Пролог

Государыня Елизавета Петровна, дочь первого императора российского, вновь подошла к зеркалу, долго смотрела на отражение… Лет двадцать назад даже зеркало, казалось, льстило величественной русской красавице, а теперь… Закат. Дни идут на убыль – ее дни. Все чаще хворобы, боли – да вот теперь еще и обмороки, будь все неладно. В горькую усмешку складываются губы царицы, глаза наполняются слезами. Елизавета отходит от зеркала, встает перед иконами…

– Владычица, – спрашивает земная властительница Царицу Небесную, – что с Россиюшкой-то будет? Петруша, племянник мой единственный, наследник, скорбен головкой…

И снова, как всегда, в ответ на сокрушение – утешительная мысль: «Зато Катя умна». Нет! Елизавета недоверчиво качает головой. Жену наследника, молодую великую княгиню Екатерину Алексеевну, она не любила. Когда женила племянника, расчет был простой: сосватала Петруше принцессу-нищенку из крошечного княжества германского – а та теперь всю жизнь не устанет в ножки кланяться. Не то вышло… Эх, да что об этом… «Без меня пусть отныне разбираются. Не дети, чай… Мне же о вечности подумать пора. Близка она, чувствую… Страшно, Господи…»

Устало опустилась в кресло – больные ноги с трудом держали грузное тело. Случай вдруг припомнился – удивительный случай. О нем долго перешептывались в столице после смерти императрицы Анны Иоанновны. Передавали друг другу с изумлением, будто умирающей царице привиделась самая опасная соперница ее за власть – Елизавета, привиделась величаво восседающей на престоле. Так и вышло: дочь Петрова вскоре силой взяла трон отцовский. Ах, тяжкий, страшный крест эта власть… Не знала она тогда… А сейчас вдруг Катя на троне представилась – монаршая корона на темных волосах, лицо строгое, но ласковы глаза – умеет Катерина приветить… Ох, да неужто…

И вновь упала перед образами Елизавета Петровна, и вновь раздались тихие слова молитвы, и молча внимала им Богородица…

…В комнате царицы уже стало чуть-чуть светлей, а над Украиной ночь еще властвовала. Теплый ветер принес в девичью светлицу запах цветения из белого сада, задул облетевшие лепестки через растворенное окно.

В майской ночи, так же на коленях перед образом Небесной Владычицы, молится девушка. Молится прочувствованно, жарко…

Ласково глядят святые с икон. Нет у них строгости для девицы. Она читает на память канон Богородице. Сосредоточено красивое круглое лицо, но пухлые губы нет-нет да дрогнут в тихой улыбке. Светлые волосы мягко стелятся из-под косынки на бархат платья. Большие серо-голубые глаза доверчиво смотрят на образ. А образ… Да что же это? Ведь иконный лик Царицы Небесной схож – как ни странно – удивительно схож с юным личиком молитвенницы!

Но если бы случайный человек умудрился заглянуть в девичью обитель, поразился бы еще более – не два, а три схожих лика увидел бы здесь. Недалеко от киота, на особой полочке, обитой малиновым бархатом, – портрет Ее Императорского Величества государыни Елизаветы Петровны. Это с нее, помазанницы Божией, легкомысленно писал дерзкий богомаз образ Пречистой. В дар царице писал по заказу большого вельможи, потому и польстил человекоугоднически земной владычице. Но девушка? В статном, чуточку полном стане, в волосах с рыжинкой, в личике прелестном – она, она, Елизавета… Государыня. Потому и доступ запрещен к красавице, потому лишь сад да светелка, иконы да книги – весь ее мир. Потому и зовут ее Августа – царственная…

Глава первая Семейная тайна

Сережу Ошерова в Черниговскую землю вез дядя.

– Серж, мон шер, – тянул Дмитрий Иванович дорогой, в то время как разморенный от долгого пути Сережа полудремал, полумечтал в духоте щегольской дядюшкиной кареты, – мальчик мой, явись перед тетушкой настоящим шевалье. Ты юноша тонкого ума и благородной души – утешь свою тетю дражайшую. Жаль ее, до сей поры тоскует по незабвенному нашему братцу, покойному твоему родителю. Pauvre Александр! Царствие ему Небесное! – прибавил дядюшка по привычке, забывая, что просвещенному человеку, недавно вернувшемуся из Парижа, поминать так серьезно имя Божие вроде бы мове тон.

– Ах, mon oncle, я приложу все старания, чтобы засвидетельствовать дорогой тетушке мое самое глубокое сердечное почтение, – отделался юноша длинной французской фразой, зная, что доставит этим добрейшему Дмитрию Ивановичу живейшее удовольствие. И чтобы укрепить его в сем приятном настроении, добавил по-немецки:

– Я скажу Елене Ивановне, что всю дорогу восхищался удивительными красотами украинской земли.

Дядя и впрямь остался доволен. Он постоянно над душой стоял у племянника, требуя от него совершенствования в иностранных языках, особенно во французском, любезном сердцу самого Дмитрия Ивановича. Ведь сама государыня Елизавета Петровна привила своим подданным увлечение Францией. После «неметчины» государя Петра это казалось таким прелестным, таким утонченным… Сергей же французский возненавидел. Так же, впрочем, как и немецкий, как и все остальное, что мешало бойкому недорослю распоряжаться, как сам того желает, привычной свободой. Вестимо: единственный в доме «муж», матушка и сестрица не надышатся, гуляй – не хочу, и быть бы по сему, кабы не дядюшка Дмитрий. Занесло же его из роскошной Франции в захолустное уральское именьице, где проживала семья покойного братца в строгой сиротской бережливости…

– Митенька, да что ты такое говоришь, – сокрушалась мать, слушая дядины речи, – где ж нам наукам-то учится? Я уж, прости Господи, не в ропоте сказано, скоро к холопам своим влезу в долги! С дьячком грамоте выучились, Псалтирь чтет святую, и слава Создателю! Нам ли о большем печься?

– И-и, сестрица, да разве ж я тебе не родня?

– Совестно у тебя брать!

– Чего ж совестно-то? У брата? Али мне Сережа чужой? Mon cher fils, вот кто он мне! Любезный мой сын, говорю. Братика моего покойного… Сашеньки… наследничек, – дядя вытер глаза надушенным платком. – Да чтоб племянник мой неучем остался в просвещенный осьмнадцатый век… Не бывать тому!

Дядя горячо хлопнул ладонью по столу. Сергей, подслушивающий у двери, тяжко вздохнул. Теперь все! Не отвертеться…

Выписал Дмитрий Иванович француза, началась каторга. Учиться Сережа все же время от времени старался, но лишь для того, чтоб никто не посмел сказать, что Сергей Александрович Ошеров – бестолочь беспросветная. Дядя уезжал, потом приезжал, сам экзаменовал. – Ведь светлая же голова. Ум! Но quelle legerete! Какое легкомыслие! – жаловался он «сестрице», французу, крошечной племяннице Анютке, горничной Клашке – всем подряд. – В столь светлой голове – и такой ветер гуляет. Ну что за чудо такое, что за наказание мне? Что мне делать с ним?

А Сережа тем временем, бросив книги, пропадал в кузне, смотрел, как творит чудеса кузнец Афанасий. Ух ты, страшно прямо, пламя, горн раскаленный, от кузнечного молота – искры летят… И, гляди-ка ты, вещь выходит. Какой там французский! Ну их всех… Достаточно того, что маменька Псалтирью измучила, несколько раз на дню твердить наизусть заставляет, и книгу велит целовать, а он уж видеть не может этой книги… Сбежать бы. А куда? Куда ж от матушки сбежишь, а пуще того – от дядюшки?..

Придумал! И как раньше не приходило в голову? Ворвался однажды к Дмитрию Ивановичу, бросился в ноги.

– Mon oncle! Заберите с собой в стольный град Петербург! В гвардию хочу!

– Ну-у! – растерялся Дмитрий Иванович. – Мал еще. Кто учиться-то будет?

– Сил моих нету, света белого не вижу. Скучно здесь, дядюшка, тесно…

– Ишь! Ты же в армию унтером записан, а? О молодежь, всем гвардию подавай! Ты думаешь, в стольном граде-то веселей будет голяком? Я ведь на пированья гвардейские ни копейки не дам!

– Не пропаду.

– О какой! А в армию не хочешь, значит?

– Нет-нет! Молю вас, дядюшка! В гвардию, в конный полк… Хоть бы и рядовым.

– Ну… потерпи. Ладно! Будет гвардия. Похлопочу. А по мне, так лучше бы и вовсе по штатской…

– Спишь, что ли, Серж? Приехали.

Сергей с трудом разлепил тяжелые веки. Ему казалось, что он уже настолько сроднился с состоянием бесконечной езды, что к оседлой жизни теперь придется заново привыкать. Просто это было первое в его жизни путешествие.

Тетушка разглядела их из окна, выбежала встречать.

– Митенька! Миленький мой! А это… ах, Сережа! – она приложила руку к сердцу. – Батюшка вылитый.

Елена Ивановна долго изучала тонкое личико племянника – похож, похож на Сашеньку! Удлиненный овал, подбородок острый, нос с горбинкой – и впрямь как у батюшки. А темные глаза – матушкины. Красивые, да в отличие от матушкиных – веселые, с лукавинкой.

– Волосики-то завиваешь? – тетушка ласково провела по крутым, щегольски длинным завиткам черных кудрей.

Сергей покачал головой. Губы у него слиплись, страшно хотелось пить, и растерялся он почему-то, совсем некстати. Все роскошные фразы покинули память.

– Сами вьются, – ответил за племянника Дмитрий Иванович, – он-то не станет кудри завивать, не девица, чай, – воин. В гвардию просится. А по мне бы уж лучше куда-нибудь в коллегию…

Тетушка, наконец, расплакалась, разахалась, стиснула в объятьях худенькую фигурку племянника. Покойный родитель Сережи был ее любимым, ненаглядным младшим братцем, с ним разлука, увы, непреодолима до перехода в иной мир. Но, слава Богу, хоть Сергея Александровича, то ли юношу, то ли отрока (возраст зыбкий, опасный и прелестный), сподобил Господь вновь увидеть после многих лет… У самой Елены Ивановны не было детей. Она соскучилась, писала брату Дмитрию, просила привезти Сереженьку… И вот они здесь. Муж Елены Ивановны с искренним радушием распахнул объятья. Сережа понравился ему с первого взгляда, разглядел пылкий пан Гориславский сродную натуру.

– Так вот каков племянник твой, Аленушка. Не смотрю, что худ, по духу чую – гвардеец будет, что надо!

Сергей был очень счастлив, что так его здесь сразу возлюбили, но единственное, о чем мечтал – отоспаться.

– Ты чего глаза закрыл? – вопросил дядюшка, внимательно разглядывая молодца. – Сморило? Сморило его, – объяснил сестре. – Непривычен к дороге.

Тетушка захлопотала…

Стояла бесподобная весна. Полнокровная весна. Цветущие груши, вишни, яблони превратили густые сады в душистое, белопенное чудо. Такого мягкого, ласкающего, животворного тепла не припоминал еще Сережа. Вот ведь рай земной!

Выбежал с черного хода на улицу, потянулся, улыбнулся задорно, представляя, как удивятся родичи, не найдя его к завтраку. Воля вольная! Ох, какое же счастье…

Гнедая кобыла была доверчивой и капризной. Она без страха подошла к незнакомцу, потыкалась доброй мордой в руки, сжимающие ломоть хлеба, полакомилась угощением. А потом гордо встряхнула головой со смешной челкой и отошла. Не желаем, мол, с вами знаться!

– Ах, так! – Сережа проворно схватил ее за гриву, и гнедая красавица понять ничего не успела, как уже была под седоком. – А ну вперед! – закричал Сережа, ударяя в бока каблуками.

– Панич! Що вы робите? – босоногий мальчишка, выведший кобылу из конюшни, ахнул и смешно бросился догонять Сергея. – Ох, Иван Савич…

– Передай Ивану Савичу, что милостиво прошу не сердиться! – крикнул Сережа. – Я совсем немножечко покатаюсь и вернусь!

Лошадка, похоже, прекрасно его поняла и легко полетела вперед, на простор. Всадник был хоть и юн, но опытен и прекрасно чувствовал себя без седла. Похоже, лошадь это уважала.

Белые, веселым солнцем высвеченные хаты, церковка на пригорке, и цветение, цветение кругом… Сережа летел вперед, и ему казалось, что так теперь будет всегда… Воля, простор, ветер, и он – сам себе господин. И ничего не надо, ни еды, ни питья, лишь это бесконечное движение, легкое и стремительное… и чтобы не кончалось оно никогда, и чтобы…

За поворотом открылось зеленеющее поле, за ним – соседское село. В стороне от села, почти скрываясь в дымке белого сада, возвышался над всем господский дом. Сергей живо поворотил к нему лошадь. Подъезжая, гадал, каковы хозяева и как им представляться. Ежели такие же радушные и добрые, как Гориславский, это одно. А ну как наподобие дядюшки, офранцузившиеся? Тогда живо, господин Ошеров, вспоминайте заморские словечки – не должно ударять в грязь лицом!

Подъехав к дому, Сережа огляделся – никого. Крепкий забор тянется вдоль сада. Объехал забор кругом – подивился. Наглухо заперты узенькие ворота. И не души. Как повымерли все. Что-то странное, что, пожалуй, ясно и высказать нельзя, ощущалось во всем. Может, здесь никто и не живет? Сергей подождал, ничего не дождался и вернулся к саду. Поразмыслил. Любопытство разгоралось. Старая, разросшаяся яблоня низехонько склоняла тяжелые, корявые, но крепкие ветви прямо за забор. Сережа подъехал вплотную, ухватился за перекладину, подтянулся на руках. Оседлав забор, вцепился в яблоневый сук. И вот он уже с душистого, сыплющего нежными лепестками дерева обозревает чужие владения. И было на что посмотреть!

На скамье под тенью вишни сидела с книгой в руках девушка, изящно выставив из-под складок белого платья узенькую ножку в красном башмаке. Услышав шум, она подняла голову… и вскочила с места. Сергей, себя не помня от отчаяния, спрыгнуд с дерева… Ошеломленный падением, неловко пытался подняться с земли, а барышня, вместо того чтобы убежать, увидев, что это мальчишка, бросилась ему помогать.

– Вы не сильно ударились? – насмешливо спросила по-украински. – Зачем полезли на дерево? Яблок ведь еще нет.

Ее глаза так и искрились от сдерживаемого смеха.

«Не трусиха! – Сергей не сводил с нее глаз. Яка гарна дивчина!» – восторженно подумал единственное, что знал по-украински, и наконец обретя дар речи, позволил ей политься потоком на чистейшем русском. Нет, нет, он не разбойник, пусть она даже не думает! Всего лишь родственник соседей, Гориславских, и желал завести приятное знакомство, но не понял, как войти. Почему тут все как-то странно? Он просто счастлив, что может представиться столь прелестной и великодушной панне, но в отчаянии от того, что знакомство произошло так необычно и несколько… э-э. Впрочем, неважно. Его зовут Сергей Александрович Ошеров, он – будущий конногвардеец, у него поместье на Урале и много душ (сколько, решил не уточнять, чтобы не врать лишний раз). Девушка внимательно смотрела на него светлыми глазами. Когда Сергей наконец-то замолчал, представилась:

– Княжна Тараканова.

И протянула руку для поцелуя.

Самый сладкий, самый теплый ветер, какой только может летать по свету, сотрясал тяжелые кроны, и они забрасывали сад цветочным снегопадом. Сережа не думал о том, что творится с ним, и почему так непривычно и глухо что-то побаливает в груди… Он любовался мягкими золотистыми локонами, выбивающимися из-под тонкой, дорогого материала косынки, взволнованно вслушивался в переливы чистого, сильного голоса. Княжна, светловолосая и светлоглазая, в белом атласном платье, была продолжением белой весны, ее неотъемлемой частью. А лучше – царицей! Да, именно так.

Она повела себя непонятно. Не распрощалась, но и не пригласила в дом. Села вновь на скамью, пригласила и Сергея садиться. Он присел в некотором отдалении, чувствуя непривычную робость. В девушке, такой юной, не старше, видимо, его самого, ощущалась спокойная, уверенная сила.

Княжна без устали расспрашивала обо всем, что могла, причем ее русская речь звучала без малейшего акцента. Сережа отвечал, все сильнее робея. Девушка наконец заметила это и чуть усмехнулась.

– Прошу простить, Сергей Александрович, ежели мое поведение кажется вам несколько… странным. Я уже не помню, когда в последний раз разговаривала с человеком… из того мира.

– Из какого мира? – пролепетал Сережа.

– Из того, который вряд ли будет моим, – загадочно ответила княжна. – Доводилось ли вам бывать в Петербурге, видеть государыню Елизавету?

– Нет… ваше сиятельство. Помилуйте! Я видел лишь на портрете облик государыни.

Сказал и поперхнулся. Как раз в этот миг девушка обратила к нему свое милое лицо. У Сережи была острая память, вдруг вспомнился ему царский портрет, рассматриваемый когда-то долго, с живейшим любопытством. Он обомлел: княжна показалась ему утонченным, приукрашенным списком с того портрета.

– Что с вами? – удивилась девушка. И вдруг что-то печальное и растерянное промелькнуло в неожиданно потемневшем взгляде… Она быстро отвернулась.

– Да полно на меня так смотреть, – сказала негромко, едва ли не с досадой.

– Вы… кто? – вырвалось у Сережи.

– Я? Княжна Августа Матвеевна Тараканова, приемная дочь нынешних помещиков, господ Дараганов, – спокойно ответила красавица, словно уже и не замечая волнения в его голосе.

– Августа Матвеевна… Какое странное имя!

– Странное?

– А эти господа… Дараганы, они тоже князья?

– Нет, они не князья, – глухо ответила Августа, не поднимая глаз. Ясно было, что ей хочется поскорее уклониться от подобного рода расспросов. Сергей понял.

– Что вы читаете? – спросил он, бросив взгляд на книгу.

– Флавия. Историю Иудейской войны.

– Вас, наверное, учитель заставляет? – посочувствовал Сережа.

– Учитель? Нет. У меня нет учителя.

– Сами охоту имеете? О! А для меня книги хуже чумы!

– Как жаль. А я люблю читать. Вся моя жизнь проходит в чтении. Но живые люди лучше книг… Сережа, простите великодушно, но пора.

– Прогоняете меня?!

– Нет, – мягко проговорила Августа, – просто… пора вам домой. Мы довольно с вами разговаривали.

– Как же выйти отсюда? – приуныл Сергей.

– Так же, как и вошли, – поддразнила княжна.

Но видя, что юноша сейчас и впрямь полезет на яблоню, остановила его жестом.

– Идите за мной, Сережа.

Августа пошла в глубь сада. Ошеров – за ней. В густой тени деревьев пряталась запертая на засов калиточка, которую Сережа снаружи и не приметил.

– Извольте, – сказала княжна Тараканова, отворяя калитку. – Как видите, вы не стали моим пленником.

– Как бы я хотел этого, княжна! – воскликнул Сережа и неожиданно, впервые в жизни, опустился на колени перед девушкой.

– Я перед вами такое ничтожество, Августа Матвеевна! Но не лишайте меня счастья… лицезреть вас снова… и…

– А романы куртуазные вы все же читаете! – смеялась Августа. – Только не уверяйте меня, что полюбили с первого взгляда. Нет, нам нельзя больше видеться.

– Но почему? Я клянусь вам, что никогда…

– Да не в вас дело! Но идите же, идите… Сергей Александрович! Я была рада знакомству с вами.

Сергей почувствовал, как гордость взыграла, душу переполнила обида. Он поклонился – как можно изящней – и с глубоким чувством собственного достоинства вымолвил:

– Прошу прощения, сиятельнейшая княжна!

– Да уходите же, – прошептала Августа, отворачиваясь с досадой.

И с вздохом облегчения заперла калитку за гордо удалившимся Сергеем.

– А-а-а, явился, шевалье! – Дмитрий Иванович был вне себя. – Что? Напомнить, как мать посекуции делала в младенчестве? Мон Дье!.. Ну что мне с ним делать? – ища сочувствия, обратился к сестре. – Леночка, да ведь мне же за него ответ давать!.. Ну что улыбаешься, охальник?! Думаешь, батюшка не видит с небес, как ты…

– Да ведь вы, дядюшка, в Бога не веруете! – дерзко перебил Сергей.

– Что… как… – смутился Дмитрий Иванович, – что ты врешь?.. Как не верую?

– Да, вы сами утверждать изволили, читая некую книгу о том, что…

– Как, Митенька, – всплеснула руками Елена Ивановна, – ты безбожные книги читаешь?

Дядюшка побагровел.

– Ну, Сергей Александрович! Иссякло мое ангельское терпение…

– Брат, не гневайся! – заступился Гориславский, подмигивая раскрасневшемуся Сергею. – Не хотел он злить тебя…

– Тетушка, – ободренный Сережа быстро перевел разговор в иное русло, – а кто такие ваши соседи ближайшие?

– О! – уважительно протянула тетка. – Важные господа! Дараганы – родня самого Разумовского.

– Как? Самого Алексей Григорьича? – встрепенулся Дмитрий Иванович.

– Дараганы! – возмутился, напротив, муж Елены Ивановны. – Скажите, какие вельможи! Родня пастушка Розума. Есть чем хвалиться!

– Иван Савич! – всплеснула руками Елена Дмитриевна. – Да что ж ты такое говоришь?

Будто не ведаешь, что… – она понизила голос до шепота: – Да ведь он же супруг ее венчанный! И не Розум он уж никакой, а сиятельнейший граф Разумовский. Да словно и не знаешь, что за особа у сих Дараганов обретается…

– Дараганы добрые люди, пожалуй. Но все ж таки Розум…

– Милость Ее Величества и пастуха может в графы вознести, – сухо произнесла, перебив, Елена Дмитриевна. – И не нашего ума это дело. А ты, муженек, доболтаешься до того, что и природного дворянства лишат! А Дараганы в самом царском дворце живали, и сыночек их там воспитывался, пред государыниными очами…

– Да. Сыну их повезло, ничего не скажешь: в столице живет, науки познает – а то, глядишь, тоже бы коров пас или… Да что там, сыну хорошо, а вот дочка приемная…

– Замолчи, – зашипела Елена Ивановна, искоса бросая испуганный взгляд на притихшего Сережу. Разошедшийся Иван Савич, видимо, что-то осмыслив, умолк. Но Сереже больше ничего и не надо было. Он давно все понял.

На следующее утро, в тот же ранний час, юный Ошеров вновь был у дома Дараганов и тем же манером, что и в прошлый раз, очутился в саду. Он чувствовал, он был уверен, что найдет красавицу все на той же скамье под вишней, погруженную в чтение… И не ошибся.

Увидев его, княжна торопливо поднялась.

– Ваша дерзость, сударь… – возмущенно начала она, но Сережа торопливо перебил:

– Я так хотел увидеть вас еще раз, Ваше Высочество!

– Ваше Высочество?!

– Я знаю, – прошептал Сергей, – знаю, что вы дочь ныне царствующей государыни Елизаветы Петровны от венчанного брака с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским.

– Кто вам сказал?! – Августа побледнела. Сережа молчал.

– Впрочем, понимаю, – девушка усмехнулась, не замечая, что растерянно наматывает на палец светлую прядь своих густых ненапудренных волос, – как бы ни хранили тайну, она все равно выйдет наружу. Что-то подслушают слуги, расскажут по тайности своим товарищам из соседних домов, те – своим господам… А потом… Я ведь похожа на государыню?

– Удивительно похожи, принцесса! Только вы еще красивее.

– Красота моей матери славится по Европе. Да и отец мой дивно хорош собой, иначе не полюбила бы царская дочь простого украинского хлопца. Но разве в красоте счастье?

– В чем же оно для вас, принцесса?

– Не знаю. Вы зачем пришли?

– Хотел видеть вас.

– Зачем? Я же сказала, что нам нельзя встречаться.

– Почему же нельзя, Августа Матвеевна? Разве вы не верите, что я сохраню к вам почтение, подобающее вашему происхождению? Я гляжу на вас как на икону!

– Не кощунствуйте! Да как же вы не поняли до сих пор, что меня держат здесь в строжайшей тайне? Узнай кто, что я беседую по утрам, пока тетушка Дараганиха сладко почивает, с будущими конногвардейцами… Вам же хуже будет, Сережа!

Сергей упал ей в ноги.

– Да пусть хоть казнят! Если что, всю вину приму на себя. Мне не жить без вас, принцесса!

– Вот до чего договорились! Но… я ведь, если правду сказать, сама рада вас видеть. А то все одна да одна… Никуда не выезжаю, ко мне никто не приходит. В церковь и то не хожу – домовый храм для меня освятили. Раньше поменьше была, учителя были, училась всякой всячине. Теперь нет. Как дальше жить буду? Ну, встаньте, зачем же в ногах валяться? Вы мне не холоп. Присядем да поговорим… коли уж пришли.

Лицо Сережи пылало.

– Только прикажите, Ваше Высочество, я все для вас…

– Да чем же вы можете мне помочь, глупенький? Нет, такова судьба. И перестаньте звать меня Высочеством. Я не цесаревна.

Они помолчали.

– Княжна, – робко спросил наконец Сережа, – а родители ваши навещают вас?

Княжна не возмутилась его дерзким любопытством.

– Матушку я помню очень смутно. Видела ее в детстве. Редко, очень редко пишет она сюда письма. А батюшка приезжал. Правда, ни слова меж нами говорено не было, что мы дочь и отец. Обожаю его! Добрейший он, великодушнейший человек на всем белом свете.

– А фамилия ваша?..

– Тараканова? Я ведь воспитывалась с сыном Дараганов, он сейчас в военном корпусе. Государыня, обвенчавшись с Алексеем Григорьевичем, приласкала всю его родню, – Августа тихо улыбнулась. – Тетушка любит рассказывать забавный случай с моей бабушкой, Натальей Дементьевной Разумовской. Государыня вызвала мать своего возлюбленного ко двору прямо из скромной хаты в Лемешах. Вестимо, бабушка была потрясена. Ее обрядили как вельможную пани, привезли во дворец. А там она впервые в жизни увидела огромное зеркало и в страхе бросилась перед ним на колени. Она приняла свое отражение за императрицу!

Сережа улыбнулся.

– Так вот, – продолжала Августа, – государыня пригласила ко двору и родичей Разумовского, среди них был и казак Дараган. По-русски его стали называть Дараганов. Ну а попробуйте постоянно повторять «Дараганов», и скоро у вас получится – «Тараканов». Поэтому, когда Дараган меня удочерил, мне дали фамилию Тараканова. А государыня пожаловала княжеский титул. Какое-то время мы жили в Петербурге, потом отец мой, Алексей Григорьевич приобрел для нас именье под Черниговом. С тех пор я здесь. Марья Дмитриевна Дараган – я зову ее тетушкой – любит меня как родную. Ей всегда хотелось дочь, а меня она воспитывала с младенчества. Я тоже ее люблю. Но… признаюсь, мне уже в тягость затворническая жизнь.

– Если бы я был равен вам по положению! – пылко воскликнул Сергей. – Я бы предложил вам бежать со мной. Мы бы обвенчались, и я всю жизнь был бы вашим безгласным рабом, а вы бы пользовались безграничной свободой!

Августа подавила смех.

– Вы очень великодушны! – сказала она. – Но я не принимаю вашего самоотверженного предложения. И потом, мне пора идти в дом, тетушка уже, должно быть, проснулась. Прощайте! Я вас провожу.

– А завтра? – прошептал Сережа.

Августа задумалась на мгновенье.

– Я вам верю, Сережа. Хорошо! Приходите. Я отопру калитку.

Густая бархатная ночь, звезды на бархатном небе, бархатный ветерок, напоенный запахом цветения… Сережа сидел на подоконнике растворенного окна и, высунувшись наружу, вглядывался в золото звезд, в яркий, леденистый, весь из света полумесяц… Ему казалось, что душа его серебряно звенит тугой певучей струной. Сердце то сдавленно замирало, то часто-часто колотилось… Волшебная ночь манила обещанием, предчувствием чуда. Никогда, никогда не было с ним ничего подобного!

Длинные ресницы намокли от восторженных слез, едва юноша вспомнил тонкий профиль Августы, которую почему-то сравнивал сейчас с сияющим полумесяцем… Деловито и звучно прокричала ночная птица. Ночная бабочка чуть коснулась виска… Грусть и восторг, восхищение. Первая любовь… И невозможность ее… И надежда… Все слилось в одно, что называют – счастьем.

Завтра он увидит ее снова. Утренние встречи под вишнями стали почти ежедневными…

Сергей почувствовал, что задыхается. Теперь ему уже и комнаты с растворенным окном было мало. Изловчившись, он лихо спрыгнул с подоконника в сад… И сильно вздрогнул, завидев – почти рядом – крупную мужскую фигуру.

– Ты чего не спишь, Сергей Александрович? – тут же раздался знакомый голос. У Сережи отлегло от сердца.

– А вы что не спите, дядя Иван?

– Не знаю… Весна, тепло… Лето красное уже на носу. Жарко в комнате, не могу уснуть. Все молодость свою вспоминаю. Такая же, как сегодня, ночь была, когда увез я Аленушку из дома тетки ее, где жила она тогда. Да. Что удивляешься? В Москве я в те дни гостил у родича. Долго гостил. И вот, все бывало, в церковь как приду – а она там. Грешным делом уж на нее смотрю, не на образа. Потом способ изыскал к знакомству. Трудное дело оказалось. Она просватана уж была. Но жених ей пришелся не по нраву. Меня же она полюбила… Ну так и что – выбрали ночку, и… умчал я ее далеко от Москвы да от теток. Ничего, потом примирились с родней ее. Разве ж плохо со мной живется Елене Дмитриевне? Ну а ты чего? – пан слегка взъерошил и без того растрепанные волосы Сережи. – Небось, уж присмотрел себе панночку? Что молчишь? Ничего. Ты красавчик, бойкий, веселый, тебе любая будет рада… А ночь-то, а! Светлая… молодая. Весна!

Вишни, яблони, груши быстро отцвели. И очень печалились из-за этого Сережа Ошеров и Августа Тараканова. Белое великолепие сада придавало особое очарование их тайным встречам. Оба легко привыкли друг к другу, не могли наговориться досыта. Впервые в жизни пожалел Сергей, что учителя не слушался и книг не читал. Августа все время ссылалась то на древних греков, то на современных французов, то на русские летописи. Без труда сыпала иностранными словечками, а Сергей пристыженно помалкивал и слушал. Зато когда речь заходила о простом, житейском, тогда уж принцесса слушала во все уши: об уральских заводах, о смешной сестренке Анютке, о работе кузнеца… даже о лошадях. Но только о чувствах оба – ни полслова. Сергей боялся княжну оскорбить, понимая, что разговор о сем невозможен. Но хорошо им было вдвоем….

Однажды Дмитрий Иванович сказал Сереже:

– Что ж, друг мой, погостили, пора и честь знать. Матушка, поди, стосковалась.

– Нет, дядюшка, нет! – у Сережи даже слезы выступили на глазах.

– Как это нет? – слегка удивился дядюшка. – Ты, мон анж, причуды свои брось. На следующей неделе уезжаем. Тоже мне, глупости. Les betises!

Августа Тараканова сидела, уронив голову в скрещенные на столе руки. Так и застала ее Дараганиха. – Дитятко! Что с тобою?

Августа подняла на нее сверкающие глаза. – Вы, тетушка, меня в монастырь готовите?

– Господь с тобою! О чем говоришь, моя красавица?

– Для чего ж затворницей держите? Молельня да книги, да прогулки в саду. За ворота – не смей! А я мир хочу видеть. Я учиться хочу!

– Чему же учиться, горлица?

– Всему! В четырех стенах сидючи, науки не освоишь.

– Ишь ты! Науки! – бормотала Марья Дмитриевна. – Да женское ли дело? Оно и то, что ты панночка не простая. В деда своего пошла, видать, в Великого Петра…

Гордость, воодушевление, даже восторг некий – все поднялось в душе при мысли о том, чья она дочь, чья внучка…

– Дед мой Петр юношей у моря стоял Белого, студеного, – горячо заговорила Августа, – и мечтал о море Балтийском! И всегда душа его рвалась из душных палат на вольные просторы. Так же и моя! Отпишите государыне. Воли не дадите – убегу!

– Что ж ты такое говоришь, красуня? – Дараганиха чуть не плакала.

– Не бойтесь, дадите волю – жить буду тихо, скромно, как привыкла. Но знать я должна, что сама себе госпожа!

– Ох, горе какое! Ох, Пресвятая Богородица! – Марья Дмитриевна сокрушенно покачала головой. С кем посоветоваться? Как на грех, и мужа нет. Уехал погостить к сроднику, Кирилле Григорьевичу – самому гетману, брату всесильного графа Разумовского.

Грустным было свидание Августы с Сергеем.

– Я уезжаю, – твердил одно Ошеров, – я не увижу вас больше. Как же жить-то так?

– Вот и сама думаю: как жить? – княжна была бледной, заплаканной. – Грожусь, что убегу, а сама про себя же смеюсь над своими угрозами. Куда мне бежать-то?

– Бежим вместе, Августа Матвеевна! – воодушевился Сергей.

– Что вы опять такое говорите, Сережа? Нет. Я настою на том, чтобы написали государыне Елизавете. Как она решит, так и быть по сему. А вас я всегда буду помнить. Скучать буду…

Сергей горячо припал к ее руке. Августа вдруг вздрогнула, и тут же рядом раздался громкий бас:

– Що це таке?

Перед ними, сдвинув брови, явился вдруг усатый богатырь, верный слуга Дараганов.

– Василь… ты не смеешь… – взволнованная принцесса пыталась придать строгость своему голосу, унимая дрожь. – Ступай прочь!

– Э, так нельзя, панночка! – отвечал Василь. – Откуда гость незваный? Треба, чтоб про него Марья Дмитриевна знала. Ступайте за мною, панич!

– Сергей, не ходите! – приказала княжна.

А железная рука Василя меж тем впилась Сереже в плечо.

– Прочь руки! – закричал Ошеров. – Я и так пойду с тобой, мне таиться нечего – я дворянин и человек честный.

Марья Дмитриевна Дараган так и присела на оказавшийся рядом стул, когда Василь предъявил ей Сергея, быстренько доложив о том, как, забредя в сад, услышал голоса и вскоре наткнулся на парочку.

– Добре, ступай! – кивнула головой Дараганиха.

Едва слуга ушел, строго сдвинула соболиные брови:

– Вы кто, сударь, будете? – сурово вопросила. Сергей всем видом своим старался выказать с одной стороны глубокую почтительность, с другой же – полную независимость. Но рта открыть не успел – за него ответила оказавшаяся тут же княжна.

– Это друг мой, тетушка. Он уезжает и пришел проститься.

– Твой… друг? Да ты что, мать моя?! – Марья Дмитриевна была вне себя. – Да ты думаешь ли… Ты понимаешь – кто ты и каково твое положение?! Ты где его разыскала? Как посмела тайком от меня…

– Я говорила, тетушка, – прошептала, бледнея от гнева, княжна, – что ежели вы не предоставите мне право распоряжаться собственной особой, как мне угодно будет…

– Помолчите, ясновельможная панна! – прикрикнула потерявшая терпение Марья Дмитриевна. – Я, конечно, простая казачка, даром что родня Разумовского, и вам, вестимо, не чета, но и повыше вас есть, коим вы послушанием обязаны.

– Я о том и молю – отписать государыне…

– Ну, полно! – испуганно прервала Марья Дмитриевна, сообразив, что негоже при чужом человеке касаться столь важной тайны, а потому обратилась к Сергею:

– Так как прозываться изволите?

– Я племянник Елены Ивановны Гориславской, Ошеров Сергей Александрович.

– Гориславские… люди-то добрые. Но как посмели вы…

– У меня и в мыслях не было чем-либо – самым малейшим – оскорбить ее сиятельство! Но это я настоял на свидании с ней, потому что ни красота, ни ум княжны не в силах оставить кого-либо равнодушным. Княжна скучала, она была грустна, мне хотелось лишь немного поразвлечь ее беседами. В чем же здесь крамола?

– Да где же ты с ней познакомиться-то умудрился?

– Не отвечайте, Сергей Александрович! – вмешалась Августа. – Тетушка, Сергей уезжает к себе на Урал. Мы больше никогда не увидимся. Вы можете быть спокойны. Позвольте ему идти, потому что стыдно задерживать благородного дворянина, словно вора, по такому ничтожному поводу… Я обещаю вам, что больше никогда не нарушу ваш душевный покой.

Было что-то в Августе, что всегда подчиняло Марью Дмитриевну. Вот и сейчас Дараганиха, хоть и убежденная в своей правоте, не смогла возразить принцессе.

– Идите, сударь, – пробурчала она. – Нет, постойте! Кому вы о княжне из своих рассказывали?

– Да никому, вот вам крест! – вскрикнул Сергей.

– Поклянитесь, что и не расскажете – княжна на особом положении.

– Клянусь, – пожал плечами Сергей.

– Хорошо, ступайте с Богом!

Сергей почтительно поклонился, бросил последний, полный грусти взгляд на девушку и вышел.

Дараганиха была рассержена и растеряна одновременно.

– Все отпишу государыне, все ей матушке, расскажу, – бурчала она. – А ты, красуня, из светлицы своей не выйдешь, пока ответ от Ее Величества не придет. А парубка я зря отпустила! Надо было велеть Васильку выдрать его – ничего, не помер бы. Знал бы, как к дивчинам в тайности хаживать!

Княжна облегченно вздохнула. Марья Дмитриевна и не догадывается, что Сережа посвящен в ее тайну, а не то бы…

– Идите к себе, ваше сиятельство, – сурово приказала тетушка. – И ни шагу за порог, пока не позову!

– Слушаю, тетушка, – Августа сделала книксен. – А в Петербург будете писать, попросите для меня новых книг.

– Да ступай же, – отмахнулась Марья Дмитриевна.

Курьер из Петербурга примчался скорехонько, летел как на крыльях, неся собственноручный ответ Ее Императорского Величества на слезные жалобы Дараганихи.

Марья Дмитриевна с нетерпением, но все же благоговейно сломала царскую печать, быстро пробежала глазами послание и позвала княжну Тараканову.

– Что ж, мать моя, поздравляю, – объявила она Августе. – Государыня велит везти тебя за границу! Там и учиться сможешь.

Августа обомлела – не ожидала. Не понимала – радоваться ей теперь или плакать. А Марья Дмитриевна загрустила: царица повелела ей сопровождать приемную дочь в страны заморские. А каковы они, эти страны? Разве могут они быть прекрасней Украины?

Горько, так горько оставлять свое село, родной дом. Да что поделать? Опять же, так лучше будет царскому дитятке. Мудра государыня, ничего не скажешь.

Дараганиха отерла слезы…

– Поди, Августа Матвеевна, помолись, да собирайся с Богом. Государыня медлить не велела.

Августа ушла со смутным чувством. Ей и радостно было от предвкушения новой вольной жизни в интересных, неведомых странах, но и мучила мысль, неясная тревожная: не изгнанница ли она теперь – навеки?..

Глава вторая Орлы Екатерины

Сережа Ошеров был прав: чего же лучше придумать мог уральский дворянин, едва вышедший из недорослей, чем служить в гвардии, в столице – молодом еще пока Санкт-Петербурге?

Дядя Дмитрий Иванович, выгодно женившийся в самых ранних летах и через три года овдовевший, благодаря состоянию и связям супруги сумел добиться значительного положения в столице. Выхлопотать племяннику назначение в конный полк, о котором тот мечтал, труда не составило, но слову своему Дмитрий Иванович остался верен: ни копейки не дал, кроме как на первое необходимое обустройство. «Все равно прокутишь», – махнул рукой.

Служба вовсе не явилась обременительной для юного конногвардейца. Он быстро освоился с новым положением, завел в Петербурге интересные знакомства. Особенно близко сошелся с однополчанином – молодым вахмистром, сыном смоленского шляхтича Гришей Потемкиным. Чем доказал, что несхожесть натур часто способствует дружбе. Общее у них было, пожалуй, одно – безденежье. И как следствие – дружное пренебрежение веселыми гулянками и попойками, обычным для молодых гвардейцев времяпрепровождением.

Правда, то и дело Ошеров, в котором кипели молодые силы, пытался подбить Потемкина на какое-нибудь приключение. Тот спокойно отказывался.

– Ты, Гриша, словно графская дочь, – подосадовал однажды Сережа. – Стихи, клавесин да беседы… Да чтобы вина поменее. Вот и недоумеваю я – с чего это ты из университета вдруг в гвардию метнулся?

– Так выгнали меня из университета, – Потемкин беззлобно усмехнулся. – За леность и нерадение.

– Тебя – за нерадение?!

– Да. Знаешь ли, Сереженька, как-то в миг один все мне тогда… опротивело, что ли. Горько стало… Устал я от человеческой глупости и изворотливости. В монастырь потянуло. А потом… Архиереем стать захотел.

– Этого ты мне не рассказывал. Удивительно! А правду ли говорят, что ты служебники наизусть знаешь?

– Правду, – просто ответил Потемкин.

Ошеров внимательно посмотрел на Гришу, словно впервые его видел, потом пожал плечами. Монах, архиерей… вот чудак человек.

Потемкин внешностью не блистал, но было в лице его нечто, что женщины ценят больше красоты. Умные голубые глаза его слегка косили, но это лишь придавало некоторую притягательную загадочность его рассеянному взгляду. Он вообще часто углублялся в себя – даже после того, как в приступе вдруг пробудившейся резвости с удивительным талантом копировал своих приятелей. Бывший блестящий студент Московского университета и впрямь предпочитал в свободные часы вместо вина утопать в книгах. Сережа же по-прежнему не мог заставить себя книгу в руки взять, но всегда жадно слушал Григория, любившего просвещать младшего приятеля. Рассказчиком он был чудесным, этот странный философ. Сережа и сам не заметил, как попал под его обаяние.

Гриша тоже частенько наведывался на квартиру немца Фросса, которую снимал Ошеров. Сергей, как более богатый и менее в облаках витающий тут же посылал единственного слугу за бутылкой шампанского. Дело Сережи было наливать и слушать. Пригубив бокал, Потемкин очень быстро от столичных новостей переходил к вечным истинам, цитировал наизусть целые куски из книг – память у него была потрясающая, а потом начинал импровизировать. Рождались стихи, легкие и светлые… Стихи на один день, на один миг. Они растворялись в воздухе, навсегда оставались в стенах маленькой комнатки – Грише и в голову не приходило записывать, запоминать. Сергей сидел завороженный: недоступно ему было все это. Недоступно, но как же душа жаждала… Чего? Он мучился и томился. Он почти завидовал Потемкину. Осознавал, что Григорий знает что-то такое, что он, Сергей, понять не в состоянии, не потому что Гриша старше, умнее, несравнимо образованнее, – потому что ему открыто нечто… Сергей мог бы сказать «свыше», но он не мыслил такими понятиями…

Иной раз Потемкин, настроение которого менялось под стать погоде в капризный апрельский день, появлялся беззаботный и игривый. Тогда он, очень схоже подражая голосу, позе, походке, изображал перед Сергеем общих знакомцев, разыгрывал целый спектакль в лицах. Сергей давился от хохота. Гриша, плюхаясь на диван, и сам заливался звонким смехом.

В один замечательный вечер молодой вахмистр явился в «апартаменты» друга радостный и возбужденный. Присел на диван в такой позе, словно намеревался умчаться через минуту. Принялся болтать о каких-то пустяках. И вдруг неожиданно спросил:

– Сережа, а хочешь ли настоящего дела?

И пристально посмотрел на друга добрыми голубыми, чуть косящими глазами. У Сергея дух захватило. «Вот оно, – торжествующе подумал он, – начинается!»

– Дело зело секретное и небезопасное, – серьезно предупредил Гриша.

– Тем лучше!

– Тогда пошли! – отрезал Потемкин.

Но, прежде чем выйти, вахмистр долго крестился на единственную икону в углу, пристально глядел на нее, словно советовался… Сережа устало вздохнул. Друг его был чересчур богомолен, хотя и раздумал стать архиереем, остановился в мечтах на карьере министра. Сергей же к вере был холоден, а икона в углу – матушкино благословение – единственная память о родном доме. Но ради угождения Грише сейчас он все-таки один раз на образ перекрестился…

На столе горели свечи и стояли бутылки. Потемкин ввел Сережу прямехонько в шум, говор и смех развеселой гвардейской компании. Будь у Сережи побольше опыта в таких делах, он понял бы, что сегодняшняя попойка все же достаточно сдержанная, не достигает разгула. Вошедших друзей братия встретила громкими приветствиями. Григорий представил Ошерова.

– Прошу любить и жаловать.

Юноша окинул собрание почти испуганным взглядом: все здесь были гуляки бывалые, вояки смелые, люди, в среде гвардейской известные. Все были старше Сережи. Только лишь один высокий миловидный кадет более-менее уподоблялся ему по возрасту.

Среди собратьев выделялся высоченный, ладно скроенный офицер – выделялся красотой необычайной. Простодушно и смело взирали на всех бархатистые карие глаза, здоровый румянец цвел на белом лице с тонкими, антично правильными чертами. Внешность офицера точь-в-точь отражала его возраст, а было красавцу двадцать восемь лет. Это был хозяин квартиры, куда привел Сережу Потемкин. Он сидел в кресле в углу, небрежно закинув ногу на ногу, но когда появился Гриша, живо вскочил, подошел к Потемкину и троекратно расцеловался с ним по-русски.

Еще один богатырь (все здесь были как на подбор) разливал шампанское в бокалы. Он искоса взглянул на Ошерова.

– Гриш, ты кого к нам привел?

– Да уж доложено было, – усмехнулся Потемкин. – Не бойся, Алехан. Это друг мой.

– Тут за себя-то отвечать не возьмешься, а уж за друзей-то… – ворчал тот, кого звали Алеханом. – Детей к нам тащить! Ты на мордаху-то его посмотри…

Сергей вспыхнул, все внутри загорелось от возмущения. Пылая праведным гневом, подошел, высоко неся голову, к обидчику.

– Я вашего имени-отчества знать не имею чести! – его голос дрожал и обрывался. – Но… Вы говорить со мной так не смеете! Я требую…

– Алексей Орлов. Познакомимся. Ты, братец, не горячись. Мы здесь не только пить собрались. Дело такое, что… Тебя же мы знать не знаем.

– Алеш, не цепляйся! – бросил со своего кресла красавец. – Его ж Потемкин привел. Я Грише верю.

Но Сергей не мог потерпеть, чтобы за него заступались, как за ребенка, не умеющего за себя постоять.

– Вы меня оскорбили, – вновь затрепетал его голос. – Я требую, чтобы вы ответили…

Алексей расхохотался громким беззлобным смехом.

– Вы дуэль что ли затеваете? Извольте, я готов. Здесь и сейчас.

– Алехан! – уже гневно прикрикнул на него красавец офицер.

– Гришенька, не бойся, – отозвался Орлов. – Насмерть не заколю, он мне нравиться начал. Ну что, сокол? Становись в позицию!

Алехан обнажил шпагу.

Потемкин пристроился в углу рядом с хозяином дома, шепнул ему, кивая на Алехана:

– Пьян уже?

– Есть маленько. Я, похоже, брат, сегодня тоже наклюкаюсь. На душе тошно…

Потемкин меж тем с тревогой наблюдал за начавшимся поединком. Впрочем, тот оказался очень коротким. Шпага была выбита из рук Ошерова мощным ударом, и кончик острия оружия Алехана слегка вдавился в шею Сережи. Ошеров дерзко глядел на победителя.

Орлов улыбнулся и отправил шпагу в ножны, потом загреб противника в медвежью охапку и обнял по-богатырски.

– Молодец! Не трус. Наш человек. Берем! Гриша! – крикнул Потемкину. – Наливай ему. И себе наливай.

– Это тот самый Орлов лихой, что шестерик, ухватясь за колесо каретное, останавливает? – шепнул Сережа Потемкину, когда они уже стояли у стола с бокалами в руках.

– Он самый.

– А?.. – Ошеров повел глазами в сторону своего заступника, который, лениво потянувшись, поднялся с кресла и словно нехотя подошел к столу.

– Да это ж старший брат его, Орлов Григорий. Если про Алехана наслышан, так про него и подавно должен…

– Слыхал, конечно! Видеть до сей поры не доводилось.

– Да. Душа гвардии! Ребята его обожают. Он друг мой хороший. А их всего пятеро братьев. Вон Федя Орлов, вон, – кивнул в сторону миловидного кадета, – Володенька…

– О чем шушукаетесь, словно красны девицы? – прервал их Алехан. – У нас не должно быть друг от друга тайн. Лучше пейте, братцы!

– Друзья! – громкий голос старшего Орлова покрыл шум, и тут же водворилась тишина. Прекрасные глаза Григория взволнованно заблестели.

– Господа! Ее Императорское Величество государыня Екатерина Алексеевна велела передать своим верным слугам, что у нее не осталось надежды более ни на что, кроме как на Божию помощь и преданность друзей. Не далее как вчера супруг грозил ей заточением в монастырь, а то и в крепость, – Григорий нервно кашлянул в кулак и добавил с ненавистью: – Он желает, видите ли, братцы, женится на Лизке Воронцовой!

Раздались возгласы возмущения. На толстой мужикоподобной Воронцовой? Екатерину – в монастырь?! Орлов, меж тем, продолжал:

– Друзья, нельзя медлить долее! Отечество зовет нас на служение. Единственная возможность спасти Россию-матушку, не дать ее на попрание голштинскому выродку… Сами знаете, братцы. Государыня повелела мне передать вам, что верит в нас и благословляет на решительные действия.

Громоподобное «ура!» было ответом на речь Орлова. Потемкин обернулся к Ошерову, смотрел на него сияющими глазами: понял, мол? Еще бы не понять! То, о чем вещал сейчас красавец Григорий, давно уже на все лады перепевалось гвардейцами. Говаривали о том и Потемкин с Ошеровым.

Сын герцога Голштинского, племянник по матери ныне покойной государыни Елизаветы, заняв по завещанию тетки российский престол, собрался сделать из России прусское подобие. А ведь только-только завершилась Русско-прусская война. Поживи еще немножко государыня Елизавета… Но Господь распорядился иначе. И вот уже дарятся королю прусскому, перед которым молодой царь Петр Федорович преклонялся, яко пред идолом, плоды такой победы! И вот в русскую армию вводятся ненавистные немецкие порядки. Военные, столь недавно не щадившие живота на полях сражений, поносят на чем свет стоит «голштинского выродка». И впрямь ведь – погубит Россию. Распродаст всю со временем заморским королям. И не со зла ведь! Ну как ему из Голштинии своей было Россию узнать? Как полюбить? Уже большим молодцем вызвала его к русскому двору тетушка Елизавета Петровна. И вот… уже собирается на Данию войной! Русские войска встанут под знамена прусского Фридриха, которого русский царь открыто называет «своим господином». Можно ли придумать большее кощунство?! Так что, Ваше Величество, если уж чего понять невмоготу, уступи место умным. Уступи супруге своей, Екатерине Алексеевне, что тоже в неметчине выросла, но воле Божией покорясь, новую Родину любить научилась и защищать готова вековые ее устои.

Потому – «ура!» на речь Орлова. Потому так блестят глаза гвардейцев, разгораются румянцем щеки. Все решает сила военная. Как один готовы все сейчас и в огонь, и на плаху за свою государыню – единственную надежду России.

Кипит молодая кровь. Звенят бокалы.

– Виват Екатерина Алексеевна – самодержавная императрица всероссийская! – восклицает Григорий Орлов.

– Виват! Виват! Виват!

Алехан с горделивым удовольствием перехватил восхищенный взгляд Сережи, устремленный на его любимого брата.

– Наш братец молодец, – подмигнул Ошерову. – Одним словом – орел! Герой. Чай, слышал про Цорндорф? Когда наш отряд под огнем с двух сторон оказался? Гриша впереди до конца стоял.

– Помню, слышал! Хотя ранен он был не раз и истекал кровью…

– Да, а потом взял в плен адъютанта самого Фридриха Прусского.

– Полно, Алех! – прервал старший Орлов, не любивший восхвалений в свой адрес и незло усмехнулся: – Ты зато из нас, пятерых Орловых, самых умный.

– Да-a, братцы, – вмешался в разговор погрустневший поручик Семеновского полка, – за что кровь проливали? За что ты, Гриша, не жалел себя под Цорндорфом? Чтоб потом Петрушка Голштинский надругался над нашей воинской честью? Под знамена врага погнал?

– Э-э, брат, – весело потянул Григорий, – не по-нашему мыслишь. Не по-русски. Мы знали, за что живота не жалели. За Россию-матушку. За честь Отечества. За сию-то честь да за правду Божию. А что? Погонит нас Петр в Данию, ведь и под знаменами Фридриха будем кровь проливать без страха, дабы не посрамить русского оружия.

– Не дойдет до Дании! – усмехнулся Алексей. – Недолго голштинцу над нами измываться. Выпьем за Россию, ребята!

– Виват Россия!!!

Пили сегодня немного – без вина были пьяны. Молодые, дерзкие… Григорий Орлов, кажется, забыл, что хотел напиться от душевной тяготы, потому что беда грозила любимой женщине – ей, Екатерине… Вдруг крепко с чего-то поверил, как в судьбу, что все хорошее свершится и засияет его яркая звезда…

– Я, братцы, – вымолвил, от избытка чувств едва не задыхаясь, – не то что жизнь отдам за государыню – на муки пойду, на дыбу пойду, на кусочки себя разрезать дам!

– Не будет сего! – отрубил Алехан. – Наша возьмет.

– Бог – за нас, – сказал Потемкин. – Государь Петр Федорович искоренить надумал святую православную веру на Руси. Открыто презрение выражает.

– Уж все возмущаются! – поддакнули на разные голоса гвардейцы.

– Да, – продолжал вахмистр, живо интересовавшийся всем, что касалось церковных дел, – уже с пасторами советуется о распространении в России лютеранства…

– Верно, – кивнул Григорий Орлов, тоже знавший немало. – Во дворце кирху построил. Задумал иконы святые вынести из храмов наших да попов обрядить в немецкое куцее платье.

– Так ведь… братцы, – испуганно протянул Володенька Орлов, растерянно обводя собрание жарким взглядом, – так ведь… чернь же подымется. Бунт же неизбежен, братцы!

– Ага! – поддакнул Григорий. – Верно говоришь, братик. Русский мужик все стерпит, если нужно, и нужду стерпит, и плети, и издевательства любые, а поругания веры нашей святой, православной, не снесет!

– Так о том и речь, – вновь вмешался Алехан, – что медлить далее нельзя. Все, кончай пить, господа. Пора бы уж и о деле потолковать.

Дело было одно – как бы так все совершить, чтобы и самим сохраниться целехонькими и «вражьей» крови не пролить. Особенно юный Потемкин налегал на то, что все должно быть «по-христиански, по-Божески». Никто и не спорил. Начали уже в который раз разрабатывать план – как всегда, не сошлись в деталях. Особенно фантазировал один из главных заговорщиков – капитан Преображенского полка Пассек. Одно было ясно без обсуждений – продолжать надо то, что делали прежде. Уже давно братья Орловы и преданные их сторонники, в том числе и Гриша Потемкин, много сил полагали на добычу денег для агитации, вдохновенно склоняли солдат на сторону императрицы Екатерины, и немало в этом преуспели. Слухи дошли и до императора Петра III. Медлить стало опасно…

Сережа Ошеров не любил охотиться. Ему нравилось просто мчаться куда глаза глядят, на горячей лошади, ни о чем не думая, про все позабыв. Но сегодня ему было просто хорошо. Чистый воздух, гостеприимный лес… И веселая компания двух братьев Орловых – Григория и Алексея. После удачной охоты братья развеселились как мальчишки, перекидывались шуточками, а то и язвинками, словно обменивались зарядами картечи, и хохотали, хохотали до упаду. Сереже казалось, что лес шумит, отвечая на звонко-серебристый смех Григория и громовые раскаты Алексея.

Ночевали в охотничьем домике. После того как крепко закусили, утомившийся Алексей сразу же заснул богатырским сном. Ни Григорию, ни Сергею спать не хотелось. Ночь была ясная, с россыпью звезд. Они вышли на крыльцо.

– Давай костер разведем, – предложил Орлов. – Алешка-то наш храпит, стены трясутся. Ты-то, весь день с нами по лесу протаскавшись, не устал ли? Понял я, ты охоту не жалуешь?

– Не слишком-то, Григорий Григорьевич.

– Да? А чего любишь?

– Не знаю. Лошадей люблю.

– Это ты как наш Алешенька, – улыбнулся Григорий. – Ему они тоже в страсть. А чего еще?

Большой костер трещал, задорно разбрасывая искры. Ярко-рыжее пламя бросало отблеск на молодые лица.

– А вот… ночь такую люблю, – мечтательно проговорил Ошеров, протягивая руки к костру. – Чтоб звезд поболее! И месяц тоненький, да яркий. Мне всегда такая ж ночь в Малороссии на память приходит. Там я, недоросль беззаботный, был счастлив когда-то.

– А сейчас ты счастлив?

– Не знаю.

– Ничего-то ты не знаешь! Я вот тоже ничего не знаю. Ничегошеньки! На людях-то… когда хвалить начнут меня приятели, так и возгордишься порой, и почувствуешь себя чем-то. А потом в поле выйдешь… Или в лес, как сегодня… Боже, Творче и Создателю! Что за мир Ты создал, какую красоту! И я-то, песчинка ничтожная, червь, перед Твоим неизреченным светом. А когда ночью у костра сидишь… Сам послушай: деревья шепчутся чуть слышно, пташка прокричала – ей тоже не спится, как нам с тобой… Ах, Сереженька! Такое найдет – жизни мало, воздуху мало, надышаться не могу! Кажется, отпустите меня на все четыре стороны – весь мир пешком обойду. И такая силища пробуждается – горы сверну, реки выпью! Вот так упадешь в траву, руки раскинешь, лежишь и слушаешь, как цветы да травинки растут. И на сердце тихо-тихо вдруг становится, мирно-мирно, словно в храме Божьем побывал.

Ошеров изумленно глянул на Григория. «Так вот ты какой!» – говорил этот взгляд. Но Орлов не заметил.

– А после вернешься к товарищам своим, – продолжал он, – и пошло-поехало. Вино, драчки, грации… Ну, как привык, так и живешь. А ты, братишка, не привыкай. Я это тебе как старший говорю, уж поболее твоего в жизни повидал. Не нужно.

Они помолчали. Потрескивал костер в тишине, искры взвивались и затухали.

– Глянь-ка, звезда упала! – негромко воскликнул Григорий. – Да! Вот и я так когда-нибудь сорвусь и полечу. Вниз, вниз…

– Что это вы, Григорий Григорьевич? Не надо так говорить!

– А как же? Высоко взлетел… да в любую минуту крылья могут орлу подрезать. Нет, сейчас я, конечно, падать не желаю. Молодость свою чувствую и силу! Риск велик, а страха нет… Поживем еще, даст Бог, порадуемся. Жизнь-то хороша, братец мой!

– Верно, хороша!

– А ты на Украине что делал? Сам вроде с Урала, мне Алехан сказывал?

– Да. У меня тетка живет под Черниговом, замужем она за шляхтичем.

– Наверное, там счастливее люди живут, чем у нас, – задумчиво проговорил Орлов. – Но и в Петербурге можно счастливым стать. Мыто сами, Орловы, новгородские. Господин Великий Новгород вольнолюбивый… Не бывал? Отец наш, Царствие ему Небесное, в нем губернаторствовал. Славный город. Серебряный весь, храмы белые, строгие, величавые, главы – словно в инее. София великая… Красота святая! А вот привела дорога в Петербург… и куда завела-то, Господи! Не знаешь своей судьбы, и не сам ты себе судьбу выбираешь. Идешь по дороге, не ведая, куда приведет, а дорогу волей своей в другую сторону не повернешь. Я, друг мой, сам не знаю, чего я хочу. Жить хочу – это так, до жадности, всем сердцем и брюхом, а зачем жить, чего желать, не ведаю…

Он вздохнул.

– Помолись за меня, грешного.

– Не умею я молиться, – прошептал Сергей.

– А это плохо. Настанет непременно в жизни миг, когда и захочешь взмолиться – да вдруг не сумеешь? Так что учись. Я-то, по правде, – усмехнулся невесело, – сам сию науку недостаточно ведаю. Вот у Потемкина, тезки моего, вера жаркая, крепкая! А я-то… Но придет час, припечет, поневоле к Богу возопишь. Как я тогда под Цорндорфом. Жутко – дым, ор, кровь… Ранило меня, потом еще, да еще. Боль такая, что помереть лучше! Ничего, выстоял с Божьей помощью. Так что, молиться – наука хорошая. Не слушай умников-то нынешних, – и вдруг рассмеялся: – Ох ты, матушки! Это я-то, Гришка Орлов, учу тебя благочестию!

– Не надо, не говорите так! – воскликнул Сережа.

– Верно, не будем об этом. Ночь-то какая! И чего Алехан дрыхнет? Разве можно спать в такую ночь? Чудеса ведь Божии. Ничего-то мы, люди, не ведаем…

Сережа ничего не ответил. Орлов смотрел на огонь, но видел уже иное: воспоминание о родном городе вызвало в памяти полузабытую картинку из детства.

Зима… Солнечный блеск… Широкий двор. Четверо мальчишек – крепких, красивых, румяных – возятся в снегу, катаются с высокой ледяной горки, пуляют друг в друга белыми комьями… Было бы их здесь и пятеро, кабы крошка Володенька умел уже на ноженьки вставать. А пока лежит младший отпрыск Григория Ивановича Орлова в колыбельке, сладко сопит во сне, не ведая, какая драма разворачивается во дворе.

Шустрый трехлетний Федя, двигаться желая и безобразить, ни с того ни с сего начал задираться, щипать и толкать брата Алешку. Терпел-терпел Алешка, но не выдержал – набил младшего по заду. Федя, не ожидавший отпора, рот в изумлении раскрыл и после краткого раздумья дал ревака. Тут вмешался первенец четы Орловых, Иванушка, чьей привилегией было следить за порядком. Толком не разобравшись, рьяно вступился за Федю. А Алешка и так уже был рассержен. Завязалась драка. Увидел это с высоты ледяной горки десятилетний Гриша, бесстрашно и красиво съехал вниз на ногах и прямо с лету, разгоряченный, ввязался в потасовку, одно лишь поняв: обижают лучшего друга – брата Алешку…

А после стояли братцы, выстроенные батюшкой, опустив головы, – отца все четверо страшились. Впрочем, здесь их сейчас было только трое. Григорий Иванович гневался:

– Куда Гришка запропастился, главный непоседа?

Но даже в сердитом ворчанье пробивались ласковые нотки: ближе всех был второй сын отцовскому сердцу. Да и всеобщим любимцем был он, Гриша, прехорошенький мальчик, самый добрый из братьев, самый доверчивый и ласковый. Горяч, вот, правда – честный бой страсть как любит.

Наконец вбежал круглолицый ясноглазый мальчишка. Густые темные волосы выбились из прически, закрывая лоб смешной челкой. И прямо – к отцу.

– Батюшка, звали? – и рот до ушей.

Потянулась было отцовская рука приласкать Гришу, да замерла на полпути.

– Ну-ка, становись, – с притворной суровостью приказал Орлов.

Гриша послушно занял свое место в ряду братьев, рядом с Алешкой. Тот украдкой ему руку пожал: держись, мол. А отец меж тем внушал:

– Стыдно мне, орлята мои, за ваше бесчинство! Или вы не мои сыновья? Или не вас я учил – послушание старшим да братская любовь да будут для вас превыше всего. И ты, Феденька, не вертись, прямо стой, хоть и мал, а слушай да вникай… Пятеро вас – опорой должны стать друг другу. А ну как умру? Что? Передеретесь без меня за наследство?

– Батюшка! – выкрикнул взволновавшийся Гриша. – Вы никогда не умрете, никогда!

А у Алешки рот закривился. Феденька испуганно смотрел на братьев, вновь готовый разреветься, и лишь Иванушка внимал отцу со строгим и внимательным выражением лица, как старшему и подобает.

Посек-таки Григорий Иванович сыновей…

Года два прошло – не стало отца. Но его завет помнили «орлята» – всегда горой стояли друг за друга, младшие старших слушались, а старшие о младших заботились…

Детство вернулось на миг, воспоминания о нем все затмили: годы учебы в сухопутном шляхетском корпусе, жизнь гвардейскую, войну и Цорндорф, что сделал из Григория Орлова героя. Все забылось… кроме одного.

– Десять лет… – сказал он неожиданно.

– Вы о чем? – не понял Ошеров.

– Так… детство вспомнилось. Десять лет мне было тогда… а ей – пятнадцать. И кто знает… Может быть, как раз в тот миг, когда я Ваньку мутузил, она и въезжала в Россию. Сама мне рассказывала – зима была, снегу намело.

– Екатерина…

Это имя, вполголоса произнесенное Сергеем, искрой сверкнуло и исчезло, оставив после себя многозначительную тишину. Нарушил молчание Орлов.

– Алехан как узнал, в кого я влюблен, аж взъерепенился! – Григорий заметно повеселел и улыбнулся. – Думал даже, что побьет, хотя и младший брат.

– Понимаю его. Ведь она же… высота-то какая! Ох, Григорий Григорьевич, а ну как… головы лишитесь?

– За нее – не страшусь, – твердо отвечал Орлов. – Да и жизнь на что, если смерти боишься? Все одно ведь придет, раньше ли, позже… Не позволю голштинскому выродку над ней измываться! Этот дурачок и мизинца ее не стоит. Посмотрим, чья возьмет.

– Лишь бы крови не допустить, – повторил Сережа слова Потемкина.

– Конечно, только так. Да дело и без крови легко выгорит. Уже никому невмочь его терпеть. Готовься, дружище. Чувствую – скоро уже…

Гвардейцы-заговорщики, называя Петра Третьего «выродком» и «дурачком», были к молодому государю несправедливы. Странная судьба выпала на его долю.

Матери юный герцог не помнил, отец его тоже рано скончался. И виноват ли был высокородный сирота в том, что воспитатели его озаботились разрешением одного лишь вопроса: шведским или российским государем станет герцог голштинский, волею причудливой судьбы, а вернее, по вине династических хитросплетений – внук непримиримых при жизни врагов, шведского короля Карла Двенадцатого и российского императора Петра Первого. Воспитание мальчик получил уродливое, жестокий наставник избивал его и морил голодом, все хорошие задатки были погублены на корню. А пресловутый вопрос разрешила русская царица Елизавета, пожелавшая видеть наследником российского престола родного племянника. Петр, России не знавший и не любивший, а потому и не понимавший – да что ж ему с этой махиной делать? – был достоин немалого сострадания. Но сострадания не знает политика, а именно политикой занимались составлявшие заговор гвардейцы. Не желали они лить слезы по поводу исковерканной судьбы бедного Петра, раз чуждость его и даже враждебность к непонятной стране, которой довелось управлять, грозили этой стране будущими бедствиями…

Император давал праздничный обед. За столом – голштинская родня Петра, его сановники, иностранные послы. Среди веселых разодетых немецких принцев и принцесс одна фигура выделяется строгим черным одеянием…

Эта женщина не была красавицей, но лицо ее привораживало. Под черными полумесяцеми бровей – чудесные темно-голубые, почти синие глаза. Сейчас они полуопущены, взгляд скрывают длинные ресницы. Но когда она устремляет на кого-то ясный, вдумчивый и ласковый одновременно взор, когда умные, глубокие глаза ее, с задорными искорками, смотрят, кажется, в самую душу – не может устоять человек перед силой этого обаяния. Вытянутый овал лица, удлиненный изящный нос, высокий лоб очаровательно гармонируют с крошечным детски-пухлым ротиком. Сейчас лицо женщины странно меняется, нежные губы то невольно собираются в жесткую усмешку, то вдруг кажется, что она расплачется вот-вот. Но она сдерживается и тут же проваливается в глубокую задумчивость, мыслями – уже не здесь…

Петр Третий терпел ее присутствие, скрепя сердце. Но иначе нельзя. Эту женщину он поначалу не понимал, потом чуждался, потом стал побаиваться и, наконец, возненавидел. Кого ему выбрала в супруги тетка Эльза, кого? Здесь, среди веселого пиршества, она была для него как соринка в глазу – мучает, проклятая, а вытащить все никак. Зачем в черное вырядилась? Вот ведь дура! Все траур по покойной императрице не снимает, скорбит, видите ли. Все делает, чтобы только позлить его, супруга своего. Ну, ничего, скоро загрустишь недаром. В монастыре начнешь замаливать грехи, раз уж так по-русски набожна стала. Она ведь еще и постится!

Дядя, принц Георг Голштинский, что-то шепнул на ухо императору. Петр не расслышал.

– Что вы сказали, дядя?

Принц повторил свой довольно пустячный вопрос. Петр отвлекся от лицезрения столь ненавистного предмета – собственной жены, завел с родней веселый разговор. Наконец поднялся с бокалом в руке, обводя благородную компанию уже довольно бессмысленным взглядом.

– За императорскую фамилию! – громогласно провозгласил Петр и плюхнулся на место.

Все встали, кроме вышеупомянутой императорской фамилии. Осталась сидеть и женщина в черном. Петр вытаращил на нее глаза.

– Почему вы сидите, когда мы пьем за моих родных? – спросил он по-немецки.

– Ваше Величество забыли, – хладнокровно отчеканила императрица Екатерина на чистейшем русском, – что я, Ваша законная супруга, тоже имею честь принадлежать к императорской фамилии! – и для верности повторила то же по-немецки.

– Дура! – заорал по-русски Петр Федорович через весь стол.

Повисла тяжелая тишина. Кто-то опустил глаза, кто-то, напротив, многозначительно переглядывался. Екатерина вздрогнула, словно ее ударили, закусила пухлую губку, закрыла глаза, боясь, что к довершению ее посрамления хлынут неудержимые слезы обиды…

Она умела терпеть. Сколько помнила себя, жизнь постоянно давала ей уроки терпения. И когда унижала мать-герцогиня. И когда ей внушали, что она безнадежно некрасива (что может быть хуже для взрослеющей девушки!). Юная принцесса решила тогда недостатки внешности восполнить развитием других достоинств, задатки которых явно ощущала в себе. А со временем, не став блестящей красавицей, превратилась в девушку обворожительную, необыкновенно притягательную. Но плакать пришлось Екатерине и здесь, в России, из-за немилости царицы Елизаветы. Государыня поначалу восхищалась невестой своего племянника, до слез умилялась над искренним ее интересом к России, а потом невзлюбила. Неудивительно, слишком мало общего было между царицей, патриархальной московской боярыней, и утонченной немецкой принцессой. Умерла Елизавета – стало еще хуже. Монастырь – не пустые угрозы ненавистного супруга. Сейчас никто не помешает ему избавиться от нее… Никто не помешает?

Она быстро вызвала в памяти прекрасное, безумно любимое лицо. И только мысли о любящем, преданном Орлове помогли ей стерпеть и на этот раз… «Гришенька!» – повторяла про себя Екатерина. Вот кто ее спасет! Ее верный, ненаглядный рыцарь…

Произошло это года три назад. Несчастная великая княгиня, не имевшая права ни на дружбу, ни на любовь, ни на материнство, в одиночестве промокала упрямые слезы надушенным платком. Только бы царица не узнала, что она опять плакала…

Слезы! Сколько можно их выплакать за тринадцать лет? Сколько можно вытерпеть насмешек, издевательств и подозрений? Сколько притворных улыбок надо было натянуть на тщательно припудренное лицо, чтобы скрыть свою тоску от посторонних? За что все это? За то, что не похожа на других? За то, что не глупа и нравится людям? Сына, Павлушу, отобрали, даже видеть не позволяют… Елизавета, государыня, решила, что никто, кроме нее, не воспитает наследника престола как подобает. Растят из крохи несчастное болезненное существо… Сначала Екатерина страдала, а потом материнское чувство притупилось. Она приказала себе позабыть о маленьком Павле. И ей это удалось.

А затем… затем появился юный поляк – Станислав Понятовский. Сколько красивых жестов, сколько головокружительных слов! Екатерина была малоопытна в любви. Она наивно поверила всему. И вот однажды супруг будит ее ночью и поспешно вытягивает из дворца. «Нам тебя-то и не хватает!» Екатерина готова кротко снести очередную блажь больного мужа. И что же она видит? Блеск, загадочный свет, очарование летней ночи в царском парке… Фонтан шумно извергает хрустальные брызги. А у фонтана – нетрезвые друзья будущего императора и среди них… Стась Понятовский. Натужно улыбающийся, неестественно смеющийся Стась, к которому толкает Екатерину ее благоверный.

– Я спрашиваю его – влюблен ли ты в мою жену? А он жмется, нет, бормочет, побледнел аж. А чего бояться-то, ха-ха-ха! Она мне что, нужна, что ли? Да вовсе не нужна! Забирай ее себе, пан Станислав!

Горящими от гнева глазами смотрела Великая Княгиня Екатерина в ясные глаза возлюбленного – «рыцаря», клявшегося умереть за нее, но… Стась отводит взгляд и смеется, смеется… Екатерина вновь стерпела унижение. Она вдруг рассмеялась сама – сквозь слезы – громко, заразительно. И пошло молодое веселье. Но с этой минуты поляк был навсегда вычеркнут из ее сердца.

Понятовский, даже став впоследствии королем польским, не забудет Екатерину – никогда. Будет бесплодно ждать и тосковать о ней, так и не поняв, что предал ее. Но великая княгиня в эту феерически-безумную ночь убедилась: она одна, одна на свете… Что может быть мучительней для женщины, чем разочарование в любимом? Что больнее?..

Так бы и жить Екатерине с этой горечью. Но однажды…

– Представляете, Ваше Высочество, – рассказывали Екатерине фрейлины-сплетницы, – князь сказал, что закует его в кандалы, если он не откажется от нее!

– Так что же?

– Предпочел кандалы. Сказал, что подчинен князю во всем, кроме дел сердечных. И что из двух мужчин выбирает женщина. Хотя всем на свете ясно, что Орлов ее не любит. Но не захотел отступиться, когда разразилась гроза, не по совести, мол.

– Так его заковали?

– Конечно, Ваше Высочество. Начальствующий же творит все, что пожелает. Как только посмел?! Орлов – герой Цорндорфа! А эта госпожа…

– Пусть его пригласят ко мне, – последовало приказание.

Нет, Екатерине ничего не нужно было от «красавца Орлова», как называли его фрейлины. Она хотела лишь как на экспонат Кунсткамеры подивиться на мужчину, готового на жертву ради женщины, да к тому же нелюбимой. Но когда появился перед ней двадцатипятилетний офицер редкой красоты, когда он смело взглянул ей прямо в лицо большими добрыми глазами… Существует-таки любовь с первого взгляда! И они приняли ее. И поняли, что для обоих эта любовь – первая настоящая…

Об этом и вспоминала сейчас Екатерина за праздничным столом, в минуту нового горестного унижения.

Будь ты тысячу раз царицей, умницей-разумницей, сколь угодно гордой, но если Господь сотворил тебя женщиной и ты отчего-то страдаешь, то рано или поздно захочется прижаться к сильному мужскому плечу и выплакать свое горе. Этого мучительно захотелось сейчас и Екатерине. Да, перед ним она поплачет. Но только перед ним! И Екатерина обвела собрание уже вполне спокойным взглядом, в котором затаилась острая насмешка, замеченная лишь немногими…

Заговор готовился тщательно. К рискованному делу офицеры подходили расчетливо и с осторожностью. Но настал момент, когда сама жизнь доказала: какими бы хорошими ни были заранее разработанные планы – лучше всего удается то, что делается стихийно и вдохновенно.

Петр Третий не был злым. Он был легкомысленным. Вместо того чтобы давным-давно арестовать Григория Орлова, о «кознях» которого ему уже уши прожужжали, он приказал адъютанту Перфильеву втереться к Григорию в дружбу, поглядеть, что да как…

Орлов был в затруднении. Перфильев у него дневал и ночевал и уходить явно не собирался. А меж тем сегодня Григорию сообщили, что по доносу одного из преображенцев арестован капитан Пассек. Начиналось! Но этот соглядатай…

Орлов его сразу раскусил. Что с ним делать? Необходимость действовать без промедления была ясна как день. Только куда девать Перфильева? Выручил дипломат Алехан:

– Ты, Григорий, ему до времени пудри мозги, в картишки с ним режься да вина наливай поболе. Я все на себя беру!

Все головы заговора были предупреждены в кратчайший срок. Орловы, кроме Григория, сражавшегося за карточным столом с царским адъютантом, обходили полки…

Этой же ночью Потемкин разбудил Ошерова и очень рассердил немца Фросса, испуганного его внезапным ночным вторжением.

– Вставай, милый, начинается!

Ошеров даже спросонья понял, что начинается. Вскочил, наспех одеваясь, спросил Гришу:

– Скажи-ка, ведь ты давно обо всем знал! Почему не сказал мне раньше? Не доверял?

– Жалел тебя. Слишком молод ты. Но потом понял – когда дело свершиться, не простишь ты мне, ежели в неведении тебя оставлю.

Ждать Сережу долго не пришлось – вскоре друзья уже спешили к своим конногвардейцам. Предстояла важная задача: подготовить солдат, дабы поутру все единодушно и безоговорочно присягнули новой самодержавной императрице – Екатерине.

Тем временем Алексей Орлов был на дороге к Петергофу, где проводила эту ночь государыня, меж тем как ничего не подозревающий император, по-видимому, преспокойно ночевал в Ораниенбауме.

Ранним утром Алексей уже ломился в двери Монплезира. Отворили ему верный слуга государыни Шкурин, из-за плеча его испуганно выглядывала наспех одетая камер-фрау Шаргородская. Не успела женщина открыть рот, как Алехан мягко, но решительно отстранил ее, а Шкурин сам без слов пропустил Орлова – понял верный служитель и поверенный всех тайн Екатерины, зачем примчался сюда ни свет ни заря запыхавшийся от волнения преображенец.

Орлов, ощущая, что сердце бешено колотится, забарабанил в двери спальни Екатерины. На его удивление они растворились тут же, и на пороге явилась сама императрица, полностью одетая, бледная, с темными кругами вокруг прекрасных глаз. «Не спала всю ночь», – понял Алексей.

– Государыня… все готово…

Она смогла лишь кивнуть головой. Но тут же оправилась, с царским достоинством проследовала к ожидавшей ее карете. Она понимала: начинается ее путь – великой и самодержавной…

У Григория Орлова, привыкшего к бессонным ночам, на этот раз к утру от жуткого душевного напряжения разболелась голова. Перфильев, обыгравший Григория в пух и прах и перепившийся его вином, то и дело начинал клевать носом. Орлов был совершенно трезв, хотя и показывал всю ночь вид пьющего.

– Ты не шали, – бормотал Перфильев, спьяну грозя Орлову пальцем, – нам с государем про тебя все ведомо!

– Что же ведомо? – пожимал плечами Григорий.

– Ты, брат, не думай… нас вокруг пальца не обведешь…

Неожиданно появился князь Барятинский.

– Пора, Гриша!

– Я готов, – спокойно ответил Орлов и встал из-за стола. В этот миг Перфильев повалился со стула на пол и тут же, на полу, захрапел.

…Верстах в пяти от столицы встретились кареты Алексея Орлова и князя Барятинского. Лошади, мчавшие царицу к Петербургу, были все в мыле, Алехан гнал их, не жалея. Казалось, вот-вот падут… Из кареты Барятинского выскочил Григорий Орлов, а навстречу ему уже выходила государыня. Григорий бросился к ней. Екатерина протянула ему обе руки – Орлов сжал их сильно, даже грубовато. В полных обожания глазах Екатерины – царицы не только России, но и души его! – он прочел: «Теперь вместе. Навсегда!» Григорий припал горячей головой к нежным, холеным рукам и готов был оставаться так вечно…

– Поспешайте, – тихо сказал Алехан.

Лошади Барятинского резво понесли Екатерину к Петербургу…

…Конный полк подошел к Казанскому собору, перед которым – море народа!

– Виват Катерина! – гудело пространство.

– Виват наша матка! – кричали солдаты, давно к этому готовые. Недовольство немногочисленных противников Екатерины было сломлено под давлением воодушевленного народа.

Сережа Ошеров смотрел на выходящую из кареты императрицу горящими глазами, восторженно улыбался, сердце пело и замирало. Сейчас он присягнет новой государыне, и, быть может, для него начнется уже совсем иная жизнь…

Государыня вошла в собор. Здесь, счастливая, взволнованная, но сумевшая принять на себя вид спокойного царственного величия, уверенная в себе и в преданных своих помощниках, новая властительница России принимала присягу. Мрачный взгляд кидал на нее исподлобья Никита Иванович Панин, воспитатель юного цесаревича Павла…

В столице словно наступил великий праздник! Люди высыпали на улицу – мещане, и дворяне, и важные бары, все, чинов не различая, едва заговорив, в уста друг друга целовали, поздравляли с переменой. Петр всем уж глаза намозолил. Шибко пили на радостях. Особенно гвардейцы старались – их день, их заслуга, их праздник!

Напился и Сережа Ошеров. Как же по душе ему пришлась радостная суматоха!

– Ну, брат, теперь заживем! – подмигнул ему Алехан Орлов и, притянув за шею, крепко расцеловал.

А надо всем этим кутежом, над счастливой суетой стояло нечто, словно свежий молодой ветер заполонил знойное пространство, позволив дышать, – высокое предчувствие нового, великого…

Потекли первые дни славного царствования Екатерины. Впрочем, это потом назовут его славным, а сейчас после схлынувшей волны безумной радости кое-кто уже почесывал в затылке: а что, собственно, теперь будет? Сынку-то, царевичу, Катерина власти не дает… Самодержавнейшая! Мучилась про себя, явно никому не выказывая робости, и сама Екатерина. Да, глубоко верила, что дал ей державную власть Сам Господь по Своему изволению. Ему же и ответ давать. А какой ответ? Вникнув в государственные дела, молодая царица схватилась за голову – тяжкое наследство ей оставили! Не хватает средств, не хватает людей. Мрет русский народ как мухи! А кто же строиться, работать, детей рождать будет, создавать богатство и силу Российского государства? И финансы в беспорядке! А флот, армия? Везде, везде нужна рука хозяина…

Екатерина загоняла сенат. Заседали, готовили для императрицы новые подсчеты, новые документы, указы – все-все пересматривали. Поневоле вспомнили про покойного Петра Алексеевича – тот, говорят, тоже своим соратникам спать по ночам не давал, делами забрасывал. А Екатерина держала на рабочем столе табакерку с его изображением…

Иноземных послов государственный переворот в России привел в великую растерянность. Ведь еще совсем недавно Петр Федорович подавал огромные надежды, что позволит европейским державам диктовать России свои условия. И вот, пожалуйста… Екатерина работала: бумага за бумагой прочитывалась, подписывалась или не подписывалась, доклады сосредоточенно выслушивались, мнение составлялось непременно свое, хотя Екатерина всегда внимательна была к суждениям своих соратников – для того и избирала. А затем послы выходили от нее с головной болью, пытаясь осознать, сами ли где дали маху или же новая царица преспокойно обвела вокруг пальца? При европейских дворах, в дипломатических, как и в самых высших кругах щедро поливали грязью «ангальтинку». Екатерине дела не было до оскорбительных прозваний, коими ее щедро награждали. Потому что поняла: боятся! Ее, «ангальтинку» забоялись. А раз боятся – жди теперь всяческих каверз.

Время летело очень быстро….

Но в первые недельки после переворота сильнее всего болела голова у воспитателя сына Екатерины, Никиты Ивановича Панина.

Тонкий политик, опытный дипломат чувствовал себя жестоко обманутым. Больше – обворованным.

«Кто же это первый тогда крикнул: «Виват Екатерина, царица самодержавная?» – терзался Никита Иванович. – Уж не Орловы ли? Да, наверное, эти буяны! Впрочем, не все ли равно теперь?»

Все планы рухнули, планы, которые считал почти исполнившимися.

В своих комнатах, в одиночестве, сказавшись больным, Панин предавался тягостному настроению, говорил сам с собой за мрачным нежеланием иметь в эти минуты собеседника. И как же он не угадал простейшей по сути игры этой хитрой и впрямь необыкновенной женщины?

– О, она достойная противница, – пробормотал Никита Иванович, нервно потирая пухлую щеку. – Но я вижу, что мы с ней еще, пожалуй, и сработаемся…

Да, надо отдать ей должное – не могла не понимать, что, соглашаясь участвовать в заговоре, он, Панин, отводит главной заговорщице скромное место при своем воспитаннике царевиче Павле. Не могла не догадываться (а если не догадывалась, то уж, конечно, нашептали), что и себе он в будущем отводит то же самое место, уже придумывая, как потеснит Екатерину с регентского кресла. Его любимейший проект ограничения самодержавной власти по шведскому образцу был ей известен, и все-таки Екатерина, не сомневаясь, заручилась поддержкой Панина. Что ни говори, она его ценит. А он проворонил! Но кто бы мог помыслить, что она дерзнет на такое! Самодержица… Недооценил. Недооценил и братьев Орловых. Думал, как и все: да что это такое, трактирные завсегдатаи, офицерье… Только что у Гришки мордочка смазливая. И внутренне содрогнулся, увидев в действии Алексея Орлова. В Алехане, привезшем царицу из Петергофа к месту действия и вскоре занявшем тот же Петергоф с конным отрядом, в Алехане, охранявшим новую хозяйку земли Русской во время «действа», почуял умный Никита Иванович фигуру мощную, государственную, еще нераскрытую, неоцененную. Кроме мощи – уверенная, мертвая хватка, разумение на продуманные четкие действия. Да и старший брат не промах. Не только мордашка… Панин понял: теперь они всегда будут при «ней»! Будут охранять ее саму и ее самодержавие. И много на них уйдет его крови. Но ничего… еще потягаемся! Павел взрослеет. Уже и сейчас у цесаревича много сторонников. Из них начала формироваться при дворе группировка, сплотившаяся возле Никиты Ивановича. Много «панинцев» и среди гвардейцев. Судьба помогает – у царицы давно охладело материнское чувство к сыну, выросшему от нее в изоляции. Едва родившегося, забрала его государыня Елизавета от матери, и не видела Екатерина, как он рос.

– Бедный царевич Павел! – горестно вздохнул наставник. Никита Иванович искренне полагал, что любит воспитанника. И невдомек ему было, что, настраивая его против матери, ради своих целей играя на личной драме Екатерины, он поступает противно какой бы то ни было любви. Волновало его сейчас только одно: ведь и у Орловых складывается мощная партия. Жди теперь пуха и перьев!

Секретарь ворвался без доклада.

– Никита Иванович! Что за новость! Государь… бывший… Петр Федорович скончался ныне в Ропше.

Панин так и охнул. Вот и не появляйся при дворе, ссылаясь на болезнь! Скоро важнейшие государственные новости от лакеев своих узнавать будешь…

– От чего скончался? – шахматный ум политика уже заработал.

– Господь ведает. Я не знаю, Никита Иванович. Сторожили бывшего государя в Ропше Пассек, Барятинский, Алексей Орлов…

– Я понял. Благодарю.

Оставшись один, Никита Иванович принялся шагать по комнате, не в силах совладать с возбуждением, овладевшей его ленивой, обычно неповоротливой натурой. Судьба! Сама судьба решает… Вот так-то. Вот он, козырь! Никто не поверит в естественную смерть императора. Ни один человек! Ведь лучшего подарка для Екатерины и придумать нельзя. Сам он помер или… Или! Для всех будет только так. А убийца – Алексей Орлов. Вот уж в это все от мала до велика поверят безоговорочно. Как не умертвить законного супруга той, кого прочишь в жены своему брату? Для братца постарался… Дело ясное.

Никита Иванович довольно улыбнулся и, утомившись от непривычного нервного всплеска, тяжело опустился в глубокое кресло. А все-таки приятно иметь такого противника как Екатерина! Царица, несмотря ни на что, ему нравилась, вызывала искреннее уважение, да и против чисто женского ее обаяния устоять было невозможно. Но Орловых надо уничтожать без жалости. В Алехане, лихом преображенце, Панин уже видел главу враждебной «русской» партии, противящейся его замыслам ориентировать Российскую политику на прусское влияние, в чем Панин совершенное искренне видел благо для страны. Тонкий вопрос, тонкий… Что-то сделает Екатерина?

Мгновенно по Петербургу расползлись слухи об удушении Петра Федоровича якобы перепившимся Алексеем Орловым. Все в упоении шептались за спиной Алехана. Где бы Орлов ни появлялся, он ощущал на себе враждебные, наглолюбопытные или испуганные взгляды. Цареубийца! Никто не смел произнести это вслух при встрече с ним, но все думали именно так. Он молчал. Спокойствие и презрение было ответом. Но за презрением явно стояло что-то иное, мучительное и тягостное. Орлов понял: имя его навсегда втоптано в грязь…

Едва поползли слухи, Ошеров примчался к Потемкину.

– Гриш, ты ведь был там, в Ропше, ты ведь знаешь… Я не верю, что Орлов…

– Я стоял в карауле, – спокойно возразил Гриша, глядя на приятеля ясными голубыми глазами. – И ничего не видел. Но лицо Алехана после случившегося помню. Жуткое, отчаянное, но это – не лицо убийцы! Я чувствую, что Орлов невиновен. Но ничего более сказать не могу.

Это было не доказательство, но Сережа все же успокоился. Как бы он вынес развенчание нового кумира?

С первой встречи братья Орловы поразили воображение Сережи. Богатыри, добряки – душа нараспашку. Удаль, красота и сила. Вот кому надо подражать! У Сережи сердце трепетало от восторга и скрытой зависти, когда он слышал о новом «подвиге» братьев или же сподоблялся счастья видеть какую-нибудь из штучек Орловых. Алехан уже привычно и со скучающим видом разгибал подковы, разрывал в пальцах колоду карт, и это было не самое интересное. А вот когда появлялся в трактире, где веселились лихие братья, подобный им колосс Шванвич, тут начиналась потеха! Алехан, завидев дружка, тут же начинал потирать левую щеку, обезображенную глубоким шрамом – память о сабле, нежданно-негаданно опустившейся в ночной тьме на выходящего из кабака Алексея, с которым пьяный Шванвич только что повздорил. Тогда Орловы великодушно простили задиру. Но как-то так уж получалось, что мирно не жилось удальцам. Иногда драка, вспыхивающая из-за сущего пустяка – а на самом деле из-за вечного соперничества богатырей, становилась общей кипучей потасовкой. Сережа однажды и сам принимал участие в битве – конечно же, на стороне Орловых.

Их любили все. И все знали в столице. О красоте, отчаянной смелости и амурных подвигах Григория по Петербургу ходили легенды. Но рассказывали и о другом – о том, что злейшему врагу последнюю рубашку отдаст, коли тот в беду попадет, и никогда, при всей силе своей, мстить не станет ни за какую обиду. Все пятеро братьев-гвардейцев ладили между собой, но Григорий и Алексей сдружились особенно крепко, одного без другого и не видывали. Вместе кутили, вместе шутки выдумывали, от которых пыль шла коромыслом, вместе шиковали на наследство батюшки – новгородского губернатора – перед восхищенными собратьями. Вдвоем и заговорщиков к себе на дом привлекали, когда время подошло.

С Григорием Сережа Ошеров все-таки так и не сошелся близко и продолжал смотреть на этого петербургского идола издалека, как на солнце. Зато Алексей… Он сразу же взял юного Ошерова под свое покровительство. Добродушно забавлялся искренним восхищением мальчишки, называл его своим «орленком», «адъютантом», но часто Сережа замечал нешуточный интерес Алексея к своей особе. А вызван он был не иначе тем, что Ошеров, может быть, единственный из гвардейцев-соратников, не считая Потемкина, понял, отчего идут эти гремящие на весь Петербург разгулы и забавы. Понял и не скрывал этого от Орлова. Он разглядел в обоих братьях то же, что и в Потемкине, то, что вгоняло юного конногвардейца-философа в тяжелую меланхолию, а братцев Орловых, напротив, бросало в отчаянную гульбу: дано слишком много, а вложить – некуда. Даром уходят недюжинные силы: и ума, и души, и тела.

Но был еще человек, понимавший это лучше всех, пожалуй, – императрица Екатерина. И, сделав ставку на «орлов», она не ошиблась…

– О, племянничек! Сыночек, ангелок, здравствуй! – Дмитрий Иванович загреб Сережу в охапку.

Они впервые встретились после Екатерининской «революции».

– Поздравляю вас, дядюшка, с новой государыней! Все мы верим, что царствование ее будет Отечеству на пользу.

– Да. Говорят, просвещенная, великого ума монархиня. Ну да будущее покажет. Ты что же это? Писал, что в подпоручики произведен, так хоть бы навестил дядю-то, отпраздновали бы…

Сергей покраснел. С волнениями, со всеми радостными переменами ему было поначалу как-то не до дяди.

– Занят был, – начал оправдываться. – Обживаюсь. Домик купил на Фонтанке с садиком. Милости прошу, дорогой дядюшка, в гости!

– Уж и дом свой приобрел!

– Граф Орлов помог, выхлопотал мне у государыни вознаграждение за участие в событиях. Расписал, что я в своем полку едва ль не главным действующем лицом был. Ну, я, да… конечно, тоже… Подпоручика, думаю, так же он для меня просил.

– Граф Григорий?

– Нет, Алексей, его брат. Друг мой! – добавил не без гордости.

– Хорошая у тебя дружба. Нужная. Орловы-то, да… Теперь уже и графы. Высокого полета птицы, одним словом – орлы.

– Вы, mon oncle, не подумайте, – вновь покраснел Сережа, – я у Алексея Григорьевича ничего не просил. Он человек… такой человек! И дружба эта вовсе не «нужная», а от сердца.

– Так ведь, Сереженька, он же, говорят… Императора… того… – замялся Дмитрий Иванович.

– Ложь! – закричал Сергей. – Вот уж клевета поганая! Это, дядюшка, завистники выдумали. Вы не верьте.

– Вот и славно. Как я рад за тебя!

– Говорил же, что не пропаду, – похвастался Сережа.

– Только… это ж решиться надо было. А если бы раскрыли ваш заговор? Рисковал ведь.

– Не без этого, – потянул Сергей с самодовольством. – А впрочем… В заговорщиках-то, почитайте, весь Петербург ходил. У Петра Федоровича справиться бы со всеми силенок не хватило.

– Да уж, это судьба. Так чего мы все болтаем? Праздновать надо, праздновать!

Распорядившись насчет празднования, Дмитрий Иванович сказал:

– А я, mon cher, вновь за границу.

– Да что вы! Зачем же? Чего же вам, милый дядюшка, на Руси-то матушке не живется?

– Да живется, хорошо живется. Только, видишь ли… скучно как-то. Сколько на свете различных стран любопытных! Дела мои идут хорошо, имения доход приносят. Средства есть, отчего ж Божий свет не посмотреть. Опять же, я человек вдовый, ждать никто не будет. Вот закончу кое-какие делишки…

Сережа вдруг загрустил:

– А я скучать по вас буду! – выпалил неожиданно для дядюшки. – Ведь это вам я всем обязан…

– Слава Создателю! – Дмитрий Иванович, слывший вольнодумцем, искренно перекрестился, широко и размашисто. – Осознал, наконец! Голубь ты мой.

– Дядюшка, простите! – воскликнул Сергей. – Простите, что долго не навещал вас. Я…

И он бросился дяде на шею.

– Вот, еще чего, – бормотал растроганный Дмитрий Иванович, – твое дело молодое. Видишь, нам с Еленой Бог деток не дал, ты один Ошеровых отпрыск мужеска пола. Служи государыне. Не урони нашей родовой чести.

А с Потемкиным дружба разладилась. Нет, они не рассорились, продолжали в душе братски любить друг друга, но в последние дни заговорили словно на разных языках. Сергей дивился: Гриша государыней отмечен, пожалован, произведен в те же подпоручики, так с чего же он вдруг раскапризничался и на свет белый глядеть не желает? «В монахи пойду!» – одно твердит. Какая муха его укусила?

Потом еще сильнее недоумевал Сергей. Ведь явно оценила способности Гриши государыня! Потемкин уже съездил с поручением в Швецию, по прибытии был жалован придворным званием камер-юнкера, а потом… Потом царица долго решала, куда бы определить талантливого юношу, чтоб наибольшая польза была для дела. Странная во время моды на вольнодумство религиозность Потемкина, которую он не скрывал, которой не стыдился, его осведомленность в церковной истории, натолкнули государыню на мысль определить его на чиновничью должность в синод. «А там посмотрим», – решила она.

Но Потемкин не радовался! Если и был весел, то как-то уж чересчур («Словно помешанный», – думал Сергей), а чаще хандрил и от людей запирался.

Заскучал Сережа с таким товарищем и почти перестал посещать уютный домик Потемкина. И тот не приходил к нему на Фонтанку. Другое дело – Орловы! Правда, теперь сиятельным графам – каковыми стали все пятеро братьев, ближайшим друзьям императрицы, кабаки посещать не по чину. Но Ошеров стал и сам не промах. Он уже испытал то особое наслаждение, когда, не сдерживая себя, лихо кидаешь рублики направо и налево. Чувство сладчайшее, но опасное, а опасности-то Сережа и не видел. Ликовал оттого, что уравнялся с товарищами и может гулять наравне со всеми. Гулять было весело! И что с того, что деньги он имеет благодаря хлопотам Алехана, взявшегося отечески покровительствовать сироте? Ведь он же сам заслужил, он тоже царице престол добывал. Сергей был очень горд собой.

Глава третья Все только начинается

Потемкин замер в дворцовом коридоре. Понимал, что сошел с ума, но ноги приросли к полу. Сейчас здесь должна пойти Екатерина, направляясь в свой кабинет… «Я безумец, я дурак, я великий грешник, – ругал себя Гриша, – как я буду теперь жить?»

Наконец-то… шорох душистых тканей…

– Что вы делаете здесь, камер-юнкер? – удивилась Екатерина. Но ее голубые глаза смеялись. Что-то (или кто-то, не иначе – бес) подтолкнул Потемкина под колени, он грохнулся в ноги императрице. Екатерина в изумлении приоткрыла рот, глядела и ждала, что будет дальше.

– Матушка! – выдавил из себя Гриша. – Казнить прикажите!

– За что казнить тебя?

– За мысли преступные! Не стало мне покоя. И наяву, и во сне – все об одном… Сердце, любовью загораясь, не разбирает, государыня, величия предмета, избранного им для страсти!

– Ах! – царица рассмеялась звонко, но Гриша внимательным оком уловил в обожаемом лице тщательно скрываемое смущение. – Возможно ли говорить вам такое, а мне слушать? Мне льстит любовь чистого сердца. Смелость ваша удивления достойна, но ей найдется, полагаю, и более полезное применение.

Потемкин опустил голову.

– Хочу умереть за Вас! – прошептал он.

– Зачем же? Мне таковые нужны живехонькими. Милый Григорий Александрович! Чего же не хватает вам в жизни? Вон ведь как Господом одарены. Но может быть… Не подошла пора ли вам жениться? Сосватаем мы вас…

Она не договорила, встретившись взглядом с большими, чуть косящими глазами Потемкина – такими странными, отчаянными и глубокими, что поняла – веселость неуместна. Ведь и впрямь влюблен, чудной юноша, не на шутку!

«Господи, что же мне с ним, таким, делать?»

– Ну, встаньте, – попросила ласково. Он не повиновался, и царица добавила уже строго:

– Вы умны. Не позволяйте же впредь себе вещей, недостойных вашей сообразительности.

Ушла.

Потемкин, с колен не вставая, с мукой глядел ей вослед. «Она любит! – думал отчаянно. – Любит Григория Орлова…»

На следующий вечер во дворце был бал. Григорий Орлов, улучив мгновение, подошел к Потемкину, дружески взял его под руку и, стараясь не привлекать внимания, отвел в сторону.

– Не дело, тезка, – тихо проговорил, глядя куда-то поверх головы камер-юнкера. – У стен тоже уши есть.

Гриша не ответил. Сразу понял все. Лицо запылало от стыда и муки.

– Ты мне друг, и я тебя люблю не менее братьев родных, – продолжал Орлов. – Но свойство за собой знаю: в горячке могу таких дров наломать, что сам потом слезно каяться стану. Не дразни ты меня, Гриша! Я ревнив… Да и себя к чему томить без толку? Что тебе здесь светит?

Поздно вечером в маленький домик Потемкина заскочил Ошеров. Да, нечастыми стали их встречи. Но сегодня как-то потянуло Сережу к старому другу. Что-то странное нашло на него. Грусть, томление… И тяжко, и сладко, и петь, и плакать хочется… Душе захотелось тишины. Не до кабацкой развеселости… Потемкин встретил его обычной своей мягкой улыбкой.

– А я, брат, романс сочинил! Вот хоть один слушатель будет.

Запел. И стихи, и музыка были его собственные. Он аккомпанировал себе на клавесине, сильные пальцы уверенно касались клавиш. Сергей слушал, пропуская через сердце каждое слово, и когда музыка затихла, спросил:

– Кто она?

Потемкин не ожидал такого вопроса. Помолчал, угрюмо глядя перед собой, и спокойно ответил:

– Императрица всероссийская.

– О! – Сергей глядел на Потемкина во все глаза. – Не шутишь?..

– Не посмел бы так шутить.

– Тогда… что и сказать-то, не знаю. Несчастливый ты. Или же очень счастливый, что тебе так любить дано. Хороша песня-то твоя!

– Благодарю. Она не услышит…

А Сергей уже видел именье под Черниговом и легкую светловолосую девушку с притягательным ясным взором серо-голубых глаз. Чудесная девушка, которая – увы! – сама по себе – страшная государственная тайна. «Неужели я никогда ее больше не увижу?»

– А я… – прошептал он неожиданно вслух, – принцессу люблю.

Теперь удивился Потемкин:

– Какую принцессу?!

Сергей передернул плечами.

– Из сказки…

А вскоре с Гришей случилось несчастье. От чего-то вздумал он полечиться, но лекарей презирал, видя в них шарлатанов. Посоветовали знахаря Ерофеича. А знахарь так залечил, что молодой человек ослеп на один глаз. Это несказанно потрясло и так измученную переживаниями душу.

– Боже… – стонал Потемкин. – Господь наказал меня за грех. За дерзость мою окаянную! Не для меня мирское житье – понимаю, Господи, в монастырь уйду! Схиму приму.

Но в монастырь не ушел, затворился у себя дома – в печали и молитве. Нигде не показывался, никого к себе не допускал. Пришел пару раз Сережа Ошеров, постоял у двери в напрасном ожидании и больше уже не появлялся. Были братья Орловы – не впустил.

Проходили дни, недели, месяцы… О Потемкине все стали понемногу забывать. Все, кроме императрицы…

Екатерина писала за столом, проворно водя по бумаге притупившимся пером, Григорий Орлов полулежал на канапе с книгой в руке. Иногда он отрывался от чтения, окидывал любящим взглядом фигуру Екатерины, ее напудренные густые локоны, и тихо улыбался. Императрица наконец поставила точку и обернулась к нему.

– Что, Гри Гри! Орел мой… Не скучаешь?

– Какое там. Подле тебя и солнышка не нужно.

– Льстец!

– Сама знаешь, что не льстец, неправды не люблю.

– Посоветоваться хочу с тобой, голубчик…

– Коли о делах политических, зови Алехана, это он у нас дипломат. А меня сегодня Ломоносов ждет на ужин.

– Что читаешь-то?

– А его же, Ломоносова.

– Поэзия, чай?

– Нет, физика. Михайло Васильевич, матушка, прежде всего светоч наук, а не одописец придворный. А я сейчас, Катерина Алексеевна, в химию да физику по уши влюбился!

Екатерина подавила вздох. Какая физика, ежели война на носу? Ну да каждому свое. Жаль только, что не выйдет из «Гри Гри» министра. А ведь при его-то способностях…

Взяла чистый лист, снова заскрипело перо. Орлов меж тем книгу положил на колени и о чем-то глубоко задумался.

– Матушка, а что, ежели крестьянам собственность даровать? – спросил он императрицу, устремляя на нее задумчивый взгляд с дивана.

– То есть… как же? – не поняла Екатерина, мысли которой были заняты острым вопросом – Польшей.

– Да я вот и сам подумываю: как? Попробую. Рабом мужичку быть не годиться – все беды от злоупотребления властью помещика. А без земли как он проживет? Земли свои, стало быть, могу я ему как бы внаем давать, а там…

Григорий задумался. Потом бросил книгу.

– Матушка, – попросил, – сделай милость, подай бумагу да карандаш!

Екатерина изумилась: ее Гри Гри что-то писать собрался! Дело небывалое.

– Оду сочиняешь?

– Сроду стихами не баловался! С этим к Потемкину надо было. Так… мысли некие…

Это были черновые наброски, которые еще пригодятся Григорию Орлову, когда он станет президентом созданного им Вольного экономического общества – первого научного общества России. Экономика хозяйствования привлекала Григория так же, как и физика, теории он мог спокойно проверять на практике, и мысли о даровании крепостным крестьянам лучшей участи с пользой для общего дела возможно было осуществлять в собственных, огромных, по милости государыни, владениях. Мужички его обожали, граф это знал и, в свою очередь, умел видеть в человеке любого сословия и состояния прежде всего человека. Много десятилетий пройдет, а потомки мужичков орловских будут хранить благодарную память о братьях…

Екатерина продолжала писать. Мысли об ограничении крепостного права давно волновали и ее, но эта была больная тема, требующая особого раздумья. А сейчас Орлов ее мения так и не дождался.

Тонкая, едва зримая трещина взаимного непонимания уже пролегла в их союзе, казавшемся нерушимым…

…Пили много и весело. Песельники соловьями заливались. У Ошерова двоилось в глазах. Сладенько улыбаясь, наблюдал он, как к дочке хозяина заведения пристает молодой капитан. Девица смеялась, жеманилась, видно было, что понарошку. Перед Сергеем их было в данный момент две – белолицые, полногрудые красавицы-близняшки.

С шумом растворилась дверь, все глаза обратились на огромную фигуру вошедшего, даже будто попритихло все. Алехан Орлов уселся за столик, скинул шляпу, потребовал водки.

– Эх, хоть мы ныне и сиятельные, но тряхнем стариной!

Слуги кабацкие забегали – такая особа! Орлов заметил Ошерова, нахмурился и даже не кивнул ему. На днях он из собственных средств оплатил громадный карточный долг Сергея. Деньги юноши таяли, а жалованья на такой жизненный размах не хватало. Орлов помогал ему понемногу: во-первых, жалея – сирота, без отца вырос, во-вторых, чувствуя себя виновным – уж не на него ли во времена не столь давние наглядевшись, разошелся мальчишка? По-отечески уговаривал остепениться.

– Ведь юнец совсем, – поучал неугомонного друга, – зачем с ранних лет топить в вине дарования? Мы, Орловы, другое дело, нам положение нынешнее и во сне не снилось, вот и пили, потому что девать себя было некуда. А перед тобой такая дорога! Ну, хочешь, буду просить за тебя царицу? На каком поприще желаешь Отечеству служить, говори?

В ответ Сергей хмурил тонкие стрельчатые брови и молчал, закусив губу.

– Эх! – вздыхал Алехан с досадой. – Себя не любишь, так хоть мать и сестру пожалел бы!

Когда Сережа, разошедшись не в меру, проиграл такую сумму, что и продав уральское именье не сумел бы выплатить долг, Орлов, узнав о беде друга, без раздумий помог ему. Взял, однако, слово, что Ошеров все кутежи и игры бросит. Сережа обещал. И вот опять Алехан видит его в кабаке!

Самого-то графа привела сюда сокрушившая печаль сердечная, о которой, кроме него самого, ни единый человек не ведывал.

К Сергею подсел преображенец Мишка Стеблов.

– Чего сидишь одинешенек? Что-то и к Орлову не подойдешь, – добавил с явным злорадством. Тесной дружбе Ошерова с Алеханом завидовали многие.

– Отстань, – вяло пробормотал Сережа.

– Э, да ты совсем того! Куда взглядом столь сильно приковался? Эй! На кого-то глядишь-то, спрашиваю? На Аленку? Ну, баба что надо, знатная, слюнки текут. Слушай, – зашептал прямо в ухо, – хочешь, мы это дельце обделаем? Ты при деньгах, а? Ну, она согласится. Точно говорю.

– Отстань! – повторил Сережа.

– Что? Не хочешь Аленку? – удивился Стеблов. – Ну, а Глашку? Знаешь Глашку? Это, я тебе скажу, такая штучка, такой перл! Мочи нет глядеть на твое одиночество.

– Слушай, Стеблов, – заикаясь, возразил Ошеров, – иди-ка ты от меня. Не надо Глашки, – и тут же по-детски доверительно шепнул: – Я, Мишк, с женщинами-то еще того… не знался совсем.

– О! Ну, так и быть! Для сих целей уступаю Каролинку. Каролинка – это да! У нас с ней нежне-е-е-йшая дружба! Но для тебя, для друга своего…

– Да пошел ты! – вдруг вскрикнул Сергей. – Не нужны мне ваши дешевые грации!

– Э, брат! – вспыхнул Мишка. – Да ты, брат, загордился совсем, с Орловыми дружбу водя, – он спьяну забыл, что один из Орловых сидит у него за спиной. – Тебе что, как Гришке что ль, принцессу какую подавай?

– А хотя и принцессу!

– Ну так попроси же, попроси Гришку с тобой царициной любовью поделиться! – заводился пьяный Мишка. – Авось не откажет дружку, небось…

Сильно охмелевший преображенец не успел закончить речь. Мощный удар в лицо отшвырнул его к противоположной стене. Алехан презрительно плюнул сквозь зубы:

– Дурак!

И взяв Сергея за плечо, поднял его, круто разворачивая к двери.

– Пошли, красавец, потолкуем! По-нашему. По-орловски.

Притихшие кабацкие завсегдатаи провожали их испуганными взглядами.

Выведя Сережу на свежий воздух, Орлов принялся трясти его, словно яблоню.

– Ты это что, а?! Ты мне слово давал! Вот каково твое слово дворянское!

– Я, Алексей Григорьевич…

– Или мозги совсем куриные?! Ты с ума спятил? Ты о чем с этим дураком толковал?

– Я не думал… Этот Стеблов… Что он, сволочь, мне своих тварей подсовывает? Да меня принцесса любила!

– Ну, брат, допился!

– Не верите мне? Ну и не надо! Была принцесса…

– Была, так была, – отмахнулся Орлов.

– Ее звали Августа Тараканова.

– Не знаю никаких принцесс Таракановых.

– Она дочь самой государыни Елизаветы Петровны! – выпалил Сережа.

Неожиданный удар бросил его на грязную мостовую. Кровь хлынула из носа и разбитых губ. Пошатываясь, Сережа с трудом поднялся – почти протрезвевший, изумленный, смотрел на графа широко раскрытыми, полными слез глазами.

– За… за что? – только и смог, задыхаясь, вымолвить.

– Для науки, – Алехан спокойно вытирал с ладони Сережину кровь. – Чтоб на всю жизнь запомнил. Потому что в застенке, на дыбе, больнее будет.

– Вы о чем, граф? – пробормотал Сергей.

– Об очевидном. Еще парочка прилюдно высказанных бредней про тмутараканьскую княжну – дочь высокой особы, и твои сказочные любовные истории будут весьма внимательно выслушивать в тайной канцелярии. А палач поможет разговору. Ты понял, олух?!

– Как не понять? – Сережа попытался усмехнуться, но ухмылка вышла кривоватой. Разбитая губа болела невыносимо…

На следующий день, взглянув на себя в зеркало, Сергей ужаснулся. Глаза припухли от вчерашнего пьянства, распухло и все лицо, к которому приложился Алехан. Удар сделал то, чего нельзя было достичь уговорами: Сергей с отвращением вспоминал о кабацком веселье…

Несколько дней он не выходил из дома – с эдаким лицом сие было невозможно. А когда приобрел, наконец, приличный вид, уже никуда не тянуло. Сергей валялся на диване, не зная, куда себя девать, и в конце концов им овладела жестокая тоска. Поневоле вспомнил Потемкина…

Вскоре принесли записку от Алехана. Орлов просил прощение за горячность, хотя и добавлял: «Думаю, однако, что тебе сей урок впрок пойдет».

Сергей облегченно рассмеялся. Словно камень с души. Хоть и злился на Орлова, но уж очень горько было бы потерять его дружбу. Сережа несказанно обрадовался восстановленному миру.

Про охоту Орловы не забывали никогда. В лесу, на приволье, Григорий выглядел куда счастливее, чем в царском дворце. В этот раз братья пригласили с собой нескольких бывших приятелей. Получалось – большую оказали честь. Но в охотничьем азарте забывались чины, нынешнее различие в положении. Удача сопутствовала. Старший Орлов, разгоряченный, раззадоренный, был сейчас диво как хорош.

– Эх, порадуем матушку знатной добычей!

Прозвучал выстрел… сзади, из-за деревьев.

Григорий вскрикнул – скорее не от боли, а от изумления. Тут же окрасился кровью рукав дорогого камзола. Рядом уже был брат Алексей.

– Гришка, что с тобой? Скорее в карету!

– Ничего, – успокаивал Григорий, рассматривая кровь на пальцах, которые прижимал к раненой руке. – Зацепило только. Глупости.

– Нет, Гриша, это не глупости! – сурово проговорил Алехан.

На лица сопутствующих Орловым офицеров страшно было смотреть – так они побелели и исказились от страха.

«Кто из них? – думал Алексей. – Эге, а одного-то недостает!»

Недоставало самого молоденького – семнадцатилетнего поручика Преображенского полка. В голове младшего Орлова мгновенно вырисовалась картинка, как мчится, сломя голову, мальчишка через кусты, как скачет прочь на быстрой лошади… «Не уйдешь!» – подумал с гневом.

– Разыскать, догнать… – уже срывалось с губ Алехана. Но его прервал повелительный голос:

– Не сметь! Мстить за себя не буду никогда. Убить меня хотел – Господь ему судья.

– Что ты говоришь, Гриша?! – Алексей так и ахнул. – Да не в тебе в одном дело! Пойми, это преступление… государственное…

– Перестань, Алеша. Будет так, как я сказал. И государыня об этом узнать не должна. Обещайте мне все! Шальной выстрел, случайный…

Обещали. А младший Орлов, сам перевязывая в карете руку брата, еще долго ворчал:

– В государыню это был выстрел, пойми! Ее враги крамолу замышляют. Павла-царевича сторонники…

Григорий молчал, уйдя в себя. Он не слушал брата. Душевная рана ощущалась больнее телесной…

Ранение и впрямь оказалось, на счастье Григория, пустяковым, и вскоре рука уже не беспокоила его. Но последующие события явились ответом на тревогу Алехана: прошло не так уж много времени, как раскрыли заговор гвардейцев, замышлявших новое покушение на Орловых. «Не бывать Гришке царем, – донесли их пьяные слова. – Да и немка ангальтска нам ни к чему!»

Почти до крика спорил Григорий с Алексеем, требовавшим наказания заговорщиков.

– Я их прощаю! Слышишь, Алехан? Про-ща-ю!

– И я бы простил, кабы речь шла не о государственном спокойствии. Нет, довольно, брат, с тобой каши не сваришь! Я с самой государыней говорить стану!

Поговорить действительно пришлось. Но уже по другому поводу…

День шел за днем. Сережа бросил гвардейские увеселения, но пришла новая напасть. Каждую ночь снилась Августа. Он уже смутно представлял ее лицо, но в мечтах она являлась ему еще прекраснее, чем была. Он обретал ее во сне, и тут же терял, и плакал, и просыпался в настоящих слезах. Иногда ему казалось, что он сходит с ума. Ни на одну женщину глядеть не хотелось. После того ночного разговора с Григорием Орловым у костра, запавшего Сереже в сердце, юноша пытался молиться в тяжелые моменты жизни, но как-то не шла молитва. Что же это такое? Однажды он воскликнул в отчаянии, всю силу души вложив в восклицание: «Господи, помоги! Хочу ее увидеть!» И через минуту забыл о молитве. Потянуло выпить. Он махнул рукой на это желание, но оно становилось сильнее с каждой минутой. Вскоре бороться стало невозможно. «Ты ведь слово дал Алексею Григорьевичу!» – говорил он сам себе. «Последний раз, – возражал противненький, но сильный голос. – В самый-самый последний! Он и не узнает».

И Сергей сдался.

Сегодня в ближайшем питейном заведении было немноголюдно, хотя привычный шум, говор, смех подгулявших бар и вояк все так же заполнял небольшое пространство. Четыре офицера пили поодаль от шумной разномастной компании. Сережа расположился в стороне ото всех.

После второй он почувствовал некоторое облегчение, начал понемногу прислушиваться к громким разговорам за соседними столиками.

Грузный преображенец, один из компании сидящих отдельно офицеров, с усмешкой цедил:

– Глупостями дуралей Иримов забавляется! Где это видано, чтоб на Руси дворяне природные на девицах из подлого люда женились?

– Так она крестьянка не простая, – вставил маленький измайловец, поблескивая дерзкими выпуклыми глазками. – Большого вельможи незаконная дочь.

– Ну и что с того? Мать-то у ней крестьянка. Хорошо еще – вольная.

– Да зря ты так. На нашей Руси Святой каких только чудес не бывало, – лениво протянул красивый молодой человек, во внешности которого было что-то восточное. – Глянь, сама царица Лизавета венчалась с пастушком.

– Ну! – буркнул усатый преображенец. – Это верно. А того и гляди, и нынешняя государынька с Орловым-то…

– Вот судьба-злодейка! – воскликнул в сердцах измайловец и грохнул по столу кулаком. – Мы ж с Гришкой пили вместях! А теперь гляди, куды вознесся! Граф! А чем я вам, скажите, не граф? Я ж тоже Катерине тогда «виват» орал.

– И я, – хмуро вторил преображенец. – А толку? Орловых золотом осыпала, а нас…

– Глупость вы сотворили, господа мои, – протянул все также безразлично, словно нехотя, красавец, близоруко прищуривая татарские глаза. – Разорались! Чего ж про Павлушу царевича позабыли? Вот ему б и орали.

– И то, – согласился до того молчавший семеновец. – Оплошали, братцы. А все Орловы эти, прохвосты!

Раздались нестройные голоса.

– Да, нам-то ничего не перепало, все им…

– Точно, маху дали!

– Ну и баста! – взвился измайловец. – Переделаем! Поцарствовала немка, хватит! Мы ее возвеличили, мы же ее…

– Тише! – воскликнул семеновец, самый трезвый из всех.

Но оратор не слышал.

– А Гришку в Мойке утопим! А уж Алехана…

– Да его четвертовать мало! – забасил преображенец. – Цареубийца проклятый!

Все одновременно галдели, стучали по столу, так что нежно звякала посуда, и никто не замечал, как жадно прислушивается к их пьяному бреду хорошенький юноша за соседним столом.

– Все, решено! Катерину долой!

– И то, – подначивал красавец, – а то дружочек наш Гришенька, небось, себя царем уже видит.

– Не бывать Орлову! Долой немку!

Сильно громыхнула рядом с ними пустая бутылка, которую яростно швырнули на пол.

– Хватит! – услышали гуляки молодой сильный голос, заставивший их притихнуть и обернуться. А Сергей, запуливший в компанию бутылкой, уже сам шел на крамольников.

Кто-то присвистнул.

– Ба, братцы, это ж Ошеров! – воскликнул маленький измайловец. – Конный! Алеханушки нашего первый друг. Адъютант, так сказать.

– Орловец проклятый, – пробормотал преображенец. В первую минуту всем стало не по себе оттого, что подслушали их пьяные речи, хотя они и болтали, ни о чем не заботясь.

Сергей задыхался от возмущения и нужных слов не находил.

– Как вы посмели!.. Вы… Вашими погаными языками… Имя государыни!

Его кулак сжимался сам собой. Все молчали.

– Юноша, – наконец сладенько протянул невозмутимый восточный красавец, – идите-ка отсюда, пока целы! Не оскорбляйте господ офицеров.

– Если смолчу на ваши речи разбойничьи… буду вам же подобным подлецом!

– Ребята, он, кажись, драться хочет, – пробасил преображенец, с любопытством разглядывая юного подпоручика.

– Прихвостень орловский! – с ненавистью крикнул измайловец. Ошеров круто развернулся к нему.

– Алексей Григорьевич – мой друг! – проговорил четко, медленно, но в голосе звенел нарастающий гнев.

– Хорош друг! Цареубийца! – усмехнулся измайловец и тут же невольно вскрикнул от боли, схватываясь за щеку. У Сережи рука заныла, он потер ладонь, которую сейчас лихо приложил к лицу противника. Все повскакивали с мест.

– Ах ты! – загудел преображенец. – Вот как! Наших бить? Ну, получай, сволочь!

И трое вояк с криками «бей орловца!» накинулись на Сергея. Лишь красавец с татарскими глазами быстренько ретировался, да так, что приятели и не заметили.

– Виват Екатерина! – только и успел крикнуть Сережа.

Остальные присутствующие в кабаке господа, почуявшие, что не простая драчка началась – делом пахнет политическим, тоже постарались поскорее исчезнуть. Лишь один молодой поручик, вскочив с места, бросился к дерущимся.

– Ополоумели, господа! – закричал на весь кабак. – Трое на одного!!!

Но никто его не слышал. Шум, крики, тяжелый кабацкий воздух… Опомнились, впрочем, скоро, но лишь тогда, когда Сережа оказался без чувств лежащим на полу. Возле его головы медленно набухала лужица крови. Громко ахнул поручик, пытавшийся заступиться за Сергея, и бросился к поверженному:

– Сволочи! Никак, убили его! Постарались, палачи… Поздравляю!!

– Да ты… Митька, ты таво… – бормотал ошеломленный преображенец, тупо глядя на свою жертву.

– Чего «таво», скотина?! А ты чего вылупился? – закричал поручик на перепуганного хозяина заведения. – А ну помоги!

– Братцы, – едва не всхлипнул протрезвевший семеновец, – это ж друг Орловых! Что же теперь с нами будет?

– Может, еще живой? – измайловец весь затрясся. А потом заорал:

– Это все он, морда татарская, он все подбивал на крамольные против государыни речи, а сам сбежал, паскуда!

Преображенец уже тоже сбежал.

– Так, – решил семеновец, – если царица не повесит, так Алехан косточек не оставит! Айда!

Опомнившись, приятели выскочили из кабака.

Поручик Митя не обратил на них внимания, он возился с раненым. Митя же и раздумывал, куда отвезти Сергея, так и не приходившего в сознание – адреса его он не знал. Наконец придумал: «К Орлову, Алексею Григорьевичу!»

Алексей обомлел, когда в его апартаменты внесли обессилевшее тело младшего друга – тонкая рука висит плетью, в черных кудрях – запекшаяся кровь…

– Это… что? – только и вымолвил Орлов.

Митя оробел перед сиятельным графом – огромный, грозный Алехан в этом миг мог испугать кого угодно. Поручик растерялся, и Орлов не стал дожидаться ответа. Кликнул слуг, подхватил как пушинку Сергея на руки, сам отнес его в свои покои и не отходил, пока юношу не уложили в постель. Сергей дернулся, застонал, попытался что-то сказать.

– Тихо лежи, – почему-то прошептал Орлов. – За лекарем уже послали. Все хорошо будет! Я скоренько…

Оставив с Сережей верных и расторопных слуг, Алексей вернулся к ожидавшему его поручику.

– Теперь выкладывай.

Митя смущался, однако ничего не утаил. Он хорошо расслышал, как ссорился Ошеров с гвардейцами, запомнил все едва ли не дословно. Сейчас он, глядя, как завороженный, в лицо Алехана, даже если б и хотел, не смог бы ничего скрыть. Алексей все сильнее мрачнел, сросшиеся густые брови придавали красивому, обычно добродушному лицу богатыря суровое выражение.

– Так, – протянул он по окончании Митиной речи, – выходит, что в кабаке всего и народу-то было, что ты, Сережка, да эти ребята?

– Нет, что вы, были люди, ваше сиятельство!

– Так чего ж смотрели все, – яростно стукнул по столу Алехан, – как трое одного бьют?!

– Все очень быстро случилось, – тихо, краснея, возразил Митя. – Мы и ахнуть не успели, а он уж лежал.

– Ясно. Кроме тебя, однако ж, никто и не вмешался! А этот дурачок все-таки потащился в кабак… Ничем его не проймешь! Ну а ты этих красавцев знаешь?

– Да, ваше сиятельство.

– Назови!

Митя назвал имена.

– Так вот, ежели встретишь, может, ненароком, знакомцев своих, передай им от графа Алехана: пускай свечки в церквах ставят о здравии раба Божьего Сергия, а не то сродникам их придется за упокой молиться. Понятно? Ну, будь здоров, поручик. Сам за Сережку помолись, сделай милость.

Митя поднялся со стула, откланялся.

– Спасибо тебе! – лицо Орлова смягчилось. – Молодец, догадался его сюда привезти. Я государыне о тебе расскажу…

– Что вы, не надо Алексей Григорьевич! – чуть ли не испуганно перебил Митя. – Да и что я такого сделал?

– Хорошо, ступай. Понадобишься, разыщу.

Едва Митя ушел, Алексей поспешил к Ошерову. У того был уже лекарь.

– Что? – взволнованно бросил ему Орлов.

– Думаю, не опасно. Его ударили по голове чем-то тяжелым. Вообще, похоже, били куда придется. Но кроме этой раны ничего особо страшного. Да и от нее скоро оправится, даст Бог.

– Слава Создателю! Вы уж постарайтесь, чтоб в кратчайший срок… Я ведь не постою за наградой.

Лекарь учтиво поклонился.

– Думаю, более врачебного искусства вашему другу поможет его молодость и крепость…Однако несколько советов все-таки дал.

Орлов подошел к Сергею. Тот пристально посмотрел на него и вымученно улыбнулся.

– А ведь я опять… слово свое нарушил, – выдавил слабо, с трудом.

– Ну-ну, не надо об этом! Вообще, брат, пока лучше молчи. Скорее поправишься. Ничего, Бог милостив.

Сергей сдержал стон, мучила страшная головная боль, подступала тошнота. Алехан ласково, отечески как-то, провел своей огромной ладонью по его кудрям и с чувством повторил:

– Бог милостив!

На следующий день государыня Екатерина Алексеевна прочла краткое изложение сего дела в письме, которое прислал к ней Алексей. В конце письма Орлов даже не просил, а едва ли не требовал аудиенции. Государыня, дочитав, поморщилась: покоя ей если и ожидать, то по милости Божией лишь на том свете!..

– Так и будем, государыня, делать вид, что все прекрасно? – спросил Алексей после обычных вежливых приветствий и вступлений. Екатерина изумилась – она ожидала другого начала и даже заготовила ответ, но сейчас ей ничего не оставалось делать, как переспросить:

– Ты о чем?

– Об Ошерове, матушка. Только Господь спас ему жизнь. Все иначе обернуться могло бы, и мне сейчас приятеля пришлось бы отпевать. Имена виновных мне известны. А главный виновник известен и вам – Панин.

– Запомни, Алексей Григорьевич, крепко: для держав иностранных у нас всегда все прекрасно.

А у себя, внутри, по-хозяйски, мы всегда со всем разберемся, и беспорядков не допустим. Вот ответ на твой вопрос. Что же касается сего дела, то ясно как день: в кабаке совершившееся есть разбой, и виновные будут наказаны. Но причем, позволь спросить, здесь Панин? Разве Никита Иванович повелел сотворить сию каверзу?

Орлова не обманула наигранная наивность императрицы.

– Война у нас идет, – глухо проговорил он, глядя в пол. Потом поднял смелые глаза: – Так вы уж решите, государыня, за кого вы?

– За державу Российскую, – сухо ответила царица. И, ясно и спокойно глядя в пылкие глаза Орлова, прибавила: – Меня Господь избрал властвовать над народом русским. И потому судьба моя – каждому угодить пытаться, ибо все так по-разному мыслят, столь различны и по достоинствам, и по нраву, и по способностям. И Боже упаси меня склониться до пристрастия к какой-либо партии, Алексей Григорьевич, – тогда конец! Не будет единения, не будет дела – грызня начнется. А мне надо, чтобы работали! России пользу приносили, сил не жалели на благо ее. Потому как ответ-то перед Богом мне давать.

Орлов меж тем гнул свою линию.

– Всем не угодишь, государыня! Мыслить дерзаю, что зря даже стараться изволите. Что же до сути дела сего, так сами знаете, матушка, не в пьяной драке она. На нее вообще плевать бы можно было, кабы человек в беспамятстве не лежал. Дело совсем в другом…

Неожиданно речь его прервал резкий звук – то ли мощный выстрел, то ли малый взрыв… Алексей вскочил, нахмурив густые брови. Екатерина невольно побледнела. У обоих мелькнула одна и та же мысль: покушение! Слышно было, как засуетилась перепуганная челядь. Но тревогу поднять не успели, в комнату, где сидели императрица с Алеханом, уже входил крайне спокойный Григорий Орлов. Он был без парика, темные кудри растрепались, а прекрасные холеные руки были жутко перепачканы невесть чем.

– Друзья, не бойтесь, – поспешил объявить Григорий. – Это я опыт ставил химический. Не прошло!

От пережитого испуга Екатерина в гнев вошла:

– Теперь химия! То физика, то астрономия, то артиллерия! Займись чем-нибудь одним, но серьезно, а лучше всего – делами первой государственной важности!

– Сам я ведаю, чем мне заниматься, – огрызнулся Григорий. – А вся сила опытов научных – в терпеливом их повторении. Я еще попробую…

– Во дворце?! – возмутилась царица. – И не мысли! Поищи другое место.

– Что ж, поищу!

– Не ссорьтесь, – попросил Алехан. – Ты хоть цел?

– Видишь сам! Что мне сделается?

– Смотри, а то еще глаза лишишься, как друг твой Потемкин.

– Гришу-то не приплетай!

И Григорий, гордо подняв красивую голову, вышел, не откланявшись.

Императрица и брат молча проводили его взглядом.

– Переживает он, матушка, – сказал Алехан. – В глаза перед ним лесть бисером рассыпают, а за глаза – травят.

Екатерина промолчала. Она ощущала свою вину перед любимым «Гри Гри». Он рисковал ради нее жизнью, а теперь вынужден довольствоваться положением фаворита – позорным, что ни говори. Но в ушах ее ясно звучали слова Никиты Ивановича Панина: «Императрица всероссийская может делать, что хочет, но госпожа Орлова царствовать не будет!»

– Подожди!

Она на минуту исчезла из кабинета, но вскоре явилась с запиской в руках. Резко, немного наигранным жестом протянула ее Алехану. Лицо, пожелавшее остаться неизвестным, настоятельно рекомендовало царице убраться из России, уступив престол сыну Павлу. Пока Орлов, усмехаясь, читал эту записку, Екатерина, засучив рукава (признак гнева), в раздражении ходила по комнате.

– Чего они все хотят? Ведь еще недавно все желали видеть меня царицей, кричали «виват!», а теперь… Знаешь, сколько я получаю подобных записок без подписи? Думаешь, пьяный бред тех гвардейцев, свергать меня собравшихся, случай единственный? Но кому я сделала зло? Я прекрасно осведомлена о бедах Отечества. Но что я могу одна? Бегут с заводов крестьяне, где-то вспыхивают бунты – виновата императрица. Да что же я сделаю, голубчик Алексей Григорьевич? Поверь, крепостное право, позорящее нас перед всей Европой, и мне ненавистно. Но отмени я его, помещики уничтожат меня прежде, чем мужики примчатся спасать.

– Да с мужиком ласково надо, матушка! – нетерпеливо перебил Орлов. – Без кнута. Тогда и крепостное право отменять не придется. Я вот хвалиться не хочу, да к слову приходится. Спроси, что ли, хоть у Григория. Чтобы у нас, Орловых, когда холопа кнутом секли за малую провинность?! Меня слуги мои обожают. В огонь и в воду готовы. И за Григория его холопы так же. А что, мы какие особые люди? Нет, а просто жалеть надо мужичка. Божья ведь душа. И ты тогда сам хоть какой никчемный человек будешь, а коли до слуги своего ласков, то и не барин – солнышко красное.

– Ну, ну! – усмехнулась императрица. – И много вас таких Орловых бескнутобойных? Алексей, ты не дитя. Изучить человеческую натуру случаев имел предостаточно. Слаб человек, и немощен дух его. И коли под его власть подобные ему попадают – вот уж где возможно разыграться порокам. Я много думаю об этом сейчас. Постараюсь что-то сделать. Но, мыслю, мало людей в России даже подозревают, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства. Вот беда наша! Вот подножка мне. Воспитать надо человека. Хоть не мешали бы! А тут… сам смотри – записочка-то у тебя в руках.

– Недостойно и низко! – Орлов бросил письмо на стол.

– До конца дочитал? А теперь представь же себе, друг мой, если б я венчалась с твоим братом, когда мы на бочке сидим пороховой… Да еще открыто, как он того жаждет. Не думаешь ли, что нашего дорогого Гри Гри, из-под венца вынув, повесили бы взбудораженные Паниным солдаты, да и тебя бы – рядышком! Что было бы со мной, думать не хочу, но что было бы с Россией?

– Государыня! Сама же против себя говоришь. Панина бранишь, а прогнать его не желаешь!

Да ведь он только и мечтает рядом с царевичем на троне присесть, сама видишь. Выдумал конституцию. Власть избранных малых заместо единой власти государевой. Голову государству срубить желает. Это в России-то матушке, коя царями только и сильна. Хоть историю почитал бы. Гришка, небось, сейчас к Ломоносову побежал, об опытах своих рассказывать, да вот и захватил бы листков летописных от сего ученого мужа разлюбезному Никите Ивановичу. Что было с Русью в межцарствие? А ранее, когда правители меж собой грызлись? Никита Иванович – хитрая лиса. Что у него на уме? Остерегайтесь, государыня! Наша партия сильна, но и Панин действует умело.

– Коли так, – возразила Екатерина, – назови мне имя! Имя человека более, нежели Панин, в делах внешнеполитических опытного, разумного, толк знающего в дипломатических тонкостях. Назови, и я с великой охотой последую твоему совету. Молчишь, Алексей Григорьевич? Молчишь, потому что умен, потому что чувствуешь правду в моих словах. Нельзя нам сейчас такими людьми, как Никита Иванович, бросаться – не время. От своих нет покоя, а тут еще добрые соседушки. О, представляю, какие красочные сны снятся сейчас нашим врагам – в Турции, Швеции, Польше! Франция сети плетет. А что Австрия, что Англия? Но я сама – хитрая немка и окрутить себя не дам. Мы еще дадим всем звону! Потерпеть только немного придется. Много врагов, а за нас – один Бог. Я, Алексей, житие князя Александра Невского часто перечитываю: вот муж был святой и великий, пример для государей! Что он говорил?

– Не в силе Бог, а в правде, – невесело усмехнулся чему-то Алехан.

– Так-то! Нужны вы мне. Все нужны. И вы, орлы. И Панин. Вместе все. Чтобы шло дело. А насчет прожектов его бредовых не волнуйся. Я никогда, – голос ее зазвучал чеканно и звонко, – не дам разорить самодержавие. Пока я жива! Всякое иное правление для России не только вредно, но и разорительно, сие ты верно подметил. Запомню это и запишу – пригодится. Огромны просторы России! Как управлять ими без самодержавия? Правительство, преобразившееся в республику, утрачивает силу, а мы, тем паче, не Европа – на нас до сих пор дикие крымцы набеги совершают! Ничего, Никите Ивановичу мы монархию не отдадим. Я готова прислушиваться к любому разумному мнению, но я также умею быть упрямой, когда того требуют государственные интересы. Ты и сам, друг мой, это знаешь, – добавила Екатерина с мягкой улыбкой. Алексей промолчал. А императрица задумалась об Ошерове.

Государыня приехала в Россию пятнадцатилетней девочкой. Взросление, становление ее натуры произошло здесь, в России. Далеко остался маленький Цербст, не любящая ее, вечно унижающая мать. Огромная, необыкновенная страна поразила пылкое воображение, дала пищу ее тонкому уму. Но, искренне полюбив Россию, восприняв в себя ее дух, Екатерина все же осталась во многом европейкой. Это очень отличало ее от предшественниц на русском троне. Вставать в пять утра – каждый день, без поблажек себе, после неизменной чашки кофе приниматься за дела, вникать во все подробности, во все политические хитросплетения, заканчивать ни минутой раньше установленного часа – такое не снилось ни Екатерине I, ни Анне Иоанновне, ни Елизавете Петровне. Но, подчинив себя строгой дисциплине, царица требовала того же и от других. Ей нужно было, чтобы все работали. А потому вопрос, заданный Алексею Григорьевичу, прозвучал для нее вполне естественно.

– А чем занимается твой Ошеров?

– Чем? – Алехан был озадачен. – Мудрено сказать, государыня. Жизнь проводит гвардейскую.

– Сиречь «с бахусом баталии»! – Екатерина вспомнила Петра Великого. – И сколь успешны сражения?

– Матушка, друг мой редко в сих баталиях одерживает виктории.

– Вот как! – Екатерина неожиданно помрачнела. – А потом драки безумные, распутство… Так и гибнут молодые силы, и таланты уходят в землю. Образумь его, Алексей Григорьевич!

– Пробовал, государыня.

– Юноша, по всему видать, дерзкий, смелый и преданный. Хорошо, сыщу ему поручение. Отправлю с секретной депешей во Францию к князю Голицыну. Каково его здоровье?

– Думаю, оправится скоро.

– Вот и хорошо. Подготовь его. А я пока не спеша все обдумаю. Да, Алексей, надо теперь ушки востро держать. Со стороны Порты Турецкой дымом тянет.

– Не миновать войны?

– Дело лишь времени. Но, думаю, с Божьей помощью несколько лет еще продержимся.

– Дозвольте сказать, государыня!

– Дозволяю, Алексей Григорьевич.

– Надо решать с Турецкой Портой! – горячо заговорил Алехан. – А в сем деле нам вернейшие помощники – братья наши православные. Надо Грецию порабощенную поднимать. Славян. Да и с Египтом начать тайные сношения не худо. Восстания вассалов ослабят Турцию. Свалить надо этого хищника! Начать до войны хитрую войну. Пришла пора, государыня-матушка, России в южные воды выходить, как о том мечтал Петр Великий, пора потеснить мусульман в морях Средиземном и Черном!

Екатерина удивленно повела тонкой бровью.

– Друг мой, и ты такое дело на закуску оставил? Разве так можно? О сем говорить надо обдуманно, не суетясь. Доклад подготовь. Я приму тебя, выслушаю. Обсудим. А пока благодарю за желание служить Отечеству.

Аудиенция была окончена. Алексей поднялся с места. Измученно взглянул на Екатерину, и она уловила в его пронзительном взгляде нечто новое и странное. Встала, тихим, плавным жестом протянула руку.

– Я благодарна Богу, что имею таких друзей, как вы, граф! – сердечно произнесла по-французски.

– Я счастлив служить Вашему Величеству! – по-французски же ответил Алехан, с благоговением припадая к руке императрицы.

Несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Екатерине стало отчего-то неловко, она первая отвела взгляд.

– Ступай, – тихо сказала, вновь переходя на русский, – ступай к своему другу. Передай, что я ему благодарна и не забуду. С Богом!

Глава четвертая Встреча

Недавно младший Орлов сделал открытие, которое напрочь лишило его душевного покоя: в Екатерину невозможно было не влюбиться! Алексей очень скоро убедился в этом, очарованный ясным взглядом прекрасных умных глаз, неизменно приветливой улыбкой, переливами звучного голоса с легким немецким акцентом. Она покоряла и обвораживала. С ней можно было поговорить о любом предмете, интересы ее далеко выходили из привычного круга интересов дамы восемнадцатого столетия. И вот уже Алексей худо спал ночами, в тоске повторяя: «Что делать-то, Господи?!» Что было делать? Дерзкого красавца не остановило бы величие женщины, которую он полюбил до обожания. Но рядом с нею был его брат, самый близкий, самый любимый из четырех братьев. Становиться соперником Григорию? Дико! Иного решения быть не может: надо смириться. И Алехан поклялся себе, что ни «Она», ни Григорий никогда не узнают о его сердечных муках.

Поклясться-то поклялся, но сердцу не прикажешь. Он вернулся к себе после разговора с Екатериной в очаровании и упоении. Множество самых противоречивых пылких чувств переполняло душу – страдание и непонятное, мучительное счастье, зависть брату, стыд от этой зависти… Сегодня Екатерина на Григория сердилась, а им, Алексеем (он понимал), осталась довольна. Он в тайне этим наслаждался, превозносился перед Григорием, и тут же злился, ругал себя последними словами. Любовь к брату боролась со страстью к женщине…

Вернувшись домой, он первым делом осведомился о здоровье Ошерова.

– Полегчало им, а покамест почивать изволят! – было доложено.

– Хорошо! – кивнул Алексей и прошел к себе. Вслух обозвал себя «дураком». Хватит глупостей, о деле надо мыслить.

Брат был легок на помине. Впрочем, навестить Григорий пришел не Алексея, а Ошерова. Произнес несколько ласковых, ободряющих слов, поблагодарил за то, что вступился за честь государыни и за них, Орловых. Сережа был совершенно очарован графом. В его больной, пылающей огнем голове даже явилась странная мысль: «Был бы я похож на Орлова Григория, небось, принцесса Августа сама б ныне искала со мной встречи!» Дум о княжне Таракановой ничто не могло отогнать.

Орлов пробыл у Сергея недолго, боясь его утомить. А потом он сидел в гостиной с Алеханом, уже слегка навеселе, и горько, отчаянно повторял:

– Вот оно! Вот каково нас почитают!

– Терпи, брат, – сурово возразил Алексей, не глядя на Григория. – Я терплю, и ты терпи.

– Да мочи нет! – воскликнул старший Орлов, ударяя по столу кулаком. – Что она сделала со мной, Алехан?! Что она со мной сделала…

Большие темные глаза заблестели от непрошеных слез, он нервно стиснул эфес шпаги, так, что побелели пальцы. Алексей упорно молчал.

– Как же можно терпеть, – шепотом продолжил Григорий, – всякая сволочь меня за глаза поносит почем зря! В глаза – не пикнут… Ах, знать бы мне, чем любовь моя обернется! А ведь я, Алешенька, ее, по правде, и не стою…

– Да ладно, – поморщился Алексей, – не начинай.

– Верно говорю! Она-то ко мне и впрямь – как к мужу. Слушаться даже старается… А все одно – не угнаться мне за ней. Хоть и орел, а взяла меня к себе орлица под крылышко!

Алексею начинали уж надоедать эти причитания. Сердце у него горело – кинуться бы ей в ноги, возьми, мол, жизнь мою! А молчать надо, от себя самого скрывать, чтоб не дай Бог… Но брата и впрямь жаль.

– Да, – согласился он нехотя, – не тебе под бабьим началом быть, это точно. Не таков ты уродился. Но не гневайся. Она – государыня. Не сладко ей нынче!

– Да я что… Я за нее всю кровь до капельки. Только… больно, Алехан. Понимаешь ли?

– Как не понять.

Григорий несколько мгновений тупо смотрел перед собой, крепко стиснув тонкие, сильные пальцы.

– Знаешь, Алеша, – наконец, тихо заговорил, – я раньше думал, что ежели смерти не боюсь – ничего не боюсь. Ан нет! Страшнее смерти – зависть. Потому что клевету родит. А клевета, завистью порожденная, и после смерти казнит тебя.

– Мне ли не знать, – горько усмехнулся Алексей.

– И то, брат! Страшно, что на тебя всклепали! Тебе, верно, еще хуже, чем мне.

– Я терплю, и ты терпи, – упрямо повторил Алехан. – Такова уж судьба.

Но Григорий не мог успокоиться.

– И ведь не бывать бы ей без нас самодержавной! Ей ли не знать… Но, царством ныне управляя, она на меня теперь лишний раз не взглянет! А зачем – я ныне весь тут, никуда не денусь. Это раньше, бывало, когда тайно встречались… И ведь любит меня, знаю, вижу – любит! А жизни не дает. Живем невенчаные, добрым людям на соблазн, на позор родовому нашему имени. Как отрезала тогда: «Нет!», так и ныне ничего слышать не желает.

– Смирись.

– Знаешь… знаешь, Алехан… – зашептал Григорий, – находит на меня порой что-то. Не иначе нечистая сила забавляется! Люблю я ее, Катерину, больше жизни, а порой такой миг черный… Такая ненависть во мне к ней поднимается!.. Что это? Страшно, брат…

Алексей изумленно глядел, как сошлись соболиные брови на помрачневшем лице красавца, как нервные пальцы сжались в кулак… «Чего ж это он и впрямь?» – с тревогой подумал Алехан. Да, на Руси Святой испокон веков мужья жен колотили, от князя до холопа, за грех того не почитая. Но – здесь?! «А ведь с него станется! – решил Алехан. – Но она точно умнее его – стерпит». Тошно и горько стало на душе Алексея.

– Ты вот чего, – сказал он негромко, – ты этими мгновениями не пленяйся. Люби ее, береги ее! Пойми, не простую бабенку тебе Господь даровал – царицу.

Тут же вспомнилось старшему Орлову, как августейшая возлюбленная вопросила однажды с ласковой усмешкой: «Что, мой орел, нелегко царицу любить?»

Ох как нелегко!

Что же делать было? Успокоение Григорий пытался искать в молитве. Развлечение – в науке и охоте. Старый, больной уже Ломоносов искренно полюбил высокопоставленного молодого друга, ходатайствующего за него перед государыней. Благодарил:

– Подал ты руку помощи мне на старости лет, Григорий Григорьевич, пока жив – буду за тебя Бога молить. Да жить-то, видать, еще недолго… Не возражай, граф! Тебе бумаги свои оставлю. Талантлив ты, Творец тебе даровал рвение к наукам. Да только при дворе обитая, чай, не просто ученым соделаться?

Ломоносов с юности слыл человеком прямым, нелукавым. Это-то больше всего и нравилось Григорию в нем.

– Дело лишь в лености моей превеликой, – прямо ответил Орлов на его вопрос. – Государыня ругает меня: за что ни возьмусь, ничего, мол, до конца не довожу.

– Да полно, наговариваешь на себя, граф.

– Слишком лестного вы мнения обо мне, Михайло Васильевич. Вы – светило науки нашей, гордость русская… Я-то кто против вас?

– Ты… орел ты, Григорий Григорьевич!

– Михайло Васильевич! – растроганный Григорий обнял Ломоносова…

Григорий стряхнул воспоминания, тяжело вздохнул.

– Пойду я от тебя. Засиделся. Напиться бы как следует, да уж и пить скучно…

Что тут можно было ответить?

Когда брат ушел, Алексей подошел к окну, резко распахнул створки. Потянуло свежестью, чистотою… Орлов присел в кресло у камина, принялся обдумывать доклад, который велела ему подготовить императрица. Да, мечтать всегда очень легко! Что в амурных делах, что в политических. Обрезать Турции крылья – сладчайшее желание не только его, Алехана. Но чтобы выйти в южные моря, нужен, конечно же, флот. А его нет! Ибо то, что есть ныне, можно называть как угодно, только не флотом. Вместе с Петром умерло и стремление России к господству в морях, оживая лишь в сердцах немногих «чудаков». Алексей осведомлялся, изучал вопрос и понял: нынче Россия вместо флота имеет позорище! С Турцией воевать такими кораблями нельзя – развалятся после первого же залпа. А без кораблей мечты о покорении Порты надо оставить. И теперь кавалерист Алексей Орлов мучительно думал: как исправить положение, с чего начать, как к сему делу подступиться?

Дверь скрипнула, в комнату тихонечко заглянул Сережа Ошеров.

– Сережка, ты чего? – изумился, увидев его, Алехан. – Зачем поднялся?

Сергей вошел, аккуратно прикрывая за собой дверь. Он был полностью одет и ложиться, видимо, больше не собирался, хотя выглядел очень бледным и заметно ослабевшим.

– Сил нет лежать, Алексей Григорьевич! Я уж лучше похожу потихоньку.

– Садись, садись, – захлопотал Алексей, придвигая ему кресло, в которое Сергей тут же опустился. – Не дело на себя плевать, Сережка, ты теперь скорее оправиться должен. Государыня поручение тебе сыскала, отправляет во Францию курьером с секретной почтой для нашего посла.

– Граф! – Сережа, сидя в кресле, подался вперед, в глазах заиграли искорки, и даже легкий румянец проступил на бледных щеках. – Вот счастье-то!

– Начни только служить по-настоящему, а там столько случаев явиться поработать на пользу Отечества. Легче тебе?

– Полегче вроде бы. Голова только болит.

– Ладно. Это скоро пройдет. Ужинать будешь со мной?

– Да, Алексей Григорьевич.

– Значит, выздоравливаешь. А об обидчиках твоих государыне доложено. Думаю, повелит разжаловать, ежели не сошлет.

Сергей равнодушно махнул рукой. Он обиды ни на кого не держал, и желания отомстить у него не было.

Орлов вызвал слугу, распорядился принести ужин прямо в комнату.

– Ты, Сереженька, ручкой-то не маши, – сказал Алехан, отпустив лакея. – Здесь дело не кабацкое, а политическое. Ты словно Григорий мой – бывшие приятели зарезать его хотят, а ему и дела нет, всех готов простить и отпустить на все четыре стороны. А во всем мера нужна. Когда мне Шванвич рожу саблей раскроил – это одно. А когда имени Ее Величества смеют касаться… Всех бы я их, Сереж, куда Макар телят не гонял. Все зависть подлая человеческая. Гришеньку довели, боюсь, по тайности тебе скажу, сопьется – он, кажется, к сему склонен. Да что там…

Явился легкий ужин. Алексей принялся разливать по бокалам сладкое вино. Красная струя плеснула в тонкое стекло, в глубине прозрачно-темной жидкости что-то призрачно золотилось, и Сергей, подняв бокал, смотрел сквозь него на свет. Он мечтал о предстоящем путешествии…

Алехан задумался, тяжко вздохнул.

– Значит, так и сказал: «Цареубийца проклятый»? – пробормотал словно про себя.

Сергей кивнул.

– Плюйте вы на них, Алексей Григорьевич! Все они мизинца вашего не стоят.

Орлов залпом осушил бокал.

– Сережка, ты-то хоть не веришь, что я императора придушил?

Сергей едва не поперхнулся.

– Ну, граф! Такой вопрос…

– Прости, братец. Я-то понимаю, от кого это… А Никита Иванович, верно, думает, что он умнее всех.

Алексей плеснул себе еще вина, встал, подошел к окну. Сергей невольно залюбовался им. Пышная роскошь маленькой прелестной комнаты меркла перед живой красотой этого величавого, сильного молодого человека, даже его щегольской наряд с золотым шитьем и драгоценными камнями казался лишь достойным обрамлением этой красоты. Алексей не отличался утонченной «херувимской» прелестью своего старшего брата, лицо его было, пожалуй, и грубовато, но взгляд, поистине орлиный, а сейчас – затуманенный грустью, мужественность и открытость этого лица в сочетании с великолепной богатырской фигурой производили на всех, знавших Алексея Орлова, удивительное впечатление. Он был прост и радушен в общении, но многие видели в нем загадку, что-то оставалось в нем непременно сокрытым от посторонних глаз. В отличие от Григория Алехан умел таить в себе свои чувства.

«Был бы я похож на него, – подумал Ошеров, – быть может, принцесса Августа…»

И тут же едва не плюнул.

«Все, кончать пора с этим, не то и с ума так спятить можно! Словно опоили меня. Нет уж! Лучше я себе метресску заведу. Вот как вернусь из Франции… А то и в Париже кого-нибудь присмотрю».

Орлов думал о своем.

– Что же ты не спросишь ни разу, – тихо заговорил он, – что же произошло тогда там, в Ропше?

Сергей так и ахнул.

– Алексей Григорьевич, я не смел… – пролепетал он.

Алексей нахмурился.

– И правильно, – сказал, подумав. – Я никого называть не хочу, не мне обвинять других. Все это так случилось… дико… никто ничего не понял… Но я не повинен в этой крови! – он в сердцах стукнул кулаком по оконной раме. – На кресте клянусь! Вина моя в другом – не уследил, не успел… Не успел спасти его, а теперь ее пречистое имя пятнают грязью! Так пусть… Пусть уж лучше меня зовут цареубийцей, проклинают, пусть ненависть на меня отвлечется, презрение на мое имя ляжет. Пусть! Только бы ее не трогали…

Он отвернулся и резко провел рукой по глазам, стыдясь неожиданно затуманивших взгляд слез.

Сергей вдруг все понял. Он даже приподнялся с кресла.

– Алексей Григорьевич! – прошептал изумленно. – Так вы тоже… тоже… ее любите?!

– Да, – тихо ответил Алексей. – Потому что не полюбить ее мужчине невозможно! Но ни одна живая душа об этом, друже, кроме тебя не узнает. А она – тем паче. Я не приятель твой Потемкин, который о любви своей великой на весь Петербург растрезвонил.

– Он не трезвонил, – обиделся за друга Сережа.

– Однако ж и не скрывал. А я… – он сжал пальцы в кулак, – я свое сердце вот так возьму. Тебе проболтался, другим уж не стану. А тебе спасибо за праведную дружбу, брат. Теперь уж и не различить, кто нам, Орловым, истинный друг, а кто… Ну, полно. Иди ложись, Сережа. Лежи, спи до утра, сил набирайся. А завтра что будет, то и будет. Новый день завтра будет. Глядишь, и нам что-нибудь от судьбы перепадет…

…Карета с занавешенными окнами медленно совершала маленькое путешествие от Зимнего дворца к Васильевскому острову. В ней сидели рядышком императрица Екатерина в скромном сером платье и Григорий Орлов в своем старом гвардейском мундире. Всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, но их руки были крепко сцеплены. Наконец кучер остановил лошадей…

Звонкий детский смех они услышали, едва переступив порог, и, когда прошли в комнаты, маленький пухлый мальчик, словно колобок, выкатился им навстречу. Григорий тут же подхватил его на руки. Екатерина горячо прижалась губами к тугой румяной щечке малыша, провела ладонью по кудряшкам, но Григорий, словно втайне ревнуя, поскорее уселся с ним на диван и, посадив ребенка на колено, принялся что-то ему весело нашептывать. Екатерина долго смотрела на них. Обычно она принимала участие в их забавных играх, и мальчонка, как и все маленькие дети, с которыми она обожала возиться, очень быстро приходил от нее в восторг. Но сейчас государыня вдруг почувствовала, как слезы сдавливают горло. Она встала, поспешно вышла в соседнюю комнату. До нее донеслись звуки веселой возни, смех маленького Алеши – тоненький, заливистый, и Григория – звонкий, счастливый… Нарыдавшись всласть, она отерла слезы, подождала немного, успокаиваясь, и решительно направилась обратно. Григорий, стоя посреди комнаты, легонько подбрасывал малыша в воздух и на лету ловил на свои могучие руки. Ребенок едва не задыхался от восторга, от счастливого смеха. Екатерина смотрела на них, стоя в дверях. Сзади подошел к ней верный Василий Шкурин, она обернулась на его шаги. Взгляды Императрицы и слуги встретились, и Екатерина прочла во взгляде Шкурина такое простое, человеческое сочувствие ей, женщине, что едва вновь не расплакалась…

– Григорий Григорьевич, – тихо сказала она наконец, – пора.

Орлов прижал сына к груди, поцеловал в голову и мрачно взглянул на Екатерину.

– Государыня… побудем еще немного, – прошептал он.

Царица отрицательно покачала головой.

– Нет. Меня могут хватиться, долгое отсутствие станет непонятным.

– Ты императрица, – вспыхнул Григорий, – вольна делать, что тебе угодно.

Екатерина вздохнула.

– Сколько раз повторять тебе, друг мой, что это далеко не так…

Шкурин проводил их до ворот, помог Екатерине сесть в карету. Граф уселся рядом. Карета тронулась.

Орлов, крепко сжав губы, побледневший и мрачный, глядел в одну точку перед собой. Екатерина украдкой поглядывала на его прекрасный точеный профиль и чувствовала, как горесть, любовь, жалость – и к нему, и к маленькому сыну – переполняют сердце, безжалостно давят, словно хотят разорвать его. Как она понимала сейчас своего Гри Гри! Она нащупала его руку, крепко сжала. Григорий ответил на пожатье и даже погладил ее руку свободной ладонью, но по-прежнему не смотрел на нее, и она чувствовала, что мысли его далеко. А он думал все об одном… Конечно же, Екатерина не могла признать открыто маленького Алешу своим сыном. Он родился как раз незадолго до ее «революции». Екатерина рассказывала Григорию, что когда у нее начались схватки, то верный Шкурин, знавший характер императора, дабы отвлечь его, запалил свой дом, и Петр Федорович помчался глазеть на пожар. А Екатерина в его отсутствие спокойно родила мальчика, будущего графа Бобринского. Потом государыня взяла в свои руки власть… Да, Григорий понимал, что в такое напряженное, неустойчивое время враги императрицы могли бы пытаться использовать ее незаконного сына в своих гнусных целях. Мальчик может оказаться жертвой политических передряг. Да и, в конце концов, просто приличия не позволяют – она же императрица! Все это Григорий Григорьевич понимал… и не понимал. Голос крови, отцовская любовь были сильнее всякого понимания. Он знал, что и она страшно мучается, поэтому ни разу ни в чем ее не упрекнул. Но легче от этого не было. «Да, – сказал Григорий сам себе, – нелегко царицу любить!»

Екатерина вдруг как-то по-детски прильнула щекой к его плечу. Его сердце растаяло как сахар в воде. Но… впереди ведь Зимний. И, едва переступив порог, возлюбленная вновь станет тем, кто она есть, кем сотворил ее Господь – императрицей…

Так и оказалось. Войдя в свой рабочий кабинет, Екатерина думала уже о Порте и Версале, о Фридрихе Прусском, Шуазеле и Понятовском… Оттянуть войну. Во что бы то ни стало… Она нахмурилась, стрелочка морщинки пролегла меж красивых темных бровей. Ничего не успеем! Флот новый мгновенно не построишь, казну по мановению волшебства не наполнишь, солдат для армии бабы русские в одночасье не нарожают… Больные мысли о крохе Алеше сами собой растворились в этих тревожных думах. Екатерина села за составление письма послу во Франции, которое должно содержать ее собственные секретные инструкции, как вести себя с версальским кабинетом. Их-то и должен был везти в Париж Ошеров.

Григорий уже знал, что в эти часы Екатерина для него потеряна, и, внутренне терзаясь, поплелся к своим колбам и ретортам…

…Сергей спешил, как и полагалось курьеру. Нигде не задерживался, останавливался в гостиницах лишь на краткие часы и ни с кем не заводил знакомств. А потом опять мчался, пока лошади не выбивались из сил. В Германии многие города, через которые приходились проезжать, останавливаться на ночлег, вызывали его мимолетное любопытство. Старинные обветшалые замки, все еще мощные, с множеством башен, порой угрюмо возвышались вдали от проезжих дорог. В самих городах строгие темные здания, стройные церкви средних веков невольно притягивали взгляд Сергея – впрочем, довольно рассеянный. Юноша, гордый поручением Ее Величества, горел одним желанием: поскорее это поручение исполнить и вернуться победителем. Да и чужеземная речь ему порядком надоела. Сергей неплохо изучил немецкий, но не имел сейчас никакого желания в нем практиковаться.

Вскоре он пересек границу Франции.

Франция не произвела на Сережу особого впечатления – страна как страна, села как села, гостиницы как гостиницы… А к особенностям европейской жизни он пригляделся уже в Германии. Впрочем, подъезжая к знаменитейшей из европейских столиц, Сергей предвкушал, что в самом Париже найдет дивные красоты, так пленившие когда-то его дядюшку Дмитрия.

За день Ошеров вымотался от быстрой скачки и, не успевая достигнуть Парижа к ночи, собрался заночевать в первой же встреченной гостинице.

Почти одновременно с ним во двор въехала карета, спешащая, напротив, из столицы. С запяток довольно лихо для своего возраста спрыгнул высокий усатый лакей, открыл дверцу, подал руку даме в черном. Сергей рассеянно вглядывался в фигуру слуги, что-то показалось ему в ней знакомым, будто он уже где-то видел его… Изящная дама в дорожном костюме, в шляпке, напоминающей по форме треуголку, из-под которой сыпались на черный дорожный плащ золотые локоны, медленно шествовала по двору, и слуга следовал за нею. На лицо ее падала тень от шляпы, но вот женщина подняла голову, окидывая все вокруг величественно-рассеянным взором и… Сергей едва не потерял сознание! Вскрикнув, он бросился к даме, упал перед ней на одно колено. Она вздрогнула, усатый молодец грозно нахмурился.

– Августа, глазам своим не могу поверить! Это невозможно… Вы не помните меня?

Красавица смотрела на него, не отрываясь, и лицо ее медленно заливала краска.

– Ошеров, – прошептала она. – Сергей Ошеров…

И протянула ему обе руки…

– Княжна! – бормотал Сергей, забывший, что сам вымаливал у Бога эту встречу. – Этого… нет… не может быть… это чудо! Я всегда говорил, что вы – моя принцесса из сказки.

– Сказка? Нет, – задумчиво улыбнулась княжна Тараканова. – Милый мой, это судьба. Судьба. Суд Божий…

Как она изменилась! Сергей глядел на нее, наглядеться не мог и изумляться не переставал. Совсем другая… Вытянулся овал похудевшего лица, и вся она стала тоньше, нежней, грациозней – и… стала меньше походить на покойную императрицу. Фея! Явилось в ней что-то и впрямь нереальное, словно ускользающее… Ни тени былой детской гордости – движения, слова, жесты, хоть и величавы, но одновременно мягки и осторожны, словно принцесса боится ступить лишний шаг, разбить что-то хрупкое. Красота и та стала какая-то странная, словно бесплотная, будто девушка едва оправилась от тяжкой болезни. Но светло-серые глаза с голубым отливом были прежние – ясные, ласковые, светящиеся.

Что-то забурчал важный старый слуга.

– Не узнаешь, Василь? – улыбалась Августа. – Впрочем, куда тебе его узнать! Вы изменились, Сергей Александрович…

– Вы тоже, княжна.

– Что же мы здесь стоим? Спросим отдельную комнату, посидим, поговорим… Вы мне все, все расскажете. Вы в Париж? Из России? Боже, как я соскучилась по России!

– Я уезжаю из Парижа, – объявила княжна Сергею, когда они вдвоем сели за стол.

Юноша молча глядел на нее с затаенной нежностью. Казалось, ему не надо слов, не надо никаких рассказов – достаточно нежданного счастья видеть ее. Но Августа чувствовала, что весь он полон ожиданий, вопросов, надежд и предчувствий.

Он вновь обратила к нему свое милое лицо, внимательно, смело взглянула прямо в глаза. Казалось удивительным и нереальным, что он все еще может любить ее, что его полудетские чувства обернулись чем-то настоящим и сильным.

– Вы путешествуете? – спросила девушка, лишь бы что-то сказать.

– По долгу службы, – ограничился Сергей кратким ответом. Даже своей фее он ни за что бы не открыл сущности своего секретного, хотя, в общем-то, бесхитростного поручения.

– Расскажите о России, – попросила княжна. – Я уехала с тетушкой за границу по высочайшему повелению почти сразу же после нашего расставания. И с тех пор ни разу не была на родной земле. Сейчас царствует государыня Екатерина. Здешние газеты противоречивы на ее счет, и порой меня мутит от бессовестной лжи. России завидуют, Сергей Александрович!

– Насколько мне известно, государыня Екатерина Алексеевна не раз говорила, что прозревает великое будущее нашего Отечества, – ответил Ошеров. – «Россия – это вселенная!» повторяла она в частных разговорах с моим другом графом Орловым.

Княжна бросила на него любопытный взгляд.

– Орлов – ваш друг?

– Алексей Григорьевич. Достойнейший человек.

– Расскажите мне все, – еще раз, почти по-детски умоляюще попросила Августа.

Сергей с удовольствием откликнулся на эту просьбу, воспоминания о перевороте, в котором он таким жаром принял участие, возбудили в нем вдохновение. Августа слушала, боясь проронить слово. Когда он окончил долгий рассказ и, застенчиво улыбнувшись ей, замолчал, девушка вздохнула.

– Я хотела бы вернуться, да видно, не судьба, – княжна заговорила тихо, заламывая тонкие бледные пальцы. – И Париж… Боже, сколь пережито, сколько слез выплакано, – вдруг вырвалось у нее с жаром. – Едва-едва успела попривыкнуть, освоиться… И вот опять…

– Что случилось? – робко спросил Сергей. Августа молчала. Смотрела на него с грустью, раздумывала. А когда, наконец, заговорила, он не узнал ее голоса. Заговорила она почему-то по-французски, как-то странно, причудливо, будто читала книгу. Отведя взгляд, вглядывалась в пространство пред собой, словно видя в нем что-то чуждое и неотступное.

– …Засыпал тихий сад моего поместья в окрестностях Парижа, – слушал Сережа, – и я выходила гулять под покровом сумрака. По ночам меня тяготило молчание моего огромного готического замка, становившегося черным внутри, а из сада, в свете звезд, он казался хрупким и всеми своими линиями устремлялся ввысь в едином порыве… Звезды над Парижем иные, чем над Черниговом, Сережа. Но те же звезды видят и Россию… Я часами могла ходить по лабиринту дорожек, вслушиваться в ночные звуки и тут же забывать о них, потому что сбивалась череда воспоминаний, в которых путались странные тяжелые мысли, наполняя душу – как ни старайся бороться! – живой, острой болью. Не знать, кто ты, зачем ты… Страшно. Сладким сном спала в эти часы Марья Дмитриевна, а Василь стоял на входе в сад, в воротах, оберегая меня. Только в эти часы я могла быть собой, могла, не стыдясь самой себя, плакать по Родине, по матери, которая умерла, которую я не знала и уже не узнаю, по отцу, которого, наверное, больше никогда не увижу… А днем… С утренним светом возвращалась ложь. Я вновь была высокородной русской княжной, богатой, свободной – ведь я сама выпросила для себя эту свободу у покойной государыни, заплатив за нее возможностью жить на Родине… Весь мир мог быть у моих ног! Я красива, у меня счета в итальянских банках, я знатна, хотя тайна моего рождения никому не известна… как мне казалось… В моем уединенном замке, приобретенном на деньги русской царицы, под взглядом с башен которого на далекие расстояния разбегаются зелено-голубые поля, деревенские домишки французских пейзанов – в этом замке, который я полюбила и возненавидела, меня каждый день посещали учителя, ведь я сама этого хотела. С одним из них, месье Мерье, сморщенным старичком с чисто французским обаянием, одиноким и несчастным философом, я сильно сдружилась, и мы спорили с ним до хрипоты… Вы знаете, что французам Россия интересна не менее, чем нам – Франция? Французский всегда был моим любимым языком, а здесь я изучила его едва ли не в совершенстве, так что сами парижане весьма удивлялись. О, я была очень популярна в высшем парижском свете! Мои редкие появления на вечерах, званых ужинах вызывали восторг. Я играла до самозабвения роль северной девы, недоступной никаким соблазнам.