Юрий Маслов
      Белогвардейцы
      А я стою один меж них
      В ревущем пламени и дыме
      И всеми силами своими
      Молюсь на тех и за других.
      М. Волошин
      При подходе белых город мгновенно ощерился ледяным холодом штыков, тупыми рылами пулеметов, выкатил на огневые позиции батареи. И началось...
      Первым пошел и атаку офицерский Корниловский ударный полк. Шел молча, чеканным строевым шагом, как на параде, подхлестываемый лютой ненавистью и сухим треском барабанных палочек. В лучах еще тусклого зимнего солнца зловеще посверкивали серебряные, с черно-красным просветом и вензелем К погоны и белые черепа со скрещенными костями - на фуражках и у левого плеча па фоне голубого щита. Чуть ниже - два скрещенных меча и граната. И надпись: "Корниловцы". Жуткое зрелище. Кажется, сама смерть топает тебе навстречу...
      Большевистская цепь не выдержала, дрогнула, смешалась со второй. По ним тотчас ударили шрапнелью с флангов пушки, и корниловцы бросились в штыковую. Их поддержали марковцы...
      Добровольческая армия охватила город кольцом - не вырваться. Но именно это обстоятельство и отрезвило красных. За ночь они произвели перегруппировку сил и нанесли мощный контрудар...
      Пять дней беспрерывно ухала артиллерия, трещали пулеметы, хлопали винтовки, пять дней дрались и, матерясь, сходились в штыковую обе стороны, и неизвестно, кто бы одержал верх, если бы к вечеру пятого дня не зашелестел, не пополз по офицерским ротам и батальонам встревоженный, схватывающий сердце страхом и болью слушок: "Корнилов... Корнилов убит!"
      Да, исход этого небывалого по жестокости сражения, в
      котором красные и белые потеряли более чем по три тысячи человек, решила смерть генерала Корнилова. Красные обнаружили его штаб, пристрелялись, и один из снарядов угодил в комнату, где работал генерал.
      Белые запаниковали и отступили на исходные позиции - к станице Елизаветинской. Но и здесь не удержались. На следующий день их прямо с марша атаковал подоспевший на помощь красным Дербентский полк, с флангов прижала конница Сорокина. И генерал Деникин, который после смерти генерала Корнилова принял командование Добровольческой армией, боясь окружения и полного разгрома, решил отступать.
      ГЛАВА I
      - Господа, а ведь нас бросили! - сказал прапорщик Колышкин, приподнимаясь на локте и пытливо вглядываясь в лица сотоварищей, которые, как и он, лежали на полу грязной, задымленной хаты и с бессмысленным, тупым упорством рассматривали давно не беленный, в нескольких местах протекший потолок. Периной всем служила солома, одеялом - шинель. - Или вы по согласны? Сомневаетесь? - Он закашлялся (пуля пробила
      ему грудь навылет), повалился на спину, прижал к еще по-детски пухлым губам окровавленный платок. - Ну что вы молчите, господа?
      Ему никто не ответил. Офицеры продолжали разглядывать узорчатые потеки на потолке. Взглянуть друг на друга боялись, нет, скорее стыдились, ибо только вчера каждый из них утверждал: "Мы - люди долга и чести, мы - рыцари, мы верны себе, Родине и друзьям до последнего вздоха, мы никогда не бросим товарища на поле брани..." А вот бросили! Выкинули, как отслужившие свой срок сапоги!
      За окнами, поскрипывая давно не смазанными колесами, протарахтели подводы, прошел на рысях отряд конников. И в хате сразу же повисла жуткая, гремящая тишина, перестал даже стонать валявшийся без сознания вторые сутки корнет Егоров - всех придавила, словно могильная плита, мысль о правоте прапорщика, о неумолимо приближающейся смерти, ибо каждый сообразил, что подводы - это обоз отступающей армии, конный отряд - его прикрытие, арьергард.
      - Ушли! - уже не скрывая слез, выдавил прапорщик Колышкин. - Плюнули и ушли! - И заворочался, заскрежетал зубами, забил кулаками по полу, неумело матерясь, проклиная своих собратьев по оружию, их красивые речи и обещания.
      - Прекратите истерику! - вдруг гаркнул поручик Дольников. - Вы офицерского звания недостойны! - Дрожащими от злости пальцами он сунул в рот папироску и уже тише добавил: - Возьмите себя в руки!
      - Не горячитесь, поручик, - урезонил его лежавший рядом ротмистр Строев. - Надо уметь смотреть правде в глаза... Нас бросили? Бросили. И это факт. И отрицать это бессмысленно.
      - У них не было другого выхода. Нас, тяжелых, более трехсот человек...
      - Откуда вам это известно?
      - Таня сказала, сестричка наша... Так вот, с таким обозом краснопузые нас бы в два счета догнали и... Понимаете? А так нашим, может быть, еще удастся уйти. Я прав?
      - Возможно. - Ротмистр задумчиво провел ладонью по обросшей рыжей щетиной щеке. - Только я вот что вам скажу... Был бы жив генерал Корнилов, царствие ему небесное, мы бы сейчас с вами здесь не валялись.
      - И вы туда же, - вяло отмахнулся поручик. - Все они одним миром мазаны. - Сложил губы в ядовитую усмешечку, выпустил дым колечком и спросил: -У вас есть оружие?
      - Застрелиться желаете?
      - Это не для меня, - сказал поручик, стряхнув пепел в консервную банку. - Жизнь в руках божьих. Он нам ее дал, он ее и возьмет. Противиться смерти глупо, но и шагать ей навстречу - глупо. Поэтому хочу предупредить: не палите зря.
      - А с чего вы вздумали, что я начну палить?
      - Вы человек вспыльчивый, можете не выдержать.
      Ротмистр надолго задумался, почесал широкую волосатую грудь и спросил:
      - Вы что, на их благородство рассчитываете?
      - Только на бога.
      Ротмистр расхохотался наивности собеседника и, придвинувшись к нему, прошептал на ухо:
      - Они безбожники, поручик. Они сделают с нами то, что мы сотворили с ними в Тихорецкой... Переколют, как свиней, и крышка!
      - Значит, судьба, - вздохнул поручик. - У вас чистого листа бумаги не будет?
      - Завещание хотите оставить?
      - Что-то вроде этого.
      Ротмистр придвинул к себе казачий баул, порылся в нем и бросил соседу тонкую ученическую тетрадь.
      - Валяйте, сударь. Только не думайте, что от этого вам станет легче.
      - Как сказать. - Поручик достал из нагрудного кармана карандаш, поразмышлял, глядя в пространство, и принялся писать:
      "Алеша, брат мой, я десятый день в госпитале, тяжело ранен, шансов выжить - как у сломавшего ногу скакуна. И все-таки надеюсь выбраться. Надеждой жив человек.
      Ну а теперь о главном, о том, что рождало между нами долгие ночные споры, а порой и разногласия... Алеша, ты прекрасно знаешь, что я с детства мечтал о карьере военного и готовил себя к ней - спал с открытым, окном, делал зарядку, занимался спортом. Ты, как старший брат, и отец были против, но я настоял на своем и
      пошел против вашей воли. Жалею ли я об этом? Пожалуй, нет. Защита Отечества - дело святое. И, когда началась война, я все силы отдал служению Родине - ел и спал с солдатами, ходил в штыковую, совершал глубокие рейды и маневры... И мы бы победили - русский солдат неприхотлив, в бою зол, смел, инициативен и решителен. Но именно этой инициативы его и лишили. И не только его, но и нас, младших и старших офицеров. Коми командовали бездари и безмозглые идиоты, наделенные царской властью. Чем все кончилось, ты прекрасно знаешь. В Карпатах немцы нас взяли в клещи, и вся наша стотысячная армия погибла - две трети уничтожили, остальные попали в плен, в том числе и я, лейб-гвардии поручик Семеновского полка Михаил Дольников.
      Плен, конечно, штука неприятная, но... Я впервые получил возможность подумать, разложить все по полочкам, привести свою жизнь к общему знаменателю... Ты прекрасно знаешь, что я всегда был противником монархии. Мой лозунг - республика, демократия, социальные реформы: передача земли крестьянам, поэтому когда я бежал из плена и после долгих мытарств вернулся на Родину, то без колебаний принял сторону генерала Алексеева, ибо девиз его Добровольческой армии - "России -демократическую конституцию" - полностью отвечал моим взглядам.
      Поначалу все шло хорошо. Мы занимали город за городом, брали станицу за станицей. А затем... Страшно подумать, Алеша, но мы, Белая гвардия, превратились...Язык не поворачивается сказать, во что мы превратились. Грабежи, мародерство, повальное пьянство (господи, прости нас грешных)... Мы стали мстить большевикам их же оружием - насилием и массовыми расстрелами, мы забыли, что такое честь, долг, братство... Не лучше обстояли дела и в штабе армии. Корнилов сцепился с Алексеевым (видно, власть не поделили), Деникин пока держит нейтральную сторону, поэтому разнобой полный: казаки - с Корниловым, гвардейцы - с Алексеевым. Если и дальше так будет продолжаться, то армия развалится. Впрочем, уже развалилась. Под Екатеринодаром красные всыпали нам по первое число. Корнилов убит (может
      быть, это и к лучшему), командование принял генерал-лейтенант Деникин и дал приказ отступать. А нас, раненых, чтобы не связывать себе руки, оставили в станице Елизаветинской. Отсюда тебе и пишу...
      Вот такие дела, брат мой. Разлад в душе и мыслях полнейший. На днях даже подумал: а не перейти ли на службу к большевикам?.. Все, Алеша, кончаю - уже копыта за окном стучат... Поцелуй и обними за меня отца и мать. А письмо не показывай: не стоит их расстраивать.
      Прощай! Твой брат М. Дольников.
      14. IY.1918 г.".
      Поручик вложил письмо в конверт, написал адрес и спрятал его в карман шинели. И вовремя. На улице грохнул выстрел, второй, третий, донеслось ржание лошадей, топот ног, дверь распахнулась, вернее, чуть не слетела с петель - так по ней приложились сапогом, - и в хату ввалился комиссар. Именно комиссар, ибо представление
      о том, как выглядят комиссары, белогвардейцы уже имели, и сложилось оно у них в стереотип: офицерская фуражка, кожаная тужурка, сапоги. А у бедра парабеллум на ремешке. Да и взгляд у вошедшего был комиссарский - колючий, вызывающе-дерзкий, беспощадный, взгляд человека, убежденного, что мир должен быть переделан именно так, а не иначе. И переделывать его не
      кому-то, а именно ому. бывшему путиловскому рабочему Фёдору Сырцову.
      Следом за комиссаром в избу протиснулись три красноармейца в коротких шинелях без погон и грубых солдатских ботинках. У каждого - винтовка наперевес с угрюмо посверкивающим жалом штыка, на боку - шашка. Вошли и встали как вкопанные, с любопытством озираясь, рассматривая, кто и что перед ними лежит. Первым открыл рот комиссар.
      - Ну что затихли, вашблагородь? В штаны, что ль, от страха наложили? Он сделал шаг вперед, блуждающий взгляд наткнулся на рыжеусого ротмистра. Ты кто?
      - Конного генерала Маркова офицерского дивизиона ротмистр Строев.
      - Много наших положил?
      - Хватит
      - Откровенный дядя. - Взгляд переметнулся на поручика, выделил на груди два Георгиевских креста. - Где отличился, господин поручик?
      - На германском фронте.
      - Где именно?
      - Под Кржешовом и у Новой Александрии.
      - За Россию, значит, воевал?
      - За Россию.
      - А сейчас за кого?
      - Тоже за Россию.
      - Единую и неделимую?
      - Единую и неделимую.
      - А мы... - Комиссар хватил себя кулаком в грудь. - За единую, неделимую, советскую! Понял?
      - Если вы хотите продолжать со мной разговор, то обращайтесь, пожалуйста, ко мне на "вы", - спокойно процедил поручик. Ни один мускул не дрогнул на его бледном чеканного профиля лице.
      - На "вы"?! - Комиссар сплюнул и завертелся волчком, ища, на ком бы сорвать злость. И нашел. Взгляд упал на юного прапорщика.
      - А ты куда, сопляк, лез? Славы захотел?
      - Прошу на меня не кричать, - тихо, но достаточно твердо ответил безусый мальчик. - У вас свои убеждения, у меня - свои.
      - Так... - Комиссар озадаченно изогнул бронь, рука непроизвольно легла на эфес шашки. Вытащив на треть клинок, он задумался и с треском загнал его обратно. - Ну и подыхайте за ваши убеждения! - Выругался и пошел прочь.
      - Господин комиссар!
      Комиссар будто на столб налетел - замер, медленно повернулся, рыская взбешенными глазами в поисках обидчика.
      - Кто?
      - Не горячитесь, комиссар. Слово "товарищ" для меня столь же чуждо, как для вас "господин", - вежливо проговорил поручик. - У меня к вам просьба... - Он вытащил из кармана шинели конверт. - Бросьте где-нибудь в почтовый ящик, авось дойдёт...
      Комиссар долго молчал, пристально, не мигая рассматривая протянутую руку, наконец решился, взял конверт, подошел к окну, где было посветлее, вскрыл, и глаза быстро забегали по бумаге. Поручик дёрнулся, лицо превратилось в маску презрения.
      - Вам разве не говорили, что читать чужие письма - занятие непристойное для порядочного человека?
      Комиссар не обратил на его слова ни малейшего внимания. Но от письма всё-таки оторвался: его вывела из себя жужжавшая на стекле муха. Он щелкнул по ней пальцем, убедился, что цель поражена, и продолжил чтение. Закончив, вонзил в поручика острый, как лезвие клинка, взгляд карих, с любопытной усмешечкой глаз.
      - Здесь всё правда?
      - Перед смертью врать бессмысленно, - не поворачивая головы, ответил поручик.
      - Вы какое училище кончали?
      - Московское Александровское.
      Комиссар кивнул и направился к выходу. Вслед за ним высыпали на свежий воздух красноармейцы.
      - В овраг? - спросил первый. У него было широкое лицо с плоским утиным носом и вялые, бесформенные губы - простодушное лицо. Зверя в нём выдавали лишь глаза - бесцветные, немигающе-пустые.
      - В овраг, - сказал комиссар. - А поручика - в обоз. Влейте в него стакан самогонки, и пусть храпит. Я с ним потом разберусь. - Он спрятал конверт во внутренний карман кожанки, кашлянул в кулак и зашагал к следующей хате.
      Шифротелеграмма. Совершенно секретно.
      Ставка В. С. Ю. Р. *. Часть разведывательная.
      Настоящим докладываю:
      1. После неудачи августовского наступления советское
      командование изменило план операции.
      К началу октября в штабе армии под руководством Троцкого закончена подготовка для нового, решительного контрудара. Образованы две группы: первая - из резерва главкома и части 14-й армии к северо-западу от Орла для действия на Курско-Орловскую железную дорогу; вторая - к востоку от Воронежа, из конного корпуса Буденного, который должен разбить противника под Воронежем и ударить в тыл Орловской группе в направлении на Касторную.
      Цель операции: разъединить - стратегически и политически Добровольческую и Донскую армии.
      2. На нашей стороне сочувствие подавляющего большинства населения и, в частности, всего, или почти всего, крестьянства. Против Красного террора восстало Поволжье - около 100 тысяч крестьян; поднялись на борьбу казаки верхнедонских станиц - 30 тысяч; в Орловской, Курской, Воронежской и Тверской губерниях по сводкам ПУРа РККА зарегистрировано 238 восстаний крестьян. Причины восстаний - непосильная тяжесть многочисленных повинностей, произвол, насилие, массовые расстрелы, бесчинства и использование служебного положения советскими и партийными работниками в корыстных целях. Этим надо незамедлительно воспользоваться... Ангел.
      ---------
      * Вооруженные силы Юга России.
      ГЛАВА II
      Дорога шла лесом, была узка, беспрерывно петляла, но хорошо накатана, и ординарец командира полка Федор Машков, которого за услужливую исполнительность все звали просто Феденька, высказал предположение, что где то поблизости село, и повеселел, хватил плетью своего рыжего, с белой отметиной на лбу дончака, не желавшего бежать рысью, беззлобно проворчал;
      - Потерпи, милый! Сегодня в тепле заночуем, водички колодезной попьем, овса поедим... Насыплю - не пожалею!
      - А если там красные? - поддел его второй ординарец вахмистр Нестеренко.
      В отличие от Машкова, который больше занимался хозяйственными делами добывал провиант, кашеварил, бегал в поисках ночлега, - Нестеренко был, так сказать, полевым адъютантом командира полка, его телохранителем, поэтому чувствовал себя рангом выше и частенько подтрунивал над коллегой. Но не зло: в бешенстве Машков доходил до точки и мог люто расправиться с любым обидчиком - шашкой он тоже владел неплохо.
      - А мы их порубаем, - улыбнулся в заиндевевшие усы Машков. - Пущай они блины на морозе трескают.
      - Порубаем... - скептически вздохнул Нестеренко. - Мы их уже два года рубаем, а они... Ты про Змея Горыныча сказку знаешь?
      - Бабка рассказывала.
      - Так вот, ему одну башку снесешь, а вместо нее три новые вырастают. А красные, в рот им печень, той же породы.
      - Порода у них змеиная, - согласился Машков. -- Плодятся здорово! - Он задумался, потрепал по холке коня. - А при чем здесь Змей Горыныч? Это бабы, сучье вымя, во всем виноваты - рожают да рожают!
      - Красненьких?
      - И красненьких, и беленьких, и зелененьких, - загоготал Машков. - А не уследишь - так она тебе и черненького подкинет.
      - А у тебя какой?
      Машков враз помрачнел, сдвинул брови, и Нестеренко, сообразив, что наступил па больную мозоль (жена Машкова умерла во время родов), мгновенно переменил тему разговора.
      - Однако темнеет, - сказал он, достав из нагрудного кармана вороненые часы с боем. - И мороз... Градусов двадцать будет?
      Ему никто не ответил. Машков сворачивал самокрутку, а полковник, положив руки в теплых кожаных перчатках на луку седла, дремал - сказалась усталость и предыдущая бессонная ночь.
      - Будет, - убежденно проговорил Нестеренко. - У меня пальцы на левой ноге совсем занемели.
      - Они у тебя что, заместо градусника? - спросил Машков.
      - Подметка отлетела.
      Нестеренко взглянул на крепкие, офицерские, смазанные салом полковничьи сапоги и отвернулся. Мечта, а не сапоги!
      Через два часа они выехали на опушку леса. Дончак под Машковым навострил уши и радостно заржал. Машков хватил его кулаком по шее ("Молчи, скотина!"), вытянул вперед и влево руку, и лицо озарилось улыбкой.
      - Ну что я вам говорил!
      Полковник Вышеславцев привстал на стременах. Действительно, в двух-трех верстах (точнее определить было трудно - расстояние скрадывали сгустившиеся сумерки) виднелись тусклые, будто смазанные, огоньки большого селения. Что оно большое, догадался бы и дурак: на фоне черного, усыпанного редкими звездочками неба
      ясно проглядывал церковный крест. Это обстоятельство одновременно обрадовало полковника - его вконец измотавшиеся люди могли бы хорошенько отдохнуть - и огорчило, заставило задуматься: а что если Нестеренко прав - в селе красные?
      Год назад Вышеславцев не придал бы этому и значения, бровью бы только повел, - и его уланы в мгновение ока превратили бы противника в шинкованную капусту. Но это год назад, а сейчас... Полковник бросил взгляд за спину, и его охватил озноб. Не от холода - от чувства брезгливости и жалости: из леса выкатывалось... стадо баранов. Иначе назвать два измученных, обессиленных долгим преследованием противника эскадрона было
      просто нельзя. И не верилось, что это стадо не так давно с. гордостью именовали 2-м уланским полком. И что этот полк считался одним из лучших в армии Деникина. Он принимал участие в боях под Курском, Воронежем, он должен был первым ворваться в Орел, но... Под Воронежем Буденный неожиданно догнал Мамонтова и разделал, как бог черепаху. От семи дивизий осталось две, да и те при отступлении сильно поредели: донские и кубанские казаки разбежались по родным станицам и хутором. Большие потери понес и полк Вышеславцева, который бросили на помощь Мамонтову. Погибли лучшие из лучших - уланы. Позорному бегству они предпочли смерть на поле боя. Только благодаря их мужеству Вышеславцеву удалось вырваться из окружения и уйти на Харьков.
      Два месяца полк залечивал раны, но полностью оправиться - обрести прежнюю силу духа и уверенность в победе - так и не смог. Пополнение - а это зачастую были случайные, обиженные Советской властью люди - плевать хотело и на честь мундира, и на святая святых - знамя полка. Они пришли не сражаться за Отечество, а мстить, убивать, грабить. И вот результат: поражение под Новочеркасском, разгром под Ростовом. Дальше отступать некуда Новороссийск. А они все драпают и драпают...
      Полковник поднял правую руку, и к нему тотчас подскакали командиры эскадронов - штаб-ротмистр Крымов и есаул Задорожный. Полковник глянул на их нетерпеливо подрагивающие лица и, чтобы скрыть усмешку, отвернулся. Более разнящихся между собой людей он еще не видел. Штаб-ротмистр - потомственный дворянин, безупречно владеет тремя европейскими языками, по-русски шпарит с легким акцентом. У него приятное, волевое лицо и... вызывающе-наглые манеры, естественно, приобретенные уже на фронте. И эти манеры, безупречная внешность и речь, пересыпанная отборнейшими русскими "в бога, в мать, Христа и веру", создают образ этакого обаятельного хулигана, от которого можно ожидать любой выходки. Поэтому, обнаружив неделю назад на Крымове новенький полушубок, Вышеславцев не удивился, понял: вырождение нации - это не только смена обличья, но и падение духовной нравственности.
      Задорожный - сын зажиточного казака, окончил Новочеркасское юнкерское училище, участвовал в русско-японской войне, прошел гражданскую, ни черта не понял и от этого непонимания и вовсе озверел - готов рубить всех и каждого. Не понимает он и Крымова, который воюет за какие-то там убеждения, вечно спорит с ним, желает возразить, но мысль не подчиняется ему, и он, чтобы хоть в чем-то отстоять свою правоту, называет эскадрон сотней: "Сотня... рысью... марш!" И при этом ехидно улыбается. Злопамятный мужик, колючий. И красных ненавидит люто. Рубит мощно, с оттягом, разваливая до самого седла. .
      Но сейчас полковнику требовался не только решительный и до отчаяния храбрый солдат, но и рассудительный, крайне осторожный, поэтому в разведку он назначил Крымова. Сказал:
      - Если в селе спокойно, дайте зеленую ракету. Желательно низом и в нашу сторону. Если обнаружите противника, то разузнайте по возможности его численность. и известите меня. Ясно?
      - Ясно, - сказал Крымов.
      - Господин полковник, разрешите и мне прогуляться? - спросил Машков.
      - Если ротмистр не возражает, пожалуйста.
      - Не возражаю, - сказал Крымов, пришпорил коня и поскакал к своему эскадрону. - Добровольцы в разведку есть?
      Строй всколыхнулся, выбросил на поляну трех всадников - рядовых Стешенко и Куренкова и урядника Прохорова. Крымов одобрительно кивнул - эти не подведут, люди проверенные, - поправил кобуру и скомандовал:
      - За мной, по двое, рысью... марш!
      Через полчаса они свернули на большак, выехали на окраину села и у первой же избы спешились. Крымов быстро сориентировался, расставил людей по точкам так, что дом оказался практически окруженным, вытащил револьвер и вместе с Машковым прошел к двери.
      - Стучи!
      Машков подумал и постучал в заиндевевшее окошко
      - У нас обычно в окна стучат, - сказал он, оправдываясь.
      Через минуту дернулись, поползли в разные стороны вылинявшие ситцевые занавески, и сквозь двойные рамы Машков с трудом различил женское лицо.
      - Баба! - прошептал он. - Это худо, эти стервы всякое могут выкинуть.
      - Кто? - протирая ладонью стекло и тщетно пытаясь разглядеть пришельца, спросила женщина.
      - Свои, -спокойно проговорил Машков, махнул рукой - открывай, мол, - и направился к двери.
      Прошла минута, а может, две. В сенях что-то грохнуло - по-видимому, женщина в темноте налетела на пустое ведро, - послышались глухие проклятия, ругань, и наконец, к великой радости Крымова, звякнула щеколда. Он оттолкнул женщину в сторону, ворвался в комнату и только тут услышал ее запоздалый, испуганный вскрик
      - Цыц! - Машков мгновенно зажал ей рот, строго спросил: - Одна?
      - Одна, - кивнула женщина.
      - Ну и молодец! - Он втолкнул ее в комнату, вошел сам, увидев в углу иконку, перекрестился.
      - Никого, - сказал Крымов, внезапно вынырнув из-за занавески, которая разделяла комнату на две половины. Он сунул револьвер в кобуру и, прижав правую руку к сердцу, галантно поклонился: - Извините за неожиданное вторжение, но что поделаешь, время лихое. - И скроил такую божественную улыбку, что женщина не выдержала и тоже улыбнулась. Тихо, испуганно, но улыбнулась.
      - Солдатка? - спросил Машков.
      - Сама не знаю... Третий год уже ни слуху ни, духу. - Она вскинула на Крымова большие глаза и неожиданно покраснела. - Может, и вдова уже.
      - Зовут как?
      - Настя.
      - Красивое имя, - сказал Крымов.- А за кого ваш муж воюет - за красных, белых?
      - Ушел с германцами драться. С кем теперь - не ведаю.
      - А кто сейчас в селе?
      - Какой-то продотряд, - с трудом выговорила Настя незнакомое слово, потерла щеку ладошкой и неожиданно всхлипнула.
      - Ты чего? - встрепенулся Машков.
      - Грабят они нас! Зерно отняли, кричат: лишнее!Пшеницу семенную и то не пожалели... Амбары вымели, у каждого второго подпол перерыли, огород... А кто не отдавал, били! Прикладами били, сапогами!..
      - Так-так... - забарабанил по столешнице Крымов. - И много этих продотрядовцев?
      - С красноармейцами человек двадцать будет.
      - С красноармейцами, значит, - повторил Крымов, твердея скулами. Тогда понятно, чьих рук это дело. - Он вытащил из портсигара папироску, присел перед печкой, прикурил. - Федя, скачи к полковнику и доложи обстановку... Пусть выделит мне в помощь есаула с полусотней... И передай: как только наведем здесь порядок, я дам сигнал - зеленую ракету. Все. Выполняй!
      Они вышли на двор. Из-за быстро бежавших по черному, бархатному небу облаков неожиданно выпал светлый желток луны, и Крымов увидел, что село действительно большое - дворов триста, стоит на взгорье, полукругом охватывая озеро. А за озером - строгие очертания полуразрушенной усадьбы.
      - Ну я пошел, - сказал Машков, вскакивая в седло.
      - Валяй. - Крымов проводил его взглядом и подозвал Прохорова, укрывшегося в тени березы.
      - В селе - красные. Так что не дрыхнуть, смотреть в оба! Как только подъедут наши - доложить. Я дверь оставлю открытой. Ясно?
      - Ясно, - ответил Прохоров.
      Настя хлопотала у печи. На огне уже стоял чугунок с картошкой, шипела сковородка, разнося по дому душистый запах подсолнечного масла. - Не помешаю? - спросил Крымов, усаживаясь у двери на табуретку.
      - Да вы раздевайтесь, к столу проходите, - живо откликнулась Настя. - А я сейчас оладьи спеку. У меня вкусные оладьи!
      - Верю, - сказал Крымов. - Но... Оладьи мы будем есть потом.
      - Это когда же?
      - Когда краснопузым уши надерем.
      - Надрать им уши следует. - Настя подбросила в печь дров. Огонь вспыхнул с новой силой, обдав Крымова жаром, высветив на его погонах золотистые вензели. - А вы... белые?
      - Белые, - кивнул Крымов. - Вас это не пугает?
      - Волков бояться - в лес не ходить! - окончательно осмелев, заявила Настя. - По мне что белые, что красные, лишь бы жилось хорошо, ласково.
      - Ласково? - В глазах Крымова запрыгали изумлённые огоньки.
      - Ласково, - подтвердила Настя. - Лаской и зверя взять можно. - Она сдвинула с огня сковородку, набросила на плечи старенький, в нескольких местах штопанный полушубок и направилась к двери.
      - Вы куда? - спросил Крымов, пружинисто поднимаясь.
      - Баньку хочу затопить.
      - Потом, Настя, потом... Не уйдут от нас ни блины, ни банька.
      Настя откинула голову.
      - Вы что же, заарестовали меня? - спросила с вызовом. - Или боитесь, что убегу?
      - Ничего я не боюсь, на дворе мои люди... А выходить не следует: скоро стрельба начнется.
      - Стрельба?! - Вскинув руки, Настя отступила, хлопнулась на скамейку. Боже мой, что ж делается? Красные стреляют, белые стреляют, зеленые... Для этих стрельба - что праздник!
      - И часто они здесь появляются? - спросил Крымов, усаживаясь на прежнее место.
      - Когда, захотят.
      - Не обижают?
      - Не было такого.
      Крымов задумчиво посмотрел на огонь.
      - Настя, а где этот продотряд разместился?.
      - А в поповском доме. Это отсюда... - она принялась загибать пальцы, двенадцатый дом по правой стороне. Да вы его сразу заметите - около него подводы с хлебом стоят. Они вчерась еще хотели уехать, да не успели... Кто-то им донес, что дядька Панкрат не всё зерно сдал... Вот они и выколачивают из него хлебушек...
      - А где этот... дядька Панкрат живет?
      - Они его в баньку выселили. Вместе с женой и ребятишками, а в доме он напротив поповского - устроили то ли сход, то ли совет какой-то, собираются там и галдят о новой жизни... А голодрань их слушает...
      На печи вдруг что-то зашуршало, и на пол с легким стуком свалился валенок. Крымов мгновенно вскочил, выхватил револьвер.
      - Да это дед! - заливисто расхохоталась Настя. - Старый и хворый солома сгнившая! Да и не слышит ничего.
      На печи снова что-то заворочалось, зашумело, засопело, и из-под груды тряпья явился па свет божий ссохшийся, лохматый, словно медведь после зимней спячки, старик. Он приподнялся на локтях, почесал свалявшуюся бороду и чуть подался вперед, пытаясь, видимо, рассмотреть нового человека.
      - Ты кто? - Голос был хриплый, но басовитый, еще не утративший силу.
      Крымов загнал револьвер в кобуру, шутливо щелкнул каблуками.
      - Второго уланского полка Его императорского величества штаб-ротмистр Крымов!
      - Не знаю такого, - помолчав, ответил дед и принялся с большими осложнениями слезать с печи. Когда ему это удалось, он разыскал свалившийся валенок, сунул в него ногу и, разогнувшись, повторил: - Не знаю такого. - И зашлепал к двери.
      - Сколько ему лет? - спросил Крымов.
      - Девяносто, - сказала Настя. - А может, больше. Его дедом звали, когда я еще девчонкой была.
      - А вам?
      Настя ответить не успела: в комнату ввалился Машков и, вытянувшись, доложил:
      - Прибыли, вашблагородь!
      Крымов поправил фуражку. Лицо его неожиданно постарело и обрело кислое, озабоченное выражение. И всё же усилием воли он заставил себя улыбнуться:
      - Все, хозяйка, теперь можно и баньку топить. Разрешаю.
      Задорожный ожидал Крымова за огородами. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, обеспокоенно крутил головой - нервничал в предчувствии близкого боя.
      Крымов вскочил в седло, подъехал к Задорожному и объяснил ситуацию.
      - Работы на десять минут, - сказал есаул, но, узнав про обоз и сообразив, что он, по всей вероятности, охраняется, кликнул взводного и рядового Голышева, внешний вид которых и манера сидеть в седле с головой выдавали крестьянское происхождение. - Мы их хитростью возьмем. Пока они разберутся, что к чему, поздно будет... А вы следом езжайте, на расстоянии, и по нашему сигналу...