Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Близкое поселение

ModernLib.Net / Мартынов Алексей / Близкое поселение - Чтение (Весь текст)
Автор: Мартынов Алексей
Жанр:

 

 


Мартынов Алексей
Близкое поселение

      Licensed under CPL
      

Этот День Победы чем-то там пропах 

      Как-то вечерком 9-го мая сидел я дома, нагло пялясь в вяло мерцающий монитор. Тусклая лампа в углу отбрасывала слабый свет на боковую часть белого, но от времени немного заляпанного, принтера Hewlett Packard. Уже достаточно смеркалось, за окном моросил средней силы ранний весенний дождь, изредка попадая точным броском капли в окно, отчего создавалось ощущение отчуждённости мыслей. На чистом, недавно помытом, паркетном полу стояло узорчатое блюдце с двумя жёлтыми кусками грейпфрута, сверкающими своей красной кроваво-сочной мякотью. Ничто не предвещало беды.
      Уже почти решившись отдаться в руки Морфея и часов на десять уйти в мир снов, ибо что-то стал уставать – больше морально, нежели физически, хотя и это не отсутствовало, я задумчиво с противным скрипом потёр пальцем о засаленный угол моника. Моник не менее задумчиво померцал и угомонился на время. Время пока терпит, товарищ моник, время пока терпит; запомните эту фразу, ибо она может стать последней в вашей жизни. Кто мог ожидать, что в этот благодатный момент полного умиротворения и спокойствия, когда общение с иным миром вступило в свой апогей, когда планетарная система созвездия Девы всем своим видом указывала на восток, когда хитрый зверь вомбат жрал коноплю, когда... Кто мог предположить, что именно в этот поганый момент люди захотят зажечь пару десятков звёзд, запрятанных в снаряды салюта?
      Первым раздался приглушённый взрыв, а через несколько секунд от него пошла волна – эдакий гром в миниатюре. А ещё через секунду донёсся сперва один, затем другой, а затем уже множество голосов, кричащих в едином порыве оргазма «Ура». Тут же, будто подпевая им, раздалось ещё несколько залпов. Затемнённая комната моя вдруг озарилась слабым светом сверхновой звезды, взорвавшейся совсем неподалёку стараниями добрых людей. А толпа всё кричала: ей хотелось зрелищ и хлеба, а главное – крови девственниц. К общему хору присоединились новые голоса, басящие что-то своё, отрешённое от общественной мысли.
      Нехотя переставляя непомерно уставшие от утренней беготни и дневного прогруза ноги с головой, пришлось ковылять на балкон. Батюшки, да тут митинг! Знакомые все лица. Как поживаете? Хорошо? Ну и идите туда. О-о-о, здравствуйте, мадам. Позвольте представиться, Пьер Безухий. А вы что, любите конный спорт? Ну что вы, как можно. Скока? Полтос? Много дерёте, мадам, я и подешевле найду. Ну хорошо, вроде со всеми поздоровался, а кого забыл, ну и дитенахъ. Мы сами с усами. А усы хороший, пышные – сам клеил, хрен оторвёшь. Ой, толпа, вот ведь толпа.
      Тут снова громыхнуло, народ аж прослезился. Вон там где-то на отшибе стоит дедушка в форме с орденами без зонта мокнет. На груди аж три ордена, только не видно какие, но, судя по тому, как он держится, не хилые ордена. И вот стоит он, мокнет под несильным, но непрекращающимся дождём: прозрачные капли воды с гулким шлепкой падают на протёртую годами лысину, оставляя на ней мокрый след, и скатываясь по неровностям черепа на жиденькие седые волосы по краям. Он смотрит на салют, на тот отголосок прошлого, коим сам является, смотрит немигающим взглядом, встав из последних сил прямо, и высоко подняв голову. Молчит, лишь ноздри яростно вздуваются, засасывая мокрый воздух подобно насосам в это когда-то молодое, а ныне почти полностью увядшее тело. Толпа беснуется вокруг него, окружая со всех сторон, но он стоит один, как и в тот раз, он стоит один.
      Останавливаются машины на обочинах, заслоняя крайний правый ряд магистрали, мигают фарами и усиленно бибикают при каждом новом взрыве салюта. Какой-то оптимист достал из багажника небольшой серый чемоданчик, что-то ковырнул, и оттуда вылетела красивая светящаяся красным светом ракета. Она улетела ввысь, два раза перекувырнулась в полёте и взорвалась огнём сотен свечей.
      Вскоре, однако, салют закончился, а дождь усилился. Народ, как стадо свиней на водопое, повалил по домам. Вон бежит карлик в пиджаке, прикрывшись разворотом газеты с голым мужиком на обложке. Сразу позади него быстрой походкой идёт паренёк в плаще и тащит за руку довольно тучную девку в нелепом зелёно-голубом свитере. Так и хочется спросить, почему ж Володька сбрил усы. Вот первопроходцы проложили путь, а потом за ними двинулась основная масса толпы, заблокировав сразу две полосы своим движением. Но машины их молча объезжают, яростно вращая фарами на лбах.
      Сонным глазом я смотрю на них. Жалкое подобие человека – большинство из них даже не знают что это за праздник, это видно по глазам, по выхлопам. Они пытаются петь, но это плохо получается, больше похоже на крик больной на хвост кошки в полнолуние. Медленно отхожу от окна и направляюсь в комнату. Спать, спать и спать. Напоследок слышу невнятные крики, визг тормозов по мокрому асфальту и звук удара.
 

Собачникам на заметку 

      – Я устал, я ухожу.
      Сколько раз я прокручиваю в голове эту фразу одного моего друга, кою он сказал несколько лет назад. Иногда начинаешь думать: а был ли у него выбор, а был ли другой путь, а был ли какой-нибудь выбор у нас? Иногда ведь так и хочется сказать, что мне всё надоело, что всё плохо, что хотелось как лучше, а получилось, как получилось. И рядом лежит прочная и длинная верёвка с мылом, неизвестно кем подложенная. Иногда привычный здравый рассудок уступает место какому-то чувству, отчаянию, которое при любой удобной возможности готово разорвать тебя на части, отправив к праотцам.
      Так было и сегодня, впрочем, как и всегда. Лёгкий ветерок простудным дуновением полился в оба уха сразу, оставляя в них некое паршивое ощущение, будто клоп в мозги нагадил. Справа пролетела большая жирная оса, которая свободно могла бы выбить мне глаз, не будь я в очках. Хорошая зелёная травка приятно шелестела под ногами, услаждая слух, опухший от жужжания кулеров. Да, я на даче.
      Какое прекрасное и ёмкое, вместе с тем и короткое слово – дача. Многие люди возраста больше сорока лет слышат в нём радостные нотки отдыха от повседневных забот, расслабления души и деградацию мозга. Однако ж все остальные представляют себе тяжёлый труд, изматывающие многочасовые нагрузки под палящим солнцем или проливным дождём, не оставляющем ни одной сухой молекулы на одежде.
      Итак, действовать было решено в лучших традициях нашего деды Ленина – берём бревно и таскаем. Брёвна таскать не надо, посему мне в руки дали газонокосилку и приказали косить газон, не покошенный ещё с прошлого лета. В итоге, натерев свои любимые ладошки в уродливые прозрачно-белые мозоли, прокосил сколько сумел и уехал домой со старшим братом, оставив родителей закрыть дом и приехать на своей машине. Красиво, удобно и мягко было в машине брата – так бы и уснул, может быть даже вечно.
      Вот тут-то это и началось; усталость брала своё. Брат пытался что-то смешное говорить, и я искренне верю, что это было смешно, но тело было в каком-то судорожном напряжении, и это напряжение отключало мозг, клоня его в сон. За непробиваемой линзой тёмных очков он не видел усталых сонных глаз, он видел лишь то, что на его реплики я улыбаюсь и смеюсь, можно сказать, адекватно реагирую на происходящее. Из динамиков звучит что-то из Би-2, но у меня в ушах сама собой звенит Света. Иногда меня спрашивают, как я могу такое слушать, там же нет смысла, да и музыка сакс, и ваще, как на комповых колонках можно что-то слушать, а я им всегда отвечаю, что я клал и на музыку, и на голос, и на смысл, да и качество мне не важно.
      Однако дорога заканчивается, повороты выпрямляются, очертания домов становятся более чёткими и белёсыми, появляются живые люди и машины. Кто выдыхает углекислый газ, кто угарный. Чуть тряхнуло на выбоине в чёрном пахучем и выделяющем ядовитые испарения асфальте местной магистрали, возвращая понемногу к жизни. В горле начинается резкая боль, засевшая глубоко в ткани – наверное, простуду на даче подхватил. Поправляю немного кепку и перевожу взгляд в окно, сохраняя с виду полную неподвижность и спокойствие. Зрение расфокусируется, объекты становятся мутными и неясными, как в плохом кино на старом проекторе – зажевало плёнку и конец, кина не будет. Только это не кино, хотя и зажёвывает не так часто.
      Совершенно не помню, как оказался около своей квартиры с ключом в руке, будто последние несколько минут жизни просто пропали, канули в унитаз, оставляя лишь продолжительные круги. Сколько раз я хотел это бросить, начать жизнь с начала, и сколько раз терпел неудачу. Призраки коммунизма следуют за мной по пятам, дыша ежеминутно в спину своим смертоносным дыханием. Их нельзя убить, они никогда не отстанут, никто этого не видит, никто не поможет, никто не поймёт.
      Выбор? А что, выбор есть всегда, только иногда выбирать не разрешают. Дьявол искушает христа земными благами, а подчас и неземными. Кто будет там раньше, кто придёт первым, кому выпадет честь открыть предметный указатель в конце книги? Если вы знаете, скажите. Скажите, и не мучьте, как мучили их, его, нас.
      Выбор сделан, ключ медленно с противным, внезапно появившемся для меня лично, скрипом входит во внутренности замка, щёлкая рычажками. За дверью внутри радостно скулит собак, мой собак, мой любимый собак, он радуется явлению хозяина, относясь к нему, как к богу.
      – Бедный, оставили тебя одного, – ласково говорю я, гладя его по затылку, – ну пошли.
      С этими словами пытаюсь надеть на него шлейку. Он не даётся, а весело катается по полу, пытаясь склонить меня к игре. Я знаю, что он голодный, что он хочет в туалет, что он ждал меня, чтобы я вывел его на улицу, а затем покормил. Но даже сейчас, одолеваемый этими чувствами, он хочет играть: игра движет им. Всё-таки надеваю шлейку и быстро вылетаю на улицу.
      Буквально через десять минут всё сделано – он сделал своё грязное дело, и не одно. Как всегда прогулка была под окнами своего же дома, на высокой, местами выкошенной, траве с примесью большого количества одуванчиков. Дома мою ему лапы и быстро насыпаю сухого корма. Он с жадностью набрасывается на еду, что-то похрюкивая и довольно урча. Меня клонит в сон, болят кисти рук и мозоль на левой ноге.
      Через час приходят родители, тоже не менее уставшие, чем я, который уже успел немного отдохнуть, погамав в бильярд на пальме. Ещё через час приступаем к ужину. Тут папа принимает решение сходить с собаком ещё раз на улицу, ссылаясь на то, что тот может ночью начать их будить. Сам не соображая что делаю, и не отвечая за свои поступки, вызываюсь произвести выгул самостоятельно, на что следует утвердительный ответ.
      Уже стемнело, даже стали видны некоторые звёзды, если долго всматриваться в небо. Вечер безлунный, хотя иногда летом можно видеть луну даже днём. Сразу на выходе чую, что что-то горит, причём горит поблизости. Как обычно захожу за дом, позволяя собаку погулять немного, а сам пытаюсь определить источник огня. Вокруг слышны звуки магистрали, опустевшей к этому времени, песни двух различных птиц и чей-то неспешный тихий разговор где-то вверху на балконе.
      Из магазина напротив выходит мужик с бутылкой пива, садится в машину и быстро уезжает. Буквально через секунду на магистрали появляется пожарная машина, уезжающая куда-то вдаль.
      – Вы что, не слышите, я с вами говорю, – с трудом различаю я человеческую речь.
      Тут-то до меня и доходит, что тот голос, который я принял с самого начала за чей-то дружеский разговор, на деле оказался направлен на меня, и он был далеко не дружественным. Говорила какая-то женщина; говорила настойчиво и с большим чувством, но, увы, тихо. Большинство слов я не мог расслышать просто из-за её удаления, к тому же мешалась магистраль, но и тех слов, что я услышал, было достаточно для осознания картины. Другого не следовало и ожидать – она в, сперва настойчиво, а затем в довольно резких выражениям просила меня удалиться в лес через дорогу, дабы там выгуливать собаку. Естественно, я этого делать не собирался.
      Папа мне как-то сказал, когда однажды в магазине впереди меня в очередь нагло пыталась вклиниться бабка, что она жаждет скандала, и что этому не надо пособничать. Гораздо интереснее не отвечать ей, тогда она не добьётся желаемого и будет жутко злиться. Как ни странно, но этот метод действительно работает. Тогда я чисто рефлексом пропустил её вперёд, ни толкнув, ничего не сказав, даже ухом не повёл. И тогда она действительно, за пару человек до её очереди, она как-то заелозила и быстро убежала, бормоча себе под нос что-то матерное. Как и тогда я не проявил никакого интереса к тому, что говорила мне женщина, я даже её не слушал, этому ещё сопутствовало то, что я её в большинстве и не слышал.
      По телевизору призывают убирать за своими питомцами, на что я заявляю: я плачу налоги, в которые входит уборка территории. И меня не ипёт. А тем, кому что-то не нравиться, и которые любят всем указывать, я по-дружески заявляю: свистните в куй, товарищи!

The Art

      В эту самую минуту зал как по команде встал и начал рукоплескать. Среди них были люди всех возрастов и поколений – от нескольких грудных младенцев, беспокойно сидящих на руках у своих мамаш, проходя через подростков и бизнесменов, заканчивая пенсионерами и ветеранами войны. И все они были восхищены и восторженны, все они аплодировали стоя. Ещё бы, после стольких лет молчания, после долгих и в большинстве своём безуспешных поисков себя, после бог знает, что случилось, после всего этого он вернулся, и вернулся с триумфом. Воистину, то, что он сделал, было одним из лучших, если не сказать больше – лучшим из всего, когда-либо сделанного не только им, но всеми.
      Прошло много времени с тех пор, когда он неожиданно пропал со сцены, просто ушёл в подполье, никому об этом заранее не сказав. Он перестал появляться в обществе и ходить на тусовки, перестал общаться с прессой, да и вообще стал мало заметен в толпе людей, почти с ней слившись. Совершенно неожиданно для своих поклонников и для всех остальных в целом он из звезды, почти человека-легенды мутировал в обывателя, ничем не отличимого от народа, безликого народа. В обществе о нём поползли недобрые слухи, пробудились и набрались сил завистники, которые не имели почвы для сплетен в своё время, но теперь им представилась такая возможность. Кто-то говорил, что у него проблемы с властями, другие сообщали, что он в творческом поиске, а третьи были уверены, что он умер. Однако домыслы так и оставались домыслами – никто не мог предъявить убедительных доказательств своей теории. Его стали забывать; даже те, кто был верен ему, кто готов был отдать жизнь за него, стали отпадать. А потом как гром посреди летнего дня: «Он вернулся с новыми силами и новыми идеями» – гласили газетные заголовки.
      И вот он стоял перед несколькотысячной аудиторией, мгновенно из низов взлетев до вершин. На нём был строгий, как положено на таких приёмах, костюм, сшитый на заказ в одном из лучших ателье. В правой руке он держал подаренную несколько секунд назад золочёную статуэтку, поднимая её над головой. Левой рукой он раздавал всем присутствующим воздушные поцелуи. Сверху сыпались мелкие блёстки, специально заготовленные для этого случая, обсыпая его и тех, кто был близко к сцене, лёгким сверкающим дождём. Он улыбался, пытался прокричать сквозь шум оваций слова благодарности, но у него ничего не получалось. Глаза его покрывали элегантные тёмные очки в тонкой металлической оправе, из-под которых он оглядывал разношёрстную публику тяжёлым, пронизывающим взглядом.
      Прошло полчаса после того, как торжественная часть приёма окончилась. Немного усталый, но довольный как бобёр, он направился окольными путями в небольшое подсобное помещение, тайно выделенное ему дирекцией театра пару лет назад. Здесь, не опасаясь быть потревоженным кем-нибудь, он мог спокойно думать, творить, отдыхать. И никто ему не мог помешать, ибо никто не знал. Иногда он целыми сутками не выходил оттуда, в стене за ещё одной дверкой был вмонтирован туалет, раковина, и небольшая электро-плитка для быстрого приготовления обедов на скорую руку, и ему никто не мешал. Директор был его хорошим другом, посему хранил этот секрет как зеницу ока, не давая даже намёка, что у него что-то не то в театре. Когда-то они вместе служили, сейчас уже вряд ли кто мог припомнить подробности, но однажды рухнуло здание больницы, где они были приставлены дежурить, и они вдвоём выносили оттуда всех, кого смогли до приезда спасателей.
      Подсобка находилась за всеми гримёрками: маленькая неприметная обшарпанная дверца с нарисованной жёлтой шваброй. С первого, да и со второго и третьего взглядов, можно было подумать, что там дворники хранят свои метла и прочую утварь, однако внутри был совсем другой мир. Небольшой по своей вместительности этот мирок был специально подстроен, чтобы расслаблять и успокаивать. Здесь было кресло-качалка, низкая односпальная кровать в углу, массивная настенная лампа у входа, и ещё одна лампа с лампочкой на шестьдесят ват на большом резном столе с туевой хучей ящиков. Особой достопримечательностью этого места было то, что, благодаря проведённым здесь по соглашению с дирекцией работам, сюда почти не поступал звук извне. Дверь и стены были покрыты звукоизоляцией, создавая в комнате полную тишину. Кому-то могло показаться диким, что нету звука, но его это устраивало, он сам этого хотел и не жалел о содеянном. Тишина не вызывала у него чувства беспокойства, как у большинства людей, а наоборот способствовала умиротворению и остроте мышления.
      В последний раз оглянувшись, убеждаясь, что никто за ним не последовал, он шмыгнул в комнатку. Его обдало свежей, не загубленной тишиной. Такой тишиной, коя бывает разве что в гробах, да и то не всегда. Скинув пиджак, и с размаху бросив его на кровать, он плюхнулся в кресло-качалку и расслабился. Временно у него был перерыв, несколько минут он мог отдохнуть, не задумываясь ни о ком, а потом снова придётся вернуться к народу, чтоб они не волновались вновь. Но это будет только потом, а сейчас... Сейчас он не думал об этом, просто начал впадать в сон.
      – Извините, – негромко сказал кто-то у двери.
      Он открыл глаза, судорожно прикидывая, что совершил досадную оплошность, пропустив постороннего. Теперь этот посторонний узнал о его секрете и не замедлит рассказать остальным об этом. Почему-то ему стало не очень хорошо от этой мысли; от головы до пят пробежалась дрожь, все предметы вдруг стали меньше, а руки вдруг утолщились. Он снял очки и потёр глаза. В дверях стоял невысокий человек приятной наружности, вроде бы ровесник ему самому. На незнакомце был длинный экстравагантный халат, надетый поверх пиджака, спортивные тёмные очки и иссиня-чёрная широкополая шляпа.
      – Простите, я вас отвлёк? – смущённо продолжил незнакомец, неуклюже вползая в комнату и прикрывая за собой дверь, – нет? Я просто увидел, что вы не заняты, вот и решил, дай, думаю, зайду. Ведь так редко случается встретить такого великого человека, как вы, а уж тем более поиметь возможность поговорить с ним наедине, – с этими словами он замялся.
      В комнате быстро становилось душно. Вытяжка пару дней назад немного поломалась и тянула воздух довольно слабо, хватало на одного человека, но он был учтив и не стал прогонять незнакомца. Лишь слабо растянул губы в улыбке.
      – Нет, не отвлекли, я просто хотел полежать, а, впрочем, это не важно. Давайте я дам вам автограф.
      – Автограф? – замешкался незнакомец. – Автограф, автограф, автограф... Конечно автограф... Я хотел бы вас ещё кое о чём попросить. Владимир Игоревич, а можно я вам длинный текст надиктую?
      – Ну давайте попробуем, – хмыкнул Владимир Игоревич.
      Незнакомец судорожно стал шарить руками по карманам в поисках бумаги. Искал он долго и с таким усердием, что, казалось, готов был разломить стену и использовать её заместо бумаги. Но вот, наконец, бумага была найдена в одном из многочисленных внутренних карманов плаща, а вместе с ней образовалась и ручка.
      – Пж-ж-жалте, – радостно протянул незнакомец, протягивая немного дрожащими руками найденное добро.
      Владимир Игоревич меланхолично взял бумагу, ручку, и переставил кресло-качалку поближе к столу. Там он привычным движением протёр локтём поверхность, хотя она и не была грязной, положил бумагу и застыл, приготовившись писать.
      – Так. Значит. В общем, вот так. Никите Сергеевичу от Владимира Игоревича. Дорогой Никита... – начал, было, подумавши, незнакомец.
      – Секунду! – резко прервал его Владимир. – Я знавал одного Никиту Сергеевича, только это было очень давно. Хотя, стоп! То-то я думаю, кого вы мне напоминаете. Никита, ты что ль?! – радостно вскричал он.
      – Да, Володь, это я.
      При этих словах Владимир засуетился, отодвинулся от стола и встал обнять старого друга. Однако для него было полной неожиданностью, когда, вставая, он получил мощный удар в челюсть. Взгляд его безвольно дёрнулся на стенку. Изображение поблекло, стена стала стремительно приближаться, пока резко не упёрлась в глаз. Вместе с этим ударом видение мира померкло окончательно. Он потерял сознание.
      Посреди темноты он увидел где-то вдалеке пляшущего олимпийского мишку. Он весело прыгал на задних лапах, пытаясь напевать что-то отдалённо знакомое и доброе. Вдруг на одном из прыжков он провалился вниз, в темноту, издав пронзительный смех. Из тёмной, почти не заметной ямы, в кою он провалился пошёл дым, подсвечиваемый снизу ярко-красным светом. Через пару секунд всё вокруг стало таким же красным; дым стремительно заполнял всё пространство. Послышались раскаты грома, очень близко мигнула молния.
      Очнулся он одновременно от резкой сверлящей боли в макушке и от противного запаха нашатыря под носом. Рефлекторно он отдёрнул голову и попытался отогнать противный запах рукой, однако ничего не получилось – руки были плотно связаны за спиной. Сознание возвращалось к нему частями. Сперва вернулось зрение, затем слух, а за ним и частичное осознание действительности. Прямо перед ним стоял Никита Сергеевич, до сих пор в очках и шляпе, но плащ был уже расстёгнут, и из-под него выглядывала деревянная рукоять старого трофейного ножа, который ему подарили на выпускном вечере. Он тогда очень любил всякие ножи, собирал дома коллекцию перочинных, но была у него мечта: красивый длинный нож.
      Владимир сначала не верил, а точнее не хотел верить в то, что так и вертелось на языке, однако, когда понял, что у него, помимо рук, связаны и ноги, сомнений больше не оставалось. Он глухо замычал в бессилии.
      – А, вижу ты проснулся. – сказал Никита, медленно вынимая нож. – Знаешь, Володя, расскажу я тебе вкратце историю одну. Жили, были два друга. Учились вместе, были не разлей вода. И вот один из них сделал другому одну такую поганую вещь, что даже в подробности вдаваться не буду. А друг ему в шутку так, пытаясь сохранить дружбу и призвать его к ответу, говорит, что, мол, убьёт его. А тот ему отвечает: «Не убьёшь ты меня». На том и кончилось дело. А тот друг-то запомнил это. Так что, в общем, делаю, как обещал тогда.
      С этими словами он схватил Владимира за голову и вогнал нож в горло. Через минуту, удостоверившись, что тот умер, он провернул нож пару раз, вынул, завернул в газету, сунул за пояс, застегнул плащ и вышел, захлопнув дверь.

15 звонков 

      Сегодня, одиннадцатого июня две тысячи четвёртого года, в двадцать один час и двадцать минут я сижу перед чёрным бликающим монитором. Завтра ехать на дачу, с самого утра, не дожидаясь даже обеда. Родители едут первыми, а я заканчиваю последние приготовления и тоже вскоре отъезжаю, прихватив комп в охапку. По дороге ещё надо заехать в магазин за хлебом и бананами.
      Вяло верчу в руках трубку от телефона. Как-то неловко совсем. Вот сейчас я её держу, а завтра уже не будет её в моих руках, будет что-то другое, не совсем то. Да и весь дом как-то враз перестал быть таким домашним, обжитым. Привычным движением руки включаю трубку и молча смотрю на подсвеченные зелёным кнопки, после чего, ведомый неясным желанием, набиваю номер дачного телефона, хотя абсолютно уверен, что там никого нет.
      В трубке гулким треском набираются цифры, что ж, им можно. Слышится щелчок, двойное пиканье, и возникает чей-то старческий голос.
      – Ну так а ты что?
      – Дык это, – отвечает не менее старческий голос, – а я что, я как всегда.
      – Эх ты, опять не смогла. Все люди используют десять процентов своего мозга, а ты не можешь пробудить оставшиеся девяносто.
      – Вы простите, что я вторгаюсь в ваш разговор, – начал, было, я.
      – Ой, Нин, нас подслушивают! – громко зашипел первый голос.
      – Нет, нет, что вы. Я вас буквально только что услышал, нас случайно соединили.
      – Знаем мы ваше случайно, – вмешивается второй голос, – всё вы нас шпионите, всё вы нас подвысматриваете!
      – Но я просто решил поддержать разговор, внести свою лепту, дать вам повод подискутировать.
      – Нина! – вновь шипит первый голос. – Нина! Я думаю, он один из тех... этих... Ну, ты понимаешь, которые по квартирам ходят, про бога говорят. Эй, ты! – уже обращаясь ко мне.
      – Мадамы, я ничего не пропагандирую, никакого бога. Я просто сижу за компьютером и мне делать нечего, – всё-таки пытаюсь наладить разговор я.
      Тут оба голоса что-то затарахтели на своей мове, причём быстро-быстро и столь же неразборчиво. Прошла секунда, вновь послышался щелчок, а затем короткие гудки.
      Вновь набираю номер, вновь в трубке отбиваются цифры, провисает тишина. Длинный гудок. От скуки начинаю считать гудки. Первый. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый. Шестой. Седьмой. Красивая всё-таки цифра – семёрка. Как-то так получилось, что вся жизнь меня с ней связала по рукам и ногам. А меж тем уже двенадцать. А потом тринадцать. Тоже неплохое число, кто-то его считает приносящим несчастье, другим оно приносит удачу. Четырнадцать. Пятнадцать. Снимают трубку, что-то бубнят. Рефлекторно жму на кнопку выключения, надеясь, что не туда попал.

Я люблю, когда ты спишь

      Посвящается Ксюше.

      Затяжно пиликал будильник. Медленно открываю глаза; в предрассветных потёмках мир казался расплывчатым и неярким, будто картинка в старом телевизоре. Сумеречный рассвет, дымка на полях, когда в сон вклиниваются резкие звонки будильника, когда знаешь, что уже не уснуть, что сон отброшен, когда лежишь в постели, ловя ускользающие моменты чудного видения – тогда считаешь себя счастливым человеком. Я также грезил иногда, что-то пробивалось изнутри, фантазия строила немыслимые ситуации и пейзажи, но вот лицо всегда ускользало, лишь где-то внутри оставалась режущее чувство, что лица нет, что это подвох и мне не найти того, что я ищу.
      А потом внезапно, как кирпичом в поле по голове, как вспышка солнца из-за дождевых туч, появилась она. Тогда я не знал, да и не мог предполагать, что ситуация может дойти до того, что случилось. Сейчас у меня не очень много времени, однако, думаю, этого будет более чем достаточно, к тому же я быстро пишу. Я расскажу этим листам бумаги всё, что сочту нужным рассказать, а потом пойду, ибо более меня здесь ничто и никто не держит, скорее наоборот.
      Началось это всего пару-тройку дней назад, как раз когда выглянуло солнце и наконец перестали лить дожди, природа будто подготавливала почву. Я и моя довольно обширная семья живём за городом, в небольшом коттеджном посёлке. Здесь довольно мило, дружелюбные люди, хотя у каждого какие-нибудь странности. Год назад родители приобрели дом здесь, дом большой, рассчитан на три или четыре семьи, однако большую часть времени тут проживаю я и мои мама с папой. Только изредка на несколько дней или недель приезжают два моих старших брата, один дядя и друг семьи – Сергей. Он вообще молчалив и не влезает в наши семейные разборки, если таковые случаются; основная задача, которую он перед собой сам поставил – это развлекать нас по мере возможностей.
      Родители мои уже довольно старенькие, им под шестьдесят лет, однако у них ещё много пороха в пороховницах; этакие живчики. У меня есть два старших брата, один из них старше меня всего на год, но ещё с детства он пытался руководить мною, и вообще ставил себя выше всего. Однако, что-то я заболтался.
      День начался, как всегда начинаются дни во время летних каникул – ты просыпаешься согласно чёткому расписанию, к которому привык за год учебный, а потом делаешь всё, лишь бы не работать. Родня обещала на днях заехать погостить, да и сами мы недавно въехали, посему повсюду валялись неразобранные тюки с вещами, и мебель стояла не на своих, а в самых неожиданных местах. Родители с утра ушли на пешую прогулку в город, за покупками и прочим, что может пригодится, оставив на мне хозяйство.
      Тут, наверное, стоит немного рассказать о себе. Мне 19 лет от роду, росту высокого – под 185 сантиметров, соответственный вес около 90 килограмм. Все друзья, каковыми я их считал, звали меня толстым и, хотя со временем они стали избегать называть меня так впрямую, я читал это в их глазах. Что ж, спасибо им на этом.
      Когда родители ушли, я пытался читать какую-то книжку, завалявшуюся в недрах фанерного шкафа, однако это было настолько нужно, что я стал засыпать. Примерно через час с улицы донёсся грохот вперемежку с криком и скрипом. Через полминуты я был уже на улице прям так в домашней одежде – старых трениках и не застегнутой рубашке; на улице были сломаны старые хлипкие ворота, которые мы так и не удосужились заменить. Рядом стоял местный дурачок, которого по легенде уронили в детстве в прорубь, после чего у него и наметилось отставание в развитии: он пускал слюни, ничему не мог научиться, постоянно бубнил себе что-то под нос. В руках у него был ломик и сломанный замок. Заприметив меня, он как-то надтяжно хихикнул, побросал всё и убежал.
      Надо заметить, что в дом напротив несколько дней назад въехали наши новые соседи – супружеская пара, в среднем на 15 лет младше моих родителей. У них тоже был поломан забор, и они явно были в лёгком недоумении. Сам не знаю почему, но я решил, что надо прояснить им ситуацию.
      Не знаю, бывают ли ангелы, и спускаются ли они на землю, но в тот момент, когда я открыл их калитку, мне показалось, что я увидел одного из них. Мир вокруг вдруг окрасился в серый цвет и затемнился, лишь она одна была на фоне этого – белый ореол, и будто никого больше не было. Я смотрел на неё, будучи не в силах что-либо сказать: её лицо, её волосы, её глаза. Да! Я не знаю, о чём я тогда думал, мысли путались, не в силах соплестись в одно целое, а она смотрела на меня, а я на неё. Я боялся моргнуть, а вдруг она пропала бы, оказавшись видением, и я бы её больше не увидел.
      Она – идеал, который я до сих пор не в силах описать, нет ещё таких слов для описания такого великолепия. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. А потом вышли её родители и ещё какая-то немиловидная женщина, как позже выяснилось – это была её тётя, тучная потная туша с липкими руками двигалась по земле в мою сторону. Как внезапная стена она вернула меня на землю, мой ангел тоже отвернулся. Её родня обступила меня, ибо я что-то заговорил по теме поломанного забора. Не помню, что это было, я просто плёл всё, что шло в голову, лишь бы ещё хоть несколько лишних секунд побыть на одной территории с совершенством. Её звали Аней.
      Позже она пришла ко мне домой. Не знаю почему, но я ждал её, ждал, что она придёт, и она пришла. Это было как во сне – она свободно и без приглашения вошла в дом, и я также свободно встретил её и провёл к себе в комнату, попутно извиняясь за беспорядок, но она, кажется, не обращала на него внимания, лишь ради приличия заметив, что вокруг небольшой беспорядок. Аня двигалась по дому свободно, будто уже была здесь, хотя призналась, что видит этот дом впервые.
      Не помню точного смысла нашего разговора, не помню также, чем конкретно мы занимались – помню, что она смеялась, что я ей показывал из окна окрестности, и нам было хорошо. А потом из окна я заметил приближение издалека моих родителей и понял, что мы провели вместе с ней больше трёх часов. Ей надо было идти – в дверь стучал кто-то из её родни, но я не отпускал её, да и она не хотела уходить. Я пытался запечатлеть, оставить в памяти её лицо, будто нам не суждено было встретиться вновь: её чёрные, слегка вьющиеся волосы чуть пониже плеч, её слегка курносый носик, её чувственный взгляд и лёгкая улыбка на губах... Она попрощалась и легко сбежала вниз. Я видел, как её уводила домой её тётя, постоянно одёргивая и пытаясь закричать, но она не реагировала.
      Родители пришли радостные и с большими сумками покупок. Они что-то заметили во мне, но ничего не сказали, даже постарались не подать виду. Ну и хорошо.
      В ту ночь я не мог уснуть, всё ворочался с боку на бок. Перед глазами стояло её лицо, я даже пытался заговорить с ним. Заснул я поздно, почти под утро. И снился мне кошмар – дом, в котором она живёт, загорелся, а она на втором этаже. И я пытаюсь прорваться к ней, но не пускает её толстая тётка, преграждая пусть своим объёмом. И я бьюсь, бьюсь, но не могу пробить её. Проснулся я с плохими предчувствиями снова по будильнику, который просто-напросто забывал выключить.
      До обеда я ходил в каком-то мандраже, что-то с одной стороны тянуло меня к её дому, но что-то с другой стороны отталкивало, удерживая на месте. К обеду приехали родственники, которые с дороги сразу же решили затопить подобие бани – это комната в подвале, в ней несколько кабинок с душем. Вот такая у нас была баня. Я не сопротивлялся, мне было всё равно – под шумок удалось улизнуть и, собравшись с духом, пойти к ней.
      Я видел её в окне, видел её глаза, в них на этот раз читалась тревога, страх, если хотите, она чего-то опасалась. Войдя во двор к ним, я понял, что страх был вполне обоснован. Я никогда не верил в вещие сны, а также, что во снах можно увидеть будущее, но в данном случае всё было не так. Там меня встретила её тётка, с которой состоялся короткий и содержательный разговор – меня вежливо послали, запретив видеть Аню. Я попытался воспротивиться несправедливости, однако на её стороне было количественное преимущество. Тогда меня впервые выкинули за дверь.
      Домой я вернулся удручённый, после чего умудрился поругаться с обоими моими старшими братьями и удалился в свою комнату. Окна комнаты выходят на противоположную сторону, чтобы увидеть её нужно выходить в коридор, смотреть из-под жалюзей. Никто не говорил со мной в тот вечер, никто не подходил к двери, чего я и ждал. В тот день был переломный момент, в тот день устами тётки со мной говорила судьба, благодаря которой я сейчас сижу на довольно сильно продуваемом месте.
      В ту ночь я спал плохо, сквозь сон мне слышался голос её тётки, во сне её глаза были налиты кровью как у чёрта. Я стоял у неприступной крепости с единственным входом, и когда я попытался туда пройти, преградой на пути вырос огромный демон до самых небес. У меня был с собой меч, я бил им демона, но меч гнулся об его толстую шкуру, как пластилиновый. Из окна крепости ко мне тянул руки ангел с золотыми волосами, но я всё не мог дотянуться. А потом гром с небес, стала бить молния, и я вскочил с постели за полтора часа до звонка будильника.
      На секунду мне показалось, что гром из сна ещё не ушёл, что он здесь, и тот ужасный демон всё ещё здесь, в моей комнате. Было темно, где-то за окном светила холодным светом луна, разгоняя тучи. Сам не зная почему, я надел тапочки, старый выцветший халат, чтобы не было холодно, и, тихо ступая, вышел на ночную улицу. Никто не заметил этого, не заметили также, как я со скрипом отодвигал затвор на входной двери – мы так и не удосужились его смазать.
      Прямо под ногами на холодной каменном крыльце лежало небольшой запечатанный конверт, норовивший каждую секунду взлететь вверх. Дул сильный ветер. Я изо всех сил вглядывался в серебристую темноту, надеясь разглядеть её; на мгновение не показалось, что я слышу её дыхание позади, но это был всего лишь ветер, играющий в неровной структуре дома. Не помню, как я оказался вновь у себя в комнате, в руках был конверт, который я распечатал лежащим на столе перочинным ножом. Внутри был аккуратно сложенный альбомный лист, на коем чёткой рукой тонкими линиями были нанесены очертания рисунков. Эта была как раскраска, детская забава, рисунки были добрые и по-детски красивы, некоторые были цветные, некоторые чёрно-белые. Местами встречались какие-то символы на странном и непонятном языке, но чем дольше я всматривался в картину в целом, тем больше мне казалось, что между рисунками и символами существует какая-то связь. Непроизвольно в голове стали крутиться какие-то сторонние мысли, будто тихий голос произносил что-то нараспев. Не помню, сколько времени прошло, только под конец в голове появилось чёткое ощущение, что эти рисунки представляют собой закодированное послание; они приглашали меня прийти сегодня в девять вечера в город. Далее описывалось, как пройти до места назначения.
      Как только мысль в голове чётко сформулировалась, я лёг спать, и на этот раз не было кошмаров, я спал спокойным сном, даже не услышав звук будильника. Весь день со мной как нарочно никто не разговаривал, я и не стремился к разговорам, не хотел ничего рассказывать, лишь украдкой, когда никто не видел, смотрел в окно на её дом, но она не появлялась. За обедом всё же пришлось немного поговорить, ибо народ стал волноваться относительно моего замкнутого поведения. Пришлось разубедить их, сказав, что всё нормально, им просто кажется, и перевести разговор в шутливое русло.
      Вечером я вновь заперся у себя в комнате. И тут судьба помогла мне – все по непонятной причине ушли смотреть на что-то занимательное в огороде. Меня тоже пытались утащить, но я не пошёл, сославшись на сонливость, и тогда меня оставили в покое. В тот момент, когда все ушли за дом, я ускользнул на улицу, перелез через забор, дабы не оставлять подозрений в виде закрытой снаружи калитки, и побежал в сторону леса.
      Через лес вела извилистая, выложенная строительными плитами, а, местами, залитая варом на стыках, дорога. Примерно два километра лесом я промахнул менее чем за десять минут, спасаясь от орд комаров и мелкой мошкары, неизвестно откуда берущихся в таких местах. На выходе из леса была автобусная остановка, автобус пришёл быстро, и я поехал в город. Здесь, на месте, я быстро нашёл по памяти это место – то был долгий низкий переход с одной улицы на другую, выполненный в виде тоннеля.
      Она была там, я сразу различил её, выделив из стены. Она отделилась словно тень из затемнённого участка кирпичной стены. На ней была чёрная одежда, будто специально подготовленная для хождения в сумраках.
      Мы заговорили. Я чувствовал, что что-то не так, хотя здесь не было никого, кроме нас. Её глаза бегло блуждали, она говорила чётко и отрывисто, как по заученной бумажке, почти без интонации. Я стал предчувствовать худшее, одновременно с этим понимая, что говорит она под чьим-то давлением. Я пытался поймать её взгляд, и поначалу это было безуспешно – она пугалась смотреть прямо, увиливая изо всех сил. Наконец мне удалось посмотреть ей прямо в глаза, она чуть не плакала, веки чуть подрагивали, дышала она прерывисто и неравномерно. Она хотела что-то сказать важное, что-то очень важное, но не могла.
      Наконец она закрыла глаза и повернулась боком.
      – Мы... нам... нельзя больше встречаться. Не приходи ко мне.
      Я был в шоке и ступоре. Хоть это и было ожидаемо, эти слова читались в ней с самого начал, я не был уверен, что она их скажет. Голова её как-то странно дёрнулась, она сложила руки на груди. Я пытался ей что-то сказать, в чём-то убедить, в чём-то заверить, но она не слушала, не могла слушать. Она просто повернулась и медленно поплыла, уходя вдаль.
      – Постой, – крикнул я, – не уходи. Ты нужна мне. Ты изменила меня, заставила измениться мир вокруг нас, не делай этого! Я... я ради тебя даже начал стихи писать, хотя никогда раньше не писал. Ты же помнишь...
      Она замерла словно статуя.
      – Сквозь жизнь мы идём, высоко подняв брови, и ангел парит на воздушных крылах. И пусть каждый день истекают потоки крови... Ты эти имел ввиду? – она сделала паузу, на которую я ничего не мог ответить. Затем она тихо вздохнула и исчезла за поворотом. А я так и стоял, опустив голову посреди перехода.
      Домой я вернулся около полуночи – автобусы не ходили, да и я вряд ли бы сел в него. Хотелось бежать, куда глаза глядят, хотелось прыгать и кричать матом на весь мир. Лес я бежал, как бегал стометровку, без перерывов, одним запойным забегом. Я бежал и не чувствовал усталости, ноги сами несли меня, выталкивая вперёд, казалось, что я сейчас полечу. Близко к выходу из леса вдруг наступил спад, я понял, что сейчас упаду, и присел у ближайшего дерева. Мне хотелось рыдать, но слёзы не шли, глаза были сухими. Я уснул.
      Проснулся я под самое утро, когда первые лучи солнца выскакивают из-за горизонта, просвечивая сквозь листву прямо в глаза. За ночь видимо выпала роса, меня проморозило, и я пошёл домой. Калитка была не заперта, меня ждали, но вокруг не было ни души, всё было тихо и спокойно. И всё же меня не оставляло ощущения, что на меня смотрят, кто-то следил за мной, может даже он был не один. Я пытался вглядываться в окна близлежащих домов, но там было пусто; холодный блеск отражённого всходящего солнца был в них.
      Я вошёл в дом и проследовал на кухню – там сидела вся семья в сборе, завтракали. Никто не обращался ко мне, все были суровы. Я тоже сел завтракать. После завтрака Сергей и двое моих братьев пошли прогревать баньку, все остальные удалились куда-то наверх, оставив меня одного. Я видел, как смотрел на меня мой брат, который почти мне ровесник, Михаилом зовут его – злоба читалась в его глазах, хотя я и видел их лишь долю секунды, в тот момент, когда он скрывался за поворотом. Но в тот момент время будто остановилось, замерло, он бросил мимолётный прожигающий взгляд. Мне казалось, я его физически ощущал и мог потрогать руками.
      Через час мы все мылись в баньке, меня туда также затащили, хотя я и был против. В общем-то, тогда и случилось то, что должно было случиться. Я сидел на скамейке, ожидая, когда освободится кабинка (на всех сразу не хватает), а мои родные плескались каждый в отдельной кабинке с отдельным душем. Первым закончил мыться Мишган, дверь его медленно отворилась, и он вяло выполз оттуда, на ходу опоясываясь полотенцем. Я встал и направился в его, теперь уже свободную, кабинку. В тот самый момент, когда я прошёл мимо него, он толкнул меня вперёд об дверь лицом. С трудом, но я смог увернуться, в тот же миг я увидел опасную бритву у него в руках. Между нами завязалась драка, в ходе которой он поранил мне указательный палец левой руки, но мне всё же удалось угомонить его – он ударился головой об стенку и потерял сознание.
      В доме начался переполох, мне замотали палец бинтом – благо рана была не глубокая, быстро заживала, но я чувствовал во всех, кто меня окружал отвращение ко мне, будто бы они хотели, чтобы не я одержал верх в этой схватке. Сергей вызвал скорую, а вскоре моего брата увезли в больницу люди в белых халатах. Во дворе залаяла и завыла бездомная собака, ошивающаяся у отдалённых соседей близ участка.
      Так в суетах незаметно прошёл день, я, пытаясь отвлечься от мыслей о случившемся, вышел на улица. Там мне встретилась тётка Ани, препоганейшее существо, три минуты она поносила меня на чём свет стоит, и я отвечал ей взаимностью. Она пообещала изжить меня из этих домов, пусть даже это ей будет стоить жизни и чести, но она сделает это; как ни странно я почти уверен, что она и вправду это сделает. И мне страшно, но не за себя. Мне страшно за моих родных, что из-за меня они попадут под меч, а также что от этого пострадает Аня. И зачем я об этом думаю, не знаю.
      Придя домой, ко мне подошли родители с каким-то предложением, но нервы и у них и у меня были натянуты, посему произошло то, чего я не ожидал вообще – они не захотели меня больше видеть. Они очень сильно обиделись, и я вновь ушёл в свою комнату, где с тех пор сижу и пишу эти строки. Грустно, когда от тебя отворачиваются родные: вместе с родителями на меня обозлились и все остальные, но это теперь не важно. Теперь у меня уже нет выбора, ничего больше нет. Темнеет, скоро они станут не столь бдительными, и я смогу уйти. Я не знаю, что делать дальше, нету вариантов. Я сам загнал себя в угол, отрезав пути к отступлению. Так будь, что будет.
      Точка.
      Он закончил писать и упаковал тетрадь с записями в уже давно собранный рюкзак с вещами. Там было всё, чтобы прожить изолированно от общества и цивилизации несколько недель. Золото-кровавый свет за окном медленно угасал, уступая место стальному, лишь небольшая тусклая лампа на его столе позволяла ему видеть всё в комнате в реальном цвете. Он решил не выключать лампу – пусть горит всю ночь; если будет надо, сами выключат.
      Он был почти уверен, что входная дверь теперь закрыта на ключ или ещё что-нибудь, что он не смог бы открыть, поэтому он придумал хитрый проволочный механизм, который должен был закрыть окно, когда он из него вылезет. Словно пантера он грациозно вылез из окна, таща за спиной рюкзак, и мягко спрыгнул вниз. Далее через забор и бегом через поле в сторону леса. У границы леса с полем он остановился, в последний раз взглянув назад: посёлок спал мирным сном, даже собаки не лаяли, всё замерло. Унылый свет горел в окне, из которого он выбрался несколько минут назад. Взгляд его привлёк слабый мерцающий огонёк в комнате Ани.
      – Хм, – усмехнулся он подрагивающими губами, – и ей тоже не спится.
      Позади глухо буркнула сова, вернув его в реальность. Он брёл по лесу, куда глаза глядят, лишь бы подальше от посёлка; он шёл, пока несли ноги. Наконец, примерно через час, он понял, что дальше идти нету сил – очень клонило ко сну, руки и ноги не слушались, дыхание было сбито. На скорую руку он образовал небольшой лагерь: была поставлена маскировочного цвета палатка. Он забрался в неё, накрылся одеялом и уснул.
      Ему ничего не снилось, мозг в ту ночь объявил перекур и не поставлял снов, в глазах была просто чёрная картинка без звука. Потом эта картинка начала двигаться, преобразовываясь в непонятные формы, он услышал, как кто-то зовёт его по имени.
      Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от его лица была она, она просто сидела и гладила его по голове, слабо улыбаясь. Свет плохо пробивался через полотно палатки, но он точно знал, что это она. Как она была прекрасна.
      – Ты – мой сон. Мой прекрасный сон. Я проснусь – а тебя нет, – тихо прошептал он.
      – Я люблю, когда ты спишь. И, если это сон, то пусть он подольше не кончается. Я люблю тебя.
      С этими словами она наклонилась к его лицу, обняла его, а он её. Их губы совпали в поцелуе.

Стоп! Rewind. 

      Стоп! Пора остановиться, пора прекратить это безумие, пока... пока... Нет пока. Это зашло дальше, чем я думал, как бы банально это не звучало. Виртуальное переходит в реальное плавно, без изгибов, материализуясь перед глазами в чёткую картинку света и тени, как звук в немом кино.
      А ведь я не ждал этого. Хотя, нет, вру, ждал. Даже, можно сказать, надеялся. Но не думал, что это будет так скоро и в такой форме, кою оно приобрело. Я хотел подойти к самому краю настолько близко, как ещё никто не подходил, и не упасть, не оступиться. Малюсенькая разница величиной с волосок из головы лысого старпёра, но на параболе она бы выглядела как огромный скачёк в неизвестность. И главное в этом скачке – устоять на ногах, не ступив чуть дальше, ибо впереди обрыв, а там глубина.
      Кто-то ходит по лезвиям бритвы, кто-то глотает шпаги, но они все далеки от реальной близости края, за которым нет ничего – они смотрят на заточенные лезвия ножей и не видят ничего, кроме них. И как бы они не старались, но дальше они не смогут заглянуть, при таком способе это почти невозможно.
      От нормы до безумия один крошечный шаг, мыльная граница из тонкостенных радужных пузырьков, обладающих приторным запахом и немного сладковатым вкусом. И именно эту непрочную границу можно пройти, остановившись около неё и аккуратно раздвинув её руками. Но, смотрите, как бы не сделать лишнего движения, а то она лопнет в мгновение ока и реальность изменится. Всё останется таким же, как и было раньше – смена времён года, фонарные столбы, горящие весь день и выключающиеся на ночь, но всё же мир радикально изменится.
      Вы слышали голоса сирен, поющих серенады смерти? А я слышал. Слышал их голоса, их трели. Я был там, в этом мире, куда не ходят обычные. Там стены разукрашены мраморным орнаментом, а лестница поднимается в облака, доставляя в роскошные верхние залы. А оттуда можно увидеть мир, лежащий у ног, на самом полу – как закрываются огромные розовые ворота, как неведомая машина заставляет воду в речке течь вверх по склону, как порхают крылатые свиньи.
      Я зашёл за грань, и теперь стою, не зная куда деться. Боюсь обернуться назад: а вдруг преграды между тем и этим мирами больше нет?
      За сим вышесказанным констатирую: я жив и пока ещё в своём сознании.
 

Артём 

      Я только что вернулся из института; довольно долгий и мучительный день был, новая тема, а потом контрольная задачка, которую решали всей группой целую пару. Всё это вымотало очень сильно, хотя я и затащил с собой кореша в магазин за аккумами, вроде как хоть не один – не скучно. После получаса езды на автобусе и метро я вышел на кривую до дома.
      Вихляя задом как плядь подзаборная, дорога двоилась и троилась в самых неожиданных местах, где нормальный человек не мог бы пройти. Но хитрость этой дороги заключалась в задумчивой планировке положения домов, деревьев и прочего обихода пьяными конструкторами. Видимо так пошло испокон веков, что для того, чтобы сделать что-то из ряда вон выходящее, что-то гениальное, что, скорее всего, поймут только после твоей смерти, нужно быть слегонца под кайфом. А уж чем конкретно этот кайф вызван, историю не волнует. История всё прощает и очень мало помнит, только лишь ключевые моменты, да и их не всегда. История умирает, когда умирает тот, кто видел её своими собственными глазами, а потом, дальше уже не важно: историю додумают те, кому это надо.
      Странные всё же вещи творятся здесь порой. Помойку поставили вдали от всех домов, оградив её большущими стволами деревьев, а сразу за деревьями чуть правее от ракушек выстроили детскую площадку – два полуразрушенных от времени и слегка подгоревших бревенчатых домика, которые имеют обыкновение раскрашивать каждое лето, заменяя этим капитальный ремонт. Недавно тут всё перерыли, прокладывая трубы сразу в двух перпендикулярных друг другу направлениях. Итак, детская площадка вот уже второй год представляется зоной боевых действий с вывороченным наружу чернозёмом.
      Топая по лужам, стараясь при этом не запачкать красивые чёрные ботинки, слабо отдающие уксусом после летней консервации, следую мимо рядов ракушек, минуя очередную помойку, примыкающую к подстанции и автостоянке. Тут можно срезать по гипотенузе, но только там грязно всегда, хотя и тут есть детская площадка. Здесь же на отшибе площадки стоит большая собачья будка с очень злой собакой, охраняющей стоянку по ночам от воров и прочих.
      Далее так же однообразно следуют ракушки, а также просто машины на обочинах и очередная детская площадка с помойкой, а далее дорога и снова признаки цивилизации. Набиваю на домофоне код B555, временный, который до сих пор не сменили, хотя уже почти месяц прошёл, а они всё никак доделать не могут. Поднимаюсь на лифте, читая попутно надписи на стенах. Странно, больше не пишут ничего, а как вспомнишь, что ещё год назад был такой ажиотаж – писали чёрными маркерами на стенах похабщину, в основном какие-то разборки между двумя корешами. Я любил подливать масла в огонь и перечёркивать это, они в ответ злились и с ещё большим усердием писали.
      Вкручиваю ключ в замочную скважину, отсюда уже различая скромный писк собака из-за двери. Конечно, поздно пришёл, а ему уже пора на прогулку, хорошо хоть сегодня погода хорошая, не испачкаюсь. Открываю дверь и вижу собака своего, опять он бросается на меня, пытается лизать, сопит, похрюкивает от волнения и радости. Молча со слабой улыбкой надеваю на него шлейку, он брыкается и пытается играючи покусаться.
      Вижу, как около зеркала немного неправильно лежит телефонная трубка, видимо, когда уходил, плохо положил впопыхах. И тут мне вспомнился мой старый друг Артём. Давно я ему не звонил.
      Познакомились мы несколько лет назад на теплоходе на второй пренеприятнейший день пребывания в пути по рекам, мы ехали в одном судне. Так бы, наверное, и не познакомились, если бы не моя мама – она завязала знакомство с его бабушкой, а уж заодно и нас познакомила.
      Сперва он показался мне бугаём, однако впоследствии мнение изменилось – он был на 5 сантиметров выше меня и более атлетически сложён, с короткими сильно кудрявистыми волосами и тихим голосом. Он почти не пил, что, в общем-то, было довольно странно. И если я не пил просто, потому что не пью, он, как потом он сам признался, не пил, ибо температура его тела в норме на градус выше, чем у всех нормальных людей, из-за чего при выпивке у него сильно ухудшается состояние.
      Родителей он лишился ещё в детстве. Хотя он об этом почти не говорил, то есть, конечно, говорил, но это было обрывисто и кратко, а много тянуть из него я боялся. Из нестройных рассказов его и бабушки, почтенной и довольно живой женщины, даже если закрыть глаза на её возраст, можно было сделать вывод, что его родители попали в катастрофу и умерли, когда он был ещё ребёнком. Неизвестно, знал ли он их при жизни, помнил ли их в лицо или же все его воспоминания ограничивались фотографиями на стенах и рассказами бабушек и дедушек, у которых он остался на попечении.
      Я видел их фотографии, когда доводилось бывать у него дома, и не могу сказать ничего плохого – в глазах у них читалась какая-то доброта, несмотря на всю строгость их костюмов.
      Он никогда сам не заводил разговора на тему своих родителей, да это и не надо было – всё читалось в его действиях и речах. Говорил он тихо, вдумчиво, иногда нашёптывая себе что-то под нос как заклинание, но когда спрашиваешь у него, что же он там бормочет, он отмахивался и переводил разговор на другую тему. Я много раз видел, как он смеётся, только мне всегда казался этот смех каким-то не от души, каким-то сдавленным. Хотя и не могу сказать, что это был надтяжный смех; он был искренен, но всё же его что-то душит изнутри.
      Когда мы плыли на том теплоходе, я пытался найти себе друзей-приятелей всех полов, однако ж, не получилось. В итоге, когда мы сходили на Московский берег, единственный телефон, которым я обменялся напоследок, был телефон Артёма.
      Это стало как традиция – раз в несколько месяцев я ему звонил, просто так, проведать его и его родных. А раз в год или полгода один из нас приезжал к другому в гости, опять же проведать. Каждый раз, когда я был у него в гостях, меня изнутри душил хитрый зверь вомбат: я видел, что живут они небогато, что Артём, мой друг, работает и учится на износ. Где-то в глубине души я подозревал, что являюсь обузой, однако ни разу не смог этого прочитать ни в чём, вся его семья и он сам относились ко мне с доброжелательностью. Но меж тем я чувствовал себя обязанным им и пытался восполнить эту брешь, когда он заруливал ко мне.
      И всё было хорошо, созваниваемся, гостим друг у друга, все счастливы, а потом что-то случилось. Я как обычно пригласил его к себе на дачу, природа, свежий воздух. Он согласился с радостью, но что-то пошло не так, как было задумано – он не приехал и не поднимал трубку. Зная его и его возможные трудности на учебном поле брани, о которых он любил периодически распространяться, я не стал его тревожить.
 

Горчица с перцем на столик Микки-Маусу

      Мечта живёт, мечта умирает. Сегодня мы будем убивать мечту. А потом воскрешать и снова убивать.

      Это был сон. Даже не сон, а мимолётное видение, память о котором ускользает быстро, как вода, стекающая сквозь сито.
      Начало того дня не предвещало ничего необычного – всё было как всегда и даже более чем как всегда; до нового года оставалось две недели. Слева от подушки заскрипел пищальником будильник, вырывая из сна, я по привычке выключил его касанием большой жёлтой кнопки на его макушке. Солнце потихоньку пробивалось сквозь чуть затемнённые стёкла: было обычное раннее утро зимы; день всё ещё убывал, а ночь возрастала.
      Справа от кровати лежали чёрные кожаные тапочки с резиновой подошвой, на них кучкой возвышались тренировочные штаны, оставленные здесь с вечера. Слева и чуть далее по стенке стоял средних размеров кейс из прочной пластмассы с кодовым замком, который, впрочем, был сломан год назад. Важных бумаг в нём не хранилось никогда, поэтому он перешёл в моё пользование для походов в школу. Чуть правее, в ногах на расстоянии метрового прыжка стоял лёгкий разборный походный стол, который был собран всего один раз, и с тех пор больше не претерпевал метамарфоз, будучи заваленным учебниками, ручками и прочим барахлом.
      На завтрак были бутерброды с маслом и творожок в шоколаде с начинкой в виде сгущёнки. Завтракал как всегда за чуть гудящим компьютером и озаряющим просторы комнаты своим непомерным блеском монитором. Всё было обыденно – почта, проверка закачек, пару слов человекам в чатах, всем чмоки и на выход.
      Какое прекрасное утро на улице, вид из окна лестничной площадки впечатлял и ослеплял отражённым восходящим солнцем. Шёл слабый снег с дождём, была слабая оттепель, из-за чего снег таял, обнажая чёрный асфальт и разноцветное собачье дерьмо. Люди как муравьи шли в свои муравейники навстречу неведомой судьбе и коварному стечению обстоятельств. Скоро Новый Год. На магазинах появились яркие гирлянды и сверкающие лозунги.
      Я проследовал из лифта по лестнице вниз и там, отворив легкую дверь из фанеры, вдохнул свежий утренний воздух. Холод вошёл в лёгкие, обжигающе щекоча их своими когтями, на кончиках разрезов глаз появились две маленькие слезинки. В лужах плескались дети большой тучи, медленно плывущей по небу. Я быстрой походкой направился по дороге, минуя помойку, на ходу поправив кепку с мехом, и втягивая голову в плечи. Далее проследовал через небольшой лесок, пересёк тройку дорог и, перемахнув для скорости через невысокий заборчик школьного участка, оказался на большой асфальтированной площадке перед парадным входом.
      Где-то в гуще дворов далеко за забором протяжно подвывала собака. У неё был довольно приятный голос, можно сказать, что мелодичный, с переливами и быстрыми занятными прыжками. Ей обычно в это время вторили ещё парочка собак, но сейчас она была одна, исполняя сольную партию.
      По лестнице вверх, сквозь пару дверей и один короткий стеклянный предбанник, мимо охраны и на скамейку у стены. Справа и слева за металлическими решётками в крупную ячейку висели многочисленные вешалки с бумажными наклейками с номерами классов. Каждому своё, хотя порядок соблюдали лишь ученики младших и средних классов, ученики десятых и одиннадцатых – наоборот, вешали, где поближе, да поудобнее. К их числу относился и я, когда в приподнятом настроении зашёл в раздевалку, не переодевая обувь, а только лишь обстучав. Ходить без сменной обуви было строжайше запрещено, нарушитель оставался после занятий драить шваброй весь этаж, на котором он был застукан.
      Третий этаж отличается от первых двух тем, что из всех его окон, выходящих во внутренний двор с футбольной и баскетбольной площадками, виден стоящий на огромном железном постаменте самолёт. Это был самый настоящий боевой самолёт, списанный с вооружения, попавший к нам во двор. Конечно, предварительно с него было снято вооружение, двигатель перекочевал в кабинет труда, да и вообще он представлял собой теперь не более чем макет, ибо был пуст внутри.
      На третьем этаже располагались кабинеты с экспериментальными установками, стены были окрашены в тёмные цвета, в отличие от нижних этажей, где преобладал светло-коричневый оттенок. Этот этаж мог запираться железными решётчатыми дверьми с лестниц в каждом его крыле, коих всего было два. Здесь было мало народу в коридорах на переменах, в основном этот этаж был отведён старшеклассникам, поэтому здесь было тихо.
      Я помню, что, когда был в младших классах, этот этаж казался чем-то недосягаемым, другим миром что ли. Я всегда стремился туда попасть, но всё время что-то удерживало. Позже, повзрослев, эта местность перестала манить своей неприступностью, стало скучно. И вот, прошло ещё несколько лет, и я вообще хожу теперь только сюда, в эту прежде запретную зону. Время меняется, всё меняется, только люди остаются.
      Сегодня первыми двумя уроками была химия, а сразу после неё – биология. Так как другой класс в это время проводил химические эксперименты, нас пересадили в класс биологии, где не ставилось экспериментов, но взамен этому на стенах было множество красочных плакатов с видами разнообразных человеческих органов. У стены в стеклянном шкафчике стояли пластиковые макеты этих органов, так что их можно было не только посмотреть, но при желании и пощупать.
      Звонок протрещал три минуты назад, это я засёк точно – мои наручные часы были синхронизированы со школьным временем. С этого мгновения время замедлило свой бесконечный полёт, зависнув туманом перед глазами. Учителя всё не было, и это не было чем-то необычным, это было привычно: немногие приходили точно к первому уроку, позволяя себе немного отдохнуть перед рабочим днём. Мы их за это не винили, так как сами брали с них пример.
      С громкостью в пару децибел народ обсуждал вчерашний футбол, последние новости и прочую бесполезную, но развлекающую информацию. Иногда, правда, в подобных дискуссиях проскакивало что-то интересное, а впоследствии может и полезное. Скажем, пару дней назад, кто-то обмолвился, что у нас скоро будет новый ученик, а неделю назад прошёл слух, что учитель истории решил увольняться. В некотором роде я его понимаю, он не молодой уже человек, а взялся учить детей. И, если сначала он выглядел бодреньким и умным, то потом осунулся, стал замкнут и молчалив, не выдержал. Впрочем, я эти разговоры всегда слушаю в пол уха, вяло подрёмывая перед уроком. Со мной за партой сидел Вано; я всегда с ним сажусь, не помню уже, почему так случилось, хоть он и пришлый – пришёл к нам в классе седьмом или восьмом. А, в общем, мы сидели за второй партой – здесь класс широкий, поэтому мы садимся поближе к доске, но никогда на первую парту – там только отличники.
      Народ потихоньку стягивался, приблизительно раз в минуту открывалась дверь, и входило от одного до трёх человек. И вот дверь в очередной раз тихо отворилась, в класс зашла девушка с короткими светлыми волосами где-то пониже ушей, но повыше плеч. Лицо у неё было с чёткими чертами, заострённый нос и сверлящие глаза. Поначалу я принял её за одну из наших, будучи не в состоянии разбираться в лицах, наблюдая лишь за тем, с какой уверенностью она вошла и села на свободное место прямо передо мной к местному красавцу, по мнению девчонок нашего класса – к Сане.
      Прошло десять минут от урока, а учителя всё нет, но это нормально – ожидаемое время прибытия: через пять, максимум десять минут. Что-то начало меня тревожить, знаете, такой беспричинное волнение, когда не понимаешь, откуда могла бы исходить угроза, но явственно её ощущаешь. Я напрягся, но туман расслабления не пропал, время не ускорило своего бега, всё оставалось на своих местах.
      Вдруг она повернулась:
      – Ты, – сказала она решительно, но очень тихо, – ты был там.
      – Где? – спросил я, недоумевая.
      Она оглядела меня, я чувствовал это, как рентген проходит сквозь тело, так и её глаза работали. А потом она остановилась, глядя мне в лицо, стараясь что-то там разглядеть. А потом она снова заговорила тем же тоном.
      – Ты был там, и многое говорил. Я знаю тебя в лицо, ты сам мне его показывал, ты всё рассказал.
      – Чего? Отвали, блин, что ты несёшь?!
      – А в чате ты не так говорил, – не меняя тона, сказала она, – хотя это было видно.
      Я вдруг понял, что заставляло меня напрягаться. Она продолжала говорить, хотя я ничего не отвечал. Она говорила спокойно, размеренно; она говорила о чём-то очень личном мне, я не понимал всех её слов, воспринимая лишь общую суть и интонацию. Она говорила о моём недалёком прошлом, о том, что я никому не рассказывал.
      – Стоп, – сказал я, – не успеваю. Ты из какого чата? И что за чат?
      – Меня не было там, где ты меня хотел видеть. Быть может, поэтому ты меня сейчас не узнаёшь, припомни.
      Я хотел вспомнить, даже напряг мозг, но вокруг сгустилась давящая тишина – все замолчали, слушая нас. Мы говорили, так, по крайней мере, казалось мне, никто не должен был нас слышать, но нас слушали. Слушали и молчали. Даже Вано не сказал ни слова, он, мой друг, сидел и слушал нас, как и все. Почему-то я решил, что надо выйти. И я вышел, а она за мной, закрывая за собой дверь. Никто за нами не пошёл, я это чувствовал, но и говор они не продолжили, возможно, надеясь подслушать нас.
      Мы стояли в коридоре, если его можно так назвать, как раз в переходе в правое крыло, и здесь на повороте создавалась тень. Вдали на подоконниках сидел наш ровесник, и что-то увлечённо записывал в тетрадь, постоянно сверяясь с учебником. Я прислонился к стене.
      – Я тебя знаю? Ты можешь назвать ник?
      – А зачем? – очень удивилась она. – Ведь тебе он мало чего скажет, тем более, что его можно сменить при случае.
      Мне начинало казаться, что я её знаю, что мы уже встречались ранее. Только это было давно, и я не могу припомнить что-то определённое. Она пристально смотрела на меня, а я не знал, что делать – то смотрел на неё так же пристально и внимательно, то прятал взгляд.
      – Я не всегда сидела так. Периодически просто читала логи.
      Всегда считал вещи, определяющие человека, такими непостоянными, такими несущественными, как то имя, фамилия, ник в чате, телефон, симка в мобильнике. Это всегда казалось неважным, это можно было сменить при случае, некоторые так и делали, надеясь поменять жизнь, обнулив результат. Сейчас это не казалось столь смешным и бесполезным, каким было раньше.
      Незаметно за разговором в крыле на подоконниках появились ещё студенты, сейчас их было трое, и каждый занимался своим делом – один писал, два других читали. Было тихо: из-за дверей классов ничего не было слышно, если только не кричать. Между стенами медленно ходило эхо наших разговоров, но вряд ли их кто-то слушал. Я видел, как снег за окном перестал падать, когда в очередной раз уходил от прямого взгляда.
      – И что же ты знаешь? – хмуро спросил я.
      – Не более того, что ты мне сам сказал. Скажем, что в седьмом классе ты ходил лысым, был освобождён от физкультуры и учился на дому. А ещё, что при слишком долгой работе на компьютере, особенно при общении с народом тебя пробивает на откровенность.
      На этаж взошёл учитель с кожаной папкой в правой руке.
      – Вы из моего класса? – спросил он недоверчиво, вглядываясь в лица, но ответом была тишина. – Почему не на уроке?
      Он ждал ответа долго, секунд тридцать, но его не последовало. В коридоре царила тишина, разбавляемая его тяжёлыми вздохами – он злился, и с каждой секундой всё сильнее. Его лицо медленно покрывалось красными пятнами, папка в руке стала отчётливо дрожать, он с трудом себя сдерживал. А мы стояли молча, не шевелясь и не волнуясь. Я поглядывал, переводя медленно взор, то на него, то на неё; она стояла спокойно, даже не обернувшись на его приход, а мне просто не хотелось реагировать.
      Наконец она схватила меня за руку и потащила в другое крыло, подальше от учителя, и поближе к лестнице. Я не сопротивлялся, двигаясь в ногу и стараясь не отставать. Где-то внутри чувство страха сменялось злостью, но эта злость не была привязана к чему-либо, пока она была чистой злобой. Спускаясь вместе с ней по лестнице, мне хотелось ударить по стене так сильно, чтобы либо она треснула, либо моя рука превратилась в кровавое костяное месиво.
      Мы прошли мимо сортиров на первом этаже, мимо решёток раздевалочных, мимо всегда бдящего охранника через запасную дверь наружу под самолёт. Здесь всё пространство, не занимаемое полями для занятий спортом и асфальтированными дорожками, было усажено лиственными деревьями, давно опавшими сейчас. Нас обычно каждую весну и осень заставляли убирать территорию от веток, листьев и прочего хлама, вооружившись граблями, мётлами, лопатами и тележками, коих было много в подвалах школы.
      Сюда, во внутренний двор не выходило ни одного окна классов – все окна принадлежали коридорам, поэтому нас вряд ли сейчас кто-нибудь видел. Ну, может несколько учеников, но им, скорее всего, было не интересно – чисто чтобы убить время.
      Сейчас было самое утро, никто и никогда не занимался физкультурой сразу с утра, поэтому на площадках для игры не было никого. Вдали за оградой виднелся пруд, вокруг коего обычно бегали марш-броски до трёх километров, ибо дорожка, его окружавшая, была длинной километр. Сейчас на ней прогуливались ещё не ушедшие на работу дяденьки с собаками, подавляющее большинство которых было овчарками. Они смешивались с молодыми мамами с колясками и сумками наперевес. Все они укутывались в массивные меховые шубы, либо в шарообразные пуховые куртки, стараясь спрятаться от возможного холода, хотя и была оттепель.
      Я начал немного зябнуть – разогревшись в хорошо отапливаемом классе, а теперь стоя на пусть и небольшом, но всё же морозе, конечности начали отмерзать потихоньку. По ней же не было видно, что ей холодно – спортивные штаны и такая же лёгкая курточка вяло меняли свои формы под действием ветра.
      И она снова заговорила. Только теперь в её голосе чувствовались нотки раздражения и волнения, как у охотника, поджидающего в кустах с ружьём в руках свою добычу. Я тогда подумал, странно, что ни на самой дорожке вокруг пруда, ни около неё никогда не было собачьего дерьма. Я сам видел, как каждое утро там убирались, и убирались чисто, но вечером, когда последние хозяева уводили своих питомцев по домам, там было чисто.
      С тех пор, как мы вышли на улицу, меня не покидало ощущение, которое возникает, когда поутру выходишь из дома, проходишь половину пути, и тут чувствуешь, что забыл что-то важное, а времени возвращаться нет. К тому же звук отбойного молотка, доносившийся с ближней стройки, начал неприятно давить. Каждый удар отдавался грохотом, прокатываясь через меня, как дельфин плывёт сквозь толщу солёной морской воды. Её лицо мрачнело с каждой минутой, а глаза начали бегать. Снова начался мелкий снег.
      На очередном ударе отбойного молотка меня вдруг подбросило вверх и назад, как во время землетрясения. Почва стала уходить из под ног, всё затряслось и заелозило, деревья вместе с моей неожиданной собеседницей поползли вниз, а перед глазами оказалось солнце. Меня перекосило и чуть не повалило, но я смог удержаться на ногах.
      Туман перед глазами до сих пор не спадал, более того, я вдруг услышал тихий шёпот со всех сторон. Говорило много голосов, и, как мне показалось на долю секунды, это были различные вариации одного голоса. Грохот начал стихать, тряска тоже, хотя, нет, тряска лишь замедлилась: всё вокруг замедлилось, стало тягучим и противным, как слизь на лягушках. Солнце поменяло свой цвет на ярко-фиолетовый, весь мир стал фиолетовым; места, доселе бывшие в тени, стали яркими, их было хорошо видно.
      Я видел, как она открывала рот, видимо, что-то выкрикивая, но я не слышал её – все внешние звуки исчезли, остался только голос во множестве его клонов. Голос шептал что-то на незнакомом и грубом наречии, я не мог его понять. Я видел снежинку, как она медленно падала прямо мне в правый глаз, такая большая и угловатая как кинжал, она планировала вниз, кружась на лету. Очередной толчок подбросил меня, и я упал в сугроб.
      Тут-то я и увидел самого себя со спины: я стоял на месте, а передо мной возвышалось что-то тёмное с белой улыбающейся клоунской маской на лице. Это что-то колыхалось как занавеска на ветру, а моя собеседница подняла правую руку вверх и что-то кричала. Из солнца вышла молния и ударила как раз между мной стоячим и тёмно фигурой; всё потемнело.
      А потом воцарилась тишина. Понемногу издалека, как из-за стенки стали пробиваться взволнованные многочисленные голоса людей. А потом снова наступила тишина.
      И я услышал её голос и увидел её лицо как слабый отблеск с экрана. Она улыбнулась.
      – Тихо. Всё хорошо.
 

Люди, которые умерли 

      За окном сильная метель, которая имела место быть несколько часов назад, когда я вышел в последний раз в этом году пройтись по улице с другом Саней, потихоньку сходит на нет, а точнее от неё уже почти ничего не осталось – так, лишь память, да горы снега. Снег в этом последнем дне в безвозвратно уходящем последнем дне, даже последней ночи, выпал хороший – в меру липкий. Санёк предложил, уже почти когда расходились по домам, сваять из него нечто монументальное, быть может даже пирамиду раза в два выше человеческого роста. В принципе это было не так уж сложно, если бы не было так поздно, да и у нас двоих были немного другие планы на вечер.
      Время на исходе, в правом нижнем углу экрана виднеются четыре мелких цифирки, указывающих, сколько времени осталось до наступления нового года, а, быть может, для изменения судьбы. В своё время эти же самые цифры решили судьбы нескольких людей, о трёх из которых мы сегодня и расскажем. Итак, вот люди, которые умерли:
 
       «Кузя»
      Кузя – это даже не человек в обычном понимании этого слова, а всего лишь собака для посторонних глаз. Это был маленький забавный пёс со складчатой мордой, висячими ушами и большими выразительными глазами. Несмотря на свой более чем скромный размер диванного зверька, он обладал всеми качествами прекрасного сторожевого пса: смелость, отвага и преданность. Он не боялся собак, которые были больше него в несколько раз, будучи готовым в любой момент держать оборону. Однако, он не дожил до своей старости, скончавшись глубокой ночью от инсульта.
 
       «Шабранский»
      Имени Шабранского я уже не помню, хотя свежо предание, да и все его знавали именно за его интересную фамилию. Кажется, его звали Павлом, но это сейчас лишь догадка; пусть он будет просто Шабранским. Это был весёлый парень несколько лет назад, когда он появился в нашей школе классе эдак в девятом, и проучился там до одиннадцатого без проволочек. Его отличала некая бесбашенность и беспричинное веселье, он был постоянно свеж и бодр, периодически набиваясь ко мне на хату зацинить комп. Время шло, мы менялись, переходили из класса в класс, сдавали экзамены, и он поспевал за нами: все были счастливы. Но и ему не было отпущено много времени, ибо как раз после сдачи выпусных экзаменов и успешного поступления в МАИ, жизнь его оборвалась. С друзьями они праздновали поступление, бухая на берегу речки, там же решили переплыть её в ширину на скорость, но не менее пьяный мужик на катере думал иначе. Короткий всплеск и пьяный Шабранский был перерезан винтом надвое.
 
       "Я"
      Увы, вынужден признать, и я не смог избежать данной участи – я умер. Это случилось давно, ещё до 2000-го года, точной даты я не могу вспомнить. В любом случае это случилось – я вступил в схватку со смертью и победил, но не выжил, тот старый я умер, но те, кто не верят в перерождение, пусть поцелуют меня в задницу!
 

  • Страницы:
    1, 2, 3