После этого он заставил всех троих встать и продолжить путь. Постанывая, Джон и Боб поднялись на ноги, вынудив француза сделать то же самое, и поплелись дальше. Отчаяние и злость буквально клокотали в груди Робера Амбулена, но он чувствовал свое полное бессилие изменить что-либо в сложившихся обстоятельствах.

Несмотря на плотную стену дождя, негры-проводники безошибочно привели всю компанию обратно в лагерь беглых рабов. Переплетенные лианами ветки деревьев образовали над вытоптанной площадкой плотный шатер, задерживая потоки дождя и ветер. У костра, обложенного крупными обгорелыми поленьями, несмотря на ранний предрассветный час, уже копошилось несколько чернокожих женщин и мужчин. Они восторженными криками приветствовали Кроуфорда и старого нгомбо и по знаку последнего немедленно притащили пальмовые листья с завернутой в них нехитрой снедью – маисом, фруктами и кусочками мяса диких голубей, которых мароны искусно ловили силками.

Кроуфорд с хозяйским видом уселся на ставшее «своим» почетное место у костра, устроил рядом Уильяма и, с наслаждением стянув насквозь мокрые камзол, штаны и рубаху, подставил жаркому огню оголенную спину.

Пока одежда сушилась над костром, участники экспедиции плотно пообедали птицей с печеными бананами и завалились спать. Задремал даже привязанный за ноги к дереву Амбулен. Джон с Бобом, наконец-то расправив затекшие плечи и спины, захрапели громче всех. Ивлин нашел местечко посуше и свернулся там калачиком, став похожим на крупного кота, вымокшего до последней шерстинки. Измученный переживаниями минувших суток Уильям раскинулся навзничь около огня, его бледное лицо, обрамленное белокурыми волосами, приняло выражение тихой блаженной грусти.

Однако к Кроуфорду сон отчего-то не шел. Кроме него, у догоравшего костра остались бодрствовать лишь несколько негров да старый колдун. После нескольких отчаянных попыток заснуть Кроуфорд от нечего делать решил заняться починкой своего порядком изодранного кафтана.

Хорошенько встряхнув, Кроуфорд расправил одеяние на земле и вдруг заметил, что правый карман оттопырен. Запустив туда руку, он с изумлением извлек черное зеркало в резной оправе из старой слоновой кости. То самое зеркало – наследство Уолтера Рэли, – которое когда-то подарил Лукреции. Удивительно, что оно оказалось в его кармане после их последней встречи, но еще удивительнее, что он не потерял его, когда тонул в бушующем потоке, когда подползал ужом к французскому лагерю, вызволяя товарищей, когда в сердцах лупил по морде треклятого Амбулена…

Старый же нгомбо при виде зеркала из отполированного черного хрусталя побледнел и затрясся. Негры, стоявшие и сидевшие около костра, попятились, а затем с воплем восторга и ужаса упали ниц. Некоторые из них сочли за благо забиться куда-нибудь подальше в заросли. Кроуфорд вспомнил, что горный хрусталь черного цвета – морион – считают камнем некромантов, облегчающим магам общение с миром усопших. «При помощи сего магического камня можно увидеть всякое лицо, какое пожелаешь, в какой бы части света оно ни находилось, пусть даже скрывалось бы в самых отдаленных покоях или пещерах, что помещаются в недрах земных», – писал в одном из своих зловещих трактатов приятель сэра Уолтера – придворный астролог Елизаветы I Джон Ди. В благодарность за кое-какие услуги Рэли привез Джону Ди из заморских странствий зеркало майя из полированного черного горного хрусталя – не это ли самое, которое Кроуфорд сейчас держал в руках? «М-да… Есть многое на свете, друг Горацио, что и во сне не видела наука… И сам бы я теперь поверил, что есть великий белый нгомбо – это я», – мысленно рассмеялся Кроуфорд.

Между тем старик-негр встал, низко поклонился Кроуфорду и, грозя пальцем, сказал:

– Масса Кройфорд есть великий белый нгомбо! Самый великий! Белый масса напрасно скрывать это! Духи не любить, когда нгомбо обманывать и говорить, что он не есть нгомбо!

– Я не есть нгомбо, Калибанов ты племянничек! Отец моего отца дружить с главный белый нгомбо… И подарить это зеркало, а он подарить мне… «Боже милосердный, я начинаю сходить с ума от этой чудовищной ломаной речи…»

– Отец отца масса Кройфорд быть великий нгомбо?

– О! Отец моего отца быть больше, сильнее, чем большой белый нгомбо! – Кроуфорд подумал, что, в конечном счете, не так уж далек от истины, называя сэра Уолтера больше чем колдуном. «Несомненно, дед, ваши заслуги перед Англией и всей Европой не менее велики, чем заслуги вашего друга Джона Ди – астролога, некроманта, географа и астронома, который, замкнувшись в сладостном уединенье, чтобы постичь все таинства науки, которую невежды презирают… Гм… да». Вслух же он пояснил: – Великий белый нгомбо, друг отца моего отца, говорил, что, изучив всю премудрость разных земель и племен, он узнал, что истинная мудрость и могущество не могут быть достигнуты усилиями человека. Настоящую мудрость человек получает только тогда, когда ему дает Великий Верховный Бог, Бог белых людей и Отец всех людей, зверей и духов…

– Тот Великий Бог, Который послал белый масса спасать нгомбо от злой дух дерева и дух воды? – немного недоверчиво уточнил старый колдун.

– Да! – Кроуфорд почувствовал нечто вроде прилива вдохновения и подумал, не получится ли из него проповедник почище Черного Билли. – Только Великий белый Бог дает знание и настоящую власть над духами…

– Разве это так? – удивился вуду. – Нгомбо тоже может говорить с духи, вызывать и насылать духи, изгонять злой дух из человек, из негр, чтобы возвращать дух человека домой и человек оживать!

– Верно, – остановленный на всем скаку, был вынужден подтвердить Кроуфорд. – Но скажи мне, великий нгомбо, – добавил он, понизив голос, чтобы его слышал только старый негр, – всегда ли тебе удается, например, вернуть доброго духа в тело человека, если в него вселился злой дух и убил его?

Прекрасно понимая природу «духов», вызываемых и насылаемых стариком на своих соплеменников, а еще чаще – на врагов, Кроуфорд нисколько не сомневался, что бесы повинуются колдуну отнюдь не всегда, а лишь тогда, когда им это выгодно. Однако чтобы не уронить авторитет знахаря в глазах бывших рабов и не навлечь тем самым на себя его гнев, он сразу же добавил:

– Не отвечай, старик. В зеркале отца моего отца я не только вижу далеких людей и души умерших: я могу видеть чужие помыслы и знать ответы на свои вопросы прежде, чем услышу их из твоих уст. Я не нгомбо, но в этом зеркале я могу видеть даже то, что не видят многие нгомбо. – Для большей убедительности он погрозил старому негру морионовым зеркалом.

– Великий белый Бог сказать тебе? Я знаю, что Верховный Бог лучше слушать белые люди? Ты мочь говорить с Великий белый Бог?

– Да, меня учили говорить с Великим Богом, – медленно ответил Кроуфорд, с трудом пытаясь вспомнить, когда он в последний раз искренне обращался к Богу. Его вдруг одолели сомнения. Не то чтобы он боялся бесов, которых негритянский колдун может наслать на него, его друзей или людей Ришери. Однако он впервые задумался о том, в какую духовную ловушку попал в свое время приятель его деда, и начал прикидывать, не рискует ли попасть в эту ловушку он сам…

В ноябре 1582 года, во время вечерней молитвы, на фоне полыхающего за окном заката Джон Ди увидел величественного сияющего младенца – «ангела Уриэля», который подарил ученому предмет, еще более загадочный, чем черное зеркало майя. То был средних размеров прозрачный кристалл, переливающийся всеми цветами радуги (как писал о том впоследствии сам сэр Джон). Следом за «духом света Уриэлем», взорам Ди предстал архангел Михаил с огненным мечом, приказавший взять и использовать магический кристалл, но при условии, что, кроме него, ни один человек не будет прикасаться к сокровищу.

Однако, рассуждая здраво, Кроуфорд никак не мог поверить, что некроманту и астрологу и в самом деле явились ангелы. Его смущала перспектива оказаться один на один с каким-нибудь «сияющим духом света», из локонов которого в самый неподходящий момент норовили выглянуть рога. Кроме того, имея дело с вуду, следовало опасаться, что их колдуны за силу и власть продают врагу рода человеческого отнюдь не собственную душу… Негры верят, что нгомбо расплачиваются с дьяволом душами других смертных. И хотя это не отменяло власти сатаны над душой самого колдуна, Кроуфорду совсем не хотелось оказаться в роли разменной монеты или подвергнуть такой участи друзей. В действительности жертву колдуна, предназначенную в уплату дани Вельзевулу, сознательно доводили до полного умственного и душевного истощения – так, чтобы человек лишился способности управлять своими поступками. Для этого его могли долго изнурять ритуальными плясками и бессмысленным тягучим пением заклинаний или подмешивали ему в пищу ядовитый порошок – смесь истолченной рыбы-собаки, сушеного желчного пузыря человека или буйвола, жабьего яда, дурмана, черного пороха и в исключительных случаях – размолотых костей черепа недавно умершей негритянки – колдуньи или жрицы. Тогда, в состоянии, близком к помешательству, человек становился совершенно беззащитен. Его можно было убедить в любом бреде, в любой лжи, заставить признаться в преступлениях, которых он не совершал, и даже искренне верить при этом в собственную виновность. Тем более колдуну не составляло в этом случае труда принудить находящуюся в его полной власти жертву к любому самому кровавому злодеянию или же к самоубийству.

Но под влиянием обстоятельств Кроуфорду приходилось принимать правила игры, до поры до времени плывя по течению: раз связавшись с беглыми неграми и их жутковатым предводителем, не так-то просто от них отделаться. Да и выгода может оказаться немалой: не только шанс вернуть карту и наказать зарвавшихся французов, но и… При мысли о Лукреции он вздрогнул и постарался отогнать нахлынувшие воспоминания. Нет! Ни за что! Эта женщина не заслуживает подобного! Кроуфорд почувствовал, как гордость стальными пальцами сжимает ему горло. Он видел ее в объятиях француза. Как так?! «Тонкий и скользкий каналья, изыскатель случаев, у которого такой глаз, что он умеет чеканить и подделывать возможности, хотя бы действительных возможностей никогда и не представлялось!» Боль, тянущая куда-то в безумие, в черноту, как и много лет назад заполнила его грудь. Ему хотелось убить ее, уничтожить, растоптать, как она топтала его сердце. Он мотнул головой, отгоняя от себя лютую ревность. «Проклятье!.. Я склонен думать, что любезный Мавр вскочил в мое седло. Мне эта мысль грызет нутро, как ядовитый камень… Эта женщина тебе духовный взор мутит как соринкой». Ты, Кроуфорд, ты становишься ревнивым, как дряхлый жид, взявший за свои кошели молоденькую вертихвостку, и жадным до любви, как старая дева!.. Да будь Лукреция в тысячу раз прекраснее, будь она благороднее, умнее, будь непорочна и невинна, как младенец, она не стоит того, что рисковать ради нее спасением собственной души, чтобы ради нее «танцевать, чтобы стать богом»!.. «Останься честным хотя бы сам с собой, Весёлый Дик! – насмехался над ним кто-то у него внутри… – Ты вовсе не так всесилен, как тебе хотелось бы, и твоя страсть к этой женщине тем сильнее, чем больше она делает вид, что пренебрегает тобой, что предпочитает тебя другим! А все почему? Да потому, что ревность в тебе способна превозмочь даже твою гордость! Лукреция Бертрам! Будь ты блаженный дух или проклятья демон, неси дыхание небес иль вихри ада, будь злобны умыслы твои иль милосердны, – так обаятелен твой вид, что я с тобой… О, дьявол! Да чего бояться? Не стоит и булавки жизнь моя. А что душе моей он сделать может, когда она бессмертна?..» Он еще продолжал мысленную дуэль с самим собой, когда до его слуха донесся голос старого колдуна:

– Если масса Кройфорд дозволять нгомбо прикоснуться к его зеркало, нгомбо делать хороший мертвый воин, зомби, сейчас же.

С трудом продираясь сквозь вымученный английский негра, Кроуфорд сумел выудить из него, что тот имел в виду. Вуду утверждал, что способен сотворить действительный призрак, подобный живому мертвецу, из отражения любого человека, когда-либо смотревшегося в черное зеркало майя.

– Даже если этот человек жил за много-много лун до нас с тобой? – сверкнув глазами, спросил он.

– Вот именно, масса! Человек смотреть свой лицо в зеркало, человек жить давно и умирать, но он оставаться в зеркале… Нгомбо брать человек из зеркало, заставлять его говорить, ходить, стрелять – что пожелает масса Кроуфорд!

«При помощи сего магического камня можно увидеть всякое лицо… пусть даже оно скрывалось бы в недрах земных…»

Зимой 1582 года придворный астролог Елизаветы I сэр Джон Ди во время ежедневной прогулки наткнулся в поле на необычайно красивую девушку. Она без сил лежала на снегу, черные спутанные волосы облепили лоб и шею, обескровленное лицо застыло, как гипсовая маска, а стекленеющие глаза неподвижными кристаллами смотрели в небо – она умирала. Сэр Джон остановил коня, спешился и склонился над несчастной. Поднял тонкую руку с просвечивающими голубыми жилками, постарался нащупать пульс, но безрезультатно. Тогда он достал из кармана странное зеркало – гладко отполированную полусферу черного цвета, – подаренное ему другом, недавно вернувшимся из колоний Нового Света. Уолтер Рэли утверждал, что в тех краях, где он странствовал, местные дикари знают удивительный секрет безупречной полировки горного хрусталя. Зеркало, по словам капитана, обладало огромной магической силой, подчинить себе которую еще никому не удавалось.

Джон Ди поднес полусферу к лицу умирающей. Слабое дыхание, вырвавшись из полуоткрытых побелевших губ, едва затуманило блестящую поверхность черного камня. Подхватив бедняжку – она, казалось, почти ничего не весила, – Ди завернул ее в свой плащ и, перекинув почти безжизненное тело через седло, во весь опор погнал коня.

Он привез ее домой и нанял лучших докторов, но прошла неделя, другая, а красавица не выздоравливала. Она была так слаба, что не могла вставать с постели – и с каждым днем жизнь крохотными капельками вытекала из хрупкого тела. От слабости девушка почти лишилась дара речи, и Джону Ди даже не удалось узнать, как ее зовут. Впрочем, помнила ли она это сама? Ничто не притягивало ее внимания, она не могла есть, ничего не просила и целыми днями лежала неподвижно – лишь еле уловимо вздымавшаяся грудь свидетельствовала о том, что душа пока не покинула тонкое тело.

Лишь одна вещь привлекла незнакомку. Джон Ди, потрясенный красотой девушки, а еще больше – собственным бессилием что-либо сделать, подолгу просиживал у постели больной, любуясь неземным совершенством ее черт и плавностью линий худенького тела. Однажды, уходя, он случайно оставил рядом с кроватью девушки то самое черное зеркало с ручкой из пожелтевшей слоновой кости. Вернувшись к больной через час, он увидел, что она, поднявшись с подушек, словно зачарованная созерцает свое отражение в бездонной черноте индейского мориона. И это навело астролога на мысль, что раз уж обычными человеческими средствами спасти девицу невозможно, то, вероятно, стоит попытаться сделать это другим способом. В его руках была магия, и нельзя было придумать лучшего повода испытать, на что способно зеркало майя, хранящее в своей дымной глубине таинственные силы Нового Света!..

И зеркало открыло ему свои тайны. Взяв каплю крови девушки, он при помощи заклинаний вызвал из черных глубин ее отражение, растворил его на блестящей поверхности мориона и из двух психических субстанций, которые представляли собой как бы образы незнакомки по ту и по эту сторону зеркала, сотворил наполненный жизненной энергией фантом. Усыпив затем больную, Джон Ди приказал фантому войти в ее тело, покрыв тем самым недостаток сил и вернув девушке здоровье.

Проснувшись, красавица действительно почувствовала себя намного лучше и смогла встать с постели. И все-таки вполне достигнуть цели Джону Ди не удалось. Его прекрасная незнакомка и после «воскрешения» больше напоминала не живого человека, а призрак или фантом. Кроме того, она ничего не помнила из своей прошлой жизни, не могла назвать свое имя, своих родителей, родных или сообщить, откуда она… Окружающий мир, люди, платья, развлечения, книги не интересовали ее. Она мало говорила, зато долгие часы могла простаивать посреди лаборатории астролога, восторженно созерцая атрибуты его ремесла – звездные, нумерологические, магические таблицы и астрономические приборы, глобусы и небесные карты, колбы, наполненные странными газами, таинственными порошками, магические кристаллы, старинные манускрипты, редкости и диковинки со всех концов света – словом, все то, из-за чего придворного ученого не без оснований считали чернокнижником и колдуном.

Джон Ди вскоре сделал девушку своей помощницей. Она наводила порядок в лаборатории, надев стеклянную маску, составляла яды, растирала для него минералы, толкла порошки и даже помогала с вычислением астрологических таблиц – не помня семьи и откуда она родом, незнакомка обладала удивительными в женщине способностями к логике, математике и астрономии. Ди назвал девушку Лукрецией – в сущности, он мог бы выбрать любое другое имя, ей было совершенно безразлично, на какое откликаться, но уж больно астролог любил поэму Шекспира.

Впоследствии сэр Джон обнаружил у Лукреции недюжинный талант ясновидящей и медиума. Когда в ноябре того же года «духи света» передали астрологу радужный кристалл, он нередко просил девушку вглядеться в его глубину, а то, что она рассказывала о виденном, старательно записывал. Ди считал Лукрецию незаменимой помощницей. Ее молчаливость, равнодушие к окружающей жизни и застывшее на лице печально-безразличное выражение не только не огорчали его, а скорее были даже на руку. Лишь одно пугало: однажды он заметил, что, глядясь в зеркало, его подопечная не может увидеть своего отражения… Лукреция могла поднести любое зеркало к самому лицу, но его гладь оставалась безучастной к ее присутствию, показывая зрителю лишь то, что находилось за спиной девушки или по бокам от нее.

Это давало недоброжелателям астролога дополнительные поводы для его травли. Странную приживалку Джона Ди молва окрестила ведьмой, вампиршей или просто привидением – слишком располагали к этому ее неестественная манера держать себя, сомнамбулический взгляд, вымученная походка, застывшее мертвенно-бледное лицо, на котором, истекая берилловой зеленью, жили одни глаза.

Впоследствии Джон Ди пришел к выводу, что чернь не так уж далека от истины, что, спасая девушку, он сделал ее полностью зависимым фантомом черного зеркала. Вместе с Лукрецией он скрывался от подстрекаемой завистниками разъяренной черни, которая сожгла его «колдовской» дом с уникальной коллекцией старинных манускриптов, редкостей и камерой для «зеркальных видений», и вместе с ней наблюдал за этим в черном зеркале, подаренном Уолтером Рэли. Стоически перенося утраты и гонения, Ди не потерял интерес к своим исследованиям и всю жизнь продолжал эксперименты с магическими кристаллами и зеркалами. В этом ему помогала Лукреция…

После смерти астролога девица исчезла без следа. Интересно, могла ли она умереть, будучи призраком?! В первое время после кончины Ди появилось множество слухов: будто бы то тут, то там являлась его «мертвая девка» – призрак, привидение, колдунья, отродье сатаны… Являлась она то сама по себе – как обычно ходят привидения, в простом черном платье тонкого сукна, которое она всегда носила с тех пор, как Джон Ди оживил ее; то вдруг выглядывала из-за спины какого-нибудь щеголя или записной кокетки, тщеславно глядящихся в зеркальце, и тогда поверхность стекла мутнела, а отраженный облик чернел и таял. Все, кто якобы видел ее, вскоре умирали внезапной смертью, без покаяния и последнего напутствия. Один упал во время танца, другой свалился с коня на охоте, третью так и нашли навеки застывшей перед туалетным столиком, уставленным гранеными флаконами и золотыми коробочками. Глаза мертвецов были широко раскрыты, рты полуоткрыты в замершем крике… В народе поговаривали, будто приходит она лишь к тем, кто продал свою душу дьяволу в обмен на удачу, славу или богатство…

И не явится ли она теперь сюда, вызванная другим, менее изощренным, но, безусловно, более древним и ярым колдовством, чем вполне рафинированные чары Джона Ди?

Кроуфорд с трудом оторвался от мыслей об этих необъяснимых событиях столетней давности. Ему казалось, что еще немного, и он найдет ключ к какой-то давно мучившей его загадке, однако ускользающая идея вертелась в голове и не давала поймать себя… Отчаявшись сообразить, что же хочет подсказать ему его сознание, Кроуфорд протянул старому колдуну черное зеркало:

– Что делаешь, делай скорее![21]

– Однако этот малый меня утешил: он отъявленный висельник, а кому суждено быть повешенным, тот не утонет… – пробормотал спросонок Уильям, садясь на земле и с отвращением стряхивая с себя капли дождя, все-таки просочившиеся на него за время сна, несмотря на густые кроны деревьев над головой. – Фу-у, до чего мокро!… С ума можно сойти. Кажется, и я уже стихами заговорил… Мне снилось, что я не то юнга на корабле, не то сам вероломный Антонио – брат Просперо Миланского… И знаете, Кроуфорд, стих поразительно подходит к нашему положению: как ни ужасен этот бесконечный дождь, нас с вами скорее вздернут… если не государевы слуги, то уж черти на том свете – непременно…

Кроуфорд вдруг выпрямился, словно его хлестнули плетью: перед его внутренним взором, как живой, встал призрак морской ведьмы. Черные растрепанные ветрами волосы, мертвые бериллово-зеленые глаза… Привидение не могло быть Лукрецией Бертрам – это он теперь знал наверняка, – но, значит, ему являлся самый настоящий демон… Вот оно как! Ключ найден, но дверца, как оказалось, ведет вовсе не в залу, а всего лишь в лакейскую, набитую, как поношенными камзолами, новыми загадками!

– Будь что будет. Хотя бы и самый ад разверзся и мне велел молчать… – сказал он, ни к кому не обращаясь. И добавил: – Вы боитесь призраков, мой дорогой друг?

– В вашем присутствии, сэр Фрэнсис, немного меньше, чем без оного, – галантно ответил Уильям и звонко, по-мальчишечьи, расхохотался. – Я полагаюсь на волю Божию – больше ведь ничего и не остается. За последний год по своей и вашей милости я успел столько нагрешить, что, не будь во мне той крошечной капли веры, которая еще хранит мою душу от верной погибели, мне придется пойти прямиком в ад – уж больно длинные счета предъявят мне черти. Боюсь, мне будет нечем платить!

– Вы становитесь философом, Уильям, – с иронией заметил со своего места тоже проснувшийся Амбулен.

– Скорее теологом, – расхохотался Кроуфорд. – Быть может, Харт, вы все-таки напрасно отказались от карьеры сельского пастора и вам стоит вернуться к этой мысли?

– Что это? – вдруг шепотом спросил Уильям, забытым движением накладывая на себя крестное знамение и указывая глазами на отошедшего в сторонку нгомбо.

Старый негр стоял, вперив взгляд в блестящую полированную поверхность кристалла, протяжно произнося какое-то тягучее заклинание и мерно раскачиваясь в трансе.

– Тише, – почему-то тоже шепотом ответил ему Кроуфорд. – Не смотрите. Если вы и в самом деле еще не утратили надежду на спасение, для вас будет лучше даже не думать об этом! Лучше поспите еще немного! – Он почти силком уложил юношу обратно на ковер из опавших листьев и заботливо прикрыл его своим камзолом.

Лукреция испытывала беспокойство, от которого в груди колотилось сердце, а руки тряслись против воли. Перед рассветом ее разбудил страшный шум и визг, словно солдаты по всему лагерю ловили разбежавшихся кошек. Ничего не объясняя и не стесняя себя никакими проявлениями приличий, Ришери нагло ворвался в ее палатку и приказным тоном потребовал, чтобы она немедленно одевалась. Лошади были уже наготове.

Однако погоня не удалась. Из разговоров солдат Лукреция поняла, что пленники ночью бежали, а мерзкий индеец-полукровка Эстебано якобы видел среди них самого Веселого Дика. Пару часов они убили на бессмысленную погоню, блуждая по каким-то тропам, пока сплошной водопад с неба не лишил их возможности хоть что-то разглядеть. Лукреция не понимала, зачем Ришери потащил ее с собой, неужели нельзя было остаться в лагере? Неужели нельзя было хотя бы последовать примеру этих проклятущих голландцев, которые спокойненько оседлали коней, а потом поехали кавалькадой, умеренным шагом, будто на пикник?! Нет, нужно было непременно найти какую-то полузаросшую лесом дорогу и, увязая в чмокающей грязи, как в болоте, в конце концов, очутиться здесь, в заброшенной деревне!

С первого взгляда было видно, что полуразвалившиеся хижины с упавшими крышами и разваленными очагами не видели в своих стенах живого человека по крайней мере года три – а может, и все пять. Гилея уже наступала на когда-то отвоеванный у нее клочок земли. Лианы уже опутали стрехи и балки, сломанными ребрами торчащие из разорванной плоти крыш. Орхидеи уже покрыли причудливо-злыми цветами стены, густая трава и папоротники росли прямо в полах. Но поскольку ливень не прекращался, решено было тут заночевать. Лукреции это решительно не нравилось: проклятая деревушка, казалось, просто-таки насыщена чем-то тяжелым, пугающим, тягучим, как патока, – как будто в ней не хватало воздуха, как будто зелень тропического леса сжирала его, выделяя в воздух смерть. Здесь даже деревья выглядели так, как будто их вылепил из воска сумасшедший скульптор, и пахли они тяжело и сладко, как ладан на похоронах…

Она попробовала вдохнуть глубже и, невольно схватившись за грудь, вдруг вспомнила про карту, спрятанную за корсажем. Нет, не так представляла она себе поиски этих сокровищ! Почему все так обернулось? Где и когда она совершила роковую ошибку? И совершила ли?! Лукреция не видела в своих поступках ни единого промаха. Она действовала точно и расчетливо, за ее спиной был королевский фрегат с вымуштрованным экипажем, ее крыльями осеняла тень могущественного Кольбера, она удачно вывела из игры конкурентов и быстро нашла союзников. Правда, она не смогла устоять перед… перед собственной слабостью и помогла ему спастись… Она не выдержала испытания. Пять лет она жаждала отомстить, но стоило ей увидеть его, услышать его голос… Вот она, проклятая женская слабость. Червь любви, которую она так и не смогла раздавить. Дура. А ведь как она ненавидела его, стоя в убогой шлюпке и грозя ему возвращением… Как она ненавидела его, умирая от жажды и расковыряв себе вены, чтобы пить собственную кровь… Как она хотела растоптать его, потому что он разлюбил ее. Но она увидела в его глазах другое. Он не забыл ее. Не разлюбил. Поэтому она и не смогла. Но ведь он должен, должен, должен погибнуть в этих проклятых джунглях!!! Если он не может умереть от ее руки, пусть этот всепожирающий ад, одержимый вечным голодом и размножением, поглотит его. Почему, почему, почему он снова остался жив?! Лукреция яростно стиснула кулаки, вонзая ногти в ладони.

Внезапно грохот выстрела заставил ее вздрогнуть. Она вскинула голову. Над кронами неподвижных деревьев метался отсвет пожара. Женщина вздрогнула, сердце ее бешено заколотилось. Она терялась в догадках, что могло произойти в этом жарком, влажном, напоенном тревогой мраке? Откуда взялся пожар? Почему стреляли? Неужели все оказалось куда хуже, чем ей представлялось? Он же просто пошел перед сном проверить выставленные на ночь караулы! Что происходит на краю деревни?! Если Ришери пострадает, то положение ее станет просто отчаянным. Проклятый караиб с письмом короля – он сделает с ней все, что захочет. Она заметалась по темной комнате, потом, не выдержав, выскочила на улицу, под звездное небо.

Сполохи отдаленного пожара были здесь еще заметнее. Горело как раз в той стороне, куда ушел Ришери. Несмотря на духоту и влажность, Лукрецию начала бить дрожь. Она попыталась взять себя в руки.

– Угомонись, дура! – шептала она себе. – Успокойся! Хуже того, что с тобой было, уже не случится! Хуже-то не бывает! Наоборот, пришло твое время! Ведь карта же у тебя!

Уговоры не помогали. Ночь наполнилась какими-то странными звуками, которые пронизывали воздух, как стаи насекомых, лезли во все щели, становились все более назойливыми и пугающими. Они предупреждали, что в селении, помимо отряда, остановившегося на ночлег, есть кто-то еще. Дикари? Язычники? Пожиратели человеческого мяса? Бр-р-р! Лукреция вспомнила, как слышала краем уха про каннибалов, про охотников за черепами. Эти истории никогда ее не увлекали, казались столь же бесполезными, как деревенские сказки про эльфов и домовых. Лукреция даже и представить себе не могла, что может столкнуться с туземцами. И вот теперь эти странные полудикие существа, не знающие Божьих и человеческих законов, вдруг возникли в ночной тьме, переполнили ее топотом босых ног, в них приходилось стрелять, их приходилось бояться, от них хотелось бежать сломя голову и прятаться, прятаться, прятаться…

Охваченная страхом, Лукреция, тяжело дыша, металась по двору, пытаясь отыскать себе какое-нибудь оружие. Она ругала себя за непростительное легкомыслие: почему не сняла притороченные к седлу пистолеты, почему забыла там кремень и кресало?!

Из-за забора послышались торопливые шаги, хриплое чужое дыхание. Лукреция в ужасе метнулась обратно в хижину, поплотнее затворила дверь и в изнеможении упала на убогое ложе из покоящихся на деревянных чурбанах палок, переплетенных пальмовыми листьями и застеленных каким-то ветхим тряпьем…

Капитан Франсуа де Ришери, устроив Лукрецию на ночлег со всеми возможными в этой дыре удобствами, отправился на другой конец деревушки; где расположились солдаты. Никому не доверяя после побега пленников, он решил сам расставить часовых. Голландцы, отставшие еще в самом начале пути, теперь плелись где-то в арьергарде. Возможно, ливень заставил их сделать привал прямо в лесу, однако капитану не верилось, что старая лиса коадъютор согласился бы подвернуть такому риску красавицу-дочь. Следовательно, их появления нужно ожидать ночью…

Ришери уже подходил к краю деревни и мог различить голоса – это переговаривались солдаты. Вдруг со всех сторон он совершенно явственно услышал шаги. В этих шаркающих звуках чувствовалось что-то зловещее. Капитан был человеком неробкого десятка, но неизвестно почему его внезапно объял ужас – дикий, животный, нестерпимый. Дыхание перехватило, в голове помутилось, и захотелось бежать, бежать, куда глаза глядят, не разбирая ни цели, ни дороги.