Шон

В тот момент, когда меня будят, мне снится море.

Вообще-то мне всю ночь снится, как я ловлю Корра, но при этом я слышу голос моря. Старые женщины рассказывают, что кабилл-ушти, пойманные ночью, быстрее и сильнее других водяных лошадей, и потому сейчас, в три часа ночи, я скрючился среди валунов у основания утесов, в нескольких сотнях футов от песчаной полосы берега. Надо мной – полукруглый свод пещеры, выбитой морем в меловой стене; ее потолок – в доброй сотне футов над моей головой, белые стены обнимают меня. Здесь полагалось бы быть темноте, ведь лунный свет не проникает внутрь, – но океан отражает свет, идущий от бледных скал, и я вижу достаточно, чтобы не спотыкаться на крупных неровных камнях, опутанных гниющими водорослями, которые покрывают пол пещеры. Эти камни куда больше сродни морскому дну, чем суше, и мне приходится быть очень осторожным, чтобы не переломать ноги на их скользкой поверхности.

Я прислушиваюсь.

В темноте и холоде я прислушиваюсь к тому, как меняются звуки океана. Вода поднимается, быстро и тихо; прилив набегает на берег, и через час эта незавершенная пещера наполнится морской водой выше моей головы. Я ловлю всплески, надеясь услыхать шум копыт, бьющих по поверхности воды, любой признак того, что кабилл-ушти выходят из моря. Потому что в тот момент, когда вы слышите топот копыт по камням, вы уже покойник.

Но со стороны моря не доносится ничего, кроме зловещей тишины: ночью не кричат чайки, не шумят на берегу мальчишки, не гудят вдали лодочные моторы. Лишь ветер безжалостно сечет меня, забираясь в пещеру. В один из моментов от его внезапного удара я теряю равновесие, поскальзываюсь и опираюсь о стену, растопырив пальцы. И тут же поспешно отдергиваю руку, потому что стены пещеры покрыты кроваво-красными слизнями, которые блестят и перемигиваются в отраженном свете луны. Отец много раз повторял, что они совершенно безвредны. Вот только я ему не верю. Ничто не бывает совершенно безвредным.

Вода поднимается, расползаясь между камнями подо мной. Моя ладонь кровоточит.

Я слышу какой-то звук, вроде мяуканья котенка или плача младенца, и застываю на месте. На песчаном берегу нет ни котят, ни младенцев; здесь только я и водяные лошади. Брайан Кэррол как-то раз говорил мне, что когда он выходит в море ночью, то слышит иной раз, как лошади перекликаются под водой, и что это похоже на пение кита, или завывание вдовы, или странное хихиканье.

Я смотрю вниз, на воду в самой глубокой расщелине между камнями; она быстро поднимается. Как долго я стою здесь? Валуны передо мной уже превратились в чуть поблескивающие выступы над черной водой. Нужно поскорее выбираться, хоть меня и постигла неудача. Главное – успеть пробраться между скользкими от водорослей обломками скал, пока это еще возможно.

Я смотрю на свою руку; широкая струйка крови скользит по ней к щели между двумя пальцами. Она набухает, капли бесшумно падают в воду. Ладонь будет потом сильно болеть. Я смотрю в воду, туда, где исчезает моя кровь. Я молчу. И пещера молчит.

Я оборачиваюсь – и вижу лошадь.

Она настолько близко, что можно почуять ее соленый морской запах, ощутить тепло ее все еще влажной шкуры. Настолько близко, что я могу заглянуть ей в глаза, увидеть расширенные квадратные зрачки. Я чую кровь в ее дыхании.

А потом они меня будят.

Это Брайан и Джонатан Кэррол, и на их лицах написана озабоченность. Брайан, как всегда, хмурит брови и поджимает губы. Джонатан виновато улыбается, но его улыбка меняется каждые несколько секунд. Брайан одного со мной возраста, и я знаю его по причалу; мы оба должны зарабатывать на жизнь у воды, так что у нас много общего, хотя мы и не друзья. Джонатан не отстает от брата никогда, подражает ему во всем, в том числе и в глупости.

– Кендрик, – говорит Брайан. – Проснулся?

Да, я уже проснулся. Я лежу в своей кровати так, словно привязан к ней, и молчу.

Джонатан добавляет:

– Извини, что разбудили тебя, приятель.

– Ты нам нужен, – говорит Брайан.

Хотя я не слишком рад его появлению посреди ночи, я его не перебиваю. Он говорит искренне.

– Нам просто ничего больше не оставалось; Мэтт в опасности. Он ждал, когда один из водяных коней выйдет из воды, а теперь дождался, только не думаю, что ему это нравится.

– Кабилл-ушти собирается их убить, – поясняет Джонатан. И похоже, очень доволен тем, что сумел сказать нечто само собой разумеющееся до того, как это успел сделать Брайан.

– Их? – повторяю я.

Мне холодно, сон полностью слетел с меня.

– Мэтта и нескольких его приятелей, – отвечает Брайан. – Они все там, и они вроде как поймали лошадку, вот только не могут ни отпустить, ни притащить куда надо.

Я уже сижу. Мне ни капельки не нравится Мэтт – известный также как Мэттью Малверн, незаконнорожденный сын моего хозяина, – и не нравится никто из тех конюхов, которые суетятся вокруг него, пытаясь завоевать его дружбу, но они не могут бросить там, на песке, стреноженную лошадь, какую бы дурацкую ловушку ни придумали для нее.

– Ты ведь здорово умеешь обращаться с лошадьми, Кендрик, – говорит Брайан. – Я так думаю, что кому-нибудь точно не выжить, если мы не приведем тебя туда.

Вот оно что… Теперь мне понятно выражение их лиц; они тоже в это замешаны и прекрасно знают, что именно я о них подумаю.

Я больше не говорю ни слова. Просто встаю с кровати, натягиваю старый свитер и хватаю замасленную черно-синюю куртку, в карманах которой – множество нужных вещей. Я кивком указываю им на дверь, и они оба спешат к ней впереди меня, как птицы песочники, а Джонатан открывает дверь и придерживает ее, чтобы Брайан мог показать мне дорогу.

Снаружи дует сильный ветер. Небо над Скармаутом – тусклого коричневого цвета, на нем светятся звезды, но все остальное залито чернотой. Конечно, среди звезд висит кусочек луны, так что возле океана будет светлее, но не намного. Мы несемся через поля, выбирая кратчайшую дорогу к пляжу. Вокруг ничего, кроме камней и овец, но можно легко налететь и на то и на другое.

– Фонарь, – коротко бросаю я, и Брайан достает из кармана фонарик, включает и протягивает мне.

Но я качаю головой. Мне нужны свободные руки. За нами трусцой бежит Джонатан, стараясь не отставать, и луч фонаря в его руке бешено подпрыгивает и дергается. Я вспоминаю, как моя мать делает вид, что пишет на стене какие-то слова лучом фонарика, когда на нас налетает бешеный шторм.

– Где именно на пляже? – спрашиваю я.

Прилив начнется через несколько часов, и если они там, куда доходит вода, новый кабилл-ушти может стать последней из их проблем.

– Недалеко, – выдыхает Брайан.

Он не то чтобы нездоров, просто физическая активность обычно быстро утомляет его. И если бы не недавнее выражение их лиц, я бы остановился, чтобы дать им немножко отдохнуть.

Я как раз вижу то место, где холмы раскалываются, образуя ведущую к пляжу расщелину (это совсем черное пятно на фоне неба), и тут слышу крик. Его доносит до нас ветер; крик высокий, пронзительный, прерывистый, и невозможно понять, чей это голос, человека или зверя. Волосы у меня на затылке предостерегающе шевелятся, но я не обращаю на это внимания и припускаю вперед со всех ног.

Брайан не следует за мной – думаю, просто не в силах, – и я чувствую при этом, как Джонатан разрывается между желанием остаться с Брайаном и бежать со мной.

– Мне нужен фонарь, Джонатан! – кричу я через плечо.

Ветер швыряет мои слова назад, Джонатан что-то отвечает, но я его не слышу. Я вырываюсь из круга тусклого света его фонаря в темноту, спотыкаюсь и оскальзываюсь на крутом спуске к пляжу. На какое-то мгновение мне кажется, что я больше вообще не смогу продвинуться вперед, поскольку ничего не вижу, но все-таки делаю несколько шагов – и замечаю бешено пляшущие лучи фонариков внизу, на песке. За ними видна вода, слабо освещенная скудным лунным светом.

Ветер относит в сторону все звуки, и потому, когда я приближаюсь к месту событий, кажется, что люди здесь вдруг лишились голосов. Действуют Мэтт с компанией вроде бы умело, но только на первый взгляд. На песке – четверо мужчин, и они сумели набросить путы на шею серой водяной лошади и на одну из ее задних ног, как раз над копытом. Они тянут изо всех сил, но отпрыгивают назад, когда лошадь лягается и пятится, – да, они оказались в неудачном месте, и сами это понимают. Они схватили тигра за хвост и только после этого осознали, что длины хвоста достаточно для того, чтобы тигр мог цапнуть их когтями.

– Кендрик! – кричит кто-то из них. Кто – я не могу разобрать. – Где Брайан?

– Шон Кендрик? – кричит другой, и теперь я узнаю голос: это Мэтт, и он держит ту веревку, что наброшена на шею водяной лошади. Я различаю его силуэт – широкие плечи и толстую шею. – Кто позвал сюда этого придурка? Вали отсюда, ложись спать, живодер, я без тебя справлюсь!

Но он справляется с лошадью не лучше, чем рыбачья лодчонка – с бурным морем. Я теперь вижу, что другая веревка в руках у Паджета, мужчины постарше, которому следовало быть немножко умнее и не доверять Мэтту свою жизнь. Неподалеку от себя между порывами ветра я слышу негромкий звук и, взглянув в ту сторону, вижу одного из приятелей Мэтта. Он сидит у каменной стены, там, где утесы встречаются с песчаной полосой, и осторожно держит одной рукой другую, похоже, сломанную. Это его завывания доносились до меня.

– Убирайся отсюда, Кендрик! – кричит Мэтт.

Я складываю руки на груди и жду. Водяная лошадь на мгновение прекращает борьбу. На фоне светлых меловых утесов я могу рассмотреть, как дрожат темные линии, тянущиеся к кабилл-ушти. Лошадь начинает уставать, но и люди – тоже. Напряженные мышцы Мэтта повторяют дрожь веревок. Другие мужчины крадучись бродят вокруг, раскладывая на песке веревочные кольца в надежде, что лошадь наступит в одно из них. Тому, кто не знает водяных лошадей, могло бы показаться, будто стоящий на песке кабилл-ушти с тяжело вздымающимися боками уже побежден. Но я вижу, как голова коня чуть поворачивается назад, и это движение хищника, кровожадного существа, а не мирной домашней лошадки, и понимаю, что задумала эта тварь.

– Мэтт! – предостерегающе окликаю я его.

Он даже не поворачивает голову в мою сторону, но я, по крайней мере, сделал, что мог.

Веревка, наброшенная на ногу водяной лошади, внезапно туго натягивается, и серый кабилл-ушти бросается на Мэтта. Меня осыпает песком и мелкой галькой, вылетевшей из-под копыт. Воздух взрывается криками. Паджет пошатывается и изо всех сил тянет свою веревку, пытаясь изменить направление броска лошади. Мэтт слишком занят своей частью задачи, чтобы оценить услугу. Веревка на шее водяной лошади внезапно ослабевает – кабилл разворачивается к Паджету. Копыта вычерчивают на песке круг. И вот уже водяная лошадь – рядом с Паджетом, и зубы впиваются в его плечо, а передние ноги поднимаются в воздух и обрушиваются на несчастного. Просто невероятно, что Паджет не падает на землю под таким весом, но на самом деле это зубы лошади, вонзившиеся ему в плечо, удерживают его в вертикальном положении… хотя и ненадолго, и вот уже лошадь валится, подогнув ноги, а Паджет придавлен к песку ее грудью.

Теперь Мэтт хватается за веревку, висящую на шее лошади, но он слишком слаб, и уже слишком поздно, да и что он вообще может сделать? Мэтт – против кабилл-ушти…

Паджет уже выглядит как-то неправдоподобно… он мало похож на человека, а скорее напоминает мясо. Я слышу, как кто-то жалобно зовет: «Кендрик…»

Я шагаю вперед и, как только оказываюсь рядом с лошадью, плюю на пальцы левой руки и хватаюсь за гриву кабилл-ушти, на затылке, сразу за ушами. Правой рукой выхватив из кармана куртки красную ленту, я прижимаю ее к костям лошадиного носа. Лошадь дергается, но моя рука на ее черепе тверда. Я шепчу зверю на ухо, и тот отшатывается назад и топчет копытом тело Паджета, пытаясь подняться. Судьба Паджета меня совсем не волнует. Меня волнует только необходимость удержать две тысячи фунтов дикой плоти с помощью тонкого поводка; при том, что эта громадина уже искалечила двух мужчин, а я должен отвести ее подальше от остальных до того, как моя рука ослабеет.

– Даже не думай отпускать эту лошадь! – говорит мне Мэтт. – Только не после всего этого! Отведи ее в конюшню! Нельзя, чтобы все оказалось впустую.

Мне хочется сказать ему, что это водяная лошадь, а не какая-нибудь собака и что увести ее в глубь острова, прочь от ноябрьских соленых вод, – это не тот фокус, который я готов показать прямо сейчас. Но я не хочу кричать слишком громко и вообще лишний раз напоминать лошади, насколько я близко от нее.

– Делай, что считаешь нужным, Кендрик! – вопит Брайан, наконец-то начавший что-то соображать.

– Не вздумай ее отпускать! – ревет Мэтт.

Если они все уйдут живыми – это уже станет победой. Если мне удастся просто отвести эту водяную лошадь подальше вдоль пляжа и отпустить ее в океан так, чтобы мы смогли убежать на безопасное расстояние, это уже будет что-то невероятное. Но я могу сделать куда больше, чем просто дать всем возможность уйти живыми, и все они это знают, и в первую очередь это знает Мэтт.

Но я шепчу в ухо лошади, как шепчет море, и делаю шаг назад, от прыгающего света фонаря. Один шаг от них всех, один шаг к океану. Мои носки становятся мокрыми от воды, попавшей в ботинки. Серая лошадь дрожит под моими руками.

Я оглядываюсь на Мэтта – и отпускаю водяную лошадь.

Пак

Мне кажется, будто я не сплю, но это не так, потому что утром мои глаза слипаются, а одеяло выглядит так, будто в нем рылись кроты. Небо за окном синее, уже почти день, и я решаю, что неважно, который час, раз я проснулась. Я слишком долго стою, дрожа, в своей ночной сорочке – той, что с кружевными бретельками, немножко колючими, но которую я все равно люблю, ведь ее сшила мама, – стою, таращась на содержимое комода и пытаясь решить, что именно мне надеть на пляж. Я не знаю, замерзну ли после того, как проедусь верхом, и я не уверена, хочется ли мне появиться там одетой как девушка, хотя, возможно, там будет Джозеф Берингер, и он, возможно, будет смотреть на меня как… ну…

Но больше всего я стараюсь не думать о чем-нибудь вроде: «Ты запомнишь этот день на всю оставшуюся жизнь!»

В конце концов я просто надеваю то, что и всегда: коричневые просторные брюки, которые нигде ничего не натрут, и толстый темно-зеленый свитер, который мама связала для себя. Мне нравится думать, что мама его носила; от этого свитер обзаводится историей. Я смотрю в покрытое пятнами зеркало и корчу рожу веснушчатому отражению, брови которого сведены над голубыми глазами. Я выгляжу растрепанной и злой. Поразмыслив, я связываю часть волос в пучок над самым лбом, пытаясь выглядеть кем-то другим, а не собой. Наверное, кому-то станет смешно, когда я появлюсь на пляже. Впрочем, ничто мне не поможет. У меня слишком много веснушек. Я снова расчесываю волосы и стягиваю их в обычный хвост.

В кухне я нахожу уже проснувшегося Финна, он стоит у раковины. На нем тот же свитер, что и вчера, и выглядит он как человек, которого ночью постирали, он от этого дал усадку, и теперь одежда стала ему велика. В кухне чем-то слабо пахнет, почти приятно, это чуть напоминает запах поджаренного тоста… но тут я соображаю, что на самом деле это нехороший запах, как будто от тлеющей бумаги или волос.

– Гэйб уже встал? – спрашиваю я.

Я неловко всматриваюсь в кухонный шкаф, избегая взгляда Финна. Я не знаю, хочется ли мне разговаривать. А глядя на шкаф, понимаю, что и есть я тоже вроде бы не хочу.

– Он уже ушел в гостиницу, – отвечает Финн. – А я… это…

Бормоча так, он ставит на стол кружку, из которой торчит ложка.

Что бы там ни было в этой кружке, оно оставило следы на ее боках, и на столе остался круглый след, но над кружкой поднимается пар. Подозреваю, что в ней – горячий шоколад.

– Это ты приготовил?

Финн смотрит на меня.

– Нет, это святой Антоний принес мне ночью. И не разрешил сразу же подать тебе.

И он отворачивается от меня.

Я потрясена – и тем, что Финн проявил чувство юмора, и тем, что сделал для меня шоколад. Я только теперь замечаю ужасающий беспорядок на длинном кухонном столе, там громоздятся кастрюли, которые понадобились Финну для того, чтобы приготовить единственную чашку какао, и теперь я понимаю, что пахнет здесь пригоревшим молоком. Но все это не имеет никакого значения в сравнении с прекрасным порывом братишки. От этой мысли у меня как будто начинает дрожать нижняя губа, но я на мгновение стискиваю зубы, и постепенно все становится на свои места. К тому моменту, когда Финн усаживается на другом конце стола со своей кружкой, я уже в полном порядке.

– Спасибо, – говорю я, и Финн смущенно косится в мою сторону.

Мама всегда говорила, что Финн похож на фею: не любит, когда его благодарят. И я спешу добавить:

– Извини.

– Я положил в него соли, – сообщает Финн таким тоном, как будто это избавляет от необходимости выражать благодарность.

Я пробую какао. Если там и есть соль, я ее не ощущаю на фоне островков не до конца размешанного порошка. Они растворяются у меня во рту, оставляя приятный вкус. Я вообще не помню, случалось ли прежде такое, чтобы Финн готовил какао; думаю, он только наблюдал, как это делаю я.

– Я не чувствую там соли.

– Соль, – поясняет Финн, – делает какао слаще.

Высказывание кажется мне довольно глупым: непонятно, как можно сделать слаще то, что и без того сладкое, но решаю не сосредоточиваться на этом. Я помешиваю какао и ложкой растираю несколько комков о стенку чашки.

Финн тем не менее понимает, что я ему не верю, и с горячностью заявляет:

– Можешь пойти и спросить у Паллсонов. Я видел, как они делают шоколадные оладьи. С солью.

– Я не говорила, что я тебе не верю! Я вообще ничего не говорила!

Финн болтает ложкой в своей чашке.

– Я и так знаю.

Он не спрашивает, надолго ли я уйду сегодня или как я собираюсь раздобыть лошадь для бегов, не задает никаких вопросов о Гэйбе. А я не могу разобраться, то ли я рада, что не приходится об этом говорить, то ли это меня бесит. Мы просто молча допиваем какао, но когда я поднимаюсь, чтобы поставить свою чашку в раковину, то наконец сообщаю:

– Наверное, меня почти весь день дома не будет.

Финн тоже вскакивает и ставит свою чашку рядом с моей. Он выглядит очень серьезным, его тощая шея высовывается из ворота слишком большого свитера, как черепашья. Он показывает на кухонный стол позади меня. Среди горы кастрюль и тарелок лежит разрезанное яблоко; к его разрезу прилипли крошки.