Только к себе — их я могу оправдать. Я знаю их жизнь — знаю, но сам я не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг, когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:

— К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!

…Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха — но там, в темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружьё…

— Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?

Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе, завертел тяжеленный ворот. Решётка приподнялась, несколько теней скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решётка закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.

— Здравствуй, Учитель, — тихо сказал Эргис, и мы обнялись.

— Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащёлкали!

— Нас тоже. Днём нас было полсотни.

— Да уж! — пересчитал нас взглядом, оглянулся. — Погоди, а у бойниц кто есть?

— Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.

Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоём у огня.

— А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?

— По-всякому. А как вы?

— А что нам?

— Своих повидал?

— А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро домой, так руками замахала. «Тут доживу, мол, в покое». Ты Зиран-то помнишь?

— Конечно!

— Тоже там. Дочку просила поискать.

— А как Огил?

— Здоровёхонек, — как-то нехотя ответил Эргис.

— Что-то случилось?

— Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая рука, почитай.

— Значит, плохо?

— Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела плечиком оттёрли.

— И тебя?

— Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя сыскал, Учитель!

Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис. Пока я не повидаю Баруфа…

— Что в городе?

Эргис усмехнулся:

— Да, считай, все. Как уходил, ещё только у дворца дрались. Кеватское подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал. Охрану поставил — и все.

— На улицах дерутся?

— Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?

— Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?

— А то!

— Её тоже. Уже давно.

— Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.

— Ты меня долго искал?

— А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошёл, где горячей, да и в Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул — город закрыть. Гонец-то тоже от тебя?

Я не ответил и он усмехнулся.

— Вздремни пока. Постерегу.

Утром ворота занял отряд горожан, и мы — уцелевшие — разбрелись по домам.

Страшен был город, но — спасибо усталости! — все скользило поверху, не задевая душу. Эргис привёл меня в самый центр к двухэтажному дому.

Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.

Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам. Полно народу, но никакой суматохи — все чем-то заняты, каждый знает, что ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф где-то здесь.

Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа. Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.

— Огил, — сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.

— Тилам?!

Он оказался рядом — глаза в глаза, — и в его глазах была простая ясная радость.

— Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?

— В Ирагской башне, — ответил Эргис. — Он ворота держал. Так я пошёл, что ли?

И мы остались одни.

Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван, грязен, закопчён, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало разговора.

— А ты изменился.

— Похорошел?

— Нет, пожалуй. — Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо. Я не переменился к нему.

— Суил у тебя?

Он кивнул.

— Все в порядке?

— С ней — да. А ты?

— Жив.

— Это не ответ, Тилам.

— Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.

— И только?

— Увидим. Я ещё не решил, что тебе скажу.

…Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор, светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и чёрный в молочном свете.

— Уже вечер? — спросил я лениво.

— Ночь.

— Чего не спишь?

— Боюсь ложиться, — он смущённо, как-то растерянно улыбнулся. — Такое вот дурацкое чувство: только усну — и сразу… Одиннадцать лет, Тилам! Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже…

Я не стал отвечать. Любое слово его спугнёт. Пусть сохранит эту минуту.

— Смешное маленькое счастье, — сказал он тихо. — Вот эта единственная минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра… и до конца. Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?

— А что тебе сказала Суил?

— Все, что знала.

— Немного.

— По-моему, достаточно.

— Достаточно для чего?

— Не надо, Тилам, — попросил он. — Я слишком устал для обычных игр.

— Ладно, — сказал я и сел с ним рядом. — Спрашивай. На что смогу — отвечу.

— Мне это не очень нравится, Тилам.

— Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.

— Если я тебя обидел…

— Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.

— Попробую, — сказал он с улыбкой. — Значит, ты вступил в Братство?

— Да.

— По большому или малому обряду?

— По большому.

— Зачем?

— Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.

— Что они потребовали за помощь?

— Меня.

— Они тебя уже оценили?

— Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота…

— Тилам, — тихо и грустно сказал Баруф, — ты хоть понимаешь, во что ты влез?

— Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдёмся без причитаний. Мне дали отсрочку. Могу работать с тобой целый год.

— А потом?

— Так далеко я не загадываю. У тебя ещё есть вопросы?

— Есть, но ты на них не ответишь.

— Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?

— А что тебе интересует?

— Баруф, — я невольно отвёл глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на глупую добрую рожу луны. — Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.

— И вдовой тоже? — теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он договаривает все: — Мы с тобой — эфемеры, подёнки. Таким, как мы, безнравственно заводить семью.

Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.

— Ладно, — говорю я ему. — Давай о деле. Как город?

— Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих оказал мне огромную услугу — струсил и принял яд.

— Да уж! Самоубийство — это церковное проклятие и всеобщее презрение…

— Наследников нет, значит, придётся временно взять власть, пока не изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.

— А Тисулара?

— Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!

— Ладно проделано!

— Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не выступят, иначе я подниму крестьян.

— Они в это поверили?

— Да. И поэтому сейчас у нас одна задача — мир с Лагаром.

— Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.

— Да. И это тоже больше некому делать.

— Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать переговоры и без меня.

— Сомневаешься в успехе?

— Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе посольства гона Тобала Эрафа — он подойдёт в любом случае. Ну, а если… это уже твоя забота.

— А если сначала в Лагар?

— А если Эслан пойдёт на Квайр? Ладно, когда ехать?

— Чем скорей, тем лучше.

— Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?

— Ты что, без охраны хочешь ехать?

— А зачем нам свидетели?

— Ладно, — сказал Баруф и встал. — Отдыхай. Завтра договорим.

…А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер, по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве извивалась лента летящих на север птиц.

И кони наши летели на север; шёлком переливалась шерсть моего вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул в радостную пустоту полей.

— Хорошо! — крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:

— Весна!

Эх, дружище, не только весна…

Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама отскочит, милый голос сказал за спиной:

— Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.

Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.

— Суил! Здравствуй, птичка!

— Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.

Он хмыкнул, пожал плечами — он вышел.

— Что случилось, Суил?

— А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, — в голосе её зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. — Так хоть весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?

— Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! — я всё-таки притянул её к себе, и она затихла у меня на груди. — Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера вернулся. Свалился и проспал целый день.

— Это ты можешь!

— Ну, как бы я с тобой не простился?

Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.

— А ты что, собрался куда? Далеко?

— Да, Суил. Далеко и надолго.

— Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!

— Может быть, и нет.

— Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам её к себе завернёшь!

— Суил, — я прижал её руку к щеке и почувствовал, как дрожат её пальцы, — я уеду, а ты подумай…

— Это о чём же?

— Зачем я тебе такой под клятвой да ещё и сам на рожон лезу…

— А, вот откуда ветер подул! Никак это ты с дядь Огилом толковал? То-то от меня хоронишься!

— Но, Суил…

— Господи, и до чего ж это вы, мужики, народ нескладный! Вроде, коль мы не поженимся, так я тебя мигом разлюблю, и душа моя по тебе не станет болеть? Уж какой нам срок господь для радости дал — так что: и его прогоревать? Глупые твои речи, Тилар! Сколь даст нам господь — будем вместе на земле, а там — по милости его — на небесах свидимся!

Голос её всё-таки задрожал, и губу она прикусила, но пересилила себя, улыбнулась:

— Это ж когда ты едешь?

— Завтра на заре.

— Храни тебя бог в пути! А с дядь Огилом я сама потолкую! Закается он за меня решать!

— …Пригревает, — сказал Эргис. — Назад-то солоно будет ехать!

— Не беспокойся. Может, и не придётся мучиться. Тебе Огил хоть что-то сказал?

— Кой-чего.

— Не боишься?

— С тобой-то? Ты, чай, и у черта из-за пазухи выскочишь!

К вечеру следующего дня мы пересекли Приграничье, оставили позади разрушенные стены Карура и выехали на Большой Торговый путь.

Много я видел с тех пор разорённых земель, но вот страшней, чем тогда, уже не было. Ни души не встретили мы за весь день. Ни дымка, ни следов на снегу, лишь мелькнёт иногда обгоревшая печь, да метнутся с пепелища одичалые псы. Я обрадовался, когда мы свернули в чащу — в равнодушное, вечное молчание матёрого леса.

Провели ночь без сна, отбивались от стаи урлов, и едва засерело, двинулись в путь.

К полудню лес поредел; чаща раздвинулась, отступила, перешла в корявое мелколесье. А потом как-то сразу лес отступил, бесконечная белая пелена легла перед нами. Та самая Гардрская равнина, щедро политая кровью.

— Ну вот, — сказал я. — Почти добрались.

— Жалко, лагерь нынче не в лесу.

— Это уже не твоя забота, Эргис.

— Чего?

— Я иду один.

— Ну, придумал!

— Это приказ, Эргис, — сказал я спокойно. — Ты будешь ждать три дня. Если я не появлюсь или… ну, сам понимаешь! — скачи прямиком к Тубару. Расскажешь ему все, и пусть позаботится о посольстве. Ясно?

Он молчал, угрюмо насупясь.

— Эргис, надо спасать Квайр! Тут ни моя, ни твоя жизнь ничего не стоят.

Он Опять ничего не ответил. Придержал коня и хмуро поехал сзади.

К лагерю я подъезжал в потёмках. Нарочно задержался, зная, что офицерский ужин всегда переходит в пьянку, и можно не опасаться лишних глаз. Я не таился, даже что-то напевал, чтоб часовой меня не проглядел, а то ведь выстрелит с дуру!

— Стой! — наконец окликнули меня. — Кто идёт?

— Свой.

— Слово!

— Да как мне его знать, болван, коль я только из Квайра? — сказал я лениво. — Кликни кого, пусть меня проведут к досу Угалару.

Он поднял фонарь, разглядывая меня. Богатое платье, блестящий из-под мехов панцирь, великолепный конь вполне его убедили; он вытащил сигнальный рожок и коротко протрубил. Я дождался, пока прибегут на сигнал, и велел тому, кто был у них старшим:

— Проводи к досу Угалару.

— По приказу командующего в лагерь пускать не велено. Извольте пройти к их светлости.

— Ты что, ополоумел? Иль, может, по-квайрски не разумеешь? К досу Угалару, я сказал! Или у тебя две головы, что ты не страшишься гнева славного доса?

Он долго глядел на меня, и, наконец, решил:

— Ладно, биил. Только не прогневайтесь: спешиться вам придётся да оружие отдать.

Я скорчил недовольную мину и спрыгнул на землю. Снял ружьё, отстегнул саблю, вынул из ножен кинжал. Солдат бережно принял оружие, глянул на вызолоченную рукоять и передал одному из своих. Повернулся и повёл меня в темноту.

А в шатре Угалара не было — он ужинал с Криром и Эсланом. Я велел провожатому:

— Ступай и скажи славному досу, что к нему человек из столицы. Да не ори, потихоньку скажи!

— А если спросят, кто такой скажи!

— Он меня знает.

Солдат ушёл, а я присел на резной сундук и привалился к податливой стенке. Так и сидел, пока не вошёл Угалар. Был он весел — наверное, пропустил не одну чашу — и опять я залюбовался диковатой его, разбойничьей красотой.

— Мне доложили, что вы прямо из столицы. Это правда, биил… — он прищурился, вглядываясь, — биил Бэрсар?

— Он самый, — подтвердил я с поклоном.

— Господи всеблагой! — воскликнул он и поскорей задёрнул выходную завесу. — Да как вы на это решились?

— Нужда заставила, славный дос. Вы позволите мне присесть? Три дня в седле.

— Так вы и правда из столицы?

— Да, и с печальными вестями.

Он хмуро покачал головой, кивнул, чтобы я садился, и сам уселся напротив.

— Так что в Квайре? Говорите же, не томите душу!

— То, чего надо бояться, — и я рассказал историю бунта — как он выглядел со стороны. Угалар слушал молча, но когда я дошёл до самоубийства локиха, сплюнул в сердцах, вскочил и заходил по шатру. Так и метался, пока я не замолчал, а потом подошёл, встал надо мною, свирепо сверкнул глазами:

— Значит, дорвались-таки до власти?

— Скажем иначе, славный дос. Подобрали то, что валялось. Благодаря покойному кору Тисулару…

— Как, Тисулар мёртв?

— Он имел глупость показаться на улице в обществе известного вам гона Симага Эртира. Говорят, чернь разорвала их в клочья.

— И вы после этого осмелились ко мне прийти?

— А к кому ещё я мог прийти? Квайр в опасности, славный дос, и я прибыл к вам по поручению акиха Калата…

— Не знаю такого и знать не хочу! Да осмелься кто другой сказать мне такое… да он бы уже на суку болтался!

— Я в вашей власти, славный дос, но надеюсь, вы сначала выслушаете меня.

— Говорите, — с трудом обуздав себя, приказал он.

— Аких Калат не жаждет короны. Власть он взял только до того дня, когда Совет Благородных изберёт нового государя.

— Хотите, чтобы я поверил?

— Хочу. Калат понимает, что знать не потерпит его воцарения, и слишком любит Квайр, чтобы обречь его на долгую смуту. Не думаю, что он легко согласится уйти в темноту, но Квайром столько лет правили дураки, что умный правитель пойдём ему на пользу.

— Пожалуй, — проворчал Угалар.

— Но это все будущее, славный дос. Есть вещи и поважней.

— Какие же это?

— Война с Кеватом.

Он как-то сразу потемнел, пошёл и сел на место.

— Через два месяца Квайр будет втянут сразу в две войны. По силам ли это нам?

Он хмуро покачал головой и спросил:

— Вы так уверены?

— Да. В столице перебили почти тысячу кеватцев. Отличный повод для Тибайена.

— Ну, Тисулар! — он крепко, по-солдатски выругался. — Так что вы хотите?

— Нужен мир, дос Угалар. Надо развязать руки.

— Мне, что ли, мира запросить?

— Нет, конечно. Просто, если я получу согласие — ваше и доса Крира, я отправляюсь к Тубару, чтобы заключить перемирие. У меня есть полномочия.

— Господи помилуй, биил Бэрсар! Да ведь старик лютее сигарла! Вы и рта-то не раскроете! Много у меня грехов, а этого на душу не возьму! Как хотите, а я вас на верную смерть не пущу!

— Я уже виделся с Тубаром, славный дос, и ушёл живым. Есть дело, которое для меня гораздо трудней, и я осмелюсь просить помощи у вас.

— Ну?

— Я хотел бы, чтобы вы немедленно переговорили обо всём с досом Криром.

— А вы что, боитесь?

— Я ничего не боюсь, — сказал я устало. — Просто я привёз грамоту акиха Калата, заверенную акхоном и печатью Совета Благородных, где мне предписывается в случае, если дос Крир признает власть временного правителя и согласится на мир с Лагаром, объявить его главнокомандующим взамен кора Эслана, смещённого приказом акиха, и возвести в подобающее ему достоинство калара Эсфа.

— Да ваш Калат просто грязный торгаш! Неужто он думает купить Крира?

— Покупают только тех, кто продаётся, — ответил я сухо. — Калат всегда считал доса Крира лучшим из квайрских полководцев. А титул — это отнюдь не плата за признание. Всего лишь возможность командовать, не уязвляясь насмешками высокородных ничтожеств. Кстати, сам аких титула себе не взял, потому что кошку перьями не украсишь. Так вот, славный дос, я прошу вас изложить это все досу Криру как раз для того, чтобы избавить его от встречи со мной, если он сочтёт моё предложение недостойным. Надеюсь, в просьбе моей нет ничего оскорбительного для вас лично?

— Простите, биил Бэрсар. Я был неправ. В ваших словах нет ничего оскорбительного и для Крира. Хотите, чтобы я сразу пошёл?

— Да, славный дос. Через три дня я уже должен быть в Лагаре.

Он ушёл, а опять привалился к стене, подумал о Суил, о Баруфе, а потом вдруг сразу уснул — словно упал в колодец. И сразу — как мне показалось — проснулся.

Голос Угалара:

— Ну, что я тебе говорил?

— Хорош! — ответил другой, незнакомый голос.

— Биил Бэрсар! — сказал Угалар погромче; я открыл глаза и сразу вскочил.

— Счастлив увидеть вас, славный дос Крир!

— И я вас, биил Бэрсар.

Крир был высок — пожалуй, с меня ростом, только куда плотней; лицо широко, тронутое оспой, властный рот, ум и жестокость в небольших, холодных глазах. Он не тратил времени на поклоны.

— Угалар мне все передал, но у меня есть один-два вопроса. Надеюсь, вы соблаговолите на них ответить?

— К вашим услугам, славный дос.

— Вы — вы доверенное лицо акиха.

— Да.

— Значит, он предлагает мне командование?

— Да, — я уже понял, куда он клонит.

— А разве это не предательство, биил Бэрсар? — с какой-то свирепой нежностью осведомился он.

— Предательство кому? — зря я позволил себе задремать, теперь меня страшно клонило в сон, и голос звучал равнодушно и вяло. — Локих ушёл из жизни, не оставив наследника. Единственный претендент на престол — кор Тисулар, тоже мёртв. Коры Эслан и Алнаб, как незаконнорождённые, не имеют права наследования. Сейчас единственное законное правительство — Совет Благородных под председательством акиха Калата.

— А кто мне докажет, что это не одна из ловушек Тисулара? — с кровожадной нежностью спросил меня Крир.

— Никто. У меня есть грамоты, но грамоты можно подделать. А новости до вас дойдут дня через два. Я ехал тайными тропами и обогнал всех гонцов. — Тут я всё-таки зевнул во весь рот. — Молю о прощении, славные досы. Две ночи не спал.

— А если я всё-таки сумею проверить ваши слова?

— У вас есть способ?

— Да. Умелые парни — у них, бывает, и мёртвые говорят!

— Что толку меня пугать, славный дос? — с трудом подавив зевок, отозвался я. — Будь я трусом, я бы с Охотником не связался.

Теперь я притворялся: спать мне совсем расхотелось.

— Да, вы — не трус, — все с той же ласковой угрозой заметил Крир, — но тот ли вы, за кого себя выдаёте? С чего бы вдруг доверенному лицу акиха, наделённому такими правами, прокрадываться ко мне тайно?

— Ради вас, славный дос.

— Объяснитесь!

— Аких верит в вас и возлагает на вас великие надежды, а великому человеку нужно незапятнанное имя. Если вы начнёте действовать прежде, чем сюда дойдут вести из столицы, и заключите перемирие до того, как получите из моих рук грамоту на верховное командование, даже самые злобные ваши враги не посмеют сказать, что Калат вас купил.

— Покажите грамоту, — сказал он.

С помощью Угалара я расстегнул панцирь, вытащил из-за пазухи свёрток и подал Криру. Он прочёл его дважды, внимательно рассмотрел печати и сказал глухо:

— Да, это законный документ. Последний вопрос: вы ведь друг акиха?

— Один из самых старых.

— И ради моего доброго имени он рискует вашей жизнью?

— Я не смогу выиграть войну с Кеватом, а вы сможете.

— Я вам верю, — тихо сказал Крир, и голос его зазвенел. — Я принимаю милость акиха!

— Спасибо, калар Эсфа, — ответил я, и глаза его вспыхнули, а на щеках зажёгся румянец.

Я покинул лагерь на рассвете, а в полдень мы добрались до передовых постов Тубара. Тут было проще: узнали к кому, разоружили, и под надёжным конвоем отправили в ставку.

Меня Тубар встретил без удивления, поздоровался и спросил, приглядываясь к Эргису:

— Вроде я этого парня видел?

— Осмелюсь напомнить доблестному тавелу, я с вашей милостью дважды на Тардан ходил.

— То-то же! Я своих солдат не забываю. Эй, Сот, — крикнул он телохранителю, — возьми парня да угости на славу. И чарочку от меня поднеси!

— А ты вроде постарел, — сказал Тубар с грубоватой заботой. — Невесело, чай, пришлось?

— Невесело, — ответил я честно.

— И с чем пожаловал?

— С личной грамотой акиха Калата.

— Что?

— Да, доблестный тавел. Пять дней, как Огилар Калат принял звание акиха Квайра и главы Совета Благородных.

— А Господин Квайра?

— Покончил с собой, когда народ захватил наружные ворота дворца.

— Тьфу ты, погань какая? Ох, прости меня, господи! А Тисулар?

— Растерзан на улице народом.

— Нечего сказать, хороших дел натворили!

— Только воспользовались тем, что натворил Тисулар. Квайрцев не так-то легко довести до бунта, но он сумел, как видите. — И я стал рассказывать об ужасе этой зимы: о казнях, арестах и обысках в домах горожан, о непосильных налогах, вымогательстве и грабежах, о безнаказанности кеватцев, о том, как недавно а Квайре явился кеватский отряд и стал наводить порядок в Садане.

— С этого и началось, славный тавел, а конец известен.

— Стало быть, могилу он себе сам вырыл? Грех мёртвых хаять, а про него доброго не скажешь. Ты что, прямо ко мне?

— Нет, доблестный тавел. По пути заехал в наш лагерь, передал досу Криру грамоту на командование.

— Удружил, нечего сказать!

— А теперь я прибыл к вам, чтобы от имени командующего просить о перемирии.

— Много мне в нём толку!

— Почему? Дней на десять замиримся, а там в Лагар прибудет наше посольство.

— Ага! А условия?

— Трудно сказать. Запросим побольше, чтобы было что уступать, но в главном не уступим.

— А что главное?

— Во-первых, мирный договор — хорошо бы, лет на десять. Наши конечно, уходят из Лагара. Граница остаётся прежней.

— Н-да.

— Возмещение убытков… ну, с этим придётся погодить — у Квайра новая война на носу. Думаю, что столкуемся на отмене торговых пошлин и праве преимущественной закупки для лагарских купцов.

— Знает Калат, куда бить! Да за это наши толстосумы всех дворцовых советников скупят!

— На это и рассчитываю, — ответил я спокойно.

Он посмеялся, а потом сказал задумчиво:

— Ну, слава богу! Давно пора с этой дурью кончать. Народу-то перебили — не скоро бабы взамен нарожают. А заради чего? Ох, дурость людская!

— У меня ещё есть поручение, которое касается лично вас, доблестный тавел. Аких хотел бы…

— Помощи не проси! — перебил Тубар. — У самого руки чешутся кеватцем морду набить, да как бы через то Лагару кровью не умыться!

— Да нет же, биил Тубар! Просто я слышал, что тарданские пираты недавно разграбили Сул…

— А тебе что за печаль?

— Кеват как раз склоняет Тардан к военному союзу.

Тубар поглядел с весёлым удивлением, прищурил глаза:

— Не худо! А ежели и за спину не бояться…

— У вас есть гарантии: через пару месяцев наша армия будет драться у восточной границы.

— Ну что же, это я со всей душой. Давно пора да и войско готово. Ох, и всыплю ж им!

— Если вы добьётесь от Тардана союзного договора…

— А ты думал: для вас буду стараться?

— Получится, что и для нас, доблестный тавел.

— Считай, что слажено. Вот голова! Хоть самим локиха на акиха сменяй! Только где ж ещё такого возьмёшь? Ты-то, небось, не пошёл бы?

— Нет, конечно.

— Куда тебе, бунтовщику! Против дружка-то ещё бунт не затеял?

И его слова вдруг больно кольнули меня.

Заключили перемирие и с навязанной Тубаром охраной двинулись в столицу Лагара. Ехали не спеша, чтобы не обогнать посольство, и Лагар доверчиво приоткрывался мне. Все, как в Квайре, на первый взгляд, даже говор лагарцев не разнится от звонкой речи северян. Меньше хуторов, больше деревень, сытей скот, чище одеты люди…

За Арзером кончились леса. Это был Нижний Лагар — возделанная приморская равнина. Снег ещё не сошёл, лишь протаяли кое-где межи, расчертив огромное белое покрывало. Здесь почти незаметны следы войны, только конные разъезды да охраняемые обозы напоминают, что не все спокойно в Лагаре.

А на третий день, у какого-то города, Эргис на миг придержал коня.

— Гляди, Учитель: Уз. Как раз серёдка Лагара, вот отец нынешнего локиха и велел построить тут храм, да такой, чтоб везде дивились. Наших, квайрских зодчих тогда позвали. Приглядись!

Я пригляделся — и покачнулся в седле, с такой силой тоска ударила в душу. Храм и узкая площадь перед ним. Невероятно давно, четыре года назад, мы возвращались из Сула. Маленьких городишко, где можешь перекусить и сменить аккумулятор мобиля. Мир качнулся, зима превратилась в лето. Пёстрые бумажки ползут по бетону, ловкие руки механика закручивают разъём, а вокруг витрины лавчонок, длинная череда машин, парень с приёмником на шее нагло разглядывает Миз, а над всем этим возносится в небе невесомая громада храма. Уз уже исчез за поворотом, а у меня в ушах ещё звучали слова текущей из приёмника песни — чудесные, глупенькие слова: «Милый, я хочу машину! Луар целуется со своим парнем в машине, а мы целуемся на углу»…

Мы всё-таки на день опередили посольство и первые заняли отведённый для него дом. Хороший признак: роскошный особняк недалеко от дворца; резьба, бархат, бронза и заморский мрамор. Только слуг многовато, и, на мой вкус, они слишком проворны. Мы вымылись, переоделись, и каждый занялся тем, что ему по нраву: Эргис ускользнул за новостями, а я завалился спать. Встретились поздним утром за завтраком уже каждый в своей роли: я — полномочный посол, а Эргис — мой телохранитель.

Посольство прибыло вечером, и поднялась суета. Слуги старались вовсю, если бы не зоркость Эргиса, у нас поубавилось бы документов.

Только за полночь все улеглось; свита отправилась по постелям, слуги убрались к себе, и я пригласил гона Эрафа в свой, уже обжитый мной кабинет.

Гон Тобал Эраф был наш человек, восемь лет он сотрудничал с Баруфом, я ему вполне доверял. Невысокий худощавый старик с быстрыми молодыми глазами; лысину он маскировал париком, подагрическую хромоту — изящной тростью, а вечный недостаток денег — изысканной простотою костюма.

Я знал, что он самолюбив и обидчив, и был сердечен до тошноты. Усадил его поближе к огню, расспросил о дороге и здоровье и, не дрогнув, выслушал бесконечный рассказ о дорожных неурядицах и его бесчисленных хворях.

Я испытал его, он — меня, и оба мы остались довольны. Старик был хитёр, я — терпелив, а в очаге метался огонь, и уютная тишина спящего дома обволакивала нас. И Эраф, наконец, расслабился.

Приятная улыбка дипломата стекла с его лица; спокойной стала поза, мягче складка губ, и насторожённый холодок в глазах растаял в спокойное любопытство. Я подлил ему в кубок вина, покачал головой и сказал:

— Трудная нам предстоит работа, досточтимый гон Эраф! Я ведь не дипломат, и только надежда на ваш опыт и вашу мудрость утешает меня.

— Боюсь, вы мне льстите, дорогой биил Бэрсар, — отозвался он с довольной улыбкой.

— Всего лишь отдаю вам должное. Когда аких спросил, кого я хочу видеть рядом с собой, мне на ум пришло только ваше имя.

Он расцветал на глазах, и это было забавно. Оказывается, я и на это способен. Я, который нажил столько врагов неумением не то что льстить — соблюдать обычную вежливость, говоря с чиновными дураками! Впрочем, это не тот случай. На ум и опыт Эрафа я действительно мог положиться. Только предосудительная неподкупность до сих пор мешала его карьере. Я знал, что мне будет с ним нелегко, но он был нужен мне весь, я не мог позволить, чтобы любые обиды встали между Эрафом и делом.