Между свадебным и похоронным обрядами есть жутковатое сходство. Оба вынуждают нас отложить обычные дела ради участия в церемониях. Требуют нарядов четко определенного цвета: один – белых, другой – черных. Проходят при большом стечении людей и диктуют особый душевный настрой. Влекут за собой необратимые перемены. В обоих случаях необходимы особые атрибуты и приметы: погребальные покровы и изваяния, свадебные вуали и кольца. И жениться, и в гроб ложиться – удовольствие дорогое, устроителям надлежит быть расточительными, дабы подчеркнуть значимость события.

Король Генрих, охваченный горем, покинул своих верных советников – Кромвеля, Кранмера и Брэндона, доверив им проведение похорон королевы. У них не было нужды советоваться с ним; они знали, что средства можно тратить без ограничений, погребальная церемония должна быть по-царски великолепной. Монастырское золото, которое так старалась спасти Джейн, пойдет теперь на оплату ее погребения.

Я участвовал в траурной процессии, понимая, что позже Генрих захочет узнать подробности, просто сейчас ему слишком больно.

Гроб Джейн установили в центре приемного зала королевских апартаментов. Недавно отделанное помещение задрапировали черной материей и оснастили эмблемами смерти: крестами, иконами, кадильницами. Факелы и свечи вокруг гроба горели неугасимо; денно и нощно здесь молились скорбящие придворные дамы в глубоком трауре.

Мария исполняла церемониальные обязанности ближайшей родственницы усопшей, но скорбела искренне. Еще бы, ведь Джейн помогла ей после пятилетнего изгнания вернуться ко двору, ее снова приняли в королевскую семью. Помимо того, по выражению покрасневших глаз Марии и ее горестным жестам, которые казались естественными среди всеобщего горя, я понял, что вдобавок она оплакивает свою мать. Марии не разрешили присутствовать на похоронах Екатерины.

Траурная церемония с нескончаемыми погребальными службами в приемном зале продолжалась целую неделю. Затем податель королевской милостыни, епископ Карлайла, окропил гроб святой водой и разрешил перенести его в дворцовую церковь, где к тому времени уже соорудили катафалк. Длинная процессия с незажженными факелами прошествовала за гробом через зал совещаний, большую королевскую караульню, Большой зал, спустилась по лестнице в Часовой двор и, миновав галерею, подошла к входу в церковь.

Там покойная королева пролежала две недели при полном параде, а тем временем для нее подготовили гробницу в капелле Святого Георгия Виндзорского замка.

Морозным ноябрьским днем погребальная колесница, запряженная вороными лошадьми, медленно двинулась из Хэмптон-корта по подмороженным извилистым сельским дорогам в сторону Виндзора. Величие смерти ощущалось и в природе – в опавших листьях, высохших травах, безмолвии застывшего воздуха. Похоронная процессия плелась мимо унылых бурых полей, на которых чернели своим траурным оперением вороны да грачи.

На крыше великолепного катафалка, как того требовал обычай, покоилась восковая статуя королевы Джейн, увенчанная короной и облаченная в церемониальные одежды. Волосы струились по подушке, на шее поблескивали драгоценности. Изваяние выглядело на редкость живым, что вызывало потрясенные вздохи очевидцев. Я всегда считал, что такие статуи – оскорбительная насмешка, издевательство. Они усугубляют горечь утраты; может, ради этого их и делают и долго хранят после похорон. Статуи матери и отца Генриха совсем не пострадали от времени, и их можно увидеть даже в наши дни, так же как и изваяние Эдуарда III. Но Генрих приказал уничтожить статую Джейн, не желая видеть ее. Возможно, он опасался, что со временем она станет для него своеобразным идолом.

Джейн похоронили у алтаря. После мрачных душераздирающих ритуалов, заупокойной мессы и скорбных элегий пропитанный ароматами ладана гроб королевы наконец опустили в склеп.

Никого не порадовала эта смерть.

Эту фразу можно было бы вырезать на могильной плите Джейн вместо банальных строк:

Джейн, безусловно, заслужила лучшей эпитафии.

Генрих VIII:

Она умерла на моих глазах, никому не пришлось сообщать мне о ее кончине, судьба не подарила мне благословенного промежутка времени между скорбным известием и зримой действительностью, когда я мог бы еще думать: «Это неправда». Да, я бодрствовал у ее постели, поскольку врачи уверили меня, что если в эту ночь ей станет легче, то она выиграет борьбу за жизнь. Конечно, Дженни победит; я даже не сомневался. Мои желания, молитвы, любовь – все поможет ей справиться с болезнью. Глядя на ее раскрасневшееся лицо и горящие глаза, которые метались из стороны в сторону, можно было подумать, что перед вами ребенок, подхвативший обычную лихорадку. Сон мог исцелить ее; поэтому когда она уснула, я подумал, что все будет хорошо.

Я держал руку Джейн, влажную от пота. Я решил не выпускать ее до тех пор, пока не обрету уверенность в том, что сон моей любимой крепок и спокоен, и лишь тогда осторожно уберу пальцы. (Впервые я рассказываю о ее последних минутах.) Мне не хотелось случайно разбудить ее неловким движением. И я терпеливо ждал. А потом – едва уловимо – ощутил, что ладонь Джейн уже не так горяча, как прежде.

Я прикоснулся к ней свободной рукой. Нет, то лишь игра воображения. Ничего не изменилось. Я просто слишком долго не разжимал пальцы. Однако рука ее становилась холоднее с каждым вздохом.

С каждым вздохом... Дженни всегда дышала тихо. Я посмотрел в ее лицо. Оно было совершенно неподвижным.

Спокойствие ее черт выглядело странно. Его не могли породить ни легчайшее дыхание, ни глубочайший сон.

Я встряхнул Джейн, надеясь, что она сейчас глубоко вздохнет. Тяжелая оцепенелость ее плеча свидетельствовала о необратимом. Ее голова безжизненно поникла.

Не помню, что я делал после этого. В мозгу у меня словно что-то взорвалось, и мысли стали разбегаться, подобно крысам, вдруг вырвавшимся из клетки.

Я проснулся в королевской опочивальне Виндзорского замка. На стене играл луч солнечного света. Трудно сказать, миновал ли полдень. Мне было зябко. Лето кончилось?

И вдруг ужас пронзил меня. Словно бешеная собака стиснула зубами мое сердце: Джейн умерла. Я не успел толком проснуться, как на меня обрушилось жесточайшее бремя утраты. Подобно Церберу, боль вонзила в меня свои ядовитые клыки, кровожадные и разрушительные.

Три дня, как мне сообщили, я метался в бреду, не вставая с постели, пока трехголовое чудище глумилось надо мной на пороге подземного царства. Но вот передо мной воссиял пронзительно-холодный свет, и я оцепенело встал, оделся, отдал распоряжения о подготовке к похоронам. Потом мне взбрело в голову настрочить послание Франциску. (Франциску! Такой нелепый выбор служит очевидным свидетельством моего помешательства!) Я известил его о рождении Эдуарда и добавил: «...тем не менее Божественное Провидение смешало мою радость с горечью – умерла супруга, подарившая мне долгожданное счастье».

Я сочинил эпитафию для Джейн и заказал надгробную плиту. Попросил Марию исполнить долг ближайшей родственницы покойной. Вызвал портного, чтобы он снял с меня мерки для траурного облачения, и велел ему побыстрее доставить мне несколько черных плащей, камзолов, чулок и туфель. Когда он заикнулся, что этого слишком много, я решительно заявил: «В самый раз». Кромвель по моему приказу принес мне черные ониксы из сокровищницы британской короны. Я расхаживал взад-вперед, то и дело останавливаясь и пытаясь укрепить свой дух чтением душеспасительных книг и Священного Писания.

Но вскоре силы покинули меня, и я опять в полном изнеможении рухнул на кровать.

Эти события вспоминаются мне, будто сон наяву. Теряя способность действовать, я не владел собой, и на меня то и дело наваливалась парализующая тоска.

Постепенно в голове прояснилось. Потом в ней зловеще закопошились неотвязные мысли, ставшие для меня демоническим искушением. Они возвращались вновь и вновь, вонзаясь в мою душу, точно гвозди. Тогда я начал записывать их, надеясь, что они оставят меня в покое. Возможно, если я перенесу их на пергамент, убийственные мысли исчезнут.

Все последующие годы я хранил эти бумаги. Не знаю, что там написано, поскольку ни разу не осмелился перечитать их. Они послужили своего рода изгнанием нечистой силы. Я вложил их в свой дневник только потому, что не представляю, где еще было бы уместно показать их.

Я попал в плен этих мыслей, их вереницы опутали меня, словно цепями, приковав к пыточному столбу в подземелье донжона. Я чувствовал себя закованным в кандалы, оцепенелым узником, вокруг которого кишат полчища крыс – воспоминания, желания и утраты, которые беспрепятственно и своевольно терзают и ослабляют меня.

Но вот однажды ночью произошла удивительная перемена. Я проснулся февральским утром – спустя почти три месяца после смерти Джейн, – полный сил и дикого раздражения. Глянув на висевшее на дальней стене распятие, я испытал презрение к Христу. Я мог бы убить Его, если бы Он уже не был мертв.

С пренебрежением я окинул взглядом черные завесы на стенах.

«Ты думаешь, что я буду рыдать и тосковать? Нет! Никогда больше Ты не дождешься такого удовольствия, не получишь от меня столь щедрого жертвенного дара!»

Так я обращался к Богу. Я презирал Его и самого себя за все мои униженные слезы и мольбы к Нему. Как Он, должно быть, наслаждался ими! Как смеялся над моими молитвами, когда я просил Его сохранить жизнь Джейн; с каким удовольствием, должно быть, созерцал Он мои страдания, усугубляемые стократ этими отвратительными черными тряпками. Бог лишил меня Джейн, и теперь я лишу Его своей веры.

«Я буду служить другому господину», – мысленно пригрозил я Ему. Судя по легендам, этого могло быть достаточно, чтобы вызвать силы преисподней. В то же мгновение князь тьмы (или один из его демонов) мог явиться передо мной с готовым договором. В нем могли быть указаны особые условия: столько-то дней и столько-то лет в обмен на одну (единственную) бессмертную душу Верховного и Могущественного суверена Генриха VIII, короля Англии, правителя Уэльса и Франции, что удостоверяется ниже самоличной подписью...

Но никто не явился. Не повеяло дымком, не пахнуло серой. Это разозлило меня еще больше.

«Так вы оба равно ненадежны, – мысленно выдавил я, зло усмехнувшись. – По крайней мере, ты, дьявол, мог бы удостоить меня хоть кивком. Я-то всегда устраивал пышные приемы иностранным правителям. А ты вот адски прижимист».

Тогда я не стану служить никому, кроме самого себя. Я буду наносить сокрушительные удары недругам, потворствовать любым страстям и прихотям, какие взбредут в мою буйную голову. Мне захотелось разрушить, уничтожить всю окружавшую меня гнилостную мерзость. Если не осталось благости в этом мире, то нечисти в нем хватало с избытком, и я потрачу на борьбу с ней все свои силы. Не во имя Господа – этого предателя, этого убийцы, – но во имя самого себя: короля Генриха VIII.

Я распорядился покончить с трауром, в который двор был погружен по моему повелению даже в рождественские праздники. (Может, это огорчит Господа? Вот и хорошо!)

Мы с Кромвелем возобновили совещания. Многое шло своим чередом: епископы завершили свое толкование «Десяти статей веры» для установления христианского спокойствия и изложили их в труде, названном «Епископской книгой». Она предназначалась для разрешения мирских вопросов и ждала лишь моего одобрения. Много больших монастырей сдали свои позиции: Уолли, Жерво, Киркстед, Льюис. Богатые трофеи. Я радовался их крушению. Мне хотелось слышать скрежет выворачиваемых из стен камней, глядеть, как падают на землю и разлетаются на тысячи разноцветных осколков витражи. С удовольствием посмотрел бы, как «чудотворные» статуи с тайными пружинами и сосудами «для слез» обугливаются на кострах, которые сложены из разломанных монастырских клиросов и великолепных священных облачений!

Вдобавок моя персона стала пользоваться особой популярностью среди влиятельных родов Континента. Очевидно, во мне снова видели желанного, а главное – богатого жениха. Кромвель умолял меня «ознакомиться с предложениями и, выбрав невесту по сердцу, изложить свои условия».

Я вовсе не собирался жениться. Но для развлечения мог взглянуть на портреты претенденток.

– Я не могу дать согласие на брак, не имея представления о женщине, которую мне прочат в супруги. Этот вопрос слишком важен для меня, – пояснил я.

Пришлось отправить в Европу Ганса Гольбейна, художника, который рисовал Мора и вполне сносно изобразил Джейн, с поручением написать портреты Кристины Датской и Анны Лотарингской. Его труд, понятное дело, мог затянуться на долгие месяцы.

В это время я занялся устройством пиров и празднеств. Мои аппетиты разыгрались с новой силой. Раньше меня волновал мой внешний вид. По молодости я стремился произвести впечатление, считая, что король Англии должен выглядеть лучше французского монарха. Кроме того, я следил за собой, чтобы жена – Екатерина, потом Анна, затем Джейн – находила меня желанным и красивым. Больше у меня не было причин ограничивать себя, отказываться от лакомств. Что же еще мне оставалось?

При подаче рыбных блюд я теперь не воздерживался от угря (исключительно жирная тварь). А когда наступал черед мясной перемены, не брезговал ни говядиной, ни барашком. За каждой трапезой я опустошал графины вина, и оно затуманивало мой мозг, даруя своеобразное наслаждение. Я в изобилии поглощал десерты, и даже после полудня в мои покои доставляли заказанные сладости. У меня не осталось иных удовольствий, кроме еды. Я уже не мог наслаждаться верховой ездой и охотой; меня перестали интересовать женщины и связанные с ними развлечения: балы, праздничные представления, музыкальные вечера. Радовали только пиры – чудесное, необузданное поглощение любимых яств.

Уилл:

Теперь я понимаю... Генрих решил уподобиться Нерону, он вел себя как безжалостный и сумасбродный тиран, что (к несчастью) сильно подорвало его репутацию. (Как несправедливо, что неистовство полутора лет перечеркнуло благонравие без малого четырех десятилетий правления!) Он изрядно располнел. Один из очевидцев писал о нем: «Неумеренность в еде и питье на удивление быстро довела короля до того, что в его камзол запросто могли бы влезть три самых жирных толстяка королевства».

Красивые черты его лица растянулись и заплыли, глаза превратились в изюминки, глубоко воткнутые в багровую тестообразную массу, а крепкая шея скрылась под жировыми складками тройного подбородка.

Гарри изменился до неузнаваемости, его манеры огрубели: за столом он громко рыгал, хватал еду руками, бросал кости через плечо и откровенно зевал, если ему становилось скучно; оскорблял послов и советников, преждевременно покидая приемы и аудиенции; отпускал непристойные и скабрезные шутки; глумился – что совсем уж на него не похоже! – над святынями. Для начала он швырнул в камин свое распятие, а вслед за этим предал огню статую Мадонны, но прежде сорвал священное облачение и плюнул на нее.

После подписания Карлом и Франциском десятилетнего мирного договора Генрих отправил им издевательское и угрожающее письмо. Он назвал Франциска «трухлявой оболочкой изъеденного порчей плодового дерева», а Карла – «вырождающимся ханжой и отпрыском павиана» и заявил, что их «ничтожный союз, предпринятый под фальшивыми предлогами и ради абсурдных целей, способен породить лишь изъязвленный, уродливый и пустой плод с гниющими внутренностями, источающими зловонные испражнения».

Когда Павел III издал буллу, доведя до всеобщего сведения отлучение Генриха VIII от церкви, и призвал к священной войне против него (так предыдущие папы вдохновляли христиан на Крестовые походы против турок), Генрих грубо расхохотался (продолжая запихивать в себя попеременно жареных куропаток и вальдшнепов) и, размашисто вытирая рот, проворчал: «Если этот Иудин змей выползет из своего логова мужеложеских наслаждений, то обнаружит огромный сапог, да-да, увесистый кожаный сапог, готовый растоптать его и выдавить из пасти лживый язык, а из брюха – поганые кишки».

Засим последовала нарочито громкая, исполненная презрения отрыжка.

Ничто теперь не привлекало короля. Он забросил музыку (в отличие от Нерона он не играл на арфе, глядя на пылающие монастыри); отказался от состязаний и охотничьих забав; упрямо не посещал мессу, за исключением крайней необходимости. Он превратился в огромного слюнявого и злобного медведя.

Я старался по возможности избегать его общества, да и сам он редко призывал меня. Я был одним из тех развлечений, к которым Гарри потерял интерес.

Генрих VIII:

Издание «Епископской книги» против ожиданий не успокоило споры, а, наоборот, разожгло их. Поскольку она вышла не под моим именем, народ решил, что ее содержание не заслуживает доверия и следует ждать новых изменений в догматах веры. Реформаторы точно понимали, куда, по их надеждам, пристанет ковчег церкви Англии – к лютеранской «Горе Виттенберга». Традиционалисты осознали такую угрозу, и им лишь хотелось поскорее выплыть на сушу.

Несмотря на наши предосторожности, еретики пустили корни в Англии. Реформаторы не могли понять, что каноническое устройство английской церкви – дело внутреннее (точнее, мое!). Они проникали повсюду, стремясь совратить народ с пути истинного. Даже мерзкие анабаптисты нашли своих приверженцев. Я приказал им всем покинуть нашу страну. Но оставленные ими Библии и трактаты, посеянные ими идеи продолжали отравлять души моих подданных.

В то же время следовало пресечь происки папистов. И я объявил, что отныне под страхом смерти запрещаются любые паломничества и поклонения святыням. И приказал также изъять все «чудотворные» статуи и реликвии и доставить их на проверку в Лондон. Ежели у них и впрямь есть чудодейственная сила, то она проявится в любом месте.

Увы. «Святая кровь из Хейлса» оставалась засохшим комком (похожим на засахарившийся и подкрашенный шафраном мед) и так и не растеклась перед комиссией чудотворной жидкостью. «Живое» распятие из Хеллиса предали огню, обнаружив, что двигалось оно с помощью марионеточных веревок. Епископ Хью Латимер из Уорчестера сорвал образ святого Иеронима одной левой – хотя легенда гласила, что его «не могли сдвинуть с места восемь волов».

Обман, сплошной обман. Все фальшиво. Бог – величайший шарлатан, небесный обманщик.

Состоялись процессы для обличения анабаптистской скверны. Сгорел еретик Джон Ламберт, проникшийся вопиюще извращенными взглядами на священные таинства.

Между тем святоши, бросая мне вызов, переходили на сторону папистов. Пришлось казнить аббатов Рединга, Колчестера и самого ретивого среди них – настоятеля из Гластонбери. Согласно лживым претензиям, в Гластонбери находился Авалон короля Артура, кроме того, тамошние монахи хвалились «священным терновником», якобы выросшим из посоха Иосифа Аримафейского, который привез в Англию и Грааль. Они тешили людей дурацкими сказками! Легковерные глупцы торчали по ночам в канун Рождества перед этим кустом, ожидая, когда же он расцветет! Я возненавидел лжецов так же, как ненавидел тогда весь мир. Непокорных аббатов повесили в их собственных монастырях. Мои воины выкорчевали терновник и сожгли его дотла.

Я с удовольствием раздавал монастырские владения. Кромвелю я отписал приорат Святой Оситы, Лондеское аббатство и Грейфрайерс в Ярмуте. Сэр Энтони Браун получил обширные земли, принадлежавшие аббатству Чертси и обителям Мертона, Святой Марии Овери и Гилфорда. Эвешемский монастырь перешел к сэру Филипу Хоби, камергеру моих покоев, а аббатство Тьюксбери – к его напарнику, Эдварду Харману.

Столь отвратительные деяния приводили меня в дикий восторг. Однако, несмотря на все учиненные мною мерзости, ничто не могло уронить величие Господа. Я не мог осквернить ничего, что принадлежало только Ему.

Выполнив мое задание, с Континента вернулся Гольбейн с портретом Кристины Датской. Но еще до того, как я увидел его, Уилл сообщил мне о ее высказывании: «Если бы я имела две головы, то одну из них предоставила бы в распоряжение короля Англии».

Итак, ложь уже расцвела махровым цветом... Теперь мне приписывали убийство жен? Я не виновен в смерти Екатерины и Джейн. Для начала я обвинил ведьму, а потом уж и самого Господа – милосердного и любящего! Но разве сумеет понять это недоумок из обывателей, которого ноги ведут туда, куда катится его тележка? Гораздо легче обвинить короля Генриха в кровожадности.

А жестоким является как раз Бог.

И сотворил Он людей по своему образу и подобию.

Убийца, губящий ради забавы. Ты преуспел, о могущественный! Ты обрек на муки даже Твоего родного Сына. Как жалки людишки – они стремятся раздавить лишь своих врагов, сочиняют законы для оправдания казни отъявленных злодеев. Скоро ли достигнут «совершенной праведности» наши души и мы будем соответствовать Твоему замыслу? Скоро ли станем мы богоподобными?

Я стараюсь, Господи, я стараюсь.

Я испытывал влечение к пище. Голод и желание порадовать себя чем-нибудь лакомым – это разные понятия. Я заказывал по шесть сладких пирогов и, когда мне приносили по паре яблочных и клубничных, один сливовый и один малиновый, жадно поглощал их один за другим, смакуя разные вкусы. Я больше не находил удовольствия ни в чем, кроме чрезмерности... Именно излишества доставляли мне неисчерпаемое порочное наслаждение.

Пламя мятежа, полыхнувшее так жарко и зримо в «Благодатном паломничестве», вскоре затухло и сменилось тайным гибельным тлением. Я создал Северный совет во главе с епископом Тансталлом из Дарема. Никогда больше я не допущу самоуправства в северных графствах. Мне необходимо поближе познакомиться с подданными Северной Англии, так же как и им со мной.