Розалин МАЙЛЗ
      Я, ЕЛИЗАВЕТА
      ПЕРВАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ
      "НЕЗАКОННОРОЖДЕННАЯ"
      Анонс
      Роман написан в форме мемуаров английской королевы Елизаветы Первой, правившей в 1558-1603 г.г. Долгая, полная приключений жизнь позади. Королева вспоминает дворцовые интриги и религиозные войны, которые одних ее сподвижников привели к вершинам власти, а других - на эшафот. Она пишет о своем отце, короле Генрихе VIII, убийце ее матери; о двоюродной сестре Марии Стюарт, павшей жертвой в борьбе за престол; о себе самой - забитой девочке, превратившейся в великую правительницу...
      В книге соединились две стороны таланта известной австралийской писательницы Розалии Майлз - автора любовного супербестселлера "Возвращение в Эдем" и исторического исследования "Женщины и власть".
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Пока я работала над этой книгой, самые разные люди, от министра и до таксиста, говорили мне, что Елизавета - их любимый исторический персонаж. Похоже, у каждого писателя, обращавшегося к той эпохе, своя Елизавета; надеюсь, коя придется читателям по душе.
      Как все, кто приступал к жизнеописанию Елизаветы, я бесконечно обязана ее прошлым биографам, поклонникам и критикам; с удовольствием выражаю им свою признательность. Годы, посвященные работе над книгой, убедили меня, что богатство нашей истории уступает лишь гению наших историков.
      Однако это - роман, и я стремилась создать живой образ великой женщины "с душою, исполненной очарования, и яркой, подобно свечению морской воды", какой увидел ее Филипп 11, женщины, которая стала самой прославленной из английских королев. Для простоты я избирала простейший путь в дебрях елизаветинских имен, титулов и этикета, старалась показывать людей и события такими, какими их бы видела сама Елизавета, а не как они" привычно видятся издалека.
      Впрочем, откуда ни посмотри, история нежеланной девочки, явившейся на свет в горечи и заклейменной печатью незаконнорожденности, теряющей голову в подростковых сексуальных скандалах и рискующей лишиться ее навсегда, заслуживает внимания. Если кто-то после этой книги скажет, что знает о Елизавете больше прежнего, значит, моя главная задача выполнена.
      От всей души благодарю тех, кто своей любовью и верой поддержал меня в создании этой книги.
      Розалии Майлз
      ПРОЛОГ
      Дворец Уайт-холл, 24 февраля 1601. Полночь.
      Говорят, он умрет достойно. Тем лучше для него, раз не сумел достойно прожить. Природа, одарила, его по-царски, я - осыпала монаршими милостями. Однако Сесил, неизменно мудрейший из моих советников, называл его Дикий жеребец, и вполне справедливо, потому что его нельзя было ни осадить, ни укротить.
      Все знают, что я его любила, однако никто не знает, за что и почему. Когда он пренебрег выигрышем в тысячу фунтов (ему пришли все карты червонной масти, целый букет сердец, а он со смехом бросил их мне на, колени), когда сражался в мою честь на ристалище, все видели в нем Любимца Англии, как называют его в балладах, и думали, он - мой. Но я, как никто другой, знала: он рожден любить себя превыше остальных, он повенчан с собственной волей и вожделеет власти. И вот чем он кончил: в приступе ярости объявил, что, мол, не намерен больше служить женщине, да еще и незаконнорожденной.
      Топор и плаха - не худшая смерть. Бывает и нестрашнее. За все эти годы я так и не научилась праздновать казнь изменника, как это делал мой отец телячьей головой, молочным поросенком и жареным лебедем, и все так же задыхаюсь от смрада, выпотрошенных кишок, сопровождаемого предсмертными стонами <Казнь государственных изменников отличалась особой жестокостью: их вешали не до удушения, оскопляли, потрошили и четвертовали.>. Моего безупречного лорда ждет завтра острый топор, не мясницкий нож, хотя нанесенное им оскорбление заслуживало бы худшего. Я - женщина подлого рождения? Незаконной меня сделал опять-таки палач, когда мой отец - гореть ему в аду! обезглавил "французскую шлюху", мою мать, на той же самой плахе, шестьдесят с лишним лет назад.
      Мой отец... Народ называл его добрый король Генрих" и "великий Гарри", превозносил его жирное красномордое величество до небес. Что знает народ о тех днях, когда он...
      Мой отец...
      Уж не отца ли напомнил мне он той далекой-далекой зимой, когда впервые прибыл ко двору в свите графа Лестера? Ему только-только минуло восемнадцать, и он был самым горячим из своих сверстников в целой Англии, да и самым юным и бедным из тех, кто домогался славы и богатства при моем дворе. Единственное, чем он мог тогда похвалиться - своим происхождением из древнего и знатного рода Эссексов. Лестер сам привез его ко двору - мой верный Робин, всегда готовый услужить, вплоть до того, чтоб взамен себя, потускневшего, явить моим очам новый бесценный алмаз, нового, неиспорченного обожателя.
      Мне меня одну поймал юный Эссекс в силки густых золотисто-русых кудрей, ярких карих глаз, сверкавших надеждою и лукавством, улыбки, что освещала мои покои даже в самый сумрачный день. Однако он был еще слишком молод и непривычен к выкрутасам придворной моды, его ноги - ноги наездника - слишком длинны для модных французских рейтуз, шея - слишком нежна для плоеного крахмального воротника. И еще ему, всего лишь "пасынку лорда Лестера", было тесно в свите Робина.
      Он не у мел тогда зубоскалить и волочиться, как прочие господа, светлая кожа заливалась жарким румянцем, стоило только осведомиться о его сердечных делах. Помню, как он покраснел, когда однажды вечером за жарким леди Уорвик спросила, отыскал ли он лакомый кусочек себе по вкусу? Впрочем, мне этот румянец казался краше самой благородной бледности, девическая застенчивость ничуть не портила его в моих глазах.
      И все это мой Робин видел и остался весьма доволен - поначалу он собирался просто вывести юношу в свет, посмотреть, как тот придется ко двору. Теперь же, словно шеф-повар, дав мне нюхнуть ароматное кушанье, он оттягивал пиршество. В конце того же года мороз сковал землю и реки своим железным панцирем, и Робин отбыл в стонущие под львиной пятой Нидерланды, увозя в своей свите одним украшением больше - тем самым украшением, которое я более всего желала бы удержать при себе.
      - Нe тревожьтесь, мадам, - были его последние гадкие слова, - я забираю мальчишку, верну - зрелого мужа".
      Истинная правда. Спустя два года майским днем восемьдесят седьмого в присутственные покои вошел настоящий Майский Лорд, и рядом с ним померкли остальные лорды - да, и мой Робин тоже. Что-то мальчишеское оставалось в быстрых, ясных глазах, в улыбчивости - и это сохранилось на всю жизнь. Но девический взгляд сменился орлиным, ниспадающие локоны исчезли, вместо них вились рыжеватые кудри не крупнее венчиков майорана. Серьга в ухе возвещала, что перед вами не новичок, впервые вышедший в плаванье, но закаленный в житейских бурях, обстрелянный в любовных битвах капер <Морской разбойник.>. О, эта. pulchritudo viriliss, краса мужская, которую воспевали древние! Я погибла.., погибла ..и спаслась.
      От чего он спас меня, знала только я; от ночного страха перед заговорами, которые множились и разрастались в восьмидесятых, от Шотландии и безумных интриг нашей королевы-кузины Марии, которая и спустя двадцать лет заемной жизни заигрывала со смертью куда более рьяно, чем с кем-либо из прежних любовников; и это помимо мильона терзаний, мильона напоминаний, что корона хочешь не хочешь - должна наследоваться.
      И все это он снял с моих плеч, он облегчил бремя, которое я столько несла одна, покуда даже мои испанские враги не смирились с тем, что мне позволено жить и любить. Снова, как во дни Робина, я вставала с птицами и мчалась верхом по полям, когда роса еще блестела на траве, а вероника открывала синий глазок навстречу встающему солнцу. Снова нашла я наездника себе под стать, который, как и я, не ведал усталости, сколько ни скачи во весь опор, способного миля за, милей мчаться вровень со мной по лесам от зари до зари, а после отплясывать со мной всю веселую ночь, покуда солнце не позовет вновь скакать в поля и леса.., весь день, каждый день, все лето.
      Однако это был не просто кентавр, получеловек-полуконь, а рыцарь в седле, кавалер в зале. Ему везло в картах, но по широте натуры он не гнался за выигрышем и мог со смехом бросить игру. Он любил кости, но больше всего бросок, когда выпадает одно очко, бросок, который другие игроки почитают дурным предзнаменованием, худшей из неудач. Он верил, что любой человек хозяин своей у дачи, своей судьбы; что ж, в этом он оказался прав.
      Впрочем, поначалу он в меня влюбился - да, мне довелось изведать обожание. Он просиживал со мной ночи напролет, когда бессонница - материнское проклятие - касалась меня серебристыми перстами, и тогда в его молчании было истинное товарищество, простое желание услужить - и только. Чтоб меня развлечь, он читал вслух прелестную чепуху или пел с такой сладостной грустью, что свинцовые часы становились легкими как пух минутами, а, тьма - светом. Из ночи в ночь он сидел у меня до первых птиц, а после, лишь на минуту заглянув к себе, едва позволив слуге поправить рубаху или сменить камзол и рейтузы, он возвращался и объявлял, что: "Я всецело к услугам и удовольствиям Вашего Величества".
      Сила его любви была такова, что он не желал делиться мною ни с кем, не позволял мне и взглянуть на другого. Когда юный Блант сразился в мою честь на турнире и я наградила его золотой шахматной фигуркой, инкрустированной белой и алой эмалью, мой милый лорд пренебрег правилами и вызвал Бланта на поединок. Я ругала его за наглость, горевала о ранах, которые он нанес и получил сам, однако в душе я ликовала, ликовала, как никогда прежде.
      Тогда - все помнят, как это было тогда. А теперь?
      Теперь я дрожу, я горю - как всегда с той минуты, когда его увидела, был ли он со мной или вдали. Теперь он отправится туда, куда рано или поздно последуют все, ибо все мы смертны. Интересно, знает ли он, что это - последний жест любви, столь великий, что не оставит места ревности и ненависти?
      Но нет. Знает ли он, что последнее оскорбление, эта последняя рана не умрет вместе с ним, но будет жить в моем сердце, открытая, кровоточащая, как и в тот миг, когда он ее нанес. Он солгал: я не просто незаконнорожденная, я трижды проклятая. Однако не по факту самого рождения, а только в глазах и сердцах ублюдков.
      Ну, вы еще узнаете об этом.
      А пока - прислушайтесь.
      О, можете не сомневаться в моей истории - это слово королевы, великой королевы, величайшей правительницы христианского мира. Ибо все империи и королевства - в моей руке, малейшая из моих улыбок повелевает миром. Английские корабли бороздят моря, английские армии покоряют земли, какие Англия - то бишь королева Англии, потому что королева и есть Англия, пожелает.
      Однако так было не всегда. Теперь его нет, теперь я брожу по коридорам памяти и могу сколько угодно гадать, что за шаги привели сюда. Мне давно пора разрешиться от бремени знания, поведать мою историю.
      Ибо обо мне, как и о нем, многое скажут посмертно. И опять-таки, как ив его случае, среди сказанного будет очень мало истины. "Что есть истина?" любил спрашивать этот острослов, Фрэнсис Бэкон, его протеже, и, несмотря на весь свой ум, ответа не находил. Но я знаю то, что знаю, и никто не знает этого, как я. Теперь говорят (а я слышу каждое перешептывание), что я, мол, все забыла. И простила, спросите вы? С какой стати? Когда его душа дрожит на пороге, а моя рвется вослед, что я должна забыть или простить? Судите сами из того, что прочтете.
      Елизавета
      ***
      Одни рождаются ублюдками, другие становятся ублюдками, третьих ублюдками делают, как сказал этот малый в пьесе на прошлой масленице <Приведенные слова - парафраз реплики шута из последней сцены "Двенадцатой ночи" В. Шекспира "Одни рождаются великими, другие достигают величия, к третьим оно приходит".> - или сказал бы, вступи он на эти шутовские подмостки, как я на свои. Мое рождение подходит под последнее определение. Меня сделали ублюдком, поскольку те, кто объявил шлюхой мою мать, Анну Болейн, не упустили случая провозгласить незаконнорожденной ее дочь.
      Вина Анны была проста - она приглянулась женатому мужчине, которому опротивела жена. Некогда любящая супруга короля Генриха обернулась сущей мегерой и, чуть что, вцеплялась ему в глотку. Это она, королева Екатерина, первая окрестила свою соперницу Анну блудницей, а в придачу - французской блудницей, великой блудницей, наложницей, потаскухой, ведьмой, девкой из сатанинского борделя.
      Говорят, злая жена - наказание Господне. Генрих желал освободиться - и от Екатеринина гнева, и от Божьего. Будь у Екатерины сын, хоть один, ей бы нечего было страшиться. Но из всех ее детей выжила одна дочь, жалкая принцесса Мария, хилый клочок Евиной плоти, и это грозило ввергнуть Англию обратно в кровавую пучину междуусобиц. Дни Екатерины были сочтены.
      Однако и у нее были защитники.
      - Королева рожала, и не раз! - горячо убеждал посол Священной Римской Империи. - У Вашего Величества есть дочь.
      - Дочь! - бросил Генрих в лицо посланнику.
      Однако Шапюи был не робкого десятка.
      - Похоже, - говорил он, - Господь показывает нам, милорд, что английская корона будет передаваться по женской линии.
      Генрих зло расхохотался.
      - Вы так полагаете, почтенный посланник? А вот я - нет!
      Ибо женщины не наследуют трон - это знает каждый мужчина. Женщина не способна править. Она станет орудием в руках интриганов, и те смогут вертеть ею, как захотят, кроя на куски истерзанное тело Англии.
      Значит, нужен сын!
      И поскорее, Господи ты Боже, по-ско-ре-е!
      Все свалилось на голову Генриху в один день, когда фаворитка Анна Болейн тронула его за рукав и шепотом сообщила, что беременна. Этого Генрих ждал, об этом молился. Может быть, слишком долго, по крайней мере, для Анны.
      Семь долгих лет утекло с того дня, когда Генрих увидел новую фрейлину, только что из Франции, в зеленом с головы до пят, и до дня, когда он одним махом сделал ее женой, королевой и законной матерью своего ребенка. Значит, то была не мимолетная страсть, но привязанность, которой нипочем любые невзгоды, а она - не кобылка на одну ночь, но создание чистых кровей, под стать королю. Однако за это время успели развязаться самые сдержанные языки, безжалостные жернова государства и церкви перемололи в костную муку любовь, жизнь и все остальное, а Папа развонялся новыми буллами, превзойдя в непотребстве даже первую, разрешившую отцу родственный брак <Екатерина Арагонская была вдовой Артура, старшего брата короля Генриха. Поскольку церковь запрещала подобные браки, Генриху пришлось получать разрешение Папы Римского.>.
      Первая булла, объявившая меня незаконнорожденной, появилась вместе со слухами, что "мадам Болейн" в интересном положении. Как попотел тогда Генрих, тщась узаконить свое дитя! Сильнее, чем потел при его зачатии! Однако ребенок стал ублюдком еще в материнском чреве - таковым его сделала булла высочайшего авторитета в христианском мире, Святого Отца.
      Так меня впервые объявили внебрачным ребенком; но тогда король, мой отец, был на моей стороне. Через час конный гонец скакал из Гринвичского королевского дворца в Йоркский за кардиналом Вулси.
      - Развод, Вулси! - крикнул Генрих, едва его главный советник слез с мула и втащил свои жирные телеса и алые шелка пред государевы очи. Еще бы королю не спешить - ведь долгожданный принц должен вот-вот явиться на свет.
      - Это серьезное дело, мой повелитель! - в ужасе проговорил Вулси, мысленно воображая месть Испании и гнев Священной Римской Империи, чей император приходился королеве Екатерине племянником. К тому же Вулси был добрый папист и ненавидел Анну Болейн, подозревая, что она столь же слаба в вере, как и на передок.
      - Плевать! - орал король. - Добивайся развода!
      Теперь, когда интересы династии и похоть требовали одного, Генрих хотел, чтоб его сын родился законным наследником английского престола. Это значило, что он должен появиться на свет после свадьбы. "Со времен Завоевателя у нас не было королей-ублюдков", - напоминал он Вулси.
      Кардинал взялся за дело. День и ночь горели свечи в здании капитула писцы готовили документы. Вновь самый скорый, самый надежный гонец вскочил в седло и помчался во весь опор - на этот раз в южную сторону, к Святому Отцу, за разводом, который позволил бы Генриху жениться на Анне.
      К Святому Отцу? Согласитесь, странная ересь - назначить бездетного девственника Отцом над всеми нами?
      И все тщетно.
      Ибо император Карл, прослышав, что Генрих уже потеснил его старую тетку и открыто рядит Анну в Екатеринины драгоценности, разозлился не на шутку. Шапюи из Лондона подогревал августейший гнев. Его лазутчики проникали повсюду.
      "Шлюха блюет каждое утро, - писал Шапюи в шифрованном послании императору, - об этом мне доносит мужик, который прислуживает смотрителю ее стульчака. Также швея из Чипсайда доносит, что получила от нее платье с приказом расставить в талии..."
      Карл предпринял шаги, и Папа снова ринулся в бой. Новая булла достигла Англии, когда Анна была на седьмом месяце.
      "Генрих VIII, король Англии, Франции, Ирландии, Шотландии, Уэльса и прочая, и прочая, - с быстротой молнии разнеслось по Европе, - живет нынче в прелюбодейственном союзе и незаконном сожительстве с мистрис Анной Болейн, великой блудницей Англии. Посему ребенок, которого она носит, внебрачный и законным быть признан не может".
      Значит, уже дважды незаконнорожденная. Мало кто может сказать о себе такое. А едва стало известно, что Бог отказал Генриху в желанном сыне, что "великая блудница" выродила всего-навсего никчемную девку, меня почтили еще одним титулом, насмешкой и над ней, и надо мной - "маленькая блудница".
      Вы скажете, теперь я смеюсь? Почему бы и нет - мне нечего страшиться. Кто сегодня посмеет повторить это прозвище вслух - дай кто помнит? Но тогда.., тогда...
      Значит, мы обе - блудницы, большая и маленькая.
      Но кто же блудодей?
      Король Генрих, мой отец. Монарх, супруг, мужчина - кто же он?
      Глава 1
      Это был мужчина в расцвете сил, не знающий слова "нет". Он смотрел на мир сорок лет, из них двадцать - королем. Годы, потворство своим слабостям, удовольствия и труды сделали этого рослого человека крупным и сильным, богатые бархатные мантии и атласные камзолы, подбитые мехом, расшитые золотом, сидели на нем, как и должны сидеть на короле.
      ***
      Он всегда возвышался над окружающими. Он шагал по миру, попирая ногами четыре угла земли <Образ из Апокалипсиса (Откр. 7, 1).>, словно владел ею целиком, его изукрашенный каменьями кинжал небрежно болтался рядом с большим выпирающим гульфиком. В зеленом и золотом, алом и белом, в пурпуре, серебре и мехах, он затмевал всех.
      Я говорю о нем, каким его помню в то время - о его мощи, о его великолепии, об опасности, которая от него исходила, - так, будто бы он был не отцом моим, а возлюбленным. Все может быть - несмотря ни на что - ведь в ту пору каждый был хоть немного в него влюблен.
      ***
      Это было мое первое, а его последнее десятилетие, годы, которые принесли отцу немало болезней, измен и страданий. Однако у алтаря, во всем своем великолепии, он был по обыкновению величав и красив; к тому же его так и распирало от счастья.
      То был его шестой поход под венец, шестая попытка заключить брак, найти женщину себе по вкусу и вечное блаженство. Рядом с ним у алтаря стояла Екатерина Парр, богатая, набожная, миловидная, в белом подвенечном платье. Три месяца назад она потеряла супруга, лорда Латимера, а еще раньше - другого богатого и старого мужа. Я молилась на коленях, косясь сквозь пальцы на молодых, про себя же гадала: что за тайна такая заключена в браке и зачем отец вновь вверяет свою судьбу столь бурным волнам житейского моря?
      Это была единственная из отцовских свадеб, на которую меня пригласили. Первую - с Екатериной Арагонской, инфантой Кастилии, - сыграли задолго до моего появления на свет, Генриху самому тогда только-только минуло восемнадцать. На втором бракосочетании, с Анной Болейн, я, надо сознаться, присутствовала, хотя и незвано-непрошено; собственно, это обстоятельство и послужило причиной торопливой церемонии, проведенной с грехом пополам в январе 1533 года: незадолго до того Анна поняла, что, как многие девицы до нее, получила дитя во чрево раньше, чем мужа в постель <Неточная цитата из "Короля Лира". У Шекспира - "получила дитя в колыбель раньше, чем мужа в постель".>.
      Третье венчание короля, с невзрачной Джейн Сеймур, тоже прошло тихо. Четвертое, с принцессой Клевской (тоже Анной!) было урезано, насколько позволяли приличия: невеста с первого взгляда не понравилась королю, и он желал по возможности меньше связываться с женщиной, которую называл "Фландрская кляча" и с которой намеревался побыстрей развязаться, что вскорости и осуществил. Пятую, снова Екатерину, свою девочку-королеву из семьи Говард, королю не терпелось отвести под венец и в постель - еще один дорогостоящий урок на тему старой пословицы: "Быстро жениться, долго каяться".
      Только эту свадьбу с мадам Парр, самой домашней из его женщин, решил король справить в семейном кругу. В тот день рядом со мной во дворцовой церкви Гемптона преклонила колени его старшая дочь, моя сестра Мария, окруженная своими фрейлинами. Судя по тому, как побелели костяшки ее пальцев и как шевелились бледные губы, Мария молилась достаточно горячо, чтобы удовлетворить и людей, и Бога, но только - и все мы это знали - не короля, ведь она со всей врожденной страстностью цеплялась за старую католическую веру своей матери, Екатерины Арагонской. Каково ей придется, судачили во дворе, при новой королеве Екатерине Парр, приверженной реформистской протестантской церкви столь же рьяно, сколь Мария - римской?
      По другую руку от меня молился сын, ради которого Генрих порвал с Папой и Римом, мой брат Эдуард. Наши глаза встретились, и его бледное, чересчур серьезное личико расцвело улыбкой. Он доверчиво придвинулся ближе ко мне.
      - А нам дадут потом цукатов и леденцов, сестрица? - шепотом спросил он.
      Тут же на него шикнула леди Брайан, его гувернантка. Моя добрая Кэт, хоть и держала ухо востро, продолжала спокойно молиться - она знала, что мне, почти взрослой десятилетней девушке, воспитание не позволит шептаться в церкви. Однако я тайком улыбнулась Эдуарду и легонько кивнула - мне хотелось, чтоб он больше походил на других шестилеток, чем на юного Соломона, каким желали видеть наследника.
      В церкви было холодно, как в склепе, хотя на дворе стояло жаркое лето. Снаружи не проникало ни лучика, только горели толстые восковые свечи во много рядов; ни звука, только приглушенно играли скрытые за престольной оградой королевские музыканты. По невидимому сигналу воцарилась тишина: епископ Винчестерский подошел к алтарю и начал церемонию.
      "...Соединить сих Мужчину и Женщину Святым Браком, коий есть Почетное Состояние, заповеданное нам в Сохранение от Греха, дабы не впасть в Блуд, и для взаимной Помощи, Утешения, Поддержки..."
      Мое детское внимание рассеялось, мысли устремились вслед за тонкими белыми дымками свечей, плывущими поверх склоненных голов крохотной конгрегации.
      Интересно, где сейчас другие жены моего отца? Может быть, их души витают здесь и слушают, как он вновь приносит те же обеты, клянется в том, в чем, уже клялся им? И почему, если он так всемогущ, так статен, так мудр, так добр, почему ни одна из них не оправдала его ожиданий?
      Я опустила лицо на руки и от всего детского сердца воззвала к Богу, чтобы Он благословил этот брак ради моего отца.
      Уже после церемонии в личных покоях короля на приеме для ближайших придворных и советников были поданы и цукаты, и леденцы, и желе, и айва, и персики, и пироги с голубятиной - все, что могла пожелать душа моего милого братика Эдуарда.
      И еще. Удивительно, до какой степени взрослые не замечают ребенка, особенно - девочку. Я улизнула от гувернантки Кэт - они с леди Брайан оживленно обсуждали трудности воспитания монарших отпрысков - и бродила по зале. Визит ко двору, возможность видеть отца и великих людей - все было мне в новинку. Зачем же упускать время, цепляясь за юбку Кэт!
      Я стояла у шпалеры в углу, рядом с несколькими вельможами. Собственно говоря, подошла я с намерением потянуть одного из них за рукав. И не потому, что это был епископ Кентерберийский, просто я знала: Томас Кранмер - добрейший человек при дворе и обязательно найдет для меня ласковое словечко.
      С ним разговаривали двое членов Тайного совета - сэр Томас Ризли и сэр Вильям Паджет, секретарь.
      Ризли был маленький, сердитый и напыщенный человечек, он постоянно переминался с ноги на ногу.
      - Значит, король, наш повелитель, словно крестьянин, снова прогулялся на ярмарку! - неприятно рассмеялся он. - И привез оттуда не фландрскую клячу, не молоденькую горячую кобылку Говард, а добрую старую английскую корову.
      - Отнюдь не такую старую, милорд, - вкрадчиво заметил Паджет, вертя в пальцах бокал с густым золотистым вином. - Наша королева видела лишь тридцать с небольшим зим.
      - И с Божьей помощью увидит еще, - мягко добавил Кранмер.
      - Да, и, поди, зим тридцать еще пройдет, покуда она произведет на свет то, что нам так нужно! - зло сказал Ризли. - Уверяю вас, земли и деньги она ему принесла еще от прошлых мужей, приданое, достойное королевы. Но вот что касается ребенка - ни разу не дала она всходов, хоть и дважды вспахана! Боюсь, король получит от своей коровы вдоволь молока, но только не телочка - золотого тельца, о котором мы все молимся, нашего языческого идола - второго принца, чтобы уже ни о чем не тревожиться!
      - Господь уже благословил нас принцем, милорд, - сказал Кранмер, с нежностью глядя в другой конец приемного покоя, где Эдуард под присмотром своего дяди, графа Гертфорда, забавлялся с королевиными болонками.
      Помню, граф выглядел грустным - еще бы ему не печалиться в такой день. Наверняка он вспоминал свадьбу своей сестры Джейн с королем семь лет тому назад и ее смерть при рождении Эдуарда спустя короткое время.
      - Гертфорд повесил нос! - вставил ехидный Ризли. Он жадно допил вино и тут же подозвал проходившего мимо слугу - наполнить бокал. - И есть от чего вдруг родственники новой королевы порасхватают должности, как в свое время они с братцем!
      - Верно, граф не единственный Сеймур, которому этот брак - нож острый, - с легкой усмешкой заметил Паджет. - Слышал, что братец Том покорил сердце вдовушки и уже считал ее - и ее богатства - у себя в кармане, но тут король перешел ему дорогу. А теперь негодяй счел разумным отправиться за границу, покуда ее сердце не успокоится на своем законном месте - на груди нового супруга.
      - И все же мадам Парр еще может нас удивить, - задумчиво сказал Кранмер, украдкой разглядывая статную фигуру королевы, проходившую в эту минуту по комнате. - Похоже, за ней дело не станет. Вспомните, до сих пор она делила подушку только со стариками, а это не лучший способ добиться приплода.
      - А что, теперь иначе? - фыркнул Ризли.
      Все трое посмотрели на короля - он сидел на троне, тяжело опираясь на золотой набалдашник жезла. Жезл был черного дерева - придворный плотник сказал королю, что другому дереву не выдержать его веса. Даже тогда я поняла смысл воцарившегося между ними молчания.
      Король стар.., в его объятиях мадам, Парр не понесет.
      Теперь они разглядывали Эдуарда с непонятной мне пристальностью.
      - Бодритесь, милорды, - мягко возразил Кранмер. - Господь милостив. Наш принц достиг шести годов и, похоже, будет жить.
      Все промолчали. Я отвлеклась. В другом конце покоя моя сестра Мария беседовала с несколькими духовными лицами, обступившими епископа. Тот еще не переменил богатый церемониальный наряд, в котором проводил венчание. Здесь же стояли герцог Норфолк, смуглолицый политик, - вот кого я всегда боялась, хотя и знала, что мы состоим в отдаленном родстве, - и его сын, юный воин намного выше меня ростом, граф Серрей.
      - А что, если, мои добрые лорды, - пробормотал Ризли яростно, но тихо, словно едва осмеливался говорить, - что, если Господь захочет избавить принца от тягот земной жизни и до срока возвести его к венцу вечному?
      Паджет резко отступил назад, зыркнул пронзительными серыми глазами.
      - Опасные речи, Ризли!
      Ризли зло сплюнул на свежесрезанный зеленый тростник под ногами.
      - Разве только старые умирают?
      - Все в руках Господних! - сурово оборвал его Кранмер. - И мы, и то, что нам предстоит. Да будет воля Его!
      Словно услышав эти слова, Мария повернула худую шею и близоруко взглянула в нашу сторону.
      - Сестра! - позвала она (меня она не видела, только различала мое новое алое платье). - Елизавета, иди сюда, познакомься - это милорд Гардинер, епископ Винчестерский.
      Уходя, я поймала последнюю реплику Ризли:
      - Если папистка Мария спелась с Гардинером, за ним стоит приглядеть...
      Позади низкорослой худышки Марии высился дородный мужчина в епископской мантии и с большим наперсным крестом. За ним, молчаливо ожидая его приказаний, толпились клирики помельче.
      - Эта девочка - леди Елизавета? Епископ Гардинер спесиво нахмурился, его глубоко посаженные глазки не соизволили заглянуть в мои. Лицо смуглое, нос хищно изогнут, грубое обхождение больше пристало бы завсегдатаю пивных, чем служителю Божию. Хмурые кустистые брови, изрытая оспинами кожа пугающе безобразны, зато красный рот под жесткими усами - мягкий и безвольный, как у женщины.
      Он не может не знать, кто я! Зачем же это грубое притворство? Однако Мария глядела на него с таким обожанием, что не замечала ничего вокруг. С трудом она отвлеклась на меня.
      - Его преосвященство наставлял меня, сестрица, во.., во многом. - Снова восторженный взгляд, который гордый прелат принял как должное. - Познакомься с ним, Елизавета, молю тебя, ради спасения твоей души.
      - Души, миледи? - рявкнул герцог Норфолк, сердито хватаясь за рукоять шпаги. - Все идет гладко, покуда заботиться о душах предоставляют его преосвященству и иже с ним. А вот наши дела - телесные! Если король намерен воевать во Франции, нам нужны люди - люди и деньги! И в Нидерландах тоже...
      Я незаметно отошла. Свадьба отца, способность новой мачехи произвести потомство, любовь Марии к Богу - или к епископу? - всего этого для моего десятилетнего ума было более чем достаточно. Надо сознаться, многое я не стала тогда обдумывать, оставила на потом и забыла. Вскоре меня вновь отослали от двора, и мы с Кэт и фрейлинами вернулись к тихой жизни в Хэтфилде, Гертфордширском захолустье. И здесь Судьба, зная, что меня ждет, позволила мне проспать остаток детства тем сном невинности, от которого все мы пробуждаемся слишком рано.