- Спасибо. Вы были очень добры и терпеливы. Если кому-то захочется продолжить дискуссию, через минуту я спущусь в вестибюль.
      Разочарованные зрители летаргически поаплодировали лжемессии, и, не дожидаясь, пока занавес скроет его хлипкую фигурку, начали надевать жакеты и пробираться к выходу. Никому не хотелось оказаться в вестибюле, когда он туда выйдет. Даже Аде. Не знаю, разочарование ли речью Антона или чувство вины из-за связи с Сэмми было тому причиной, но она так стремительно бросилась к машине, что мы едва догнали ее.
      На обратном пути вместо обычной бурной дискуссии в салоне царила мертвая тишина. Наконец Ада прошипела:
      - Он продался англичанам.
      После секундной паузы отец возразил:
      - А мне кажется, он говорил очень хорошо. Правда, я не все понял: у него акцент. - Он произнес это сочувственно, словно проклятие британского акцента было еще одним поводом для третирования героев-эмигрантов. Ада хранила мрачное молчание. Когда мы высадили Круков у их дома, она лишь коротко кивнула на прощание. Алекс сказал:
      - Пока.
      На следующий день рано утром, когда мальчики уже ушли в школу, раздался звонок. Открыв дверь, Ада увидела на пороге Антона. Он был все в том же зеленом блейзере. В одной руке держал букет львиного зева, в другой потертый кожаный портфель. Прикрыв рот рукой, Ада попятилась.
      - Можно войти?
      - Конечно, входи, - пригласила она и повела его через кухню в гостиную с облупившимися обоями. Антон, впрочем, не замечал убогости обстановки, он не сводил глаз с Ады. Теперь настал ее черед неуютно поежиться.
      - Понимаю, - сказал он, - ты, наверное, испытываешь неловкость, поэтому не будем об этом. Я знаю, что ты и все остальные подумали о моей лекции. Не важно. Сказал то, что сказал, дело сделано. Я слышал про Льва, мне очень жаль. Честно говоря, я гораздо лучше о нем думал. Война меняет людей. И эмиграция тоже. Меня она тоже, как видишь, изменила. Я продался британцам. Так люди говорят. Не самые плохие руки, чтобы отдать себя в заклад, если не потерять при этом закладной. В их культуре много прекрасного. Истинно прекрасного. А поскольку они о нашей практически ничего не знают, я порой даже испытываю некоторое чувство превосходства.
      Теперь они сидели на диване. Он оглядел стены.
      - И кто же этот художник?
      - Мой сын Алекс.
      - Неплохо, Ада. Никогда не знаешь, что из кого получится, пока не увидишь.
      Ада заметила, что он изо всех сил старается избавить ее от неловкости, словно это она была у него в гостях. Но как поседели у него виски! Когда она видела его в последний раз, он был пылким юношей, полным литературных фантазий. Почему она боялась его теперь? Словно прочтя ее мысли, он сказал:
      - Не бойся. Обещаю ничего больше не говорить об Уолте Уитмене и даже об Эмилии Дикинсон, во всяком случае, сегодня.
      Она заставила себя тряхнуть головой. Откуда этот ступор?
      - Ада, я сделаю тебе безумное предложение. В самом деле безумное. Тебе не нужно сразу отвечать. Подумай, сколько хочешь подумай. Через несколько дней я еду в Нью-Йорк к старым друзьям, которые не станут бегать от меня.
      На Аде были красный домашний халат и красные шлепанцы, она даже не успела накраситься. Наконец к ней вернулся дар речи.
      - Ну и что же у тебя за предложение, Антон?
      - Этот голос совсем не изменился. Во всяком случае, не настолько, насколько ты думаешь. Нам не суждено вернуться домой, это правда. Но жизнь после войны не была сплошным кошмаром. У меня приличная работа в колледже. Город уродливый, студенты - не Эйнштейны, но летом я брожу по окрестностям Озерного края1  и посещаю читальный зал библиотеки Британского музея. Короче, Ада... - Он нервно оттянул галстук. - Я был бы рад, если бы ты поехала со мной в Англию. Я долго не решался сделать тебе это предложение, из-за... ну, в общем, по многим причинам, но теперь все в порядке, у меня надежное положение, и я думаю, тебе там понравится.
      Ада отшатнулась: это было вовсе не то, чего она ожидала. После продолжительного молчания ответила:
      - Видимо, поэтов и впрямь посещают неординарные идеи. Надо же: всего несколько слов. Нет, так дела не делаются.
      Антон сидел, уставившись в ковер. Потом, сложив руки на коленях, наклонился вперед.
      - Разумеется. Но я прошу тебя подумать. И позволю себе кое-что тебе оставить.
      Он взял портфель, расстегнул замки и достал нечто похожее на книгу в бумажном переплете.
      - Журнал. Здесь мой рассказ. Я хочу, чтобы ты его прочла. Позволь мне зайти на следующей неделе.
      Она покачала головой.
      - Чтобы поговорить о том, что ты написал в журнале?
      - Я знаю, что значит жить в безвоздушном пространстве, когда никто тебя не замечает. Ты права. Это наглость. Тем не менее прочти.
      Он встал. Ада пошла провожать его до двери.
      - До свидания, - тепло произнес он, протягивая руку. - Мне было хорошо у тебя. Буду ждать встречи.
      Ада мотнула головой, потом наклонилась и поцеловала его в щеку.
      После того как Антон ушел, она взглянула на часы. Пора было собираться на службу. Теперь она работала целыми днями, в две смены, уходила в десять утра и возвращалась поздно вечером.
      В тот день было затишье - в марте люди еще предпочитают обедать дома, и она неоднократно возвращалась мыслями к Антону, каждый раз в недоумении покачивая головой. Впрочем, такова жизнь: постоянно преподносит сюпризы.
      Вернувшись домой около десяти вечера, она застала сыновей перед телевизором и немедленно выключила его. Не обращая внимания на протесты, отослала мальчиков в спальню, умылась и приготовилась ко сну. Уже в постели вспомнила об оставленном Антоном журнале, сходила за ним в гостиную и, снова улегшись под одеяло, стала разглядывать обложку: абстрактная картина изображала голову Данте, разорванную взрывом на тысячи фрагментов. О том, что это голова Данте, сообщалось на внутренней стороне обложки. Отыскав фамилию Антона в оглавлении, прочла название - "Посол мертвых" - и, прежде чем открыть нужную страницу где-то в середине весьма толстого журнала, усмехнулась: ну и названьице. Однако от первой же фразы у нее перехватило дыхание: там упоминалось ее имя - Адриана. И не только имя. Она прекрасно знала и место, которое он описывал, и людей! Это была ее семья. Сердце у нее заколотилось так, словно она только что выпрыгнула из самолета, и, чтобы парашют поскорее открылся, принялась читать.
      "Посол мертвых"
      I
      Адриана родилась в городе Воскресенске, стоящем на реке Пам'ять, и была старшей из девятерых детей. Высокая девочка с длинной шеей, пальцами тонкими, как паучьи лапки, и тощими ногами, она снискала прозвище Жирафа, которое носила с грацией, присущей ей и во всем остальном. Ее отец, Тарас Сичь, потомок получивших свободу крепостных, собственными силами пробился в жизни и стал судьей. Мать, Ирина Бук, женщина совершенно незаурядная, происходившая из того же круга, была педагогом и местной просветительницей. Это она внушила дочери незыблемую уверенность в ее праве на место под солнцем, которой та никогда не теряла, хотя нередко чувствовала, что мир неохотно это право за ней признает. Тем не менее она прощала ему несговорчивость, поскольку с ранних лет жила словно бы вне его, установив невидимую связь с куда более обширной и могущественной империей
      теней - империей мертвых.
      В одно из последних нормальных лет Адиной жизни, за год до Голода, вся семья отдыхала на берегу Черного моря. Дом, окруженный вековыми раскидистыми дубами, испятнанный бликами беспредельного света, стоял с открытыми окнами, вдыхая соленый ветерок, веявший с моря, из-за ближних дюн. По утрам, когда все еще спали, семилетняя Адриана выскальзывала за дверь и мчалась по дорожке к берегу в сопровождении Пана Михи, удивительного - обожавшего морковку - кота, принадлежавшего местному пасечнику. Она пробегала мимо муравейников высотой с ее деревянную лошадку, останавливалась полюбоваться на пчел цвета запекшейся крови, собиравших нектар с цветов. Замерев на гребне дюны, восхищенно глядела на море, сорвав с головы красный платок и отдав во власть ветра каскад струящихся золотых волос. Ей хотелось, чтобы влажный морской воздух овевал ее всю. При виде ослепительных пенных барашков, набегающих от далекого горизонта, сердце начинало биться так громко, что заглушало шум прибоя. Она представляла себя несущейся по волнам на плоту из морских звезд, и ветерок, словно дыхание Афродиты, пробуждал ее до поры дремавшую чувственность, коей предстояло со временем расцвести благословенным даром.
      Обнаженная женщина с отвратительными рыжими волосами, лежавшая неподалеку, поднялась с песка и поспешила в воду. Ада насторожилась: где она видела эту женщину? Не в своем ли городе? Невдалеке села чайка, зыркнула на Аду оранжевым глазом, потом повернула шею, для достоверности взглянув и другим, в котором промелькнуло сердитое узнавание. Может быть, и с этой чайкой они уже виделись? Горбатый клюв распахнулся в безмолвном вопле. Птица еще повертела шеей, переступила с ноги на ногу и наконец, неприязненно вскрикнув, взлетела. Интересно, как бы это было, если бы Ада могла полететь за ней? Она спросила об этом Славу, свою подругу, единственную из известных ей людей, которой довелось летать.
      Слава, любившая, чтобы ее называли Королевой ветров, была ровесницей Ады. Ее семья остановилась в гостинице. Прошлым летом, в одиночестве загорая на пляже, она была подхвачена внезапно налетевшим смерчем, который закружил ее по
      спирали - как по венчику для взбивания яиц, - понес и опустил прямо в гнездо из соломы. В ее кулачке было зажато орлиное перо. Когда это случилось, взрослые были в доме, но, вспомнив, что девочка на пляже, выскочили на улицу. Они нашли ее потрепанной, но улыбающейся в сотне ярдов от того места, где видели в последний раз. Позже Слава рассказала Аде, что видела сверху своего покойного дедушку, верхом на лошади въезжавшим на какое-то гигантское крыльцо, и утверждала, будто он поднял ее на руки и поцеловал, не выпуская меча. В доказательство она показала красное пятно на щеке - место, где ее оцарапали его усы.
      Усевшись на песок, обхватив коленки тонкими руками и положив на них подбородок, Ада в ожидании подруги попыталась свернуть язык колечком, но тот оставался плоским, как камбала. Какой-то жук полз к ней, клацая челюстями наподобие садовых ножниц. Ада взяла прутик, подставила его под жука, подождала, когда тот на него влезет, и медленно подняла. В этот момент Пан Миха выпрыгнул из травы и лапой скинул жука в песок.
      - Ада! - послышался голос Славы.
      Обнаженная женщина восстала из пенных бурунов, и Ада уставилась на мохнатый рыжий треугольничек в низу ее живота.
      - Кто это? - спросила подошедшая Слава.
      - Ты тоже не знаешь?
      Женщина с самодовольным видом проследовала мимо глазевших на нее девочек.
      Слава была даже еще более худой, чем Адриана. Она жила далеко, в самом сердце страны, в той ее части, которая снискала Украине репутацию европейской житницы, где колосящиеся поля, трепеща на ветру, бликовали, как осколки разлетевшегося вдребезги солнца, - золото, запятнанное кровью вековечной бойни.
      Отец Славы, врач, был худощав, носил монокль и постоянно сопел. Возвращаясь после игры в тарок1, он всегда приносил новую книгу с картинками. Их у него было столько, что Аде казалось, будто он живет в библиотеке. Пока взрослые играли в карты, девочки разглядывали эти книги. Иногда на Славиного отца нападал приступ чиханья, и тогда игра прекращалась, пока он не приходил в себя.
      Обнаженная оделась, подобрала полотенце и ушла. Девочки, тут же забыв о ней, занялись более важными делами. Они любили собирать крабов, оставленных на берегу приливом, который отступал, словно сползающий за край земли зверь, бессильно хватающийся за утекающий сквозь когти песок. Потом строили песчаные замки. К обеду, однако, эти родовые замки уже лежали в руинах, как средневековые королевства после нашествия великанов. Девочки окунались в море, чтобы смыть с себя песок, и, качаясь на волнах, кожей ощущая прикосновение скользящих медуз, наблюдали, как вода слизывает берег языком.
      Дома мать Адрианы всегда уговаривала Славу пообедать, но та, хохоча, лишь трясла головой.
      - Смотри, схлопочешь болезнь исчезновения, - пугал ее Адин отец, на что Слава улыбалась, обнимала Аду за плечи и тащила обратно на пляж. Должно быть, она была наполовину нимфой, потому что ее неудержимо влекло к воде. По вечерам, пока Адрианина мать грела воду и наполняла цинковое корыто, девочки сидели на полу и болтали со своими куклами, у которых были фарфоровые головки. В первый раз, когда Слава разделась при ней, Ада заметила на ее животе родимое пятно в форме морского конька.
      - Это Хорас, - объяснила Слава.
      Тем вечером, лежа в постели, Ада представила себе, что море баюкает ее, словно отец на своих руках. Картинки дня роились под опущенными веками. Засыпая, она все еще видела, как ныряет обнаженная женщина и ее волосы распластываются по воде.
      На следующее утро Ада снова побежала к морю. На сей раз берег был усеян белесо-голубыми створчатыми ракушками, волнистыми, круглыми и продолговатыми, тяжелыми, как мрамор, и хрупкими, как перышки. Посреди них лежала маленькая черная "лейка", видимо, оброненная туристом, фотографировавшим с яхты дельфинов. Ада подбежала к фотоаппарату, но, прежде чем она успела схватить его, набежавшая волна смыла находку в море вместе с большинством раковин.
      - Ада! - позвала мать.
      Девочка нехотя поплелась домой. Войдя через двустворчатую стеклянную дверь, она увидела, что родители суетятся в гостиной.
      - Детка, ты что, забыла? - Мать бросила на нее мимолетный взгляд и снова принялась переставлять на концертном рояле вазу, расписанную райскими птицами.
      Многочисленные братья и сестры толкались и ползали под ногами, создавая неразбериху. Отец, разговаривавший с садовником, помахал ей. Его высокая стройная фигура была облачена в беличьего цвета костюм с серебристым жилетом, на ногах - туфли из кожи носорога. Из тени вышел незнакомец в белой рубашке с рюшами и манжетами на запонках. Его спутанные волосы казались грязными, а ботинки выглядели так, будто, сделай он еще шаг - и они развалятся. Он церемонно щелкнул каблуками, поклонился так низко, что мог при желании лизнуть пол, и протянул вялую руку с безжизненно повисшими пальцами.
      - Кто вы? - спросила Ада.
      Уголки его губ слегка опустились: видимо, своим вопросом она его обидела.
      - Я - художник!
      - Портрет, Ада, портрет! - защебетала мама.
      - Да, детка, поди, стань здесь, - подхватил отец.
      Огорченная, девочка сделала, как он велел. Значит, сегодня - никакого моря. Унылейшее занятие два часа кряду молча стоять, как истукан, пока этот олух будет вертеть тебя туда-сюда, тарахтя без умолку.
      - Волнения в Вене, - предложил тему для разговора художник.
      Ада вздрогнула. Это была новость, которую ей хотелось услышать. Волнения в Вене! Борьба за свободу! Она тоже рвалась на свободу. Освободиться от старой жизни. Забыть о здешнем мире.
      - Это меня ничуть не удивляет, - вежливо откликнулся отец, хотевший, судя по всему, немного ввести происходящее в берега. Какое облегчение. Лучше молчание, чем пустая болтовня.
      - Идите все сюда. - Мама хлопнула в ладоши.
      Семья образовала единый фронт. Даже маленький Орест старался держаться изо всех сил, пока они у него не кончились и он не крикнул фальцетом:
      - Мама, как ты думаешь, почему у меня глаза желтеют?
      Их обволакивало облако смешанного аромата духов и туалетного мыла, они слышали шум моря и щебет птиц, сквозь дверь за спиной сердитого художника, хлопотавшего за мольбертом, видели, как бабочки пьют цветочный нектар. Так они простояли довольно долго, пока художник, еще десять дней назад пообещавший написать их групповой портрет, жестом не пригласил их посмотреть, что получилось. Опершись на рояль и подбоченясь, он молча наслаждался восторгами, которые расточали члены семьи по поводу его работы.
      Аду поразило, насколько крупней, чем она, и насколько красивей и совершенней получились отец и мать. Она с нескрываемым презрением, нахмурясь, взглянула на собственное лицо: белокурые волосы, зеленые миндалевидные глаза, расставленные так широко, что ее высокие скулы казались полюсами бумеранга. Ну и, конечно, ноги и шея - вот уж действительно жирафьи. Таковы были Божии дары, ей отпущенные, и за них ей следовало благодарить Всевышнего. К счастью, независимо от того, что думали о ней окружающие, она себе нравилась. Повернувшись спиной к художнику, чье самодовольство казалось ей оскорбительным, Ада спросила у мамы:
      - Теперь мне можно идти на море?
      - Что? Ах, да, - ответила мать и, обращаясь к мужу, воскликнула: - Это просто какое-то маленькое чудо, дорогой! Правда?
      Оба перевели взгляд на художника. Откинув волосы со лба, тот вымучил улыбку. Да, один день - один портрет, таков был его девиз. А если при этом приходилось работать на обывателей, что ж, он сам выбрал такую жизнь.
      Довольные супруги, подняв руки над головой, наградили художника аплодисментами.
      Во время той поездки на море - судья Сичь, бывший мистик и семинарист, повез Аду на экскурсию в монастырь. Женщин туда не пускали, но Адин отец был важной персоной, о нем слыхали даже крымские монахи. Так что, когда он прибыл, в летнем полотняном костюме, под руку с дочерью, ворота перед ними распахнулись. Монах, сопровождавший их, утверждал, что история монастыря насчитывает десятки веков, во что Сичь, разумеется, не верил, однако держал свои сомнения при себе, как всегда держал при себе любые соображения, могущие кого-нибудь огорчить.
      Спустя десятилетия Ада все еще помнила ту необычную икону Благовещения: изможденный архангел Гавриил возвещает благую весть смущенной Марии, сидящей на золотом престоле под храмовым покрывалом зловеще-красного цвета, символизирующего смертную плоть, кою предназначено ей зачать как вместилище для
      бессмертной души Сына своего. Нимб сияет вокруг головы Благодатной, и кинжальный луч света, пронзив голубку, врезается в чрево Непорочной Девы, ограждая божественным щитом зреющий в нем неземной плод. Аде представлялось, что так же свершилось ее собственное зачатие: некая сила тайно проникла в чрево ее матери, отметив ее сияющей печатью непорочности и избранности.
      Однако в отличие от большинства девочек, воспитанных в католической вере и в определенном возрасте мечтающих стать монашками, Аду по некоей необъяснимой причине всегда больше привлекал образ прекрасной Магдалины.
      Вскоре пришло время возвращаться домой. На станцию ехали в конной повозке. Ада сидела рядом с матерью, напротив лепечущих и хихикающих братьев и сестер, прислушивалась к стуку колес, считывавших с дороги письмена по системе Брайля, и наблюдала за длинноногими журавлями, топтавшими пожелтевшую траву. Единственным движением воздуха в тот знойный день было мамино дыхание у нее на шее. Кусая бутерброд с сыром, Ада взглядом победительницы озирала степь. Это была ее страна, и, куда бы она ни поехала, она была здесь дома.
      Повозку тащили две унылые клячи. Голова возницы с густой, до пояса, бородой серо-стального цвета подпрыгивала в такт ухабам. Цыган из Старого города, подумала Ада. Он беспрерывно сплевывал и усмехался Бог знает чему. Судья, сидевший рядом, угостил его жевательным табаком, и возница наслаждался горечью зелья. Доктор Сичь спросил, откуда он родом.
      - О, вы не знаете тех мест... - Возница неопределенно махнул рукой и, обернувшись к Аде, добавил: - Говорят, будто именно в мою страну пошел святой Андрей после того, как твой Господь и Спаситель отправился на Небо...
      - Какой святой Андрей?
      - Ну вот, значит, правда.
      - Что - правда?
      - Что вода на земле испаряется. Скоро высохнут все океаны.
      - Почему вы так думаете? - удивился доктор Сичь.
      - Потому что люди начали терять память.
      - И какое отношение это имеет к океанам?
      - Все, что когда-либо случилось, записано на воде. Вода - это память мира. Вам не приходилось вспоминать нечто, чего вы никогда не видели? Доктор Сичь
      кивнул. - Вот-вот, это случается, когда вода проникает в уши. Но раз люди начали забывать, значит, уровень воды понижается.
      Когда они приехали на вокзал, отец щедро вознаградил возницу.
      Сидя на перроне в ожидании поезда, Ада заметила вдалеке женщину с отвратительными рыжими волосами.
      II
      Больше она никогда не видела Черного моря. Все последовавшие годы отец был слишком занят работой.
      Ада понимала, что что-то не так: вместо того чтобы отправить детей в деревню Ласка, к дедушке, их держали в душном городе.
      - В деревне нечего есть, - объяснила мать.
      В тот год им самим пришлось до предела сократить семейный рацион, хотя дети на такие вещи не обращали внимания. Ада замечала, как посерьезнели родители, иногда слышала, как они говорили между собой о похоронах и голоде. Но беды казались такими далекими и не имели к ней никакого отношения.
      Несмотря ни на что, городская жизнь перед войной не была лишена удовольствий. Город Воскресенск насчитывал тысячу лет и умел развлечь своих жителей: конец лета обычно бывал прелюдией к осенним балам. Ада скучала по Славе, но вскоре начала заниматься музыкой, а также балетом - вот где пригодились ее жирафьи ноги. После уроков, погуляв в парке и насобирав каштанов, которые умела особым образом жарить их кухарка, она играла дома с братьями и сестрами. Виктор тоже участвовал и был мастером придумывать новые игры, это он изобрел игру в секретных агентов, и они с удовольствием включили ее в свой более традиционный репертуар: околачивание яблонь и "казаки-разбойники".
      Как старшая, Ада пользовалась привилегиями. Ее первой пересадили от детского стола на кухне за взрослый в столовой, который всегда торжественно сервировался столовым серебром. Она жаловалась младшим, что теперь ей приходится сидеть, выпрямив спину, не прислоняясь, есть беззвучно и подносить ложку ко рту, вместо того чтобы наклоняться к ней.
      - Вам бы все равно не понравилось, - дипломатично убеждала она завидовавших ей малышей.
      Хуже всего было то, что приходилось выслушивать бесконечную политическую болтовню. Почти каждый вечер в доме принимали гостей, среди которых бывали генералы и епископы, писатели и министры. Беседа постоянно переключалась с Украины на Польшу, с Франции на Россию. Собиравшиеся за родительским столом люди мечтали построить свою страну, но, судя по всему, дело это было куда более сложное, чем строительство песчаных замков. В школе она учила одну историю,
      дома - другую.
      - Малов мертв. Надо быть начеку, - сказала как-то вечером одна гостья, а на следующий день был арестован ее отец, правда, через несколько дней его отпустили.
      В тот год список их гостей постепенно превращался в поминальник исчезнувших или убитых политиков.
      - Нашего премьер-министра больше нет, теперь у нас - русский. Толкует о непорочности партии. Опять империя.
      - Но это проблема столицы. Мы имеем дело с другими людьми.
      Спорили во время ужина до хрипоты. Однако, пока прислуга уносила закуски и ставила бульон с клецками, гости делились лишь приятными впечатлениями. Не раз Аде доводилось видеть, как кто-нибудь, тихо перечисляя имена людей, канувших в неизвестность или казненных, плакал.
      Ее отец имел отношение к какой-то организации под названием Национальный демократический союз или что-то в этом роде, и из-за этого его время от времени арестовывали, хотя он ни разу не провел в тюрьме больше недели. Тем не менее он часто говорил ей:
      - Дело не в именах, детка. Единственное, что важно, - это доброта.
      Несмотря на то что ужинать за столом со взрослыми было для нее повинностью, чем-то вроде продолжения уроков, сама столовая Аде очень нравилась. Высокий потолок, бледно-голубые стены, картины Василия Стернберга - друга Тараса Шевченко, а также Капитона Павлова, учителя Гоголя. На одной картине был изображен слепой кобзарь, в полутемной комнате певший под собственный аккомпанемент для крестьянской семьи. Крестьяне тесно сгрудились вокруг музыканта, словно питая его песнь своей энергией.
      Поэт по имени Антон водил ее в оперный театр на концерты, а однажды они с ним слушали "Богему". Он был старше Адрианы и всегда, сколько она себя помнила, считался другом семьи. Его нельзя было назвать красивым, но в нем чувствовалась особая порода. Он ворвался в жизнь стремительно, отринув все мирское - от быта до войны, - как капканы, расставленные для духа мелкими бесами и не достойные внимания. Одежда всегда выглядела на нем как с чужого плеча: пиджак мал, брюки велики. Однажды Ада спросила его, почему так, и он объяснил, что пиджак принадлежит младшему брату, а брюки - старшему, иногда бывает наоборот. Но, добавил, хоть он и не самый элегантный мужчина в городе, у него есть другие достоинства. Он знал несколько языков, в том числе английский, и обожал Харта Крейна и Уитмена. По пути в оперу он, бывало, читал ей стихи по-английски. Этот язык представлялся ей безумным нагромождением лязгающих звуков.
      Однажды он предстал на пороге еще более растрепанный, чем обычно. Все пальто спереди было заляпано грязью, комья земли налипли на ботинки. Он прижимал что-то к груди, и глаза у него сияли. Это была его только что вышедшая первая книга. Он вручил Аде дарственный экземпляр.
      - "Полихроникон", - прочла она на обложке. - Что это такое?
      - Не важно. Когда-нибудь ты прочтешь мои стихи на английском. Обещаю.
      - Нет, не прочту, - кокетливо возразила Ада.
      - Почему? - обескураженно спросил поэт.
      - Я не люблю современную поэзию.
      Тем не менее она много читала, глотая стихи и романы, в том числе переводные. Ей нравились Перл Бак и Джон Стейнбек.
      Антон жил в еврейском квартале и со временем заинтересовался Каббалой. С исступленной страстью он рассказывал Аде о книге под названием "Зобар", бормотал что-то о гевуре, тифферете, китере, бинахе - гроздья непонятных слов на каком-то диком языке легко слетали с его губ. Утверждал, что беседует с Богом и знает, почему так много людей страдают.
      - Это все уходит корнями в семнадцатый век, когда происходило становление и тысячи невинных душ были умерщвлены. Женщины. Дети. Евреи. Католики. Все это сказывается до сих пор. Думаешь, Бог что-нибудь забывает? Покуда мы не избавимся от собственных грехов, мы никогда не найдем себе места.
      Ада смотрела в его лицо, светившееся фанатичным огнем, и чувствовала, что
      он - ее спаситель. Но стоило ей подойти слишком близко, он отшатывался, словно пугался ее тела.
      Ее тело. Никакой миф не мог предсказать девочке, как будет меняться ее тело. С помощью маминого зеркальца в серебряной оправе она часами разглядывала свою обнаженную фигуру, представляя, какую реакцию будет она вызывать у мужчин, если ее грудь увеличится на несколько сантиметров. Бывали дни, когда ей вовсе не хотелось, чтобы на нее смотрели, но чаще казалось, что от нее исходит некий магнетизм. Порой собственный воображаемый образ завораживал ее, и она не могла сосредоточиться на том, что видела в зеркале.
      Если бы отец не работал так много! Он возвращался домой спустя несколько часов после того, как солнце садилось над их маленьким городком, зажатым между Европой и Россией.
      - Мы - европейцы, - часто повторял он, садясь за стол, и все согласно кивали, даже не пытаясь понять его горячности. - Париж - вот это город! рассказывал он Аде.
      От отца она узнала о Вене и Лондоне, Риме и Иерусалиме, Нью-Дели и Нью-Йорке. В ее воображении величайшие города мира входили в некий клуб избранных, и она представляла себя в бесконечном путешествии: сегодня - в Букингемском дворце, завтра - в соборе святого Петра. Она любила, когда отец ужинал дома, и почти каждый вечер ждала его возвращения у окна. А когда он приходил наконец, бросалась ему на шею и покрывала лицо поцелуями.
      - Вижу, опера оказывает на тебя воздействие, - без осуждения говорил он и добавлял, что для взрослых жизнь - это бесконечный урок.
      - Но как же ты можешь делать уроки, если тебя никогда не бывает дома? возражала девочка.
      Следующим уроком оказался урок жестокости. Все случилось в одну ночь, хотя уже несколько лет она чувствовала, как сгущаются тучи. На улицах поднялась стрельба, самолеты, как гигантские птицы, с ревом пикировали на город, роняя бомбы. Однажды Виктор, учившийся в старших классах, не вернулся домой. Мама, преподававшая в начальной школе, обегала весь город в поисках брата. И солдаты, и партизаны, бывало, умыкали молодых людей, чтобы пополнять свои ряды. Не найдя его, она вынуждена была вернуться на работу.
      Иногда во время воздушных налетов дети оказывались дома одни. Тогда Ада запиралась с братьями и сестрами в кладовке и громко пела какие-нибудь детские песенки, чтобы заглушить грохот взрывов. Орест засовывал в рот оба больших пальца. Галя разговаривала с отцовской шляпой. А Ада не сводила глаз с рождественской открытки, на которой был изображен гигантский замок о двадцати пяти окнах, выходящих на пруд, по которому катались на коньках счастливые родители с детьми. Бомба попала в церковь на противоположной стороне улицы, осколки камней полетели в их окна. Откуда в мире столько злобы? В чем коренится причина наших страданий? Чтобы справиться со слезами, Ада стала распахивать окна, хотя на дворе стояла зима. Но самолеты не улетали. Что им нужно? Разве они не понимают, что это всего лишь я? Зачем они нападают на меня, думала Ада, вытирая нос тыльной стороной ладони. Почему все силы мира ополчились против меня? Когда же придет мама?
      Почти на все вопросы существовали ответы. Антон как-то объяснил ей, что их следует искать на разных уровнях: историческом, моральном и духовном. Исторические вопросы связаны с проблемами власти, с истощением ресурсов и порабощением населения. Вопросы морали касаются последствий личных деяний, того, как человек относится к другим людям, как он с ними обращается. Что же касается духовной сферы, то это вопрос отношений с Богом. Антон утверждал, что на свете нет ничего случайного. Каждый волос на голове сосчитан.
      Но его уверенность не могла утишить Адины страхи.
      III
      Вскоре после начала войны Ирина Бук отправила детей из города к разным родственникам, в деревню. Адина мать верила, что удаляет их от фронта. Однако вскоре война была уже везде.