Очевидно с музыкой у меня происходило то, что бывает с куреньем, от первой папиросы тошнит, а после десятой становишься заядлым курильщиком. Надо только втянуться.
      Когда в Пензу приехал на гастроли московский пианист, я уже более или менее втянулся в музыку, которую Кнут Гамсун называл "водкой проклятых".
      Отец продолжал:
      - Если хочешь. Толя, пригласи свою даму. В ложе есть свободное место.
      - Благодарю, папа.
      А ночью после концерта я спросил:
      - Она тебе понравилась, папа?
      - Очень.
      - Правда?
      - Прелестная девушка.
      Я, конечно, засветился. Значит, поэт Анатолий Мариенгоф ничуть не преувеличивал. Тонечка действительно похожа на золотой пшеничный колос, обласканный теплым солнечным небом, омытый проливными дождями и вскормленный тучным пензенским черноземом. Так было написано в моем сонете.
      - Я давно не видел таких розовых девушек, - продолжал отец, отстегивая крахмальный воротничок от похрустывающей сорочки.
      - Розовой?.. - настороженно переспросил я.
      Отец кивнул головой- У нее, наверно, великолепное здоровье! Даже ветряной
      оспы в детстве не было.
      И, сняв ботинки, взял ночные туфли, вышитые бисером и купленные еще в Нижнем Новгороде у рукодела-монаха Печорского монастыря.
      - О, сейчас она прелестна! Сейчас она очаровательна!
      - А потом, папа?
      Мой голос прозвучал робко и умоляюще.
      - Потом?..
      Отец положил на мое плечо большую ласковую руку:
      - А потом... верная, любящая жена и отличная мать пятерых детей. Потом... умная и доброжелательная теща. А ведь это довольно редкое явление. И наконец, добрейшая бабушка целого выводка внучат... Проживет она долго - лет до девяноста. Еще и правнуков воспитывать будет.
      Отец снял пенсне и стал играть ими. У взрослых тоже имеются свои игрушки.
      - Вот и погадал тебе на воображаемой кофейной гуще.
      Он ни в какой мере не хотел покушаться на мою любовь, но этими словами ранил ее смертельно.
      Это случилось еще и потому, что за три дня до ночного разговора Тонечка показала мне свой семейный альбом. На большой глянцевой фотографии ее покойной мамы (она погибла при крушении поезда) я увидел мою Тоню. Бывает же такое поразительное сходство! Я увидел Тоню - поблекшую, рыхлую, с двумя подбородками и черепаховым веером в полных пальцах, унизанных кольцами. А на следующем листе (ох, какая коварная вещь эти семейные альбомы!)... я увидел Тоню в пожелтевшем портрете ее бабушки - грузной, седой, морщинистой старухи с добрыми вылинявшими глазами в больших очках. Обычно такие очки придают суровость лицу. Но тут даже они были бессильны преобразить природу.
      Бабушка еще здравствовала, но мне повстречаться с ней не довелось. Старуха, держась старины, выезжала только в свою приходскую церковь Трех Святителей, где и венчалась она ровно шестьдесят пять лет тому назад.
      Однажды отец спросил меня:
      - Как ты считаешь - Тонечка умна?
      - Видишь ли, папа, Тургенев о своей Виардо говорил: "Она так умна, что не только видит насквозь человека, но и спинку кресла, на котором он сидит". Ни за какие коврижки я бы не женился на такой женщине.
      - Боже упаси! - воскликнул отец, хватаясь за голову.
      Прошло, пожалуй, не меньше месяца.
      - Вот, Настя, что получается, - тихо закончил я свою любовную исповедь, в моей, стало быть, любви червячок завелся. Как в папином александровском бюро.
      Настенька задумчиво почесала в волосах штопальной спицей:
      - Ничего тут не поделаешь, Анатолий Борисович. Пролитого уж не поднять.
      И утешила, заглянув в комнату отца:
      - У Бориса Михайловича пасьянс вышел. Хороший знак!.. Пожалуйте-ка за стол. Самовар давно из себя выходит.
      Теперь бы о Тонечке я сказал шуточными строчками, к сожалению, не моими:
      Молодуха, молодуха,
      Много тела, мало духа.
      Сегодня торжество в нашем "обжорном зале": окна вымыты, полы натерты воском, прилавок с холодными пирожками вынесен вон, а вместо него стоит длинный стол, покрытый синим сукном с золотой бахромой.
      За столом - директор, поп в шелковой рясе и все педагоги. Они подстриглись, подровняли усы и бородки, пахнут цветочным одеколоном. Выглядят хотя и торжественно, но несколько поглупевшими, как это обычно бывает с людьми, только что вышедшими из парикмахерской. Директор в новом сюртуке; на шее какой-то орден, а через живот - толстая золотая цепь со множеством брелков. При малейшем движении директор звенит, как положенный на крышку гроба венок с железными цветами. Но от этого погребального звона не делается тоскливо на душе, потому что на синем сукне с золотой бахромой высится порядочная стопка аттестатов зрелости.
      С величавой скрипучестью в голосе директор вызывает к длинному столу счастливых выпускников.
      У меня чуть-чуть замирает сердце.
      - Ма-ри-ен-гоф.
      О, как я ждал этой минуты!
      Стараюсь приблизиться к столу неторопливо, спокойно и с иронической улыбкой, которой я уже научился прикрывать себя в сложных и неприятных жизненных обстоятельствах.
      А ведь они приходят очень рано. Чуть ли не в тот день, как принимаются купать человека в цинковой ванночке, и мыло попадает ему в глаза, и человек начинает горько плакать, орать, реветь от боли, обиды и гнева.
      Я все это отлично помню. Помню свои чувства и свои мысли (да, да, свои мысли!) в эти драматические минуты. Причем помню гораздо лучше, острей, чем то, что случилось со мной, приближающимся к старости, лет пять тому назад.
      А может, это все мое воображение. Ведь уверял же Андрей Белый, лично меня горячо уверял, что он помнит себя в животе матери.
      Директор, издавая трубные звуки, сморкается в большой белый платок голландского полотна, хотя никакого насморка у господина Пономарева нет.
      - Поздравляю, мой друг, с окончанием гимназии.
      - Благодарствуйте, Сергей Афанасьевич.
      - Желаю вам с честью защищать царя и отечество от тевтонских орд.
      Потом величаво встает поп, шурша своей шелковой рясой:
      - Сын мой, да не оставит тебя Всевышний на ратном поле!
      Я наклоняю голову и мысленно говорю: "Куда угодно - к черту, к дьяволу, на ратное поле, будь оно проклято, только б выскочить из вашей гимназии".
      Поп благословляет. Педагоги благосклонно улыбаются.
      - Вот-с! - сипит господин Пономарев. - Вот-с...
      И церемонно вручает мне аттестат, который шелестит в руках, так как напечатан на отличном пергаменте.
      Сколько огорчений, волнений, головной боли, сколько дней, месяцев и лет, выброшенных на ветер, из-за этого листа голубой казенной бумаги, ничего не говорящей о человеке!
      ... 27-го мая 1916-го года, при отличном поведении, окончил полный восьмиклассный курс, причем обнаружены нижеследующие познания:
      Закон Божий... три (3)
      Русский язык с церковно-славянским и словесность... три (3)
      Философская пропедевтика... три (3)
      Математика... три (3)
      Математическая география... три (3)
      И так далее - три, три, три, три...
      - Распишитесь, мой друг, в получении аттестата.
      Я ставлю четкую подпись.
      Директор смотрит, и глаза у него становятся скорбными, страдальческими.
      В чем дело?
      Оказывается, по домашней привычке, установившейся со времен нашего журнала с плехановским направлением, я не поставил твердый знак в конце фамилии.
      - Ну, вот-с... - сокрушенно качает директор своими почтенными сединами, вы, господин Мариенгоф, окончили гимназию, аттестат зрелости у вас в руках, вы вольный человек и теперь можете писать без твердого знака!
      Мне делается по-человечески жаль старика:
      - Простите, Сергей Афанасьевич. Это я по рассеянности. Разрешите, поставлю.
      - Сделайте милость, голубчик, уважьте. Уважьте на прощанье.
      - Да, да...
      Беру костяную ручку и ставлю жирный твердый знак, столь дорогой его педагогическому сердцу.
      Сергей Афанасьевич доволен, успокоился:
      - Спасибо, мой друг, спасибо!
      А через семнадцать месяцев произошла Октябрьская революция. Одни ли твердые знаки она уничтожила?
      Я опять забегаю вперед.
      Москва.
      Военный коммунизм.
      - К вам, Анатолий Борисович, гость! - уважительным голосом сообщает соседка по коммунальной квартире в Богословском переулке.
      Выхожу в полутемный коридор.
      - Сергей Афанасьевич!..
      Сам не понимаю почему, но я очень обрадовался:
      - Милости прошу!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста, заходите...
      И распахиваю дверь в комнату.
      Мой бывший директор несколько похудел. Голова и бородка стали как декабрьский снег, только что выпавший. Но выглядит старик, как говорится, молодцом.
      - Я учительствую, - сообщает он, - в той же нашей с вами гимназии... Преподаю российскую словесность юным большевикам... Отрокам и девицам... Славные ребята.
      Мысленно улыбаюсь этому слову - новому для Сергея Афанасьевича. Нас он называл "господами".
      - Да, любопытные ребята... И, знаете, даже не командуют мной, а вроде как я ими. Ладим, ладим.
      Разговор переходит на политику.
      - Если толком разобраться во всем, что происходит, - продолжает Сергей Афанасьевич, - можно прийти к выводу, что большевики осуществляют великие идеи Платона и Аристотеля. "Все доходы граждан контролируются государством"... Так это же Платон!.. "Граждане получают пищу в общественных столовых"... И это Платон! А в Фивах, как утверждает Аристотель, был закон, по которому никто не мог принимать участия в управлении государством, если в продолжение десяти лет не был свободен от занятия коммерческими делами... Разве не правильно? Какие же государственные деятели из купцов? Мошенники они все, а не государственные деятели!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.