падали горячие, сухие цветы.
      Лилин кружилась в объятиях лорда Темпеля и надменно и одиноко смотрела ему через плечо. Герцогиня танцевала - она уже не сознавала, с кем - и опьяненная, не чувствуя своего тела, со странно поющей кровью, она кружилась, кружилась. Со всех сторон; из всех уст поднималось, словно эхо ее покачивающихся, зовущих членов, ее имя; то с дрожью желания, то жестко и хвастливо, то со сладостным вздохом, то с тоской. Король Филипп, которого несколько рюмок портвейна оживили больше, чем следовало, переходил от одной группы к другой и прислушивался.
      - Что это вы рассказываете, о герцогине, господа: право, это удивляет меня.
      Он наклонился вперед и просовывал голову то туда, то сюда, в явном беспокойстве.
      - Ах, что там! - вдруг объявил он, - я не верю этому. Ведь вы не были при этом?
      Рискованный рассказ произвел на него сильное впечатление; и, чтобы сохранить свое достоинство, он удалился чопорной походкой сановника. В это мгновение герцогиня вырвалась из водоворота танцующих и упала на стул рядом с ним. Ее кавалер отошел, уступая место его величеству. Фили сказал, дрожа:
      - Уж и хороши же вы, герцогиня, в этом не может быть никакого сомнения.
      - Ваше величество говорили мне это и тогда. Но вид у меня был немного другой, я думаю.
      - Да, вы изменились, но только к лучшему, - без комплиментов.
      - Я верю вам, ваше величество.
      Фили с открытым ртом искал слов Вдруг он решительно подсел к пен и принял очень нежный вид.
      - Герцогиня, так вы совсем забыли?
      - Что, ваше величество?
      - Что я любил вас?
      - Конечно, я помню... в виде дона Карлоса. Я не вняла вашим мольбам, правда? Простите меня! Теперь я не понимаю, почему я когда-либо давала себе труд отклонить чью-либо просьбу... Что с вами, ваше величество?
      Седые волосы Фили заколебались на его бледном лице. Он был сильно испуган.
      - Успокойтесь, вам не нужно ничего наверстывать; у вас есть более высокие обязанности. Будем добрыми друзьями!
      Она протянула ему руку, он схватил ее.
      - Не могу, герцогиня. Добрые друзья: это так говорится. Это я теперь тоже говорю всем женщинам, которые из-за своих выгод хотели бы совратить меня. Рущук не позволяет этого. Он страшно строг, еще строже, чем прежний Геннерих, которого они прогнали, потому что он перешел на вашу сторону, герцогиня. Рущук ведь спас меня от иезуитов; они хотели, чтобы мои пороки погубили меня. Этого еще недоставало! Я терпеть не могу женщин! Но против вас, герцогиня, я все-таки не могу устоять, я не могу не думать о прежних временах, и мне кажется, что я должен еще раз быть счастливым. Так не может продолжаться. Такая несчастная жизнь. Разве вы знаете, герцогиня, как я несчастен? Я скажу вам что-то...
      Он умоляюще сложил руки и прижался к ней так робко, так слабо, что она только ощутила на своем плече как будто трепетание голубиного крыла.
      - Поедемте со мной ко мне на родину, я женюсь на вас, вы будете королевой. Ведь вам всегда хотелось этого.
      И так как она ничего не ответила, смиренно прибавил:
      - Хотя вы слишком хороши для этого.
      - А королева Фридерика?
      - Будет устранена! - тотчас же воскликнул Фили почти смело.
      - Так вы согласны? О, герцогиня, вы не подозреваете, сколько добра вы этим делаете! Что вы можете сделать из меня!.. Я еще стану человеком, человеком!
      Она взяла его за руку и сказала, точно призывая опомниться:
      - Так вы не хотите меня здесь, где я хороша и полна желания любить в течение двадцати четырех часов - или еще меньше - нет, вы хотите сделать меня королевой и... устранить вашу жену.
      - Прочь ее! Я так хочу! Рущук докажет, что она не верна мне, мы упрячем ее в монастырь, и конец!
      Она подумала:
      "Завтра портвейн испарится"...
      И она сказала, откинувшись назад, с теплотой и грустью:
      - Тогда уедем скорей и будем любить друг друга... на троне.
      Фили вскочил, барахтаясь, с растерянными от счастья глазами.
      - Сегодня вечером я в самом деле король! Рущук уже увлекся и оставляет меня в покое... Кто из нас двух господин? - задорно крикнул он в сейчас же прибавил с глупым видом:
      - Послушайте, герцогиня, раз здесь можно маскироваться, и вы изображаете такую прекрасную гречанку, мне хотелось бы одеться королем.
      Она велела подать ему широкий красный плащ, волочившийся по земле. Принесли и корону из позолоченной папки, в форме лилии, выложенную разноцветными стеклышками. Надев все это, король стал гордо прохаживаться по залам, помахивая скипетром. Рущук протиснулся к герцогине и пробормотал:
      - Ну, не жалость ли это? Я сделал ошибку, допустив бедного кретина занять трон. Я должен был призвать вас, герцогиня. Почему я боялся, спрашиваю я себя. Что вы за женщина! Гениальная, прекрасная, чарующая - все, что хочешь...
      Она взглянула на него. В погасших глазах государственного мужа вспыхнул зловещий огонек, руки его дрожали, как у пьяницы. Его живот колыхался над самой ее грудью.
      - Вы изменились за этот час, - заметила она, с лукавством разглядывая исподлобья его покрытое белой щетиной, совершенно искаженное лицо. Рущук пролепетал:
      - Я исправлю это, поверьте мне, ваша светлость... Не конспирировал ли я уже однажды для вас, не предавал ли не раз своего монарха и не вел ли всегда двойной игры - для вас? Теперь я опять посмотрю, что я могу сделать. Я велю объявить его слабоумным, что это мне стоит? Обещайте только, что вы приедете и сделаете меня счастливым?
      - На сколько времени? - спокойно спросила она.
      - Навсегда! Вы будете королевой. Мы будем править вместе. Беата будет устранена. Подходит вам это?
      Его перекатывающийся жир почти ударял ей в лицо. Она с отвращением погрузила в него два пальца: Рущук тотчас же, болтая руками и ногами, опрокинулся на подушки. Его щеки пугающе отвисли, взор остекленел. Он провел рукой по покрасневшему лбу.
      - Приказать принести воды? - спросила герцогиня, вставая.
      - Мне уже лучше, - беззвучно сказал он.
      - Вы могущественный человек. Здесь есть люди, которые хотят поблагодарить вас.
      Она сделала знак паше. Измаил-Ибн, пошатываясь, подошел к ним. Он был пьян, как при сборе винограда; жены поддерживали его справа и слева и оберегали от падения. Он тотчас бросился к министру.
      - Брат, благодетель мой - сказал он, запинаясь, но с достоинством пожимая руку Рущука, - что ты за человек! Посмотрите на него, герцогиня, что он за человек! Всем я обязан тебе - своей жизнью, своим состоянием: властитель правоверных вернул мне его, и генеральным консулом в Неаполе он сделал меня, благодаря твоему заступничеству!
      На глазах у него выступили слезы, и он звучно поцеловал государственного мужа в обе щеки. Эмина и Фарида бурно сделали то же самое; Фатма последовала их примеру, мягко и благодарно. Но Рущук не сводил глаз с высокой Мелек; она безучастно стояла в стороне, поводя черными глазами. Герцогиня сказала, легкомысленно смеясь и положив руку на плечо Мелек:
      - Дай ему поцеловать руку, Мелек! Он верующая натура, он охотно преклоняет колена перед такими простыми божествами, как ты.
      Мелек, не понимая, протянула руку. Рущук припал к ней жадными губами.
      - Это тоже моя жена, - объявил, подмигивая, паша. - Ты хочешь ее? Ты ее получишь. Ведь я всем обязан тебе. Дай мне только полмиллиона, и она твоя. Разве я могу в чем-нибудь отказать тебе? С моей собственной женой ты можешь за какие-нибудь полмиллиона делать, что хочешь: но только это, ты понимаешь. Потом ты отдашь мне ее обратно, иначе она была бы несчастна, она очень любит меня... Скажи, ты согласен?
      - Как он может не быть согласен? - сказала герцогиня. - Правда, он мог бы легко сдержаться, но он так богат. К чему отказывать в радости себе и другим?
      И она ушла танцевать и долго еще смеялась открытыми, влажными губами, поднося лорнет к глазам.
      Рущук, позеленев, вытирал лоб своим надушенным платком.
      - Не глуп ли я, - бормотал он. - В моем опасном положении не делают таких глупостей. Но сегодня ночью все теряют рассудок, даже я. С этим ничего не поделаешь. И во всем виновата эта герцогиня!
      Он тревожно оглянулся; она кружилась далеко от него.
      - Но полмиллиона! Меня следовало бы высечь!..
      Он хотел вскочить, но в эту минуту Мелек подняла одну из своих мощных рук, чтобы откинуть волосы со лба, - и Рущук сдался.
      - Ну? - поддразнивая, спросил паша, тяжело ворочая языком. - Дай мне полмиллиона, и ты тотчас же сможешь делать с моей женой, что хочешь. Но только это, - с пьяным упрямством повторил он.
      - Пэ! - произнес Рущук. Он положил руку на ручки кресла и попытался принять безучастный вид. - Пришли мне твою жену, чтобы покончить с этим и чтобы я не слышал больше твоей надоедливой фразы. Ведь ты пьян... Нет, нет! - вдруг крикнул он в страхе, растопырив пальцы. - Уйди от меня! Если я захочу твою жену, я дам тебе знать. Если я делаю какое-нибудь дело, то делаю. Если я не делаю его, то это мое дело. Иди-ка отсюда!
      - Ты позовешь меня обратно, - икая, сказал паша и, пошатываясь, двинулся дальше. - Ты получишь ее за полмиллиона. В чем я мог бы отказать тебе? Можешь делать с нею, что хочешь. Но только это!
      * * *
      Рущуку и паше завидовали: они удовлетворяли свои желания, громко выражали их, требовали больших сумм, бранились. Каждому хотелось подражать им. Было сброшено еще несколько цепей. Парочки разгорячились еще больше. Там и сям обменивались колкостями.
      Винон Кукуру за лавровым кустом позволила прекрасному маркизу Тронтола поцеловать себя в затылок. Ее сестра Лилиан, проходя мимо, раздвинула ветви и сказала:
      - Не стесняйтесь, Феличе, не стоит. То, что вы делаете с этой дамой, не идет в счет.
      - Почему? - невинно спросила Винон.
      - Потому, что это делают с ней слишком многие.
      - Право, маркиз, я думаю, что она ревнует. Кстати, ведь мы еще не поздоровались. Дай мне руку.
      Лилиан выпустила ветви.
      - Вы видите, Тронтола. Разве не печально, что сестры даже не здороваются друг с другом? Можно ненавидеть друг друга - я ничего не имею против этого, но здороваться все-таки следовало бы. Впрочем, я не питаю к Лилиан ненависти, ведь она нисколько не выше меня...
      Лилиан вдруг очутилась за кустом, возле них.
      - Я не выше тебя? Я настолько же выше тебя, насколько чистая совесть выше нечистой...
      - Это красиво сказано.
      Сестры мерили друг друга взглядами. Лилиан стояла, выпрямившись, в своем металлически сверкающем платье, точно в потоке кинжалов. Винон мягко лежала в своем красном шелку, выставляя покрытую кружевами грудь; лицо ее отливало молочным блеском, точно опал.
      - Это настолько же красивее, - заявила Лилиан, - насколько свободная артистическая жизнь красивее тайных пороков.
      - О, какие громкие слова! - мягко сказала Винон. - И прежде всего не тот стоит выше, кто впадает в гнев... Вы знаете книгу моей сестры, маркиз?
      Тронтола попробовал перевести разговор на другую тему.
      - Великолепная книга, княжна. Она написана для знатоков. У вас талант делать вещи литературно возможными...
      - О, тут дело не в таланте, - вставила Винон.
      - Нет, потому что у тебя его нет, - пояснила Лилиан.
      - От меня его и не требуют. Талант хорош для того, кто не умеет пробиться, как личность... Ты после своего бегства из Рима написала памфлет на римское общество. В нем есть все, что знают и о чем не говорят: живущие на содержании мужчины, проданные женщины, высокопоставленные шулера, побочные доходы сановников, полиция на службе у частных страстей, прикрытые преступления и противоествественные любовные истории, - вся гамма.
      Тронтола заметил тоном знатока:
      - Ваша сестра красивым жестам швырнула все это в лицо обществу.
      - Возможно. Но согласитесь, что женщина, которая печатает такие вещи, не играет роли сильнейшей. Она мстит. Общество ранило ее, она же не может сделать обществу ничего: ей можно и не верить, так как она ведь мстит... Чего только она не рассказала о Тамбурини; это не помешает ему в один прекрасный день стать епископом Неаполя. Она бессильна; ей не остается ничего другого, как презирать нас. Вы находите это таким достойным удивления?
      Тронтола воскликнул в растущем смущении:
      - Ваша сестра живет в прекрасном одиночестве!
      - В прекрасном одиночестве! - подтвердила Лилиан. И она опять повторила то, в чем тысячу раз ее уверяла ее гордость:
      - Стоя на сцене нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный, победоносный протест против всего лицемерия моей касты, против всей грязи и ненависти к телу.
      - И подумать, что другие при этом просто забавляются, - заметила Винон.
      - Почему ты отняла у меня Жана Гиньоль?
      - Вот он, главный вопрос во всей этой сцене.
      - Я отвечу тебе. Потому, что ты хотела отомстить за то, что я жила, что я осмелилась жить, а ты не осмеливалась. И потому, что ты унаследовала ненависть нашей матери, которая ненавидела меня за все богатые постели, в которые я не позволила положить себя. И ненависть всего общества, которое завидует мне за мужество моей жизни. И потому, что ты сама принуждена подолгу страдать от желаний, которые я быстро утоляю, и принуждена лицемерить! О! Весь тайный стыд женщины с добрым именем! Вы видели, Тронтола...
      Тронтола сделал безнадежный жест.
      - ...как коварно она обошлась с маленьким русским, который чуть не плакал. Она так рада, что не хочет его. Ее желания для нее пытка... Но потом над бедной Винон наклоняетесь вы, маркиз, и в это мгновение она не спокойна, бедная Винон, - совсем не спокойна!
      Тронтола польщенным жестом отклонил от себя эту честь.
      - И все-таки она должна держать себя спокойно, именно теперь, накануне ее представления ко двору! Она будет представлена вместе со своим мужем. Наконец-то, ей прощают мое существование: какое торжество! А интриги, понадобившиеся, чтобы добиться этого, а поцелуи и укусы в темноте, а отречение от последней гордости, а скука, а грязь в душе... Грязь - о, если бы мне дали миллионы и царские почести - я говорю это от всего сердца, - я не хотела бы ни минуты дышать тем воздухом, которым дышишь ты!
      - Ты кончила декламировать? - презрительно осведомилась Винон. - Я охотно верю, что ты отказываешься следовать моему примеру. Прежде всего потому, что ты не можешь. Ты хотела бы знать, почему я отняла у тебя Жана Гиньоль? Потому что я любила его.
      - Ты обманываешь его.
      - Я его не обманывала.
      - Что же это доказывает?
      - Потому что ты не любишь ни его, ни кого-либо другого. Твое прекрасное одиночество, - позволь это сказать тебе, - порождение холодности и себялюбия.
      - Потому что я не хотела позволить maman и всему обществу злоупотреблять собой?
      - О, вечно все общество. Если бы ты в самом деле хотела бороться с ним! Я делаю это.
      - Ты!
      - Я! Кто сказал тебе, что я менее одинока, чем ты? Я прокладываю в обществе дорогу себе и своим желаниям. Оно спускает мне многое, потому что чувствует, что я показала бы когти. О, я не написала бы книги и не доставила бы свету безвредного зрелища!
      Винон уже не лежала спокойно, как прежде, она сильно разгорячилась. Тронтола вертелся между ними, чувствуя себя неловко, но в то же время возбужденный этим взрывом женских темпераментов.
      - Я писала бы анонимные письма и наносила бы раны своим беззащитным врагам, нисколько не компрометируя себя.
      - Фуй! - сказала Лилиан.
      Винон пожала своими белыми плечами.
      - И ты не задыхаешься от всего этого притворства? - с отвращением и интересом спросила ее сестра.
      - Нисколько. Ведь я высказываюсь теперь, и притом совершенно непринужденно. Я скажу вам еще больше: в ближайшем времени я буду представлена их величествам, а между тем, не говоря о любовниках, которые не идут в счет, у меня имеются две настоящие связи - одна из них с сыном дамы, которая представит меня.
      Винон страстно наслаждалась своими собственными признаниями, она опьянялась своей опасной игрой.
      - Я спокойно рассказываю это вам, Тронтола и Лилиан, друзья мои. Если вы расскажете об этом кому-нибудь, вам никто не поверит. Сегодня ночью говорится и делается многое, о чем завтра никто не захочет знать.
      - Как я презираю тебя! - воскликнула Лилиан от глубины души.
      - Я уже объяснила тебе, что презрение - единственное, что остается тебе. Все остальное ты прогадала. Только я - истинная княжна Кукуру - та, которая добилась представления своей семьи ко двору и которая вышла замуж за знаменитого Жана Гиньоль. Моя сестра только дала ему соблазнить себя, и он довольствовался ею лишь до тех пор, пока был богемой... Теперь она осталась одна в своей слабости.
      - Я сильна! - возмущенно крикнула Лилиан.
      - Ты слаба, это ясно. Когда кто-нибудь не в состоянии проложить в свете дорогу своим страстям или желаниям, он возмущается, бежит в пустыню, сыплет проклятиями, громит лицемерие. Как легко такое свободомыслие! Она обладала им, маркиз, уже тогда, когда лежала в постели Тамбурини. Maman однажды хотела для разнообразия положить ее в постель Рафаэля Календера. Какие потоки возмущения излились тогда на бедную maman! И все-таки в конце концов эта гордая душа покорилась - я предсказала это ей сейчас же. Теперь Календер не то, что ее любовник, но ее сводник, - да, маркиз, вам придется примириться с этим словом! Вы видите, вот он, этот маленький лысый еврей, ведет переговоры с лордом Темпелем, которому он доходит до груди. К четырем или половине пятого утра они сойдутся в цене. Ведь недоступность белоснежной Лилиан сильно нарушается одним: ее неограниченной потребностью в деньгах. О, ей необходимо быть одетой богаче, чем самая богатая из тех, кого она презирает. И она с непрерывным возмущением отдается всем мужчинам, которые были бы слишком гадки для меня - для меня, лицемерки.
      - Она кончила, она выплюнула всю грязь, - сказала Лилиан, переводя дыхание, и обернулась к Тронтола. Но он исчез, очень недовольный Лилиан. Он думал, что они поладили друг с другом; в ту же минуту, быть может, потому, что он поцеловал затылок Винон, она позволила Календеру продать, себя Темпелю. Он нашел, что она чересчур поспешна в своих решениях. Она напрасно искала его и казалась разочарованной. Винон догадалась о том, что произошло, и расхохоталась. После этого сестры заметили, что воспользовались совместным пребыванием с третьим, чтобы высказать друг другу то, что думали одна о другой. Они удивились: это совсем не входило в их намерения. Оставшись одни, они подумали о том, что можно было бы сделать еще, ничего не нашли и последним взглядом дали понять друг другу, как каждая из них рада, что она не такова, как другая. Затем они разошлись.
      * * *
      Между тем герцогиня все танцевала. Она переходила из рук в руки; ей чудилось, что она скользит все дальше, точно входит в глубь сверкающих стенных зеркал, где празднество с гулом безбрежно разливалось по красным, трепещущим теплом странам, - и всюду, во всем этом гуле, шумела, точно мягкие, тяжелые шелковые знамена на южном ветре, ее собственная кровь.
      Раз ей показалось, что ее кавалер исчез. Ей казалось, что она носится по залу одна, отрешившись от всего. Она откинула голову назад, почти закрыла в своем неистовстве глаза, а руки, белизны и благородства линий которых не скрывал глаз, слегка подняла. Из разреза платья выглядывала нога. На кончиках пальцев, став выше, она неслась, не зная куда, в объятиях бога. Такой она увидела себя в зеркале и улыбнулась воспоминанию: вакханке, которой она была в течение одной ночи, когда-то, в ранней юности, в год войны в Париже на балу в Опере. Та ранняя и непонятная маска была предвосхищенным отражением того, что теперь стало действительностью... "Но действительность ли это теперь? Где мое я? На том месте, где я стою в это мгновение, или в том воспоминании, или там, в зеркале - в какой маске и в какой Грезе?"
      Она трепетала от каждого желания, которое вспыхивало где-либо в зале; каждый взрыв сладострастия, в котором извивалось чье-либо тело, вырывал стон из ее груди. Она приходила в ярость вместе с возмущенной Лилиан, она наслаждалась вместе с победителем доном Саверио и разделяла его милостивые и сильные желания. Она переживала вместе с бедным королем Фили его жалкий порыв и со всеми молодыми людьми вокруг себя невыразимую, готовую на смерть, тоску их по ее объятиям и устам. Несколько капель горечи из мучимой плоти Рущука проникло в нее, и все томление утопавшего в блаженстве тела дивной графини Парадизи.
      В зале говорили о сцене между Лилиан и Винон. Нескольких слышавших повторяли отрывки из нее, Тронтола услужливо дополнял. Он рассказал и герцогине. Она встретилась с Винон у колонны, под терракотовым сатиром, игравшим на волынке и ударявшим в цимбалы, и сказала:
      - Я люблю вашу сестру, Винон. Но вами я восхищаюсь: вы знаете, что значит наслаждаться! Все должно служить вашему наслаждению, даже немилость света. Я понимаю вас!
      - Не правда ли, герцогиня? Я думаю, мне не хотелось бы наслаждения, если бы оно не требовало столько лицемерия.
      - Что вышло из вас, беззаботной девочки! Великая любовница... А любовницы, как вы и я, скорее добиваются наслаждения, чем возмущенные фанатики свободы, как Лилиан и я... Вы знаете, что я собираюсь стать королевой?
      - Вы пугаете меня, герцогиня. Сможете ли вы тогда милостиво забыть то, что узнали обо мне сегодня?
      - Я попрошу вас стать любовницей моего мужа. Это облегчило бы мою задачу... Это в том случае, если я вступлю на престол Далмации в качестве супруги Фили. У меня есть выбор: я могу это сделать также в качестве возлюбленной Рущука. Что вы советуете мне?
      - Связь с Рущуком. Мне власть не доставила бы удовольствия, если бы она была законной и не требовала борьбы и интриг.
      - Пожалуй. Я была бы коронованной куртизанкой. То, чего я не добилась революцией, я получила бы, играя, в спальне.
      Она наслаждалась этим представлением, она влюбилась в него. Винон засмеялась. Она небрежно протянула два пальца по направлению к Тронтола: он бросился к ней. В то же время она сказала:
      - Герцогиня, мой муж.
      И Жан Гиньоль низко поклонился.
      * * *
      У него было лицо кроткого фавна, с большим мясистым носом, поставленным немного криво. В темно-каштановой бороде поблескивали рыжеватые нити. Светлые брови изумленно изгибались под плоско лежавшими волосами, а солнечные карие глаза смеялись. Его трудно было понять; он казался то застенчивым, то очень самоуверенным, то шутливым, то тоскующим, то наглым, то беспомощным.
      - Здесь слишком жарко, - сказала она ему, - пойдемте подышим свежим воздухом.
      Они прислонились в соседнем зале к открытому окну и несколько минут стояли молча. Дул северный ветер; сильный порыв его заставил вздрогнуть обоих. Герцогиня обернулась и заметила, что они одни. Жан Гиньоль не отрывал от нее взгляда; его дерзость показалась ей ребяческой.
      - Мы можем пойти дальше, - сказала она. - Здесь столько места...
      - Все, что вы хотите, герцогиня, - немного хрипло сказал он. - Только не тосковать по вас!
      Она смутилась, - так искренно это звучало.
      - Разве это так плохо? - почти томно ответила она. Он набросил на нее пуховую накидку и при этом коснулся пальцами ее плеча. Она закуталась в нее, озябшая и возбужденная. Потом бросила взгляд на бальный зал, из которого вырывался свет, точно сияющее фосфорное облако. Со всех сторон манили блуждающие огоньки. Ряд зал, по которым она проходила с поэтом, среди снопов света лежал почти сумрачный от одиночества. Герцогиня чувствовала, как судорога навеянного танцами сладострастия разрешается, уходит от нее, возвращается в тот очаг пламени. Она устала. Ее сердце, раньше бившееся с безумной быстротой, билось теперь очень медленно. В затылке и в темени она ощущала болезненное раздражение тайного возбуждения, подстерегавшего под видимой сонливостью. Ночь будет бессонной, она знала это заранее. И ей хотелось дать успокоить себя. Хотелось любить. Ее томило сладкое желание слышать серьезные, нежные слова, положить руки на склоненные перед ней плечи и позволить обожать себя.
      - Разве это так плохо?
      И она улыбнулась ему, подняв полные белые плечи.
      - Это ужасно, - решительно объявил он, наморщив лоб.
      - Но почему? - спросила она, искренне огорченная. - Какой яд я могла бы влить в жилы того, кто полюбил бы меня? Вы думаете, что я зла?
      - Напротив, - нехотя сказал он, коротко качнув головой.
      - Но я не знаю, кого вы могли бы любить. Ни один человек не в состоянии заставить вас полюбить себя.
      - Это совсем не так трудно, - медленно, мечтательно сказала она.
      Он становился все сдержаннее.
      - Быть может, вы все-таки любите кого-нибудь... кого нет здесь и...
      - И?
      - И кто вполне понимает вас?
      Она очнулась и с улыбкой подумал о Нино. Что понимал Нино? Но он любил ее. Она сказала: