Но такие события все равно лишь улучшают настроение. И оно было просто прекрасным, когда я уселась в китайском халате на балконе, кормить саму себя и двух майн. Зрелого, деликатного и желторотого Афонсо, который умел говорить «а – маия», и такого же желторотого, но незрелого – с хохолком на голове – нахального Чана, который говорить пока не пытался.

Оба устроились на спинке пустого раттанового кресла на моем балконе и ждали, пока Мартина внесет тарелочку с ломтиками папайи и манго, а также тосты и кофе. Тосты как раз и входили в сферу интересов этой пары.

Я поглощала завтрак и, как всегда, представляла, как я выгляжу снизу – с тихой, пустынной Келавай-роуд, куда только-только начали проникать лучи солнца. Лучи эти пронзали пространства между стволов деревьев, параллельно земле, и в них поднимались облачка пыли от метел на длинных рукоятках, которыми шаркали женщины с лицами, укутанными до бровей.

Конечно, я выглядела хорошо, и очень хорош мой домик. Не самый богатый в Пенанге, не то что особняки на Нортхэм-роуд, но зачем одинокой молодой женщине большой дом?

Человек должен жить там, где ему хочется жить. А именно – здесь. С маленьким, украшенным фарфоровой лампой балконом, с которого видна золотая игла ступы буддийского храма на Бирма-роуд – слева, наискосок через перекресток. С несуразно громадным дуриановым деревом, нависающим над черепичной крышей, с мангустиновым деревом и деревом джамбу, бородатым от лиан. С Афонсо и Чаном, и самое главное – с волшебным стеклянным шаром цвета бледной бирюзы, наглухо вцементированным в черепицу.

Шар этот был здесь всегда, до нас, и даже мама не знала, кто и зачем его взгромоздил на крышу. Я всегда думала, что он волшебный и сулит мне зачарованную жизнь.

Я и сегодня так думаю.

После завтрака я упаковала платье и белье в бумажный пакет, уложив его в корзинку велосипеда. Туда же поместила флакончик «Гималайского букета» («раскрытый дворцовый секрет махараджей»), той же марки тальк, туалетную пудру, лосьон и тоновые пудры. И по набирающей силу жаре поехала в центр, в начало Пенанг-роуд, в «Элизе». Размышляя, удастся ли мне поспать там после обеда где-нибудь в уголочке – впрочем, какие пустяки, можно отоспаться завтра!

Длинный, длинный день, полный приготовлений. Вот уже спала послеполуденная жара, пришел вечер, я сижу на нашем втором этаже, где редким посетителям предоставляют небольшие комнаты (тихий ужин, легкая игра или разговор, но не более того), а вообще-то здесь – канцелярия и комнаты для артистов.

В гримерной готовится к триумфу Магда – полуодетая, с густо наведенными глазами, а я слабым голосом пытаюсь ее увещевать:

– Магда, дорогая, только не так, как в прошлый раз, – что ты там такое начала играть неожиданно для всех? Вагнера на саксофоне?

– Да Моцарта же, – призналась Магда сквозь булавки в зубах. – Навеяло. А что – прекрасная вещь для джаза: «Susanna, sortita…» Амалия, милая, под настроение можно делать всё. Я, по крайней мере, уже это самое «всё» слушала и играла столько раз… Столько раз… Страшно об этом подумать – чего я только не играла! Я даже помню то время, когда эту штуку, которую мы будем сегодня делать, полагалось писать «джасс».

Тут Магда начала, крутясь перед зеркалом, приподнимать и критически осматривать разные выдающиеся части своего сплошь веснушчатого тела, приговаривая:

– Вещь, конечно, не новая, прямо скажем – подержанная, но если вот тут подтянуть и затянуть и присыпать везде блестками – то очень даже ничего, особенно в полумраке.

Вот минует время ужина, в зале начинают появляться люди, из местных – главный редактор «Стрейтс Эхо», человек со странным для англичанина именем Джордж Биланкин, а рядом с ним, по правую и левую руку, два чина из полиции.

Тамби Джошуа – тот, что стоял у стенки, пока со склада изымали динамит, мой ровесник и друг детства, сделавший удивительную для индийца карьеру. Он инспектор, и даже какой-то небольшой начальник. И Стайн, Лайонелл Стайн, совсем большой полицейский чин, болтает с присевшей за их столик Магдой, склоняя к ней идеальный металлический ежик волос. (Блондин, становящийся седым, – а это ведь красиво, мелькает в моей голове мысль.) Наклоняется еще ближе, постукивает пальцами ее по плечу, откидывает голову и смеется на весь зал. Магда на мгновение прижимается, смеясь, своей густо напудренной щекой к руке Стайна у себя на плече. Отличная пара, если бы не было Тони.

Больше никого из полиции не видно, но народ еще только подтягивается. Хотя мое ухо – и, наверное, много других ушей – улавливает со второго этажа воркование каких-то инструментов. А дальше и топот шагов: они готовы, они спускаются!

И я вставляю сигарету в длинный мундштук и медленно, расслабленно чиркаю спичкой. Представляю себе классический греческий фронтон нашего кабаре с большими, курсивом написанными светящимися буквами – «Элизе», множество мигающих огоньков, освещенную факелами полукруглую дорожку мелкого гравия, расслабленно идущие по ней ко входу пары – сегодня вечерние костюмы необязательны. Оглядываю зал: а ведь это и вправду происходит, пары идут и рассаживаются, как-то так сразу свободные места исчезли, по затылкам бежит ток напряжения.

И шоу начинается.

Потому что под слова конферансье – «сегодня не будет удавов, не будет загадочного факира Немо, зато будет новый бэнд и старые добрые танцы» – по лестнице уже спускаются пятнадцать китайцев господина Лима, с громадным раструбом тубы, скрипками, саксофонами, корнетами, короткими трубами.

И по спине у меня пробегает холодок, потому что в шагах этих слышится четкий и веселый ритм – не то чтобы музыканты шагают в ногу, не то чтобы они заранее начинают пританцовывать, нет, они просто идут, идут так, что всем ясно – уже началось, уже происходит. Ритм уже здесь.

Белые пиджаки с красными бутонами в петлицах, черные брюки, белые носки, лакированные черные туфли, упругая раскачивающаяся походка.

Вот ударник в такт этим шагам как бы случайно начинает неуклонный стук палочками, вот раструбы меди бросают первый уверенный аккорд в полный дыма и ожидания воздух. И до всех вдруг доходит – этот ритм уже не прервется ни на мгновение, вечер начался с блеском, и вот так – уа-уа-па-па-пам – оно будет и дальше, пока все не упадут, без ума от танцев, на свои стулья и не закажут еще джин пахитов, еще оранжадов, еще сингапурских слингов, бум, бум, бум.

«Sunday! Sunday!» – чеканит сияющая медь. Шипят и шаркают медные тарелки, воркуют трубы и кларнеты. Нежность меди, резкость меди. Резвый перестук палочек.

А тут мне и многим другим становится ясно кое-что еще: здесь Магда. Сначала ее, собственно, было не слышно – Магда вписывалась в общий ритм. А потом оказалось, что она, поначалу скромно присевшая где-то за контрабасистом, как бы подтверждает краткими – две-три ноты – репликами сказанное всем бэндом. Но так, что тихий голос ее саксофона очень хорошо слышен и чертовски приятен всем собравшимся, включая музыкантов. Магда заполняла какую-то пустоту, делала то, что все остальные музыканты почему-то сделать не могли. Ей улыбались, ей махали из-за столиков рукой. Я наблюдала за Лимом с удовольствием. Потому что Лим, не отрываясь от своего (презираемого Магдой) кларнета и посматривая в зал, довольно быстро понял, что нечто происходит, и оно очень всем нравится.

Па-па-пам, говорят трубы, уа-уа, отвечает им саксофон Магды. «Sunday!» – весело ревет бэнд.

Sunday – когда ты сидишь за столом и танцуешь на цыпочках, и стучишь пальцами по стаканам, и отбиваешь дробь ножом и вилкой. Ножки в шелковых чулках сами дергаются чуть вверх и чуть вбок, каблучки постукивают о дерево пола.

И зал, наконец, взорвался от восторга. «Лим Гранд Шанхай бэнд» не обманул ожиданий. Я рассматривала аккуратные головки дам, блестящие в них жемчужные нити и цветы, прямые проборы мужчин, отблеск круглых очков. Мирно улыбающийся Стайн, бесстрастный Тамби, счастливый Биланкин, другие – Элистера так пока и не было – а Лим кланялся и одновременно щелкал пальцами в воздухе своему бэнду: без пауз, вперед!

А еще он бросил взгляд в сторону Магды, дернул вперед-назад головой: пришло время обещанного «Тутанхамона».

А это не такая простая вещь, тут другой ритм – тяжкий, топочущий, для шаркающей походки, – но Лим повелел сделать этот ритм простым и четким, а затем бросил свой вызов – высокую трель на кларнете.

«Руа-а-а!» – отозвался хриплым басом саксофон Магды, и несколько секунд они с упоением пытались перепеть друг друга, а за столами народ восхищенно жмурил глаза. Ударник четко отбивал синкопы, темноликий китаец с дико выпученными глазами выкрикивал свое «тут-тут-тут», а Магда, наконец, смягчилась и хрипом саксофона как бы вежливо поддержала нежные трели Лима под локоть.

А потом, когда лоб Лима влажно заблестел, Магда, сразу с двумя саксофонами, не переставая попеременно играть на обоих, выдвинулась на угол эстрады – и попросту пошла по ней наискосок, чуть наклонившись, отставив зад и выписывая свои «руа-па-па-па, ква-а-а-а!».

Не то чтобы юбка ее чрезмерно обтягивала, не то чтобы она как-то особо безобразно вихляла бедрами – но в этот миг весь зал, затаив дыхание, не сводил глаз с обсыпанного блестками раскачивающегося зада Магды.

И стало абсолютно ясно, что дальше – полный успех, сейчас собравшиеся будут танцевать до дырок в досках пола. Фокстрот и квикстеп, потом уан-степ и еще вальс.

Так и произошло.

С блеском прошел и фирменный номер, которым славилось кабаре, что бы ни происходило на его сцене. А именно – капитанский марш.

Наше кабаре было единственным, которое посылало объявления о своих танцевальных вечерах телеграфом на лайнеры. Включая знаменитую фразу «вы можете привести с собой детей» и указание на то, что от входа в «Элизе», налево и наискосок, вы увидите гордые гипсовые вазоны над фасадом «Истерн энд Ориентл»: «вам не понадобится рикша, чтобы добраться до отеля». В общем, «лучшее место для танцев в городе».

И капитаны многих судов хорошо знали, что в нашем кабаре по предъявлении телеграммы на капитанском бланке их ждет бесплатный билет на вход и «капитанский столик». А также еще кое-что, пустяк, но пустяк очень дорогой их соленым душам.

И они своего дождались. Вот после перерыва начали – уже без прежней упругости походки – собираться к стульям музыканты. И Лим с его бесстрастным патрицианским лицом вытянулся по стойке «смирно» у края эстрады, почти падая в зал – лакированные носки его штиблетов нависали над краем ее на целых два дюйма.

– По доброй традиции «Элизе», – зазвучал его баритон на отличном английском, – мы приветствуем сегодня капитанов зашедших в наш порт судов. Добро пожаловать тем, кому доверяют свои жизни пассажиры, кто через волны океанов приводит корабли в этот порт!

Люди за капитанским столиком – пусть там сидели необязательно сами капитаны, а другие уважаемые члены команд – вытянулись и заулыбались. А Лим, так и стоя спиной к оркестру, несколько раз поднял и опустил кулак в четком ритме.

И мелкой дробью загремел барабан, и взревела медь: маршем, быстрым маршем под звон колокольчиков и басовитые хрипы тубы.

– Если они не американцы, то вряд ли знают, какие тут положено петь слова, – сказала мне накануне Магда. – Ах, какие слова: за деревья! За богов! За повелителей людей и судеб! Это должен был написать исключительно англичанин – хозяин и победитель половины мира. А на самом деле – всего-навсего студенческая песня, написал рыжий американский нахал из Йейла. Тот, что сообщил нам в прошлом году, что жизнь – это всего лишь миска черешни. Ну, который еще придумал новшество – петь в мегафон, чтобы его не заглушал оркестр. Руди Вэлли, если это его настоящее имя.

Целая толпа образовалась у столиков счастливых капитанов – те стоя принимали комплименты и чокались, а наши ребята в лазоревых мундирчиках потащили по залу целые подносы свежих напитков, к вящей выгоде кабаре. Тут оркестр Лима, чтобы дать официантам время сделать свое дело, грянул новый, уже совсем воинственный марш того же рыжего нахала из Йейла, посвященный на самом-то деле вовсе не морякам, капитанам, победителям и героям, а – если я расслышала правильно – некоей голубоглазой Бетти Коэн из Корнеллского университета…

И снова начались танцы.

А я была безутешна.

Потому что Элистер, как и его друг Корки, не появлялись. Более того, в разгар вечера, смущенно выставив перед собой ладошку, в зал пробрался скромный малайский констебль, дошел до столика Лайонелла и Тамби, пробормотал им что-то на ухо. Когда я взглянула туда в следующий раз, я увидела, что столик их пуст. Да и редактор Биланкин куда-то девался.

Ну и черт с ней, со всей вашей полицией и прессой, сказала я себе.

И с мрачностью маньяка, под элегантные аккорды меди, я одиноко сидела за своим столиком и перебирала в памяти разговор, который состоялся всего лишь сегодня днем и вроде бы шел так хорошо.

– Амалия, но вы же не думаете, что я восприму всерьез весь этот бред насчет португальцев как евразийцев. Посмотрите на себя – в любой стране Европы вы были бы экзотическим созданием со средиземноморским оттенком кожи, и только. Вы похожи…

– Да, да, скажите, Элистер, на кого же я похожа?

– Ну, вообще-то вы похожи на птицу, Амалия, небольшую райскую птицу, хотя я не видел птиц с маленькой упрямой нижней губой. А ваш акцент английского – я, к сожалению, сам не могу похвастаться подобным. У меня он, видимо, тамильский… У вас – хотя и не акцент высшего класса общества, но что-то вроде кембриджского.

– Еще бы ему таким не быть, если он как раз из Кембриджа!

И тут я взглянула на лицо Элистера и увидела на нем то самое выражение, с которым он попытался накануне взять в руку палочки для еды.

– Дорогой Элистер, вы, значит, не закончили Кембридж? Вы – незамысловатый и неграмотный служащий полиции с тамильским акцентом и дипломом… каким?

– Калькуттский университет, – сказал он, в очередной раз становясь очень скромным. – Я не только закончил его – я преподаю там… преподавал. И когда это делал, то видел каждую неделю Рабиндраната Тагора. Кто-то говорит, что величайший из индийцев – это Ганди, но мне кажется, что все же Тагор. Не говоря о том, что не так плохо работать рядом с нобелевским лауреатом.

– Стоп, не уводите разговор в сторону, – не ослабляла напора я, потому что в голову мне закралась ужасная мысль. – Элистер, скажите мне, а сколько раз вы вообще были в Англии?

– Четыре раза, – меланхолично отозвался он, потом вскинул голову и устремил на меня взгляд смеющихся глаз. И я поняла, что стесняться меня – или кого-то еще – он не будет никогда.

– Из них, видимо, три раза с родителями в детстве… То есть я провела в вашей стране больше времени, чем вы… Ой-ой, что мне делать – я, оказывается, слишком образованная девушка для того, чтобы вы пригласили меня вечером хотя бы на один танец. Или для того, чтобы я могла принять сейчас ваше приглашение на тиффин, он же ланч.

– Только не о еде, дорогая Амалия! – вскинул он руку. – Вы о ней говорите так, что две фразы – и я чувствую, что сейчас кого-то загрызу. Неужели нельзя молча принять это самое мое приглашение, которое я еще не делал, и молча показать мне, куда именно я вас приглашаю? Пусть это будут ваши несравненные китайцы, я согласен, только не надо этих разговоров – давайте просто выйдем на улицу, и…

– Да я и не планировала никакого обжорства, мы ведь с вами сидим в моем кабаре, и когда я здесь, то мне иногда приносят скромную, но очень неплохую еду из одного ресторанчика напротив. И поскольку вы хотя и неправильный англичанин, но все же англичанин, мы можем съесть что-то английское или в этом роде. Например, оу шьен.

– Подождите, Амалия, мне кажется, что это какое-то животное, причем я не уверен, что его вообще едят. Это… коза? Или как там она называется по-французски?

– Элистер, – в ужасе приложила я пальцы к вискам, – вы совсем неправильный англичанин. Правильный немедленно сделал бы презрительное выражение лица и сказал бы что-то вроде «ком си ком са», «эт ву сюр» или «ком ву вуле», с непередаваемым акцентом. Только так можно показать, что вы одновременно и знаете низкое лягушачье наречие, и не испытываете к нему никакого почтения. А вы считаете, что с вашими индийскими языками вы можете ничего подобного из себя не строить!

– Только не говорите, что ваш французский акцент – из Сорбонны, – заметил он, с интересом рассматривая мой птичий профиль.

– Э, – сказала я голосом Элистера, признающегося, что он как раз в полиции и работает. И убито уставилась в свой рабочий стол, заваленный счетами.

– Что-о? Так все-таки Кембридж или Сорбонна? – полицейским голосом осведомился он после паузы.

– Э, – повторила я. – И то, и другое.

– Оу, шьен!

– Ах, вы таки знаете, что это слово означает на французском… И даже умеете на этом языке ругаться…

– Знаю достаточно, чтобы постепенно вспомнить, что это слово означает скорее собаку, чем козу или чем кошку. Хорошо, как ругательство оно годится, но надо ли это есть, что бы оно ни было?

Тут мы сделали небольшую паузу на хихиканье.

– Оу шьен – это на кантонском, а может, на хоккьенском, – призналась, наконец, я. – Это омлет с устрицами. Сначала на донышке вока быстро поджаривается… оу, шьен, нет, вы же сейчас начнете кого-нибудь грызть, а так как здесь, кроме меня, никого нет… В общем, мы это съедим, с парой дополнительных пустяков, буквально через пять минут.

Я нажала на кнопку электрического звонка, главный бой кабаре мгновенно появился, принял заказ и побежал через улицу, в пятифутовую тень сзади белой колоннады. Пять футов – таково обязательное расстояние между стеной и колоннами, держащими на себе второй этаж домов, и эта указанная чуть не самим Фрэнсисом Лайтом, создателем города, дистанция свято соблюдается уже более столетия. В пятифутовой тени скрывается все живое после полудня, и вдобавок от солнца этот проход защищают бамбуковые жалюзи от тротуара до верха, в которых прорезаны вертикальные фигуры в виде человека – только через эти прорези удается шагнуть в прохладную тьму от беспощадных лучей.

– Кембридж и Сорбонна… Вы богатая девушка, Амалия?

– Далеко не так богата, как некто Чеонг, который приехал к нам в Кембридж вместе с личным репетитором и мебелью розового дерева. Мебель и репетитор еще были только у одного студента – но тот хотя бы настоящий принц, имя что-то вроде Хирохито. Нет, серьезно, Элистер, – куда же бедной трудолюбивой евразийской девушке без хорошего образования? Как бы я иначе делала самое важное дело в этом кабаре – считала бы его деньги? И поскольку я занимаю тут столь важную должность, то могу себе позволить выкроить для вас с Корки два приглашения. Сюда, конечно, не входят напитки, но согласитесь, что это уже кое-что… Учтите: здесь нет даже такси-девушек, с которыми танцуют за деньги. Респектабельное место для истинного британца. Здесь вы бестрепетно можете пригласить скромную девушку на маленький фокстрот. Вы знаете, о какой девушке я говорю?

А Элистер смотрел на меня чуть сбоку и странно, и – я бы сказала – немного грустно.

– Какой девушке? – повторил он. – А вот это интересный вопрос. Я сейчас как раз задумался обо всей глупости, которая происходит вокруг нашего десанта из Калькутты.

– Этого полицейского чина, если я правильно понимаю, так и не могут найти?

– Не могут… Он один из двух заместителей главы пенангской полиции, между прочим, а его, видите ли, не могут найти… Так вот, кажется, дорогая Амалия, у меня появился хотя бы один ответ на множество вопросов. Эта рекомендация, которую я вам привез, – а случайно ли мне ее дали? Ваше удивительное лицо и странная биография, эти блестящие английский и французский, не говоря уже о прочих непроизносимых диалектах… Детальное знание города – и всей Малайи, наверное… Вы просто слишком хороши и умны, чтобы быть тем, за кого себя выдаете. Может быть, здесь разгадка всего, что происходит? Может быть, я на самом деле ехал вовсе не только к… И, может быть, вы тоже сидите сейчас в том же положении – не знаете, куда девался тот, на которого вы работаете на самом деле? Либо же картина еще сложнее…

Что такое? Я слишком умна и хороша, чтобы не быть тайным агентом? Вот это комплимент.

«Он шпион, твой молодой человек», – в очередной раз произнес у меня в ухе низкий голос Магды. Отлично, а вот теперь этот шпион подозревает меня в том же самом. Амалия де Соза как вторая Мата Хари. Шьен, и еще раз шьен! Или – не такой уж шьен, а, наоборот, новый и отличный повод повеселиться?

– Так, – сказала я металлическим голосом. – Довольно об этом. Субинспектор Макларен, вы приходите вечером в это кабаре, вместе с Корки или без, и мы танцуем, как обычные люди. Будем надеяться, что далее хотя бы часть недоразумений разрешится.

– Есть, – ответил он, с горящими глазами.

Это означало, что я угадала его звание. Ну, теперь уже точно бесполезно объяснять ему, что он ошибся насчет меня.

Но вот отгремели последние аккорды, вот ушли с эстрады шанхайские гении во главе с Лимом, в своих насквозь промокших пиджаках, вот под руки повели к выходу англичанина, которого ждали сны об ангелах, обшитых неуязвимой сталью.

Вот Магда с ужасным размазанным гримом вокруг глаз зевнула, как гиена, и тронулась к выходу нетвердой походкой, неся два футляра с саксофонами, а младший бой понесся вызывать для нее рикшу. Откуда-то из темного угла выполз Тони – взблеск очков, бородка – взял у Магды из рук футляры и довольно уверенным шагом повел ее на воздух, к мошкаре, белыми хлопьями мельтешащей в свете огоньков вокруг входа.

И вечер превратился в грустную ночь, сквозь которую я понуро тронулась домой на велосипеде, заколов предварительно английской булавкой подол своего бесполезного шелкового платья: переодеваться не было сил.

Проснулась я, конечно, в ужасном состоянии, и его лишь ненамного улучшила Мартина, сообщившая, что звонил вежливый молодой человек, приносил извинения, обещал позвонить попозже в кабаре и выражал уверенность, что причина его неявки мне хорошо известна, раз уж о ней даже написали в газетах.

О чем написали, какие еще газеты?

Я позволила Афонсо и Чану приземлиться непосредственно на столике и стащить чуть не половину моего завтрака и тихонько, чтобы не спугнуть их, развернула «Стрейтс Эхо».

Эта новость была все-таки на первой полосе. Хотя и тут, как и в случае с убитым у Змеиного храма, репортеры проявили редкую сдержанность.

Но сложно говорить о сдержанности, когда речь о смерти «англичанина средних лет». Одно дело, если в Стрейтс-Сеттлментс убьют пару китайцев, тамилов или бенгальцев, хотя, повторю, в жизни и такое происходило чрезвычайно редко. Но мертвый англичанин?

Чье тело «в стадии продвинутого разложения» было обнаружено в каменном карьере на полпути между Алор Старом и Баттеруортом с признаками быстрой насильственной смерти «при необычных обстоятельствах»? Это не просто событие – это серьезное событие.

Имени этого человека не называлось – «полиция Пенанга должна провести еще окончательное опознание», но мне этого и не требовалось.

Я уже знала, что наконец нашелся человек, к которому приехал Элистер и весь прочий полицейский десант из Калькутты.