Глава 12

Урал. Европа и Азия

Женя между тем пересекала Ульяновскую область.

– Слышь, Калуга, что тут, мужики совсем, что ли, завили горе веревочкой – уже не сеют, не пашут?

Саня, с виду небрежно, еле касаясь, держа руль, изумленно озирался по сторонам.

Зрелище и правда было странное.

На протяжении всего пути по области вокруг были видны только заросшие лебедой поля. Хотя, как помнила Женя из географии, область входила в полосу черноземья. Как же можно было бросать незасеянной такую землю?

– Калуга, глянь – тыщи гектаров не засеяны!

– Санек, тут же и покосы хорошие – луга вон какие! А трава перестоялась, теперь уж не скосишь. Да что они, скотину, что ли, не держат?

Остановились заправиться; вышла и Женя – как всегда, постоять хоть по минуте на каждой ноге, подняв другую повыше, и сделать несколько приседаний на растяжку. Леша-Калуга говорил с заправщиком:

– А чего – вы скотину не держите?..

– Почему не держим? Держим.

– А чего ж траву не косите?

– А попробуй покоси – сразу под суд попадешь. Не дают никому.

– Кто не дает-то?

– Начальство. Власти.

– А сами чего ж не косят?

– Говорят – денег нет.

Переехали реку Ардовать, затем Сызранку – 35 километров до Сызрани, 240 – до Самары. Пошли пологие всхолмия, простертые до самого горизонта. Жене казалось, что и дышится здесь по-другому, чем в Москве, – полной грудью. Как будто открывавшиеся просторы расширяли ее грудную клетку.

Спустя час езды от Самары дорога начала нырять и взмывать гораздо чувствительней, чем перед Мордовией. Сначала мягкие всхолмия накатывали на равнину, а потом все выше вздымались рыжие холмы, становились все круче и прорезались оврагами. Это были отроги Урала.

Уже темнело, и Жене было обидно, что она не увидит, как начинается Урал – через двести километров, как сказал Саня. На минуту остановились почти в полной уже темноте – и вдруг справа из леса послышался страшный крик.

Кричала девушка. Тут они разглядели, что впереди на дороге стоят два мотоцикла – без людей. Один с коляской. Саня и Леша, не раздумывая, выскочили одновременно из двух передних дверец и, крикнув Жене: «Из машины никуда!», оба кинулись в лес.

И очень скоро из леса донеслись уже другие крики, не женские, а мужские. Что там происходило, Женя, конечно, не видела.

А там было четверо не то чтобы пьяных, но отнюдь не трезвых местных парней. Младшему двадцать, старшему – двадцать четыре. Когда первого же Саня одним пинком сбил с ног, а второй от удара Леши в скулу отлетел и, стоя на четвереньках, стал выплевывать зубы, раздался ровный голос Калуги:

– Все отслужили?

Кто-то пролепетал:

– Все...

– Значит, родине урона не нанесем, – удовлетворенно подхватил Саня, сделал захват и дернул самому крупному, который только что прижимал вырывавшуюся девушку к земле, руку из плеча. Тот завыл.

Оставив всех четверых на лужайке под деревьями в лежачем положении и пообещав на обратном пути подъехать и добавить, приятели вывели из леса рыдающую девушку, на которой были джинсы, выпачканные в земле, и в клочья разорванная блузка. Они посадили ее назад к Жене и уселись сами.

– Куда едем? – коротко спросил Леша.

– Я в Похвисневском районе живу... Далеко, пятьдесят километров... – девушка говорила еле слышно, уткнув лицо в ладони.

– А сюда-то тебя как занесло?

– А у нас клуб не работает... На дискотеку только в Клявлино ездим...

– А чего ж с четырьмя пьяными поехала? Они ваши, что ли?

– Похвисневские... Они когда сюда ехали, не пьяные были... Тут напились...

– Так ты что села-то к ним? Не понимала, что ли?.. – не выдержал Леша. – Тебе лет-то сколько?

– Шестнадцать... А как мне домой добираться? – и девушка опять горько-горько заплакала. – Пятьдесят километров пешком-то не пройти...

Тут заговорила Женя, до этого слушавшая разговор, вдавившись в угол сидения, с расширенными от жалости к девушке глазами.

– Ты в школе учишься? А как тебя зовут?

– В одиннадцатый пойду... Оля...

– А что, Оля, у вас там хороших мальчиков совсем нет?

– Так пьют же все! – выкрикнула Оля, не переставая плакать уже навзрыд. – С десяти лет уже все пьют! Моя подружка в восемнадцать лет замуж вышла – полгода назад... Со школы дружили... Так он ее уже бьет!

Всю недолгую оставшуюся дорогу Оля проплакала. Сквозь горькие слезы она рисовала безрадостную картину жизни девушек в ее поселке и в селах вокруг. Из ее рассказа вытекало, что никакой надежды у них не было – иной жизни, кроме как со спившимися или спивающимися мужьями, будущее не сулило. Только те, кто уезжали в город, могли на что-то рассчитывать. Но это мало кому удавалось и не всегда хорошо кончалось.

Женя примолкла. В Москве, среди книг, телефильмов «про любовь», рассказов маминых подруг про чьи-то трогательные романы и удачные браки (может, про другие случаи при ней просто не говорили?) будущее выглядело иначе.

Глядя на полосочки, оставшиеся от Олиной блузки, – девушка придерживала их руками на груди, – Женя представила, как Оля появится в таком виде перед своей мамой, и попросила Саню остановиться. В багажнике она распатронила свою сумку и нашла для тоненькой Оли подходящий салатовый топик. Та тут же за багажником и переоделась, благодарно поцеловав Женю в щечку.

Они высадили зареванную Олю у ее калитки и двинулись дальше.

Ночью проехали Татарстан и Башкортостан – Женя их так и не увидела: она сладко спала, уютно свернувшись на заднем сиденье. Длинные ноги ей не мешали – подтянутые к животу, почему-то нисколько не затекали.

В шесть утра по московскому времени (в восемь по местному) все плавало в молоке тумана. Въезжали на Урал, но видна была только дорога впереди, и то несколько метров. Водители поставили машину на обочину и проспали три часа.

В полдень по-местному Урал открылся взорам, залитый солнцем. Справа внизу был город со сказочным названием Сим. И над ним, высоко над обрывом, под которым он простерся, парили черные, как копоть, коршуны. Проехали первый перевал. Справа от дороги стояли заброшенные фермы с обнаженными стропилами.

«Усть-катавский лесхоз» – на вывеске был изображен олень. «Катав-Ивановск». «Усть-Катав. Основан в 1758». Справа – маленькие поля, картофельное и капустное.

За рулем сидел теперь Леша. Саня взял мобильник, лежавший на панели прямо над коробкой скоростей (единственное, как объяснил он Жене, неподвижное место в машине), и набрал номер.

– Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант. Выполняем задание. Идем по Уралу. Обстановка штатная. Рады стараться, товарищ генерал-лейтенант.

Самый живописный кусок открылся перед городом Юрюзанью.

– Делали холодильники, – лаконично сказал Саня. – Закрылись – вытеснили их с рынка: неконкурентоспособны.

Пересекли речку Юрюзань и остановились. Саня и Калуга полезли в двигатель. Подошел поглазеть на машину мальчишка лет восьми.

Похвалился:

– А вот там у нас, – он махнул рукой на север, – есть река Ай. А там, – он махнул на юг, – река Уй.

Это уж ни в какие ворота не лезло. Женя мальчишке не поверила, но виду не показала.

Покатили дальше.

На берегу реки Сельги стояла телега, рядом качался на тонких ножках желтый жеребенок. Мелькнула за окнами река Куваши. Березы по сторонам дороги были высокие и опять на удивление тонкие. Они напоминали саму Женю Осинкину – если бы кто-то переводил взгляд с тех березок на нее и обратно. Но несколько из них согнулись от ветра в полупоклоне.

– Слышь, Калуга, а не у нас на хвосте этот джип висит? – сказал вдруг Саня.

– Да я на него уж целый час смотрю, – медленно ответил Леша.

Жене стало вдруг муторно – в точности как тогда, когда она подобрала из-под ног в грязном переходе свою фотокарточку. За последние сутки она начисто забыла об этом еще совсем не разгаданном и явно не сулящем ей ничего хорошего московском событии.

– Щас увидим.

Свернув налево, они по крутому спуску въехали в город Златоуст. А черный джип с тонированными стеклами промчался дальше. И Женя сразу успокоилась.

Златоуст, где она должна была встретиться с Ваней Грязновым, основался, как написано при въезде в него, еще раньше, чем неведомый Усть-Катав, – в 1754 году. Здесь начиналась русская металлургия. Но теперь мало что напоминало об этом. Теперь здесь больше всего занимались теми камнями, которыми славился Урал, и не более чем через полчаса Жене предстояло увидеть результаты этих занятий.

Улица Ленина, по которой они въезжали в город, состояла целиком из одноэтажных, вросших в землю домиков. Женя уже представляла себе по рассказам деда, как жили люди в России до Ленина. И ей понятно было, почему теперь такая захудалая улица, где живут бедные люди, носит его имя. Только один дом в конце улицы был каменным. Его отреставрировали, и теперь он гордился своей бело-красной нарядностью.

На главной площади стоял чугунный генерал Аносов, держал за два конца упруго выгнувшуюся саблю. Ведь именно Аносов, генерал, химик и металлург, открыл секрет знаменитой дамасской стали. Из этой стали ковали такие сабли, которыми разрубали подброшенные вверх шелковые платки! Сабли могли сгибаться как угодно – но не ломались.

Про Аносова Жене рассказал как бы сквозь зубы странного вида парень: два очень узких передних зуба росли у него косо и доставали до самых нижних десен, заходя страшным образом, как у злого сказочного героя, за нижние зубы. «Так что ж тут, зубных врачей, что ли, нет?» – думала в некоторой растерянности Женя.

– Где у вас тут улица не с новостройками, а со старыми еще домами?

– Желтые дома? Это Карла Маркса.

Жутко ободранный кинотеатр с колоннами встретил их на подходе к улице Карла Маркса, на которой и правда стояли очень высокие дома. В Москве такие называли «сталинскими», а в Златоусте – желтыми домами. Они действительно все были желтого цвета и с очень большими карнизами, нависавшими над верхними этажами – для красоты.

Женя легко отыскала нужный дом и квартиру, но тут ее ожидал неприятный сюрприз. Женщина, открывшая дверь, взглянула недружелюбно и на вопрос, можно ли видеть Ваню, коротко ответила:

– Уехал.

– Как уехал? Куда?

– Не знаю. Ему четырнадцать лет, у него паспорт есть, он сам за себя отвечает.

Тут мимо женщины протиснулся толстый мальчишка лет восьми, вылез на площадку со словами «Мам, я гулять пошел» и, отчаянно подмигивая Жене, быстро побежал по лестнице вниз.

– Ну тогда извините, – сказала Женя и устремилась за ним.

Во дворе мальчишка спросил ее:

– Ты Осинкина?

– Да.

Он полез за пазуху и протянул ей конверт.

Ваня Грязнов в нескольких строчках объяснял Жене, где они встретятся.

– Поехали, – сказала Женя, садясь в машину.

Она уже привыкала понемножку к роли командующего операцией.

Через пятнадцать минут машина остановилась.

– Выходи, Женя, мы тебя сфотографируем, – сказал Леша.

Она вылезла и увидела высокую каменную плиту, из которой выходил столб, состоявший из трех стержней. На нем была укреплена большая планка, вроде вывески, с надписью – «Европа». Это же слово было на каменной плите, а под ним почти такими же крупными буквами два слова – «Лена Руслан». Других слов на плите не было. По-видимому, неизвестная Лена неожиданно поняла, стоя у этой плиты, что ее место в мире не меньше, чем у Европы.

Леша сфотографировал Женю у столба и попросил обойти его.

На другой стороне столба была надпись – «Азия». И под ним опять-таки одно слово – «Танька».

Получилось, что Женя снялась сначала в Европе, а потом – в Азии. Это было здорово!

Подъехала шумная свадьба на четырех машинах, и невеста в фате старалась встать так, чтобы сфотографироваться на фоне «Азии», а не «Таньки».

Тут же, у столба – и в Европе, и в Азии, – продавались очень красивые изделия из камней, добываемых прямо из Уральских гор и – с большим ущербом для здоровья от каменной пыли – обтачиваемых местными мастерами. Больше всего – из темно-темно-зеленого змеевика и светло-зеленого серпентинита. Жене легко давались иностранные языки. Поэтому она сразу поняла, что название-то – одно и то же, поскольку и по-английски, и по-французски змея пишется одинаково – serpent, – только произносится совсем по-разному. А если прочесть просто по буквам, как пишется, то и получится серпент-инит.

Стояли шкатулки разных оттенков зеленого цвета, одни – с медными изогнувшимися маленькими ящерицами на крышке, на других же крышках была либо золотая осень, либо светло-зеленые с голубым летние пейзажи. Это все было сделано, как ей охотно объяснили, из крошки настоящих полудрагоценных уральских камней, безо всякой краски. Были идеально обточенные светло-зеленые – из серпентинита с причудливыми, как змеи, прожилками, – пасхальные яйца на подставочках, и темно-зеленые стаканы для карандашей, и вазы для цветов. Но больше всего Жене понравилась единственная вазочка, совсем похожая на те, которые видела она в Музее изобразительных искусств в античных залах, – из красно-белого мрамора. Оказывается, добывался он только здесь и больше нигде. Женя видела его на стенах каких-то станций московского метро. Она не удержалась и, хотя Саня сказал ей лаконично: «На обратном пути!» – купила эту вазочку в подарок своему папе, страстному поклоннику античности. Это было очень недорого – и из ее собственных денег, то есть оставленных ей мамой на еду. И Женя утешила себя тем, что по дороге, вдали от «Макдональдса» и кинотеатров, уже сильно сэкономила.

Когда Саня вырулил от столба на трассу, Леша крепко взял его за правый локоть:

– Гляди!

На большой скорости их обогнал тот самый черный джип.

Обстановка постепенно становилась нештатной.

Глава 13

Скин

За двое суток до этого, через два часа после того, как Женя побывала у Фурсика, Денис Скоробогатов шел по Тверской.

С некоторых пор он ходил с неприятным чувством по улице, которую любил с детства, а в последние годы считал чем-то вроде своего законного владения и выходил на нее в таком примерно настроении, в каком русский помещик выезжал когда-то на охоту в поля, со сворой борзых.

Сейчас Денис шел, и ему чудились груды битого стекла, горящие машины, пьяные крики. Странно, но тогда, в июне, он от души бил эти стекла вместе с пацанами, и хрустальный звон оседающих огромных витрин слушал как музыку. И машины пинал и раскачивал с радостью и даже наслаждением.

Куда делось это чувство? Когда оно сменилось каким-то другим, напоминающим противный вкус во рту наутро после пьянки?

Может быть, тогда, когда он увидел, как кровь струей течет по Дашкиной нежной щеке? И на щеке – широкий порез, от которого – он как-то понял это в одну секунду – обязательно останется шрам. Невозможно было остановить кровь, он стягивал лицо Дашки своим красно-белым шарфом.

Или когда спустя неделю узнал, что сожгли машину у знакомого парня-«афганца», а он, контуженный, с двумя маленькими детьми, зарабатывал на нее три года? Теперь дети все лето будут в городе – не на чем возить их с дачи на процедуры: дети у него были нездоровые. «Афганец», сжимая челюсти, говорил, что будь он тогда у машины со своим калашом – пустил бы очередь от живота и «эти... протрезвели бы уже на том свете, с выпущенными кишками».

...Только в тот момент, когда Денис трясущимися руками старался остановить кровь на Дашкиной щеке, а она плакала и кричала, прямо вопила, он вдруг увидел, что вся Тверская заблевана и залита мочой. А ведь только что орал и ничего такого не видел. Сегодня, спустя полтора месяца, он шел по той же давно мытой-перемытой улице и снова – вот дела! – чувствовал запах рвоты и мочи.

Он шел, и ему стискивало голову как обручем – не от размышлений, потому что размышлять Денис не очень-то умел, точнее, не знал, как это делать, – а от какой-то безнадеги.

В голове прыгали только те короткие, похожие на слоганы мысли, к которым он привык: «Нас унижают», «Азеры пусть убираются к себе», «Москву надо закрыть», «Негры пусть едут в Африку», «Россия – для русских, Москва – для москвичей!», «Раньше нас все боялись! А щас едут все кому не лень и живут по своим законам!» Он был уверен в этих слоганах. Но теперь они почему-то его не успокаивали. Но и не зажигали.

И вообще – исчезло куда-то все, что его зажигало. Он любил Шнура – и разве что его песни еще как-то действовали:

Но даже и набивать кулаки до мозолей на костяшках тоже надоело.

Раньше, например, Денис испытывал необъяснимый восторг, рисуя свастики на стенах и асфальте, – теперь ему совсем не хотелось этого делать. Лень, что ли, стало? Он сам не знал.

Денис был уверен, что он и его друзья правы. Но не мог понять, почему же ему так... он сказал бы дерьмово, а мы употребим, пожалуй, синоним – мерзко. Вдруг ему начинало казаться, что герой – не он и не его друзья, а тот фотокорреспондент, который отбил омоновца у толпы. Не дал его убить. Он думал теперь, что вот не дать кого-то убить – это действительно круто!

Денис шел к Фурсику – тот позвонил ему и сказал коротко: «Срочное дело».

Через час Денис, которого, впрочем, так звала только мама (когда была трезвая и хотя бы узнавала сына), а вся компания Жени Осинкиной давно звала Скином (он не протестовал), вышел от Фурсика и направился прямиком в железнодорожные кассы.

Глава 14

Челябинск

«Волга» мчалась по Азии так же уверенно, как по Европе.

Миновали реку со странным названием Коелг (может быть, Коелга, только «а» отвалилось?).

Золотистыми горками лежала на полях солома – из-под комбайна, после прямого обмолота. Женя узнала от своих спутников, что солому обязательно надо убирать с поля (ее потом вообще сжигают) – чтоб не засорялась пахотная земля, потому что солома очень долго перегнивает.

Мелькнул указатель – влево, в 19 километрах, было нечто под названием Мисяш. Следующий указатель объявлял, что идет реконструкция моста через речку Биргильду.

Жене казалась, что она едет не по России, а по какой-то неизвестной стране, хотя природа была если не знакомая, то понятная. Она была коренная москвичка, и в Сибирь въезжала впервые.

Впрочем, она не была еще даже в Петербурге (и мечтала побывать), хотя не только много про него читала, но часто слышала. Во-первых, от мамы – та тоже была коренной москвичкой, очень любила Москву, но говорила:

– Как только я выхожу из поезда на Московском вокзале и оказываюсь на Невском проспекте, я чувствую, что я – из деревни!

Во-вторых, от Вани Бессонова. Он родился в Петербурге, жил в детстве недалеко от улицы Зодчего Росси, нередко гулял с мамой или няней в Летнем саду, и строки «Евгения Онегина»: «Слегка за шалости бранил, / И в Летний сад гулять водил» – звучали для него иначе, чем для Жени. Но, впрочем, мы, наверно, не ошибемся, если скажем, что для Вани они звучали точно так, как для Жени – описание въезда Тани Лариной в Москву:

Конечно, на Тверской давно не было ни возков, ни ухабов, а на крестах больше ворон, чем галок, но уж про львов на воротах Жене с раннего детства было известно от папы: вот заверни налево за угол от любимого Женей «Макдональдса» на Пушкинской площади и пройди несколько домов – увидишь этих львов на воротах (с ударением – по Пушкину – на последнем слоге!) Английского клуба, куда так любил ездить Пушкин, когда бывал в Москве.

Правда, в этом доме давно музей, который теперь называется Музей современной истории России, а при советской власти (Жене было два года, когда она кончилась) назывался как-то по-другому, но невысокое здание красно-терракотового цвета с белой отделкой по-прежнему красиво. И легко представить, как карета с Пушкиным или с Татьяной Лариной заворачивает в ворота...

В Челябинске пришлось задержаться на полдня – заменять сальник. Он давно полетел, и вытекало и масло, и неведомый Жене тосол: это магическое слово то и дело говорили друг другу Саня и Леша. Они оба слышали, как все явственней скрежещут шестерни на заднем мосту. От этого лица их были мрачными. Оба одинаково хорошо знали, что за этим звуком, если его не устранить своевременно, рано или поздно следует замена всего заднего моста. А это ни в их планы, ни в бюджет генерал-лейтенанта Шуста не вписывалось. Сальника же не было ни в попутных шиномонтажах, ни в магазинах.

Надо было решать и еще кое-какие назревшие в дороге проблемы: не забудем, что ехали они на «Волге», а не на иномарке. Машина неплохая, она могла выдержать серьезную дорожную аварию, в которой от другой машины остается, по словам водителей, «большая груда покореженной жести». Но она все время, как известно, требует то мелкого, то крупного ремонта. Иномарки бегут себе и бегут. Зато уж если встанут – то, прямо скажем, неизвестно, что делать водителю и пассажирам на наших необъятных просторах.

В огромном автомобильном дворе (так он и назывался) повсюду были грязь и хлам в таком количестве, что описывать это почти невозможно. В мрачных помещениях, похожих на ангары, ходили рабочие в грязных промасленных одеждах и чинили подвешенные к потолку на огромных крюках машины. Механики, жуя сигареты и подтягивая исконно русским движением портки на резинке, ходили и ползали вокруг тех машин, что стояли на цементном полу. Но ничего этого Женя не видела, потому что по договоренности с Саней и Лешей пошла погулять по городу – «не дальше этого квартала», как строго попросили ее водители, отвечавшие за Женину безопасность непосредственно перед генерал-лейтенантом.

Прямо во двор тупиком упиралась улица под названием «Ферросплавная». Так как Женя училась на пятерки по всем предметам, она легко поняла, что это от слова «феррум» – железо. Но пыльная и скучная улица не стала от этого веселее.

На угловом доме красовалось выцветшее объявление «Клуб юных техников ЧЗМК. Ферросплавная, 144». Ну, ЧЗМК, поднапрягшись, расшифровать было можно – Челябинский завод... ну, наверно, раз уж феррум, – каких-нибудь металлоконструкций... Но почему-то Жене трудно было себе представить, что на этой улице действительно есть такой клуб или даже когда-либо был.

Но она ошибалась! Такой клуб и правда был, совсем рядом, в большом желтом двухэтажном доме. И в цехе, открытом прямо во двор, двое парнишек чистили и скребли с ужасным звуком какую-то железяку. Поинтересовавшись у них, давно ли этот клуб работает и не закрывался ли в последние годы (а Женя интересовалась всем, что происходит, – особенно в России и особенно тем, что касалось жизни людей ее возраста), она узнала, что клуб работает с незапамятных времен, никогда не закрывался и что при нем довольно много желающих чему-то научиться, особенно во время каникул.

Женя двинулась дальше по Ферросплавной и зашла в первый же следующий двор – в надежде посидеть где-нибудь в теньке и подумать над тем, что произошло несколько месяцев назад в далекой от Москвы деревне и кто же убийца, если Олег невиновен, как ей, Жене, было известно с начала следствия, а после показаний Лики станет известно и судьям.

Двор с двух сторон обнимали желтые трехэтажные дома – углами. Здесь росли десятка три старых и очень тенистых деревьев. Этот двор был просто приготовлен для того, чтобы стать уютным, прямо-таки райским уголком – и для детей, и для взрослых. Но каким же он был!..

Вокруг маленького, расчерченного красно-белыми квадратами, покосившегося металлического столика на одной ножке и двух скамеек с узкими брусами для сиденья (половину брусов оторвали, и потому это скорее были насесты для кур, чем скамейки для людей), земля была вытоптана и загажена на два-три метра вокруг сигаретными пачками и бутылками. О том, чтобы присесть к такому столику, и подумать было нельзя.

Впрочем, и весь двор был вытоптан так, что ничего, кроме пыли, на нем, казалось, появиться уже не может. Посреди двора на стояке криво висели только одни качели, от двух других остались лишь крюки. Горка – для скатывания с нее и зимой, и летом, шведская стенка, карусель... Но все кособокое, облупленное, такое, что и не тянет подойти. А главное – ни травинки, ни цветочка, не то что клумбы, которые прямо просились в этот двор!..

Вышла голенастая очень молодая девица, в кожаной юбочке, едва-едва прикрывавшей те места, которые должна прикрывать юбочка, с блестящей черной сумочкой через плечо; повела куда-то со двора своего крохотного ребенка. И правда – он же у самой земли – не дышать же ему здесь этой желтой пылью!.. И Женя почему-то ясно представила, как изумленно распахнулись бы глаза с тщательно накрашенными ресницами у этой девицы-дамочки, если бы она услышала вдруг обращенный к ней несусветный вопрос: