Я не судья, она не подсудимая. Я лишь задаю вопросы, она отвечает. И вопросы, быть может, не такие, как на суде, – ведь я не судья, а она не подсудимая.
      Собственно, мы даже не разговариваем. Я спрашиваю глазами, и она понимает. Она все время молчит, но я читаю в ее глазах ответ.
      – Ваша фамилия, имя, отчество? Она отвечает.
      – Когда и где родились? Отвечает.
      – Вы любили?
      – Лгали?
      – Были счастливы?
      – Можно ли убить человека?
      – Можно проклясть мир?
      Я беспрестанно спрашиваю.
      У меня к ней множество вопросов.
      Она неизменно отвечает.
      Она отвечает.
      Вопросы можно не читать.
      Прочтите ее ответы.

       – Нет, – ответила она, – я сама была виновата.

 

      Мощенная булыжником базарная площадь была загажена ошметками сена, соломы, клочьями бумаги и конскими яблоками.
      Она сидела на большом камне, обхватив руками узелок, – вдыхала запах сена и навоза. Еще не просохшими глазами озиралась она вокруг, снова, уже в который раз, видела перед собой просторную базарную площадь, магазин с вывеской «Мануфактура» и возвышавшуюся поодаль красную башню костела.
      В костеле она была.
      На площади, на камне, сидит уже давно.
      Может, зайти в магазин?
      Да, непременно надо зайти в магазин, и поскорей, а то вот-вот закроется, и тогда уже некуда будет идти, совсем некуда.
      Она торопливо поправила толстую пшеничную косу, тяжело лежащую на голове, заколола ее покрепче, застегнула ремешки коричневых туфель.
      Надо спешить,– а то закроют магазин.
      Базарный день кончился.
      Последняя подвода весело катит с площади. Обок поспевает, размахивая концами вожжей, неказистый взъерошенный мужичонка.
      – Но-о-о! Но-о-о, гнедой!
      Почему всклокоченный мужичок не садится на телегу? Почему трусит сбоку?
      Может, ему ловчее бежать так, опершись на грядку телеги, может, легче. Он, глядишь, поросенка продал, дюжину яиц, а то, чего доброго, и просто в долг напился.
      – Но-о-о! Но-о-о, гнедой!
      Ему, как видно, легко и сноровисто бежать рядом с подводой, навалясь на грядку.
      – Но-о-о!
      Надо спешить, а то закроют магазин.
      Она ладонью стерла пыль с туфель. Они немного потускнели сперва, а потом вдруг заблестели. Даром, что ли, она всю дорогу, девять километров, топала босиком? По стежкам – роса, на дороге – пыль. Зато на окраине городка она обмыла ноги, обула новые туфли. И не скажешь, что уже два раза надеваны.
      Первый раз обулась в них, когда ходила к усадьбе Бернотасов, Антанаса искать ходила. Самый первый раз. Отец не вытерпел – давно уже собирался, – привез из города коричневые туфли, бережно положил на лавку и тихо, не глядя на дочь, сказал:
      – Бери, бери. Не босиком же под венец идти.
      Вот и обула впервой, как пошла искать Антанаса.
      Тихо, неторопко подошла лугами к воротам усадьбы, обула коричневые туфли, а потом прижалась к глиняному кувшину, что сушился на заборе, уткнулась лбом в его прохладный бок и зажмурилась.
      Она еще ни разу не была у Бернотасов. Не осмелилась и тут отворить калитку.
      Загоготал гусак, учуяв чужого, а за ним и все гусиное полчище. Хрипло, взахлеб залаяла собака.
      Была суббота, банный день. От избы доносился шум, гомон. Видно, там уплетали картофельную бабку, запивая холодным молоком, сметаной, а может, чем-нибудь и покрепче.
      Она тихо ждала, опустив голову и зажмурив глаза, так же тихо, как шла сюда, к этой усадьбе, по полям и лугам.
      Истошно вопили гуси, все злей и злей надсаживался пес – должен ведь выйти хоть кто-нибудь! Хорошо бы он сам вышел. Боже милостивый, пусть уж он сам, Антанас… Святая Дева Мария, матерь милосердная… Только бы он, а не кто другой.
      – Эй, там? Кто собак дразнит? Он! Сам вышел, Антанас.
      – Я…
      Подняла голову, и он увидел.
      Оба стояли молча.
      Стояли долго.
      Антанас дернул плечом, и она подумала, что сейчас он повернется, уйдет в избу и никогда больше не выйдет оттуда, сколько ни стой здесь потом, сколько ни дразни собак, птицу.
      – Антанас!
      Он подошел. Постоял у забора, затем отпер калитку, вышел. Высокий, плечистый, свежий после бани, грудь нараспашку, а когда прислонился к забору, тот аж заскрипел.
      – Ну?
      Он глядел на нее сверху вниз, а она, подняв голову, не знала, что и сказать.
      – Ладная ты баба, чтоб тебя черти… Ухватил ее за руку, потянул к себе.
      – Все хорошеешь, а? Она не противилась.
      – Может, пойдем поваляемся еще разок? – Антанас ухмыльнулся.
      Наконец она решилась. Выскользнула из его рук, глянула вниз, чтобы и он глянул – увидел ее новые коричневые туфли с круглыми пуговками.
      – Антанас, женись… Женись на мне, Антанас.
      – Ну да! – отшатнулся он, и снова скрипнул забор.
      – Ребенок ведь у нас, без венца, без ничего.
      Он не ответил. Только, немного погодя, вымолвил:
      – Зря пришла.
      – Ребенок ведь у нас, ты его и не видал ни разу. Он еще шире распахнул ворот рубахи.
      – А почем я знаю? Может, не мой. Как со мной легла, так и с другим могла. Почему Юозасом окрестила, ежели отец Антанас?
      Он хмыкнул. Теперь знал, что ответить.
      Ей вспомнилась опушка леса, вспомнились стога сена и несжатая рожь, щетинистые луга и пахучие клеверища. Три года, целых три года. Вспомнилась клеть, куда он заявлялся пьяный, но смелый, как хозяин, и тискал, мял ее по-всякому, а она всегда молчала. Всегда была покорной.
      – Женись, Антанас. Убьет меня отец, убьет на месте.
      – Не убье-ет!
      Она заглянула ему в лицо. Оно было холодное, свежее и холодное после бани, и с застывших губ уже не сорвалось бы: «Ладная ты баба, чтоб тебя черти, все хорошеешь, а? Может, пойдем поваляемся еще разок?»
      – Зря пришла.
      Глаза были тоже стылые; он повернулся уходить. Она снова вспомнила клеть, потянулась к Антанасу и, опустившись на колени, обняла его ноги.
      – Женись. Убьет меня отец… Убьет…
      Он отряхнулся, как от назойливой мухи, как от слепня.
      – Отстань. Да отстань ты.
      Вдруг они услышали глухой хрип. Обернулись и увидели ее отца. Он широко шагал, занесши над головою кол.
      – Порешу! Обоих! Паскудники… Женись, женись! Антанас молча захлопнул калитку, побежал во двор, к конуре.
      Спокойно, как ни в чем не бывало, спустил с цепи собаку, а сам, так ничего и не сказав, ушел в избу.
      Оттуда снова несся гомон, там, должно, уминали бабку, запивая молоком, сметаной и чем-либо покрепче.
      А за воротами видна была розовая собачья пасть и прыгали, хватая воздух, белые клыки.
      – Убью… – устало просипел отец, бросил кол, поддал его ногой и поплелся обратно через поле.
      Она шла следом, забыв снять новые коричневые туфли. А потом отстала. Отец обернулся, хрипя, погрозил усадьбе кулаком и бросил дочери:
      – Все ты, потаскуха! Ты виновата…
      Тогда она отстала.
      В самом деле, была виновата.
      Надо было тогда еще, три года назад, уйти в батрачки, бежать из дому и из клети, куда впустила ночью Антанаса, боязливо прислушиваясь к скрипу заржавелых петель. Отец стоял за углом избы и довольно покрякивал. Потом, успокоенный, ушел, завалился в постель: хрустнул соломенный туфяк, затрещали доски.
      Отец давно уже, как только оставался вдвоем с дочкой, все говаривал, пряча глаза, сперва по-доброму, со смешком, а потом и строго, с сердцем:
      – Нешто не видишь, как Бернотасов Антанас вкруг тебя юлит, а? И сам не пойму, девка ты или бревно бесчувственное. Кажись, выросла невеста, да вместо сердца вроде пустое место. Вот и разбери-пойми… Сам ведь не зашлет сватов, не додумается, так и знай. Не зашлет, пока брюха не нагуляешь.
      Тут он обрывал себя, подолгу молчал и только потом уже продолжал:
      – Девка ты или бревно? Скажи? А может, не ровня тебе Бер-нотасы, усадьба у них захудалая? Может, тебе принца подавай? Он снова умолкал, но ненадолго. , – Знаю, кого ждешь. «Мериканца» небось, мильенщика своего. Жди, переплывет море-океан, махнет фалдой, да шасть под венец, швырь все векселя мои – вот, мол, тестюшка, не горюй, можешь еще и тот лесок прикупить, коль душе угодно.
      Он сплевывал. Смачно, будто целый день слюну копил.
      – Попередохли «мериканцы»-то. Передохли все, говорю!
      Он не поминал Винцаса по имени, но впрямь, как ушел тогда Винцас Ятаутас, ранним утром, только-только солнышко взошло, так ни слуху ни духу. Столько лет никакой весточки.
      «Девка ты или бревно… Не зашлет сватов, пока брюха не нагуляешь…»
      В избе мыкалась мать, плакали еще трое ребятишек, и вечерами, перед сном, кряхтел в углу отец. Бернотасы – самые разлюбезные соседи: не говоря худого слова, знай скупали один за одним отцовы векселя. А Антанас, их сынок единственный, так и кружил над девкой, так и охаживал: утром ли, вечером, когда ни глянешь – он тут как тут.
      О Винцасе она уже не думала. Ночью, отпирая дверь клети, слышала ржавый скрип петель, слышала, как постанывает мать, плачут ребятишки и кряхтит в своем углу отец.
      «Не зашлет сватов, пока брюха не нагуляешь…»
      Так и вернулись несолоно хлебавши… Отец – впереди, она – постегав, в новых коричневых туфлях. Глаза у матери были испуганные, – видно, хотела что-то сказать, но молчала. Отец стоял возле стола и комкал в руке бумагу из волости – с утра жди исправника, на завтра торги объявлены.
      Она знала, что скажет отец, поэтому наспех завернула в пеленки Юозукаса, схватила блузку, шерстяные чулки, завязала все в платочек, туда же сунула и свои новые туфли.
      Теперь она снова знала, что в новых туфлях по полю нельзя.
      Взяла на руки малыша, подхватила узелок.
      Отец все комкал у стола бумагу, а напоследок процедил сквозь зубы:
      – Сгинь с глаз… Потаскуха не нужна нам. Уходи… Живо!
      Мог бы ничего не говорить. И так знала, что он скажет. Мог бы молча комкать бумагу из волости и ждать исправника. Она ведь быстро собралась. Сама.
      Мать испуганно смотрела на них – видно, хотела что-то сказать, но смолчала.
      Отец переминался возле стола.
      – Но-о-о! Но-о-о, гнедой!
      Растрепанный мужичонка, так и не выехав на дорогу, делал круг по всей базарной площади. Лошадь бежала рысцой, а мужичок трусил сбоку, опираясь на грядку, и смеялся оттого, что не может попасть на дорогу, делает круг, да еще такой большущий.
      Не иначе как в долг набрался.
      – Но-о-о, гнедой!
      Она вскочила с камня.
      Сейчас запрут магазин!
      Надо спешить, иначе уже некуда будет идти. Растрепанный мужичонка выедет на дорогу, лошадь сама потянется к дому. И останется она здесь одна.
      Сейчас закроют.
      Она подбежала к магазину.
      Бежала, тяжело дыша, как в тот раз, когда уходила из дому, не захлопнув дверь, уходила с узелком и с Юозукасом на руках.
      Стараясь не думать, куда идет, но знала, что дорога ведет к Ятаутасам. Куда ж еще ей было податься? Кто ее ждал?
      Ятаутасов было двенадцать душ. Правда, теперь осталось только одиннадцать – Винцас уехал искать счастья в Америку.
      Искать счастья?
      Где найдешь его, это счастье?
      Ятаутасов было двенадцать. Что ни два-три года, то новый появлялся на свет. Последние двое – близнецы. По всем углам ребятня ползает – ив избе полно, и двор полон.
      Она не. думала, куда идет, но все равно знала: есть лишь одна дорога, та, что ведет ко двору Ятаутасов. Куда ж еще?
      Ятаутас сам вышел из избы и детвору выпроводил. Чего там в бабьи дела мешаться, еще скажешь слово какое, а подумают невесть что. Лучше не связываться с бабами. Захватил косу и пошел на двор – отбивать. Все одно не сегодня, так завтра придется, никто за тебя не отобьет, все сам делай.
      Тихо было в избе. Юозукас спал, убаюканный дорогой. Сели женщины на широкую, длиной во всю комнату, лавку, на которой и сидят и спят. Сели, посмотрели друг на дружку. Потом Ятаутене, наклонившись, впилась глазами в младенца. Тот спал себе – ему хоть бы что!
      – Куда же ты теперь? – спросила Ятаутене.
      – Не знаю.
      – Не думала еще?
      – Не знаю…
      – Ступай в город. Все не навоз месить.
      – В город?
      Города она боялась, не хотела в город. Ей казалось, будто все двери там скрипят, как в ту ночь, в клети.
      – В город. Кому ты нужна здесь такая? В страду еще возьмут батрачить, а потом как знаешь. И голову где приклонить, не сыщешь.
      – В город…
      – Поживешь, послужишь, а там видно будет. Только бы к хорошим людям попасть.
      – Где же их искать, хороших-то? – Не знаю. Авось Бог не выдаст.
      – А как же…
      Возьмем Юозукаса; возьмем. Одним больше, одним меньше… У меня-то уж, слава Богу, своих не прибавится.
      – Я… в долгу не останусь, рассчитаемся, правда… Она схватила руку Ятаугене и стала целовать.
      – Спасибо вам… Благодарствую… Спасибо…
      – Чего уж там… И молочка ему расстараемся, и хлебца с сахаром пожую. Сколько такому надо! Сколько?
      – Спасибо… Благодарствую…
      – Завтра базарный день, сегодня у нас переночуешь, а наутро выйдешь с солнышком и найдешь, что надо тебе. Только сахару хоть изредка приноси. Сама знаешь, сахар у нас не водится.
      На том и поладили.
      Поладили.
      – Но-о-о! Но-о-о, гнедой!.. – донеслось с дороги. Стало быть, выехал. Значит, площадь совсем пуста. Господи Боже мой, надо в магазин. Ведь сейчас закроется, правда, закроется! Она бежала, тяжело дыша, как в тот раз, когда уходила из дому, уходила с узелком и с Юозукасом на руках.

       — Нет, – ответила она. – Ведь я же чай пила.

 

      Она прижимала к груди Юозукаса.
      Ее усадили на диване поудобнее.
      Она сидела и кормила мальчика.
      Еще не знала, как его звать.
      Едва она робко вошла в комнату, едва увидела мальчика, как сердце забилось часто-часто. Ей подали мальчика, и она поискала глазами, куда бы сесть.
      Ее усадили на диван.
      Диван был мягкий, а мальчик – маленький, теплый. Она положила его к себе на колени и тут же стала расстегивать блузку.
      Хозяйка с хозяином, присев рядом, смотрели на нее не отрываясь, но потом он, что-то вспомнив, вышел. А ей-то что, мог и не уходить. Она кормить будет.
      Но он уже вышел на кухню, стал перед тазом с теплой водой, помешивал эту воду пальцем и чему-то улыбался.
      Ей и в голову не пришло, что надо ополоснуться, а они тоже ничего не сказали, хотя хозяйка и приготовила большой эмалированный таз с теплой водой.
      Расстегнув блузку, она опять заметила, что та намокла, – два больших влажных пятна на груди. Еще сильней заторопившись, она вынула грудь, только тут почувствовав, какая она тяжелая, набухшая.
      Мальчик ухватился ртом, ручонками, и казалось, никогда не выпустит.
      Она вздохнула и зажмурилась.
      Уже не видела ни хозяйку, осторожно присевшую на краешек дивана, ни хозяина, который, стоя в кухне, улыбался и помешивал пальцем теплую воду в эмалированном тазу.
      Зажмурив глаза, она прижимала к себе мальчика.
      Прижимала к груди Юозукаса.
      Теперь и она улыбнулась.
      Мальчик такой голодный! Так хочет есть, так заждался!
      Ее мальчик, ее Юозукас. Не потому ли он так жадно припал к ее груди?
      А ее все не было и не было. Такой круг сделала, пока наконец пришла домой…
      Она все-таки успела в магазин, когда взъерошенного мужичонки уже и след простыл. Чего она так рвалась туда?
      С замирающим сердцем поднялась по шести, а может быть, семи каменным ступенькам, медленно толкнула дверь. И дверь подалась, отворилась, тонко ужалив звоном колокольчика.
      Хорошо, что успела.
      Магазин внутри был большой, с широкими прилавками вдоль стен. А уж тканей, тканей! Такие тонкие… И ни живой души – ни по ту, ни по эту сторону прилавков.
      Все рулоны, рулоны…
      Она осторожно потрогала один. Материя была скользкая, блестящая и прозрачно-тонкая.
      Вот бы ей на платье такую, блескучую, гладкую, с зелеными клеверочками. В самый раз бы к новым коричневым туфлям. Сразу б кто-нибудь в услуженье взял.
      Нет, никакого другого места ей не надо. Хочет здесь, в магазине, стоять за прилавком, перебирать в руках тонкие скользкие ткани и нахваливать всем и каждому: покупайте! покупайте!
      Когда-то, давно, она была здесь. Вместе с Винцасом. И так же гладили они разноцветные рулоны.
      – Вот заработаю денег, вернусь и куплю тебе самое нарядное платье. И еще одно – белое, с фатой. И уехал.
      Ей хотелось бы стоять за прилавком. Покупайте, покупайте мануфактуру!
      – Что угодно, барышня? Что вам показать?
      В глубине магазина была тяжелая занавесь, а за нею дверь. Оттуда вышел хозяин – невысокий, толстенький, в застегнутом жилете. Из средней петельки в карман жилета спускалась толстая желтая цепочка. Небось и часы золотые при ней.
      Хозяин ловко взобрался на лесенку, достал с полки рулон, бросил на стол, потом еще один – и снова бросил.
      Падая, они шелестели, как живые.
      Она попятилась.
      Хозяин перегнулся через прилавок.
      – А может, барышня уже замужем? Она замотала головой.
      Он деловито осмотрел ее с головы до ног, потом хитро прищурился, задержавшись взглядом на груди.
      – Может, барышне что-нибудь к крестинам? Вытянув руку, опустив глаза, она боком двигалась вдоль прилавка, гладя ткани, тонкие и толстые, но все приятные, мягкие.
      – Так что же вам, барышня? Не поднимая глаз, ответила:
      – Я работу ищу.
      – Работу.
      Она подняла глаза.
      – Я бы все делала… Что только скажут…
      Сейчас она согласилась бы и не стоять за прилавком, а только подметать в магазине. Подметать, подметать и видеть, как люди покупают мануфактуру.
      Хозяин смотрел и хитро щурился.
      – Кто не возьмет такую красавицу? И я бы взял, но у нас служить не очень-то весело. Глупые юнцы обзывать будут, никто рандеву не назначит. Я бы взял, да жалко мне – такая красивая барышня…
      Она обеими руками оперлась на прилавок, подалась вперед.
      – Нет, нет. Не могу. Такая красавица барышня… Не-е-ет. Он по-прежнему смотрел на ее грудь и хитро улыбался.
      – Зайдите к Лепайтисам… Им служанка нужна. Очень хорошие господа, рекомендую.
      Он показал дом, и она вышла за дверь.
      Больно ужалил колокольчик.
      Она сбежала вниз по тем же шести или семи каменным ступенькам.
      Господи, и зачем она ходила в магазин? Так спешила все время! А сама только оттягивала возвращение домой…
      Юозукас начал больно жевать. Она открыла глаза и сунула ему вторую грудь. Как он, бедный, истомился, изголодался. Барахтается, мягкий, теплый. Как истомился, как…
      Дом Лепайтисов был каменный, под красной крышей. Впереди, с улицы, блестела застекленная веранда.
      Она робко постучалась в дверь веранды.
      Никто не вышел.
      Подождала и постучалась еще раз.
      Она боялась открыть дверь, как боялась отворить калитку, когда ходила к усадьбе Бернотасов.
      – Кто там? Кто-о та-ам? – распевая, выскочил на веранду мальчуган.
      Открыл не сразу.
      – Что надо? – спросил, наклонив голову. – Что скажете, мадам?
      – Мне Лепайтисов… Это здесь?
      Она боялась, что мальчуган захлопнет дверь, и, напевая, убежит обратно в комнаты. Нет! Не убежал.
      – Мама! Иди сюда! Тут какая-то баба пришла! Ба-а-аба! Мам-мам-мам!
      Вышла Лепайтене.
      – Здравствуйте… поня… Вам служанка требуется…
      – Зайди с другого конца.
      Она обошла вокруг дома и остановилась перед дверью, выходящей во двор. Ее била дрожь. Она вся съежилась. Хотела накинуть платок, но в платке были завязаны ее немудреные пожитки.
      Дверь открылась.
      На пороге стояли поня Лепайтене и понас Лепайтис. А между ними – понайтис. Все трое долго смотрели на нее. Она не выдержала – страх подгонял:
      – Я… всякую работу могу… Все, что скажете… Лепайтис заметил вполголоса:
      – Подняла с кушетки… Целый день с мужичьем возись, и дома не дают покоя.
      – Пап, пап! Хорошие торги были? Что сначала продали? Корову? Па-па…
      – Помолчи! – прикрикнула Лепайтене и тоже вполголоса добавила: – Сам увидишь, что не так-то просто найти служанку.
      – И ради этого ты подняла меня с кушетки? Видишь ведь, какая она замызганная, мокрая вся. Еще заразит чем-нибудь…
      – Ничего не понимаешь. Это, наверно, девка с ребенком… И спросила громко: – Муж есть? Ты замужем?
      Она покачала головой.
      – А ребенок есть?
      Она смотрела вытаращив глаза и сперва медленно, а затем быстро-быстро замотала головой.
      Лепайтене снова вполголоса сказала:
      – Врет…
      – И для этого ты меня подняла, для этого? Лепайтене не ответила мужу. А ей сказала:
      – Можешь идти. Нам не требуется. Уже нашли служанку. Там, дальше искали одни. Правда, евреи. Зайди, может, возьмут.
      Мальчуган, просунув голову между родителями, посмотрел на мать, на отца.
      – Мамочка, если они возьмут, я смогу называть ее…
      – Не вмешивайся, когда взрослые говорят.
      Она смотрела на всех троих – на поню, понаса и понайтиса, – и так хотелось ей вернуться на базарную площадь. Там она сидела на камне, никому не мешала, и ей никто не мешал.
      – Папа, сначала корову?
      – Не приставай, я ужасно устал.
      Она все еще стояла перед троицей и вся дрожала.
      – Ступай, ступай. У нас уже есть служанка.
      Снова обошла вокруг дома. Травка на дворе была слишком мягкой. Ей хотелось скорей почувствовать под ногами твердые плиты тротуара.
      – Ма-ма! Когда будет у евреев служить, можно будет звать ее девка-жидовка, да? Ма-ма!
      Она шла и шла по тротуару.
      Хотела на базарную площадь, а ноги несли в другую сторону; прошла одну улицу, потом вторую.
      Какой круг делала по дороге к дому!
      Ей нигде не хотелось задерживаться, и лишь в одном месте, сама не зная почему, остановилась и огляделась.
      Над городом спускался ясный летний вечер. Одинокие облака, белые и пухлые, медленно брели вдаль, будто искали что-то. Как и она. Только они – высоко, в небе, а она – под забором, на твердом тротуаре.
      Вечер спускался над городом.
      За невысоким заборчиком, у которого она остановилась, росли цветы. От калитки к дому вела дорожка, с обеих сторон обсаженная розами.
      У нее в палисаднике, там, дома, откуда она ушла, тоже были цветы. Но не розы. А здесь цвели розы – алые, желтые, белые и снова красные, почти что черные.
      Она чувствовала их терпкий запах.
      Ей вдруг захотелось потрогать хоть один цветок, хоть одну чашечку – алую, желтую, синюю или черно-красную. Захотелось погладить пальцами шелковые лепестки, так же, как только что, совсем недавно, хотелось зайти в магазин.
      Кругом ни души.
      Она открыла калитку и ступила в розовую аллею.
      Притронулась к самой первой розе – алой. Притронулась одной рукой, а хотела каждый цветок обнять обеими руками, обхватить ладонями, будто в пригоршне нести.
      Узелок съехал на землю.
      Руки были свободны.
      Она двигалась по дорожке.
      Не услышала, как сзади подошел человек.
      Обернулась.
      Лысый, ссутуленный, с чемоданчиком в руке.
      – Ко мне?
      Она живо подхватила узелок.
      – Нет…
      – Ты меня знаешь?
      – Нет…
      – Я – доктор. Это мой дом.
      – Мы к докторам не ходим.
      Доктор посмотрел на нее, вытащил из жилетного кармана часы, потом снова глянул на нее и спросил:
      – Чего же ты домой не идешь, ребенка кормить? Посмотри на себя, вся мокрая! Смотри, как молоко бежит.
      Только тут она глянула на свою грудь и увидела два расплывшихся пятна. Заслонила грудь руками и почувствовала влажную, липкую ткань.
      Она все качала и качала головой.
      Нет, она ничего не скажет.
      Нет у нее ребенка, нет Юозукаса, и дома у нее нет, ни идти, ни ехать некуда.
      Отшатнулась, как будто он вот-вот накинется на нее, ударит, и сказала, не отнимая рук от груди:
      – Ребенок… умер… вчера… Я работу ищу.
      – Работу? – Он подумал. – Раз такое дело, что-нибудь найдем… Она хотела спросить – тихо, чтобы он не рассердился: «Где? У кого?»
      Он повернулся к ней, улыбнулся, и она не спросила.
      – Идем, – сказал он.
      Прямо через двор направилась к соседнему дому.
      На крылечке, прежде чем постучать в дверь, он обернулся:
      – Чужого ребенка будешь кормить?
      – Не знаю… Наверно…
      Наконец мальчик насытился.
      Он еще держал губами грудь, но слабо, дремотно, уже и веки закрылись.
      Он еще не отделился от нее, теплый и мягкий. Юозукас…
      – Спасибо… – тихо сказала хозяйка.
      Она взяла мальчика и понесла укладывать.
      «Погодите… постойте!» – хотела закричать она, но почувствовала, что сидит не на жесткой лавке, а на мягком диване. Молоко уже не распирало грудь, но высосал его не Юозукас.
      Юозукас был далеко.
      Ему Ятаутене хлеб жевала.
      А ее грудь опустела. В чужом доме.
      Хозяин, перестав помешивать в тазу, вернулся из кухни.
      Стараясь не глядеть, пока она застегнется, сказал с прежней улыбкой:
      – Извините, что мы сразу не предложили… Вы, должно быть, устали, проголодались.
      Наконец он посмотрел на нее.
      Она опустила глаза, кивнула.
      Да, ей хотелось есть. Пожалуй, даже не есть, а пить. Чаю. Ей должны дать чаю. Так ведь принято в городе. Очень хочется пить.
      – Я сейчас. Сейчас. Садитесь к столу, я принесу. Мы так переволновались…
      Она встала с дивана.
      – Не надо. Я там, на кухне, поем.
      Сидя за кухонным столом, жевала кусок, застревавший в горле, и видела, как за окошком сгущаются сумерки, окутывают вечерний город. Пухлые облака, белесые, одинокие, куда-то брели, искали что-то.
      Она была одна на кухне.
      Никто не мешал ей.
      Она долго глядела в окно.
      Потом пила чай.
      Две ложечки сахара отсыпала в платок. Первые две ложечки.
      «И хлебца с сахаром пожую…»
      Первые две ложечки.
      Все равно чай должен быть сладкий. Да нет – он был соленый.
      Пила соленый чай и глядела в окошко.

       – Нет, ответила она. – Я не любила.

 

      Каждое воскресенье она уходила рано утром и возвращалась только к вечеру. Каждое воскресенье в семье Ятаутасов прибавлялось еще одним, тринадцатым человеком.
      Бегом бежала все девять километров, хватала Юозукаса на руки, если спал – будила его и отпаивала, отпаивала своим молоком. Возьмет его на руки, зажмурится и забудет все на свете.
      Дважды отцвела липа.
      Сначала, весной, распускалась сирень, а уже потом, летом, все вокруг пропитывалось запахом цветущих лип.
      Она и теперь по воскресеньям ходила к Юозукасу.
      В остальные дни спокойно, не торопясь, убиралась по дому, и только после обеда ей становилось не по себе.
      Спешила убаюкать мальчика и побыстрее вымыть посуду. Хозяева тоже ложились отдохнуть. Она была свободна.
      Лучше всего было весной. Она шла во двор, туда, где сирень, и подолгу искала счастье – цветок с пятью лепестками.
      Иногда находила.
      За кустами сирени, за изгородью, в саду соседнего дома, сидел Римантас, сын нотариуса, и читал книгу. Два года назад он кончил гимназию. До обеда помогал отцу вести дела, а после обеда выходил в сад читать свои книги.
      Волосы у него были темные, кудрявые, а на подбородке – ямка.
      У Винцаса тоже были темные кудри, только ямка на подбородке не такая глубокая.
      Она искала счастье – цветок с пятью лепестками – и смотрела на Римантаса.
      Сегодня к обеду были гости, и она задержалась.
      Хозяйка не легла, как обычно, пришла на кухню.
      – Ты всегда торопишься в это время. Иди. Посуду я сама перемою.
      – Да нет, никуда я не тороплюсь, мне не к спеху.
      – Иди, иди. Я все сделаю.
      Она вышла.
      Сирень давно отцвела. Зато пахло липой. Она быстро подошла к зарослям сирени, развела руками зеленые листья, ветки и прямо перед собой увидела по ту сторону забора два серых глаза.
      И у Винцаса глаза были серые.
      – Что так поздно сегодня? – спросил Римантас.
      Она не ответила.
      Смотрела в серые глаза, а он – на тяжелую желтую косу, уложенную на голове, на вспыхнувшие румянцем щеки и белый гладкий лоб.
      – Идем ко мне, – сказал он совсем тихо, хотя их и так никто не мог услышать. – В конце сада две доски отходят. Только смотри, чтоб никто не видел.
      Они пошли вдоль забора. Впереди она, он – сзади.
      Она посмотрела в одну, в другую сторону, раздвинула доски и очутилась в саду нотариуса. Она тут же присела и огляделась. Высокая трава подступала со всех сторон, и не было видно ничего, кроме неба над головой. Она сидела, съежившись, прижав колени к подбородку и обняв ноги. Вдруг оробела, испугалась сама себя. Зачем она пришла сюда? Зачем пробралась в чужой сад, почему озирается, боится, что кто-нибудь увидит?
      Он опустился рядом. Тронул за руку и сказал, сказал голосом Винцаса: • – Не думай, что ты сама. . . Это я каждый день смотрю на тебя, с каждым днем все нетерпеливее жду, когда ты выйдешь к сирени.
      Он осторожно гладил ее руки, потом плечи, шею. Она зажмурилась, и тогда он поцеловал ее. Она впитывала каждый поцелуй, каждое прикосновение. И не противилась. Она сама коснулась темных Винцасовых кудрей, только боялась открыть глаза. Так, с закрытыми глазами, ей было лучше. С закрытыми глазами и ямка на подбородке не казалась слишком глубокой. Каждый его поцелуй, каждое прикосновение обжигали. И она не противилась. Не позволила только тронуть грудь и обнять за талию.
      Потом вдруг рванулась, вскочила. Откинув две доски, чуть ли не бегом устремилась вдоль забора, нагнувшись, придерживая рукой растрепавшуюся толстую пшеничную косу.