А может быть, это была вообще не любовь… может, таким образом я просто чувствовала его присутствие в своей жизни? Он все еще присутствовал в ней, хотя виделись мы не так часто. Реже, чем в то время, когда я училась в театральном, и во время репетиций «Трех сестер». Это был самый счастливый период в моей взрослой жизни. Я чувствовала, что роль Ирины мне удается, другие это тоже видели. А главное, это видел Зигмунд. Я ощущала на себе его сосредоточенный взгляд. Он был так близко, что можно было легко сосчитать темные крапинки на радужках его глаз. А что, если это всего лишь привычка? Но если так, то почему я была такой испуганной и потерянной, а присутствие Зигмунда рядом со мной не приносило мне умиротворения? Напротив, мой страх, когда он был рядом, только усиливался.

– Оля, что с тобой происходит? – спрашивал режиссер.

– Просто устала. Эти поздние возвращения автобусом домой измотали меня, вдобавок бесконечное ожидание на остановке, иногда по целому часу… – придумала на ходу, не найдя оправдания получше. Сказать, что я так уж сильно мучилась, нельзя – в это время автобус был полупустой, я даже сидела, а остановка была в двух шагах от моего дома.

Спустя несколько дней, когда после спектакля я брела к автобусной остановке, то вдруг заметила, что за мной едет какая-то машина. Меня это удивило и чуточку испугало, я ускорила шаг. Машина поравнялась со мной, и за рулем я вдруг увидела Зигмунда.

– Старых знакомых уже не узнаем, – заговорил он в шутливом тоне, как всегда.

– Что вы здесь делаете? – спросила я, опешив.

Хотя в театральном училище принято было обращаться к студентам и преподавателям по имени, я никогда на это не отваживалась, и не только по отношению к Зигмунду.

– Прыгай сюда, – он распахнул дверцу, – и не задавай лишних вопросов.

Я села рядом с водительским местом в таких растрепанных чувствах, что не в силах была выговорить ни слова. Он тоже молчал. Машина затормозила у бордюра.

– Ну, что? – прервал он наконец молчание. – Ты язык проглотила?

– А… почему мы стоим? – с трудом выдавила я из себя.

– Потому что не знаем адрес.

И тут наконец до меня дошло: он приехал специально, чтоб отвезти меня домой.

Зигмунд всерьез отнесся к моим словам. Со стороны могло показаться, что он просто нашел предлог встретиться со мной. Но я знаю, как было на самом деле. У него выдался свободный вечер, и Зигмунд решил подвезти меня домой. На улицах было пустынно, и наша поездка длилась всего ничего, каких-то несколько минут. Для меня, однако, она стала самой важной в моей жизни.

– Может, зайдете на минутку? – отважилась я спросить.

– Может, и зашел бы, если бы ты сказала мне «ты».

– Так, может, зайдешь ненадолго?

Он рассмеялся:

– В другой раз как-нибудь. Мне завтра рано вставать – еду в Лодзь. На озвучивание.

Я взлетела к себе наверх, как на крыльях. Получалось, что это было наше первое свидание, никак не связанное с работой. По крайней мере, для меня. Вполне возможно, что для него это ничего не значило: просто сделал доброе дело, подбросил до дома свою бывшую студентку. В том злосчастном интервью, когда он решился заговорить о нашем браке, Зигмунд признался: «Чувство возникло не сразу… или, другими словами, долго оставалось неосознанным, пока продолжались наши отношения преподаватель – студентка…» Педагог и студентка… Оно и понятно, такая роль ему выпала – учил меня профессии, тому, как я должна вести себя на сцене, а потом, как вести себя в любви. Но в этом я оказалась нерадивой ученицей – строптивой и непокорной, на каждом шагу создавала ему трудности в воспитании…

Поймет ли он когда-нибудь мое теперешнее состояние? Поймет ли, почему я пока не хочу возвращаться к жизни…

С того разговора возле моего дома прошло полгода. И вот однажды мне предложили роль в кино. Главную роль! И моим партнером должен был стать Зигмунд Кмита. Но когда я с ним советовалась, принять ли мне предложение сниматься в кино, то еще не знала, что он тоже участвует в этом фильме.

– Конечно, соглашайся, о чем тут думать.

– Для меня это совсем незнакомая территория, ведь я театральная актриса.

– Хорошо, что ты так думаешь. Кино – искусство второразрядное… но оно нам необходимо. Не мы ему, а оно нам. Приносит деньги и популярность. А реализовывать себя будешь в театре.

– Даже не знаю, – сомневалась я. – Такое чувство, что кино отберет у меня что-то важное…

– Не бойся, я этого не допущу.

И он сдержал свое слово. Был постоянно рядом со мной с самого первого дня съемок. Но именно это меня и расстраивало – я не хотела, чтоб он стал свидетелем моего провала. Я оказалась лицом к лицу с неизведанным – здесь не было зрителей, только глаз нацеленной на меня камеры, холодный, даже можно сказать, жестокий. Где-то за пультом находился режиссер, который молча наблюдал за моей игрой. В первый день я этого не выдержала, сбежала со съемочной площадки вся в слезах. Зигмунд тут же пришел мне на помощь:

– Оля, все хорошо.

– Хорошо? – Я была искренне удивлена.

– Более того, просто отлично.

Фильм имел успех у публики, критики приняли его прохладнее. Меня стали узнавать на улице. Даже просили автограф. Я со смехом рассказала об этом Зигмунду.

– Ну вот видишь! Слушайся своего старого профессора.

– Ты совсем не старый.

– Для тебя я определенно староват. Моя дочь как-то рассказывала мне об одном, по ее словам, старичке, который, как потом оказалось, был моложе меня всего на два года! А ведь ей столько же лет, сколько тебе.

Дочь. Так впервые в наших разговорах появилась тема его семьи. Я знала, что его жена в прошлом была актрисой, которая отказалась от своей карьеры ради воспитания детей. Их было двое – дочь, та, что моего возраста, и сын, младше ее на несколько лет. Зигмунд его страшно любил. Вслух никогда не говорил об этом, но это чувствовалось. А еще до меня постоянно доходили сплетни о его новых любовницах. В театральном училище даже кружила поговорка: «Берегись, не залети, когда Кмита на пути». Но тогда меня это так больно не ранило. Все изменилось в тот день, когда я вошла в гримерку и увидела его водолазку на подлокотнике кресла…

Каждый раз, когда врач входит в мой бокс – у палаты, где я лежу, одна стена стеклянная (после того как меня сюда перевезли из операционной, я успела немного оглядеться, прежде чем окончательно уйти в себя), – сердце у меня замирает: боюсь разоблачения – вдруг откроется, что я притворяюсь, будто нахожусь в беспамятстве?..

Так же я когда-то боялась, что Зигмунду откроются истинные причины моего плохого настроения и он от меня отвернется. Для меня не было секретом, что многие мои однокурсницы были в него влюблены, ведь он был известный актер и преподаватель, а кроме того, умел заморочить голову женщинам и нравился им как мужчина. Даже очень. Злые языки называли его главным героем-любовником в польском кино. Как-то раз одна журналистка, собрав студенток театрального училища, устроила опрос: что они думают о Зигмунде Кмите. Так вот, самая бойкая сформулировала общее мнение:

– Он обожает женщин. Мы чувствуем себя в его присутствии просто великолепно.

И я так себя чувствовала – правда, до поры до времени. Прежде меня не волновало, что он женат. О его жене я и не думала. Тем более что это не составляло труда – к тому времени, когда я поступила в театральное, ее фамилия ни в театре, ни в кино уже не была на слуху. Я даже вспомнить ее не могла. Хотела спросить о ней у Яловецкого, но побоялась, что он все поймет… В конце концов осторожно вывела его на разговор о жене Зигмунда как об актрисе.

– Эльжбета Гурняк самую лучшую свою роль сыграла в спектакле «Мученичество и смерть Жан-Поля Марата»… Стояла на сцене в чем мать родила, как мраморное изваяние. И надо признать, статуэткой была превосходной. Ее роль не предполагала открывания рта…

– А что, у нее плохая дикция?

– Да я уж и не помню, – уклонился от ответа Яловецкий.

Вот и все, что я знала о жене Зигмунда. Не стоило воспринимать замечаний Яловецкого дословно – он слыл человеком острым на язык, щедрым на обидные суждения о тех, кого недолюбливал. Как видно, Эльжбета Гурняк не входила в круг людей, которым он симпатизировал.

А потом была наша вторая гастрольная поездка со спектаклем «Три сестры». Именно тогда наша любовь стала фактом.

– Оля, ты уверена? – спросил меня Зигмунд, глядя прямо в глаза.

– Давно. Два года как.

– Нам будет трудно.

– Можем любить друг друга втайне от всех.

Он отрицательно покачал головой:

– Нет. Я уйду из дома. Ты должна стать моей женой.

«Но ведь у тебя уже есть одна жена», – подумала я.

Мне было совсем нетрудно забыть о разнице в возрасте между нами. Зигмунд порой казался младше моих сверстников, к примеру Дарека, который в повседневной жизни был человеком довольно унылого и скучного нрава. Зигмунда он ненавидел, быть может раньше меня догадавшись о моем чувстве к «этому карлику», как он его называл. Пришел день, когда я попросила Дарека уйти. Это произошло незадолго до того, как Зигмунд занял его место. В один дождливый день Зигмунд появился на пороге моей тесноватой квартирки с одним чемоданом.

– Думаешь, мы поместимся здесь вдвоем? – спросила я.

– Разве у нас есть другой выход?

Я ничего не знала о его личной жизни, кроме того что он женат и у него двое детей. Не знала, где он живет. Есть ли у него, скажем, собака. Что он вынужден был бросить ради меня, что оставить из-за того, что это не поместилось в чемодан. Потом, когда о нас сплетничали все кому не лень, до меня дошли слухи, что он оставил жене двухэтажный таунхаус на Садыбе, забрал только машину – старенький «фольксваген». Автомобиль стоял теперь возле многоквартирного дома, где я снимала однушку. Каждое утро я высовывалась в окно – проверить, на месте ли он. Автомобиль стоял себе – может, потому, что был не очень-то презентабельной колымагой, сверху донизу забрызганной грязью. У Зигмунда обычно не находилось времени помыть машину.

«Неужели это так просто – пришел с одним чемоданом, и теперь мы вместе?» – думала я. Но на деле все оказалось не так просто, в чем мне вскоре пришлось убедиться.

Наша первая любовная сцена разыгралась в автобусе, ночью, на трассе между Варшавой и Вроцлавом. В микроавтобусе «фольксваген», тоже довольно стареньком, у которого к тому же накрылся обогреватель салона. У меня зуб на зуб не попадал, хотя на мне была куртка. Зигмунд распахнул свою и сказал:

– Иди сюда, воробышек.

Моя голова лежала у него на груди, колючий свитер покалывал щеку, но какое это имело значение, когда в такой близости от меня билось его сердце? В салоне царил полумрак, другие тоже подремывали, притулившись друг к другу, – это был лучший способ согреться. Все относились к этому как к само собой разумеющемуся. В театре все происходит в сфере чувств, и физический контакт между партнерами воспринимается иначе. Ведь постоянно приходится играть «поцелуй» или «объятия» и находиться вблизи другого тела. Актеры относятся к этому не так, как обычные люди. В обыденной жизни, если ты прижимаешься к другому человеку, это может привести к определенным последствиям, приходится объясняться. В театре такие жесты не являются чем-то особенным и проходят безнаказанно. До поры до времени, как впоследствии оказалось.

В какой-то момент почти бессознательно я протянула руку и прикоснулась к его губам. Под пальцами ощутила запекшуюся кожицу – он часто, наверно, облизывал их на ветру. Его сердце как будто затрепетало, сквозь толстый свитер до меня доносилось его участившееся биение, с минуту я вслушивалась в звук этого ритма. А потом убрала руку. Больше ничего не произошло. Но я знала, он понял, что я хотела сказать этим прикосновением. Приехав во Вроцлав, первым делом мы бросились за горячим чаем в театральный буфет. Вместе со всеми я отхлебывала обжигающий напиток, едва удерживая чашку в негнущихся от холода пальцах. Зигмунд сразу же включился в работу, давал распоряжения техперсоналу. Потом было наше представление, спектакль прошел на ура, люди аплодировали стоя. И наконец, мы оказались в гостинице. В его номер я пришла сама. Все случилось после почти шести лет нашего знакомства, если считать с того дня, когда мы впервые увиделись, вернее, когда я оказалась с ним лицом к лицу – прежде видела его только на сцене. Он сидел за столом приемной комиссии. И кажется, обратил на меня внимание.

– А тебе тогда не пришло в голову, что для амплуа этой героини у меня длинноватый нос? – спросила я. – Я даже старалась стоять перед комиссией так, чтобы это было не так заметно…

– Я сразу приметил тебя, мне показалось, ты чем-то напоминаешь Анну Шигулю[2].

– Да ведь она страшная.

– Ничего подобного. У нее очень интересное лицо.

– Так всегда говорят, когда не могут похвалить женщину за красоту, – с обидой в голосе заметила я.

– Красоты как таковой не существует, – вдруг ответил он, – просто есть лица одухотворенные и есть никакие.

А у нее какое лицо? Первое или второе?.. Она должна уже скоро появиться. Когда год за годом я отбирала у нее Зигмунда, неминуемо сближаясь с ним, она не противилась. Просто не знала о моем существовании. Положение вещей изменилось. Теперь я присутствовала рядом с ним физически, как другое тело, была его любовницей, а это было труднее скрывать. Впрочем, Зигмунд и не хотел скрывать.

– Как же так – уйдешь из дому… Что скажет твоя жена? – растерянно спрашивала я.

– Для меня теперь самое главное, что скажешь ты, – ответил он, и мне не понравился его ответ.

Я все еще не могла свыкнуться с мыслью, что он тоже любит меня и хочет быть со мной. Кроме того, не до конца отдавала себе отчет в том, какую сенсацию это вызовет в нашем кругу, несмотря на то что постоянно кто-то кого-то бросал и находил нового партнера. Разница в возрасте тоже никого не должна была шокировать – таких браков, кстати вполне удачных, было уже несколько. Но на сей раз речь шла о Зигмунде. Ни для кого не было секретом, что он изменял своей жене, но, несмотря на это, их брак продлился больше тридцати лет – когда они поженились, будучи еще студентами театральной школы, им было по восемнадцать лет. Все происходило в тех же самых декорациях… ведь меня он тоже впервые увидел здесь. Возможно, если бы я первой не подала ему знаки и не пришла к нему в номер, ничего бы не было. Удивляло, с какой легкостью он поддался мне. Правда, я не понимала, зачем он собрался уходить от жены. Ради меня? Но я совсем не требовала этого. Мне вполне хватало того, что мы были близки. Что он любит меня. Секс опьянял нас. Мы торопились навстречу друг другу, тосковали, постоянно хотели быть рядом, на расстоянии вытянутой руки.

– Боже, как ты прекрасна, какая у тебя кожа… Оля, твой живот мог бы стать колыбелью для поэтов…

– Ага, вместе с лицом Шигули! – парировала я.

– Я обожаю твое лицо!

Не скрываю ли я чего-то? Например, того, в чем не хочу признаться даже самой себе? В больницу я попала из-за… случайной аварии на дороге… И тут же воспользовалась этим в своих интересах, чтобы потянуть время… В «Мнимом больном» Арган спрашивает: «А не опасно ли притворяться мертвым?» Но я ведь не притворяюсь мертвой, я просто лежу и не открываю глаза…

Кажется, не только я была потрясена решением Зигмунда официально оформить наши отношения. Правда, до этого ему надо было развестись. Надо сказать, развод состоялся довольно быстро по договоренности обеих сторон. Так же, без ссор и скандалов, разделили имущество. Весь ужас начался потом. Жена Зигмунда вдруг спохватилась и стала требовать отмены мирового соглашения, но судебный вердикт уже вступил в силу. Она не хотела с этим считаться. Писала заявления, объясняя, что поначалу согласилась на развод, потому что гордость не позволяла бороться за мужчину, который ее бросил. Но все произошло так быстро… Теперь она жалеет, что была столь великодушна. Ее брак с мужем длился тридцать пять лет, и нельзя вот так, одним росчерком пера, разрушать его.

– Зигмунд, – сказала я, – если для нее это так важно, вернись домой. Это ничего не изменит между нами.

Он пристально взглянул на меня:

– Разве ты не знаешь старое изречение: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку»?

Для него все было просто. Первый акт закончился, начинался второй: жизнь со мной. Проблема заключалась в том, что для меня-то это был только первый акт. Мне дали роль, о которой я не смела мечтать. Работа так меня поглотила, что не было времени подумать о личной жизни. Моя душа рвалась к Зигмунду, я хотела видеть его, встречаться с ним, хотела его как мужчину, но планов на замужество с ним не строила. Меня воротило от одного только слова «жена». Да, я поддалась на его уговоры пойти с ним под венец, однако носить обручальное кольцо ни за что не хотела. Он носил, а я свое спрятала в ящик подальше. Меня все время мучила мысль о том, что жена просила его вернуться в семью. Собственно говоря, в действительности все выглядело иначе, чем он старался мне внушить, – будто они расстались друзьями. Это было его видение ситуации, потому что он хотел, чтобы все было так. Я решила выяснить истинное положение вещей. Что, разумеется, было делом непростым и со стороны смахивало на безумие. Ну, серьезно, как это сделать? Пойти к бывшей жене моего нынешнего мужа и огорошить ее вопросом: «Что вы сейчас чувствуете?» Я даже не знала, как она выглядит. Знала лишь одно: женщина страдает и очень несчастна. А причиной ее несчастья стала я.

В один из дней, когда у нас не было утренней репетиции, я поехала в читальный зал Госфильмофонда и заказала папку с вырезками интервью Эльжбеты Гурняк.

– И Зигмунда Кмиты, пожалуйста, – добавила я.

– Выносить материалы из зала нельзя, услуга платная, – предупредил меня пожилой человек в очках. – Тридцать грошей за каждый конверт.

«Как тридцать сребреников», – промелькнуло у меня в голове.

Папку с вырезками о Зигмунде я отважилась попросить только потому, что была уверена – здесь меня не узнают. После довольно долгого ожидания я получила на руки обе папки. Одна была совсем тонкой, вторая – очень пухлой. Начала я с тонкой. На конвертах были проставлены даты, когда были опубликованы статьи. На первом конверте из папки Эльжбеты Гурняк стоял год – 1972-й. Чуть ли не год моего рождения… Моя рука слегка дрожала, когда я вынимала пожелтевшие листы. Первый был вырезкой из цветного издания. Дешевая бумага, напечатанные снимки выглядели будто намалеванные детской акварелью – слишком голубое небо, чересчур розовое тело модели. Меня это озадачило. Как могли попасть сюда эти снимки? Модель в раздельном купальнике была сфотографирована в разных позах. Рубрика гласила: «Давайте познакомимся». И этой моделью была… начинающая молодая актриса Эльжбета Гурняк. Рядом с фотографией было напечатано интервью с ней. А купальник? Наверное, идея фотографа. Я рассматривала ее фотографии со странным чувством – словно подглядывала в замочную скважину. Мне не понравилось, что она согласилась на такую фотосессию. Тем более что в интервью ни слова не говорилось о пляжном отдыхе, речь шла о ее профессиональных планах. А еще о муже и маленькой дочке… Боже, я была младше их дочери… «Вы думаете, вам удастся совмещать свою профессиональную карьеру с домашними обязанностями? С обязанностями матери, прежде всего?» – спрашивала журналистка. «Очень бы хотелось, – отвечала Эльжбета. – Я люблю театр, больше всего мне понравилось играть в „Вишневом саде“. Роль была маленькая, я играла Дуняшу, горничную. Мечтаю еще сыграть что-нибудь из русской классики…» В этих нескольких конвертах (кстати, бывали периоды, когда в прессе о ней не упоминалось ни единым словом) была заключена жизнь женщины, которую я не знала, но на судьбу которой повлияла фатальным образом. Если бы не я, ее муж по-прежнему каждый день возвращался бы домой, а ведь именно этого она и хотела. Чтобы возвращался. Чтобы она могла сказать себе, что пожертвовала карьерой актрисы ради семьи, но это был ее сознательный выбор. «Я на самом деле счастлива, что моя жизнь такая, какая есть. Я отказалась от сцены лишь потому, что хотела иметь нормальную семью, мужа, детей». Когда она об этом говорила, у нее уже было двое детей. На протяжении этих лет она еще несколько раз давала интервью. И в каждом из них говорила одно и то же: муж и дети дают мне чувство защищенности. В последний раз она упоминала об этом в интервью по случаю выхода на экран какого-то сериала, в котором она сыграла вместе с Зигмундом. Немало удивила меня еще одна большая вырезка с ней, где она вновь выступила в роли модели. На сей раз это были фотографии в роскошном глянцевом журнале для женщин – Эльжбета Гурняк с профессионально выполненным макияжем, в изысканных туалетах. В лучах яркого солнца, в дождь под зонтом. Ее лицо выглядело как маска. Странная прическа, тонны туши на ресницах и подводки на веках. И подпись: «Я делаю то, что мне нравится! Меняю свою жизнь, даю ей пинка!» Номер был прошлогодний. Ей хотелось продемонстрировать себя и доказать всем, что, несмотря на уход мужа, она не расклеилась, не опустила руки. И способна «дать жизни пинка»… С болью в сердце я раскладывала вырезки по конвертам и убирала в папку с тесемками. Торопиться домой к Зигмунду мне почему-то расхотелось. Передо мной сейчас лежала папка, заключавшая в себе его профессиональную жизнь. Развязав тесемки, я взяла из нее самый последний конверт. Интервью, которое я не перечитывала с того времени, когда мы еще не жили вместе. Журналист задает вопрос: «Для моего поколения вы были идолом. Казалось, что вы взлетите высоко. Вы чувствуете свою ответственность за то, что так и не произошло?» Зигмунд: «Что значит „высоко“? Я сыграл более чем в ста фильмах. Это, по-вашему, как? Высоко? В смысле количества?» Журналист: «Я имел в виду качество». Зигмунд: «Не моя вина, что большая часть этих фильмов не удалась. А поскольку я в них снимался, мне приклеили ярлык гламурного актера». Журналист: «Вы собираетесь бороться дальше за первое место в нашем кинематографе?» Зигмунд: «Скорее нет, чем да». Журналист: «Каковы ваши творческие планы?» Зигмунд: «Знаете, мне хотелось бы влюбиться… так, как это бывает только в юности…»

Когда я вышла на улицу, небо нахмурилось и начал накрапывать дождь, который перешел в ливень. Зонтика у меня с собой не было, и очень быстро я вымокла до нитки. «Мне хотелось бы влюбиться… так, как это бывает только в юности…» Ах вот оно что. Я должна была стать его новой игрушкой, старую он убрал на антресоли.

Странное ощущение появляется, когда живешь не по календарю. Мне казалось, что я контролирую ситуацию, знаю, когда наступает день, когда на город спускается ночь. И как давно я здесь, тоже знаю. А на самом деле выходит, что я потеряла счет времени… По-моему, мне уже хочется вернуться, но немного страшно: на то, чтобы просто поднять веки, мне так же трудно решиться, как и на то, чтобы решиться пойти к ней…

Адрес я переписала из паспорта Зигмунда. Взяла такси и поехала, но таксисту велела остановиться за несколько кварталов от дома, где она жила. Забор из рабицы, небольшой ухоженный палисадник, крыльцо, входная дверь. Все одинаковое, как и у других домиков, стоящих в ряд и соединенных между собой. Нажимаю на кнопку звонка у калитки, сердце бешено колотится.

– Кто там?

– Мне нужна Эльжбета Гурняк.

– По какому вопросу?

– Меня зовут Александра Полкувна.

– Как вас зовут, я знаю. Не знаю только, чего вам от меня понадобилось.

– Не могу же я говорить об этом по домофону.

Пауза, потом звук зуммера, открывающего калитку.

Как же долог путь от калитки до двери. Передо мной женщина в замызганном халате, с давно не мытыми, вытравленными перекисью патлами, черными у корней. А это лицо! В нем мало что сохранилось от той девушки в раздельном купальнике, и оно мало чем напоминает лицо с обложки прошлогоднего журнала для элегантных женщин. Лицо трагической актрисы…

– Это вы хотели увидеть? – резко спрашивает она.

От нее разит алкоголем. Молчу, потому что вдруг понимаю – не знаю, что сказать. И как ей объяснить, зачем я сюда пришла, – мне и самой это до конца непонятно.

– Вас ждет более интересная роль, – слышу я себя, будто издалека, и меня вдруг охватывает ужас – что я несу!

А она вдруг кидается на меня с кулаками и со всей силы бьет по лицу. Отшатнувшись, я врезаюсь в книжный шкаф, и сверху на меня что-то летит. Я ощущаю на шее теплую струйку, которая течет из-под волос. Колени подгибаются, и я оседаю на пол. Жена Зигмунда склоняется надо мной, помогает подняться на ноги.

– О, боже, на вас грохнулась ваза, – говорит она уже совсем иным тоном: в нем не чувствуется ненависти.

Она ведет меня в ванную, смывает с моего лица кровь. Потом роется в аптечке в поисках пластыря, руки у нее ходят ходуном.

– Я… ударила вас, простите… но метила не в вас, а в вашу молодость….

Теперь я не молодая, не старая… сейчас я как бы вынута из своей телесной оболочки… Я – это не моя голова, не мои руки, не мой живот, я – это только мои мысли о себе…

Из раны на голове сочилась кровь. Меня подташнивало. Она решила, что надо срочно ехать в дежурную больницу. Оделась, нацепила темные очки и пошла в гараж за машиной. Когда я села на переднее сиденье рядом с ней, чувство у меня было такое, будто все происходит во сне. Эти солнцезащитные очки… Зачем она их напялила? Все равно в лицо ее уже никто не помнил…

В больнице мне выбрили волосы вокруг раны и наложили швы. Рентген ничего тревожного не показал, но хирург, который мной занимался, вышел за нами в коридор и, обратившись к ней, сказал:

– Ничего страшного, но вашей дочери несколько дней придется полежать в постели.

Она промолчала. Из-за темных очков мне не было видно выражение ее глаз.

– Спасибо за помощь, – сказала я, когда врач удалился. – Я закажу такси.

Она не могла везти меня домой, и мы обе это понимали.

Несчастный случай спутал не только мои планы, но и планы театра – в таком состоянии я не могла продолжать репетиции. Глаза у меня заплыли, а вокруг выступили синие круги, совсем как у очковой змеи. Зигмунд так перепугался, увидев меня вечером, что собрался немедленно везти обратно в больницу. Я наотрез отказалась. Тогда он повис на телефоне, обзванивая знакомых врачей. И успокоился только тогда, когда его уверили, что такой эффект часто бывает после подобной травмы.

– Как это случилось? – расспрашивал он меня.

– Мне на голову упала ваза, – честно ответила я.

– А где ты была?

– У одной знакомой.

– У какой знакомой?

«Хорошо тебе известной», – подумала я, но вслух, разумеется, не произнесла этого.

Спустя неделю я вернулась к работе. Теперь мне пришлось ходить на репетиции в темных очках. Выбритое место я прикрывала платочком. Для меня уже готовили накладку – ясно же, что волосы не успеют отрасти до премьеры. Я очень часто вспоминала о жене Зигмунда, вернее, думала о ней постоянно. Как-то оставшись в гримерке наедине с Яловецким, спросила:

– Пан Адам, а какой актрисой была Эльжбета Гурняк?

На сей раз ему было понятно, почему я ею интересуюсь, на его лице появилась ухмылка.

– Была у нее своя роль в мрожековском «Танго»[3], она играла Алю. Я сам тогда написал, что Кмита стоит своей жены. Переплюнул ее только количеством сыгранных ролей.

– Я ведь не о нем спрашиваю, – резким тоном возразила я.

– Разве нет? Ну, извини.

Как же я его ненавидела в тот момент. Если честно, я всегда его недолюбливала, несмотря на то что он ко мне благоволил.

А если бы Яловецкий пришел сюда? Проведать меня? Ведь здесь появляются все те, кто сыграл в моей жизни какую-то важную роль: моя мама, мой муж и одновременно первый режиссер. А если есть режиссер, должен быть и критик…

Перед премьерой у меня не было ни одной свободной минутки, а о том, чтобы съездить к Эльжбете, и говорить было нечего. Но и после премьеры выкроить время для поездки оказалось сложно. Домой я приползала поздно вечером, измочаленная до крайности. Зигмунду даже приходилось снимать с меня сапоги. Происшествие с вазой физически меня подкосило. А может, куда-то подевался мой энтузиазм.

– По жизни ты – человек действия, энтузиастка, – говаривал Дарек. – Дай бог, чтоб у тебя это не пропало со временем.

Если честно, я начинала выдыхаться. Не знаю почему, то ли действительно энтузиазм проходит с возрастом, то ли приобретенный опыт кое-чему меня научил. Нет, это вовсе не означает, что я начала разочаровываться в театре, театр по-прежнему был самым главным делом в моей жизни и даже стал занимать все больше места в моем сознании. А вот на семейную жизнь меня не хватало. Не чувствовала я себя полноценной замужней женщиной, не умела справляться с этой ролью. Зигмунд, разумеется, никогда мне не выговаривал, если, к примеру, я забывала купить сахар или забрать его рубашки из прачечной, но я постоянно носила в себе чувство вины. Подспудно во мне жила мысль, что до этого у него были настоящая жена и настоящий дом. Трудно было назвать домом нашу однокомнатную квартирку. Меня сильно взволновало известие о том, что он собирается строить для нас коттедж.

– Коттедж? – невольно вытаращила я глаза. – Дом?

– Именно так. Дом. Наш настоящий общий дом.

– Неужели у тебя есть на это силы? – тихо спросила я.

Мы смотрели друг другу в глаза.

– Вообще-то я рассчитывал на твою помощь.

– Я… Я все время чувствую себя усталой.

Зигмунд громко рассмеялся:

– Ты слишком молода, чтобы такое заявлять. Это я могу так сказать. Но ты – ни в коем случае.

«Ну понятно, я не имею права, – подумала я, – она была бы вправе такое говорить. Но тебя ведь это теперь не касается. Не касается, что творится с женщиной, с которой ты прожил больше тридцати лет. Сколько это дней и ночей? Тысячи и тысячи. Но оказывается, это не в счет. Можно себе сказать, что все начинаешь с начала… с кем-то другим. А если у этого другого нет никакого желания строить с тобой жизнь? Что тогда? Ей пятьдесят четыре года, еще приличный кусок жизни впереди. И что ей делать со своей жизнью? Дети взрослые, муж бросил».