Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Каменская (№15) - Светлый лик смерти

ModernLib.Net / Полицейские детективы / Маринина Александра Борисовна / Светлый лик смерти - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
Автор: Маринина Александра Борисовна
Жанр: Полицейские детективы
Серия: Каменская

 

 


Работа в магазине трикотажных изделий состояла в том, чтобы зазывать русских покупателей и заниматься ими. Стоять на пороге или сидеть на улице на стульчике и бросаться наперерез каждому русскому, предлагая посмотреть товар. Это было ужасно. Люба знала, что русские покупатели принципиально отличаются от всех других. Немец, норвежец или англичанин никогда не пойдет в магазин, если ему не нужно что-то конкретное. Когда нужно – он идет и покупает. Когда не нужно – сидит в баре и попивает пиво. Русские же, отравленные десятилетиями дефицита и «доставаний», привыкли заходить в магазин на всякий случай, авось что дают. Пусть и ненужное, но дефицитное, которое может пригодиться потом, когда-нибудь. Это осталось в крови, несмотря на то, что в России, по крайней мере в Москве, понятие дефицита уже исчезло из обихода, и в магазинах было все, что душа пожелает. Русские, которых Любе удавалось зазвать в магазин, придирчиво разглядывали майки, блузки, сарафаны, спортивные костюмы, спрашивали, сколько стоит в долларах и в турецких лирах, просили показать другой цвет или размер и ничего не покупали. Люба судорожно раскрывала пакеты, раскладывала изделия на столе, расхваливая их качество, торопливо рылась на полках, отыскивая то, что они просили, твердо зная при этом, что ничего не выйдет. Они просто валяют дурака, получая удовольствие от того, что с ними так носятся.

В начале июня вдруг объявилась Мила, увешанная золотыми цепями и браслетами, лоснящаяся довольством и еще больше постройневшая. Люба не сомневалась, что стройность эта приобретена в результате систематических физических упражнений «верхом на партнере».

– Я уезжаю, – объявила она. – Просьбы, поручения?

Люба быстро набросала коротенькое письмо Стрельникову, сложила в конверт и приписала сверху номера телефонов – домашнего и в офисе.

– Больше ничего? – удивленно спросила Мила.

– Больше ничего. Как видишь, похвастаться мне пока нечем, так что сообщать о себе мне нечего. А родителям я и так звоню.

– Ну как знаешь, – пожала плечами подруга.

К концу июля владелец дома и магазина наконец заявил, что Люба больше ничего ему не должна и может считать себя свободной. К этому времени она успела познакомиться с двумя молодыми казахами, которые учились в Турции, а летом подрабатывали точно так же, как она, в магазинах. Один – в ювелирном, другой – в меховом. Это были веселые бойкие парни, не стеснявшиеся своей работы и, казалось, не чувствовавшие себя униженными. Они объяснили Любе ее первоначальную ошибку: не нужно было соглашаться на оплату работы помесячно, нужно было требовать, чтобы владелец отеля платил за каждый день работы. Здесь это принято.

Вообще в Турции оказалось множество казахских студентов. Турция заключила договор с Казахстаном о взаимном обмене студентами, и казахские ребята, приехавшие в рамках этого соглашения учиться в Стамбул и Анкару, летом работали в курортной зоне. Все они прилично говорили по-турецки, потому что первый год обучения считался подготовительным и был посвящен полностью изучению языка и литературы. Со знанием языка им было, конечно, намного проще, да и друзьями они здесь обзаводились. Казахские парни и помогли Любе найти другую работу, не такую унизительную и дававшую хоть какую-то перспективу рано или поздно уехать. Это была работа менеджера в ресторане «Дюпон» в Кемере.

Впрочем, слово «менеджер» оказалось, разумеется, эвфемизмом, прикрывающим все ту же работу зазывалой и переводчиком. Ресторан находился на территории комплекса «Марина», что означало «Приморский», и был расположен между огромным пятизвездным отелем «Тюркиз» и пляжем. Хозяин ресторана, окидывая Любу с ног до головы плотоядным взглядом, поставил свои условия. За каждого русского посетителя ей будет начисляться доллар. Кормить ее будут на пятнадцать долларов в день. Плата за жилье – тоже пятнадцать долларов в сутки. Таким образом, чтобы оправдать свое пребывание в «Дюпоне», она должна обеспечить как минимум тридцать клиентов. Все, что получится сверх этого, будет накапливаться до тех пор, пока не хватит на билет до Москвы и на дополнительный визовый взнос. А это без малого пятьсот долларов. Рабочий день с двенадцати дня до полуночи. Она должна привлекать посетителей в ресторан, помогать им с меню, объяснять, что из чего приготовлено, быть милой и любезной и всеми силами стараться сделать так, чтобы они почувствовали себя в «Дюпоне» уютно и комфортно и обязательно пришли еще раз и привели с собой друзей. И чтобы заказывали много.

Доллар с клиента. Даже чашка кофе стоила два доллара. А стакан свежего апельсинового сока – еще дороже. Если питаться на пятнадцать долларов в сутки, ожирение тебе не грозит. Порция рыбы с гарниром – двенадцать долларов, мясо, конечно, дешевле, еще два доллара – простой овощной салат из помидоров, огурцов и лука с оливковым маслом.

В ресторан заходили довольные жизнью загорелые курортники в еще не просохших после купания плавках и купальниках. Такие же москвичи, как и сама Люба, они казались ей существами с другой планеты. Она бросалась к ним, приглашая посетить ресторан, предлагая свою помощь в выборе и заказе блюд, но частенько наталкивалась на высокомерный взгляд и произносимое холодно:

– Я говорю по-английски и в вашей помощи не нуждаюсь.

Как правило, это говорили роскошные длинноногие девицы, чем-то неуловимо похожие на Милу. Они не хотели быть русскими в этом курортном раю, они хотели быть иностранками, отдыхающими в международном отеле и свободно пользующимися международным английским языком. Как немцы, англичане, датчане, итальянцы и австралийцы, которые в сентябре – октябре понаехали в Кемер.

Предложений «поправить материальное положение» кроватно-постельным способом было много, но Люба не смогла себя переломить, хотя случались минуты, когда она всерьез пыталась это сделать. Уговаривала себя, убеждала, что это вынужденная мера, а не блядство, но при мысли о том, что будет делать с ней потный волосатый турок с масляными глазками и кривыми ногами, к горлу подкатывала тошнота. Ну почему к ней пристают именно такие? Ведь есть же красивые молодые турецкие парни, высокие, стройные, с мускулистыми ногами и огромными сияющими глазами в обрамлении невероятной длины ресниц. Если бы ее материальное благополучие было поставлено в зависимость от такого вот красавца, ей легче было бы уговорить себя и уступить. Все-таки не очень противно, можно перетерпеть.

Но за месяцы, проведенные в Турции, Люба быстро поняла, что для молодых красавцев она интереса не представляет. Молодые красивые турецкие мальчики специализируются на дамочках средних лет и старше, желательно состоятельных и с неутоленным сексуальным голодом. Дамочки ищут здесь плотских утех вдали от скучных мужей и надоевших любовников (если таковые вообще у них имеются) и готовы за это хорошо платить, а юные турецкие аполлоны-жиголо готовы пойти им навстречу и неплохо подзаработать. Такие же, как Люба, светловолосые молодые славянки, представляют интерес только для мужчин постарше, которые сами уже лишились внешней привлекательности, но зато готовы платить за удовольствие.

Так и тянулись дни. С полудня до полуночи – «Добрый день, загляните в наш ресторан, в нашем меню всегда свежая рыба, креветки, омары, другие морепродукты, кебаб… Простите. Всего доброго. Надеюсь, вы все-таки к нам зайдете…» Голос просительный, жалкий, униженный, и сама она жалкая и униженная, а мимо проходят сияющие счастьем и здоровьем соотечественники, и самое большее, на что они способны, это удостоить Любу таким же взглядом, каким смотрят на бездомную собаку, которую, конечно, жалко, но никому в голову не придет взять к себе домой. Жара, духота, зной, отдыхающие ходят в купальниках или в крайнем случае в майках и шортах, а она должна целый день быть «при параде», в юбке и блузке, в босоножках на каблуках, которые безжалостно натирают распухающие от жары ноги. От запахов, доносящихся с кухни, кружится голова, потому что Люба постоянно голодна. Но разве можно сказать об этом хозяину? Он, конечно, начнет кормить ее лучше, но ведь за ее же счет. Будет отчислять не по пятнадцать долларов, а по двадцать. Зазвать в ресторан двадцать человек – это только на пропитание. Нет уж, лучше потерпеть. В полночь «Дюпон» закрывался, и Люба плелась туда, где снимала угол. Это был именно угол, а не целая комната. Четыре девушки – три студентки-турчанки и она сама – ютились в тесной конуре без кондиционера и с единственным крошечным окошком где-то под потолком. Дышать нечем, все тело покрыто липким потом, и задремать удается только ближе к рассвету, когда становится чуть прохладнее. В семь утра студентки вставали – их рабочий день начинался в девять, и хотя идти было недалеко, собираться они начинали заранее. В доме был только один туалет, совмещенный с душем, и пользовались им все обитатели – без малого человек пятнадцать, включая и хозяев. Чтобы умыться, приходилось стоять в очереди. После ухода студенток спать уже было невозможно, дом наполнялся голосами проснувшихся детишек, да и жарко становилось. К двенадцати – снова на работу. И до полуночи.

Вот, собственно, и все…

* * *

Еще там, в красивом нарядном Кемере, Люба дала себе слово никому не рассказывать подробно о своей жизни в Турции, чтобы снова не чувствовать себя униженной и обманутой и не вызывать в собеседнике жалость. Однако сейчас, рассказывая свою горестную эпопею Ларисе Томчак, она не чувствовала ни обиды, ни унижения. Только безразличие. Словно все это было не с ней, и она просто пересказывает чью-то историю, прочитанную в книжке или услышанную от случайного попутчика. Лариса слушала внимательно, не перебивала. И только в самом конце спросила:

– И ты это так оставишь?

– Что – это? – устало сказала Люба.

– То, что сделали твоя подруга и твой друг. То, что она тебя предала и бросила одну, без денег в чужой стране. То, что она сошлась со Стрельниковым. То, что Стрельников предал тебя. Неужели ты готова их простить?

– Не знаю, Лара. Я пока ничего не знаю, кроме того, что я страшно устала и что мне некуда идти. Я не могу явиться домой без денег и без подарков. Эту проблему я должна решить в первую очередь.

– Решим, – пообещала Лариса. – И деньги найдем, и шмотки, и сувениры. Я обзвоню знакомых, сейчас все поголовно отдыхают в Турции, наверняка у кого-то остались нераздаренные сувениры и непристроенные покупки. Поживешь пока у нас.

– А Слава? Я вам не помешаю?

– Слава живет на даче и в ближайшее время не вернется.

– Почему? У вас конфликт?

– Да нет, – махнула рукой Лариса, – у него душевный кризис. Мой Томчак остался без работы. Переживает, страдает. В такие периоды он любит побыть один.

– Как без работы? Он ушел от Стрельникова?

– Это Стрельников твой ненаглядный ушел от него. И от него, и от Гены Леонтьева. Бросил их, точно так же, как бросил тебя. Господи, – простонала Лариса, обхватив голову руками, – если бы ты только знала, Любочка, как я его ненавижу! Как я его ненавижу! Я его убить готова.

Глава 2

Домой Люба Сергиенко вернулась только через три недели после приезда из Турции. Все это время она прожила у Томчаков. Сердобольная Лариса полностью вошла в ее положение и заявила, что в таком виде показываться на глаза родителям действительно нельзя. Люба, конечно, смотрела на себя в зеркало каждый день на протяжении всех месяцев, проведенных за границей, но именно поэтому и не заметила тех разительных перемен, которые сразу бросались в глаза тем, кто не видел ее все это время. Глаза ввалились и потускнели, и в них появилось выражение жалкое и просительное. Щеки запали, цвет лица оставлял желать много лучшего. И если отсутствие загара можно было объяснить ежедневным пребыванием в офисе и работой без выходных, то изможденное недоеданием и недосыпанием лицо нельзя было объяснить ничем. А уж этот затравленный взгляд…

Лариса велела Любе спать как можно больше, кормила ее на убой, заставляла пить витамины, а сама тем временем моталась по знакомым, выпрашивая у них привезенные из Турции шмотки и сувениры. С деньгами проблем не было, у Ларисы их было немного, но вполне достаточно, чтобы замазать глаза Любиным родителям.

– Отдашь, когда сможешь, – решительно заявила она, протягивая Любе конверт с тремя тысячами долларов. – Это не к спеху. Деньги мои личные, Томчак о них ничего не знает. Экономила на всякий случай, вот и пригодились.

– А как же вы? – виновато спросила Люба. – Ты сказала, Слава сидит без работы. На что же вы жить будете?

– На то, что заработали за последние годы. Твой Стрельников тот еще жук, и сам денег нагреб, и нам еще осталось. Ты пойми, трагедия Славкина не в том, что он остался без работы и нам теперь жить не на что, а в том, что Стрельников его кинул. Сорвал с хорошего места, потащил с собой, потом, когда уходил в Фонд, снова его с собой позвал, а теперь Славка ему не нужен. И с Геной Леонтьевым такая же история. Если бы они оба в свое время за Стрельниковым не пошли, сейчас заведовали бы кафедрами или лабораториями, а то и проректорами бы уже стали. А теперь кому они нужны? Наука, Любочка, страшная вещь, страшнее женщины, она измен не прощает. К брошенной бабе можно вернуться, если поплакаться как следует и разжалобить ее, а науке твои слезы и покаянное битье себя в грудь не нужны. Она на месте не стоит, развивается, и если ты хотя бы год ею не занимался, – все, ты безнадежно отстал. Новые открытия, новые направления, новые идеи. Не догнать. То есть догнать-то можно, если захотеть, но пока не догонишь, ты никому не нужен, ни в одно приличное место тебя не возьмут. А пока будешь догонять, про тебя и вовсе забудут. Кто такой Томчак? Ах, тот, который пять лет назад монографию написал? Да, что-то припоминаю. А что он в последние годы делал, о чем писал, какое направление разрабатывал? Никакое? Тогда вообще о чем разговор. И все, привет горячий.

Ненависть Ларисы к Стрельникову была огромной. Бездонной. Безмерной. Но говорить об этом она могла только с Аней Леонтьевой и с Любой. Ни ее муж, ни муж Ани и слышать ничего не хотели. Для них Стрельников был фигурой неприкосновенной, и говорить о нем дурно было запрещено категорически.

– Почему Слава ему все прощает? – недоумевала Люба. – Неужели он не понимает того, что понимаешь ты?

– Да не хочет он понимать. Он влюблен в своего Стрельникова, как девица в жениха. Что бы этот изверг ни делал – все хорошо. Ума не приложу, чем он их с Генкой так приворожил…

…Когда Владимир Алексеевич Стрельников стал ректором института, он тут же начал собирать вокруг себя команду преданных единомышленников. Перед ним было два пути: убеждать людей, заражать их своими идеями реорганизации вуза и усовершенствования учебного процесса, добиваться понимания и согласия со своей позицией или просто пригласить верных друзей, которые будут плясать под его дудку и воплощать его идеи в жизнь. Друзья – они и есть друзья, они не подведут, на них можно переложить всю текущую работу, от них можно требовать беспрекословного подчинения и выполнения указаний и быть уверенным, что все будет сделано как надо. Потому что друзья не подведут и не подставят. Второй путь был куда проще, и Стрельников пошел именно по нему. Вячеслав Томчак был в то время заведующим лабораторией в одном из профильных НИИ и считался весьма перспективным ученым, Геннадий Леонтьев руководил в другом вузе кафедрой психологии управления. Стрельников предложил Томчаку должность проректора по научной работе, а Леонтьеву – должность заместителя по кадрам. Даже не предложил, а попросил:

– Переходи ко мне. Ты мне нужен.

Эти слова были священными. Раз друг говорит, что нуждается в тебе, нуждается в твоей помощи, нельзя отказать. Даже если переходить очень не хочется. Томчак в тот период уже вплотную приступил к написанию докторской диссертации, но по первому же слову Стрельникова бросил науку и перешел к нему в институт. Правда, Стрельников что-то такое говорил насчет того, что, дескать, на этой должности будет возможность заняться докторской, и Томчак ему поверил, но уже через неделю понял, что к настоящей науке его должность и близко не лежала. Это была хлопотная суматошная административная работа, которая включала в себя не только контроль за ходом выполнения плана научно-исследовательской работы на кафедрах, но и организацию семинаров и конференций, обеспечение научного рецензирования, руководство работой аспирантуры института и множество других вещей, совершенно не интересных человеку, занимающемуся чистой наукой. Нехватка бумаги или поломка техники на участке оперативной полиграфии, где тиражируются подготовленные сотрудниками института научные и учебно-методические работы, слишком большой конкурс в аспирантуру, необходимость раздобыть машины и привезти на заседание ученого совета строптивых старых профессоров, которые сказались немощными и поставили под угрозу срыва защиту чьей-то диссертации, выбивание из финансистов денег на приобретение книг для институтской библиотеки – всем этим пришлось заниматься несостоявшемуся доктору наук Вячеславу Томчаку. И это при том, что до прежней работы он успевал добираться за тридцать пять минут, а теперь тратил на дорогу по полтора часа в один конец.

Самым неприятным было то, что Стрельников, судя по всему, не собирался быть ректором до конца своих дней. Все его друзья знали, что дольше двух-трех лет он ни в одном кресле не высиживал. Ему становилось скучно, он рвался к новым просторам и новым вершинам, менял сферу деятельности, затевал новые дела. Томчак и Леонтьев, по прямому указанию ректора жестко закрутившие все гайки и нажившие себе в институте множество врагов, подспудно ждали того дня, когда их друг Володя уйдет из института. Они твердо знали, что после его ухода они здесь не останутся. Придет новый ректор и начнет избавляться от старой команды, как это сделал в свое время сам Стрельников.

Их прогноз сбылся. Не прошло и трех лет, как Стрельников задумал организовать Фонд поддержки и развития гуманитарного образования. К немалому облегчению своих друзей-заместителей, он позвал их с собой. Однако предусмотрительная Лариса Томчак уже тогда предупреждала мужа:

– Не делай этого, Слава, лучше вернись в науку, пока не стало слишком поздно. Трехлетний перерыв пока еще можно как-то наверстать, тем более что ты сейчас на должности проректора по науке, а с этой должности вполне можно уйти заместителем директора какого-нибудь НИИ. Если ты потащишься за Стрельниковым в Фонд, это будет уже необратимо. Людей, уходящих с государственной службы в бизнес, обратно не берут, их там не любят. Максимум, на что ты сможешь рассчитывать после работы в Фонде, это старший научный сотрудник. Не высоко падать-то будет?

– Я нужен ему, – упрямо твердил Томчак. – Он меня попросил уйти вместе с ним.

С этим Лариса ничего не смогла поделать. И точно в таком же положении оказались супруги Леонтьевы. Анна умоляла мужа одуматься, пока не стало поздно, а тот, в свою очередь, произносил выспренние слова о мужской дружбе. Томчак и Леонтьев ушли из института вместе со Стрельниковым в придуманный и созданный им самим Фонд. И вот теперь, как выяснилось, Владимир Стрельников занял высокую должность в аппарате Госкомвуза, бросив своих верных товарищей на произвол судьбы. Оба они были совершенно не приспособлены к коммерческой деятельности, не любили ее и плохо понимали. Руководить Фондом без оборотистого, энергичного, предприимчивого Стрельникова они не могли. Более того, налаживая работу Фонда, они, как и несколько раньше в институте, проявляли по приказу своего шефа жесткость и требовательность к остальным сотрудникам. Даже в тех случаях, когда Владимир Алексеевич был совершенно очевидно не прав или несправедлив, они демонстрировали солидарность с ним перед сотрудниками, которые приходили искать у них защиты и понимания. Этого требовали законы корпоративности и мужской дружбы. После всего этого трудно было ожидать, что с уходом Стрельникова все в Фонде останется по-прежнему. Недоброжелателей и врагов у Томчака и Леонтьева и здесь оказалось предостаточно, и все они взбодрились и подняли головы, с энтузиазмом выискивая возможность поквитаться с обидчиками.

Но все это было, так сказать, глобально. Это было тем фундаментом, на котором возвела свое здание злость и ненависть. Однако, кроме фундамента, необходимы и кирпичи. Их Стрельников поставлял Ларисе Томчак и Анне Леонтьевой бесперебойно.

У него была очаровательная привычка звонить часов около шести из машины и говорить своей секретарше:

– Наталья Семеновна, скажите Томчаку, чтобы не уходил. Он мне нужен. Я буду через двадцать минут.

И Томчак сидел в своем кабинете как привязанный. Через полчаса он звонил в приемную, недоумевая, почему Стрельников до сих пор его не вызвал, раз уж он ему так нужен. Наталья Семеновна отвечала:

– Владимир Алексеевич занят, у него посетители.

Томчак ждал. Каждые десять минут звонила Лариса, потому что они собирались куда-то идти: в гости, в театр, на банкет, и вообще у них были вполне определенные планы на этот вечер. В конце концов, она ждала мужа к ужину, без него за стол не садилась и хотела хоть какой-то определенности.

– Иди домой, – говорила Лариса. – Ничего не случится.

– Он просил, чтобы я не уходил. Я ему нужен.

Наконец в девятом часу распахивалась дверь и на пороге кабинета Томчака возникал Стрельников собственной персоной, невозможно красивый, в распахнутой дорогой куртке и с сотовым телефоном в руках.

– Собирайся, пошли по домам, – говорил он как ни в чем не бывало.

– Ты хотел о чем-то поговорить со мной? – робко напоминал Томчак.

– Завтра поговорим. Мне пришла в голову одна идея, завтра расскажу.

Ему ни разу не пришло в голову предложить Томчаку, добросовестно отпускавшему водителя служебной машины ровно в шесть часов, подвезти его на своей машине, коль уж тот так сильно задержался в институте по его же просьбе. А о том, чтобы извиниться, даже и речи быть не могло. Но так происходило далеко не всегда. Случалось, что взбесившийся от бесцельного ожидания Томчак сам шел в кабинет к ректору и с удивлением обнаруживал запертую дверь. Стрельников уже ушел, даже и не вспомнив о том, что «привязал» своего заместителя к месту просьбой дождаться его.

Он распоряжался своими заместителями как собственными рабами, совершенно не думая о том, что у них есть какие-то планы, нужды и вообще жизнь. И при этом мастерски избегал возможных объяснений по этому поводу. Мог, например, в четверть десятого утра позвонить неизвестно откуда (в том числе, из теплой постели) секретарю Наталье Семеновне со словами:

– Скажите Леонтьеву, что он должен быть в десять часов в министерстве на совещании. Если его нет на месте, пошлите Томчака. Я буду после часа.

О необходимости присутствовать на совещании в министерстве было известно за три дня, но, проснувшись поутру, Стрельников вдруг понимал, что ехать туда ему смертельно неохота. Хорошо, что на свете существуют заместители, которых можно послать на совещание вместо себя. И хорошо, что существуют секретари, которым можно поручить передать указание начальника. Ведь если он сам будет звонить своим замам, то велика вероятность услышать, что они не могут ждать его или ехать на совещание по каким-то очень уважительным причинам, с которыми Стрельников как человек нормальный просто не сможет не считаться. А секретарю они эти причины объяснять не будут, потому что не может же секретарь отменить приказ ректора. И его совершенно не интересовало, сколько заранее назначенных деловых встреч и телефонных переговоров было сорвано при этом. Ибо значение имели только ЕГО встречи и ЕГО переговоры.

Он даже не подозревал, сколько домашних скандалов разгоралось по его вине и сколько нервов было истрепано женам и детям своих друзей-заместителей. Два таких скандала были особенно показательными, так как испортили настроение надолго и соответственно надолго запомнились. Первый из них случился в семье Леонтьевых. Двенадцатилетняя дочка Леонтьевых Алиса лежала в больнице, ей сделали полостную операцию и через три дня должны были выписывать. Вообще-то полагалось бы продержать ее как минимум неделю, до снятия швов, но очередь на госпитализацию была огромная, и детишек старались выпихнуть домой как можно раньше, если родители не возражали. Геннадий Леонтьев предупредил секретаря, что утром должен забирать дочку из больницы и до обеда его в институте не будет, и договорился с водителем своей служебной машины, что тот заедет в половине десятого за ним и Анной. В половине десятого машина к дому не приехала. Сначала родители не особенно волновались, полагая, что машина, вероятно, застряла где-то в пробке и с минуты на минуту подъедет. Однако в десять ее все еще не было. Геннадий поднялся в квартиру и позвонил в институт. То, что он услышал, его ошарашило. Оказалось, что Владимир Алексеевич утром потребовал его машину для себя, потому что его личная машина сломалась, а на служебной он отправил Любу встречать в аэропорту какую-то не то родственницу, не то подружку. Стрельникову даже в голову не пришло сначала позвонить самому Леонтьеву и спросить, не нужна ли ему машина. Главным было то, что машина была нужна самому Стрельникову, а остальное не имело ровно никакого значения.

Геннадий запаниковал. Его предупредили, что к десяти часам Алиса будет выписана, и просили не опаздывать, чтобы девочка не ждала в холле больницы. Дожидаться, пока за ней приедут родители, в отделении не собирались, ровно в десять из приемного покоя поступят новые больные, такой заведен порядок, и Алисина койка понадобится для другого ребенка. Геннадий поймал частника, который за безумные деньги согласился поехать на другой конец Москвы в больницу и привезти их обратно вместе с Алисой. Всю дорогу до больницы Анна напряженно молчала, но Геннадий понимал, что думают они об одном и том же: маленькая девочка с разрезанным животом и нестерпимо болящим швом одиноко сидит в холле и не понимает, почему мама и папа за ней не приезжают. Водитель выбрал не самый удачный путь, ухитрившись попасть во все заторы, которые только можно было отыскать в этот час в столице, кроме того, выяснилось, что он не рассчитывал на такой длинный маршрут, и ему нужно подъехать на заправку. В больнице Леонтьевы оказались только в первом часу дня. Алиса, бледная и дрожащая, сидела на стульчике, судорожно прижимая к груди пакет со своими вещами, и по ее щекам градом катились слезы. Увидев бегущих к ней родителей, она разрыдалась, трясясь всем телом, и громко плакала всю обратную дорогу, успокоившись только тогда, когда оказалась в своей комнате и поняла, что кошмар действительно кончился. Ей было очень больно сидеть на этом проклятом неудобном стуле, потому что шов был еще совсем свежий. И очень страшно, что родители забыли за ней приехать и ей придется тут сидеть до завтрашнего дня. После операции девочка была слабенькой, и пережитое волнение вылилось в самый настоящий нервный стресс. Она отказывалась от еды и все время принималась плакать. Анна не выдержала и впервые за долгое время решила высказать мужу все, что думает о его любви к своему другу-начальнику.

– Он же в грош тебя не ставит, он плевать на тебя хотел, он тебя с дерьмом смешивает, а ты только благодарно улыбаешься и задницу ему лижешь! Неужели тебе самому не противно? Ну есть у тебя хоть капля гордости или нет? Где твое самолюбие? Почему ты позволяешь ему так с собой обращаться?

Геннадий пытался объяснить жене, что нельзя сердиться на Стрельникова за то, что тот думает только об интересах дела и забывает о личном.

– Володя – мой друг, и я уверен, что он уважает меня так же, как и я его. Если он взял мою машину, значит, ему действительно было очень нужно, иначе он не сделал бы этого.

– А тебе, выходит, не нужно? – взвилась Анна. – Больной ребенок после операции сидит в холодном холле и умирает от страха и боли – на это можно наплевать? Да если бы это был его ребенок, он бы две институтские машины взял, чтобы поехать в больницу. На одной бы сам ехал, вторая бы следом шла на всякий случай, вдруг первая сломается, так чтобы сразу пересесть и ехать дальше, не дай бог его ребенок лишнюю минуту прождет.

Ссора зашла слишком далеко, посыпались взаимные оскорбления, и в этом конфликте Леонтьевы увязли надолго.

Другой памятный скандал случился у Томчаков. К Ларисе обратилась ее давняя добрая приятельница, сын которой учился как раз в институте у Стрельникова. С сыном произошла неприятность, он попал в милицию вместе с двумя товарищами «за хулиганку». Собственно, хулиганил только один из них, сцепился с продавцом палатки, у которого не оказалось сдачи с крупной купюры, начал громко качать права, продавец не менее громко отвечал, оба схватили друг друга за грудки, а тут и милиция подоспела. Забрали всех троих, и уже в отделении оказалось, что все трое находятся в нетрезвом состоянии. В общем-то это было простительно, у дебошира был день рождения, и ребята, естественно, его отмечали, причем были даже не сильно пьяны, а так, слегка выпивши. Но тест показал алкоголь, и факт нарушения общественного порядка в нетрезвом виде был налицо. В институт, где учился сын Ларисиной приятельницы и которым руководил ее муж, пришла бумага, и Стрельников, рьяно взявшийся за укрепление дисциплины среди студентов, велел подготовить приказ об отчислении парня. Ладно бы еще, если б это случилось в мае, тогда юноша успел бы, может быть, поступить в другой институт. Но случилось это в марте, и после отчисления его в весенний призыв заберут в армию. А вдруг в Чечню пошлют? Мать этого не переживет. Что угодно, только не отчисление. Мера была излишне суровой, проступок был административным, а не уголовно наказуемым, таким же, по сути, как безбилетный проезд в транспорте или превышение скорости водителем автомашины. Месяца не проходило, чтобы на кого-нибудь из студентов не присылали подобную бумагу. Однако политика «закручивания гаек» требовала жестких мер, и сын Ларисиной подруги попал под пресс.

Лариса пообещала поговорить с мужем. Томчак отнесся с пониманием к беде женщины, которую тоже давно знал, и пошел к Стрельникову. Тот, как обычно, был очень занят, поэтому даже не дослушал своего заместителя по науке до конца.

– Хорошо, – кивнул он, набирая очередной номер телефона и готовясь к следующему разговору, – я дам указание, чтобы приказ переделали. Ограничимся строгим выговором.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4