Глава 5

Вперед, и прочь сомнения

Экспедиция «Саре Farewell» стартовала из столицы Норвегии. Почти вся команда прибывала туда из Лондона, а мы, москвичи, воссоединились с ними только в аэропорту Осло.

Одно за другим возникали перед нами одухотворенные лица организаторов экспедиции.

Руководитель – загадочный Дэвид Баклэнд.

Рут Литтл. Это ж надо, с таким непритязательным именем быть столь разносторонним художником, скульптором, хореографом, прозаиком, драматургом, завлитом Лондонского Королевского театра, а также камертоном, настраивающим участников экспедиции на радостное и гармоническое существование.

Нина Хорстман, ас общения, она до того была необходима всем и каждому, что даже заметила с грустью:

– Никто со мной не присядет поболтать, а только зовут отовсюду, окликают: «Нина!», «Нина!», «Нина!..»

Нина-альпинистка, поэтому знала не понаслышке, что человеку понадобится позарез в таком долгом и непредсказуемом походе. Только благодаря ее терпению и заботе все эти рассеянные с улицы Бассейной хоть как-то укомплектовали свои баулы и чемоданы. Для пущей наглядности она фотографировала вещи, которые следовало взять с собой, подробно описывала каждый предмет, просила ни в коем случае не позабыть бинокль или подзорную трубу. В суровых инструкциях, которыми Нина бомбила нас из лондонской ставки, был трогательный пункт: «Захватите свои любимые лакомства…»

Сердце мое дрогнуло, я побежала в магазин и накупила там сахарных сухарей, вафель и шоколада на месяцы плавания в северных широтах. Видимо, от волнения за неделю перед отъездом я все подчистую съела. Пришлось второй раз бежать.

Теперь поистине святая троица, знакомая лишь по фотографиям и письмам, явилась нам во плоти, озарила своим присутствием – вместе с другими участниками экспедиции, среди которых были изысканные англичане, задумчивые канадцы, морально устойчивые немцы, волоокая испанка благородных кровей, океанолог, доктор биологии госпожа Иглесиас-Родригес и птицы высокого полета из Америки – темнокожий Пол Миллер (знаменитый на весь мир DJ Spooky – правда, он не позволял так к нему обращаться в частных беседах), и настороженная, как варакушка, светоносная Синтия Хопкинс, певица, поэт и композитор с зачехленным аккордеоном на спине и банджо на плече. Всего нас было двадцать растерянных мореплавателей из самых разных концов света.

Ну, мы друг другу улыбались – изо всех сил, пытаясь показать свое расположение и выразить надежду, что люди Земли, по крайней мере, эта странная компания неопределенного рода занятий – родные братья. Что мы, русские, на сей раз настроены весьма миролюбиво и в наши ближайшие планы не входит делить с ними шельфы Арктики.

Я даже совсем не к месту вспомнила: когда у меня брал интервью писатель Дмитрий Быков, он сказал:

– Вы все время улыбаетесь. А ведь некоторых людей это раздражает.

– Почему? – говорю. – Есть такая корейская пословица: «Разве в улыбающееся лицо плюнешь?»

– Плюнешь! – радостно ответил Быков, потирая ладони. – Еще как плюнешь!!!

Слава Аллаху, к нашей моряцкой братии этот разговор не имел никакого отношения. Многие друг друга обнимали, совершенно незнакомые люди. Я, конечно, тоже не удержалась, схватила и крепко обняла одного гладко выбритого англичанина с безупречными манерами, более того – запечатлела на его щеке столь жаркий поцелуй, что англичанин зашатался от неожиданности.

Жертвой моей безудержной любви к человечеству оказался английский поэт Ник Дрейк – судя по его славной фамилии, доблестный потомок британских пиратов. Всех остальных от моих безумных объятий и поцелуев спасло то, что объявили посадку на самолет.

Путь наш лежал в Тромсё, почти самую северную оконечность Скандинавского полуострова. Дальше предстоял ночной перелет в городок Лонгиербюен на юго-западе архипелага Шпицберген. А там, в Лонгьире, как его называют бывалые люди, на берегу Гренландского моря уже разводил пары двухмачтовый парусник «Ноордерлихт».

У всех у нас этот корабль был уж на устах и во снах, и на рабочем столе ноутбуков, маячил вдалеке на кромке ледяной пустоши, сквозь снегопад едва были различимы его туманные очертания, которые мы посылали своим друзьям и любимым вместе с неодолимой его окружавшей белизной и океанским простором.

«Толя, – писала я, – Саша, пока! Я уплываю на Северный полюс.

Вот он, мой кораблик, стоит и ждет меня!..»

«Ну, Марина, ну даешь!!! На полюс…))) – отвечал Саша Нариньяни, издатель буддийских манускриптов, брат мой на пути к горнему. – Хоть мы, как буддисты-адвайтисты-мадхьямики, чужды крайностям и тем паче полярностям, но на Северный полюс двинуть – это святое!!!))) Только тогда ведь придется потом и на Южный сплавать, и унять резонанс, воцерквившись экваториально.)))

Я буду ждать фото/видеоматериалов, по мере вашего продвижения во льдах к теменной чакре планеты…

Всех благ вам и семи футов под килем.

Саша фром Раша».

«Марина привет! – отзывался брат на пути к горнему Дэвида Баклэнда, географ и гляциолог Толя Топчиев. – Теперь я поверил, что вы действительно собрались в Арктику. Страшновато за вас стало. Я-то знаю этот мгновенный переход из городской толчеи и уютной квартиры в ураганные ветры и собачий холод, когда на тысячи верст кругом ни души. Только лед и снег. Не зря сказано: “Путник, помни, что ты как слеза на реснице…” Конечно, современная навигация, спутниковые радарные снимки ледовой обстановки в режиме онлайн… Но главное – интуиция капитана и удача. Словом, все как 300 лет назад. Поэтому попутного ветра вам и семь футов под килем (последнее гарантировано), а вот льда я вам желаю рыхлого и трещиноватого… Бррр, страшновато. Но такая удача бывает раз в жизни. Поэтому вперед, и прочь сомнения!!!

Ваш Толя».

Над облаками полыхал закат, окрасивший край войлочного слоистого ковра багровым светом, а когда самолет провалился сквозь облачный покров, внизу уже сгустились сумерки. На горы упала почти непроницаемая тьма, сквозь нее посверкивали горные ледники, мы оказались далеко за Полярным кругом, поблескивала вода Норвежского моря, и теплым оранжевым светом светились высокие окна малоэтажных домов, разбросанных по холмам и островам.

Сынок наш Серега, с младых ногтей шибко уважающий Норвегию и побывавший там со своей бабушкой Люсей – ей было восемьдесят, когда она приняла участие в… рывке, не знаю, какое слово лучше подобрать – штурме? забеге по Норвегии с ветеранами-журналистами, собравшимися, ни больше ни меньше, покорить крайний север Скандинавии… Так вот, Сережа чуть в обморок не упал, когда увидел своих будущих спутников около разболтанного автобуса – ясно было, что этим людям совершенно нечего терять. Избавляясь от уз профанического бытия, в неприспособленном для дальних поездок автобусе они гнали без остановок по местам, где проходят сквозь тела свет сияющего солнца, блеск лунного света, соединенный с ветром, огнем, водой и землей, по пустым ночным улицам, практически вообще никого не встречая на своем пути. А если и встречали в разное время двух-трех человек, то это, как правило, был один и тот же прохожий.

В городке Тромсё, или, как его называют «Северный Париж», сквозь который ветераны журналистики одним живым духом прорывались в Нордкап, они все-таки притормозили на миг, чтобы посетить местную достопримечательность – Арктический собор, построенный полвека назад в стиле модерн. Лютеранский храм, аскетический, гулкий, два-три молчаливых прихожанина. Никто ничего не бубнит, абсолютная тишина, и свечи горят.

А у меня как раз был день рождения.

Люся зажгла свечу, приветливо огляделась и громко произнесла, так что все испуганно вздрогнули:

– Господи! Дай моей Мариночке… Пусть мой Сереженька… Пошли моим детям…

Люся обычно беседовала с Богом громозвучно, дабы Он как следует расслышал, о чем она ведет речь. Может быть, ей казалось, что Бог, конечно, всеведущий, всемогущий и вездесущий, но все-таки глуховатый старичок.

Глава 6

Охота на Снарка

Когда ночь растворила Люнгенские Альпы, ледники на вершинах, изрезанные берега Атлантики и остров Тромс, где обретается священная гора Тромма («барабан» на норвежском языке), выяснилось, что вылет до Лонгиербюена задерживается на неопределенное время.

Эту весть нам принес могучий белобрысый человек, который при ближайшем рассмотрении оказался женщиной, жительницей Лонгьира, очень тосковавшей по своему родному городку в две-три улицы на берегу пустынного Адвент-фьорда.

– Ой, не могу, хочу домой, – вздыхала она в полутемном кафе, потягивая пиво. – А вы кто, студенты? – спрашивала басовито, с любопытством оглядывая нашу перевозбужденную компанию.

Леня притулился на диванчике под гербом губернии Тромс, полярным оленем с короной, не переставая, конечно, сонно улыбаться всем и каждому.

Мы отправлялись в полную неизвестность, у всех в голове царила неразбериха. Я-то с Леней везде чувствую себя как дома. Однако, ей-богу, даже у меня было такое чувство, что мы летим прямо в космос, откуда никем не гарантируется возвращения, а если и удастся возвратиться, то через множество световых лет, когда не то что близкие и родные, а сама планета изменится до неузнаваемости.

Синтия Хопкинс, которую, не знаю отчего, я сразу полюбила как родную, задумчиво сидела в уголке, нежная душа, в большущих сапогах.

Эти сапоги многое говорили о Синтии. Во-первых, что в обычной жизни она вряд ли носила подобную обувь. Во-вторых – о ее неуверенности в собственном выборе и, как следствие, смиренной кротости: она купила в точности такие сапоги, какие велела Нина. И в точности такие же купил мне Леня, благодаря чему я твердо знала, что ходить в них без особой надобности – сущее мучение. И третье – из-за аккордеона и банджо ей пришлось надеть на себя самое теплое и увесистое, как это сделал художник Тишков из-за своей Луны.

Леня еще дома напялил все рассчитанное на шестьдесят градусов мороза и страшно вспотел в метро. Пот лил с него ручьями. Поэтому в битком набитом вагоне, в час пик, он вынужден был уполовинить свою полярную экипировку.

Но Синтия стоически терпела походные невзгоды и выглядела трогательно, как Золушка за месяц до хрустальных башмачков.

Позднее я прочитала у нее в дневнике тот неполный перечень страхов и сомнений, которые у нас у всех были написаны на лбу:

«Сегодня 4 сентября. Я сижу в Бруклинском парке, и деревья колышет божественный бриз. Последнее время Нью-Йорк угнетала сырость, но за ночь она чудесным образом улетучилась.

Составила список – на основе предыдущего списка, который и сам был составлен на основе предыдущего списка, что мне понадобится упаковать для арктического путешествия.

Куплены 2 пачки “Драмины” для профилактики тошноты, два браслета акупунктуры от укачивания и по рецепту приобретены очень действенные лекарства – одно пригодится во время качки, другое – непосредственно от рвоты. А также тонизирующие препараты от сонливости и вялости и всякие разные сладости, шоколадки и водонепроницаемая одежда от макушки до пят.

Научилась вязать основные морские узлы – булинь и пр. Сижу и вяжу их сутками напролет. Я делаю все, что в моих силах, чтобы подготовиться.

В ту ночь, когда мне удалось разгадать секрет пары-тройки морских узлов и таким образом ощутить себя хоть немного полезной для парусного судна, я решила посмотреть фильм о прошлогодней экспедиции “Саре Farewell” и наткнулась на эпизод, где жуткими волнами “Noorderlicht” бросает из стороны в сторону, пассажиры на палубе, как пьяные, сжимают поручни, а сама палуба стоит вертикально.

Меня охватила паника.

Отец мой служил на флоте и много лет преподавал парусное дело, однако он ни черта не учил меня этому, и вот результат: я понятия не имею, как ходить под парусами.

Но самое страшное – перспектива оказаться в ловушке на крохотном судне с чужими людьми. Двадцать два дня подряд! И это при том, что моя социальная тревожность так велика и доставляет мне такие страдания, что праздничный ужин с ближайшими друзьями для меня настоящий вызов судьбы.

И все же – хотя я в ужасе от морской болезни, неловкости в общении, вполне возможной травмы и даже смерти, страх мой пронизан радостью, даже весельем. Ведь я никогда не бывала на судне больше двух часов…»

В отличие от Синтии у нас с Леней имелся некоторый опыт мореплавания в Южном полушарии. У Лени была выставка в Ханое. А в нескольких часах езды от Ханоя раскинулась бухта Халонг с причудливыми скалистыми островами, нависшими над бирюзовыми водами Южно-Китайского моря. Мы сели на автобус и поехали туда.

Парилка, дождь, мгла, ничего не видать – все растворено во всем.

– Fucking rain! – слышался отовсюду разноязыкий говор.

У пристани морская зыбь беззвучно покачивала деревянные корабли с лесом мачт и огнедышащими головами драконов на носу. Это был старый корабль, сумрачный, угрюмый, скрипучая расхристанная посудина «Duong Jonq 36».

Нам долго оформляли документы.

– Если вдруг утонем, – предположил Леня. – Чтобы сообщить в консульство.

Группа наша являла собой некую версию Ноева ковчега: четверо японцев, двое англичан, семеро австралийцев, немцы, шведы, датчане, пара французов, двое русских – это мы с Леней, подданный королевства Лихтенштейн и два не идентифицированных патрульной службой молодых человека с какими-то ксероксами вместо паспортов. Слово «fuck» буквально не сходило с их уст.

К вечеру мы причалили к пристани обитаемого острова, и, что удивительно, большинство мореплавателей выразили желание сойти на берег. Понятно – сумерки, все утонуло в тумане. Дождик моросит. А в гавани горячий душ и танцы…

Автобус быстро заполнился дезертирами, чихнул и пополз вверх, на гору по извилистой и крутой дороге. Где-то вверху светил огонек, теплилась жизнь – уют, отель, сухой чистый номер, кондиционер или, по крайней мере, вентилятор, противомоскитная сетка, свежая постель – все, что мило нашему бренному существу.

У нас же на почерневшей глади океана жизнь как-то съежилась и постепенно затухала, как затухал этот день, превращаясь в кромешную ночь.

Леня спустился посмотреть, куда можно бросить рюкзаки. Вернулся растерянный:

– Ты знаешь, вся наша каюта – одна большая кровать. Она такая большая, – сказал он, – что места хватит и тараканам – даже о-очень крупным! Одеяла истрепанные, волглая простыня, плоские подушки в наволочках, не стиранные с тех пор, как эта посудина сошла со стапелей…

Тем временем «Duong Jonq 36» на всех парусах уносился в темноту.

Кроме нас ночевать на борту остались только австралийцы.

– А! Вы русские? – вскричали они. – Знаем, слышали, есть такая страна. Russian vodka!!!

Так они шутили туповато. Из чего мы с Леней сделали вывод, что умные ушли, а глупые остались, и это нас совсем не ободрило.

Повсюду звенели стаканы, скоро все стали разговаривать на повышенных тонах. Морды красные. Мы решили пойти к себе в каюту.

Спускаемся, зажигаем свет, а прямо на простыне посреди кровати сидит огромный, с ладонь, таракан – шевелит усами. Клянусь, мы не встречали таких тараканов – ни в Индии, ни в Непале, нигде!

Леня решительно сгреб усатого броненосца и сжал в ладони. Тот стал топорщиться, ершиться, судя по всему, разразился ужасной бранью, вырвался на свободу и бросился наутек.

На подушке мы увидели второго. Леня сцапал его, выскочил на палубу и кинул в Южно-Китайское море. Шлепка мы не услышали. Или он нырнул, как чемпион, без брызг, или улетел. На стенках гальюна сидело еще четверо. Увидев нас, они лениво расползлись по углам.

– Давай ляжем, – предложил Леня, – и будем наблюдать.

Мы легли, не раздеваясь, ничем не укрываясь, оставив гореть единственную в каюте тусклую лампочку, и уставились, не мигая, в нависший дощатый потолок. Леню сразу укусила блоха, и нас обоих облепили комары. Дверь закрывать нельзя – удушающая жара. Вентилятор? Нет, вентилятор не работает. Свет не гасим – у нас вся надежда на эту мутную лампочку, чтоб она дотянула до утра, и мы худо-бедно держали ситуацию под контролем.

– Ты даже представить себе не можешь, сколько насекомых кишит на кораблях! – нагнетал и без того густопсовую атмосферу Леня. – Основная пиратская проблема была, что они страдали от укусов насекомых. Комары, клопы, блохи мучили пиратов. Утром вскочат, и давай чесаться. Поэтому они такие кровожадные, свирепые и вне всякой меры употребляли ром.

Несмотря на тучное изобилие невзгод, он решил довериться объятиям Морфея. Однако на беду прямо над нами находилась кают-компания, где австралийцы напились в стельку и давай орать песни под караоке:

– Онли юууу…

После чего вся эта бражка не вытерпела и пустилась в пляс. Парни из Сиднея топали так, что под ними доски прогибались, чуть не касаясь кончиков наших носов. А в глаза нам сыпалась труха.

– Наверное, это танцы австралийских аборигенов, – интеллигентно предположил Тишков. – Хороший склепик, – говорил он, озираясь. – Прелестно, правда? – Леня сардонически улыбался. – Вот ты, Марина, любишь и умеешь отдыхать. В чем в чем, а в этом тебе не откажешь.

Вдруг с верхней палубы метнулась тень, что-то просвистело и тяжело плюхнулось за борт. Следом повалились другие грузные тени, в их очертаниях узнавались наши спутники, которые стали прыгать в Южно-Китайское море, овеянное легендами о драконах, акулах, гигантских скатах, а также медузах-физалиях, чьи щупальца вызывают смертельные ожоги.

Некоторое время над морем разносились ликующий рев, и плеск, и разудалый утробный смех. После чего по нижней палубе прошествовали, словно с Лениных иллюстраций к «Охоте на Снарка» Кэрролла, шляпник – голый, но в шляпе, булочник – голый, но с батоном, барабанщик – голый, но с барабаном, браконьер – голый, а в руках ружье, и только балабон – единственный в галстуке и с колокольчиком. Все они куда-то шли и чего-то искали. Искали Снарка.

Видимо, их поиск увенчался успехом. Ибо когда находят Снарка, он оборачивается Буджумом, ужасным и неописуемым. Это пустота, черная дыра, из которой мы вышли чудесным образом и которой в конце концов будем поглощены. Проще говоря, движок потарахтел-потарахтел и затих. Свет погас. Наступила египетская тьма. Австралийцы мигом унялись. Отовсюду послышался пушечный перекатистый храп.

– А тараканы подумали, – зашептал Леня, – о! Люди угомонились, теперь мы будем хулиганить!..

Я встала, взяла подушку, ковер, наброшенный на эту бесприютную кровать, и отправилась на верхнюю палубу.

– Ну, зря, – Леня ухватил меня за руку. – Давай считать, что у нас тут санаторий. Место, где мы изживаем первобытные страхи.

Когда мы сходили на берег, старый вьетнамский кэп попросил заполнить анкету – как нам понравилась его развалюха с тараканами. Леня на все ответил: «excellent», и только жилищные условия отметил: «good».

После путешествия в Халонг мы опасливо поглядывали на наших новых компаньонов, которые роились и сдвигали кружки с пенящимся пивом местного розлива, оглашая взрывами смеха крошечный зал ожидания.

– Не напоминает тебе Вьетнам? – спросил Леня. – Все так уже говорят одновременно. Скоро купаться начнут прыгать.

Вспомнили, что Рут Литтл родом из Австралии.

– Ладно, если только Рут, – успокоенно сказал Леня. – Один в поле не воин. Наверно, мы, русские, тоже не внушаем им доверия. Прочитали «Братьев Карамазовых» – теперь не знают, чего от нас ждать. Сможем ли мы все ужиться в столь ограниченном пространстве? – Он открыл замусоленный англо-русский словарь, положил ноги на чемодан с Луной и задремал.

Тут наконец прилетел запоздавший самолет.

Мы долго поднимались сквозь непролазный слой облаков – казалось, мы в них совсем увязли. Вторая бессонная ночь. Уже засыпая, я слышала, что принесли бутерброды, правда, их почему-то не дарили, а продавали. Леню давно сон сморил.

Вдруг будто колокольчик звякнул над ухом. Я посмотрела в иллюминатор. В ясной черноте ночи – абсолютно безоблачной – под куполом небесным полыхало изумрудное с лимонным и аметистовым полярное сияние. Корона и развевающиеся протуберанцы, которые разгорались прямо на глазах.

Я крикнула:

– Северное сияние!

Леня с трудом открыл глаза, глянул на игру энергетических токов и волшебных пространств, после чего пробормотал, неумолимо засыпая:

– Да ладно тебе, там, на Груманте, мы это сияние сто раз увидим!

Глава 7

«Северный полюс алкоголя не терпит!»

Прямо из самолета мы шагнули в сырую темень. Лил дождь, с моря задувал колючий ветер. По левое крыло поднималась отвесная гора, скрытая туманом и облаками, справа расстилался дикий брег, свинцовый океан и огоньки горели вдалеке – то ли корабли на приколе, то ли маяки. Вода светилась, а воздух – Леня потом говорил, что вмиг почувствовал, – воздух Лонгиербюена был слишком чистый, явно разреженный.

Название городка мы стали с легкостью произносить лишь к концу нашего путешествия. Что было трудного, почему так ломали язык? Казалось бы, проще простого: Лонгиербюен, что означает «поселение Лонгиера», по имени романтика-бизнесмена, который открыл здесь шахты и начал добывать уголь. Через пару лет он продал свой бизнес норвежской компании. Сквозь клочья тумана вырисовывались на горах остовы башенок – то ли они работают эти шахты, то ли заброшены, то ли серединка на половинку, непонятно.

В аэропорту нас встретило чучело белого медведя. Мы на него посмотрели неодобрительно. Наутро такое же чучело попалось нам на глаза в Полярном музее. В приюте «Base Camp», где мы собрались немного выспаться, дощатые стены были обиты пятнистыми шкурами нерп.

Мы с Леней плохо относимся к шкурам и чучелам. Однако нам объяснили, что жители снежных краев – саамы, эскимосы и алеуты – имеют специальные квоты на морской промысел. Из нерповых шкур они шьют непромокаемые кухлянки, двойные меховые штаны и сапоги-торбоса. Из шкур моржей получаются прочные каркасные каяки и байдары, кости китов с незапамятных времен служили им строительным материалом. На обогрев и освещение жилья шли пропитанные жиром китовые кости, тюлений и олений жир. Да и потом северные люди могут без передышки поглощать десять-четырнадцать килограммов жира, масла и мяса! А если бы эскимосы и алеуты питались продуктами, которыми я кормлю Тишкова, эти народы не дожили бы до наших дней.

Но разрешается только им, для остальных существуют охотничий сезон, лицензии и все такое. А если, к примеру, Леня вздумает ни с того ни с сего застрелить моржа или полярного медведя, он будет иметь дело с норвежской полицией, и ему придется выложить такой штраф, что никаких не хватит гонораров – ни за Луну, ни за чугунных водолазов, ни за бархатных даблоидов.

Еще на крыльце приюта стояли сани с собачьей упряжью, вход украшали корни обглоданных северными морями деревьев, внутри висел старый норвежский герб – лев с короной на голове, комнаты освещались тускловато шахтерскими лампами. А в тупичке на втором этаже показался домик из камня, обломков плавника и тюленьей кожи, где, видимо, в позапрошлом веке, обитал настоящий полярник – на гвозде висело старинное ружье, малица, шапка, истлевший дневник валялся на полу. Вглубь я не стала заглядывать – вдруг его самого сохранили для окончательной достоверности?

Наша комнатка тоже напоминала становье охотника – будто наспех сколоченные дощатые дверь и потолок, стол – чурбак деревянный, покрытый каменным сколом, спальные полки – одна над другой. На рубероидной стене литография с загадочной норвежской надписью. Леня предположительно перевел ее так:

– Это Амундсен говорит кому-то: «Северный полюс алкоголя не терпит!»

Легли в четыре утра, в полвосьмого вскочили выспавшиеся и свежие – неизвестность нас обычно бодрит.

– Что ты волынишь? – закричал Леня. – Я сбегал – посмотрел, уже все завтракают.

Выходим, а там никого.

– Ой, – сказал Тишков. – Мы, видимо, на нервной почве пришли первые. Ну, ничего, зато нам достанется самое вкусное.

Мы сделали бутерброды с маслом и малосольной семгой, сидим, пьем кофе и наскоро наслаждаемся жизнью.

– Пиши, – говорит Леня. – Свальбард. Когда я открыл глаза – гуси пролетали перед окном. Гора в окне вся в тумане. И меня осенила мысль: с горы сползает туман из летучих материалов, а в других, более северных широтах, точно так же сползает с гор ледник, откалывается и плывет по воде.

Я была поражена его научно-поэтическим провидением, но записывать не спешила. Только запомнила. Это еще вернее. Зато когда на завтрак спустился Саймон Боксол, ученый-океанолог из Национального океанографического центра в Саутгемптоне, я сразу достала блокнот и, не теряя времени, задала ему давно интересовавший меня вопрос.

Саймон – ветеран «Саре Farewell», бывал с Дэвидом почти во всех путешествиях, и везде отслеживает состояние океана, его температуру, соленость, уровень загрязнения. И делает выводы.

Саймону доверяют ружье, на фотографиях прежних экспедиций мы видели его с карабином на плече. Словом, это ученый, достойный абсолютного доверия, поэтому я спросила, думает ли он, что изменение климата – это болезнь Земли?

Надо знать Саймона, чтобы понять, какую я допустила оплошность. Восемь утра, ему хотелось бутербродов с ветчиной, йогуртов с кукурузными хлопьями, каши с молоком, а я уже тут как тут с блокнотом и глобальными вопросами современности.

При этом Саймон – само дружелюбие. Хоть среди ночи его разбуди, он будет готов поделиться своими знанием, опытом, подробными результатами экспериментов. Поэтому он, не притронувшись к пище, прочел нам щедрую лекцию на эту животрепещущую тему, ничего не утаив.

С английским языком у нас с Леней дела обстоят блестяще. Я все-таки окончила московскую английскую школу, в далекой юности чуть ли не в подлиннике читала «Ярмарку тщеславия» Уильяма Теккерея и «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси. Леня же истинный самородок: всему, что знает Тишков, он обучился сам. Родом из маленького уральского городка, типа Лонгиербюена, окончил Медицинский институт, но пересилил судьбу и стал художником-самоучкой.

Решив заняться живописью, он сказал:

– Пойду в Третьяковскую галерею, посмотрю, как это делается.

Английский он освоил, выставляя свои работы в разных уголках Земли, наловчившись медленно, но верно постигать практический смысл беседы.

Если я более или менее к месту могу рассказать английский анекдот, отвесить комплимент или произнести изысканный тост, то Леня посредством напряжения моральных и физических сил способен понять, как добраться хотя бы куда-нибудь, что там есть и сколько это стоит.

Так вот, все, что говорил доктор Боксол, нам обоим показалось «двойным датским». Была ли виной беглость речи, произношение, интонация, нечеловеческий словарный запас, обилие научных терминов – не поняли ни слова!

Я тихо спросила у Лени, о чем хотя бы шла речь. Тишков никогда не признается, что чего-то не понял, поэтому ответ был уклончивый:

– Точно сказать не могу. По сути, он не знает – болезнь или нет, это надо решить, вот Саймон, видимо, и займется. Съездит, посмотрит и поставит диагноз. То ли какой-то цикл подходит к концу, то ли мы набедокурили с нашими промышленными отходами. Я склоняюсь, что мы, – решил Леня. – Просто у него дикция не очень…

Еще оставалось несколько часов до того волнующего момента, когда нам надо было спуститься к морю, погрузить на «Ноордерлихт» Луну в чемодане и отправиться наконец в арктическое плавание.