Когда-то человека искушала плоть, теперь его искушает разум. Повторяю фразу Кестлера раз за разом, выталкивая языком в темноту пульсирующий воздух. Что я узнала, что извлекла скальпелем из трупа прошлого? Был ли мой опыт дерзок? Трепетала я под взглядами мужчин, заставляла их ненавидеть и желать одним жестом и словом? Поняла ли, почему единственный идол проник сквозь реальность и отозвался внутри сладостным эхом, а другие не смогли? Память сбивчива, губы подводят, уставшие связки не готовы озвучить историю, как она есть – но правда, самообман и слезы законспектированы на смятых листках молескина.

1. Rosebud

Над Москвой в аквамариновых проблесках неба и пронзительном речном ветре сквозило приближение весны. Кремовые стены старомосковских построек нежно светились, отражая робкое солнце. Аскетичные вывески магазинов напоминали о годах самоотверженной работы голодных советских художников. Каменная мостовая с ледяной каймой вокруг камней норовила сбить с ног девушку в блестящем кожаном пальто и пластмассово-голубых кедах, торопливо шагающую по мостовой и поминутно поглядывающую на экран телефона. Ее нельзя было назвать беспрекословно красивой, но мужчины, проходящие мимо, пристально вглядывались в мятежные серо-голубые глаза под черными ресницами и оборачивались, следя, как ее тонкая фигура огибает небрежно припаркованные машины.

Майе две недели назад исполнилось двадцать. Ее считали strannoi, но в отместку она испытывала – и убеждалась в существовании – силы своего насмешливого взгляда и удивленного движения бровей на белоснежном лбу, модной мальчишеской худобы тела и нарочито простой одежды, подчеркивавшей стремительные движения. Знала, но никогда не стремилась использовать власть над мужчинами. Их внимание было для нее данностью, приятным развлечением после напряженного просмотра фильмов и чтения книг в отчаянном стремлении понять мир, заработать денег, войти в историю. «Хорошо, что внешность есть, и ОК», – думала Майя, открыто смеясь над напыщенными и неловкими комплиментами poklonnikov.

Она никогда не любила – это теперь только можно понять, после сожжения до костей, промозглого отчаяния, обглодавшего кости, – она никогда не любила раньше. Но в детстве было несколько мужчин, оставивших метку, надрез, поцелуй на обнаженном сердце между розовыми, дрожащими легкими.

Весеннее солнце ворвалось в центральное кафе сквозь высокие прозрачные окна. Напротив Майи сидел незнакомый мужчина. Высокий, черные волосы с проседью, тонкий еврейский нос, темный ироничный взгляд. Вытянул стройные ноги в серых брюках, рядом с чашкой кофе лежат айфон и The Moscow Times. Тонкие, длинные пальцы нервно постукивают по газете, вбивая печатную пыль в английский шрифт.

Взглянув первый раз ему в лицо, Майя растерялась. Он слишком красивый, вызывающе elegantniy для случайной встречи двух блогеров. Села на краешек стула, чувствуя неловкость за ярко-голубые джинсы и детскую футболку, спрятала под стол розовую сумку с японскими фразами. Пытаясь уверенно улыбнуться, разжала зубы и спросила:

– Почему Moscow Times?

Он пожал плечами, и, спокойно блеснув глазами, улыбнулся:

– Больше ничего не было.

– Они неплохо пишут, – произнесла она с запинкой, завороженно смотря на его нервные пальцы.

– Да нет, плохо. Все авторы живут в России.

– А мы читаем их на уроках английского… – она улыбнулась, глядя на него исподлобья. – Видимо, зря читаем… Я учусь в МГУ.

– Даа? – заинтересованно протянул он, вглядываясь в девушку темным взглядом. – И как там?

Спотыкаясь на каждой точке и запятой, преодолевая себя и обретая уверенность в его заинтересованном взгляде, она рассказывала об учебе. Прислушивалась к вибрациям, нараставшим в животе. Шутила и медленно пила жасминовый чай, обжигавший язык. Он жадно глотал свежевыжатый апельсиновый сок стакан за стаканом (подносили услужливо) и внимательно слушал, как будто в одной из фраз должен был прозвучать приговор. Перешли на амбициозные планы Майи, он лишь улыбался и переспрашивал. Определенно есть деньги. Очень скрытный. Не пытается произвести впечатление. Интересно проверить, насколько она ему понравится. Завладеть его уверенностью в себе, подчинить волю. Было бы прекрасно. «R u serious?» – спросила себя иронично.

Полтора часа пронеслись, как ускоренная съемка. Наверняка звук в кафе отключили, прикрепив Илье микрофон на лацкан пиджака. Вышли на улицу, внезапно знакомые не только по аватарам. Первые снежинки упали на ее лицо и на элегантное серое пальто мужчины.

– До встречи, – уверенно сказал он и улыбнулся, смахнув снег с воротника. Направился в сторону черного полированного внедорожника.

Не веря удаче, Майя шла в сторону метро, наступая супергеройскими кроссовками на свежий снег. Случайные прохожие, врезаясь в нее сумками и фалдами пальто, возмущенно оглядывались и бормотали злое. Из подземки тянуло домашним запахом стройки и масла для шпал, под рукой скользили гладкие и грязные, теплые резиновые перила. Через час получила смс: «Завтра нам надо срочно снова встретиться!». Улыбнулась, с любопытством предчувствуя и не подозревая ни минуты о том, что.

2. It'll make minutes fly like hours

Живя с года в большом городе, Майя чувствовала себя спокойнее среди вишневых садов и темных аллей. В них не разрывались гранатами визг тетки и тихий шепот медленно умиравшего дяди, лесть школьных учителей, помнивших его должность, и лай домашнего пса.

Ей рано нравились мужчины – не задевая глубин detskoi души, но да. В пять лет, влюбившись в черноволосого мальчика, окруженного двумя поклонницами, как телохранителями, она следила за ним издалека, и жестоко, и публично смеялась над теми, кто пытался принести ему детские случайные подарки.

В зале с накрененным потолком и обесцвеченным линолеумом стояли сорок раскладушек с дешевым, расползавшимся под пальцами бельем, которое дети регулярно мочили. В углу дремала над сканвордами толстая сварливая женщина в халате и очках, учившая складывать яблоки и беспрекословно пить кисель с комками крахмала. Она ненавидела детей и писала стихи.

Второй день подряд рядом с раскладушкой Майи клали главного хулигана детского сада с нахальными черными глазами. Смущаясь, договорившись полунамеками, порочно странно, они по очереди забирались друг к другу под одеяло. Темно, страшно, пахнет землей от босых ног и мазью на ссадине. Майя приближается на ощупь и целует что-то мягкое между его худых ног. Судорожно отпрянула, быстрее выползает обратно.

Жестами: твоя очередь. Ждет – долго и мучительно. Мальчик боится и медлит, выбирает момент. Майя оглядывается вокруг – они в центре, но под чужими простынями ни движения. Глыба в углу наклонилась над столом, еле двигает руками. Внезапно рывок, и Майя чувствует жар его губ между ног. Поцеловал. Она шепчет под простыню: «Еще! Давай!» Он касается повторно, неумело и робко.

Внезапно в углу зашевелилась надзирательница, Майя в панике сжимает голову ногами и сразу, поняв ошибку, отпускает. Хулиган рывком выползает из-под одеяла и замирает, отвернувшись, на боку. Майя не спускает испуганных глаз с воспитательницы. Та колышется, нависает, хватает одеяло за уголок и одним движением сбрасывает:

– Что у тебя? Почему не спишь! Спать быстро, что я сказала! – комкает и бросает одеяло на мгновенно замерзшие ноги, затем величественно удаляется.

– Хо-хорошо, – предчувствие повторения преодолевает страх.

По вечерам, до прихода родителей, толпе узников демонстрировали советские мультфильмы. Полукругом стояли деревянные, раскрашенные под хохлому стульчики. В центр залы выкатили черный айсберг – фонивший телевизор. Заставили ждать пятнадцать минут под сбивчивую игру воспитателя на фортепиано. Полагалось петь. Дети пели. Майя не сводила глаз с экрана, на котором расцветали картинки.

Вот замолчала последняя нота, Валя утомилась тянуть за нос Сашу, воспитательница Башмакова отвлеклась от сплетен об охраннике Рязанцове, погасли торопливо три лампочки старосоветского накаливания. Nachinalos'. Задергалась картинка. Зарябил звук, с усилием захватывая пространство от Бербанка до Москвы, и проявился африканский король. Симба родился, Муфаса умер, Скар узурпировал, Тимон и Пумба танцуют и едят жуков, Симба король, и замыкается круг жизни. Неизведанные звуки, поэтичные герои! Майя застыла на месте, наблюдая в который раз гальванически оживлявшие кадры. Не замечает, что надо выйти с воспитательницей в туалет. Не замечает, что пора, и через секунду тело победит сознание. Желая отсрочить хоть на миг потерю, ерзает на стуле, коленки трутся друг о друга, юбка съезжает набок. Симба-победитель огласил победным рыком долину прайда, и неудержимыми ручьями хлынула из Майи вода, заливая колготки девочки-соседки, старый линолеум, стулья и брошенный на пол конфетный фантик.

Под крик детей загорелся свет, комкая, свертывая излучение телеэкрана, разъяренный вопль воспитателя пронизал помещение. Кто-то продирается сквозь ряды и хватает Майю за запястье, стиснув кость до кровоподтеков, встряхивает и тащит прочь. Незнакомые слова на «х» и «б» скандируют, как образовательные слоганы. Взлохмаченная уборщица Лида вылетела с ведром и тряпкой из подсобного помещения, и отчаяние, стыд, возмущение, уксусное желание спрятаться и соленое как кровь – побить усмехнувшихся – погибают в извилинах памяти. На нее в упор смотрел, недоверчиво, странно – тот самый мальчик.

3. I'm ashamed that you came out of my body

Майя проживала на отданной советским труженикам площади с теткой и ее вторым мужем, не зная, даже после сотен вопросов и угроз, кто ее настоящие родители. Арина Владимировна, названная в честь няни Пушкина, родилась в Сибири, но никогда не рассказывала, что произошло в глухой деревне, из которой она вывезла Майю через 5 месяцев после рождения. Арина всегда ходила в платке, высокая, угловатая, похожая на деревянную статую. Воспитание пятиклассников в соседней школе, концерты классической музыки в консерватории и воскресные службы были главными ее развлечениями. Муж Арины Сергей, жизнерадостный пятидесятилетний коммунист, энтузиаст и фанат советских самолетов, владел внушительной технической библиотекой и душами двух аспирантов в МАИ.

Сергей и Арина муштровали Майю каждый по-своему, поднимая ночью с лекциями тайком друг от друга, стараясь вырастить из нее лучшего представителя старого мира в распадающейся по частям российской действительности. Контроль был невыносим и шизофреничен. В три года Майю отдали в кружок рисования, в четыре – на балет, в пять – играть на фортепиано и отрабатывать балетные па в доме культуры на другом конце Москвы, в шесть – в клуб подготовки одаренных детей к школе, а в семь она поступила без экзаменов в одну из лучших гимназий города, прочитав наизусть поэму Некрасова «Мороз, Красный нос». Ребенка не забывали хвалить, хвалили даже чересчур, когда череда исступленных занятий приносила первые плоды. Повезло, что Майе хватало способностей; говорили – редких способностей, но тетка с мужем никогда не верили и записывались на всякий случай к лучшим психотерапевтам города, отложив несколько тысяч с последней скудной зарплаты.

4. You musn't give your heart to a wild thing

Миша ходил на таэквондо и скромно, но гордо демонстрировал боевые приемы перед толпой одноклассников. Он лидировал на стороне силы. Майя возглавляла группировку умников, готовых ответить на любой вопрос учителя. Непримиримые противники.

Майя с Мишей даже не разговаривали. Терлись рядом, соревновались, кто быстрее сбежит с горки, кто сколько съел на завтрак жвачек Love is, кого выберут представителем класса. Майя побеждала neizmenno – и мстительно напоминала об этом Мише. Не переставая по ночам представлять, как он дерется на перемене с пацанами, а она проходит рядом, в красивом розовом платье, он оборачивается и понимает, что любит только ее, а потом прижимает к стене и делает что-то – Майя не знала, что делают мальчики, и мечта в финале прискорбно комкалась.

Незаметно наступила зима, рубленые углы школьного здания посерели от грязного снега. Арина на Новый год подарила белое платье ангела (с которого Майя тайком отодрала перья и блестящие камешки, из-за чего лишилась десертов на месяц вперед) и бусы цвета сангрии. Бусы нагревались от шеи и становились совсем ручными. Тянулся резиной очередной томительный вечер перед новым утром с Мишей (скорее в shkolu!), предки тихо ели рядом, позвякивая ножами о сервиз из массивного дубового буфета.

– Миша… – начал смело Сергей, – помнишь его?

– Конечно, да, – подняла взгляд Майя.

– Его родителей… убили вчера, – в черной, черной комнате повисла тишина. – На их даче был пожар, слышали выстрелы… Миша в порядке, его увезут завтра в Америку. Мы подумали, надо тебе сказать.

– Что? Что вы сказали? – информация не просачивалась сквозь нарядное платье, надетое для примерки.

– Миша завтра не придет в школу.

Майя не верила. В толпе одногруппников – следующий день наступил так быстро – она пыталась разглядеть его лицо, тренированную спину, взлетавшие вверх кулаки, но не было ничего – класс, многолюдный и шумный, полный жизни и интриг, снова опустел.

Майя с Ариной и Сергеем шагали по заснеженному тротуару, стараясь не наступать на ядовитые соляные проталины. Майя увлеченно рассказывала задачу – продиктовал репетитор по математике, а она разгадала за тридцать две секунды.

– Смотрите. Некто нанялся на фабрику за 312 руб. в год. Через 3 года 4 месяца он получил 900 руб. деньгами и 35 аршин сукна. Почем сукно?.. Ну что, как думаете, какой ответ?

На заднем плане грозный сосед на жигулях сигналил мусоровозу. Сергей потупил взгляд. Тетка быстро шла вперед. Никто не отвечал. Странненько.

– Ну так что, какой ответ? Скажите! – она чуть не подпрыгивала от нетерпения, вызывая на щеках быстрый румянец.

– Чертовщина это, а не задача, – раздраженно произнесла Арина. – В наше-то время уровень образования был выше, в десятки раз!

– Да, но ответ? – растерянно произнесла Майя, вглядываясь в лица спутников. И поняла вдруг, что не знают они ответа. Не знают. Точно? Значит, она умнее, намного умнее этих старых сутулых людей. За что же их любить, за что уважать?

Пораженная, сбитая с толку, охваченная смутно пробивающимся презрением, она споткнулась и упала навзничь. Быстро поднялась, не замечая боли в разбитых локтях и правой коленке, обогнала закутанные фигуры и зашла в смрадную темноту поезда. В лифте тускло мигает лампа. Спрятала лицо в шарфе.

– Быстро вставать, овсянка на столе, не забудь про зарядку и душ! – в шесть утра ноль минут тетка с бледным от недосыпа лицом влетела в комнату Майи, загроможденную горкой с посудой, старым платяным шкафом и массивным алтарем в углу.

Девочка вскочила с постели, пытаясь удержать на лице равнодушно-снисходительное выражение. Как устрице, зажатой между аскетичными пальцами, ей приходилось выворачиваться (с того утра), притворяться благопристойной, закрывать раковину. В то время, как Арина истово молилась за благополучие семьи, России и мира, Майя перебирала в голове имена и образы богов, которые стали бы интереснее и сексуальнее хотя бы на йоту.

– Кого сделать богом? Единорогов? Эльфов? Локи? Ноту Моцарта? Вечную мужественность? Не то, не то. Некрасиво, не нужно, не верю… Никола Тесла писал про энергетическое поле, из которого гении мира черпают новые мысли. Поверить легче, чем в идиотского картонного бога или мои художественные… К дьяволу.

– Прочитала Отче наш? Одевайся. После математики – сразу домой, никаких отговорок, слышали мы твои отговорки, гости приедут дорогие, из Ярославля. Сережа вернется раньше, а я отпрошусь. Не забудь!

Пробежавшись по списку от дома до класса фортепиано (check! голубой галочкой в блокноте), до школьных занятий (check!), до танцевального клуба (check!), потом к репетитору (check!), Майя вернулась обратно. За столом, густо уставленным салатами, мясом, рыбой и бутылками расселись трое незнакомцев и двое домашних питомцев, улыбаясь красными возбужденно-счастливыми лицами (prazdnik).

– А вот и деточка! – осклабился старый тип в очках и с усами мерзкой щеточкой. – Я твой двоюродный дядя Дима!

– Проходи скорее! – взвизгнула его соседка в крембрюлейном переливающемся костюме.

– Я и тетя Надя уже тебя заждались. Как ты выросла! Ах, как же летит время, – четким голосом выдавила жилистая женщина с красным носом и опрокинула стопку изящным алкоголическим движением кисти.

Изображая жертву, спокойно, размеренно, prilichno, Майя разделась, стараясь закрыть глаза и уши. Чтобы не заметить преступлений (о, бессчетных!) против ума, против вкуса. Против эстетики палевых, покрытых трещинками древних римских стен. Против гениальности гипотезы Римана. Против…

– Что же ты ничего не кушаешь, Маечка? – пробуравила внутреннюю тишину тетя Надя. – Возьми мясца, салатик положи, тебе еще расти надо!

– Благодарю, – с каменным лицом ответила Майя, не испытывая к находящимся в комнате ничего, кроме бесконечной брезгливости. Положила на тарелку несколько ложек салата и замерла, вызывая в памяти сонату Бетховена, разыгранную ею этим утром в просторном музыкальном классе.

– Кем ты, кстати, планируешь быть, как вырастешь, а? Скажи, скажи, как есть, не стесняйся! – Дядя Дима, плотоядно шевелил усами напротив. Он очевидно предвкушал ответ, способный зажечь его усталое, заслуженное воображение.

– Президентом, – ответила десятилетняя Майя. – Я планирую стать президентом и править миром.

Телевизор, смиренно моргавший и пошептывавший на фоне, внезапно распрямился. На экране показалось смущенное лицо свежекоронованного Путина.

5. I don't believe in God, but if I did, he would be a black, left-handed guitarist

Грустно – изучать покорные рядки неудачников, пытающихся ответить на вопрос учителя. Наслаждение – прислушавшись, уловить работу их изысканного мозга. Кто из них станет кассиром в метро? Кто похоронится между пухлыми бухгалтерскими папками в надежде сделать головокружительную карьеру? Кто заколется в подъезде и умрет через два года? Кто выгодно переспит с миллиардером, получит «мазератти» и домик в Лондоне? Кто откроет бизнес? Хочется сблевать на школьный журнал и сфотографировать препода рядом.

Ненавидя подчиняться игрокам класса С и делать домашние задания, Майя всегда была отличницей, с ходу понимая, чего на самом деле ждет напряженный, уставший, сломленный человек у доски, и как правильно ему ответить. Физика, литература, биология, история, рисование, физкультура – преподаватели удивленно признавались родственникам, что девочка, оказывается, талантлива. Смешно. Майя считала себя глупой как пень, но в школьном лесу пни вокруг нее едва дотягивали до уровня развития fucking папоротника. А у папоротника хотя бы постмодернистская схема размножения.

Гнев, презрение, тошноту, боль в натруженных венах – Майя не пускала их чувствовать, притворялась своей. Но изредка прорывались слова, в которых те смутно чувствовали угрозу и превосходство. Видели, что водка «Путинка», курение «Кента» на задворках, дискотеки под топорный бит в облезлых ДК и школьные кровавые intrigi не привлекут и взгляда в их сторону. Одноклассники бесились сквозь тоску и страх, заглушая остатки создания в предчувствии крушения мира. А она задыхалась в их отравленном воздухе и строила наноперепонку, тонкую звенящую грань, острую, как скулы, о которые можно порезать палец. Грань, похожую на рану, изнутри которой сияет свет, при подлете к которой срываются с цепи звуковые помехи, и полустон-полувизг проносится по уставшему мозгу, как клубки спутанных змей. Strannaya.

Майя любила районную библиотеку с высокими белыми стенами, где на стеллажах стояли потрепанные философские трактаты (заслуга никому не известного библиотекаря, тайком строчившего книги на основе ночных кошмаров). Разговаривала подолгу с людьми реальными и простыми, как бетонные стены – автозаправщики, продавцы, бомжи с районной помойки, несметные гости, приходившие к Арине и Сергею, родители школьных знакомых. Они видели четкие правила мира. Они были так уверены в собственной правоте! Они были mesmerizingly довольны и горды собой, собакой, детьми, работой, машиной, доходами, водочкой, фоточкой, компьютером, анекдотами. But she's a fucking walking paradox; no, she's not. Чаще всего Майя корпела над решением олимпиадных математических задач и излучала пот на татами на тренировках по таэквондо.

Математика. Страницы шепчут: «Узнаешь, зачем и как вращается вселенная, если сможешь выпытать в казематах». Музыка маленьких прирученных сфер, тихо звенящих от радости. Никто не существует наяву, когда новый задачник появляется в жадных пальцах. Ни двадцатый призыв пойти ужинать, ни ночь, раскрасившая окно татуировками быстрее мастера, ни усталость позвоночника, изнывающего от сидения на жестком деревянном стуле. Ручки и формулы. «Подонок, я покажу тебе!» – ярость терла одержимость и доводила до оргазма радостным смехом. В четыре часа ночи тот звучал особенно тонко.

При этом Майя не любила общаться с другими – похожими. Они тоже. Как корабли, обросшие ракушками и водорослями, не могли соприкоснуться бортами. Собирались в незнакомых школах на пару часов. Закидывали сети в новое море, ловили клешнями розовых окуней, белесых кальмаров, желтых резиновых уточек. Набрасывались на свежее – и расходились. Кого волновала чужая оценка? Ха. Кому был нужен незрелый ум при наличии гениальных? Ха. Одиночество в человеческом смысле – и наслаждение в гареме бесчисленных загадок, танцующих строго математические, но никем не просчитанные танцы.

Таэквондо – иное, как кетамин, введенный внутримышечно. Васил Араратович, тридцатилетний смуглый азербайджанец, изысканно вежливый, сдержанный и механически сильный, захватил на три года занятий фантазии подростка в затемненной ванной комнате. Смуглая, опаленная нерусским солнцем кожа, эффектно оттененная хлопковым белым и шелковым черным. Мощь прокачанных мускулов, боевая машина окраинных улиц. Отжался демонстративно семьдесят раз, подпрыгивая на кулаках и хлопая в промежутках в ладони, потом вскочил и на высокой настенной лестнице под давлением сорока пар завидующих глаз (давление выше атмосферного) сто раз качал пресс, поднимая четко сжатые ноги до спокойного сухого лба. Он казался искушенным, он блокировал сознание ударом в солнечное сплетение, отключал нейронные связи разрядом электричества из черных зрачков. А Майя исстрадалась в одиночестве интеллектуального бешенства по четким инструкциям альфа-самца, по армейскому наслаждению болью, по пацанской крови на кулаках и прямому взгляду мужчины, который дирижировал представлением.

Мартовским вечером, когда дымное солнце спускалось над спаржевыми колосками в тающем снегу, они шли с запланированной тренировки – Васил провожал Майю домой. Шутили (а как же). Закутанная в тонкое черное пальто, в длинных гольфах и развязанных кедах, она останавливалась и бросала на него восхищенно-просящие взгляды, иногда внезапно ударяя учителя по корпусу – тот немедленно замечал и отводил легким движением смуглой кисти, покрытой черной шерстью до кромки белоснежной отглаженной рубашки. Майя настырно расспрашивала про жену и детей, оскорблявших его образ кинозвезды. Уточняла информацию про спортивные клубы и комбинации шагов для защиты зеленого пояса. В руках болтались сменная обувь и форма. Так она шла спиной, закрывая собой обзор, раскидывая тонкие руки в стороны, открывая грудь под удары и взгляды, и вдруг врезалась спиной в прохожего мимо мужчину. Тот вспыхнул и бросил на разгоряченную Майю неоднозначный взгляд – Васил заметил и понимающе усмехнулся. Разошлись неловко-привычно у железной калитки. До новой тренировки.

Змеи с латунными глазами смотрели из шкатулки, разрушаясь под нажимом пальцев, поддаваясь их теплу, принимая новую форму. Сонная, в тумане эротических видений, Майя перебирала маленькие сокровища, которые прячут под розовое стеклышко и зарывают в землю – залитый потом и кровью секрет. Стоит проснуться по-настоящему – взорвешь аналитикой тайное счастье быть влюбленной в четырнадцать лет, целовать оконное стекло, говоря ему «спокойной ночи!» и видеть, как звезды и фонари скрываются за пеленой горячего дыхания. Запиши его и свои ходы в маленький блокнот с принцессами на обложке, Майя, и сочини нелепые стихи. Под холодным светом волчьей луны мерцают пустынные прямоугольники, лишенные жизни, чужие совести. Просидишь несколько часов, уставясь наружу с ухватками киллера, и ловишь руками рассвет с быстрыми розовыми облаками. Представь, что раскинулось на месте восемнадцатиэтажной блочной высотки, школы, асфальтовой стрелы дорожки и мокрых ржавых гаражей тысячу лет назад – в ускоренной съемке, отматывая назад. Мелькали российские, советские, русские фигуры, а потом – степи-степи-степи. Как мало меняется на земле, и как стремительно исчезают люди.

Взгляд тренера, триггер возбуждения, вытащил крючок из кошачьей лапы и вырвал Майю из невнятных мыслей. Что сделать с Василом? Что сделать с жизнью, если жизнь – боль, если люди – уроды, и она сама – урод? Растекшийся макияж на заплаканном лице Москвы – вот что такое Майя Вожделеющая. Но как же прекрасен единый момент больной, искаженной красоты!

6. Is there anyone who entered a competition in order to lose?

Зеленый, резиновый, расчерченный толстыми квадратами пол, пятнами пыльный и припорошенный песком, приятно пружинил под голыми подошвами. Впереди была спина самого высокого в группе парня, который уверенно бежал по периметру зала, отсчитывая вслух круги: 32, 33, 34, 35… Позади громко дышали разгоряченные, усталые одногруппники, которые двигались, стараясь экономить силы, и едва поднимали ноги над полом. Выправившиеся полы кимоно свободно болтались вокруг мокрых тренированных торсов (дети-модели). Сердце стучало так громко, что биение крови отдавалось в ушах и боку. Острая боль сжигала икры. Ладони начинали дрожать.

В центре зала возвышался Васил Араратович, уверенно расставив ноги и заложив большие пальцы за черный пояс щегольского кимоно, и спокойно обводил взглядом уставших учеников. «Я не могу, я больше не могу», – на бегу прошептала ему Майя. Мудрый, как небо, и темный, как любовь, взгляд Васила остановился на ее лице: «Ты можешь, ты всё можешь. И никогда не сдашься». – «Я всё могу», – мысленно повторила Майя, опуская пристыженную макушку к земле, и принялась успокаивать сердцебиение, как только возможно, как только получится. Слюноотделение, вызванное желанием совокупиться.

7. If I bite a bicycle and ride an apple, then I'll know the difference

Стремясь получить квартиру побольше и работу поприбыльнее, приемные родители регулярно переезжали. Майя, Грустное Дитя, меняла школы, и в итоге в предпоследнюю ездила полтора часа на маршрутке – пристанище одиноких нервных туш, спешащих на работу.

Морозное утро. Майя на каблуках зависает у входа, хватаясь замерзшими, красными пальцами за стены и потолок, а в портфеле – тяжелые учебники. Блузка открывает пассажиру напротив слишком низкий вырез декольте. Мужчина средних лет смущенно отводит взгляд, но неизменно восстанавливает исходный ракурс. До урока пятнадцать минут, а малиновая «девятка» перед маршруткой и не думает двигаться.

Завибрировал телефон в кармане, принимая смс в свое лоно. Света, главная отличница класса, писала: «Контрошка через десять минут, ты вообще в курсе? Скоро будешь? Готова?»

– Побоку, – телеграфировала Майя, на ходу доставая толстый потрепанный учебник из сумки и раскрывая на нужной странице. – Не давай никому домашку, сами пусть делают! – грозно напомнила вслед. – Саше можно, – полетела третья.

Саша учился в классе всего год, но так и не смог завести друзей. Была ли причиной его редкая неспособность к школьным предметам вкупе с удивительным музыкальным талантом или отец, лет десять работающий в популярной рок-группе, но его сторонились не только победители, но и лузеры, имевшие привычку кучковаться около столовой. Майя всегда дружила с отверженными, чтобы не было так чертовски скучно на бесконечных уроках. Саша ей нравился бунтарским стремлением оградить свою жизнь от малолетнего быдла. Он старался доказать, что лучше, талантливее отца, что нельзя их сравнивать. Захватив его врасплох на дешевой репбазе, Майя с дрожью восторга почувствовала, как возвышенно прекрасен и тягуч хриплый его голос. Поэтому Саше можно было списывать домашку, диктуемую Маей Свете по телефону тоном смертельно занятого гения.

Маршрутка резко затормозила на излете остановки, высунув побитый нос на запорошенную утренним снегом грязь. Трое, стоявшие с чемоданами на полусогнутых венозных ногах, кулями упали на сидящих пассажиров. Салон автомобиля огласился развесистым, изящным, чрезвычайно энергичным матом. Сидящие пассажиры, брезгливо отворачивая лица, подняли на вытянутых руках упавших, раскрасневшихся коллег. Путь к двери был освобожден за пятьдесят три секунды, под аккомпанемент четырех диалогов внутри и одиннадцати гудков снаружи.

Майя вылетела, как трубочка из газировки, оправляя непослушную жесткую юбку. Саша догнал на полпути, снисходительно ударился об ее плечо своим и, взглянув из-под челки, осведомился:

– Про контрольную помнишь?

– Да помню, помню, как они достали! Пойдешь быстрее – успеешь списать домашку!

– А я не пойду!

– А почему?

– Не нравится мне тип, который идет за тобой от остановки, знаешь ли.

Майя польщенно обернулась, рассматривая незнакомца в двадцати шагах за спиной, и рассмеялась, придумывая несколько грациозных ответов. Саша продолжал:

– Хватит хихикать, ты здесь ни при чем. Напомнить, что я гей?

– Конечно, конечно, напоминай почаще, – недовольно пробормотала Майя, пряча лицо в шарф, намотанный вокруг шеи. – И почему тебе этот тип остановочный не понравился? Посмотри на линию бедер, на…

– Кстати, как эксперименты с фильмом? – перебил Саша. – Ты вроде снимала что-то?

– Снимала…

– Какая будет музыка?

– Музыка… никакая, мне сюжет не нравится!

– Сделай другой!

– Не хочу!

– Почему?

– Мне не до этого!

– А до чего тебе? Какой же ты ребенок!

– Сам ребенок! – и в Сашу, некстати решившего поумничать, полетел угловатый, льдистый снежок.

С Сашей zabavno было спорить не только по утрам до школы, но и завалившись в квартиру его предков. В угловом шкафу стояли рядами булькающие бутылки. Он заводил идеологическую волынку, расписывая цели пятилетки, Майя лениво оборонялась, играя ассоциациями под аккомпанемент поющих от радости ингибиторных ГАМК.

– У тебя нет своего голоса! – начинал он.

– Нет!

– Кто ты тогда?

– Актер.

– Любишь транслировать чужие мысли?

– Я рождаю их вновь и вновь, как вечная весна, кровавая матка, материнская плата. Утром – весенние, днем – знойные, ночью – мрачные. Сквозь меня проходят воды жизни, тени поэзии, кровь страдающих интеллигентов от Африки до Азии. Если смешать фигуры на столе и придумать шахматы в восьми измерениях, станет веселее.

– Ха-ха-ха! – смеялся он. – Хаос!

– Порядок настолько высокого уровня, что ты его не видишь. Игра в бисер. Порядок и бессмертие. Вечная жизнь – в том, чтобы прожить десяток жизней? Каждый день я заглатываю три. Я тренирую свой желудок и разум, чтобы превзойти Гаргантюа и Пантагрюэль в потреблении информационной пищи. Если музыка – шампанское, если фотографии – фрукты, если мода – икра, если архитектура – устрицы, я закатила в палатах Цезаря и Суллы роскошное пиршество!

– Постмодернизм?

– О, замолчи, уложил в прокрустово ложе! Одно я знаю точно – сметут меня кристально-ясные, непоколебимые, как пирамида Хеопса, идеалисты. Выставят пинком под эфемерный зад.

– Почему?

– Они умеют драться только на своей позиции, Саша.

8. She has kept her head lowered… to give him a chance to come closer

В двадцать лет ощущая себя ребенком, Майя думала, что Илья будет сам добиваться свиданий, звонить, уговаривать. А ей останется соглашаться и отвергать, одобрять и критиковать – а иначе она нравится ему недостаточно. Роскошный, богатый, красивый evrei (произносить нежно, с придыханием) думал, очевидно, иначе.

Полный день перед вторым свиданием, скучая на лекциях по античной литературе, посылая в игнор зацепки колготок от сломанных стульев и пропуская цитаты на древнегреческом мимо ушей, она вглядывалась в экран айфона. Настойчиво терла его, включала-выключала, бросала в сумку и вынимала снова, гипнотизировала номер, порывалась написать первой. Во сколько и где он увидит ее «снова и срочно»? По седьмому кругу слонялась по аудиториям, прислонялась к колоннам и улыбалась друзьям, скрывая застывшее в глазах ожидание. Случилось – всего за два часа – он стал ей нужен. (Революция: Майю Недоступную ranili прямо в сердце.) Пытаясь скрыть шокирующее открытие, написала заведомо небрежно: «Ну так что, где встречаемся?»

Одинокая свеча рисовала круг на глянцевой поверхности стола, дополняя мягкую подсветку небольшого зала. Из соседней комнаты журчало фортепиано под перекличку толпы. В двух метрах от стола располагалась лестница, по которой в кафе поднимались прохожие, обдували ее вечерней свежестью и радостью встречи. Она смотрела на каждого вошедшего поверх меню, заранее зная, что закажет, и быстро, нервно пролистывая мясное и сладкое. Ильи всё не было, и она поводила плечами, спасаясь от сквозняка в открытом платье. Плечи были ничего себе так – два дня до этого она почти голодала.

Через 15 минут Илья царственно ворвался в помещение, захватив морозный воздух центральных улиц, и сразу заметил ее своим быстро-прицельным взглядом. Снял пальто и оказался в скромном синем свитере и аскетичных джинсах. Фортепианные звуки как будто затихли и растворились в уличном воздухе и его улыбке. Шум гостей заполз змеями под палас. Он сел и закрыл пространство вокруг себя защитным полем.

На столе стояли: гречка, два салата, апельсиновый сок (as usual), томатный сок, чайник жасминового чая, коктейль из креветок. Двумя глянцевыми прямоугольниками отсвечивали телефоны, назойливое пятно, оружие убийства Наоми Кэмпбелл. У Ильи непрерывно звонил, он сбрасывал, ответив пару раз на важное. Майин молчал. Когда Илья вскинул руку, поднимая ее с телефоном к уху, на сильном запястье блеснули дорогие часы. Майя, призывно и нахально улыбаясь, протянула руку и отстегнула их. Патек Филипп. Надела на себя, чтобы непрерывно гладить и теребить (теплые, красивые, сотни тысяч рублей). Илья наблюдал десять минут и не выдержал на одиннадцатой: «Послушай, ты прямо занимаешься с ними сексом!». И Майе понравилось выражение его глаз.

– Тебе звонили – и… и ты сказал, что все-таки улетаешь! – не выдержала она.

– Да, послезавтра. Москва – Ницца – Нью-Йорк, – меланхолично протянул он названия городов.

– Бизнес? – старалась казаться умной.

– Бизнес, – улыбнулся.

– Круто, – кивнула Майя. – Часто летаешь в США?

– Раз в месяц, как минимум.

– Всегда хотела проехать Америку насквозь на розовом «кадиллаке», как у Элвиса Пресли.

– Мы так сделали года два назад.

– Что? На розовом? Вы?

– Да, с девушкой, «кадиллак» отдал ей потом.

(Isn't he ideal! – промелькнуло в голове Майи).

Илья перечислил любимые фильмы – кино оказалось второй его страстью после шахмат. Майя назвала свои. Он посоветовал Sleuth и что-то еще, но, растерявшись, она забыла записать. Сошлись во мнении, что политика не стоит внимания. Согласились, что по клубам ходить не модно. Их разговор похож был на осторожный обмен сигналами, настройку на резонирующие частоты, и Майя чувствовала сходные вибрации, только более сильные. Сферы сгущались вокруг его лица и рук, а слова эхом отдавались по помещению. Почему он один? Как такое возможно? Притвориться гордой – рассмеяться – похвалить – унизить – намекнуть. Что за химия в его коже и взгляде? Майя, не сходи с ума, ты принцесса.

Илья отвернулся к роялю. Три секунды на окраине его восприятия. Пятнадцать секунд. Двадцать две. Не выдержав арктического холода паузы, сказала: «Мне пора». Никак не может заинтересовать его! Холодный жгут скрутился в груди. Он ведь признался пять минут назад, что интересуется только необычными людьми. Отвлекался, оглядывался назад, в зону гостей, заказывал новую еду, жадно ел, легко и почти равнодушно поднимая на нее голову. Зачем он решил с ней встретиться – чтобы мучить? «Уже?» – раздалось слегка разочарованное в ответ (пляшет гопак сердце).

Майя шла по Большой Никитской в кожаном плаще, едва закрывавшем полоску кожи между платьем и сапогами, шарахаясь от темных теней и пряча глаза, и думала, что никогда раньше не чувствовала внутри себя настолько странного, манящего притяжения. Гадала – что он напишет, когда позвонит? Что решит по поводу новой встречи? Два дня прошло, а она так несчастно влюблена, несмотря на прошлое… Прошлого нет, есть только минуты с ним рядом. Что за хуевая романтическая чушь? Деточка, тебе ведь… смс! Не от него…

Илья улетел на следующий день, как и обещал, – рано утром в Ниццу, потом в Нью-Йорк, и всё, что ей оставалось – проверять обновления блога и ждать – ждать сообщений, которые он так редко писал.

Посмотрела рекомендованный им фильм. Не выдержала, настрочила льстивый текст о его прекрасном вкусе. Майя Несдержанная Нежность. Чувствуя нарастающее лавиной потаенное, главное, в низу живота, не хотела потерять Илью так буднично и просто. Договорились встретиться в субботу днем – он прилетал в пять утра. Но не смог проснуться к трем часам дня. Спросил, что у Майи завтра – но завтра был не пропускаемый никак торжественный день рождения тетки. Перенесли на неопределенное время. На неделе не позвонил. В воскресенье сорвалось. И он снова исчез. Майя начала сходить с ума.

Любовь, похожая на одержимость. Девочка привыкла, что ее добиваются, пишут каждый день, а он не хотел, не мог, и быть может, он писал страстные тексты кому-то еще, худенькой царице его грез, матери сына – кто знает, а она, грустная, брошенная, сбитая на взлете, была незначительной помехой в его картине жизни.

Есть только один путь в любовь – по асфальтированной дороге из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас. Ты не веришь, что наркотик в форме человека возможен, но вот он вторгается в зону комфорта, опьяняет запахом кожи, сводит с ума взглядом и движением тела. И ты следишь завороженно за тем, как жизнь протекает сквозь него струей, наполняясь живой кислородной кровью. Сангре миа. Животная похоть и романтический анализ бессмысленных слов, несвязных сигналов, расшифровка азбуки Морзе как черед коротких «да» и длинных «нет». Вы планируете съесть вечером пятницы бургер, но просыпаетесь вместе в постели – или в зоне страха и ненависти. Ты в капкане, Майя, тебя поймали, отымели и скоро освежуют, распнут на костлявых ветках, выдернутых из вечной темно-зеленой тайги с розовым закатом. Выдернут ветки из царства древней Руси и повесят над костром. Краем глаза заметишь сгоревшие до тебя скелеты и черепа, выпавшие зубы и остатки карминовых бус. Повесят, и будешь вертеться по оси, таращить глаза и кричать, но никто не услышит, потому что ты одна на своем костре, а вокруг тайга, одна, одна, одна.

9. You know what the Mexicans say about the Pacific?

Васил решил драться с Майей самостоятельно, чтобы протренированные парни в спарринге не разбили ей нос и не наставили синяков на груди.

– Майя, – произнес он, уверенно направляя ее за талию к месту боя, – составь мне компанию!

– Конечно! – о, эти теплые твёрдые руки, краска хлынула в лицо.

Они регулярно дрались вместе. Васил действовал аккуратно, ненавязчиво, спокойно, служил терпеливым тренажером для битья, и после каждого удара лишь улыбался или сосредоточенно высказывал комментарии.

Начиналось стандартно. Майя откинулась в заднюю стойку, ударила левой ногой сверху, сбоку, перевернулась в прыжке, метя в голову. Снова в стойку, теперь правой и – внезапно потеряв равновесие, она упала на переднюю ногу. Васил не успел отодвинуться, и девочка, чувствуя секунды минутами, прошла бедром по низу его мускулистого живота и по члену без защиты, по тренированной ноге, и прислонилась головой к груди. Посмотрела вверх – его зрачки расширились, почти скрыв радужную оболочку – и отпрянула. «Хватит, пожалуй», – сказал он, отвернулся и ушел на противоположный край зала, но что-то опасное блеснуло в глубине его взгляда.

Смущенная и растерянная, Майя быстро оглядела спаррингующихся парней – но нет, каждый так занят борьбой с противником, что и головы не повернул. Вздох облегчения. Постаралась успокоиться, но оставшиеся двадцать минут тренировки едва могла взглянуть на тренера.

«Спасибо!» – поклон, бойцы уходят в раздевалку, можно снять форму и присесть отдохнуть, расчесать волосы, умыть лицо, успокоить дыхание и пульс. Холодная скамейка леденит кожу, обопрешься на стену – примерзнешь, но первые минуты не чувствуется. Голоса за дверью затихают, пора – но лучше дождаться, когда уйдет тренер, как встретиться с ним взглядом?

Последние шаги. Затихли. Дверь распахнулась.

Майя вскочила, как была, в трусах, белых носках и футболке. На пороге стоял тренер. Улыбнулся и медленно закрыл дверь. Она сразу поняла всё по его взгляду. Сопротивляться – зачем? Да и невозможно бороться со стальной силой тренированных мышц. Шагнул вперед и мягко, быстро, настойчиво подвинул ее к себе вплотную, поднял и поставил на скамейку, головой уткнулся в живот, как ручной, и поцеловал на два сантиметра ниже. Обдало горячей кровью. Встал и прижался всем телом, ребра уперлись в четкие кубики пресса, плечо сжали руки. Губы рядом с губами.

Секунды невозможного забытья, накатывавшего волнами. Он опустил руку вниз, и Майя хотела закричать: «Нет, не сейчас. Я же…» – но он не дал ничего сказать и опустил ее на ледяную скамейку, чуть теплую в одном только месте. Смотря в его спокойные глаза с глубокими одержимыми огоньками, Майя подавила приступ пронзительной боли. Капля крови стекла по внутренней поверхности бедра. Он учил оставаться сильной.

10. A good plan today is better than a perfect plan tomorrow

Майя полулежала на диване, подогнув под себя ногу, и рассматривала картинки в новом номере Vogue. За окном начинался обычный день пригорода Москвы, под хмурым небом сновали активные толстые женщины в нелепой одежде, кричали собаки. Дети прыгали на качелях, оглушительно смеялись группки подростков. Листья на редких тоскливых деревьях, привязанных к земле веревками с палками, почти все лежали на земле, а редкие смельчаки метались на ледяном осеннем ветру. Завыла собака, визг перешел в лай, затем в хрип и молчание. Качели ненадолго перестали скрипеть – ребенок испуганно уставился на серого бродячего пса – но через минуту возобновили ржавый монотонный скрежет.

В комнату зашла тетка. На ее бледном, худом лице читались усталость и раздражение.

– Почему ты не идешь обедать, а?! – с порога выпалила она. – Зову, зову, готовила три часа, а тебе лишь бы на диване валяться! Понятно, сама же ничего не заработала, куда уж помочь с обедом!

Взбесившись от ее тона с первой секунды, Maya The Furious злобно посмотрела на Арину и направилась на кухню, демонстративно шаркая по линолеуму. Сзади раздавались пронзительные крики, развивавшие тему безделья.

– Между прочим, не маленькая уже, четырнадцать – не десять! И на кого ты похожа, что за дырявая футболка!

– Это…

– Не перебивай! И знаешь еще…

Аринольду Великую было не остановить. Поток слов выливался из ее рта, как отравленная метамфетамином река, прорвавшая плотину. От ядовитых капель Сергей спасался у плиты, наливая в тарелку суп и тщательно изучая его состав. Собака забилась под стол и прижалась к ножке, поскуливая на каждом повышении голоса. Ярость разлилась по пустому желудку и поднималась всё выше. Майя видела только рот, открывавшийся и закрывавшийся с немыслимой скоростью, и ничего кроме рта с зубами.

– Заткнись! – крик вырвался из горла и отразился от кухонных стен. Подняла голову и заметила, что все смотрят на нее. Арина ошарашенно, Сергей с любопытством, собака с тупым удовлетворением. Волны пронеслись вокруг и сбили трамвай с рельсов, но поезд готов был запрыгнуть обратно, и всего через секунду ад потек бы прежним ядовитым потоком.

– Заткнись… – задыхаясь, прошептала Майя и вылетела из комнаты. Угол коридора, второй, поворот, схватить сумку с тумбочки и пальто, сорвав вешалку, разбросав перчатки по полу. Казалось, остановишься – и волна цунами настигнет, снесет и смоет, перемелет, выкинет на берег. Распахнула дверь и выбежала за порог.

Пульс бился в черепе, пока она бежала от серо-желтого здания в никуда, но подальше, к центру, к жизни, где в помещениях собираются сильные, красивые, молодые и амбициозные молодые люди. Мокрый снег расползался и скользил под ногами, как мокрая вата, обнажая промерзшую землю и асфальт. Пальто распахивалось на коленках от быстрого шага, и через пять минут они начали замерзать. Сначала приятно, потом жгуче-покалывающее ощущение распространилось вверх по бедрам и вниз до лодыжек, кратким всплеском перекинувшись на щеки и пальцы. Пустые перекрестки с высотками, то разноцветными, то серовато-бетонными, мелькали по бокам и возникали из-за поворота. Майя шла туда, где должен был быть центр, но не к метро, не к остановке, а просто – к жизни. Шла быстро, ехала на метро стремительно и ворвалась в квартиру Саши.

– Неделю я буду жить у тебя, – ультимативно произнесла в удивленное лицо одноклассника, и прошла в гостиную.

11. Did you know, L? Shinigami only eat apples

– Днем рождения Платона считается 7 таргелиона, день, в который, по мифологическому преданию, на острове Делос родился бог Аполлон, – мерным голосом зачитывала директриса очередную страницу учебника. – Во многих сочинениях философа проводится мысль о том, что бытием в подлинном смысле слова можно назвать только абсолютные сущности, сохраняющие своё бытие безотносительно пространства и времени. Такие абсолютные сущности называются в сочинениях Платона идеями, или эйдосами.

Сомов перебросил записку на заднюю парту. Фаликов развернул бумагу, открыл глупый рот и бесшумно захохотал. Сомов быстро повернулся и, довольный, состроил ванильную рожу.

– Я бы перевел «патос» как претерпевание, – пишет Алексей Федорович Лосев (продолжала директриса). – Могут сказать, ведь этого же мало. Неужели личность сводится к одним физическим претерпеваниям? А я спрошу, но разве мало того, что это исходит от неба? Мало того, что это – излияние небесного эфира? Если вам этого мало, тогда вам нечего делать в античной культуре.

Лена на первой парте, прямо перед владычицей школы, согнувшись над столом, прилежно записывала лекцию, прикладывая время от времени тыльную сторону карандаша к румяной щеке.

– Власть одного: законная – монархия, незаконная – тирания; Власть немногих: законная – аристократия, незаконная – олигархия; Власть большинства: законная – демократия, незаконная – охлократия. Наихудшей формой Платон считает демократию.

Около окна Лида, легко откинувшись на спинку стула, следила за передвижениями мадам своими светло-зелеными дымчатыми глазами, отбрасывая назад тугие русые локоны, падающие на лицо, а раннее солнце прыгало по ней бликами. Через весь класс, напряженно смотря по диагонали, за ней наблюдал Алекс, главный гламурный подонок класса, с 15 лет зарабатывающий на тусовки и технику Apple вирусными (благодаря его античной красоте) видео, фотосессиями и платными постами.

– Признавайтесь, кто из вас прочитал «Пир» Платона, который я задавала на дом? Так-так, лес рук, значит объясню сама. Как вам такая цитата: «Эрот Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще». Это отрывок из речи Павсания. Кто понимает, о чем он?

Директриса говорила увлеченно, цепляя красотой папирусных цитат, как будто изучила не раз руководство Карнеги. Майя Ботан отвлекалась от собственных мыслей и поучительных наблюдений за одноклассниками, радуясь каждой неожиданной мысли, вжимая порой кулаки в стол до боли в костяшках.

Уроки философии для старших классов, проводимые директрисой самолично, работали как один из способов поднять рейтинг школы в глазах начальства. В погоне за президентским грантом мадам шла на возможные и запретные хитрости: сманивала лучших преподавателей из МГУ, заставляла учеников писать научные работы, терроризировала богатых родителей поборами, и ввела наконец форму. Несуразные куски синей ткани, убого сидевшие даже на самых стройных девочках, должны были захватить цветовое пространство здания в следующем семестре. Классу Майи сказали об этом последним, как твердый медицинский факт: покупайте, или проиграете. Правила школы устанавливала директриса. Майя отказалась их исполнять. Сначала сообщила тетке и ее мужу, выпалив с отвращением прямо в лицо всё, что она думает о материале, покрое и о мадам лично. А затем директрисе, когда та вызвала девочку к себе в кабинет – впервые.

– Проходи, – сухо заметила она, перебирая бумажки.

Майя зашла и вопросительно уставилась на квадратные очки и три подбородка в пышном воротнике блузки.

– Мне сказали, что ты отказываешься сдавать деньги на форму. В чем дело?

– Она ужасна.

– Это не имеет значения. Если ты хочешь учиться в школе, а в другую тебя в середине семестра не возьмут, придется купить.

– Я не куплю. И не хочу учиться в ТАКОЙ школе. Сливаться с толпой… это омерзительно, – Майя Великолепная передернула плечами, отчетливо представив толпу безликих зомби и ощущая растущую в груди смелость. – Как вы можете учить философии и сравнивать нас с землей, в индивидуальном плане?

– Ах, ты не хочешь учиться? – спросила директриса после паузы, внимательно вглядываясь в ее лицо.

– Я не хочу учить то, что рассказывают эти… эти…

– Кто? Продолжай, – спокойно произнесла мадам.

– Идиоты, ничего в жизни не достигшие! – хотелось прокричать обвинения поскорее, пока не успели побить и запереть в туалете. – Они говорят… скучно! Не мотивируют! Как они относятся к себе, к нам… к профессии?!

Молчание заставило бунтарку вновь поднять взгляд на директрису. Что-то изменилось, внешне неуловимо, но отчетливо, как будто та излучала двадцать лет темную энергию, а сейчас перешла на тепловую.

– Удивительно, – сказала она медленно. – Удивительное сочетание наивности и высокомерия. А теперь вытри слезы. Какая у тебя чувствительная кожа! Вытри слезы и иди домой, я тебя отпускаю. А форму мы потом обсудим. Давай, давай.

От странной смеси злобы и признательности пропали слова, Майя поднялась, судорожно всхлипывая, и быстро вышла из кабинета, забыв добиться отмены решения. Вышла и на следующий день заставила тетку написать заявление о переводе в экстернат.

Экстерном сдавали экзамены маленькая светловолосая нимфа, рисовавшая уроки напролет, зеленоглазая двадцатилетняя стерва Лола и парень, похожий на Ди Каприо и на тролля одновременно. Три месяца они (с парнем!) вместе прогуливали занятия, шляясь по рано темнеющей Москве и выпивая в дешевых кофейнях. Отмерив слова, рассуждали об искусстве и настольных играх. Худые, смешные, хотели понять, как дотронуться друг до друга, когда поцеловать, как заставить встречаться. Как возможно было перевести в слова напряжение, разряжавшееся между ними? Глаза Филиппа сияли слишком ярко. К нему было сложно подойти – она боялась. Некрасивый и слишком умный, он легко просчитал бы любую попытку. Спотыкаясь, заманивала его ближе, ближе, пугаясь перспективы проиграть. Показать свое согласие – как маленькая смерть. Его сдержанность – как крепость, не пропускавшая многоходовки.

– Дай мне десять рублей, и я тебя поцелую, – сказал Филипп во время последней их прогулки, покупая пиво.

– Ненавижу пиво, – растерянно произнесла она. И поплатилась очередным, но первым сложным романом (о, надо было научиться играть в детстве!). Филипп не осмелился и не поцеловал ее. Они никогда больше не видели друг друга, а после трех месяцев опьянения наступило похмелье.

12. Vampires pretending to be humans, pretending to be vampires. How avant-garde

Широкий стол секретаря стоял напротив входа в маленький офис по продаже уборочных машин. За металлической входной дверью воздух, напоенный ароматом цветущих тополей, сонно овевал стоящие в тени машины и устремлялся к стеклянному мосту через реку. Редкие прохожие ускоряли шаг и спускались смешными прыжками по наклонной мостовой. Внутри было прохладно и лишь разрозненные полоски жалюзи развевались рядом с открытым в плюс сорок градусов окном.

Тихо, сонно, размеренно стучала клавиатура менеджера Ивана Преподобного. Смех его соседки, Елены Нечай, прерывал упорное клацанье мышки и смешливые реплики телефонной подружке. На ресепшн не звонили. Казалось, город замер от восторга, затаился в сверкающем великолепии полудня, вдохнул лето вместе с ветром, смешавшим цветение деревьев, раскаленный асфальт и аромат кофе из соседних офисов.

Майя, одетая в строгую белую блузку над простой черной юбкой, раскачивалась в кресле. Колесики скользили по кремовому ламинату. На краю факса заманчиво отсвечивало «По ту сторону добра и зла» Ницше. На экране компьютера неприятно мерцал начатый перевод технической инструкции по эксплуатации пылесоса. Майя вздохнула, придвинулась к столу и решительно открыла Ницше.

– Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение, – за исключением одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это правило, как познающего в обширном и исключительном смысле.

– Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

– То, что служит пищей или усладой высшему роду людей, должно быть почти ядом для слишком отличного от них и низшего рода. Добродетели заурядного человека были бы, пожалуй, у философа равносильны порокам и слабостям.

Майя поджала ногу под себя и сгорбилась, впившись взглядом в страницы. Вот он, ее философ, выразитель тайных ночных мыслей!

– Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиозный невроз, мы встречаем его в связи с тремя опасными диетическими предписаниями. Одиночество, пост и половое воздержание, – причем, однако, невозможно решить с уверенностью, где здесь причина, где следствие и есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием.

Закончилось сочинение, открывая дверь в «Казус Вагнер».

– Любовь, переведённая обратно на язык природы, любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая – и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:

– Да! я убил её, я – мою обожаемую Кармен!

Да, Майя встретила сознание, плутавшее на горных вершинах в поисках единомышленника. Он нашел ее – амбициозную, странную, гордую – и поставил выше, на черепа мертвых. За три месяца работы секретаршей (достойное жалованье, соцпакет) она прочитала главное у блестящего, восторженного, трагичного Ницше. Soulmates.

13. Un oiseau rebelle, enfant de Boheme

– Ты бросила все кружки, связалась с сомнительными типами, ты отказываешься молиться и ходить со мной в церковь. Что с тобой? Как ты могла до такого докатиться? – верещала Арина, добродетельно покачивая головой. – Была хорошая девочка, а стала хулиганка! Сидишь в интернете – кто они, эти дружки? Теперь ведь и не проверишь! Почему не говоришь, с кем встречаешься вечером? Тебя могут убить или еще чего похуже – видела, что по телевизору показывают? А мне рассказывают. Бывает и того хуже! Не слышала, что ли?

Арина проигрывала замасленную, протухшую, забросанную экскрементами бессилия и злости пластинку, скрипя тупой иглой, а Сергей сидел за кухонным столом перед правильной порцией риса, четкой порцией салата и регулярной котлетой, спрятав лицо за раскрытой «Советской Россией». Ненависть поднималась кипящим молоком, вот-вот перельется на плиту и уничтожит всё вокруг, хотя бы ценой собственной смерти. Майя вскочила и, бросив вилку с ножом на пол, бросилась в комнату собирать вещи.

Раскрыв шкафы, бросала нужное для переезда прямо на надраенный пол. Арина вбежала и, взмахнув руками, включила истерику. Полчаса она кричала и швырялась книгами. Потом смирилась и взялась за уговоры. Потом отчаялась и потащилась рыдать в спальню, бессильная предпринять хоть что-то, неспособная произнести правильный набор слов, способный остановить Майю, удержать от бегства. Пол комнаты заставлен свертками и коробками с книгами. Майя сидит на полу, закидывая в чемодан последнее.

– Куда ты поедешь? Тебе же не у кого жить! – начал Сергей мягко, войдя в запретное пространство.

– К Лоле, а потом сниму квартиру, – отвечала сквозь зубы.

– Не надо уезжать, тебе это совсем не нужно! Мы любим тебя, мы тебя воспитали, смотри, как плачет Ариночка – неужели тебе ее не жалко? Совсем ее не любишь?

– Нет, – отрубила Майя, жестко глядя в глаза Сергею. – Она неудачница, застряла в Средневековье с потешной, позорной, идиотской верой в Бога. Бога нет, а если был, то умер, ясно? Подчиняются написанным в книжонке правилам две тысячи лет назад только слабаки, ясно?!

– Но…

– А ты, посмотри на себя! Ты мужчина, должен приносить нам деньги! А что делаешь ты? Носишься с мечтой в счастливый мир, где все равны! Никто не равен от рождения, ясно?! Рождаются и гении, и посредственности, и ты – ты – посредственность!

– Но мы…

– Что, что, что мы? Кто мои родители? Какого хуя вы не говорите мне это?

– Майя, следи за…

– Да пошли вы на хуй, дядечка! Мне почти семнадцать, сама пойму, что и как говорить. Плевать я хотела на ваши правила!

– Какие будут твои правила? – тихо спросил Сергей.

– Не знаю. Мне пофиг. Но я создам их сама, без вас, понятно? Андерстенд?! Я не хочу жить как вы, лузеры! И не буду!

Сергей попытался положить руку на плечо Майи, но та вскочила, как стальная смертоносная пружина, завинченная под прессом, скидывает чуждые массы и крушит лезвиями молекулы на атомы, и дала ему пощечину. Красный след выступил на старой щеке. Он отступил на шаг. Понурый, худой. Клетчатая рубашка, старые брюки. Майя схватила чемодан и потащила его к выходу. На секунду остановилась, будто вспомнив о чем-то важном, бросила вещи на пол и метнулась обратно, в девичью комнату. Схватила руками икону, стоявшую в углу, вырвала с постамента и швырнула что есть силы об стену. От полотна отлетела рамка, изображение, исказившись, скривившись, сплющившись, упало вниз, как тряпка, посмевшая отрицать земное притяжение. Майя схватила вещи и выбежала наконец из тюрьмы, в которой страдала всю свою жизнь.

Отключив телефон, Майя приехала к Лоле. Лола стала ее лучшей подругой в экстернате. Бисексуальная и порочная, та пыталась соблазнить ее во время выпускной школьной дискотеки, но Майя рассмеялась ей в лицо и сделала вид, что ничего не произошло. Будучи практичной, Лола не обиделась нисколько. За ней постоянно гонялись миллионеры всех возрастов, видя в тонкокостной, светловолосой, медовой девушке насмешливую, умелую и покорную любовницу и лучшего генетического донора для будущих детей. Лола этим пользовалась, складируя дома украшения, коллекционируя билеты в первый класс самолетов, жонглируя сердцами, шантажируя, вымогая и получая много удовольствия от ежедневной своей красоты.

Мрачная, высокомерная, ранимая Майя пыталась научиться у нее искусству легкой и приятной жизни, но сбежала с первого же двойного свидания. Продаваться за деньги казалось ей унизительным и чересчур прагматичным, но под влиянием Лолы она постепенно начинала задумываться, когда и кому, и за какие деньги она могла бы… Приключение, ponimaete? Осознание стоимости. А Майя любила играть!

Квартира – слишком громкое было название для места, где подруга жила уже несколько лет. Одноэтажный домик на две квартиры, расположенный между Северным и Южным Бутово, был спроектирован и построен ее прадедушкой. С одной стороны лес, а с другой – антенное поле. Во время войны прабабушка Лолы отслеживала отсюда подозрительные радиоэфиры. Через 50 лет вокруг выросло два района и огромное шоссе на шесть размытых полос, а дома закрыли заборами, чтобы никто не знал, что у двух подруг теперь есть три комнаты, веранда и сад с яблонями, пионами, флоксами, вишнями.

Когда Майя переехала в новый дом, разгорался май. Ее захватили пронзительной чистотой бытия белая пена цветущего сада, деревенский воздух и кошки, приходившие на крыльцо. Никто не стоял между ней и миром, она могла спать до трех часов дня, а затем приниматься за фильмы – Лола часто уезжала ночевать к очередному мужчине. Но Майя слишком быстро поняла, что очнулась не только в руинах прежнего мира, но и в своем персональном кошмаре.

Холодные коричневые крашеные полы, неровные стены, искрящаяся проводка, желтая, разъеденная ржавыми подтеками ванна… Но главное – ночная темнота и пустота трех комнат, где она съеживалась под одеялом, включала верхний свет семи лампочек и боялась, что через окно ворвется маньяк и убьет ее. Каждую ночь Майя прокручивала в голове все способы спасения: что она схватит, как размозжит ему голову стулом, кому будет звонить – постойте, какой номер у службы спасения? Первый этаж, темнота, деревья у окон и никаких решеток – от этого можно было сойти с ума.

Затем – газовая плита. Майя Девочка-Девочка с детства боялась подходить к газу – ей казалось, что он взорвется, как только она поднесет к невидимой субстанции горящую спичку. Просидев без приготовленной еды полторы недели, она решилась приблизиться к плите и, внутренне нависая над скальной пропастью, чиркнула старомодной олдфагной спичкой о коробок. Поднесла к конфорке. Огонь!

Во время грозы нельзя было дотронуться до ванны – ударит. Проводка искрила по настроению. На запах приходила домоправительница, угрожая штрафами. Трубы засорялись через день, и плавать среди отходов было слишком сложно даже в компании алко-сантехника, заливавшего любые пробои бетоном. Кутаясь в смелость, как в приросший к коже шарф, как в броню, как в привлекательный образ самой себя, Майя выживала день и день после, продиралась сквозь шипы кустарника, сбрасывала звонки, не открывала почту, пока не добралась до роз (самостоятельная!). Она почувствовала наконец поэтичную, похожую на перезвон колокольчиков и ясный горизонт, радость жизни.

Начало июня расплескалось по Подмосковью, как вихри летнего ливня. Майя шла по асфальту, скользя на мокрых босоножках, и серебряные ремешки впивались в кожу то слева, то справа, открывая незагоревшие полоски. Футболка прилипла к телу, вертикальные лучи дождя пронизывали воздух, пузырились под ногами, смывали пыль с лесных сосен, раскачивали клевер. Майя шла вдоль дороги, и машины, обгоняя, пытались облить водой из-под раскаленных шин и радостно сигналили. Наступила на влажную землю и вошла за зеленый забор. Прямо перед ней раскрывалась цветущая аллея, забрызганная белыми лепестками, дрожавшими на ветру. На сером небе открылся голубой клочок, блеснуло солнце и заиграло на оперении промелькнувшей перед ее лицом птицы. Она шла всё вперед, к знакомому дому, к саду с розами и пионами, счастливая дождем, и летом, и тем, что так рельефно обтянула тело белая майка. Дома – горячий чай и новая книга. Зашла туда, где сухо, раскаленная и исходящая паром – и рухнула в кресло, с наслаждением сбросив босоножки и вытерев полотенцем плечи. Майя пришла домой, хоть в доме и не чувствовалось мужчины.

14. I haven't been human for two hundred years

Характер ее, освобожденный от постоянного давления тетки и Сергея, начал формироваться и твердеть с удивительной скоростью. Испытывая отвращение к православным традициям и советским доктринам, чувствуя умственное превосходство надо всеми, кого встречала на своем пути, Майя погрузилась в презрительный и напряженный поиск svoego дела. Всё быстро надоедало. Она хваталась за работу, хобби, вечеринки, неожиданные встречи с одержимостью, доводящей каждый проект до абсурда. Впитывала детали, подробности, схемы, принципы работы – и окончательно остывала. Она как будто очутилась на весеннем лугу, залитом солнцем, устланном цветами, ринулась в самую гущу, выпивала один цветок за другим, тонкую амброзию, потаенный мед – и выбрасывала за ненадобностью, отказавшись плести венок. Майя гордилась собой, хоть и критикуя внешность свою и ум, ставя их ни во что по сравнению с личностью великих, а всё же гордилась. И гордость светилась в каждом порывистом её движении, в смехе, в том, как она эстетствовала, по-снобски соглашалась на самое лучшее и требовала внимания.

Мало кто любил Майю, но почему-то, стоило ей небрежно начать говорить, как девочки – и мужчины тоже – останавливались и оборачивались, стараясь не пропустить ни слова. Говорила она мало и по существу. И больше всего любила спорить о математике, кино и классической музыке.

Ничто не могло отвлечь от «Тристана и Изольды» Вагнера, когда она застывала на четыре часа без движения перед проигрывателем, закрыв глаза, заперев комнату, откинувшись назад на диване, впитывая каждый звук, аккорд, диссонанс, паузу. Ничто не могло отвлечь от экрана Иллюзиона, с которого сквозь помехи старой пленки лилась магия Феллини.

Неудивительно, что поступление в университет обернулось непрерывной головной болью, нудными конспектами, тоннами книг с разноцветными закладками. Часами она перечитывала чужие мнения о Пушкине, Блоке, Тургеневе, и всё, что нужно было – заполнить утвержденную точку зрения на каждый из этих предметов и одобренные академиками способы построения сочинений. Ничто, кроме МГУ, ее не интересовало, а журфак МГУ не интересовал никто, не способный запомнить миллионы страниц чужих мыслей. И Майя Настойчивая запихивала их в себя, давясь от отвращения, с трудом отмахиваясь от ощущения самоничтожества. Научные люди размышляли о разнообразной величественной фигне – столько думали, что сдохнуть можно! – и теперь их фанаты лупят учеников по голове увесистыми томами кумиров и собственными размышлениями на тему мировоззрения кумиров. «О’кей, – сказала Майя, – победить в игре – обеспечить себе четыре года музыки и фильмов, я сделаю это». И сделала.

Пар от горячего чая поднимался над кружкой. Три часа ночи – до экзамена первой сессии остается шесть. Конспекты и учебники лежат на угловой тумбочке в комически строгом порядке. Девочка медитирует перед экраном компьютера, закрыв глаза и по памяти повторяя строки «Libertine», произносимые by mesmerizing Johnny Depp – oh wait, John Wilmot, 2nd Earl of Rochester:

– Allow me to be frank at the commencement. You will not like me. The gentlemen will be envious and the ladies will be repelled. You will not like me now and you will like me a good deal less as we go on. Ladies, an announcement: I am up for it, all the time. That is not a boast or an opinion, it is bone hard medical fact. I put it round you know. And you will watch me putting it round and sigh for it. Don't. It is a deal of trouble for you and you are better off watching and drawing your conclusions from a distance than you would be if I got my tarse up your petticoats. Gentlemen. Do not despair, I am up for that as well. And the same warning applies. Still your cheesy erections till I have had my say. But later when you shag – and later you will shag, I shall expect it of you and I will know if you have let me down – I wish you to shag with my homuncular image rattling in your gonads. Feel how it was for me, how it is for me and ponder. Was that shudder the same shudder he sensed? Did he know something more profound? Or is there some wall of wretchedness that we all batter with our heads at that shining, livelong moment. That is it. That is my prologue, nothing in rhyme, no protestations of modesty, you were not expecting that I hope. I am John Wilmot, Second Earl of Rochester and I do not want you to like me.

– И чем ты занимаешься вместо экзаменов? – голос Брэда троекратно отразился от стен и пробежал холодком по полуобнаженной спине Майи.

Он учился на физическом факультете альма матер гениальных русских и остался у Майи после сеанса игры в покер. Они познакомились несколько месяцев назад на уроке классических танцев, организованном для студентов университета в бальном зале главного здания.

– Ты знаешь, что похож на Брэда Питта? – спросила она его в тот день, пораженная непередаваемым совпадением улыбки, голоса, жестов, наклона головы.

– Никто не говорил раньше, – полусерьезно ответил он. – А ты очень красиво танцуешь!

Брэд проводил домой, рассказав под пронзительным светом дорожных фонарей десяток анекдотов из книжечки «Физики шутят», а потом вспомнил башорг. Было что-то в нем от резвящегося молодого щенка, невинное и соблазнительно-притягательное. Майя не могла в него влюбиться, скованная мизантропией, но его животная сила пробивалась сквозь ее оцепенение. Удивительное сходство с играющим Сашиным умом (уехал в Европу). Взгляд страстного Филиппа (работает бариста в «Старбаксе» и рисует картины). Но другой, и отличный. Через месяц они поняли, что встречаться не могут, но готовы дружить нежно, как давние любовники. Брэд переезжал к Майе и Лоле на пару дней – Лолы часто не было в квартире – раскрывал учебники и зачитывал вслух лучшие пассажи. Ложились спать в одну постель и засыпали, обнявшись, обнаженные, как братья-мечтатели.

Прошло пять месяцев, и Майя начала замечать, что Брэд становится грустнее с каждым днем. Пыталась выспрашивать, терроризировать, умолять, угрожать, высмеивать, тормошить, но он упорно молчал. Потом стал реже приходить. И вот не пришел совсем. В тот же день ей позвонил одногруппник Брэда и сказал, что тот выбросился из окна общежития.

Майя молчала. Молчала долго, пытаясь привыкнуть к пустоте. Пытаясь понять, как могла не заметить, что происходит, не предотвратить, не успеть. Через два месяца она очнулась и продолжила жить, как раньше, всего лишь холоднее прежнего. Оставалась только Лола. Никого нельзя было подпустить близко к сердцу, разрешено лишь было играть, влюбляя в себя каждого прохожего. Слишком доверчивого, чтобы поверить в спектакль одного актера.