Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Девственница (Я, Елизавета, Книга 2)

ModernLib.Net / Любовь и эротика / Майлз Розалин / Девственница (Я, Елизавета, Книга 2) - Чтение (стр. 3)
Автор: Майлз Розалин
Жанр: Любовь и эротика

 

 


      Глава 4
      Тогда у меня случился самый первый из приступов мигрени, от которых я потом страдала всю жизнь. Боль слепила меня, лишала сил и способности двигаться. Я лежала в затемненной спальне, и в голове у меня работали сотни кузнечных молотов, вспыхивали огни, как метеоры, гулкие барабаны отстукивали похоронные марши, отдаваясь невыразимой мукой. Наконец кровососные банки и полное воздержание от пищи сделали свое дело: из меня вышла кровь вместе со всеми дурными соками и я снова стала сама собой, хотя и сильно ослабевшей.
      Так, по крайней мере, мне сказали, но сердце мое было полно тоски, злобы и черной желчи, ибо на этой неделе он женился.
      Да, он на ней женился! Я была в бешенстве, а Кэт негодовала еще пуще меня. Ее ярость была бы очень забавна, если бы не была столь сильна. Она, гак же как и я, чувствовала себя обманутой и униженной. Она, конечно, была влюблена в него - как все женщины без исключения, - но, будучи чиста сердцем и не помышляя об измене любимому мужу, она мечтала о нем для меня.
      Эшли, как я потом узнала, предупреждал ее, что лорд-адмирал никогда не женится по любви, ему лишь бы набить свой кошель потуже. Мое наследство было невелико, в то время как Екатерина, пережив трех мужей, один из которых был королем, стала самой богатой женщиной в Англии - кто мог с ней сравниться?
      А сама королева? Соблазн был слишком велик даже для добродетельной Екатерины. Рыдая от ревности в теплых объятиях Кэт, я наконец увидела то, что все это время было у меня прямо перед глазами.
      - Вовсе не была она безутешной вдовой! - жаловалась я. - Она мечтала о нем с той самой минуты, как умер король. Она всегда на него зарилась.
      Конечно, все, что говорил Ризли о "вдове Парр" и о ее неравнодушии к "гордому Тому", было правдой. Она и раньше его любила и собиралась выйти за него, когда умер ее второй муж. Но тут появился мой отец, и она не стала противиться королевской воле, решив, что так будет лучше и для нее, и для Сеймура.
      Да, я знала, сколько она вынесла, как страдала она от тирании и жестокости короля, как едва не лишилась жизни по его прихоти. А лечь в постель с этой громадной мерзостной тушей, этим гнойным мешком зловонного сала, коснуться этой гниющей ноги - да легче взять в руки слизняка!
      Как я могла злиться на нее после этого? На нее, лишь в тридцать шесть впервые в жизни познавшую любовь мужчины?
      - И какого мужчины! - всхлипывала Кэт в горьком восхищении. - Высокого, статного, прославившегося подвигами на поле брани и на ложе страсти!
      Из-за такого мужчины я на нее злилась? Да!
      ***
      Итак, они поженились, и мысль о его предательстве застилала мне свет. Но не одной мне был нанесен удар его пренебрежением. Как я узнала, пока лежала больная в постели, лорд-протектор категорически запретил своему младшему брату даже думать о браке с особой королевской крови. Королевы и принцессы предназначаются в жены иностранным государям. Но такие наглецы, как мой лорд, усматривают в отказе лишь вызов. И хотя лорд Гертфорд, протектор Сомерсет, хорошо знал непомерные аппетиты своего брата и опасался их, но не знал, как их сдержать, потому что в итоге они всегда выходили наружу.
      Так и случилось. Своенравный лорд Том попросил у племянника благословение на брак с Екатериной и получил его. А после того как король с радостью дал свое согласие, лорд Сомерсет уже ничего не мог поделать. Но в отношениях между братьями образовалась трещина, и это подготовило почву для темных дел в будущем.
      Все самые темные дела и темные мысли, наверное, не темнее тех, что приходили в голову мне, когда я лежала в постели. И не только болезнь была тому виной.
      - Как здоровье ее высочества? - Из-за опущенного балдахина послышался чопорный голос кузины Джейн. - Скажите своей госпоже, что я буду за нее молиться.
      Иди, девочка, молись, но не обо мне, не обо мне! Я предпочту любить и терять, чем, как ты, прожить всю свою жизнь в ледяной башне девственности.
      Еще приходил мой дорогой Гриндал и просиживал часами у моей постели, читая мне вслух по-гречески, чтобы как-то меня развлечь. "Скромность - цитадель души, красота ее и сила: первая из добродетелей - нерассуждающая вера, вторая - искреннее раскаяние".
      Искреннее раскаяние! Мне было о чем сожалеть: во-первых, о моей глупой доверчивости, а во-вторых, о моем бренном теле, корчившемся теперь от презрения к самой себе. С этого дня, клялась я себе, я буду, как монахиня, проводить дни в учении, молитве и посте. Ни один мужчина больше не приблизится ко мне, ни один!
      Неделю я была больна, но однажды, проснувшись, вдруг почувствовала, что моя лихорадка прошла. Было не больше четырех утра - кричал петух и в церкви звонили в колокола. У меня в ногах похрапывала горничная - ее уложили туда на время моей болезни, и, понадобись мне вдруг помощь, мне достаточно было бы пихнуть ее ногой. Кэт была уже в комнате, как я могла догадаться по тихим, осторожным звукам ее шагов. Скоро она поднимет полог...
      И тут я услышала, как дверь в спальню распахнулась, Кэт вскрикнула, и загорелая рука со шрамом на костяшках пальцев, перламутрово блеснувшим в рассветном полумраке, раздвинула занавес.
      Как давно он живет с королевой в Челси, под одной крышей с нами? Сначала, когда они поженились и пока он не уговорил короля, положение его было так шатко, что он приходил тайком на рассвете, прокрадываясь полями и берегом реки, так что никто и не знал, что он здесь. Когда же все открылось, он сам, его слуги, горничные, лошади, собаки и соколы покинули дом, Сеймуров в городе и переехали на новое место. На следующий же день он был здесь.
      Он был здесь, в моей постели, он ворвался, как лев, сверкая глазами и зубами. Я чуть не умерла от страха. Кто это, я не знала, только чувствовала по разлившемуся в воздухе мужскому духу, что это - "он", потому что у него был свой особый запах, как у кота. В испуге я упала на бок и отбивалась изо всех сил, но так как спала я нагишом, то не могла выбраться из постели, не прикрывшись, и моя нагота была теперь открыта для его взгляда...
      Его рука была у моей груди, к которой я прижимала домотканую льняную простыню. Я в ужасе закричала. Позади него истошно орала горничная, вне себя от страха, и храбрая Кэт повисла у него на руке, колотя его по спине и вопя ему в ухо:
      - Пощадите ее, милорд! Бедняжка миледи! Как вам не стыдно, уходите!
      Я всхлипывала, забившись в угол. Если об этом узнают, я погибла! Предать меня, опозорить - этого ему еще мало? Пламя ярости все жарче разгоралось у меня в груди. Да как он посмел! Но глубже, чем вспышка гнева, тлел другой, новый огонь...
      Встав коленями на кровать, он резким движением схватил мою руку и оторвал ее от груди. Неужели он разденет меня догола? Но он осторожно поднес мою сжатую в кулак руку к губам и нежно прошептал:
      - Не пугайтесь, принцесса. Я пришел только пожелать вам доброго утра и скорейшего выздоровления, не больше и не меньше.
      Кэт все еще кричала в голос:
      - Постыдились бы, сэр! Как вам не стыдно, вы запятнаете честь и доброе имя моей госпожи! Уходите! Вы ее погубите!
      - Кто? - Похоже, он наконец расслышал крики Кэт и завывания горничной. Заткнись, бесстыжая!
      Он влепил девушке пощечину, от которой рот у нее наполнился кровью, а затем повернулся к Кэт.
      - Придержите язык, мистрис, - сурово осадил он ее. - Неужели вы полагаете, что мужчина не может зайти к той, кого он теперь зовет своей дочерью? Это вам надо стыдиться своего испорченного воображения, и впредь будьте осмотрительнее.
      Надо было видеть лицо Кэт, когда он все повернул против нее. Она униженно извинялась:
      - Простите, сэр. Не наказывайте меня! Я не хотела сказать вам ничего такого. Просто я должна защищать миледи...
      - Так же, как и я, ибо теперь я ей вместо отца, - благородно произнес он и, развернув ее спиной, спровадил увесистым шлепком пониже спины. После этого, повернувшись лицом ко мне и спиной к поротой заднице Кэт, он бросил на меня взгляд столь недвусмысленный, что сжигавшие меня страх и ненависть растаяли, как дым от костра, пламя которого жгло мне не сердце и не голову, а спускалось все ниже и ниже, по грудям, по животу и глубже, глубже...
      ***
      А он все разжигал и разжигал этот огонь, и хотя Кэт, которая снова была влюблена в него, могла признавать его моим отцом или не признавать, но в тайных беседах со мной он снова добивался моего расположения, и снова я его слушала. В ту погожую весну, когда лепестки цветущих деревьев душистыми снежными хлопьями засыпали дорожку к реке, он взял мое сердце в осаду. Когда же лето созрело в небывалую осень и потом начало клониться к декабрю, он без всякой жалости одно за другим разрушил все мои укрепления.
      Судите обо мне, но не вините: вы не видели его, не слышали его, не любили его, как я...
      - Я женился на ней только, чтобы быть рядом с вами, подлинная владычица моего сердца, - уверял он.
      "Верь мне", - сказал он, как всегда говорят мужчины. И я верила, как верят все женщины.
      Он убеждал меня, что ублажает королеву, как должен ублажать свою жену любой мужчина, но удовольствия при этом он не испытывает.
      И я верила ему, а что бы вы делали на моем месте? Возможно, их объятия и не доставляли удовольствия ему, но ей они, несомненно, шли на пользу. Не прошло незамеченным, как расцвела она от еженощного полива, да и от дневного тоже, ибо утром, днем и вечером ее часто заставали раскрасневшейся и дремлющей с открытыми глазами. Она нежно льнула к нему, как ребенок, ей трудно было расстаться с ним даже на минуту.
      Однако он во всем поступал по-своему. Тот день стал первым из множества дней, начавшихся с его утренних "шалостей", как он это называл, когда моя спальня заполнялась топотом и ревом, - он играл в тигра, одновременно затевая другую, более опасную игру. Чтобы отвести подозрения, он иногда приводил в мою спальню королеву, когда приходил тормошить и щекотать меня по утрам. "Это всего лишь игра", - заявлял он, и она верила. Однако он знал, что меня это возбуждает до безумия; каждый вечер я ложилась в постель, гадая: придет он завтра или нет?
      Мы пробовали запирать от него дверь, но Екатерина отдала ему ключи от всех комнат. Я укладывала с собой в постель горничных, хоть было и противно терпеть этих вонючек рядом с собой. Но он просто вытаскивал их голышом из-под простыней и расшвыривал, визжащих и причитающих, направо и налево, пока я не оставалась одна, потом целовал мне руку и уходил. Тогда мы решили, что Кэт, полностью одетая, будет спать на полу, рядом с моей кроватью. На это он приказал ей немедленно убираться, угрожая, что в противном случае он ее ощиплет, как куренка. И она убралась...
      Уберечься от него можно было только встав чуть свет. И тогда, спустившись вниз босиком, в ночной рубахе, он заставал меня за молитвой - само воплощение девственности. Он бормотал ругательства, хмурился, разворачивался и наконец удалялся в прескверном расположении духа.
      До следующего раза...
      Но, даже добиваясь меня столь беспардонно, он звал меня "принцесса" и обращался со мной соответственно, была ли я нагишом, укрытая одной лишь простыней, или полностью одетая в присутствии множества людей.
      Он трудился надо мной взглядами и словами, грубыми шутками и тонкими намеками, пока я не стала чуткой, как жеребая кобыла. При дворе я владела собой, держалась с ним холодно и высокомерно, но, когда он заходил в мои апартаменты, я знала, что вся моя челядь замечает румянец, вспыхивавший у меня щеках, когда люди моего церемониймейстера Война, ударяя жезлами об пол, провозглашали: "Милорд адмирал с визитом к вашей светлости!"
      Прокладывая путь к моему сердцу, он также прокладывал путь к моему телу. Начав с бесстыдного поглаживания ладони, он планомерно, шаг за шагом продвигался вперед, как войска, штурмующие город, занимают квартал за кварталом, улицу за улицей, дом за домом, пока не захватят весь его целиком. Мы не часто оставались одни: хотя Кэт и любила его, но меня она любила больше и знала, что должна любой ценой сохранить мое доброе имя. Время, однако, шло, и случалось, что ее бдительность слабела - ему или мне (такова была его власть надо мной) удавалось ее отвлечь, и тогда он улыбался, как Люцифер, и касался моей руки, волос, рукава платья рядом с грудью, пока шнуровка не начинала меня душить и плоеный воротник не стискивал мне горло. Девственнице, чтобы вся ее кровь закипела, достаточно и такой малости, и ему это было хорошо известно...
      Новый год, пришедший на смену старому, застал нас в старинном родовом поместье графов Садли, укрытом в долине одного из исконных английских графств. Здесь он устроил для Екатерины ее собственный королевский двор с пятьюдесятью фрейлинами для нее, а также с сотней дам и кавалеров, чтобы те прислуживали ей и ему.
      На ежедневные утренние мессы в часовню королевы приходили, однако, только самые набожные. По утрам в январе иней блестел на каждом камне на полу - так холодно было даже в доме. Но Джейн и ее "ученые девы" не пропускали ни одной службы - они твердо шли по пути добродетели. Я тоже, как правило, была среди них, искупая барахтанье в постели с моим лордом молитвами с его женой. На шестой день января пришелся праздник Крещения. Екатерина первая подошла вкусить хлеба и вина и, опустившись на колени перед алтарем, вдруг с беззвучным криком упала без чувств.
      - Королева! Пошлите за милордом! Доктора! Господи, пощади ее!
      Смертельный ужас объял всех и каждого. Через неделю после того, как захворала королева, болезнь охватила весь дом. Первыми слегли полдюжины слуг, трое из которых вскоре изошли смертным потом, отправляясь на встречу с Создателем. Мой лорд распустил всю прислугу из тех, что еще не разбежалась, и оставил лишь нескольких человек, чтобы носить воду, готовить еду и разводить огонь. Мы все сидели по своим углам, стараясь жить так, будто смерть не стучалась в нашу дверь.
      И все мы страдали, каждый по-своему. Кэт, Ричард, Чертей и старый Фрэнсис твердо смотрели в лицо смерти, бросая ей вызов. Парри сделалась мрачной, в ней еще четче проступили валийские черты; она сидела в углу, что-то бурча, все время говорила о талисманах, амулетах, акульих зубах, семенных железах куницы и кроличьих лапках, и ничего из этого, кроме лапок, нельзя было достать в Глостершире в самый разгар зимы.
      Из всех моих людей Гриндал переживал сильнее всех, его богатое воображение рисовало ему возможную близкую смерть. Высокий и тощий, он еще больше высох, его бледное лицо еще больше осунулось от поста и молитвы. К нашим с ним совместным занятиям он подходил с удвоенным рвением. Однажды после полудня, спустя примерно неделю после начала болезни королевы, он отложил Платона и попросил у меня разрешения удалиться и начать с начала завтра.
      - Мой неверный разум отказывается служить мне сегодня. Я прошу, ваше высочество, меня извинить.
      - Тогда до завтра, мой добрый наставник. Честно говоря, в тот год я с радостью оставляла занятия, чтобы на свободе мечтать и думать о нем...
      ***
      Вот так наши мечты тянут соки из нашей реальной жизни. Я не видела, как мой дорогой Гриндал ушел, сказала только пару коротких слов на прощание. Солнце завтрашнего дня, о котором он говорил, еще не взошло, а рука, постучавшаяся на рассвете в мою дверь, была не рукою Гриндала, а моего лорда, который снизошел ко мне как, ангел в своей мужественной красе, но в лице его читалось слово "смерть", и тьма была в его глазах, и вид его бледен.
      - Оставьте нас!
      Никто не посмел ослушаться его резкой команды. Он оторвал меня от утреннего туалета, мои неприбранные волосы рассыпались по плечам ночной сорочки. От него пахло смертью; я знала, что он принес ужасные известия.
      Почему мы остались одни? Мне нужна была Кэт, я...
      - Мужайтесь, мадам.
      Я вцепилась руками в край стола. Он был напряжен, как натянутая тетива; я тоже дрожала. Голос его дрогнул:
      - Миледи, если бы я мог избавить вас от этой печали...
      Я едва могла прошептать:
      - Сэр, это королева?
      В его глазах блеснула тревога.
      - Королева? Нет, Боже сохрани. Ваш наставник, Гриндал, слег вчера вечером и больше уже не вставал. Его тело упокоилось здесь, его душу принял Господь.
      Сердце мое переполнилось горем. Слезы застилали глаза, я не могла говорить. Я не видела ничего, пока не почувствовала его рядом с собой и не услышала запах мускуса. Его камзол коснулся моего лица. Одна сильная рука поддерживала меня за талию, другая обхватила за плечи, поддерживая голову. Его пальцы гладили мои волосы, лоб, заплаканные глаза.
      Он взял меня за подбородок и поднял мою голову вверх. Сквозь слезы я увидела, как лицо, которое я любила, склоняется к моему, и, чувствуя одновременно и горечь и упоение, я уступила.
      Глава 5
      Так мы стали любовниками. В тот день кончилось мое девичество. Нет, он не похитил мое сокровище, ни в коем случае: еще ни один мужчина не был осмотрительнее, ни один адмирал не маневрировал искуснее. Но когда его пальцы ласкали мою шею, погружались в корсаж, касались моих грудей, а я учащенно дышала, повиснув на его руке, задыхалась от его близости, тонула в его долгих поцелуях, тогда я утратила свою душевную чистоту и познала себя как женщину.
      Был какой-то стих о любви:
      "Я замерзаю, я горю, я гибну на вершине страсти..."
      Не могу вспомнить дальше.
      Но мороз и жар я помню до сих пор, как будто это было вчера, и, к своей сладкой погибели, я чувствую их до сих пор. Он был первый, кто разбудил мое тело для этих упоительных восторгов, и именно за это, за его черную душу я отдала ему свою девичью любовь...
      ***
      А как же Екатерина? Что было с ней, пока мы играли в наши игры? Она не была больна, не лежала при смерти. Ее недуг был из тех, что приключается со всеми женщинами, которые делят ложе с мужчинами!
      Кранмер, добрый архиепископ, оказался пророком: сбылись слова, сказанные им, когда она выходила замуж за моего отца. "Чтобы понести, ей нужна любовь молодого мужчины", - сказал он тогда и оказался прав. Спустя неделю после своего первого обморка мадам королева по утрам вставала вся зеленая и призывала в свои покои повитух - предсказывать по синеве ее грудей. Но и без всяких предсказаний вскоре стало очевидно, что она понесла.
      Ее радость была столь пронзительна, что я не могла смотреть на нее без злости. Не то чтобы я завидовала ей - ее большому телу, никогда не отличавшемуся стройностью и гибкостью, а теперь раздавшемуся, громоздкому и неуклюжему, ее серой коже и редеющим волосам - ребенок отнимал ее лучшие достоинства. Но, несмотря на это, она преобразилась, как святая, и вся светилась внутренним светом.
      А что, если именно в этом причина того, что он оставил ее постель и стал искать моего общества? Он поступал так не из одного только распутства, ведь я была еще девственна, а вокруг любого двора вертится множество шлюх. Наверное, ему хотелось иметь возле себя хоть одну женщину, в душе которой он царствовал бы безраздельно, чье сердце бы начинало учащенно биться при его приближении, которая дни и ночи напролет думала бы о нем, и только о нем, в то время как мысли Екатерины день ото дня все больше занимали ее дитя и ее Бог.
      А я? Как я могла обманывать ее?
      А как я могла не обманывать?
      Потому как моя душа больше мне не принадлежала. Чары, которыми опутал меня мой лорд, заставляли мои губы отвечать ему "да", хотя рассудок говорил "нет". В блестящем зеркале его серебряных речей я по-новому увидела свое отражение: губы - кораллы, волосы - золотые нити, глаза - даже не звезды, а целые созвездия. С его умением покорять женские сердца (а это было основным его талантом) он быстро нашел мое самое слабое место и превозносил мой ум до тех пор, пока не размягчил его и не подчинил своей воле.
      Я же была счастлива как никогда.
      Ибо он кормил меня страхом, приправив его вожделением и непреодолимым влечением под соусом хитроумных интриг - это дивное кушанье, пища королей! Потом я наелась ее в избытке, и вкус ее потерял свою остроту. Но тогда я впервые ее пробовала, пировала, объедалась - кому после этого захочется позолоченных павлинов, раскрашенных поросят и дроздов в тесте?
      Он кормил меня не одними только любовными признаниями, он говорил о науке управления государством, льстя моему разуму и здравому смыслу. Тогда я заметила зависть, что росла в его сердце по мере того, как его брат, лорд-протектор забирал все больше и больше власти.
      - Что вы думаете, принцесса, об этой войне с шотландцами, которую затевает мой брат? - говорил он сердито, барабаня пальцами по эфесу шпаги. - Ваш батюшка был умнее, когда договорился, что они отдадут свою королеву Марию, которая тогда была еще ребенком, замуж за вашего брата. Теперь мой брат так их торопит, что они скорей согласятся на свадьбу с самим дьяволом, чем с нашим королем!
      - Вы собираетесь на войну? - спросила я встревоженно.
      - Не бойтесь! - сердито засмеялся он. - Мой дорогой братец не выпустит меня из дому!
      - Значит, он любит вас и боится вас потерять.
      Еще один злобный смешок.
      - Мой братец? Можете не сомневаться, мой братец готов заботиться о ком угодно, только не обо мне. Он правит королем, он правит, как король, - какое ему дело до остальных?
      В другой раз, поздно вечером, когда огни в доме едва теплились и все, кроме нас двоих, уже легли, он, уже не таясь, выплеснул передо мной то, что мучило его больше всего:
      - Почему я рожден вторым? Послушайтесь меня, принцесса, берегите свое право наследования. Не позволяйте мужчине подчинить вас своей воле. Не будем забывать об Артуре и Генрихе! Ведь ваш отец, старый король Генрих, тоже был вторым сыном, как я, рожденным не для престола. Но пришел и его черед...
      Эта мысль целиком его захватила.
      - Тогда, как сейчас, на свете жил прекрасный юный принц Артур, которому, как и вашему брату, самою судьбой было назначено стать наследником престола...
      ***
      Сначала была свадьба. Артур, наследник трона, должен был жениться, для этого его и растили, так же как его невесту - Екатерину Арагонскую. Юному принцу Артуру было всего пятнадцать (ей - шестнадцать), когда в такой же ветреный ноябрь 1501 года они стояли рука об руку перед алтарем Вестминстерского аббатства, но ему так и не суждено было стать женатым человеком.
      "Ибо тут вы видите проклятие всего вашего дома в действии, - мрачно произнес мой лорд, - роковое наследство - слабость мужчин. Сколько сыновей было у вашего отца - и все умерли! Только один остался - ваш брат Эдуард".
      Зима в тот год выдалась суровой. Молоко застывало в крынках, и птицы замертво падали с веток. На смену ноябрю пришел декабрь, а за ним январь и февраль: все ждали нового королевского отпрыска, а в это время дедушка Генрих, уютно расположившись в Ричмонде, внес свою лепту в продолжение рода - сделал своей жене еще одного ребенка, чтобы "собственным примером воодушевить сына", как смеялся мой лорд.
      Но вместо новой жизни, вышедшей из его чресел, явились туманы и холода, обычные для сырого климата тех мест, и пожрали его легкие. Ясным апрельским днем, прекрасным, как мечта, Артур умер. Он отошел в мир иной, харкая кровью и черной желчью, рыдая от страха и обиды, прижимаясь к Екатерине, как испуганный ребенок. А вскоре за ним последовала моя бабка, королева Елизавета. Она умерла от родильной горячки (ребенок оказался девочкой - так жестоко судьба посмеялась над надеждами старого Генриха). Артур сгнил от талии вверх, а она, как женщина, от пояса - вниз.
      - Посочувствуйте старому королю хотя бы в этом горе, - взмолилась я.
      Но у моего лорда не было жалости.
      - Задумайтесь, мадам - требовал он. - Господь наделил вас ясным умом и здравым смыслом, вы должны думать головой, как мужчина, а не бессмысленной утробой, как женщина. Не будь этой смерти - ваш отец не получил бы трона. А его кровь в ваших жилах дает вам право в свой черед унаследовать престол.
      Дает мне право? Тогда, в первый раз в жизни, я решилась вообразить невообразимое: что женщина может наследовать, женщина может править.
      ***
      Так сквозь стекло его обманчивых надежд я увидела свое будущее. Он сам, в свой черед, не унаследует ничего, и он чувствовал, что за окружающими его почестями - пустота, и презирал все, что имел. Он бесился от безделья, развлекался со мной, но вместе с тоской в нем росла гордыня, и я еще подливала масла в огонь своим обожанием, ибо я была принцесса крови, самая молодая, красивая и умная из всех из них, и я была влюблена в него до безумия...
      А чем же занимался в это время Эдуард, спросите вы? Что делали Мария, Робин, Сесил, все остальные люди, окружавшие меня?
      О них я не могу сказать ничего, ибо они перестали для меня существовать. Только когда зашел разговор о новом учителе, я собралась с силами и выбрала того, кто был дорог моему бедному Гриндолу, чтобы почтить таким образом его память.
      Однако я не спешила возобновить свои занятия. Все это время я жила только моим лордом: мыслями о нем, прикосновениями, надеждами, а затем его гибелью.
      После участи, постигшей мою мать, это был второй по значимости урок, преподанный мне жизнью, но об ту пору еще не пройденный и наполовину. Но когда я думаю, что едва не погубила свое девичество, свой трон и даже жизнь, отдав себя в эти беззаботные руки...
      Однако до сих пор, когда я вспоминаю его длинные пальцы, загорелые, мускулистые руки, белый шрам на костяшках, я испытываю тот роковой трепет, который я впервые испытала с ним...
      ***
      Все это время, со дня смерти Гриндала до Духова дня, мы были любовниками. Наши свидания были коротки и редки, но каждый раз это было пиршество, утолявшее наш голод до следующей встречи. Теперь мои глаза, мои губы, мои груди принадлежали ему, мое тело принадлежало ему, если не целиком, то до талии. Думала ли я о девичьей гордости, о своем добром имени, о грехе прелюбодеяния? Честно говоря, нет. Любовь заслонила для меня все. Если бы ему вздумалось взять крепость штурмом, он бы обнаружил, что укрепления пали и все население просит его войти.
      Но все-таки я держала его на расстоянии и строила из себя недотрогу, ибо даже тогда я знала, что не должна казаться легкой добычей, не должна казаться побежденной. Он жаловался, что ему, бедняге, оказавшемуся между беременной женой, с одной стороны, и жестокой возлюбленной - с другой, остается только беситься от злости, пока мужское достоинство не засохнет и не отпадет. В глубине души я ликовала; мне было очень приятно, что между ним и Екатериной ничего нет.
      Я знала, что он говорит правду: в ее положении соитие было невозможно. Некоторые женщины носят плод не впереди, а, как племенные кобылы, расширяются в бока. У Екатерины, к большому ее неудобству, все торчало спереди, она так расплылась и растолстела, что даже двигалась с трудом. И хотя все сулили ей прекрасного крупного мальчика, она стала вялой и слезливой и еще больше, чем раньше, льнула к моему лорду.
      Вот тут-то и крепилась нить, за которую потянули, и наша история распалась, спутанная паутина разорвалась, и мое глупое девичье сердце разбилось.., и спаслось.
      Однажды летним утром, когда в десять часов утра солнце уже припекало, я послала Вайна сказать милорду, что буду прогуливаться в галерее. Это было нашим излюбленным местом свиданий: наши люди ждали за дверью, а мы прохаживались по просторной светлой зале и, как боги над ничтожной землей, смотрели вниз на зеленые холмы через высокие переплетенные окна. В конце галереи был небольшой эркер, окно которого нависало надо рвом, - мы сидели там и разговаривали, и обнимались украдкой без посторонних глаз.
      Никогда он не казался мне красивее: после утренней прогулки верхом лицо его оживилось, кожа уже начала немного бронзоветь под горячим майским солнцем. Его глаза горели любовью, его губы говорили о любви, его руки, державшие мои, были сама любовь. Год траура уже прошел, и его наряд цвел зеленым и золотым зеленым! Я должна была догадаться! Это цвет измени, цвет вероломства!
      Но тише, не торопи меня, сердце, мое сердце...
      Самую тяжелую часть лучше рассказать покороче.
      Он пришел гуда, где я ждала его в пронизанном солнцем алькове, и, не говоря ни слова, схватил меня за плечи и прижал к груди. Я обвила руками его шею и прижалась губами к его губам, ища в них хлеб насущный своей души, и все во мне обрывалось, закипало от восторга, рвалось ввысь, как всегда в его объятиях.
      Если бы я слушала - наверняка бы услышала не звук, нет, но полную тишину за дверью галереи и поняла бы, что если десять или пятнадцать слуг, дам, кавалеров, обычно оживленно болтающих, вдруг внезапно замолчали, то что-то неладно. Я только успела разобрать внезапный звук тяжелых шагов по дубовому полу и шелест свободного одеяния совсем близко от нас.
      А затем голос Екатерины - нет, это был не ее голос:
      - Милорд? Господи Иисусе, как?.. Милорд? Милорд!
      Она споткнулась и, схватившись за занавес алькова, чтобы не упасть совсем, рухнула на колени. За ее спиной в дверном проеме я видела Кэт, Парри, Вайна, людей милорда и моих, застывших, - вот она, аллегория абсурда, - на их лицах был ужас.
      Я не могла заставить себя взглянуть на нее и потянулась к моему лорду. Но он резко отшвырнул меня.
      - Мой нежный ангел! - вскричал он вне себя от страсти. - Благодарение Богу, ты пришла спасти меня от этой девицы. Она, в своем безудержном распутстве, заманила меня сюда против моей воли. Бог в своей милости привел тебя сюда!
      И, бросившись перед ней на колени, он рыдал крокодиловыми слезами, пока она тоже не зарыдала. Затем, положив руки ему на плечи, она возблагодарила Бога за то, что Он ниспослал ей супруга, который ее любит и чье целомудрие сильнее соблазнов плоти, которыми прельщают юные искусительницы.
      Глава 6
      Все-таки Екатерина была настоящая леди, и более того - королева. Единственное, что она мне сказала:
      - Ступайте в свои покои. Я поговорю с вами позже.
      Когда это "позже" наступило и она послала за мной, у меня не было никакого желания говорить. Да и что тут можно сказать? С дневного ложа, где она старалась устроиться поудобнее, ерзая под тяжестью своего чудовищного живота, она смотрела, как я опускаюсь на колени, но не сделала мне знака подняться.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12